Читать онлайн Дети-тюфяки и дети-катастрофы бесплатно

МОСКВА • САМОКАТ

Предисловие.

Дети-тюфяки и дети-катастрофы – пятнадцать лет спустя

Первое издание этой книжки увидело свет в 2003 году. Но написана она была еще раньше, году в 1998. За пятнадцать лет многое должно было измениться, не правда ли? И, конечно, нам стоит об этом поговорить.

Но давайте я сначала расскажу вам историю создания этой книжки, потому что это кажется мне важным. Вы не против? Тогда читайте дальше.

Двадцать лет назад я была молодым психологом с университетским образованием, по преимуществу теоретическим. Разные теории личности, остроумные догадки из смежных с психологией областей, скучноватые труды основоположников, более или менее причудливые взгляды варягов (в то время среди зарубежных психотерапевтов всех направлений было модно приезжать в только что открытую для психологических новаций Россию) и многочисленные, поверхностно изученные методики психотерапии – все это приглушенно жужжало у меня в голове, совершенно не складываясь в общую картину.

Но главное, я очень плохо представляла себе, что, собственно, должен делать практический психолог в детской поликлинике. И спросить мне было не у кого.

Университетские преподаватели заведовали «теорией».

Все мои однокурсники мечтали заниматься «глубинной психотерапией», чтобы ваять из личностей будущих клиентов нечто неопределенно гармоническое.

Опытных питерских коллег, работающих именно в районных детских поликлиниках с общей практикой, я не встречала тогда и, как это ни удивительно, не встретила и впоследствии. Только два раза общалась с поликлиническими психологами из провинциальных городов. Объяснений этому может быть два.

Первое – моя и их профессиональная жизнь идет принципиально разными путями. Но это маловероятно, так как все служащие государственных поликлиник просто обязаны регулярно проходить курсы повышения квалификации в Академии последипломного образования. Второе (и к этому я склоняюсь) в детских поликлиниках Петербурга просто редко встречаются психологи.

Несколько десятков тренингов, которые я посетила в начале своей карьеры, были порою захватывающе интересными, и на них я почерпнула некоторые конкретные приемы. Но в основном они выглядели как симпатичная тусовка: свои для своих. Собирались на квартирах, в подвалах и на чердаках, в затихших вечерних школах и в детских садиках. Садились в кружок, зажигали свечки и благовония, рисовали мандалы или замысловатые схемы на больших листах ватмана, копались в собственных проблемах и проекциях. И все держались отдельно, группами, имеющими отчетливо сектантские черты. Психоаналитики – свой мир, гештальтисты – свой, арт-терапевты – свой. При этом на питерских водосточных трубах еще висели перестроечные объявления: «Краткосрочные курсы. Готовим парикмахеров, секретарей, психоаналитиков. С трудоустройством». Мне всегда было интересно: кого же они там готовили и что подготовленные на тех курсах и трудоустроенные люди делают сейчас?

Находились психологи, которые пытались хотя бы иногда свести вместе, ненадолго объединить всю эту психологическую вольницу. У нас в Питере был, например, Виктор Ананьев, создавший «Ассоциацию психотерапии и тренинга», членом которой я, наверное, до сих пор являюсь. Низкий им поклон, а Виктору, ныне покойному, – светлая память. Это была, несомненно, важная работа.

Но что мне было делать в своей поликлинике? Ведь бóльшая часть интересных и глубоких методик, изученных мною в университете и на тренингах, в моей практической деятельности оказывалась технически неприменимой или просто бесполезной?

По-первости, я, вероятно, наделала много ошибок и была страшно неэффективна. Да и вообще была не столько психологом, сколько социальным работником. Я устраивала детей в кружки, в школы, через своих друзей находила места, где они могли бы с пользой проводить время. Вылавливала беспризорников, пыталась беседами вразумить родителей из социально-неблагополучных семей – алкоголиков, наркоманов, проституток. Надеясь на некие инсайты, изучала все новые методы. Однажды, например, обучилась гипнозу, убедилась, как легко подростки впадают в транс, и тут же отказалась от его применения. Сама вела какие-то сомнительные тренинги для детей и семинары для родителей, временами почти шаманила, с трудом удерживаясь на грани откровенного шарлатанства. В этом последнем мне, в первую очередь, помогало мое базовое образование – биологическое (по первой специальности я зоолог-эмбриолог). Именно на него я сначала и опиралась в мировоззренческом плане, хотя самые чувствительные родители порою пугались моих обобщений: «понимаете, здесь у вас все происходит как у головастиков во время метаморфоза…», «та же биологическая программа, что и у вашего трехлетнего сына, работает у щенков, котят и маленьких медведей…», «если мы взглянем на павианов-подростков в их реакции группирования…» Тут я как раз чувствовала себя уверенно, ибо то, что маленькие дети и маленькие зверюшки имеют много общего, было для меня очевидным и казалось плодотворным в плане объяснения и влияния на процесс.

