Читать онлайн Чужой крест бесплатно

От автора

Памяти предков посвящается.

Пролог

СССР. Россия. 1949 год. Село Красное на Волге

«Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и забитая,

Ты и всесильная,

Матушка Русь!».

Н. Некрасов, русский поэт

Река у берега тиха и ласкова. В этом месте её залив, как леденец, что за щёку заложен. Можно забежать в воду с берега, а хочешь – ныряй с мостка. Зайдя по колено, чувствуешь, как волна тебя приятно щекочет и словно девица манит. Вся округа до Плёса – не налюбуешься, но Красное-на-Волге одно такое. Те, что причаливали сюда на стругах, приговаривали про село: «У каждого барина своя блажь затоварена». А они зря не скажут, многое повидали пред тем, как окрестить маленькую пристань. Красиво, и Богу слава! Живущим на том берегу в Красных Пожнях с названием повезло меньше. И ландшафт там, говорят, иной. Но этого Володя пока не знал. Нет денег, чтобы кататься на пароме, да и боязно реку переплывать; никак с километр пути. А в книге написано, что у них Волга пока только силу копит. Главная её мощь собирается за Самарой. Оттуда до устья река разливается на ширину, как от причала до Костромы. Невозможно представить! Врут, наверное. А может и нет. Земля она такая везде разная и красивая.

В свои четырнадцать Володя Полянский уже успел малость повидать. Вырастет – точно всю планету обойдёт. Даже сомнений быть не может. А пока лучше купаться в заливе. Он от дома и километра не будет. Бегом так и вовсе рядом. Чуть припекло, сгонял окунулся и «Алга, комсомол!». Местные прозвали мальчишку именно так. Не Вовкой и даже не Вованом. Но Полянский не обижается. Наоборот, сразу тепло. И немного грустно. Родная Алма-Ата осталась далеко. Но он туда обязательно ещё поедет. Только подрасти нужно. И стать мужчиной. Потому как многого пока Володя Полянский боится: и в лес ходить, там заблудиться можно, и на реку в лодке спускаться. Потому ему никто и не верит, что в родном городе он в десять лет поднимался с пацанами в горы с ночёвкой. Аксайское ущелье оно ох, какое сложное! И ничего. Но в горах не заплутаешь, там любой спуск ведёт к дому. А в лесу ещё надо научиться примечать ориентиры. Вот у берега деревья, как казачий хор стоят, полукругом. По центру дубок вырос некрупный, но такой ладный весь, как солист. А остальные стволы на подпевке. Вглубь, шагов через сто, растёт дуб приметный тем, что его надвое рассекло молнией. Вправо от него, ещё через полторы сотни метров, раскинул зелёные сарафаны берёзовый лесок. Ветви гнутся, как девки с рукавичниками навстречу вышли. А если пойти влево от щербатого дуба, то дойдёшь до мшистой ели. Мимо неё никак не промахнуть: без рук без ног, а помирать старуха не хочет, вся от корней до склонённой головы укуталась в мох, как в шаль. С этой же стороны, чуть подале, мается уродливая берёза с наростами чаги, как селевыми оползнями занесена. Грязевые наносы Володя видел мальчонкой у Большого Алма-атинского озера. Его туда водил старший брат Николай, чтобы показать, как силой своей большая вода может сдвинуть гору так, что между склонами получится чаша. А она потом соком ледников наполнится, и вот тебе бирюзинка на высоте в полторы тысячи метров над уровнем моря. Водица там студёная, это не Волга. Даже в знойное лето, привычное для казахов, икры стягивает судорогой. Хотя, зря он так про Волгу. Ей поклоны бить – по праву. Попробуй совладать с её стремниной! Здесь мужики хорохорятся как с хорошей бабой : много нужно опыта, чтобы не отставать. Его у Володьки никакого и не было, плавать он только учился, в реку прыгал «солдатиком» с пристани и где помельче, чтобы сразу окунаться и не дрожать, да плыл вдоль берега сто метров по течению к камышам. А затем вылезал, наполовину в ряске, и всё заново. Пусть пацаны смеются, ему то что? В четырнадцать годков лишний раз встречаться со Старухой надобности не настало. Она его батю в сорок первом под Москвой забрала, матушку – год назад, в мирное время, когда люди всей страны только-только стали жить без страха. Воспоминания эти на всю жизнь останутся слёзными.

Той осенью Полянские провожали в армию Николая. Стол собрали всем кварталом; народ на переселении дружный, да и война людей сплотила, хоть прибывших в тыл, хоть местных. Но брат и до части доехать не успел, а уже понеслась ему вслед похоронка. Отравление, сепсис, смерть. Тринадцатилетний Володя, белоголовый и долговязый, смотрел в гроб и не верил, что синие губы покойницы могли целовать его каждый день спросонья и на ночь. Что пальцы, судорожно и коряво сцепленные, так часто шебаршили волосы на его голове. Что ушёл навсегда бледный румянец мамочки, такой красивой, такой хрупкой от белизны и сложения. Что волосы, спрятанные под церковный платок, теперь точно не отрастут. Мама остригла их, когда пришла похоронка на отца, и за восемь лет дошли пряди до плеч, а ниже спускаться не хотели. Володя любовался материнскими волосами, русыми, шелковистыми. Он был той же породы: голосок звонкий, кожа белая, пух на голове, как у гусыни подпушка – мягкая и короткая. Среди местных казахов, переброшенных в тыл украинцев и молдаван, меж корейцев, японцев и уйгур, каких в бывшем городе Верном тоже почему-то было немало, выделялся пацанёнок ростом и видом. Звали его Боголовый. А старухи, пристально заглядывая в мальчуковые шарики, ещё дразнили лупоглазым. «От мужа ли малец? Не нагуляла ли где его Анастасия? В ссылках, откуда прибыла к нам семья врага революции, говорят, всякое бывало: и смотрители звери, и заключённые не человечнее. Иначе почему при коренастом и чернявом отце второй его сын вышел не с матовой кожей и круглоголовым, а тонким в кистях и особенно щиколотках, узколицым да с прозрачной кожей на щеках, как наливное яблочко? Известно, если мужний грех за порогом останется, то жена всё в дом несёт. Почему отец у них Павел Старицкий, а жена и дети Полянские? Разве может такое быть в настоящей коммунистической семье? Или родители пацанов живут не в браке? Лишь одно про них точно: жена и муж – змея да уж».

Володя тоже не раз задавал мамочке все эти вопросы. Николай рядом ходил чужеродным: поступь тяжёлая, голос громыхает, характер каменный – ни сказать, слова не вытянешь, ни сделать, услуги не выпросишь. Лежит на матраце и встанет только когда на работу идти. Даже к столу его с трудом поднять. А отца Володя почти не помнил. Пять лет ему было, когда тот на фронт попросился. И бронь была, отец, грамоте и счёту обученный, на Алма-Атинской табачной фабрике заведовал складом. И начальство уговаривало не бросать жену с двумя ребятишками, меньшой из которых от горшка два вершка, старший на шесть лет большее, но тоже пока матери не подмога. Однако отец не мог сидеть в тылу, записался в те самые казахские батальоны, что как пушечное мясо пустили под Москвой на защиту столицы. Это потом стали говорить про подвиг двадцати восьми гвардейцев Панфиловцев, а по первости любой в Алма-Ате знал, что дивизия ушла на фронт, не меньше. Что осталась от неё: «Вот тебе и вся восьмая гвардейская». Присказку фронтовики принесли, город принял. И удивлялся люд: кто попал в цифру 28, откуда она взялась? Политработники поднимали патриотизм агитацией: «Глядите! Всего их было ничего, а остановили фашистов. Ценой своих юных жизней. Под танки, в атаку». В бумажке, конечно, написали, что отец погиб геройски и смертью храбрых. Как было на самом деле, мать узнала от уцелевшего его товарища – мгновенно убили: есть человек, и вот его уже нет. Только очки остались лежать, потерял их боец, выскочив из окопа в атаку. Остальных останков не собрать, ведь снаряд он к столице Родины не пустил, подставив под него тело. Похоронки родным выписывали по призывным спискам, других документов не осталось. Вдрыск! Вдребезги! В кашу их всех разворотило!

Мамочка после рассказа неделю встать не могла. Николай ходил – рот на замке пуще прежнего. И только Володя понять не мог, что же это должна быть за пуля, что от неё даже захоронить нечего. Когда они с пацанами сгибали ушки из проволоки для рогатки, то не могли ими разбить бутылку. И даже с близи. А тут человек! Позже, когда смогла взять фотографию в руки, показала мамочка Володе единственный снимок, где отец был уже в гимнастёрке. Вгляделся в него ребёнок и обомлел – брат чистой воды. Что же тогда корить соседских старух за пересуды? Но мать гладила мальчонку по мягкой головке и показывала другой снимок – она на каком-то высоком крыльце с белыми колоннами. Сидит, барыня-барыней, на балюстраде, ножкой упёрлась в пузатый столбец. Волосы в косах ниже пояса, глаза сияют, кружева из-под юбки туфельку лаковую показывают. Руки мирно сложены на животе. А поворот головы!.. такой родной и милый. Губы манят улыбкой. Зубы – как писал поэт – крупные перлы. Белокожа, породиста. Кто не знает истории семьи, скажет, что не отец на мамочке женился, а она его не понять за что выбрала. Мальчишкам про их род было сказано лишь то, что он старинный, да приказано молчать на этот счёт. Так со страхом они и жили. Ничего другого Володя не спрашивал, только ночами приходили ему видения, одно за другим, как серии кино, из которых он узнавал то, что никто из близких поведать не мог.

1. Русь. 1534 год. Март. Елена Глинская

«Заговор! Заговор! Заговор!».

Третий месяц нет покоя вдовствующей Елене от эха, что несётся под анфиладами кремлёвского дворца. Даже муха, попавшая в паутину под потолком и мышь в глубоком подвале пищат про это. Лопнет краска на росписи стены от ворвавшегося в палаты сквозняка, появится ли на камнях дворовых столов и лавок высол, стечёт ли каплей на солнце лак с деревянных дверей – все они предвестники беды. Глянешь на небо, плывут грозные тучи – быть грозе! Пролился дождь, разлились реки и пруды – жди несчастья!

– Ноне девка горничная своей неуклюжей лапой раздавила муху, божию тварь. Ведь худо это, Ваня, худо! То петух в полночь вскинется и закричит. С чего бы? И вороны каркают, да не просто, а как сговорились, по три раза каждый. Точно переговариваются: «Крах! Кровь! Край!». А с вечери белые голуби вокруг палат кружили, кружили, печально так, грустно, горе зазывали. – Лежит Елена на полатях на шёлковых одеялах в парчовых одеждах. Косы распластаны по подушке, сложила голову на руки любимого, льются слёзы из красивых глаз прежде литовской девы, нынче царицы. И не отпускает страх мать малолетнего сына, будущего царя Ивана, по счёту на Руси четвёртого, по отцу Васильевича: – Что не так? Что им ещё нужно, Ванечка? Я ведь всё для них, для их дворянской власти. Хотите Сбор и Закон – берите. Иноземцев и неправославных долой – тоже нате! Автокефалию поддержать – опять согласная. И что? Юрий Иванович, славный свояк, не успел глаза брату закрыть, а уже смуту затеял. Андрею Шуйскому служить себе предлагает. А тот, хоть и сам скользок, как налим, опешить сумел и засовестил изменника. «Что же ты, говорит, князь, вчера только младенцу Иоанну крест целовал, а сегодня уже двор против него мутишь и Думу боярскую, и государевых вельмож?». Да кабы не князь Борис Горбатый, так и справили бы эти двое своё грязное дело. Стоит ли сомневаться! Ведь бежали со двора князь Симеон Фёдорович и Ванька Лятцкой. Да ладно до окольничего, но ведь Бельские нам родня, мужа моего дядькой кликали. И Воротынские, с ними заодно, бежали бы, коли не ты. Предатели!

