Читать онлайн Как я разлюбил дизайн бесплатно

Урна

– Наберите в тональном режиме внутренний номер сотрудника или ждите ответа опера-тора, – и в трубке раздается голос Луи Армстронга:

Интересно, кто выбрал эту мелодию. Директор крематория? Продавец автоответчиков («У меня есть то, что соответствует профилю вашей компании»)? Не исключено, что хрипло-сладкий стандарт – номер один в каком-нибудь траурном хит-параде, самый популярный музыкальный фон на церемонии сожжения.

В американских комедиях часто повторяется этот сюжет. Прах в сумке, в коробочке, в банке из-под печенья. Бренные останки в вазе над камином, в кухонном шкафчике, на подоконнике. «Что это ты здесь держишь?» – «Бабулю». И начинается круговерть забавных перипетий. Взрываются очередные гэги. Кошка сталкивает урну. Пьяный гость путает пепел с кокаином. И наконец кульминация: церемония развевания праха – обязательно в ветреную погоду, чтобы легкий бриз мог пустить серое облако прямо в лица собравшихся. Затем – оргия чихания, прокашливания и отряхивания.

Мы с вами видели много глупых фильмов.

* * *

Я пришел в квартиру, где его уже не было. Сбежались подруги моей матери, все суетились.

– В варшавских газетах или общепольских?

– Можно оставить себе фотографию из паспорта?

– А у вас не найдется немножко сливок? Обычное молоко тоже сойдет, если сливок нет.

Администрация кладбища. Крематорий. Жизнь превратилась в череду заданий. Чувство беспомощности настигло меня через несколько дней, когда в бюро ритуальных услуг я просматривал глянцевый каталог с урнами.

Все модели походили на гибрид греческой вазы и китайского термоса. Переливались парчой. Отливали хромом. Были золотые, бело-золотые, малахитовые и черные. С затейливыми ручками всевозможных форм. Некоторые выглядели как старомодные банки с металлическим зажимом. Другие напоминали горшочки Винни-Пуха. Преобладал пластик, но в каталоге также имелись варианты из натурального камня (видимо, и у природы бывают неудачные дни).

Ну и конечно кресты. Высеченные. Нарисованные. Приклеенные сбоку. Торчащие сверху (как миниатюрный Гевонт (1)). Разумеется, не обошлось без тернового венца, Мадонны в полупрофиль и Иисуса Скорбящего. Бедный отец. Неверующий еврей, совершенно не интересовавшийся религиозными вопросами, оказался за бортом целевой аудитории.

В качестве альтернативы предлагался цветок – белая лилия или увядшая роза. По мнению погребальной индустрии, Польшу населяет два типа людей: христиане и представители секты флористов.

Я листал страницы, директриса начинала нервничать. Под ее взглядом я в итоге выбрал какой-то образец – поменьше украшений, форма попроще, и даже белая роза смотрелась вполне скромно.

Затем несколько часов я обманывал сам себя, что всё в порядке. Но это было не так. Отец никогда бы не согласился на подобную посудину. Свинство – пренебрегать чьими-то эстетическими чувствами только потому, что этот кто-то умер.

* * *

Вкус отца долгие годы определял нашу жизнь. Его вердикты выносились стремительно и не подлежали обсуждению. Мы жили на эстетическом минном поле. Со временем я научился обходить ловушки, и по мере того, как протаптывал безопасные тропинки, во мне росло чувство солидарности. Мы стали товарищами по оружию в этой войне со всем миром.

Дело в том, что отец не пускал уродство на порог.

Мы жили на осадном положении, как визуальные амиши (2). Против нас была политическая система. Экономика. Климат. Стоит только открыть дверь, а там – покрытые масляной краской стены, полы в крапинку. Лифт с сожженными кнопками, панельный дом, пейзаж позднего социализма.

Когда речь заходит о тех, кого мы любили, лаконичные диагнозы неуместны. То, что касается наших близких, должно быть сложным и неповторимым. В действительности же все оказывалось незамысловатым и типичным. Просто есть такие люди, которым не тот цвет штепселя может испортить полдня. Которые предпочитают сидеть дома, а не отдыхать в пансионате в окружении ужасного цвета ковров, зато с видом на море. Несчастные мученики реклам шпаклевочной смеси.

Да, да, знаю. Вкус – категория классовая. Он устанавливает иерархию и границы. Отражает наши стремления и фобии. Позволяет упиваться своим превосходством, создавать иллюзию, вводить в заблуждение. И так далее.

* * *

По крайней мере, в случае с урной я настоял на своем. Нашел в осиротевшем ежедневнике телефон скульптора, с которым отец когда-то сотрудничал. Позвонил. Объяснил, в чем дело. До похорон оставалось два дня. Скульптор выслушал меня без удивления. Немного подумал.

– Я делал цветники для костела в Урсынуве (3). Достаточно убрать ножки и будет то, что надо…

И так я похоронил прах отца в черном гранитном кубе. На одной из его граней были высечены имя и фамилия. Шрифт – Футура. Маюскул. Дважды по пять букв, элегантно выровненные по ширине, – так, как он любил. Меня распирала гордость. Урна была красивой. Проблема состояла в том, что единственный человек, который мог это оценить, единственный человек, чье мнение имело для меня значение, – умер.

Что я узнал о дизайне, не выходя из дома

БАШМАКИ НА ДЕРЕВЯННОЙ ПОДОШВЕ

Эмбарго распространялось на:

• мебельные гарнитуры,

• стаканы на блюдцах и тем более – в резных металлических подстаканниках.

Сейчас, написав об этом, я вспомнил, что существовало два вида стаканов: выпуклые (трефные) и граненые, в разрезе напоминавшие трапецию – такие могли получить сертификат семейного раввината.

В немецком центре (4) можно было добыть стеклянные чашки, в которых угадывалось далекое родство с Баухаусом. Там же продавались гэдээровские блюзовые пластинки. Сомневаюсь, что власти демократической Германии задумывались об авторских правах, поэтому не исключено, что мы штамповали пиратского Мадди Уотерса еще до появления интернета.

В домашнем черном списке также фигурировали:

• стеллажи (само слово кажется мне отталкивающим),

• мебельные стенки (см. выше),

• пуфики (см. выше),

• тапочки (см. выше),

• как, впрочем, и хождение в носках.

Два последних запрета выступали в паре, что создавало некоторые затруднения. К счастью, в семидесятые годы польская обувная промышленность производила башмаки на деревянных подошвах. Оклеенные этикетками на английском языке (шведский флаг быстро стирался на пятке), они шли на экспорт, куда-то в Западную Европу. Вероятно, периодически происходили колебания конъюнктуры или ужесточения контроля качества, поскольку некоторые партии попадали на внутренний рынок в статусе так называемого бракованного экспорта.

Обувь с мелким дефектом, эмалированные кастрюли с орфографической ошибкой в слове «salt», полки системы ИВАР со следами древесной сини, недостаточно хорошие, чтобы попасть в заграничный магазин «Икеа», – такой «брак» в польских магазинах шел нарасхват.

Виктор Папанек в книге «Дизайн для реального мира» (5) расхваливал: «Деревянные сабо, которые до сих пор делают в Ангельхольме, – превосходный пример рационального дизайна».

Фотография на странице 282 не вызывает сомнений. Это они! Дизайн местный, но производство стало глобальным (причем еще до того, как мы научились произносить слово «глобализация»).

На закате эпохи Герека (6) моя семья стучала каблуками, будто компашка веселых голландских (или скандинавских) крестьян. Это превращало жизнь соседей в ад, и не было недели, чтобы мужик снизу (в фильме его мог бы сыграть Луи де Фюнес) не устраивал скандала. Тонкий потолок и диалог, ведущийся при помощи азбуки Морзе: на провокационное цоканье каблуков отвечали посланиями, выстукиваемыми палкой от швабры.

В той квартире я познал много истин о проектировании, дизайне и жизни. Например, что верность эстетическим пристрастиям – отвращение к тапочкам, тапкам, шлепкам и шлепанцам – может привести к серьезному конфликту с обществом.