Но постепенно я набирала практический опыт. Училась не применять сразу к ребенку или родителю ту или иную известную мне и вроде бы подходящую к данному случаю методику. А, напротив, старалась разглядеть некий уникальный мир, который приносила ко мне на прием каждая семья.

Начинала разбираться в медицинских диагнозах и назначениях, научилась расшифровывать неразборчивые записи врачей-невропатологов в детских медицинских картах. Стала понемногу понимать: то, что я говорю, и то, что слышат мои клиенты-родители, – порою две очень разные вещи. А уж то, что они будут делать с ребенком в результате нашего взаимодействия, зачастую совсем невозможно предугадать.

Но, несмотря на то, что родители теперь чаще всего уходили от меня со словами благодарности («спасибо, нам яснее стало, что происходит и что с этим делать»), в какой-то момент мне показалось, что моя работа в поликлинике вообще не имеет смысла. Психолог ли я вообще? Я не вскрываю глубоких проблем – не потому, что не умею, а просто потому, что не знаю, что с ними потом делать. Не «перестраиваю» личности своих клиентов, не прописываю лекарств… Помогаю ли я обратившимся ко мне семьям? А может быть, люди сами по себе по большей части хорошие и вежливые, потому и благодарят!

С этим надо было что-то делать. Три раза я обращалась за помощью к коллегам-психологам, и все три раза что-то не заладилось, едва начавшись.

Тогда, подумав, опять ухватилась за то, в чем была уверена. Я прежде всего исследователь. Я умею ставить и решать конкретные задачи.

Разумеется, в психологии, как и в науке, которой я занималась на предыдущем этапе своей биографии, нельзя объять необъятное. Нельзя увидеть, понять и решить все проблемы всех приходящих ко мне людей. Но можно сузить задачу, конкретизировать ее – и наблюдать. Не только в теории, но и в моей повседневной практике наверняка есть какие-то общие закономерности, симптомокомплексы, выделив которые я смогу наработать уже свои собственные алгоритмы помощи семьям, которые ко мне обращаются.

«Включай исследователя! – сказала я себе. – А там посмотрим. Сдаться и объявить все бессмысленным – проще всего».

И одной из первых вещей, которые я «увидела», был как раз комплекс признаков, который теперь чаще всего называется СДВГ (синдром дефицита внимания с гиперактивностью), а тогда назывался гипердинамическим или гиперкинетическим синдромом. Для меня последовательность была именно такова: пытаясь сделать свою работу в поликлинике более осмысленной и реализуя намеченную исследовательскую программу, я сначала увидела нечто в реальной жизни приходящих ко мне семей и только потом узнала, как это называется.

«Вольно же было изобретать велосипед!» – вот первое, что я подумала, когда из какой-то статьи, написанной суконным, почти нечитаемым научным канцеляритом, уяснила для себя, с чем имею дело.

Итак, ситуация требовала развития. Я прочла еще несколько статей и книг, снова вспомнила свое биологическое образование и уже имевшуюся у меня специализацию по медицинской психологии. И стала пробовать объяснять родителям (насколько я сама это понимала), что же происходит с их ребенком и их семьей. А кроме того, начала привлекать самих родителей к тому, чтобы что-то совместными усилиями менять.

Некоторые методы, приемы и опыты, – мои собственные и родительские изобретения, – оказывались удачными. Раз за разом они попадали в мою копилку. То, что не приносило заметных результатов, решительно отметалось. А еще что-то – иногда действовало, иногда нет, и я пока не могла понять, насколько это полезно.

Одновременно выяснилось удивительное: про этот синдром ничего не знают российские учителя, почти ничего – педиатры, и некоторые невропатологи «что-то такое слышали».

Тут я выступила в роли «пророка» и сказала сама себе и родителям, с которыми к тому моменту работала:

– Ничего, они еще все услышат и узнают!

Так оно все и вышло.

Тогда массового Интернета еще не было, и даже персональные компьютеры не у всех были. Родители раз за разом спрашивали меня: если эта «радость» нам теперь на много лет вперед, как вы говорите, так где же нам про это еще почитать? И чтобы всегда под рукой было? И чтобы можно было учительнице нашей порекомендовать?