Елена, минуту назад озябшая, а тут в миг вспыхнув, вскидывалась, бежала к оконцу в горнице, открывала затворку, одёргивала ворот шубы, душили меха черной лисы, срывала с шеи карбункулы, давят виски, стягивала с волос бусы, какие успели с утра вплести в косы постельничие девки, тянут к полу. Не ждала она так рано любимого, и это тоже настораживало: не с лихой ли вестью пришёл Овчина? «Нет, с миром. Иначе нагим под одеяло не кинулся бы. Но всё одно страшно!». – Простоволосая и босая, уже в одной исподней рубахе царица бросалась к столику, кидала бусы, хватала крест с груди, прикладывала к челу, ланитам, губам, пятилась опять к окну, замирала в молитве. Обернувшись через миг, она вглядывалась в морозное утро. Холод вновь пробегал по ступням, поднимался под одежду, сковывал члены. Бледная, царица оборачивалась к любовнику. Иван, не стесняясь этих пристальных доглядов, нежился в царской постели, разглядывал новый печатный перстень с чёрным опалом и стрелами адамантов по краям, отвечал хмельным голосом, с оттяжкой:

– Матушка моя, любушка, успокойся. Предателям на чужбине жизни не будет. А те, кто в Коломне томятся, так ведь знаешь, что моё око всевидящее. Не упущу.

Елена шла к нему под алые шелка, утыкалась в грудь, стонала:

– Знаю, любый мой. Да только кому трёхлетнего сыночка доверить? Дядюшке моему Глинскому? Или просить к царю пестуном Воронцова? Так и тот и этот власы теряют и горбятся, летами примятые. Фёдора Семёновича три недели тому ранее подагра сковала: плесны дуты, не шагнуть, как в капкане, и бился в лихорадке. Михаил Львович ртом смердит дюже, сесть близ него не можно.

– Дядьку своего для государственной службы побереги. Под Казанью мы с ним прошлым летом славно бились, даст бог, ещё побьёмся. Что до Воронцова, то рано ему пока великому князю дорогу стелить. Опосля мы с ним вместе станем дитятку твоему опорой. А немедля к Ивану неплохо бы приставить нянюшкой сестрицу мою Агриппину. Рода она достойного, воспитания полагающего, да и нравом Челяднина кротка. Успокоит царя и ублажит.

Глинская стихала, ластилась ещё больше, закрывала глаза и млела:

– Хорошо. Подумаю. Поцелуй меня, Ванечка. Только с тобой мне покойно.

Пошлю, пожалуй, девку за пареной репой. На русских пирогах да кашах талия моя совсем расплылась.

– Так проси к репе киселя черничного с творогом, как любят в Ливонии, – отвечал Овчина, рисуя рукой нитку по плечам и шее царицы.

– Киселя, киселя… – Елена садилась, вновь бралась за бусы, рассеянно пробуя вплести их в косы: – Постыло всё. Отчего здесь у нас, не как в Европе: балы, наряды…

– И яды, – промурлыкал Иван: – La cour française губят как раз наряды и яды. Тебе ли не знать, матушка?

Елена вздрогнула и уронила связку с перлами. Несколько из них, ударившись о каменный пол, разбились. Вскрикнув, царица вскочила с кровати и метнулась к закрытой двери, словно под ногами её лежала не драгоценная нить, а ядовитая змея.

– Вот! Вот мне знак сверху за дела и мысли мои грешные! – опершись спиной на мощные дубовые створки, женщина сложила руки у груди. Взгляд её ушёл ввысь, дух обратился к невидимой силе, неслышные молитвы призывали прийти на помощь.

Иван, прежде только славный царский воевода Овчина-Телепнёв-Оболенский, а теперь после смерти Василия III ещё и фаворит регентши и её главный советник, вылез из-под одеяла и, как был, подошёл к Елене, осевшей на дверь. Холёным его тело назвать было бы можно, кабы не многочисленные шрамы от сабель и копий казанцев Сафа-Грея и крымцев Ислам-Гирея, полученные в боях. Однако ратные метки не умаляли основного мужского достоинства, дюже значимого и всегда боеспособного. Уставившись на протянутое ей копьё, Глинская отняла кисти от груди и отдалась в сильные руки.

Через время, уже успокоенная, она кликнула прислуге, чтобы несли всё для нового утреннего туалета. Иван, облачившись по-быстрому, торопился покинуть опочивальню царицы, так как через полчаса был назначен боярский совет. Царскому конюшему, жалованному высоким чином вовсе не за то, что держал колпак великого князя и купался с ним в мыльне, неплохо бы забежать в свои покои переодеться. Уже в дверях, Овчина обернулся и увидел влюблённый взгляд. Елена была столь беспомощна, что мужчине захотелось вернуться и ещё раз обнять её. С благодарным стоном припадая к нему, Глинская спросила на ушко:

– Что мне со Старицким-то делать? Не верю я ему. Послушен больно Андрей Иоаннович, да кроткий взгляд хуже кинжала.

– Пустое, Елена. Просит тебя свояк отпустить его на родину, потворствуй, – посоветовал он тихо, но тут же добавил так, чтобы девки на пороге тоже слышали: – И откуп дай, дабы не замышлял чего. Пусть едут они с Ефросиньей и отпрысками подале от Москвы да расскажут Псковским и Новгородским дворам про щедрость твою и доброту.

Он разнял руки и отпрял. Она слабо улыбалась; остаться одной не желала бы царица ни на миг. «Чёрт побери этот двор вместе с его обитателями, каждый из которых – зло, зло, зло!».

– Думаешь откуплюсь? – спросила она, совсем неуверенная в совете. Мужчина уже опять шёл к двери и сказал, не оборачиваясь:

– Крест ему подари. Повели Даниилу заказать его мастеровым. Да пусть Митрополит не скупится. А как впряжёт он шею Андрея Иоанновича в святыню, так пусть Старицкий знает, что отныне прикован.

– А коли надеть не захочет?

– Наденет. Выбор ему невелик…

Мощно толкнув дверь, Иван вышел в коридор. «До вечера! – махнула царица ресницами, с которых тут же вновь покатились слёзы. Гормоны молодой женщины готовились подарить новую жизнь и им было совершенно безразлично, что она заранее обречена. Потому как хоть и варварская страна Русь, но и в ней только сын царя может быть наследником: больным, уродливым – не суть! И царица про то знала крепко.

2. Русь 1534 год. Город Опочка.

Небольшой городок Опочка расположился по обе стороны реки Великая. Город-порт. Город-форт. Город-мастер. На всю большую Псковскую землю известны осенние Опочкинские ярмарки. Многие купцы стремятся попасть на них, потому что товар там всегда отборный, а цены для закупок договорные и доступные. Плывут в Опочку в начале сентября с севера корабли аглицкие и немецкие, голландские и шведские. С юга вереницей встали на подступах к городу ладьи из далёкой Персии, стройные парусники Ханства османского, плотные высокобортные лодки ногайских и таврических торговцев c перекупленными товарами из Самарканда, Бухары, Хорезма. К ним в ряд по бортам прилипли, как смола, лёгкие татарские ялики, отвязанные от грузных и глубоких лодок Тарабарских царей и мансийского княжества. Заранее условившись со здешними перекупщиками о жите, какое не растёт в мёрзлотах, везут сюда шустрые казанцы в мешках шкуры, партиями сбывая их уже на реке. Ещё в прошлом году зная о количестве и разновидности мехов и полностью уверенные, что их товар не залежится, сибиряки голосят, мотаются их косички направо-налево, кормчие стараются прошмыгнуть на быстроходных шнеках между раскоряченными пузатыми нефами. На них доставили из Средиземного моря богатым русским людям на заказ дорогую серебряную посуду, диковинную мебель, дорогой каррарский мрамор, освящённый Ватиканом, ковры и китайские шелка, что скупили у аравийских берегов. Продвигаясь по воде к нужному кораблю, ртутные мужички с длинными бородами узнаваемы всеми в их широких национальных платьях из хлопка, подпоясанных поясом, за который держатся и мешочек с табаком, и серебряная ложка для чистки языка, и кинжал. Хорошо потеснённые в землях и правах тремя последними русскими царями, татары всё ещё чувствуют себя в Сибирских улусах хозяевами, потому смело толкают в бока карбасы поморов с сушёной морской рыбой, радых любому мену, да беспалубные и пустопорожние плоскодонные байдаки запорожских казаков. Эти прилетели на ярмарку, как на крыльях, исключительно за оружием, за которое платят награбленными украшениям. Толкаются в очереди, ожидая своего часа для разгрузки, голландские плоскодонные ааки, финские баржи с насыпями соли и хивинские с хлопком. Обратно поплывут балтийцы с сусально-золотыми горами ржи. На юг же отгрузят в закрома исключительно ядрицу, бережно уложив в трюмы ровные колоски так, чтобы не повредить крахмальные пшеничные зёрна. А там виляет, пробуя втиснуться в любой проток, турецкая бастарда с темнокожими гребцами, прикованными к веслам, потому как все они для османцев враги или преступники. Буксирные суда местной верфи готовы стащить с мели просевших или зацепить за хвост тех, кому габариты не позволяют развернуться в акватории реки, и так не более ста метров, а теперь ещё и запертой транспортом. Неделя торгов начинается завтра, день портовых работ – как пол дня, нервы рабочих и гостей – как надорванные струны. Потому гремит на всю ширь Великой многонациональный бранный слог, понятный и доступный каждому, несмотря на его статус, ремесло, территориальную принадлежность, вероисповедание, государственность.

У каждого судна свой флаг, а потому знает портовый народ, какое кому отдать предпочтение. Гордые северные торговцы степенно ждут, пока развернёт корму их кораблей шустрый чернявый мужичонка возрастом под тридцать.

Распорядитель был точно из местных, при разговоре он глотал гласные, словно кто пихал его в зад на каждом слове. Молодой молдавский князь Стефан с кормы своего судна наблюдал за тем, как русский пришвартовывает корабли, здоровается с каждым гостем на его языке и по-приятельски, ловко разводит дела. В трюмах знатного молдаванина кипело вино, плавились на солнце дыни, гнили арбузы, а копчёные по-особому рецепту свиные ляжки выпускали пар из деревянных ящиков. Свежие продукты Молдавии всегда ждали те, в чьих странах вырастить их невозможно. А потому знал Стефан, что лучше договориться с портовым управленцем, чем выгребать из трюмов забродивший компот. Добродушные южные гости обычно везут то, чем можно одарить русского, от действий которого зависит так много.

Кликнув матросам спускать на воду шлюпку, молодец с пышными усами задрал руки, оттянул резинку рубахи на поясе и вытряхнул из широких рукавов хлебные крошки. Стянув походные сапоги, он размотал онучи, сунул ноги в нарядные красные опанки, гребнул клешнёй слипшиеся волосы, чтобы подпушить, и уже через несколько минут оказался на деревянной пристани.

На сходнях в этот момент стоял литовский корабль. Недавно подписанное королём Сигизмундом II и Еленой Глинской семнадцатилетнее мировое соглашение позволяло купцам литовским и польским свободно торговать по всей Руси от Великого Новгорода до Киева, от Опочки до Новгорода Нижнего. Южные улусы, довольные этим договором, за мзду спокойно пропускали суда северян и в Астрахань, и в Константинополь. Мир России со Швецией и закреплённые шортными клятвенными грамотами границы двух стран по реке Оксе, дали свободу торговым людям северных морских государств. Дружба недавно почившего русского царя Василия Иоанновича с султаном Сулейманом Великолепным охраняла речные и морские торговые суда под российским флагом. Значит стоило ливонцам поскорее выставить на показ свои мечи и пищали, парусное полотно и фландрийское шерстяное сукно, фламандские полотна и флорентийские настенные ковры, рейнские металлы и нормандские канаты, порох, бумагу и кружево, чтобы, тоже по-быстрому, обменять их оптом у местных на хлеб, воск, мёд, пушнину, щетину, рогожи, дёготь и, прокрутившись, не проморгать забрать в обмен у восточных торговцев пряности и благовония, восточные курения и целительные травы, шёлк и хлопок, молодильные ягоды гумми, розовое масло, ковры, лошадей и, конечно же, невольников. Последний товар был доступен не всем. Прошли в Европе Средневековые времена. Права на покупку людей держали лишь отдельные вельможи. Брали на это особые кредиты у еврейских ростовщиков. Что же до Руси, тёмной для Европы и бесправной, то здесь отношение к торговле пленными было в разных местах своё. В южных землях рабов продавали и меняли без особой укоризны, а вот свободолюбивые псковичи и новгородцы даже не ставили для этих нужд рядов. Однако любой из приплывших торговых людей знал, что за звон золота и серебра в трюмах всегда есть крепкие белозубые магометане, которые буду хорошо служить при любом дворе.