* * *

В конце жизни отец полюбил пластиковые кроксы. Кто-то их привез ему из Израиля еще до того, как разноцветные турботапки появились в каждом торговом центре. Это ближневосточное изобретение обеспечило нам прочный мир с соседями (что в определенном смысле парадоксально).

ШАХТА

В детском саду существовал свой литургический календарь. Сначала подготовка ко Дню учителя, потом ко Дню шахтера. Затем годовщина освобождения Варшавы… и вот уже Красавица-Весна звала на первомайскую демонстрацию.

Во всем этом наборе Барбурка (7) (совершенно светская и лишенная ассоциаций со святой покровительницей) особенно нас привлекала. Дни напролет мы клеили под чутким руководством пани Ули шахтерские шляпы из черного картона. Рисовали углем. Временно черный цвет был разрешен, что, однако, составляло исключение из правил. Когда весной я нарисовал черной тушью открытку ко Дню матери, то навлек на себя серьезные неприятности вплоть до угрозы вызвать психолога.

– Антрацит! Черное золото! – скандировала воспитательница. – До! Бы! Ча!

Бедные горняки. У них еще есть свое лобби, пенсионные льготы и пивные заведения. Раз в году они переодевают какого-нибудь вице-премьера в парадную форму и заставляют участвовать в хоровом исполнении традиционных песенок. Они больше не владеют умами масс. Ни один писатель не завещает похоронить себя в парадном шахтерском мундире (8). Никто уже не расскажет дошкольникам о черном золоте.

А жаль, это вдохновляло на творчество. Под влиянием горнодобывающей индоктринации я изобразил на стене своей комнаты фреску под названием «Шахта» (техника: восковой мелок на штукатурке). Соцреализм в чистом виде. Широкая панорама промышленного предприятия с бесчисленными лебедками и трубами. Времена были доэкологические, а лозунг «Дым труб – дыхание Советской России» никто еще не отменял. Следует подчеркнуть, что к индустриальной фантазии я прибавил документальный элемент: у самого пола тянулся ряд телег. Это крестьяне стояли в очереди за углем.

Конечно, не прошло и года, как фреска мне разонравилась. Когда я пошел в школу, она начала меня по-настоящему раздражать. Особенно если учесть, что эпоха сменилась и пропаганда успеха отошла в прошлое. Самое простое решение – взять краску и закрасить эту мазню – как-то не пришло мне в голову. Не припомню, чтобы мы хоть раз делали в квартире ремонт.

Зато однажды мама купила мне настенную карту Африки с немецкими названиями. Почему Африки? Почему немецкими? Потому что такие выбросили в книжном «Универсус». В результате я до сих пор могу показать, где находилась Zentralafrikanische Republik. Рад помочь, если кто-то ищет реку Ebola. Годами, засыпая, я смотрел на Herz der Finsternis[2] (9).

Отсюда следует несколько выводов. Когда художник не стыдится своих работ годичной давности, это знак, что он остановился в развитии. Да и вообще лучше не окружать себя собственными картинами и проектами. Как сказал бы Адриан Моул, даже Рембрандт не жил в Сикстинской капелле в Венеции (10).

ТЕПЛАЯ ВОДА В БАНКЕ

Вопреки тому, что сегодня утверждает реклама – «Кока-кола – вкус свободы», – напиток производили и продавали в Польше уже в семидесятых. Каким-то таинственным и нелегальным образом у нас дома оказались две пустые банки, в которых привозили концентрат из Голландии.

На белых закручивающихся крышках красовался зеленый логотип. Банки с водой стояли на кухонном подоконнике – на случай, если отключат воду. Разумеется, все забывали менять содержимое. Место было солнечным, поэтому спустя какое-то время с жидкостью стали происходить метаморфозы. Сначала она помутнела и приобрела слегка зеленоватый оттенок. Затем в ней появились какие-то нитчатые и бахромчатые формы жизни. И в конце концов толстый слой органики на поверхности. Кто знает? Возможно, если бы мы оттуда не съехали, то какие-то живые организмы как раз выходили бы сейчас на берег?

ПОЛКИ

Рано или поздно где-то это произойдет, но пока я не слышал, чтобы кто-то погиб от удара электронной книги. А вот смерть под лавиной бумажных изданий представлялась вполне реальной. И каждый день мы смотрели ей в глаза.

Отец сам спроектировал полки. Проект был безупречный, а за выявленные в ходе эксплуатации недостатки отвечал исключительно производитель – столяр-алкоголик. Я ни разу того мужика не видел, но делирическая дрожь его рук передалась всей конструкции. И она сохранила эту дрожь, как раковина хранит шум океана.

Доски, державшиеся на соплях, прогибались под тяжестью книг. Некоторые стояли в два ряда. Часть лежала стопками. Достань один том и – как сегодня говорят – случится коллапс.

Кажется, всю систему удерживал в равновесии солидный оранжевый том с корешком, украшенным узором из фиолетовых пятен. Лишь спустя много лет я обнаружил, что из этих амеб складывается слово «Сказки». Я никогда их не читал. Риск был слишком велик.

Много раз я слышал, как мама объясняла: «После переезда Пётрек рассовал их только на время, чтобы не валялись на полу». Предполагаемому порядку так и не суждено было воцариться.

Вывод, в принципе, довольно очевидный: первоначальные версии – самые долговечные. А в неудачах дизайнера виновата пагубная страсть исполнителя.

СТЕНА

Раз уж зашел такой разговор – по нашему потолку проходил длинный узкий желобок.

«А здесь Пётрек планировал передвижную стену», – сообщала мама, если кто-то спрашивал. Что происходило с завидным постоянством. По всей видимости, гостям нравилось изучать потолки.

Проект с передвижной стеной так и не осуществился (вполне возможно, из-за усугубляющегося алкоголизма столяра). Что ж, чего не сделаешь сразу – не сделаешь уже никогда.

СТОЙКА ДЛЯ ВЕРСТАКА

Зато у нас скопилась куча кульманов и целые стада деревянных стоек для верстаков. Они служили нам верой и правдой. Особенно самые старые, в форме буквы А, уже слегка расшатанные.

Одну стойку я храню до сих пор. Она якобы принадлежала когда-то Бюро восстановления столицы (11), так что ответственность за современное состояние Варшавы лежит и на ее плечах. Видно, стойка часто переходила из рук в руки, о чем говорят инвентарные номера и печати канувших в Лету учреждений. Некоторые цифры нарисованы по шаблону. Другие каллиграфически выведены на кусочке бумаги. Последние намалеваны масляной краской:

D. 25 – 861

C. PROZOR Gr VI / 420 Nr 655 1940

7p XIV 19

X – 509

L.O.R.

(Впрочем, не исключено, что это зашифрованные координаты местонахождения Янтарной комнаты.)

СТОЛ

«От дома моих родителей ничего не осталось, – слышу за кадром голос матери, ее комментарии стали частью предметов. – Они успели выбежать на улицу, прежде чем на дом упала бомба. Сохранился только один столик».

Кофейный столик, единственный родственник безвозвратно утраченных столов, стоял в большой комнате. Отец увеличил его поверхность, положив на круглую столешницу прямоугольный кульман. Прибивать его гвоздями не стал – он же не варвар какой-то. У этой системы нашлось одно слабое место. Оказалось, что наш стол превратился в сейсмоопасную зону. Стоило кому-нибудь чуть сильнее на него облокотиться – и противоположный край вздымался на дыбы, чашки, тарелки и приборы двигались на врага, а тортница со шведским яблочным пирогом (рецепт из журнала «Ты и Я», 1967) становилась расплатой за нахождение локтей на столе.

Мой отец держался как производители самолетов. Когда случалась катастрофа, он все-гда утверждал, что с технологией все в порядке, виноват человеческий фактор.

Мы выбрали для вас

Легендарный журнал «Ты и Я» перестал выходить в 1974 году, но его потрепанные и запылившиеся номера еще долго лежали у нас на шкафу. В них не хватало страниц – мама повырезала кулинарные рецепты. Все остальное было на месте. Кадры из американских фильмов, обложки Чеслевича (12), стихи Хлебникова, мода Гражины Хасе (13), польская школа плаката во всевозможных проявлениях и вариациях. В этой череде красот, где-то ближе к концу, примостилась рубрика «Мы выбрали для вас». Одна страница с клеточками фотографий и короткими описаниями товаров, доступных в польских магазинах, впрочем, в основном – варшавских.