Я и сама задалась этим вопросом. Не давать же им читать «суконные» статьи с таблицами и гистограммами, которые с трудом осилила я сама, со своими двумя профильными образованиями – биологическим и психологическим. Должно же быть что-то человеческое…

Ищите – и обрящете! Практически сразу, по рекомендации одного опытного детского невропатолога, я нашла замечательную переводную книжку про «наших» детей: Гарольд Б. Леви «Квадратные колышки к круглым отверстиям». Хороший язык, доброта, человечность, огромный опыт автора-психиатра, четкие описания симптомов. Есть проблемы: дело происходит в Америке (для России рубежа тысячелетий – почти на другой планете), школьные и прочие реалии жизни описанных семей категорически не совпадают с нашими, и, кроме того, автор лечит всех этих детей запрещенным у нас в стране психостимулятором метилфенидатом (торговое название медикамента – риталин).

Какой смысл родителям «моих» детей читать эту очень хорошую и наверняка полезную для американских родителей книгу? Разве что для того, чтобы в очередной раз убедиться: тут у нас не Америка.

– А вы сами напишите, – посоветовала мне сначала одна семья, потом мама из другой, потом папа и дедушка из третьей. – Если нам все это помогло, так ведь и другим же может помочь. А детей-то таких много и, как говорят учителя, с каждым годом все больше становится. Это нужно людям.

И я подумала: кто же еще должен про это писать, как не тот, кто каждый день с этим работает?

К тому же у меня уже был опыт. Однажды, например, я описала свои эксперименты на мышах и послала статью в журнал «Санитария и гигиена». На мой собственный взгляд, статья была написана хорошо и доходчиво, хотя там, несомненно, присутствовали некие отклонения от научного канона, вроде безобидных словосочетаний типа «маленькие, шустрые мышки из второй экспериментальной группы». Но ведь это только оживляло скучный текст!.. Редакция журнала вернула мне статью с многозначительно-язвительным комментарием: «Уважаемый коллега, у нас серьезное издание. Либо перепишите свою статью в соответствии с требованиями к научным публикациям, либо отправьте ее в журнал «Юный натуралист».

Словом, я решилась и написала эту книгу.

Некое питерское издательство (сейчас я уже забыла его название) сначала как будто будто заинтересовалось, а потом сказало: да нет, мы тут подумали, кому это все нужно? Кто это будет покупать и читать? Какие-то непонятные, никому не известные синдромы…

Я, конечно, расстроилась, но что я могла сделать? Несколько лет рукопись тихо лежала в моем компьютере, а я продолжала работать в поликлинике, пока однажды ее не прочитала моя энергичная подруга из Екатеринбурга. «Это надо издавать!» – твердо сказала она.

И именно в Екатеринбурге «Дети-тюфяки и дети-катастрофы» в первый раз увидели свет.

С тех пор прошло еще десять лет.

Скажем сразу: многое, и даже основное, осталось прежним. Иначе книгу надо было бы не переиздавать, а переписывать.

И все же кое-что изменилось.

Давайте, по пунктам.

1. Как теперь называется?

Изменились названия синдромов (биологическая суть их от этого, как вы, конечно, понимаете, не стала другой). Теперь у маленьких детей в карточках вместо ПЭП (перинатальная энцефалопатия) пишут ППЦНС (перинатальное поражение центральной нервной системы). ММД (минимальная мозговая дисфункция) вообще куда-то подевалась. Все затмил пришедший с Запада СДВГ (синдром дефицита внимания с гиперактивностью), который раньше назывался гипердинамическим синдромом. Про гиподинамический синдром как будто позабыли, хотя дети с этим симптомокомплексом, разумеется, никуда не делись, и все их проблемы и проблемы семей, в которых они растут, по-прежнему при них.

2. Насчет популярности проблемы.

Мое «пророчество» блестяще оправдалось. Потому что почти сразу после написания этой книжки (напомню, это был приблизительно 1998 год) синдром дефицита внимания вдруг сделался ужасно «модным» – о нем стали говорить, писать, его стали везде изучать и защищать по нему диссертации. Сейчас уже мало кто о нем не слышал. А врачи очень полюбили вписывать его в карточки, даже совсем маленьким детям.

3. Есть ли новости в лечении.

В Америке синдром дефицита внимания (СДВ) по-прежнему лечат риталином. У нас риталин все так же запрещен. Зато появилась масса всяких других способов лечения и коррекции СДВ. Сейчас проще перечислить, чем, собственно, его НЕ лечат. Во всяком случае, я кроме принятых у наших неврологов медикаментозных схем (которые я по понятным причинам приводить здесь не буду) лично слышала и читала про полезность йоги, гомеопатии, остеопатии, транскраниальной стимуляции, мануальной терапии, иглотерапии, гирудотерапии и так далее, при желании, список можно дополнить. Что я могу тут сказать? За всю свою почти двадцатилетнюю практику я не видела ни одного СДВ, вылеченного одним из этих способов. Впрочем, готова согласиться, что йога, как и любая физкультура, положительное действие, наверное, оказывает. Но дворовый футбол помогает ничуть не хуже.