 Замешкавшись с разгрузкой бочек с португальским ромом, ливонец упустил из виду распорядителя. Тот, наоборот, времени не терял и уже отвечал на приветствие Стефана.

– Ты почём, мужик, знаешь, как зовут правителей разных стран? Для простого распорядителя больно ты умён.

– Дуракам быть нъдлежит в коровнике, вельможный гъсподарь, – отвечал мужик с важностью, но учтиво: – А мне место полагает знать, кого чтить и за чьё здравие кричать.

– Так за чьё мне крикнешь? – прищурился молдаванин. Русский, гаркнув грузчикам, чтобы брали бочки на плечи и так спускали на берег, а то, неровен час, упадёт какая с дорогим зельем, душу из него вытрясут, ответил Стефану без затеи:

– Ты пъшто спрашивашь? Не ваш ли Пътр Стефанович не так давно засылал гънцов к нашему царю Ивану Васильевичу и матушке его Елене мир просить и зъщиту от османцев?

– Твоя правда, так и есть, – проскрипел Стефан сквозь зубы и тихо добавил: – Но меня от господарнего благоволения для Рареша уж избавь. Я здесь хоть и по его наставлению, а торгую сам по себе. Понял?

Мужик пристально поглядел на молдаванина и ответил также тихо, да без намёка на шутку:

– Шьтоб пънимать есть на то Дума бъярская и братья гъсударевы. Поди у Мърозовых, Въронцовых, Шуйских да Бельских ума поболе мъво, шьтоб решать, кому что кричать. Так что, ежли ты с миром – проходи, а къли за смутой пришёл, нам её и своей вдосталь от дядек царёвых. Понял?

Стефан глаза выпучил, дивясь такому слогу:

– Тебя как зовут?

– Вот с этого бъ ты и начънал, пътому как имя для каждого чъловека роднее родины. Николаем мъня кличут. А тебя как величать?

– Стефан, – гость приложил ладонь к сердцу, кланяясь и каясь: – Прости, Николай, за неучтивость. Толковать с тобой мне приятно, но в трюмах моих лежит нежный товар. Боюсь, до вечера он не достоит.

– Понял я тебя, господарь, но лишь напъловину.

– Полную разгадку я тебе обещаю, если поможешь в моём деле.

– Отчего не помочь? Для тъго здесь и стою. Пъкажи мне, где твой корабль? – он неспеша разглядел судно и кивнул: – Гони его к верфи у во-о-он того причала за рукавом, и скъжи, что я прикъзал. Так и скъжи: «Николай, портовый распърядитель, велел прънять швартовы». А как туда пъдплывёшь, проси брата мово Влъдимира, да скъжи, что уключины у тебя сломаны. Он дальше скажет, что делать.

– А как признаю я брата твоего, Николай? Не спутать бы да не оплошать. Потеряю очередь в строю, потом вовсе не вклиниться мне в ряд. Глупо у вас тут всё организовано. Смотри как плотно стоят корабли один к другому. Упаси, Господи, случится пожар, так займётся вся река и огонь на другой берег по палубам и мачтам в два счёта перекинется.

– Твоя правда, Стефан, не знъю как тебя по батюшке.

– Романович.

– Твоя правда Стефан Ръманыч. Тълько кто меня здесь пъслушает, да ещё сей час? Кверху тормашками земля и небо. Но ты не тушуй. Река не так широка, шьтоб пъ-иному дело править. Да и морозы наши не спъсобствуют тому. С ноября по март торги встанут. А нъсчёт брата маво нъ ошибёшься, так как на меня он совсем не пъхож: крепок, молод, волосами и кожей светел, ликом приятен, умом богат. Гъворит он мало, но дельно. Не тушуйся обмана, для нас слово дороже денег. К тому же ты не из простых приближённых, так ведь? Чую, в родстве ты был къком с тем, чьё имя носишь, и кто прославился Великим.

– Умён ты всё же, Николай. Ладно, верю тебе на слово. А благодарность принесу тебе, куда скажешь.

– Брат всё скажет. Иди! Некода больше толковать, – разозлился вдруг Николай. Но уже когда Стефан прыгнул обратно в свою лодку, нашёл миг, чтобы махнуть ему издалека.

3. Русь. 1534. Опочка. Кузнец Владимир

Вечером того же дня Стефан пришёл в гости к братьям в кузницу. Встречу на берегу Великой у того самого причала за рукавом, на который Николай указал утром, русский объяснил по-простому:

– Неча нам тереться, господарь, на постоялом дворе. Народ у нас сметливый, быстро сведёт швартовы с канатами, чтобы догадаться, почему твои товары пъявились на торгах раньше прочих.

Просторная мастерская оказалась с дверью и без окон. Стол из широкого сруба был поставлен в дальнем углу от мехов и наковальни. Сесть предлагалось на такие же срубы, кругалями поуже и отёсанные. Ещё в одном углу стояла растопленная печь, а в ней, навесу, как на рельсах, съехал по железным желобам ближе к жару глиняный горшок. Из-под его плотно закрытой крышки пахло пряным. Посреди стола караульным выставили широкий кувшин, накрыв его тряпицей. С собой гость принёс плетёную корзину, откуда, с разрешения русских, вытащил на стол сначала орехи. С корявой кожей, крупные, каких в этих местах редко когда видели, они вызвали у хозяев недоумение.

– На каменья похожи. Или на снаряды для маленькой пушки, – Владимир, разговаривая степенно, не как брат, за которым будто кто гонится, подошёл рассмотреть дар поближе. Николай остался подальше.

– Ты, никак, гость дърогой, решил нас сухими бараньими какахами накормить? – спросил он с лёгкой неприязнью на лице. Молдаванин взял два ореха, сжал в руке. Кожура лопнула, и на ладони мужчины появились бледные сердцевины:

– Орех македонский. Прошу! – мужчина протянул руку, но хозяева не торопились угощаться. Тогда молдаванин положил кусок ореха себе в рот и медленно стал жевать, объясняя: – Такие орехи тепло любят. В Тавриде и у нас в приморской зоне их растёт много. Полезны они для силы мужской и для хорошей крови. Покупают их для королей заморских. А восточные ханы без орехов и дня не живут. Пробуйте! Ваши жёны мне потом спасибо скажут.

Шутка понравилась Николаю. Он отважился взять краешек плода. Жевал его, как кусок мяса, мощно работая челюстями, а, проглотив, скривился:

– Горькая твоя еда, Стефан. Но есть можно. Принимаю твой гостинец. Но угъщать тебя буду пищей простой, уж не обессудь. Каша из грьчихи на подходе, а пока можно разговеться овсяным киселём. Мякина наша на лебеде, мяса вовсе нет; никак не красный день на дворе, – прижимисто огласил хозяин меню без разносолов и калачей.

– Поправимо, – ответил Стефан и снова полез в корзину. На стол легли пшеничный каравай и большой свиной окорок. Хлеб даже без разлома смотрелся ситным, на вкус был не кислым и подошедшим точно не на вчерашнем тесте. Вяленое мясо пахло через кожу. Гость попросил нож побольше и, смахнув с копчёности лезвием слой, следующий отрезал ещё тоньше. Разделив длинный и широкий срез на несколько частей, он протянул мужикам по одной. Здесь уж радость их была непритворная. Распробовав деликатес, братья тут же смекнули, что кашу мясом не испортить. Горшок из печи перекочевал на стол. От прикосновения с горячим мясо стало пахнуть ещё сильнее. Николай поторопился закрыть горшок. А ещё убрал со стола краюху, вроде как за ненадобностью.

– Чесночный дух сейчас прибьёт к нам пъловину Опочки. Но что этъ в твоей хрюшке так пахнет ещё? Не могу угадать, – старался он замылить свою хитрость, заметив во взгляде гостя вопрос по поводу хлеба.

– Розмарин и сухой базилик, – ответил Стефан устало; день вышел длинным. Владимир, встретив его с паролем от брата, тут же подогнал корабль молдаван к молу, где артель из шестерых грузчиков принялась разгружать привезённое в телеги. Их, по мере погрузки, Стефан отвозил на привоз в то место, что выделила ему городская управа для ярмарочных торгов. Следить приходилось за каждым, воровство в любых землях дело знакомое. После того, как докорячили по ухабам последнюю поклажу, Стефан оставил своих людей в городе, а сам погнал кормчих к кузнецу: байка о сломанных уключинах стала явью и пришлось молдаванам встать в очередь теперь уже на ремонт.

У Владимира всегда работы было невпроворот, что уж говорить про ярмарочные дни. Здесь только и крутись: у какого гостя коня подковать, кому оглобли наладить. Но чаще всего, конечно, обращались к кузнецу моряки. Всегда находились те, у кого сорвало резьбу в весельных уключинах, и цепи разошлись, и замки поломались. Бывало, что корабли сталкивались в спешке и толкучке, тогда уже и вовсе начиналась наладка. Чинили суда на верфи, а вот детали из металла ковали на берегу. Кузнецов в Опочке было едва ли меньше, чем брадобреев и гончаров. И спросом труд мастеровых всегда пользовался. Жестянщики, камнетёсы, кровельщики, портные, пекари и скорняки трудились, не покладая рук. Добавлялось забот во время крупных торгов и сторожам, и царским дьякам, и их подьячим; за воск, пшеницу и пушнину русская казна просила только серебро и золото. Во избежание мена здесь и были нужны беспристрастные казначейские люди, что «другу не удружат и недругу не отомстят, а посулов и поминков от дела ихнего не поимеют ни от кого ничего». Зорко глядели служилые охранники, предупреждая мен; за него и руку отрубят, а коли крупный грех, так и голову снесут. Да и пожарным в такое время не присесть. Так что суета в городе стояла день-деньской и ночь кромешную. Спать и есть многие забывали. За неделю продаж каждый, кто в деле, старался навертеть максимальный оборот и получить всю возможную выгоду. Прав был Николай, заметив, что уже через месяц-полтора мало, кто из корабельщиков отважится на дальнее путешествие в Русь по речному пути. Встанут реки под лёд, и для поставок останутся лишь дороги. А какие они в этих краях, иностранцы прекрасно знают.

Голод пробрал Стефана, и он не прочь уже был бы отужинать, гадая, почему эти русские тащат горшок не на стол, а со стола. Но входить в чужой дом со своими порядками гостю не должно, потому он терпеливо ждал, пока Николай выйдет за порог, проверит местность вокруг кузницы, вернётся, запрёт затвор и лишь тогда понесёт миски к котелку. Там наложит каждому порцию, там же, у печи, возьмёт по деревянной ложке, а уж затем позовёт младшего брата на помощь. Потому как заведено в любой русской семье, что старший решает, когда и сколько кому из домочадцев есть.

За трапезой мужчины говорили мало. Вычистив миски, туда же насыпали каждому по горсти печёного гороха и, выуживая его, как семечки, завели разговор. Очень интересно было русским послушать приезжего про страны заморские. Стефан в свои двадцать девять лет много, где успел побывать. Особенно нравилось ему в Италии и Османской империи. Естественным путём зашла речь о еде, и гость поведал про незнакомые соусы, характерные для европейской кухни. Что же касалось восточной гастрономии, то волшебство тамошних поваров творило огромное множество специй и экзотических растений. Турки забивали свои кладовые местным миндалём, пшеном, растительным маслом, фруктами свежими и сухими. Из соседней Персии и заморских арабских стран им привозили необычные растения для здоровья и активного долголетия, из них варили джемы, соки, сиропы, мороженое, которые считались лучшими десертами в мире. Из Китая османцы везли редкие для их земли травы и цветы. Особым видом искусства считалось разведение фруктовых садов и лекарственных оранжерей.