Мне думается, что составление этих рекомендаций было кошмаром. Спустя годы, уже в новом столетии, когда о феномене журнала вспомнили современные хипстеры и поклонники дизайна, редактор «Ты и Я» призналась:

Ну да, мы делали это по очереди, я и другие журналистки – Фелиция Унеховская, Иоанна Драц, – потому что это была безумно сложная и неблагодарная работа, бессмысленная, эти вещи были такие топорные…

Действительно. Если вчитаться, в этих описаниях можно уловить оттенок драматизма:

Январь 1967:

Керамическая емкость под названием «бигосница» – сразу понятно, для чего ее использовать. Изготовлена Трудовым обществом художественных промыслов в Болеславце, стоимость – 60 зл<отых>. Магазины «Цепелия», универмаг – Воля.

Любители старопольской медовухи и оригинальных бутылок могут встретить Новый год рюмкой «Бабули», предназначенной, правда, для поляков, живущих за границей. «Бабуля», появившаяся в магазинах «Деликатесы», не из дешевых – 175,30 зл. – зато большого объема.

Март 1971:

Полезная мелочь – ролик, помогающий до конца выдавить пасту из тюбика. Цена – 5 зл., магазин хозтоваров в Варшаве на Кручей улице.

Шорты «тирольские», замшевые. Великолепно сшиты. Цена – 350 зл. Болгарский магазин на Кручей улице.

Июнь 1972:

Ажурная фоторамка, ручная работа, серебро, импорт из Албании. Цена – 300 зл. Магазин с сувенирами из стран народной демократии (…).

Большинство сидений в современных автомобилях обито дерматином, который летом, когда нагреется, становится весьма неприятным. Поэтому мы рекомендуем великолепные чехлы из мягкой рогожи, максимально гигиеничные, износостойкие и даже красивые. Цена – 160 зл. за штуку. Магазин с плетеными товарами на Кручей улице в Варшаве.

Сколько раз наш отпуск в деревне портили тучи мух! Сегодня можно легко этого избежать, захватив с собой «Мухозол» (…).

* * *

Кстати, расхваливаемый в 1967 году «Бабулин мед» – легенда польского маркетинга. Название придумала Агнешка Осецкая (14), а бутылку спроектировал дизайнер Кшиштоф Мейснер (15). Спустя годы он так описывал творческий процесс:

Вопреки мнению, что не следует вторгаться в интимную сферу секса, я поддался искушению и решил проверить, как формы, заимствованные из мира эротики, действуют на подсознание (…) Бутылка представляла собой сплющенное полушарие, на котором мы разместили наш эротический опытный объект.

Другими словами, у бутылки было длинное горлышко со стеклянными кантиками. Автор явно любуется своим детищем – и действительно, результат впечатлял. Название пленяло польских эмигрантов, напоминая о доброй бабушке (и ее пчелках), зато форма определенно навевала мысли о фаллосе.

Чем дальше – тем удивительнее.

Бутылка «пошла» в производство. Сначала на стекольном заводе укоротили «опытное» горлышко почти на два сантиметра, что нарушило пропорции, не говоря уже о «фрейдовском» бесчестье. Шелкографию заменили бумажными наклейками с вертикальными каракулями, которые в теории должны были имитировать НЕМЕЦКУЮ (?) готику (?). Затем директор кооператива поменял золотистые пчелиные волоски на серые. (…) Название переделал на «Бабуля». С тех пор вместо бабулиного меда стали пить просто саму бабулю.

В общем, показательная история для польского дизайна. И все же, несмотря на все разочарования и недостатки, появление эротическо-патриотическо-германской бабули на внутреннем рынке стало событием, достойным рубрики, посвященной покупкам. Но каким глубоким должно было быть отчаяние, вынудившее редакторов воспевать «Мухозол» и тирольские портки из Болгарии? Не говоря уже о штуковине для выдавливания остатков зубной пасты «Неопоморин»?

* * *

Сегодня колонки о шопинге цветут пышным цветом. Читатель журнала о дизайне рассматривает фотографии чьего-то дома в Тоскане (кошка на керамической плитке, выцветшие жалюзи, хозяин – банкир, но на досуге любит отжать немного оливкового масла в семейной давильне). После шести полос фотографий следует страница с заголовком «Интерьер в рустикальном стиле»: цветочный горшок из «Икеа», набор недорогих мисок и непременно – «деревянный ящик с этническим орнаментом». Этнический, как известно, означает то же, что и народный, но звучит солиднее.

Родство современных идей с рубрикой «Мы выбрали для вас» – весьма отдаленное. В 1974 году чехлы из рогожи для автомобильных сидений расхваливали такими словами: «Гигиеничные, износостойкие и даже красивые». Суть тогдашних рекомендаций сводилась к слову «даже».

Даже красиво. Даже сносно. Даже неплохо. Предметы, которые спасала простота. Тщательность исполнения. Чуть более качественный материал. Практичность (как «ножик для вырезания косточек из яблок, который так ищут хозяйки»).

На пятидесяти полосах журнал «Ты и Я» рассказывал о мировой культуре, моде, дизайне, обозначал предел интеллигентских стремлений и запросов. На предпоследней странице редакция проводила непреодолимую границу эстетического компромисса, последний оборонительный рубеж.

Сенаторская

В лучшем – ну или, по крайней мере, в самом обаятельном – польском сериале предметы играют ключевую роль.

«Домашняя война» – наш аналог «Малыша Николя» (16). Польская история о чудесных годах, эпохе первых джинсов, первых телевизоров, первых автомобилей. Реквизит состоит в основном из мелочей: перочинных ножиков и гитар, адаптеров и приборов для удаления косточек из вишни. Шестидесятые были эпохой предметов.

Как видно из названия, сериал рассказывает о конфликте поколений, недоразумениях между взрослыми и детьми, но при этом преисполнен нежности, обожания, восхищения молодежью. Ее чудачества, прически и музыкальные предпочтения раздражают старших и наполняют сюжет мнимым конфликтом. В действительности же все это заставляет любить детей еще больше. Потому что они послевоенные. Послевоенные, как мои родители.

Они не понимают предков? Тем лучше. И пускай не понимают. Они же послевоенные. Они должны не понимать. Пожимать плечами. Смотреть вперед. Ничего не знать о преступлениях, трагедиях, отчаянии, которые пережили старшие. Не спрашивать. Или спрашивать и не слушать ответы. Довольствоваться общими фразами. Байками.

Это стало важнейшей задачей. Самым серьезным требованием, которое дедушки и бабушки предъявляли нашим родителям. Быть чистым листом. Выполнить план, как в песне Агнешки Осецкой:

Принимая все это во внимание – нет, не удалось.

* * *

Действие сериала происходит в доме № 24 по Сенаторской улице. Все вокруг кажется новым. Особенно панельный дом, построенный несколькими годами ранее. Легкий, четырехэтажный, внизу магазины, фасад опоясан балконами. Деревья еще не выросли, так что солнечный свет заливает скромные квартиры.

Соцмодернизм: образ стабилизации, простоты и даже некой специфической элегантности.

Это сердце Варшавы шестидесятых. Чуть дальше жил Лешек Колаковский (18) (сегодня там памятная доска). Выдуманные персонажи могли видеть его характерный силуэт. Достаточно посмотреть на даты, чтобы сделать вывод: в 1968 году они учились в университете… Хотя нет. Ануля в университете, а Павел – в политехническом институте.

Сенаторская улица приглашала прогуляться по маршруту эпохи, совершить короткую экскурсию, полную исторических и символических отсылок, среди восстановленных дворцов и костелов. Рядом с гигантским театром и первыми панельными домами, втиснутыми в исторический центр. В каких-то ста метрах от дома Павла и Анули раскинулась площадь Дзержинского. Памятник Железному Феликсу обозревал окрестности с цоколя, установленного перед бывшим зданием биржи.

Подумать только – всего три минуты, и ты уже на том месте, где когда-то стояла Большая синагога. Немцы взорвали ее 16 мая 1943 года. Всего двадцать с лишним лет назад.