4. Каковы тенденции?

Уже много лет повсюду говорят об эпидемии СДВ. Дескать, таких детей (подростков, молодых людей) становится все больше. Я у себя в поликлинике ничего подобного не замечала и очень долго отмахивалась от этого тезиса, воспринимая его как журналистскую утку и вполне понятное желание всяких традиционных и нетрадиционных лекарей заработать себе на жизнь. Но потом вспомнила знаменитое римское изречение: «ищи, кому выгодно». Нашла и поняла, что они правы, а я – нет.

5. Так в чем же тут дело?

Дело в том, что двадцать лет назад СДВ у ребенка (подростка) воспринимался нашим обществом как однозначный проигрыш. Неумение концентрироваться на сложном и неинтересном, неспособность к длительному и глубокому анализу информации и ситуации, сниженное прогностическое мышление, неумение опознавать чувства других людей и модифицировать свое поведение в соответствии с ними – кому же это понравится? Теперь все поменялось, ибо именно молодой человек (подросток) с ярко выраженными и вышеописанными СДВ-чертами – идеальный потребитель ежедневно обновляющегося медиаконтента и идеальный обитатель социальных сетей. Подробно от этом я писала в новеллах «Полезный синдром дефицита внимания», «Ритуал совместного крика» и «Кого боятся подростки», опубликованных на сайте snob.ru. Семья и школа по-прежнему расстраиваются, а вот общество потребления фактически поощряет СДВ. Более того, ежедневное многочасовое «плавание» в Интернете с бесконечным переключением кнопок, сайтов и каналов, по данным ученых, развивает СДВ-подобные симптомы даже у здоровых людей.

6. А что же ученые?

Все эти годы ученые, конечно, изучали СДВ. Теперь некоторые исследователи считают, что это врожденная болезнь, связанная с определенными генетическими нарушениями в системе распределения дофамина. Другие по-прежнему связывают его по преимуществу с перинатальными событиями. Известный американский психиатр Алан Сроуф в 2012 году опубликовал статью, в которой тоже сомневается в том, что СДВГ является врожденной болезнью. Опираясь на свои исследования и сорокалетнюю (!) практику, он предположил, что СДВГ может развиваться вследствие неблагополучных внешних обстоятельств, в тех случаях когда психика ребенка травмируется в раннем детстве. Например, частой сменой обстановки – переездами или же родительской назойливостью, когда младенца постоянно тормошат, а его мозг к этому пока не готов.

А вот немецкие психиатры Сильвия Шнайдер и Юрген Марграф из Рурского университета Бохума на основании своих исследований выражают сомнения в методах диагностики данного синдрома и считают, что множество европейских детей зря пичкают психостимуляторами. Наверное, у них есть повод для тревоги, так как с 1989 по 2003 год число детей и подростков с диагнозом СДВГ выросло в Германии на 381%, а объем затрат на их лечение с помощью психостимуляторов вырос за то же время в девять раз. Кстати, подобной статистики для России мне обнаружить не удалось.

Авторы еще одной научной работы сомневаются уже в самом существовании СДВГ – это исследование опубликовали американские нейрофизиолог Дэмьен Фэр и психиатр Джоэль Нигг. Ученые сравнивали познавательные способности двух групп подростков – с диагнозом СДВГ и без оного – по ряду параметров: способности понимать и запоминать информацию, концентрировать внимание, отделять информационный сигнал от шума и т. д. Несмотря на то что дети с диагнозом в целом не отличались особыми способностями, по некоторым параметрам «больные» подростки превосходили «здоровых» (а может быть, здесь исследователи обнаружили и посчитали как раз ту самую «выгоду», о которой мы говорили в п. 5?).

В общем, здесь все в порядке: «дела идут, контора пишет», исследователи исследуют…

7. А как же коррекция?

Если все то, что я перечислила в п. 3, не помогает, то чем же лечить? Правдами и неправдами добывать этот самый риталин? А может быть, и вообще ничем лечить не надо, пусть себе дети с СДВ вырастают и счастливо живут в Интернете и обществе потребления?

Сначала, о риталине.

Интересно, что еще во времена Второй мировой войны вещество, похожее на риталин, выдавали американским солдатам в составе ежедневного пайка как средство для борьбы с усталостью.