Николай и Владимир впервые узнали про спаржу, айву, сладкие сливы, черешню. Долгий путь купцов и корабельщиков не позволял везти эти чудесные растения, и не удивительно, что на местных торгах их никто из братьев не видел. С изумлением слушали они про рецепты долмы из виноградных листьев, про тёплый молочный напиток салеп, приготовленный из молотых орхидей, с добавлением розовой воды и тростникового сахара, и укрепляющий силу и родителей, и их будущих детей. Николай и Владимир не хотели отпускать своего гостя и просили рассказывать про дивные неведомые страны ещё и ещё. Им хотелось знать о климате, рельефах, плодородии. Но описанные красоты были не только природные; искусство европейских и турецких ваятелей, мастеров тканного промысла, художников и ремесленников по металлу удивляли любого. Софийский собор в Константинополе или кафедральный собор Святого Иоанна Крестителя в Риме служили образцами строительства святых домов. И Древний Рим, и Византийская Империя защищали правообладание божьих законов над властью монархов. Зайдя внутрь соборов и встав под своды купола, каждый верующий вбирал в себя свет, льющийся сквозь витражи апсид. Стенные росписи и великолепная мозаика вели с ним разговор о Времени. Порфировые столбы помогали взлетать в небо словам из уст молящегося перед ликом Иисуса. Мозаичные полы с контрастными кругами и квадратами косматеско призывали падать ниц перед святынями божьих домов.

Завоевав Византию, Османская Империя внесла в строительство храмов восточный стиль и наряду с христианскими реликвиями в Константинополе были построены богатые дома для знати. Султан Сулейман Великолепный, нынешний правитель турков, жил в прекрасном дворце Топкапы и продолжал украшать его и перестраивать.

– Покровительствует Сулейман не только поэтам и музыкантам. Всякий ремесленник, кто хочет учиться и дойти до совершенства, у него в почёте. Владимир, я видел на торгах сделанные тобою кресты и считаю, что ты можешь стать прекрасным мастером, – неожиданно сказал Стефан. Братья переглянулись: похоже, важный человек из Молдавии в их городе не в первый раз.

Спросив, при каких обстоятельствах случилось гостю видеть изделия не кузнеца, а скорее художника по металлу, русские так и не получили ясного ответа. Но зато совершенно понятным было предложение господаря поехать Владимиру вместе с ним в Константинополь. Опешив, младший брат, и без того не особо разговорчивый, встал из-за стола. Ему не раз приходилось по просьбе богатых людей выливать кресты, а затем вручную резать по меди или серебру, вытачивать на металле распятие, осыпать каменьями их или оклады икон. Вот только знать про этот промысел могли совсем немногие. Церковь сама выбирала богомазов и творцов святынь, к коим, безусловно, был причислен нательный крест. Наиболее почитаемые из этих мастеров жили при царском дворе и ревностно хранили все секреты своего дела. Простолюдину, самоучке, провинциалу подобное самовольство могло грозить жизнелишением: не понравится кому из монахов, в какую стороны смотрит Иисус, так запросто объявят искусника еретиком. Николай знал про это не хуже брата и, испуганный, пал перед гостем на колени и запел, лишившись от страха своего местного говора:

– Славный господарь, не губи! Проси, что хочешь, только не выноси свои знания из этих стен. Брат мой молод, ему двадцать будет только на следующий год. Я его пестую с того дня, как принял в поле из-под подола матушки. Одни мы на всём белом свете: родители наши рано сгинули, добрых жён мы себе пока не нашли. Пожалей нас, сирот. Не говори никому про кресты.

Стефан, опешив, смотрел на Николая с непониманием: вместо выгодного предложения он только что чуть не отвернул от себя этих славных русских. Поклявшись молчать, молдавский вельможа ещё раз спросил, согласится ли кузнец поехать с ним, чтобы учиться искусному ремеслу. Освоив его под покровительством могущественного падишаха, Владимир вполне может стать человеком богатым и знатным. Отрицательный ответ был обоснован боязнью кузнеца и его нежеланием оставить брата одного.

Расстались мужчины добродушно, и уже следующей весной Стефан приехал в Опочку с повторным предложением о дальней поездке.

4. Константинополь. 1535 год, лето. Дворец султана

Полуостров, на котором стоит новый дворец султана, остриём клинка врезается между Босфором и Мраморным морем. С палубы корабля, и особенно со стороны пролива, величаво смотрятся пики минаретов Сарай-и Джедид-и Амире – Топкапы. Грозно торчит его восьмиугольная смотровая башня. Огнём горят неподалёку от дворца купола Собора Святой Софии. Но к мысу Сарайбурну иноземным судам никак не пристать, хоть с юга плывёшь из земель средиземноморских, хоть с севера входишь из черноморских вод. Венецианские каракки, торговые корабли из Генуи, русские ладьи, китайские джонки и крупные средиземноморские баштарды – все бросили якорь в Мраморном море, освободив пролив. Хочешь попасть на полуостров – бери балук, плати хозяину, и гребцы быстро переправят тебя к мысу со стороны Босфора. Лошадей дадут на берегу за отдельную плату.

Портов в этой части города нет. Короткие причалы отрезаны крепостью по периметру прибрежной византийской стеной, о которую разбиваются волны. В бухту Золотой рог из пролива ход и вовсе закрыт береговой турецкой охраной; туда попадут лишь свои моряки, проверенные. Приезжим гостеприимно предоставлена лишь малая часть полуострова. Сошёл с воды и тебя сразу встречают торговцы. Весь восточный город – это красочный и шумный базар. От него дворец султана отсекает ещё одна крепостная стена из камня. Оттолкнувшись от неё, улочки города стекают с Дворцового мыса прямо к бухте. Издалека жилища смотрятся, как уложенная на блюдо кисть винограда: крупные ягоды у лозы – это дома богатых людей на вершине горы, а плотно сбитые мелкие – жилища бедных внизу её.

На первый взгляд кажется, что вход в Топкапы только в одном месте. Но, как говорят знающие люди, для султана есть и другие выходы к морю, о местоположении которых лучше не ведать. Лишь великий визирь и валиде, мать султана, обычно посвящены в эту тайну. Но Хафса-хатун умерла в марте прошлого, 1534 года, унеся её с собой. Ещё поговаривают, что Хюррем, молодая наложница Сулеймана Великого, мать шестерых его детей, тоже знает о спасительном пути.

Не в первый раз прибыл в Константинополь молдавский господарь Стефан Романович. Но если раньше в бывшую столицу Византии, покорённую османами век назад, он приезжал по делам коммерческим, на этот раз у молдаванина другая нужда. Для её свершения ему необходима встреча с Сулейманом I, о чём последний уведомлён. Без его согласия попасть в Топкапы невозможно. Вместе с собой Стефан взял в далёкий путь Владимира, кузнеца из Опочки. Уговорил он его попытать своё счастье и, пав в ноги Великолепному, просить взять в ученики.

С молдавского корабля двое путешественников и толмач Стефана пересели в юркий балук. Высадившись на пристани, Стефан уверенно пошёл между кирпичными и глиняными домами. Здесь город был узким и удушающим. Но уже скоро путники поднялись в верхнюю часть Сарайбурну, где им открылись парки и дорогие дома. Вышагивая по каменным тротуарам, Владимир мог заранее оценить их полезность – в самый проливной дождь улицы оставались чистыми. А то, что город шёл в гору, позволяло воде утекать в море, не застаиваясь.

– Ни луж, ни грязи. Уткам и поросям здесь не понежишься.

– Про свиней говорить не смей, – шикнул переводчик: – Для мусульман они грязное животное, – всю дорогу от Тавриды, где они встретились, мужчина из Яссы учил Владимира, как себя вести и с какими словами обращаться к султану, если придётся это сделать. Высокий и мускулистый кузнец из Опочки выглядел на фоне молдаван устрашающе, его одежды – нарядно. Длинная рубаха из тонкого выбеленного холста, купленная по случаю, перехвачена поясом, к которому крепятся кожаный кошелёк и собственноручно выкованный гребень. Порты, обёрнутые внизу чистыми онучами, зашнурованы поверх оборами. Выбеленная ткань портянок столь тонка, что позволила юноше всунуть стопы в кожаные туфли, купленные Стефаном для важного приёма. Буйные русые волосы кузнеца, загнанные по кругу под плетёную чесучовую косицу, голое лицо юнца без усов и бороды и до боли светлые глаза с пытливым взглядом выделяли северянина и среди иных путешественников. Вздохнув, рад ли султан будет такому гостю, толмач буркнул:

– Смотри лучше по сторонам. – Кузнеца учёный наемник считал ниже себя положением, потому тыкал ему без зазрения. Владимир, впрочем, улыбался любой выучке.

Чем ближе они подходили к Топкапы, тем лучше были прибраны сады. Толмач стал рассказывать путникам про дворец султана. Его делили на четыре части изолированные дворы.

– Османцы называют их мейданы. Просителям можно попасть в первый двор или во второй. В третьем живёт Сулейман, и туда приглашают только великих гостей, – произнёс мужчина, важно поправляя короткую, расшитую разноцветными нитями жилетку. От ходьбы он, полный и засидевшийся за книгами, устал и взмок. Белая рубаха смялась подмышками и на сгибах локтей, шёлковые штаны взмокли на поясе, кисточки на чёрных коротких сапожках торчали в разные стороны.

– Надеюсь, нам повезёт, – Стефан остановился и потрогал через одежды то, что нёс с собой. Хотя Владимиру ещё в Опочке было сказано, что едут они в Константинополь ради него, очень сомневался русич, что молдавский господарь снизойдёт до того, что станет тратить своё время на обычного мастерового. А ещё догадывался Владимир, что каким-то образом их поездка связана с тем заказом, что он должен исполнить для Стефана.

У ворот Повелителя путников остановили особые воины султана – бостанжи в светлых джуббе длиной до лодыжек. Балахоны, чтобы не путались при ходьбе, подпоясаны ремнями. Сверху из запаха видны белые полотняные рубашки. Снизу – широчайшие шаровары. На ногах четырёх офицеров дворцовой охраны ловко сидят короткие красные ботинки из мягкой кожи с загнутыми кверху концами. Головы стражей венчают белые войлочные колпаки с длинными хвостами и золотыми кокардами. Янычары стоят перед воротами по обеим сторонам высокого портала. Знающим людям он напоминает вход в средневековый замок, с каждой стороны которого вырезаны ниши по форме митры.

Чуть вглубь, вплоть до внутренней арки ворот с клеймом и золотой вязью, сгрудились ещё столько же воинов, один из которых явно командующий. Лёгкие их нательные рубахи из белой бязи выпрастываются до пят. Поверх рубах надеты длинные красные кафтаны. Очень длинные ложные рукава джуббе, напяленного третьим слоем, переброшены через плечи каждый со своей стороны, продеты вперёд и заткнуты за кушаки. Чёрных шёлк одного из них выделяет высокий ранг раба дворца, которому оный принадлежит. Юскюф с плюмажем на голове подтверждает важность кетюда-бея – старшего офицера. Его красные шаровары заправлены в высокие сапоги не красного цвета, как у остальных, а жёлтого, что тоже служит знаком отличия в ранге. Летняя жара не влияет на форму служивых. Зорко осматривая всех, кто приближается к воротам, глава янычар то и дело вскрикивает, и тогда подчинённые ему башчавуши, жестикулируя саблями, приказывают пришлым задрать полы одежды, штанов и даже снять головные уборы.

Уже в этой части османский дворец напомнил Владимиру Псковский Детинец – также одна высокая крепостная стена, внутри которой живёт своей жизнью особая часть населения города во главе с правителем. Такой же единственный вход. Те же наружные и внутренние дворы. Только сторожевых башен в Псковском Кремле шесть, а не одна. И переходят в Детинце по перекинутым мосткам, а здесь из одной части в другую передвигаются исключительно по наземным внутренним улочкам.

После досмотра и объяснений с толмачом, что это гости султана, Стефана и Владимира пропустили во двор Янычар. Посреди просторного сада стояли большой фонтан, из которого те, кто был верхом и допущен сюда, поили коней. Рядом рос огромный плешивый платан. В самом конце, там, где высились новые ворота, был разбит ещё один фонтан, поменьше, и лежали два плоских белых валуна.

– Это их лобное место, – пояснил Стефан, указывая на камни: – Здесь рубят голову осуждённым.

– Не крути так головой, османцы не любят, если их разглядывают, – снова предупредил толмач.

Если в первый двор наши друзья входили вместе с другими гостями, к следующим воротам они пошли втроём. Зубчатая стена над Орта Капы – вратами Приветствия – соединяла две мощные восьмиугольные башни с бойницами и остроконечными крышами. Снова опросив путников, янычары сразу проводили их в комнатку в стене внутри ворот. Здесь было прохладно, стояли мягкие топчаны и низкий столик. Рядовые охранники в одинаковых красных халатах, шароварах и кюляхах с выброшенной от затылка и падающей на спину белой тканью, с прикреплёнными к головному убору сбоку деревянными походными ложками, тут же принесли персиковую воду, пшеничные лепёшки, тёплое рубленное мясо, фрукты и восточные сладости. Вряд ли такое гостеприимство было предзнаменованием скорой встречи с Сулейманом.