Мешки с цементом (и дуло от шампанского)

Город – бесплатный букварь. Мои дети научились читать по рекламным щитам, скандируя по слогам «рекламное место сдается» и «традиционный польский вкус». У предыдущего поколения тоже были свои пособия. Перечисляю в порядке усложнения:

• Неоновая вывеска «МАРС» (первый урок: не читать с конца).

• Закрашенные окна с процарапанным изнутри ТНОМЕР (второй урок: читать с конца).

• Прицепы, на которых писали «Бе / з стоп си / гнала» (третий урок: постичь искусство переноса слов).

• Бежевые манекены с отломанными руками и табличкой «Товар с витрины доступен после смены экспозиции» (экзамен по сюрреализму, что-то вроде «контрольного чтения»).

Почему все было таким невероятно уродливым? Наверное, потому, что всегда находились более важные дела и более срочные вопросы. Всегда горел какой-нибудь лес. К тому же главенствовал принцип парадного и черного ходов; мы же упорно смотрели не туда. Ведь варшавский Старый город восхищал иностранцев, росли Королевский дворец, Центральный вокзал и Металлургический комбинат Катовице, а инженер Карвовский (19) не знал, за что хвататься.

* * *

Порой где-нибудь в крапиве мелькало нечто выпуклое. Гладкая поверхность, пористый разрез. Литой выпяченный живот. Обычная картина моего детства – окаменевшие мешки с цементом. Они росли по одному или целыми стадами. Водились в окрестностях стройплощадок. Разбросанный то тут, то там стройматериал свидетельствовал о благих намерениях: когда-нибудь мы это сделаем, построим, исправим. Только пока что-то не выходит. Потому что осень, потому что опять ожидаются дожди, потому что зима на носу…

Почему этот цемент не могли упаковать в непромокаемые мешки? Вероятно, не было пленки. Почему не хранили под крышей или тентом? Это останется одной из загадок двадцатого века. Впрочем, работы все равно остановились из-за – кто его знает? – дефицита толя, нехватки дегтя или отсутствия досок.

Таков был мир. Полный начатых и неоконченных дел. Оставленных намерений и брошенных деталей. Нас окружала окаменевшая временность.

* * *

В 1975 году Сигэо Фукуда (20) нарисовал плакат к годовщине окончания войны. Надпись гласила: «Victory 1945» (в более поздних версиях дата исчезла, и победа стала универсальной).

Пиктограмма была проста. Черное дуло и перевернутый снаряд. Патрон, возвращающийся в ствол. Последний залп, нацеленный на победителей. Что-то вроде позднего Херберта, только забавнее:

Или же это был тост. Рисованный стоп-кадр: пробка от шампанского, застывшая в воздухе, неуверенная, лететь ли ей вверх или вернуться, чтобы навсегда заткнуть дуло.

Можно было увидеть в этом простодушный пацифизм или затейливую сатиру. «Это его самый известный сатирический плакат», – писала «Нью-Йорк таймс» и, кажется, небезосновательно: с какой стати японцу праздновать победу союзников?

Желто-черный плакат показывал абсурд послевоенного времени. Мы висели в воздухе, как пробка.

* * *

Я прочитал лекцию российского эксперта по вопросам обороны. Он говорил, что уже в тридцатых советские заводы приспособили для производства военной продукции. В любую минуту вместо колясок они готовы были извергать ружья и снаряды.

Папиросы (до появления сигарет) и макароны были калибра 7,62, чтобы в случае войны можно было легко начать клепать гильзы. Пробки от «Советского шампанского» имеют диаметр боеприпасов для авиапушек.

Фукуда попал в яблочко: у шампанского, которым жители Восточного блока отмечали наступление очередного года, был калибр дула. Одно таки подходило к другому: макароны – к гильзам, миксер – к карабину, река – к понтонному мосту.

Мы жили среди трансформеров. Тракторы ждали момента, чтобы превратиться в танки. Больницы готовились к приему первых раненых. Даже вокзалы строили таким образом, чтобы после ночной бомбежки быстро убрать обломки с путей. Кажется, именно поэтому железнодорожная архитектура отличается такой модернистской легкостью.

Мы походили на маскирующие веточки на шлеме (утром по телевизору передавали программу «Полигон»). А раз уж мы жили в условиях хрупкого перемирия, то какое значение имел дизайн, форма будильника или цвет фасада? Не говоря уже о паре-тройке мешков с цементом.

* * *

В «Проекте» (21) шестидесятых годов – единственном польском журнале такого рода – можно было увидеть репродукции плакатов, множество гобеленов и художественного стекла. Стефан Киселевский (22) писал о разных типах нотной записи. Оскар Хансен (23) убеждал, что общество необходимо загнать в казармы змеевидного мегагорода под названием «Линейная непрерывная система». Кроме того, обсуждались технический прогресс и роль дизайна, например в таком духе:

Инициатива повышения эстетического уровня изготовления промышленной керамики находит все более благосклонный отклик как у производителей, так и у покупателей.

Если речь заходила о дизайне, на фотографиях доминировали системы управления станков, торсионные оси и мебельные гарнитуры для офиса. Электропривод домашней швейной машинки «Тур» походил на подводную лодку в миниатюре. А о советском дорожном катке можно было прочитать:

Кажется, конструкторы руководствовались принципом Миса ван дер Роэ (24) «less is more»[3]. Исключение всех лишних элементов помогло свести к минимуму элементы функциональные.

В номере от 1969 года я нашел список премий председателя Совета министров. Вот некоторые из отмеченных проектов:

• любительский кинопроектор «Поллюкс»,

• кукла «Реня»,

• деревянные обучающие игрушки-зверушки,

• электрические часы с батарейкой «Метрон»,

• газовая духовка с грилем,

• набор салатниц,

• набор бутылок (уксус, соус «Кабул», моторное масло «Селектол»).

Думаю, этот скромный перечень напоминает нам, чем был дизайн. Что объясняло, почему мы так относились к предметам. Кукла «Реня» вселяла надежду: «Однажды мы выскользнем из-под катка less is more». Кинопроектор «Поллюкс» сулил: «Ты еще поживешь, еще покажешь детям видео со свадебной церемонии и из отпуска в Болгарии». Даже газовая духовка, будто трава, проросшая сквозь асфальт, олицетворяла стремление к жизни – причем до того, как спустя тридцать лет гриль стал символом политической стабилизации и гражданской пассивности.

Дизайн был ключом к сегодняшнему дню. Доказательством, что «сейчас» обладает какой-то ценностью (и, может, даже немного продлится).

* * *

В нашей школе был кабинет начальной военной подготовки, полный восхитительных экспонатов и плакатов («зона полных разрушений, зона средних разрушений, виды бомб»). Больше всего радости доставлял нам американский полевой телефон. Судя по табличкам, он приплыл в Мурманск в качестве союзнической помощи Красной армии, потом отслужил свое в Народном Войске Польском, чтобы после демобилизации стать учебным экспонатом.

На переменах мы пытались запустить аппарат, крутя ручку динамо, и даже частично в этом преуспели. Дозвониться в штаб так и не удалось, зато одноклассник Дамиан получил серию ударов током. Позже я прочитал, что пытки при помощи телефонного аппарата составляли неотъемлемую часть репертуара американской армии.

Тем не менее, если не считать случайного успеха в сфере нарушения прав человека, учились мы довольно паршиво.

Не то чтобы это имело какое-то значение. Учителя НВП традиционно служили объектом шуток, принадлежали к излюбленным персонажам школьного и студенческого фольклора, наш же педагог идеально вписывался в схему «брошенный на съедение недотепа в мятом пиджачке». Он входил в класс, неуверенно озирался, вытаскивал из дешевого портфеля бумажки и надиктовывал:

– Двойной, так сказать, длинный гудок означает, так сказать, химическое заражение с северо-так-сказать-южного направления…

Весной 1990 года мы встретились с ним в последний раз. Хотелось бы написать, что мы растрогались или ощутили хотя бы нечто похожее на жалость. Ничего подобного. Мы выходили на свободу. Нас ждали университеты, затем карьера и бесконечные возможности в чудесном новом мире. Учителю НВП вход туда был заказан.