Принимать его надо постоянно, иначе он не действует. Так что замучаетесь доставать. Есть и еще одна проблема: риталин вызывает и привыкание, аналогичное наркотическому. Так что палка явно о двух концах, и неизвестно, стоит ли жалеть о запрещенности этого лекарства в нашей стране.

Теперь о том, надо ли вообще что-то делать.

Каждый решает сам, но мое собственное мнение – надо! Я уже много лет вижу, как достаточно несложными (но многолетними, это надо сразу признать) не медикаментозными усилиями удается сильно улучшить качество жизни этих детей и семьи в целом. Как именно – написано в книжке.

8. А что же общество?

Его что – все это не волнует? Писатели, журналисты, прочие популяризаторы – они почему молчат?

Волнует, конечно. И не молчат.

Но что же оно, современное общество, может поделать, если информационный поток меняется ежечасно, товаров и медиапродукта производят все больше и больше, а модели гаджетов меняются уже раз в квартал?

Одна дружба и одна любовь на всю жизнь. Одна профессия – и тридцать лет на одном заводе. Одни сковородки и кастрюли, которые еще можно передать дочери в наследство. Сапоги, которые носят всю жизнь, И, наконец, человек, который умеет сам выбирать, а потом упорно сосредоточен на важном лично для него и равнодушен ко всему остальному – кому все это нужно сегодня? Никому, потому что все это отчетливо тормозит нынешний, «калейдоскопический» вариант прогресса.

9. Так что же нам в конце-то концов делать, если вот нашему конкретному ребенку в карточке написали этот диагноз?

Для начала неплохо вспомнить, что наша педиатрия всегда грешила гипердиагностикой, и убедиться, что у вашего ребенка действительно это есть.

Если убедились – принять этот факт как данность. Впереди вас ждет много интересного.

Прочитайте мою книжку и приступайте к конкретным действиям. Я не скажу вам: «у вас все получится», потому что ни у кого никогда «все» не получается. Но если вы приложите усилия, то результаты не заставят себя ждать. И будут именно такими, как там описаны.

А кроме того, вы лучше узнаете своего ребенка и самих себя. Это, согласитесь, очень важно.

Автор от всей души желает вам много успехов и – просто удачи!

Эта книга предназначена в первую очередь для родителей тех детей, у которых в медицинской карточке имеются (или имелись ранее) следующие диагнозы: энцефалопатия, ММД, гипердинамический или гиподинамический синдром, синдром дефицита внимания, истерический невроз, неврозоподобное заболевание или невропатия. Эта книга будет полезна также для педагогов начальной школы, воспитателей детских садов и других специалистов, работающих в сфере образования, воспитания и детского здравоохранения.

ВВЕДЕНИЕ

Гражданин Марат

Родители были молоды и чем-то похожи друг на друга.

Их сын, упитанный красивый мальчуган лет 4–5, вошел в кабинет впереди родителей, взглянул на меня с мимолетным интересом, но тут же увидел игрушки на полках и рванул к ним. Привстав на цыпочки, достал самый большой и яркий автобус с закрывающимися дверями, мимоходом прихватил пару машинок поменьше, пристроился с добычей на ковре и сдержанно загудел, имитируя рокот мотора.

– Марат, а попросить разрешения?! – с немного преувеличенным возмущением окликнула мама.

– Можно взять? – послушно обернулся ко мне сын и сразу же, явно не услышав ответа, снова углубился в игру.

Родители присели на стулья, одинаково сложив руки на коленях, и выглядели скорее растерянными, чем напуганными или встревоженными.

– Говори ты, – взглянула на мужа молодая женщина.

Мужчина кивнул, замялся, потом решительно рубанул воздух широкой ладонью и сказал:

– Понимаете, его из школы выгнали!

– Из какой школы?! – так ошибиться с возрастом ребенка я не могла ни в коем случае.

– Понимаете, – заторопилась мама. – Мы его отдали на такие занятия. Ну, сейчас все отдают. Там их читать учат, писать, математика… Еще английский и музыка, рисование. Очень хорошие курсы, хорошо к школе готовят, мне подруги хвалили. И детям нравятся. То есть ему, Марату, тоже нравится, он туда с удовольствием идет… шел… Но теперь они сказали: забирайте и все!.. – в этом месте голос женщины дрогнул, муж не глядя нашел ее руку и успокаивающе погладил. Последнее мне понравилось. Что бы там ни было с ребенком, его родители – вместе, а это всегда ресурс. Огромный.

Марат с размаху загнал автобус под кресло и, оставив его там лежать на боку, взял с полки набор деревянных головоломок. Высыпав их на ковер, начал быстро и довольно успешно составлять картинки.