Двое суток просидели наши гости в этой комнатке. Им исправно приносили еду и воду, пропускали по нужде, но при этом ничего не обещали. На третий день, утомлённые тяготящим бездельем, мужчины услышали выстрел из пушки.

– Султан прибыл! – обрадовался Стефан: – Пушка всегда стреляет, когда хозяин возвращается домой, и никогда, если он его покидает. Потому как никому не должно знать, что дворец остался без падишаха.

– Теперь можно надеяться, что нас отсюда выпустят, – предположил Владимир.

Через несколько часов за гостями султана пришёл гонец и позволил им пройти во второй двор. Этот бирун все назвали Диван из-за здания здесь, в котором по нескольку раз в неделю заседал государственный совет во главе с главным визирем. Диван мейданы был усажен кипарисами. Лучами от Орта Капы шли по всей его территории укатанные дорожки, направленные к многочисленным зданиям. Главный путь – дорога Падишаха – шире остальных, делил двор на две части и заканчивался далеко у новой стены и новых ворот. Пустой внутри, по периметру бурун включал в себя много хозяйственных построек. Справа стояли дворцовые кухни. Их трубы видны, когда проплываешь по Босфору. Слева – конюшни, и их стены – часть общей защитной стены, за которой парк падишаха.

Не успели путники отойти от ворот, как тут же услышали стук копыт. Это военные наездники, спешившись до того, как попасть во второй двор, взяли лошадей под уздцы и повели их в стойла.

– Акынджи? Сейчас? – сказал себе Стефан, шагая за сопроводителем в длинном сатиновом голубом халате и белой объёмной чалме.

– Это лёгкая кавалерия быстрого перемещения. Обычно таких наездников призывают к службе лишь во время военных действий, – тихо объяснил толмач Владимиру незнакомое слово.

– Вот именно. Но, насколько я знаю, сейчас Сулейман не ведёт войны, – прошептал Стефан, соглашаясь. Впрочем, стоило замолчать. Соблюдение тишины в этом дворе была главным условием для любого. И всё опять же из-за Дивана – дворца заседаний совета мудрейших, к которому путники уже подходили.

Им навстречу вышел Великий визирь Ибрагим-паша, главный советник падишаха и распорядитель Топкапы. Даже не зная местных обычаев, Владимир догадался, что высокий прямоугольный тюрбан, украшенный золотой тесьмой наискосок и по всей высоте, носят лишь вельможи. Да и джуббе, отороченный чёрной лисой, – это недешёвый наряд. Восточные торговцы брали у русских купцов меха, расплачиваясь специями и заморской парчой. Такой мен был предназначен только для богатых иностранцев: русские простолюдины не позволяли себе купить к столу корицу или перец, османский инсалар не мог носить меха даже бобра. Размышляя об этом, путники молча подошли к Дивану.

Снаружи здание походило на торговую галерею с арочными сводами и крышей из золотого кружева. Античные колонны из незнакомого Владимиру зелёного, жёлтого и серого камня, отшлифованные до блеска, подпирали свод. Не удержавшись, кузнец погладил одну из них и задрал голову, разглядывая золочёные сетки на окнах и рисунки на мраморе над ними.

– Камень тёплый, как живой, – пробормотал он, закрыв глаза и прислушиваясь, не заговорит ли с ним кристалл.

Внутри строение открывалось огромным холлом, разделённым арочными перегородками на три зала. Трудно передать словами всё великолепие Дивана. Мозаика и золото, от пола до потолка, дерево и бархат, огромный прозрачный купол. На родине Владимир видел лишь красоты Псковского кремля. Покои в домах некоторых богатых купцов, к которым он приходил за заказами, выглядели рядом с Диваном пустыми и бедными. Восточная мозаика повергла кузнеца пасть на колени. Мастеровой человек смотрел на золотую вязь на стенах, на ковёр под ногами, искусный, словно нарисованный, на полы из керамики, похожие на соты. Он глубоко вдыхал сладкие запахи ванили под высокими сводами. Он не мог оторвать глаз от каменного панно, представляя, что это волшебная птица в полёте нарисовала крылом на камне дворец султана и море, и землю под собой.

Дав безбородому юнцу насладиться красотой, визирь повелительным жестом попросил его подняться. Их повели в соседний с холлом зал, где вдоль стен стояли низкие мягкие топчаны – диваны, кои и дали название месту. И здесь, где заседал высший орган управления империи и куда приглашали высокопоставленных гостей, всё было совершенно диковинным. Многочисленные узоры и сочетания мозаик, красных, голубых, зелёных, переплетались золотыми орнаментами. Аляповатыми и излишне насаженными они могли показаться, когда бы русский юноша уже не видел местные базары, сочные и многоцветные, множественные оттенки тёплого моря, щедрости красок южной природы, не слышал эмоциональные переливы восточной речи. Свет от оконных витражей лился так мирно, что Владимир закрыл глаза и снова стал прислушиваться и принюхиваться. Перед ним пролетали годы и столетия, запечатлённые в каждом витке арабской вязи, в любом из узоров камня, во всяком повороте архитектуры.

Главный визирь остановил церемонию и осматривал очарованного гостя, довольно прищурившись и то и дело поглядывая в сторону окна в стене за золотой решёткой. Стефан и толмач склонили головы и степенно ждали.

– Ты впечатлён, пришелец? – наконец спросил Ибрагим-паша.

– Будь благословенны те, кто создали эту красоту! – ответил кузнец с неподдельным восторгом.

– Как твоё имя? – поинтересовался вельможа, впервые улыбнувшись. Когда Владимир назвался, распорядитель спросил, кто он и зачем просит аудиенции у падишаха.

– Достопочтенный, я приехал к вам научиться, как ваши мастера, сочетать камень и металл так, чтобы свет одного не затмевал блеск другого.

Стефан позволил себе вмешаться и добавил:

– Прошу Вас, уважаемый Ибрагим-паша, передать Вашему повелителю, что мы привезли с собой очень важную вещь. Угодно ли будет Сулейману Великолепному на неё посмотреть? – едва заметно молдаванин поклонился в сторону решётки.

Распорядитель молчал. Только ему было видно, как окно за решёткой закрылось. В зал зашёл янычар. Подойдя к вельможе с поклоном, он произнёс «хаммам» после чего попятился к двери, всё так же, не разгибаясь.

– Запомни, как нужно входить и выходить во дворце, обращаясь с почтением, – посоветовал переводчик, указывая взглядом на слугу.

Услышав незнакомую речь, визирь насторожился и заставил румына повторить, что он сказал. Переводу Ибрагим-паша улыбнулся:

– Ты прав, толмач, что объясняешь чужестранцам наши традиции. Великий султан просит своих гостей ознакомиться с одной из них. Не стоит вести долгие речи, будучи уставшими. Хаммам освежит вас. Скажи своему господину, что я доволен тобой, – добавил он для молдаванина и, дождавшись от Стефана кивка, коротко махнул рукой на выход.

5. Константинополь. 1535. Беседа Стефана и Владимира с султаном.

Встреча с Сулейманом состоялась только на следующий день. Весь вечер накануне гости провели в восточной бане и за ужином. В хаммаме эндеруна, внутреннего двора, где жил султан, их натирали сильно пахнущим тёмным мылом евнухи с белой кожей. Только им было позволено прислуживать во дворце мужчинам. В гареме, устроенном довольно далеко от покоев султана, там, где заканчивался сад и стоял Собор Святой Софии, одалисок, наложниц и фавориток обслуживали и воспитывали чёрные евнухи. Ужин был также совершенно необычным для русского питания. Привыкший есть мало, Владимир быстро насытился мясом гуся под гранатовым соусом, запил его щербетом из абрикоса, заел сушёной айвой. Ночь путники провели в разных комнатах дворца и под охраной. Наутро их пригласили в третий двор.

Сулейман Великий принимал их в своих покоях в зале переговоров. Помимо гостей в зале находились несколько визирей в белых кавуках с намотанными поверх огромными волнистыми чалмами-зефир из белой ткани, в халатах до пят из дорогого бархата или парчи, у кого с с длинными, у кого с короткими рукавами. Их повелитель сидел на золотой лавке императорского кресла в золотом парчовом халате, а голову его венчала белая фетровая шапка юсуфи, расшитая золотой тесьмой и с приколотой золотой брошью, возвеличенной каменьями и плюмажем. Глядя на роскошь этих нарядов, путники должны были понимать, почему Сулеймана зовут Великолепным.

Троих чужеземцев заставили встать перед султаном на колени. Первым падишах обратился к Стефану:

– Мне сказали, что ты привёз мне вещь, которую я должен видеть.

Молдаванин осторожно осмотрелся:

– Великий Сулейман, я хотел бы показать её только тебе.

Словно не слыша ответа, падишах сделал жест. Янычар встал перед Стефаном и протянул руку. Приезжему ничего не оставалось, как вынуть из-за пазухи свиток с рисунком. Рассмотрев, Сулейман вернул его Стефану:

– Чей это крест?

– Мой. И это копия креста Стефана Великого, моего прадеда.

– Ты позволил привезти мне рисунок? Зачем?

– Прости, Великий Сулейман, но об этом я хочу рассказать только тебе.

– Хорошо, я удостою тебя чести говорить с глазу на глаз. Скажи мне лишь, кто пришёл с тобой?

Кузнец из Опочки ещё ниже склонил голову, не поднимая, как ему советовали, век. Услыхав, что он хочет учиться ювелирному делу, падишах посмотрел на Владимира:

– Я люблю твою страну, русский, и считаю твой народ сильным и умным. Только покорствуя вашему великому князю вы можете быть уверенными в его благоволении. В этом русские люди схожи с подданными османской Империи. Ты впервые в моей стране? – Владимир кивнул: – Что ты думаешь о ней? Говори, не бойся!

Кузнец из Опочки осмелился посмотреть на грозного султана. Толмач толкнул его в спину, приказывая не молчать.

– Я благодарю Вас, Великий повелитель, за честь быть у ваших ног, – юноша приложил руку к груди и поклонился. Султан повелевал продолжать. Светлые глаза этого гостя и его непосредственность напомнили Сулейману поведение любимой Хюррем, бывшей православной одалиски, всегда искренней в своих признаниях: – Диковинная у вас страна. Много я увидал здесь чудес. Прекрасен Ваш дворец! – говорил меж тем Владимир: – Ваша еда дурманит быстрее браги. Но чем больше я гляжу по сторонам, тем больше подмечаю схожестей с моей родиной. Верхушки арок Топкапы изображены, как край сердца всякого русского человека. Сами арки похожи на своды покоев наших знатных людей. В минарете я смотрел на золото стен, как на родной иконостас. Арабская вязь напоминает мне узоры нашего мороза на стекле. Наши культуры разные, но это лишь помогает понять, как прекрасен мир. Мне нравится, что хлеб вы почтенно отламываете руками. Мне приятно ходить по дорожкам из камня и гравия. Меня пьянят ароматы ваших садов. Спасибо Вам, падишах, за гостеприимство.

Взгляд кузнеца, восторженно рисующий описываемое, снова опустился в пол. Сулейман, не ожидая подобной поэзии в словах простого ремесленника, гордо встал:

– Иди, добрый человек. Я распоряжусь, чтобы ты остался во дворце, как ученик ювелира. Я обещаю тебе содержание и достойный приём. Другого не жди.

Жестом султан повелел выйти из зала всем, кроме Стефана. Дальше разговор предполагался в присутствии доверенного султану лица. Им оказался не Ибрагим-паша. Та самая наивная и искренняя православная наложница Роксолана, что, приняв ислам, стала зваться Хюррем, уже много лет единственная делила с падишахом его ложе. После того, как Сулейман отослал подальше от дворца бывшую жену Махидевран султан и особенно после смерти матери Хафсы-султан главный визирь Ибрагим утратил положение первого советника Сулеймана.