Он поставил всем пятерки. Обвел нас взглядом и, кажется, почувствовал, что должен подвести какой-то итог совместным годам.

– Многому я вас, так сказать, тут не научил, но войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.

Странно. У меня было много хороших и мудрых учителей – в любом случае лучше и мудрее энвэпэшника. Я даже не помню, как его звали, но именно ему я поверил безоглядно и двадцать пять лет повторял:

– Войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.

Поводок

Я помню восторг отца, когда кто-то прислал нам заграничные витамины с защитной крышкой, которую не могут открыть дети. Отец всем демонстрировал пластиковый флакончик.

– Конечно, это всего лишь витамины, – объяснял он, – но даже передозировка витаминов может быть опасна!

Потом крутил крышку в доказательство того, что ни один ребенок с ней не справится, нажимал в нужном месте и – вуаля! – она поддавалась. Довольный фокусом, он высыпал на ладонь несколько таблеток. Затем ссыпал их обратно и закрывал баночку. У меня так не получалось (честно говоря, я и сегодня не в состоянии прорвать эту блокаду).

У трюка был политический смысл. Он позволял на простом примере показать превосходство капитализма над этим непонятно чем, что нас окружало. В нашем мире – подчеркивал отец – достаточно написать «не давайте детям» и заняться более важными делами. Ну, может, еще раздать в медицинских учреждениях миллион листовок, информирующих о страшных последствиях чрезмерного употребления витамина C. Или разместить соответствующее предостережение на спичечных коробках. Издать брошюру «Берегите детей от витамина». Осудить беспечность родителей. Как раз для таких задач в Польше существовала целая армия плакатистов.

Тем временем по ту сторону железного занавеса люди тоже могли вовремя не убрать флакончики с лекарствами. Там тоже встречались рассеянные матери и безответственные отцы. Однако их, судя по всему, не пытались перевоспитать. Кто-то признал неизменность человеческой натуры, а потом посвятил немного времени, чтобы найти решение – крышку только для взрослых.

Именно в этом и заключался дизайн, по крайней мере, в глазах моего отца. Мир, который подстроился под пользователя. Вместо того чтобы сгибать человеку позвоночник и прижимать голову к груди, предупреждая: «Осторожно, низкий потолок» (черно-желтые полоски и табличка «Помни о каске»), дизайн обещал если не толерантность, то хотя бы снисхождение.

* * *

У меня тоже был любимый предмет: пластмассовый йо-йо. Зеленый снаружи и темно-синий внутри. Сегодня такой даже в «Киндер-сюрприз» бы не положили. Веревочка постоянно путалась, диск совершал несколько нервных подергиваний, после чего замирал. Иногда получалось добиться от игрушки ритмичного вращения – и тогда быстро становилось скучно. Несмотря на это, я берег йо-йо, как сокровище. Отчасти из-за его красивой заграничной расцветки и надписи «Made in Japan». Но прежде всего из-за искреннего удивления, что кто-то создал столь прекрасную, элегантную – и абсолютно бесполезную вещь. Судя по рисункам на греческих амфорах, человечеству уже более двух тысяч лет известен этот способ бесцельного времяпрепровождения. И все же по-настоящему популярным йо-йо стал в годы Великой депрессии и, так же как депрессия, пришел к нам из Америки. В 1932 году Адам Астон (25) записал фокстрот «Знакома ль пани с этой модой на йо-йо?»:

Кстати, ни один эксперт не объяснял, что благодаря йо-йо растет мышечная масса или улучшается реакция. Что он предотвращает болезни пародонта или освежает дыхание. Бессмысленность этой игрушки не нуждалась ни в оправданиях, ни в объяснениях.

В какой-то послевоенной книге йо-йо определили как бездумную забаву, при помощи которой буржуазия отупляла рабочий класс. Впрочем, уже в 1934 году поэт левых взглядов Эдвард Шиманский (27) написал бескомпромиссное стихотворение:

Дальше в стихотворении говорится о голоде, насилии, а также о военно-полевом суде и виселице («тянем, на крюк айда. Йо-йо! Да»). Жаль, что никто не положил этих слов на музыку.

Мода на йо-йо переживала в двадцатом веке взлеты и падения и прошла вместе с самим столетием – пожалуй, уже навсегда. А может, и нет. Как знать.

И все-таки йо-йо победил. Уже давным-давно я не слышал, чтобы какую-нибудь игрушку называли бессмысленной. Очередные волны паники захлестывают современных родителей. Компьютерные игры вызывают агрессию. Цветные резиновые браслеты вредны и радиоактивны. Даже о кошечке Hello Kitty написали, будто она – исчадие ада. Однако среди всех предостережений и упреков нет ни одного, обвиняющего игрушку в бессмысленности.

* * *

Во второй половине восьмидесятых произошло нечто неслыханное: отец поехал с группой архитекторов в Западную Германию. Отправляясь за границу, взяв с собой разрешенную горстку марок и еще сто нелегальных, следовало хорошенько задуматься о том, какие товары там купить. Очередного случая могло не подвернуться. Мы понятия не имели, что светлое будущее не за горами. Оно настанет совсем скоро – не успеет даже пройти мода на электронные часы.

Отец вернулся через неделю, полный впечатлений. Привез плеер, часы Casio и зеленый поводок. Прекрасный и абсурдный гаджет – регулируемая веревка, которая в зависимости от ситуации позволяла собаке бегать по газону или держала зверя рядом. Поводок-рулетка, наглядно демонстрирующий лозунг «каждому по потребностям». Символ заботы и понимания. Воплощение дизайна.

К сожалению, механизм слегка заедал. К тому же наш пес, неблагодарный эротоман, так и не оценил предложенной ему свободы. Чем длиннее становился поводок, тем больше он вырывался, подтверждая известное высказывание Алексиса де Токвиля о революции (28). Самое ужасное, что, когда такса бегала по кругу, зеленый шнур превращался в подвижную ловушку, обвивал щиколотки ничего не подозревавших прохожих и валил их с ног.

Отец ужасно обижался на собаку, что та бойкотирует столь умное устройство. Я помню скандал, разразившийся, когда поводок был окончательно испорчен в результате совместной операции двух саботажников – бабушки и пса (она повела его на прогулку, потому что он выглядел таким грустным).

* * *

Ошибкой, как всегда, были мы. Человеческий фактор и собачий. Упрямые пользователи, которые не читают инструкций и не понимают простейших схематических рисунков. Варвары, дергающие ручки, ломающие защелки, портящие, срывающие и гнущие, склонные все решать силой и слишком глупые, чтобы угадать намерения дизайнера.

Я до сих пор чувствую себя виноватым, когда в очередной раз рву в клочья упаковку хлопьев, хотя производитель черным по белому написал: «Hier öffnen»[4].

Рапидографы

Ностальгия – само собой. Думаю, у нас есть проблема поважнее. Когда-то, чтобы сделать рисунок, набросать проект, нужно было пре-одолеть сопротивление материи. Подчинить себе мир, пусть и в границах альбомного листа. Ломающийся грифель, выходящую из берегов акварель, разлитую тушь.

У слов «дизайн» и «disegno» («рисунок») – общий корень. Латинский. Проектировать – значит намечать. Проектирование начинается тогда, когда идея становится предметом. Следом на бумаге, обрывком салфетки, макетом.

Идея, записанная в компьютере, так и остается мыслью. Мы храним ее на диске и не спешим отпускать в материальный мир. Мы – сверхзаботливые родители идей.

А потом нас окружают предметы и дома, созданные абстракционистами. Трехмерные визуализации. Объекты, сотворенные вопреки реальности. Даже построенные, они все равно кажутся ненастоящими. Фантомными и бесплотными, словно голограммы, установленные в центре города.

* * *

Мне хочется вспомнить капризные инструменты отца. Рейсшину – длинную линейку, ездящую по рельсам из тонкого шнура. Карандаши с тонким, как волосок, грифелем. Покупались эти грифели в комиссионных магазинах, в небольших бежевых коробочках с надписью «Made in Japan». Триумфальная точность из страны Годзиллы.

Самыми важными были рапидографы. Корпус из вишневой пластмассы, увенчанный серебряной иглой, которая могла уколоть и – как меня предостерегали – оставить след на всю жизнь. Тогда я думал, что это очень долго.