– Расскажите с самого начала и как можно подробнее, – попросила я.

Инициативу снова перехватил папа.

– Учительницы говорят, что он всем мешает. Это правда, Наташа была на занятиях и видела. Вскакивает все время, бегает, дергает других детей. Говорит, когда его не спрашивают. Выполняет не те задания, которые задают, а то, что ему хочется. Увещеваний никаких не слушает, может учительницу перебить… Они терпели, сколько могли, но потом родители других детей стали жаловаться. Вот нам и сказали, чтоб мы его забрали… Их тоже можно понять …Учительница математики, как увидит его, улыбается и говорит: «Приветствую вас, гражданин Марат! Что, сегодня опять будем революцию делать?» Так его и зовет «гражданин Марат». Мы понимаем, это в смысле Французской революции, но ассоциации-то другие – «гражданин начальник» и все такое. Неприятно!

– И главное, он же все это может не хуже других! – поспешила дополнить мама. – И буквы знает, и слова по слогам прочитать может, и по-английски дома иногда все говорит, что они там на уроках…

– А садик Марат посещает?

– Да, второй год. Там, в общем, та же картина. На занятиях он либо в углу играет, либо вообще в группе оставляют, чтобы не мешал. Физкультуру только любит и танцы еще. Он вообще-то музыкальный, мелодии повторяет и ритм, в садике музруководительница говорила, что у него очень хороший слух, что его надо в музыкальную школу, но какая уж тут музыка! Я как подумаю, что в настоящей-то школе будет… – отец Марата сокрушенно покачал головой.

– Как развивался Марат с самого начала? – обратилась я к матери. – Беременность, роды? Чем болел в первый год жизни?

– Беременность я хорошо отходила. Все даже удивлялись. Я же тогда еще училась, почти до самых родов – и ничего. Меня и не тошнило почти, и не уставала, аппетит все время хороший был. А вот роды были тяжелые. Долгие. Он крупный был, да еще шел как-то не так. Вот здесь в карточке написано, наверное. Меня потом долго штопали, но педиатр сказал, что с ребенком все нормально. Да он и был нормальный – сосал за двоих, вопил за троих. Первые полгода мы с Аликом (это мой муж, Виталий) по очереди спали, а когда сам Марат спал – я и не знаю, не помню. Потом стало наоборот – положишь его, он только подушки коснется и уже спит. Болел… Да ничем он в первый год не болел – сопли несколько раз были, да и все.

– С невропатологом не контактировали?

– Были раза три на приеме, когда там по времени положено. Говорили: все нормально. Да вы в карточке посмотрите…

– Вижу, вижу… Можно ли сказать, что Марат рос подвижным ребенком?

– Господи, да не то слово! – снова вступил отец. – Он как из кроватки вылез, так начался форменный кошмар. Я из института приходил, Наташу погулять отпускал, просто походить вокруг дома, потому что ее к вечеру прямо трясло. Целый день от него нельзя было отвернуться. Он все время куда-то залезал, что-то вытаскивал, что-то на себя ронял, проливал, бил. А разве годовалому объяснишь?! Приходилось за ним сзади бегать. И так целый день…

– Некоторые дети хоть днем спят, – пожаловалась Наташа. – Вот у подруги моей, пять лет уже девочке, а с 3 до 6 часов каждый день спит как ангелочек. Хочешь сама спи, хочешь – в магазин иди. А у нас с полутора лет встает в полседьмого. И бежит к нам: папа, мама – я проснулся!

Марат бросил недособранные картинки, потянулся к игрушечной посуде.

– Убери, что разбросал! – серьезно рявкнул папа.

Сын быстренько, как попало, побросал в коробку деревянные детали, после чего крышка, естественно, задвигаться не хотела.

– Не закрывается! – обиженно сказал Марат, протягивая мне коробку с головоломками.

– Попробуй по-другому сложить, – предложила я.

– Не получается! – сказал Марат, чуть-чуть подвигав верхнюю деталь. – Потом сложу…

– Сейчас! – явно закипая, внятно произнес Алик.

– Вот и дома так, – вклинилась Наташа, забирая у сына коробку и ловко упаковывая непослушные головоломки. – Что ему ни скажи – «сейчас, сейчас!» Или «потом, потом!» Начнет что-то делать – бросит, хватается за другое – ровно на пять минут. В результате, все разбросано, ничего не доделано. Я злюсь, Алик злится, а он обижается: чего, говорит, вы ко мне все время пристаете? Представляете – это мы к нему пристаем! А уроки, которые в школе задавали? У дверей Алик с ремнем стоял (вы не думайте, мы его не бьем, пугаем только), а я за столом с ним рядом сидела, закрывала собой выход, чтоб не удрал…

– Но вы же говорили, что занятия нравились Марату?!