 Падишах позволил молдавскому господарю сесть напротив. Почти бесшумно открылась дверь, и Стефан услышал лёгкие шаги за спиной. Хюррем приветствовала его на русском языке, какой знала. Отвечать ей гостю пришлось, не оборачиваясь. Любой, кто видел лицо женщин восточного гарема, вольно это случалось или нет, лишался головы.

– Говори, что я должен знать такого, что может быть мне интересным? – поторопил хозяин дворца гостя с объяснениями. Стефан трижды раболепно поклонился:

– О, Великий Сулейман, ты уже видел рисунок креста моего отца. Владимир должен сделать копию, которая послужит доброму делу и поспособствует твоим намерениям и далее господствовать в Европе. Я готов быть твоим союзником.

Сулейман усмехнулся:

– Твои слова, Стефан, как халва, но сладко мне от них не стало. Какая нужда привела тебя в мой дворец, чужеземец?

Молдаванин вынул из кармана жилета другой рулон и протянул бумагу:

– Это генеалогическая карта моей семьи. Прошу тебя, Великолепный, взгляни на неё, пока я расскажу тебе про свою семью.

Султан встал к столу, разложил карту. Как только молдаванин повернулся так, чтобы не видеть, туда же прошла женщина. Стефан с усердием стал рассказывать.

Его дед Александр был первым сыном Стефана III, прозванного при жизни Великим, и родился на свет в1464 году от киевской княгини Евдокии Олельковны. Александр должен был наследовать трон после отца, если бы не умер раньше его.

––

Карта Стефана

Стефан III Великий – Евдокия Олельковна и Иван III – Ефросинья

сын дочь сын

Александр – Вадома Елена Волошанка – Иван Молодой

1464 сын сын

Роман II – кузены – Дмитрий Иванович старший внук

1481 сын

Стефан V

-–

От брака Александра и Вадомы, принцессы Ардяла, в 1481 году явился на свет сын Роман. Княгиня Евдокия Олельковна умерла, когда сыну Александру было всего два с половиной года. На момент рождения Романа его дед был женат уже даже не вторым, а третьим браком на Марии Войкицы. Эта валашская принцесса являлась племянницей Влада Цепеша, верного друга Стефана Великого. Отцу Марии Раду Красивому было важно не только породниться с молдавским господарем, но и укрепить положение своей Валахии, оставив её независимой от поляков, румын и литовцев. Поэтому Раду Красивый принялся распускать слухи о том, что Александр Стефанович был рождён не от законной жены Евдокии, а от наложницы Марушки. На момент свадьбы Евдокия была двенадцатилетней девочкой и, якобы, не могла ещё иметь детей. Не потому ли Стефан Великий отослал первого внука Романа на воспитание в Ардял, в семью его матери Вадомы? Заступиться за мальчика никто не мог, и лишь второй дед Романа – Бартоломеу Драгффи, знаменитый воевода провинции Ардяла – отрицал эти сплетни. Ведь помимо Александра у Стефана Великого и Евдокии Олельковны было ещё двое детей – сын Пётр и дочь Елена (известная в миру, как Елена Волошанка). Славный воевода Драгффи в 1453 году вместе со сватом Стефаном Великим принимал участие в сражениях объединённой византийской армии за Константинополь, который завоевал отец Сулеймана Великого султан Мехмет II. Бартоломеу, как мог и сколько мог, отстаивал правонаследство Александра. Но умер воевода рано. Вадома из боязни, что Стефан Великий убьёт внука, прятала Романа в маленьком городке Бакэу. Естественно, что при подобном затворничестве мало кто мог знать о рождении у Романа сына.

Появившись на свет в 1508, Стефан, в роду по счёту пятый, всегда знал от бабушки и матери, что вполне может претендовать на трон. В истории Молдовы было несколько случаев несоблюдения примогенитуры, когда престол захватывали не правопреемники и даже не законные наследники. Богдан II, отец Стефана Великого, был бастардом императора Александра I Доброго. Да и нынешний правитель Пётр IV, «безбородый» или «Рареш», родился от женщины, которая не была женой Стефана Великого. Учитывая, что его отец Роман появился на свет раньше, чем Богдан III Кривой, младший брат деда Александра и дядя Романа, правивший страной до 1517 года и ныне покойный, гость султана хотел восстановить справедливость и стать во главе Молдовы.

– Великий Сулейман, ты давно мечтаешь превратить Средиземное море в османское озеро. Позволь мне помочь тебе? – сказал Стефан решительно, когда закончил с объяснениями.

За его спиной зашуршали ткани платья, и воцарилось молчание. Свернув бумагу, султан подошёл к гостю и в знак почтения приложил рулон к своей груди:

– Если правда то, что ты сказал, драгоценный гость, то тебя послало мне само небо! Но я не понимаю, как ты, Стефан пятый, даже став правителем маленькой страны, можешь помочь в моих делах? У Молдавии нет большого войска, Рареш-безбородый платит мне дань намного меньше, чем обещал. Вы даже не союзники Польши и Литвы. Они грабят вас не меньше, чем черкесы.

– Разреши, Великий Сулейман, рассказать тебе о моём плане, чтобы ты сказал мне, что про это думаешь?

Замысел хитрого молдаванина строился на следующих делах. В далёком теперь уже январе 1483 года его прадед Стефан Великий, уберегая свои земли от османцев, породнился с Русью, выдав замуж свою дочь Елену Стефановну Волошанку за Ивана Молодого, сына Великого князя Ивана III. Внук последнего Дмитрий Иванович, рождённый в тот же год, по крови являлся кузеном Романа, отца Стефана пятого. Иван Молодой умер в 1490 году, когда его сыну было всего 7 лет. Следуя принципу наследования имущества и титулов от отца к старшему сыну, избегая при этом младших сыновей, Иван III венчал старшего внука Дмитрия на царство в 1498 году, назначив его своим соправителем. По смерти деда в 1505 году именно Дмитрий Иванович, старший внук, должен был править Русью. Но в историю вмешалась вторая жена Ивана III – Софья Палеолог. Своим влиянием на бояр и при помощи византийского двора эта женщина сумела добиться того, чтобы следующим царем после её почившего мужа стал их сын Василий, по счёту третий. Дмитрия, мирного и покорного, Софья оковала железом и упрятала в тёмные палаты, где он умер через четыре года, и не исключено, что насильственной смертью.

Получается, что Великий русский князь Василий III был незаконно возведённым царём. А то, что после него на царство теперь был призван малолетний Иван, рождённый от второй жены, литовки Елены Глинской, совершенно меняло всю структуру принципа примогенитуры. Согласно ему после Василия III, в первом браке бездетного, следующим русским царём должен был стать один из его младших братьев. В семье Ивана III, кроме Василия, было ещё пять сыновей. На момент смерти Василия III их оставалось лишь два – Юрий, удельный князь Дмитровский, и Андрей, удельный князь Старицкий. Придя к власти в роли регентши при царе-юнце Иване IV, Елена Глинская по совету некоторых бояр заключила в темницу обоих братьев умершего мужа.

– Юрий не годится на трон, ибо характером мягок и вовсе не противился обвинениям в заговоре. Тогда как князь Андрей способен посеять смуту и сесть на трон. Крест, что должен сделать кузнец Владимир, останется в Молдавии для покоя в стране. Подлинник же должен послужить доброму делу и восстановить справедливость. Достопочтенный султан, все мои земляки знают о силе креста Стефана Великого, способного открывать любые двери. Я передам его в Москву, и он поможет князю Андрею Старицкому выйти на свободу и стать русским царём. Негоже женщинам править государствами. Жизнь и воля всякой из них в руках полюбовников. Елена Глинская – не исключение. Я же хочу, чтобы Русью правил законный князь.

Стефан замолчал. Сулейман смотрел не без удивления, то и дело бросая взгляд ему за спину. Очевидно, сказанное не совсем нравилось Хюррем.

– Зачем мне ссориться с Русью? – медленно вывел султан: – Я уважал Василия III. Я признаю его выбор. Если великий правитель, сын великого правителя, видел будущее своей державы только при сыне Иване, никто не смеет осуждать ушедшего государя. Великий князь есть исполнитель воли небесной, – султан обмахнул лицо ладонями и возвёл руки и взгляд к небу. Не многие власть предержащие их эпохи были согласны с подобными утверждениями. Европейская политика осуждала тиранию русских и восточных правителей, поэтому султану по душе были те, кто рассуждал, как он. Молдаванин не мог не знать, какое должное челобитье слал русский царь султану, и что за шортную грамоту не так давно писал Сулейман ушедшему Василию.

– «Верный приятель и добрый сосед, желаю быть с тобой в крепкой дружбе и в братстве», – процитировал он суть послания и поклонился. Падишах, вернув взгляд на гостя, довольно прищурился:

– Мне приятно, Стефан, твоё почтение. Ты правильно сказал, что мягким правителю быть негоже. Только лев способен быть царём зверей. Власть дана государю для подчинения. Тем, кто с этим не согласен, положена секира. Страх и зависимость – вот основа успеха на троне. Иначе сам окажешься посаженным на кол! Елена Глинская давно это поняла. Её муж, мудрый князь, велел «наблюдать жене своё достоинство», и мы не можем сказать, что царица забыла эти наставления. В политике русская государыня разумна: соблюдает со шведами шестидесятилетний мир, заключённый с Густавом Вазой, торгует с голландцами и датчанами, поддерживает дипломатию с Ливонией и Польшей, благоволит мне. А я, в ответ, приказываю подданным мне ногайцам, астраханцам, крымчанам и казанцам, не разорять Русь дотла. А то, что мать юного царя Ивана убрала с пути слабовольных родственников – это правильно. Мне тоже хотелось бы, чтобы после меня наследником стал тот из моих сыновей, кто сможет продолжать моё дело и удерживать все мои завоевания.

Стефан представил, как радостно кивнула за его спиной та, что подарила султану не одного сына. Даже если она не станет женой, Хюррем могла быть уверенной, что Османскую Империю возглавит один из них. И вряд ли в этот миг каждый из присутствующих в комнате мог предполагать, какой будет борьба между братьями за это место.

Стефан поклонился:

– Я полностью согласен с твоими рассуждениями, О! Великолепный! Однако, сев на трон, Андрей Старицкий будет признателен мне. Если же к тому времени Молдавия станет частью твоей Империи, султан, то мы сможем объединить Восток и Запад и сделать всю русскую землю подвластной тебе территорией. И тогда не только Средиземное море станет Константинопольским озером, но и Сибирь и Печорские дали османскими кладовыми. Чтобы ты мог покупать два сорока* соболей не за шестьдесят золотых флоринов или менять три девяноста* пудов воска на сталь, а брать их, как хозяин, и поберечь деньги и оружие для исполнения твоих великих замыслов!

*меры веса на Руси в те времена

Халиф, ниспосланный Аллахом! помоги мне стать первым господарем моей страны, и вместе мы завоюем непокорные тебе пока Ливонию, Речь Посполитую и хиреющий Немецкий Орден!

Огонь угодничества пробежал по глазам молдаванина; честолюбие султана было задето. Хитро улыбнувшись, хозяин карты потянулся за ней. Сулейман Великолепный вернул свою руку, оставляя свиток себе. Ему ещё пригодится эта родословная. Пусть молдаванин продолжает ненавидеть соседей. Тигр, наблюдая из-за скал за схваткой оленей, получит на обед проигравшего. Жестом султан дал понять, что всё сказано. Гость склонил голову и почтительно попятился к выходу.

Долго стоял в этот вечер без движения великий султан великой империи и смотрел на воды Босфора. Долгая война с Персией истощала его мысли. Непокорство Европейских правителей обязывало на новые походы. Но если верить вертлявому молдаванину, то уже скоро, через год- два, Султан I сможет стать властелином мира. Да будет на всё воля Аллаха!