Даже странно, что компания Rotring не переквалифицировалась в производителя инструментов для татуировок. Все-таки на немцев можно положиться – своему профилю они остались верны. Они и сейчас продают рапидографы, а самой серьезной уступкой современности стал гибридный карандаш с мягким наконечником для рисования на всех видах планшетов.

* * *

Когда мне пришлось ликвидировать мастерскую отца, я избавился от плоттера. Некогда дорогой, теперь он стоит дешевле металла, из которого был сделан. Фирма «Эко-что-то-там» (утилизация электрооборудования) забрала прибор и бросила в грузовик. Взамен я получил соответствующую справку.

Бесполезные рапидографы я сохранил. Они занимают меньше места, и в них еще осталась капля засохших чернил.

Фломастеры

– Любезная госпожа, – жалобно произнес я, указывая на свое строение на песке. – Вот таким я задумал мой дом. Перила на веранде украшает резной узор из сосновых шишек. Вернее, если вы одолжите мне лобзик… – Я совершенно запутался.

Понимаете ли, дорогие читатели, я так увлекся строительством, что и вправду поверил, будто дом готов!

Туве Янссон. Мемуары Муми-папы (29)

Каменщик строит жилища, платье – работа портного (30), не боги горшки обжигают, а на ярмарке ремесел можно было увидеть, как народный художник вырезает петушков из дерева. Но что же делал архитектор?

Ходил в контору. «В конторушку», – говорил он ласково. Или на «арбайт» (последствия обязательного чтения Налковской (31) и Боровско-го (32)). Контора была серьезной социалистической организацией. С табельными карточками, которые следовало каждое утро штамповать при входе, выговорами за опоздание, премиями за заслуги.

Отец часто брал работу на дом, так что я привык к виду мутно-прозрачных калек, оклеенных по краям каймой. Постиг разницу между проекцией и разрезом. Уяснил, что такое фасад – единственная более-менее понятная из всех этих схем.

Как-то раз отец даже одолжил у меня фломастеры и принялся старательно раскрашивать какие-то слесарные элементы. Подпорные консоли для крыши. Я воображал, как однажды незнакомые люди будут ходить по мифическому Урсынуву и восхищаться зелено-красной крышей, нарисованной моими фломастерами.

Проходили годы, прежде чем схемы и чертежи превращались в настоящий дом. Долгие годы, особенно если сравнить их с моим тогдашним возрастом. Со временем до меня стало доходить: плод творчества моего отца – в отличие от портного или каменщика – это исключительно идея. Нечто нематериальное. Профессия такая.

* * *

Хуже всего – когда наконец удавалось что-то осуществить, нас поджидали очередные разочарования. Автор размывался в понятии «рабочей группы» (к тому же из-за чертовой фамилии на W всегда стоял в самом конце списка).

Вдобавок оказывалось, что в действительности все получается не так. Слишком низко. Слишком высоко. Другого цвета. Из другого материала. Чего-то не хватало. На чем-то сэкономили. Вина ложилась на исполнителя (родственника столяра-алкоголика). Мне особенно запомнилась история с панельным домом, который вследствие повсеместного пьянства построили в зеркальном отражении, будто декорацию к «Алисе в Зазеркалье» или ворота в антимир.

* * *

И всегда это был лишь какой-то фрагмент, край, обрывок. Вместо плавной линии фасадов – один торчащий зуб. Спальный район без центра. Пустое поле там, где должны быть магазины и кафе.

Мы жили в каком-то фрагменте целого. В первом томе незавершенного цикла. Со временем я открыл, что город напоминает нашу квартиру. Он полон благих намерений и брошенных идей.

Как-то раз отец показал мне здание, стоящее под странным углом, наискось – будто в знак протеста против прямого угла и сетки улиц.

– Его должны были построить на проспекте Пилсудского, – объяснил он.

Дома вставали вдоль линии незастроенных улиц. Собаки бегали там, где полвека назад уже почти было возвели храм Провидения Божия. Мы жили среди глаголов несовершенного вида. В промежутке между замыслом и реализацией.

* * *

Самое забавное – эти крыши в итоге построили. Спустя годы, но все же. С зелеными и красными консолями, окружавшими дом, как строгий ошейник. Я часто проходил мимо и всякий раз вспоминал фломастеры, кульман, лампу.

С годами консоли поблекли, заржавели, и в конце концов их демонтировали. Вскоре нашелся застройщик, желающий возвести на этом месте что-нибудь побольше и подоходнее, чем дом культуры.

Отца уже не было в живых. Жители немного попротестовали… Коллега-архитектор заявил в газете, что дом культуры он защищать не станет, поскольку здание довольно паршивое.

– Это первый проект Петра Вихи. У него было мало времени и ограниченные материально-технические возможности, – пояснил он.

Испанские замки

Согласно «Толковому словарю польского языка» издательства PWN (33):

ДИЗАЙНЕР – разработчик прикладных предметов.

Раньше, чтобы узнать значение этого слова, нужно было взять «Подробный польско-английский и англо-польский словарь» Александра Ходзько, «черпавшего из лучших отечественных и иностранных источников». В 1929 году это слово имело следующее значение:

ДИЗАЙН (…) цель, намерение, замысел.

ДИЗАЙНЕР (…) рисовальщик, живописец; обдумывающий что-л., замышляющий какой-л. план.

Художник, замышляющий план. Мне очень нравится такое определение.

* * *

Шеститомный словарь Линде (34) выходил в 1808–1815 годах. Слова «дизайнер» там, разумеется, нет. Зато есть «злоумышленник», то есть тот, кто «замышляет зло». Может, таким должно быть определение нашей профессии?

* * *

Слово «проект» («прожект») в значении «эскиз, набросок, план, модель, общие контуры какого-л. предмета, предлагаемого к производству» появляется в «Варшавском словаре» 1900 года. Для полной ясности авторы добавили пример употребления: «На строительный конкурс было прислано мало проектов».

ПРОЕКТ можно:

• иметь,

• лелеять,

• строить,

• выдвигать,

• выполнять,

• приводить в жизнь,

• доводить до конца,

• осуществлять.

Такая последовательность глаголов складывается в довольно оптимистичный сценарий. Однако оптимизм улетучивается, как только словарь приводит пример употребления. Звучит он так:

Бо́льшую часть жизни человек тратит, строя прожекты, а понастроив испанских замков, у склона дней своих довольствуется бедной хатой, где и суждено ему доживать свои дни.

На случай, если этого предостережения окажется недостаточно, следовало язвительное:

Желание твое прожекты загубят.

и меланхоличное:

Разные прожекты приходили ему на ум.

* * *

Виленский словарь 1861 года более лаконичен. «Проект» («прожект») он определяет как «намерение и замысел», а затем перечисляет:

Иметь прожект, находиться в прожекте совершения чего-л. Это пока лишь в прожекте. Тратить время на прожекты.

В такой ситуации не удивляет предупреждение относительно значения слова «прожектер»:

Многие, доверившись вертопрахам и прожектерам, разорились.

Впрочем, ту же мысль находим и в словаре Линде. Так же, как и упоминание о загубленных желаниях и мрачную фразу об испанских замках и бедной хате, только записанную в старой орфографии: «…у склона дней своихъ довольствуется бѣдной хатой» и так далее.

* * *

В наши дни мы привыкли отделять идею от исполнения. Создали профессию выдумщика. В намерении разглядели самостоятельное произведение. К сожалению, дизайнерам в качестве определения их рода деятельности досталось слово, бывшее в употреблении. Старое, затертое, отягощенное грузом мрачных коннотаций.

А может, это и к лучшему? Каждый, решивший заняться дизайном, может взять словарь Линде и прочитать:

Прожектеры пустые плоды воображенiя своего преподносятъ какъ легкодоступные.

* * *

Как говорил Вуди Аллен: «Хочешь рассмешить Господа Бога, расскажи ему о своих проектах».

(Или что-то вроде того.)

Человеческие фигурки

Две стрелки, нацеленные в землю. На них солидная трапеция – расширяющаяся кверху (мужчина) или книзу (женщина). Руки опущены вдоль тела, иногда они держат сумку или чемоданчик.