– Занятия – да. А вот дома заниматься… И главное – для него же все это – тьфу! На пять минут сосредоточиться, и все. Так вот, мы иногда за эти пять минут по два часа воевали. Говорю: не хочешь дома заниматься, не будем ходить. Он: буду, буду! Садимся – и все сначала…

– Тут вот еще какая сложность, – решил расширить тему Виталий. – Моя мама, бабушка Марата, в принципе, готова была с ним сидеть и в первый год очень нам помогала. Родители Наташи живут в другом городе, так что вы понимаете, как для нас это важно – единственная возможность побыть вдвоем, куда-то сходить. Но вот теперь… Он ее совершенно не слушается, постоянно что-то ломает, убегает на прогулке, на все попытки воздействовать отвечает: «Отстань! А то совсем убегу! Папа с мамой придут – что ты им скажешь?» Она, разумеется, обижается, даже злится, потом себя винит: «Он ребенок, не понимает…» А мне, вы знаете, кажется, что все он прекрасно понимает. Просто бить его надо было больше, не вырос бы таким избалованным. Но Наташе хотелось, чтобы педагогически правильно, гуманизм всякий… Я не возражал, конечно, но ведь есть же такие дети, которые только ремень и понимают. Вот наш, по-моему, как раз такой.

– Но, Алик! – впервые за все время приема Наташа по-настоящему разволновалась. – Нельзя же, чтобы ребенок только страх понимал! Что же мы дальше-то делать будем, когда он старше станет, сильнее… Драться с ним, что ли?! Я – не могу и не хочу! Должны же быть другие методы…

– Правильно ли я вас поняла, что вы пришли ко мне как раз за тем, чтобы узнать про эти самые методы? – осведомилась я.

Оба родителя энергично закивали.

Марат ловко, как обезьянка, полез наверх по стеллажу, цепляясь за полки руками.

– Нельзя! – сказала я. – Уронишь что-нибудь себе на голову или сам свалишься.

– Не свалюсь! – не оборачиваясь, пообещал Марат и тут же рухнул вниз вместе с коробкой тестов.

– Вот видишь!

– Ничего! Я потом соберу. Не удержался просто, – мальчик явно был настроен повторить попытку.

– Сидеть! – прикрикнул папа. Марат привычно затихарился. Наташа вздрогнула и закрыла руками лицо.

– А как вы полагаете, что происходит с вашим ребенком? – спросила я, чтобы погасить напряжение.

– Избаловали! – снова рубанул воздух Алик.

– Не знаю, совсем не знаю… Наверное, это с нами что-то… – прошептала Наташа.

Приличный Филипп

– Главное – он ведь в садик с годика ходил! И всегда его все хвалили! – с нескрываемым возмущением говорила женщина, сидящая в кресле напротив меня.

Девятилетний Филипп, ее сын, примостился сбоку на стуле. Сидел он смирно, смотрел прямо перед собой на узор ковра и – вот чудо! – не болтал ногами. У женщины было простое и довольно привлекательное лицо, большие сильные руки, в которых она комкала носовой платок.

– Так это же хорошо, если хвалили… – дипломатично заметила я.

– Так вот, и я то же говорю! – платок прямо-таки яростно завертелся в пальцах. – Всегда его в пример другим ребятишкам ставили! И не шалит никогда, и не дерется, играет тихо в уголке, когда что помочь надо – завсегда поможет. Мне так Вера Николаевна, воспитательница ихняя, и говорила: «Такого приличного мальчика, как у тебя, Груня, еще поискать надо!»

– Замечательно! – я решила вмешаться в пока непонятный для меня монолог. – Простите, как вас зовут?

– Агриппина Тимофеевна, – охотно представилась женщина.

– Хорошо, Агриппина Тимофеевна. Вероятно, вы пришли ко мне с какой-то проблемой. Ведь сейчас приличный мальчик Филипп, наверное, уже посещает не детский сад, а школу?

– Вот! – торжествующе воскликнула Груня (так я про себя и стала ее именовать). – В этом все и дело! Вот скажите мне, доктор, мог он так сразу потупеть, а? Мог?

Я на всякий случай отмолчалась.

– Не мог – я вам говорю! Если бы он был какой-нибудь отсталый, так он и раньше таким был. И кто-нибудь это где-нибудь заметил бы. В садике там, или уж мы с отцом. В конце концов, я одного уже вырастила – небось, знаю, как это бывает…

– Так, Агриппина Тимофеевна, – не выдержала я. – Давайте все по порядку.