6. Русь. 1536 Письмо Андрея Старицкого

В конце августа 1536 года в Москве в темнице умер от голода Юрий Иоаннович Димитровский, младший брат не так давно почившего царя Василия III и дядя молодого Ивана IV. Узнав о такой смерти брата и предчувствуя недоброе для себя, Андрей Иоаннович Старицкий, тоже заточённый в темницу Еленой Глинской, написал письмо сыну Владимиру. «Сънь мой! Вем аки крепостны муры подпола, и елико тяготно деля тя и мати тьвоейа, жены мьейа Евьдокьии во поруб ввергнуты быти. Не желил я живот покамест не пересекла мью стезю погана литовская девка. Блазнила сама зельем брата мьегого Василия. А то каждому ведомо, аки юностна жена водле старыго мужа можети блазнить оного, аже сам изыметится. Отнуду шёл Превеликий Князь не токмо супротив мирского суда, но аже господьнего. Соломоньию, половину сию нареченную сгубивши, а днесь наш черёд приходити. Вскую мы страдати? Бо каждый ведает об извете, возведённом на Юрия. Сам же в Дмитрове право чредить, равно аки мне в Старице, аво любше красных кремлёвых Полатей. Ако не то: живота он лихованъ аки поганый язычник, а бояре неприязные пируют, чая своевольствовать на залаз и тщету Отчине. Бельских аже известити перегрозили. За то Симеон Фёдорович и окольничьий Иван Лятьцкой и снеслися отай с каролем Сигизмундом. За то и согласны сами скитаться на странице. Есмь глуп зане ими не следовати. В шашьей земле живота нетути, и навь Юрия сему есть утверждение. Проклятой гарипе кьрвь княжена не дозволяет мърно спати, и мнитьмися, Володимир, скорую мне навь. За то меняти я мье узорочье вместо трости и папиры, анжебы споведовати те о коварстве Елены. Ако даже вороти я царице иговские поминки, фрей с дорогими удами, ценные опанины, шубы, кои не счесть и что в амбарах моих давно сгнили, всё одно аз есмь спона деля ливонки. Ще паче аж есмь ворог иговскому потаковнику Ваньке Овчине. Ако гридь сий льстивый бес. Уж сколь уверял я Глинску в приязни, сколь Даниил, Митрополит, ручался за речи мои – вьсё тща. Вестовщики и наушники клевещут, елико злословлю аз царицу. Отнуду сама и заслала мне ясака на Сход боярский толковать о немецких фазисах. А ежи сказалсися я огневичным, сама не уверовала и погнала мьне на увещание схимника Досифея. Ижде зрилси владыку Крутицкого, так и ведал еже буде мьне мука. За то и решился утечи купно с тя и матерь тьвоя. Стал аз прежде Старой Русы с чадью и полдве сотни истовых воев, абы дружину созьвати и Новыгород, Пьськов и всю Русию брати. Шортны сьлал и харатью к уездным детям боярским. Писал им, «што доколе мьй южик унота ести, царица прелюбы деяти, або не видити аки служит сама уверам бояр московитых. Оне до блазни и велелений готовы, потому как до жиру гладные. Аз быти радый соприяти сподряд усех, кои оборонять Русь согласны». Всё суета: израда ме вышла, бо и стреканулся в чужину. Або прежде Тюхоли настиг мя Ванька. Сам да Никита Оболенский царицу уберегли главу мя срубати, но не на мье же благо. Удеяти ми Овчина опять возвернуться и каятися. Сам клал заповедь живот мнъ ударовати. Рекел, де ристать и странствовать княжату негоже. Азъ веру яти, ноли той ме солгати: и мя в дыбу бросити, и тя трилетнего купно матерью твойея въ хранилище утискати. Малолетно мя тута жити. Насмертник азь есмь. Нуждная изгибель мя предпоставити, аз провидети. Сцегл мольбу имаю, темже препадаю пред Господоначальником нашьим – або васъ съ Евдокьией схоронил. Да елико разумеет уный Князь Иван Васильевич, аже срамно ветших людией известися токмо ради корысти. Убо покамест христиане насобную распрю имеют, поганые будуть тлети и гыбати земли россов. И али ако отьцъ мьй Иван единил Русь из земель вкупоотечных, крестных и далечих, оброчи и целовати ему Ярославль, и гордый Новогород, а щё Тверь и Вятку, и орла двоеглавого ны дати, и векожизненно возымел единоначалие с елиньскыми монархами Палеологами, дак почто не уразуметь ако не болярцы брехуны, а токмо Князь, богатный и блаженный, езмь истый хранитель честилища православия и деля всесоборныйя тревеликыйя отчины господарь. Може аз носити осе тяжкое бремя и быти ревностным пестуном, определённым на брежение нашьего князя не из мысли на столование, и не споны кому чинить, а абы с тщанием и страстью наставлять маво племянника уната, и егда час приходити урядити делы и безволненно предати оному клобук Константинов и бармы, и трон, и державу. Да внимати Перун и Велес мье истинноглаголание. Бо де правду аз изрещи, ово ведает Зиждитель! Аз есмь готовый хощь днесь скинуть багрянцы и паволокы, облачить байдану и на всяческую брань грясти. Лише не ввергнутым быти в затвор аки аманат або кощей. Убо не калик я переходной, а княжат. Обаче нешто не будети мя, не стань и ты зде быти, сьнъ мьй любезный Володимир. Сяковый есмь мьй те отень указ. Аз те заповедати оное, да так тому и быти пусть! Ибо лепше извет на крамолу принять, нег причастити очину кыя смьрти моей жедати. Веле любети тя и мати твойа и въ чело васъ лобзаю. То ты еси!»

7. 1540 год. Султан и чужой крест

В 1535 году молдавский правитель Пётр IV Рареш заключил договор с Фердинандом I Габсбургом, направленный против османского правления. Это оказалось роковым шагом в правлении Рареша так как, узнав про его «тайные» сношения с австрийским двором, Сулейман Великолепный сильно удивился. Двух лет не прошло, как посланник Петра Стефановича засылал своих говорунов в Московию к царице Глинской с такой же просьбой. Но если у Елены был на службе умный муж Тимофей Васильевич Заболоцкий, который, явившись в Сучаву послом, рассказал Рарешу о давней дружбе его страны с Константинополем и нежеланием вызвать у Сулеймана даже сомнение в преданности оной, то европейским дворам любая заноза под ноготь туркам была слаще пряника. И там, где русские поддержали свои намерения относительно политики с османцами, выслав им богатые сукно, шубы и доспехи, важные европейские вельможи, пообещав Рарешу помощь деньгами и войском на случай нападения султана, мгновенно закрыли глаза на беду.

Последствия для молдаван ждать себя не заставили. Получив из Константинополя снисхождение и даже «благоволение» относительно их намерений к южному соседу, царь астраханский Абдыл-Рахман, ханы Крымский Саип-Гирей и Ногайский Шийдяк, вместе с братьями, князьями степных Орд Мамаем и Кошумом, тут же пошли на Молдавию. За два года язычники вырезали половину её населения, негодного для продажи, а пригодных всех полонили и свезли далеко от родной земли. Не остался в стороне от таких разбоев и казанский хан Еналей. Да и братья славяне – киевские и польские князья, воодушевлённые ненавистным молдаванам литовским королём Сигизмундом, кровожадными ненасытными коршунами кинулись добивать беззащитную нацию и добирать последнее богатство, что могли найти в Молдове, благодатной землёй, климатом и традициями.

Обескровленный и обесчещенный южный народ стал разменной картой в игре Священной Лиги. Обеспокоенный завоеваниями османского флотоводца Хайреддин-паши Барбароссы на юге Италии в Калабрии, новый папа римский Павел III в начале 1538 года объединил под эгидой Папской области Священную Римскую империю, Венецианскую республику, Орден Мальтийских рыцарей и Испанию. Петр IV Рареш, желая получить помощь от Габсбургов – Карла V и Фердинанда I, и воодушевлённый обещаниями Франциска I, оказался в этой христианской Лиге сильнейших слабым звеном, на котором сполна отыгрались нечестивые. Не веря больше своему правителю, не удивительно, что молдавская элита предала Рареша и согласилась встать под протекторат Сулеймана Великолепного. Его намерения аннексировать маленькую страну передал родичам тот самый Стефан пятый, правнук Стефана Великого, что был в Константинополе летом 1535 года.

В сентябре 1538 года турки вошли в Молдавию и меньше чем за год опустошили страну, взяв казну Господарскую со множеством золота, несколько диадем и богатых икон Стефана Великого. Крест его, обожествлённый потомками за могущество приносить славу и спасение тому, кто им владеет, Сулейману лично вынес на бархате новый правитель страны, назначенный султаном. Стефан V тут же создал в Сучаве турецкий гарнизон, а Тигина, вместе с сёлами, прилежащими к городу, превратился в османскую райю Бендеры. Такие уступки Стефана способствовали планам Сулеймана относительно Балкан. После двулетних походов по юго-восточной Европе оттоманское войско подчинило себе всю её. Храбрый Барбаросс, уже в чине адмирала, поднял османский флаг на Ионическом и Адриатическом морях, продолжая претворять мечту своего господина о большом Константинопольском озере.

А что же в это время творилось в Топкапы? Любимая Хюррем стала официальной женой падишаха и продолжала быть ему верной помощницей. Русский кузнец из Опочки Владимир успешно учился при дворце султана ювелирному искусству и за два с половиной года выполнил задание молдавского господаря. Копия креста Стефана Великого была передана в Сучаву весной 1538 года. Однако намерениям Стефана, увы, сбыться не удалось: Андрей Иоаннович Старицкий не дождался помощи. Он умер в московском подземелье 11 декабря того же года. Страшной была его смерть, замурованного заживо, преданного анафеме, забытого.

В сентябре 1540 года кузнец Владимир вновь был вызван к султану. Сулейман показал мастеру крест, полученный в Молдавии. Русский тут же узнал свою работу, так как уже мог различать и разные рисунки яшмы, и глубину цвета рубинов, и чеканку чужой руки. Признание Владимира подтверждало сомнения Сулеймана: молдавский господарь оставил себе настоящий крест, а великому падишаху отдал поддельный. Взбешённый, Сулейман грозно пообещал:

– Что задумано, тому и быть: исполни мою волю!

– Прости, Повелитель, я тебя не понимаю? – растерялся молодой ювелир. От купцов он регулярно получал новости от брата Николая и знал про судьбу князя Владимира Андреевича.

– Поезжай к тому, кто прислал тебя мне. Отдай ему этот крест. Остальное он сам поймёт, – ответил султан и добавил: – Горе тому, на ком чужой крест!

– Он молод, но усерден, – позволила добавить к словам мужа Хюррем относительно мастера. Во всех переговорах султана она была теперь единственным доверенным человеком: – Позволь, мой господин, узнать, как можем мы отблагодарить этого человека за его талант и послушание?

– Проси! – кивнул султан.

Владимир склонился ещё ниже:

– Великий повелитель, я хотел бы провести в твоей стране всю свою жизнь! Но воля твоя – закон! Поэтому я охотно отправлюсь, куда ты пожелаешь. Прошу тебя подарить мне одну из медных сковород из твоей кухни. На Руси не знают, как готовить на ней, я же привык к жареной пище.

– Сковороду?! Да ты к тому же ещё и скромен, русский мастер! Конечно, пусть дадут тебе сковороду. Но готовить на ней должна будет женщина! – он улыбнулся от мысли, внезапно пришедшей на ум, и посмотрел на Хюррем. С некоторых пор Сулейман был вынужден оставлять женщин в гареме лишь в силу традиции; ведь падишах давно проводил свои дни и ночи только с одной из них. К тому же новая перестройка в Топкапы и перенос здания гарема непосредственно к покоям султана, затеянные любимой женой, требовали от Великолепного «разгрузить» прожорливый и так дорого стоящий сераль.

Владимир сразу понял замысел султана и, растерявшись, не знал, что ответить. Отказаться от «подарка» повелителя, означало навлечь на себя его гнев и лишиться головы. Почтенно склонив голову, мастер принял мешочек с золотыми флоринами, а уже через день его обручили с киевской девушкой Ириной. Вместе с ней и «приданным» в виде сковороды посланник падишаха отправился сначала в Сучаву.

Их любовь стала мгновенной. Заметив, как невеста дрожит от страха под накидкой, Владимир протянул ей руку и на турецком попросил ответить, хочет ли она замуж. Если бы девушка отказалась, кузнец, неверное, пошёл бы наперекор воле падишаха. Но Ирина тихо прошептала:

– Да, – вслед за чем упала в обморок. Ответ на его родном языке и беспомощность девушки так потрясли мужчину, что он кинулся ей на помощь, не успев подумать, что она всё ещё принадлежность султана. Он открыл полог накидки, стал дуть ей в лицо, тереть её щёки, щипать за скулы. Бледный цветок, обречённый много лет не выходить за пределы Топкапы, лишённый любой возможности видеть посторонних гарему, Ирина лежала, как мёртвая. Испугавшись, Владимир сильно встряхнул её. Девичьи веки дрогнули и медленно открылись. Узнав, кто перед ней, Ирина улыбнулась.