Еще – бесценная капитель: голова (35). Самое интересное – шея, которая соединяла бы ее с телом, отсутствовала. Голова висела в воздухе, как шарик с гелием. Иногда улетала прочь. В раннем детстве я был уверен, что логотип Варшавской биеннале плаката – красная точка в толстой раме – это чья-то голова, сбежавшая от владельца и самостоятельно путешествующая по миру.

Иногда человечек вел собаку на поводке (отец любил пошутить). Собачья голова всегда соединялась с туловищем.

В отцовских рисунках мне больше всего нравились человеческие фигурки. Они появлялись в самом конце, когда все уже было начерчено. Разбегались по кальке. Семенили поодиночке или останавливались, погруженные в беседу. В их свободе было нечто вынужденное: никогда-никогда они не заслоняли существенные элементы проекта.

* * *

С годами я пришел к заключению, что в проектах всегда сентябрь или начало октября. Ранний вечер. Лучшая пора и лучшая часть суток. Родители уже пришли с работы. Обеды съедены. Уроки сделаны. Настало время: «Можно я пойду на велике покатаюсь?» Время: «Выведи собаку» и «Как дела, сосед?».

В этом таился некий парадокс модернистского градостроения. Модернисты со своим Ле Корбюзье и Афинской хартией (36) разобрали город на части, а потом принялись собирать заново. Обозначили зоны и функции. Здесь работа, там отдых и сон. Здесь административный центр, там фабрика, а на окраинах – квартиры, тысячи квартир в окружении зелени. Все соединено дорогами, по которым должны были мчать счастливые рабочие в своих автомобилях.

Получилось, как получилось. По утрам жилые районы пустели. Человеческие фигурки ехали на работу, втиснутые в автобус. По вечерам между многоэтажками гулял ветер, а уставшие фигурки сидели перед телевизором.

Только на рисунках всегда был ранний вечер. Время отдыха и развлечений.

Такое вот wishful thinking[5]. В общем-то, мелочь, если подумать о сегодняшних компьютерных визуализациях, где все утопает в зелени, люди подобны кинозвездам и африканское солнце отражается в стеклянных фасадах.

«Лего» Гутенберга

Андреа и Стефани из набора «Пляжный домик»

Я не поступил в академию, поэтому слушал всех художников, которые были готовы мне что-нибудь рассказать. Знакомый типограф и книжный дизайнер отправил меня в типографию, в которой еще практиковался ручной набор с помощью металлических литер. Сам-то он уже редко там бывал – мир вступил в эпоху desktop publishing, настольной издательской системы, – однако при виде наборных касс впадал в эйфорию.

– Знаешь, что самое лучшее в типографии? – спрашивал он. – Что все ко всему подходит. Можно взять любую литеру и вставить в любое место. С этого началась стандартизация. Раньше был только хаос. Пока не пришел Гутенберг и не придумал подвижные литеры. Понимаешь? Именно благодаря ему лампочки подходят к патронам, крышки к банкам, шины к колесам. Именно печатники стали упорядочивать мир.

Эти слова претендовали на непогрешимость. Упорядочивание хаоса – прерогатива Бога и Европейской комиссии, и все же речь, произнесенная среди ящиков с литерами, отпечаталась в моей памяти. Я поверил, что в этом-то и состоит задача дизайнеров – в наведении порядка.

* * *

«Проект – он как „Лего“». На презентации нового лейаута или логотипа, как только появлялись модули, сетки, постоянные элементы, я не упускал возможности ввернуть свою любимую фразу. В ключевой момент я объяснял клиенту: «Проект – он как „Лего“».

Довольно быстро я обнаружил, что мои собеседники не любят порядок. Никого не интересует упорядочивание мира и рассказы о формальной дисциплине. Зато все обожают конструкторы. «Лего» оказалось идеальной метафорой ненавязчивой гармонии.

* * *

Мой отец тоже любил конструктор «Лего». Особенно его базовые элементы: прямоугольные «восьмерки» с двумя рядами выступов, квадратные «четверки». Желтые и красные, черные и белые кирпичики. Ему также нравились тонкие рейки и платформы, из которых делались перекрытия. Зеленые газоны. Он не возражал против окошек в красных рамах, зато спокойно мог обойтись без колючих зеленых деревьев (шаро- и конусообразных).

– В «Лего», – говорил он, – все ко всему подходит.

В Народной Польше производили сотни копий этого конструктора. В магазинах встречался грязно-серый продукт социалистической промышленности, но отечественные кирпичики то болтались, то их было не разъединить. Сцеплялись мертвой хваткой или тут же рассыпались на части.

Зато настоящее «Лего» олицетворяло мечту о мире продуманном, рациональном, построенном из идентичных модулей.

В этом фантастическом мире был и свой житель. А на самом деле – два: среднестатистический Адам и такая же среднестатистическая Ева. Мужчину можно было узнать по кепке. Для женщин предусмотрели парички с торчащими пластмассовыми косичками.

Безликие, не обремененные никакими чувствами, вытянувшиеся по стойке смирно – они не делали ничего особенного. Попросту были. Пластиковое воплощение человеческих фигурок с рисунков отца.

* * *

В тридцатые годы Герд Арнц (37) придумал систему пиктограмм для оформления статистических данных. Арнц был социалистом, гражданином красной Вены, позднее – политэмигрантом в Голландии. В начале тридцатых он какое-то время проработал в Москве, способствовав популяризации методов визуальной статистики в нашей части Европы.

Я ужасно любил графики, созданные подражателями Арнца. Неважно, на какую тему – доступности прививок, количества жилых помещений, уровня образования, отпусков, каникул или социального страхования… Принцип был один и тот же. На первой картинке изображалась кучка фигурок в шляпах или шапках. Несколько целых граждан и какой-то бедолага, прищемленный дверью (скрупулезный рисовальщик учитывал дроби). Это до войны. Потом пробел, тишина с подписью «нет данных», освобождение – и вот мы уже восхищаемся, как с каждым годом пополняются ряды отдохнувших, привитых, осчастливленных бесплатным образованием… Как множатся баррели нефти. Вагончики с углем. Колосья пшеницы, какао-бобы, стиральные машинки и автомобили.

Трудолюбивый Арнц оставил после себя архив с сотней пиктограмм. Там есть статистические нацисты со свастиками, статистические большевики в буденовках. Статистические семьи за столом. Статистические отцы с газетами. Продавцы. Крестьяне. Директора, диктующие текст статистическим секретаршам (платья клеш, узкие талии, в руках блокнот для стенографирования). Все эти одноцветные человечки лишены лиц. Из их широких плеч растут черные или белые овалы. Иногда обрамленные волосами, заключенные в ремешок от шлема или просто обведенные черным контуром. Встречаются варианты с нарисованным ртом. Черточкой усов. Изображение в профиль – редкость.

* * *

Сначала «лего»-человечки были трехмерной версией таких универсальных фигур. Ноги вместе. Руки по швам. Желтый шар головы. Конструктивист, вытянувшийся по стойке смирно, – ни дать ни взять крестьянин с ранних картин Малевича.

В 1978 году в «Лего» появился новый тип фигурок. Помню свое изумление, когда увидел их впервые (где-то после военного положения). У них двигались ноги и руки, а из рукавов вырастали цепкие желтые лапки. Ну и наконец им нарисовали лица: две точки и улыбающуюся скобку.

Это был переворот. Человечек перестал быть дисциплинированным рабочим, готовым встать в любое место социальной конструкции. В игре началась эпоха специализации. Желтые лица улыбались из-под фуражки полицейского или каски пожарного. На выбор также предлагался шлем космонавта или рыцарский шишак с пластиковым плюмажем на макушке.

Космонавты были шикарные. В восьмидесятых освоение космоса все еще будоражило воображение. Шаттлы возили на орбиту американские телескопы и спутники. Русские строили ракеты и космические станции… В следующем десятилетии всему этому суждено будет только стареть, разваливаться и ветшать.