Не сразу, но постепенно удалось мне вытянуть из нее последовательность событий и само содержание проблемы.

Филипп родился здоровым, но очень крупным ребенком. Вес его при рождении составлял 4,5 кг. Роды были тяжелыми, немолодая уже Груня после них долго приходила в себя, но врачи заверили родителей, что с ребенком все нормально.

В первый год жизни Филипп болел только простудными заболеваниями, много спал и никого ничем не беспокоил. Впрочем, он и потом никого не беспокоил. Очень любил играть один с тряпочками, кастрюлями или коллекцией поздравительных открыток, которые собирала Груня девчонкой и которые потом привезла с собой из деревни.

В семье был еще один ребенок, Аркадий, старший брат Филиппа, который к тому моменту окончил строительный техникум и находился в армии, в стройбате. Братья всегда жили дружно и, наперекор всем традициям, никогда не дрались, во всем уступали друг другу. Сейчас Филипп каждую субботу, прилежно сопя, писал брату письмо объемом ровно на страничку, надписывал конверт и сам ходил отправлять его на ближайшую почту. Уличным ящикам Филипп не доверял.

– Потеряют еще, – важно объяснил он мне. – А Арька там волноваться будет.

В садике Филипп умилял воспитательниц своей положительностью. Самый крупный и сильный мальчик в группе, он никогда не дрался, не грубил, не хулиганил, беспрекословно выполнял все режимные требования, ел все подряд и никогда не отказывался от добавки, дружил с девочками, охотно становился «папой» в их играх, варил кукольный «обед» и укладывал кукол спать. Единственно, чего Филипп откровенно не любил, так это танцевальных занятий. Он стеснялся своей неуклюжести и стремился отсидеться где-нибудь в углу. Естественно, его никто и не трогал.

Когда в садике начались занятия по подготовке к школе, Филипп тоже ничем особенно не выделялся. Воспитательница говорила Груне, что мальчик «звезд с неба не хватает», но старается, и если ему дать время подумать, то он справится с большинством заданий. Серьезные проблемы намечались с письмом, но Груня не слишком волновалась, потому что старший Аркадий все девять лет пребывания в школе, да и потом, в техникуме, «писал как курица лапой». Да и сами родители – швея-мотористка и слесарь-универсал – особыми грамотеями никогда не были. «Небось, в школе научат!» – говорила Груня мужу, заглядывая в тетрадь с невразумительными каракулями. «И то!» – отвечал немногословный муж.

Настоящие проблемы начались в школе, почти сразу после поступления. Филипп попал в хороший класс, к учительнице – лауреату конкурса каких-то там достижений. Про ее уроки было известно, что они страшно передовые, динамичные и интересные, что она использует самые современные программы и собственные бесподобные авторские разработки. Сама учительница была тоненькой, необыкновенно красивой и постоянно куда-то летящей. Ее фиалковые глаза горели педагогическим энтузиазмом. Увалень Филипп влюбился в нее с первого взгляда. Родители втихомолку радовались. «Напряжемся, Игнат? – спрашивала Груня. – Нынче ведь образование денег стоит. Это мы с тобой раньше дураками были, не ценили, когда за бесплатно».

Груня мечтала о том, что ее приличного мальчика, младшего сына, ждет великое будущее…

На первом же собрании учительница сказала Груне, что Филипп не справляется с учебной программой.

– Он не успевает за классом, постоянно витает в облаках. Он не слышит, когда я к нему обращаюсь. Даже когда работает, очень неэффективен. Концентрация внимания ничтожная, застревание на каждом этапе, уровень произвольного внимания адекватен четырехлетнему возрасту. Вы показывали его психиатру?

Груня почувствовала, как темнеет в глазах и пол уходит из-под ног…

– П-почему психиатру? – с трудом разлепив разом пересохшие губы, спросила она.

– Да не волнуйтесь вы так, – снисходительно сказала фиалковоглазая учительница. – Психиатр – это врач, в обращении к нему нет ничего страшного. Он поговорит с Филиппом, осмотрит его. Надо убедиться, что с мальчиком все нормально…

– А что с ним ненормально?! Он нормальный! – упрямо заявила Груня.

Учительница устало вздохнула:

– Ну, я же вам объясняю: он не справляется с программой. Надо понять – почему это. Психиатр как раз и поможет. Вполне может быть, что надо просто больше с мальчиком заниматься. Может быть, – тут учительница внимательно посмотрела на Груню. – Может быть, здесь просто педагогическая запущенность…

Вход для пользователей

Меню