У рыцарей были лошади и пики. А также мини-мечи из серой пластмассы. Мой отец – ортодоксальный пацифист – возмущался, видя, как ловко компания «Лего» вошла в мир военных игрушек. Раньше, чтобы построить танк, приходилось переделывать бульдозер или самосвал. Теперь средневековые орудия убийства лежали в готовых наборах. А вскоре к ним добавили аркебузы, пушки и световые мечи.

В 1989 году появился пират с перевязанным глазом и щетиной. Губы женщин покраснели. Из черной полоски превратились в красное пятно – как след от поцелуя или логотип группы «Роллинг Стоунз». Лица перестали быть ярко-желтыми и приобрели более естественный оттенок. В продаже появилась первая фигурка с именем и фамилией – некий Джонни Гром, датский Индиана Джонс. В одежде песочного цвета, в шляпе и с кнутом, он уподобился Харрисону Форду настолько, насколько это позволяло патентное право.

В 1999 году компания предприняла следующий шаг. Купила лицензию и выпустила на рынок миниатюрного Люка Скайуокера из «Звездных войн». В скором времени мир «Лего» заселили киборги, роботы, джедаи, не говоря уже о джа-джа бинксах.

Больше всего мне нравились пилоты-повстанцы. В своих оранжевых комбинезонах они выглядели как работники коммунальных служб. Воспоминание об ином мире, населенном поварами, сотрудниками бензоколонок и пожарными.

* * *

В 1996 году Збигнев Либера (38) представил свое «Лего. Концентрационный лагерь». На коробке была надпись: «This work of Zbigniew Libera has been sponsored by Lego»[6]. Жизнерадостные охранники (из набора «Полицейский участок») вели колонну скелетов (из набора «Пираты»). Были бараки, аппельплац, колючая проволока под напряжением.

В дизайне, в архитектуре, в систематизации действительности, в упорядочивании мира скрывалось что-то тревожное. Герои рисунков Арнца с пустотой вместо лица, улыбающиеся пластмассовые фигурки – вот кто был идеальным жителем фашистского или коммунистического государства.

* * *

После падения Берлинской стены в мире «Лего» возобладал индивидуализм.

Универсального рабочего сменила кинозвезда. Множились рок-гитаристы. Мутанты. Супергерои. Ученики Хогвартса. Дементоры. Среднестатистический обыватель обзавелся чертами героя реклам и комиксов.

Это был урок капитализма: ты можешь стать кем захочешь. А хочешь ты стать знаменитостью или героем сериала.

Реклама объясняла: «Стефани и ее подружки проводят время в пляжном домике. Отправься с Андреа во фреш-бар в Хартлейк Сити и насладись вкусными напитками!» (в наборе блендер и кассовый аппарат!).

* * *

Параллельно с этой развивалась другая тенденция, начавшаяся с появления лошади, катапульты и кареты для перевозки рыцарей. Классические кирпичики уходили на второй план. Новые наборы включали все больше специальных элементов, предназначение которых определялось раз и навсегда. Спидер повстанцев, «Звезда Смерти», тропический остров с пальмой и баром требовали все меньше сборки. Для приличия производитель оставлял возможность окончательного монтажа. Соединения нескольких готовых частей.

Для равновесия создали серию «Техник», предназначенную для будущих инженеров НАСА, а также аскетичную коллекцию «Архитектура», предлагавшую построить Виллу Савой Ле Корбюзье.

И все же главная идея была безнадежно искажена. Дна достигли, выпустив серию с диснеевскими принцессами. А потом еще и «Лего „Подружки“».

Это невозможно простить.

* * *

Поразительно, но всю эту историю – эволюцию от простого конструктора до коллекции киногаджетов, мрачный рассказ о своем предательстве и падении – компания превратила в чистое золото, сняв в 2014 году мультик «Лего. Фильм».

Главный герой – пластмассовый человечек в оранжевой одежде, вкалывающий на стройке простой парень, несчастный обладатель славянской фамилии. Каждое утро Эммет Блоковски ходит на работу, не подозревая о грядущей катастрофе. Тем временем демонический Лорд Бизнес решает склеить все кирпичики. Раз и навсегда зафиксировать дома. Обездвижить фигурки. Заморозить мир в единственно возможной форме, предусмотренной сопроводительной инструкцией. Эммет Блоковски поднимает восстание. Его соратники – группа фигурок-мастеров: Бэтмен, Супермен, Чудо-женщина и так далее. Проводник и духовный наставник всей компании – некий (а как же) Витрувиус.

Сценарий похож на плод воображения десятилетнего ребенка, поручившего главные роли всем своим любимым героям: Супермен встречает розовую кошечку-единорога, Гэндальф размахивает посохом, а «Тысячелетний сокол» принимает на борт Бэтмена.

Гимн безудержной детской фантазии соткан исключительно из заимствованных сюжетов и разыгран героями кино и комиксов.

В этом суть современного «Лего». Кирпичиками стали отрывки историй, фрагменты игр и фильмов. Происходит стандартизация воображения. Все подходит ко всему.

«Джип»

В ящике с карандашами, в котором я тайком рылся, отец хранил маленький «джип». Зеленый автомобиль с белой звездой на капоте. Вообще-то, ни отец, ни я не были поклонниками пластмассовых машинок. Мы предпочитали солидные металлические автомобили производства Lesney. Особенно – конца шестидесятых, до того, как появились рессоры, а с ними название «рессорки». Но «джип» был исключением. Бо́льшую часть своих сокровищ отец давно отдал мне. А его – нет, и то, что игрушка мне не принадлежала, делало ее особенно привлекательной. Собственно говоря, «игрушкой» его никогда не называли.

– Это модель. Ее детали очень хрупкие, – на всякий случай уточнял отец.

Я помню каждую из этих хрупких деталей. Боковые зеркала. Дополнительную фару размером с клеща. Тонкую антенну полевой радиостанции. Канистру для бензина, прикрепленную сзади.

Все коварные элементы, которые только и ждали, чтобы сломаться, едва к ним прикоснешься. До сих пор, когда я вижу «Виллис МБ», не могу отделаться от впечатления, что он очень хрупкий и недолговечный.

* * *

В то время я обожал книгу «Авто-архитектура» Кшиштофа Мейснера.

В ней были черно-белые фотографии, сдержанные рисунки и цветистые описания. Некоторые фрагменты до сих пор впечатляют (к примеру, об «Остине-А40», английском тумане и «утонченном контрасте малого поворотника»). В главе «Инстинкт понимания» я прочитал следующий отрывок, касающийся времен Второй мировой войны:

Американцы на удивление быстро смогли отложить мечту о «дримкарах» до окончания войны, отказаться от хвостатых лимузинов и в короткое время запустили производство автомобилей-«сундуков», которые можно весьма компактно расположить на борту корабля.

Рядом помещался рисунок, изображающий судно в разрезе. Корпус наполняли шестьдесят прямоугольных кузовов, «автомобилей-„сундуков“», отправлявшихся в Европу спасать мир.

Я не мог оторваться от рисунка. Он напоминал загадку с простым, но неожиданным ответом. Головоломку для сообразительных. Какой формы должен быть карандаш, чтобы он не катался по столу? Каким образом разместить в трюме как можно больше грузовиков? Как спасти мир?

Скорее всего, американцы победили не потому, что в них больше героизма. Не потому, что Бог встал на их сторону. Не потому, что за ними – историческая правда, и не потому, что у них было больше людей, сырья и снаряжения. Они победили потому, что в тестах на определение уровня IQ показали лучшие результаты.

«Джип» являл собой доказательство того, что войну, шрамы от которой до сих пор не сошли с наших домов и (тогда я этого не понимал) с наших жизней, – что ту войну выиграл интеллект. И дизайн.

Разумеется, это только иллюзия. С тем же успехом в ящике можно хранить модель «Фольксвагена-82 кюбельвагена» (образца 1940 года).

* * *

Война стала триумфом функционального дизайна. Его очищением. Скорее всего, когда дело доходит до взаимного истребления, люди становятся рациональными. Функциональность побеждает. Дизайнер и критик, суровый Виктор Папанек написал:

«Легко-матическое переключение передач» и «автоматический механизм подачи гильз» были бы неуместны в танке Шермана. (…) Необходимость честного дизайна (дизайн для пользования, а не для продажи) требовала более высокой ответственности, чем в условиях рынка.