– Лекаря! – потребовал евнух. Выполняя требование Хюррем, он испугался не меньше кузнеца. Если бы Ирина умерла, ему не жить тоже.

Через неделю, когда Ирину собрали в дорогу, Хюррем устроила свадебный вечер. На нём, кроме жениха и невесты, был только мулла. Совершив обряд, похожий одновременно на венчание и благословление, служитель Аллаха вложил в руки новобрачных по золотой монетке, а Хюррем дала каждому по ветке от миртового дерева, символа семейной крепости.

– Будь ему верной и всегда желанной, – искусная соблазнительница протянула Ирине флакончик с розовым маслом: – Не обижай её по пустякам, – посоветовала жена султана Владимиру: – Помни всегда, что Великий Сулейман поделился с тобой тем, чем мог бы воспользоваться сам. Это великая честь!

Женщина соединила руки новобрачных и отправила их в отведённую во дворце комнату. Только оказавшись там Владимир смог второй раз увидеть лицо теперь уже жены. Ирина была прекрасна. Её тёмные волосы придавали белой коже тон внутренней части морской ракушки. Глаза, тоже тёмные, были на этом лице волшебными ягодами. Прикоснувшись к ним губами, русский мужчина навсегда вкусил яд любви.

Уже на следующее утро молодые сели на корабль и покинули Константинополь, вспоминая его весь путь до Молдавии, который занял почти месяц.

Завидев крест в руках бывшего кузнеца, Стефан лишился дара. Он отдал Владимиру настоящую святыню вместе с подделкой и написал Сулейману, что кается в содеянном. Он пробовал искупить вину и, щедро заплатив, приказал Владимиру отвезти обе святыне сыну Андрея Старицкого, всё ещё заложника. Он верил, что, сняв чужой крест, спасёт себя. Но ровно через месяц после встречи с русским, великий господарь молдавский Стефан V, прозванный Лакуста (саранча), был убит. Владимир и Ирина узнали об этом, уже находясь в Киеве.

8. Россия. 1542-1569. Владимир Старицкий

Путь бывшего кузнеца Владимира домой был долог из-за внезапной болезни Ирины. Отвыкнув от холодных зим, в Киеве женщина сильно простыла и слегла. Священник из Печорской лавры поселил путников, отдав им половину дома, и посоветовал переждать зиму. Однако ждать молодожёнам пришлось больше года; Ирина была настолько слаба, что вряд ли выдержала бы путь. Владимир не торопился вернуться в родной город ещё и потому, что всё это время пробовал понять, сможет ли он привыкнуть к образу жизни славян. В Константинополе на улицах приветствовали друг друга даже малознакомые люди, и каждый желал при встрече здоровья Аллаху, тебе и твоим ближним, без всяких церемоний приглашал войти в дом, делился с гостем куском. В Малороссии и на Руси даже соседи были часто молчаливы и неулыбчивы, избы людей открывались для посторонних лишь в дни родин или похорон, за стол пришлых не усаживали.

Весной 1942 года Владимир и Ирина всё же добрались до Опочки. Почти двадцать лет мужчина не был на родине, но город мало изменился за это время. Дом брата указали всё на той же пристани; Николай стал знатным купцом. Не сразу признал он Владимира: когда-то тот был высоким, теперь стал ещё и могучим. Половину его лица скрывала светлая борода, кудри падали до плеч, широкие кисти рук выпадали из рукавов дорогой накидки, как якоря.

– Здоров будь, хозяин! – прорычал путник, непривычно складывая рот. До сих пор им с женой привычнее было говорить на турецком.

– Ты ли, брат? – удивился Николай, не торопясь распахнуть объятия. Прошло семь лет, с тех пор как Владимир, некогда кузнец из Опочки, вернулся из Константинополя на родину. Дом, где они жили когда-то с Николаем, сгорел в городском пожарище, и торговец перебрался в бывшую кузню на берегу реки, ближе к порту, а значит к воде. На этом месте купец заново отстроил избу, не большую-не малую, как раз в пору ему и жене. Более пяти лет брака с полячкой, пленённой кем-то из проходящих через Опочку воевод, да брошенной из-за немощи, потомством не порадовали.

– Я, – коротко ответил бывший кузнец, удивляясь, что его держат на пороге.

– Значит, здравствуй! Кто это с тобой? – кивнул он за спину брату. Владимир обернулся, вывел к порогу жену:

– Ирина. Знакомься.

– Жена или девка?

– Жена. Мне её сосватал сам падишах Сулейман, пусть будут благословенны его дни! – он обмыл руками лицо.

Николай словно очнулся:

– Так проходите же в избу! Вы, небось, устали?

– Полтора года в пути.

– Почему так долго?

– Ты про то на пороге знать желаешь? – впервые показал характер младший брат. Старший засуетился, кликнул супругу.

– Алиция, собери на стол! – шумнул он. Женщина, недовольная нагрянувшими незнакомцами, пробурчала:

– Нэчем потшэват. Только молоко йешт и каша.

Муж оглянулся, вскинул бровь:

– Я что тебе сказал? Брат это мой. Единоутробный. Из Царь-города прибыл. Иди за петухом, пировать будем.

Владимир, ощутив себя неловко, остановил:

– Не нужно, Николай. Хватит нам молока и каши. Баню ещё бы истопить, помыться с дороги перед вечерней зарёй.

Но брат уже стелил хлебосол.

Тем же вечером, помывшись и помолившись уходящей заре, Владимир и Ирина напросились жить не в доме, а в бане. Шёл апрель, ночи были не студёные. Да и взгляд свояченицы, как чёрное мыло с абрикосовой пудрой, сдирал кожу. Не по нраву пришёлся Алиции вечерний намаз гостей. «Кто из местных увидит, как падают ненужные родственники на землю и молятся Аллаху, ещё и дом подпалит. Живы в людях подлости половецких и ногайских племён. Османцы – ничем их не лучше».

– Зря ты так про них, – остудил брата Владимир за то, что тот назвал его неверным: – Это здесь продадут и правду и совесть. Восточные люди веру чтят и людей любят.

– Не знаю. По мне так лучше бы тебе крест носить и ходить по выходным в церковь, чем падать ниц за чужого бога.

– Бог для каждого один и в душе. А крест я ношу, – Владимир вынул из-под рубахи нательный знак и ладанку.

– Дивно пахнет. Сам ковал? – кивнул Николай на подвеску с маслом опопанакса. Разглядев, он попросил сделать такую же его жене.

– Сделаю. Только не теперь. Сначала мне нужно выполнить поручение Сулеймана, – ответил Владимир, но уже через время пожалел: взгляд, каким сожрал молдавские кресты его брат, хорошего не сулил.

За ужином женщины не перемолвились и пол словом. После кваса Николай стал добрее и попросил рассказать про далёкую восточную сторону, богатую и щедрую не только климатом. Там славянским людям было много чему поучиться. Кроме Константинополя Владимир ездил в Османской империи в Амасью, родину детей султана, где воспитывали и готовили к службе будущих наследников – шехзаде. Старинный городок широко простирался по скалистым холмам, в нём мирно текла река, отделяя изгибами понтийские деревни – кварталы, где жили представители какой-то одной национальности, дома утопали среди яблоневых и вишнёвых садов. Пение муэдзинов будило люд по утрам, многонациональный говор слышался на базарах, муллы, имамы и муфтии уважали атрибуты всякого вероисповедания, городские судьи кади брали налог только с торговцев, а за равные провинности одинаково судили армян и османцев, персов и грузин, боснийцев и курдов. В русских городах улицы, даже каменные, были грязны, дома перекошены и без дворов, сады сажали лишь в богатых усадьбах, да и то не все, звон колоколов радовал только в праздники, в будни он казался тревожным. Иноземцы на Руси не уживались, так как даже свои меж собой здесь не ладили, в церковь люди ежедневно не ходили, наперстные кресты разрешалось носить только монахам и знатным, налог уездным дьякам платили с души, суды решали судьбы не по закону, а по усмотрению. Цеплялся взгляд приезжих и за одежды славян – холщовые, льняные, шерстяные. Красок в повседневной робе было мало, обувь – лапти или валенки – уродовали ногу, особенно женскую. От славянской еды Владимир и жена отвыкли тоже: вместо отварной курицы или куска мяса на вертеле им хотелось бы непризнанных у восточных славян парной пшеничной крупы и молотого мяса. Свинину есть гости отказались наотрез. Брюква и репа, гречневая каша и гороховый кисель, ржаной хлеб и кислый квас вызвали у них тяжесть в животе и понос.

Рассуждая про это, бывший кузнец решил поехать в Старицу на третий день. Не видел он для себя жизни в родном города. Да и брат, единственный человек, к которому ехал, оказался теперь не тем, каким был раньше. Жир на боках затопил и его доброе сердце, и светлый ум. Что до воспитания, то его в бывшем пронырливом служаке порта, а теперь разжившимся на восточных товарах от брата торговце, не было и вовсе. Да и жену свою Владимиру было жаль: не научившись ни готовить, ни вести хозяйство, вряд ли Ирина сойдётся с Алицией. Одна – утончённая песнями и благами гарема, другая – надсаженная насилием панов и бояр. Эту разницу не перешагнуть, чтобы сблизиться. Да и жить им в бане – не дело. А чтобы ставить хоть какой дом, придётся для заработка браться за прежнее ремесло. Николай эти мысли поддержал: кресты и украшения для Опочки баловство ненужное, и надеяться прожить с них, продавая на ярмарке, – бесполезная дума. Другое дело ковать подковы и замки, чинить корабли, править оглобли на телегах или санях, ставить решётки на окна и в клети, лудить бочки, паять сундуки.

– Впрочем, сам думай. Может и стоит ехать сразу в Старицу промышлять безделушками. Там к столице ближе, народ другой, побогаче здешнего, – сказал старший брат сухо, но тут же испугался свои слов: – Да ты погоди, Володька. Завтра вербное воскресенье. Сходим к боженьке на поклон, потом решим, что делать. Мне бы Вешнего Егория дождать, чтобы скотину выпустить из стойла, тогда могу поехать с тобой. Нельзя тебе одному с женой по нашим дорогам, да ещё с таким грузом. Много развелось теперь разбойников и душегубов. Царь, хоть и юнец совсем, но в отместку за загубленную мать мстит боярам, а отыгрывается на народе. Так простой люд в городах давит, что он в лесах хоронится. Там, кроме коры, есть нечего, поэтому разбой царит вовсю. Ты вот по реке пришёл, а на воде беды не много. Не всяк решится на корабли напасть. А пеший – добыча лёгкая. Погоди малость, после Георгия поедем в Старицу с московским обозом. Торговцы по наземным дорогам под охраной путешествуют. С пищалями против топоров спокойнее.

– Хорошо, – согласился Владимир. Насмотрелся он на беглецов окаянных и в Молдавии, и в Киеве, да и в здешних местах. Голодный человек – хуже зверя. А у него дело важное. Нельзя не исполнить.

На следующий день спозаранок все люди вышли к лесу ломать ветлу. Голые ветви с едва заметными почками понесли в церковь. После освящения в чанах со святой водой в каждой избе поставили свежие ветки в стаканы под образа. Прошлогодние вынули в сени, чтобы гнать ими скот на выпас в сто двадцать шестой юльев день. Снова сели есть и пить. И так – всю страстную неделю, вплоть до Пасхи. Хоть пост, хоть нет, а без хмельного квасу не жить.

Всё это время люди шатались без дела и забот. Праздники работу отменяли и миряне христосовались, балагурили, угощались, тут же дрались на кулаках. Брань с площадей неслась за много вёрст. Здесь шли торги, вершились суды, шла расправа за прошлые или новые грехи. В полях, всё ещё скованных ночными холодами, жгли костры, прыгали через них, не дожидаясь Купавы. В реку шли, напившись и надравшись. Наморозив зады, бежали отмокать в бани. После снова бражничали, пели, бранно ссорились, дрались не понарошку – вусмерть.

Ирина смотрела на эти дикости, отворачиваясь и закрывая лицо: «Что за люди? Почему праведную жизнь они ведут лишь тогда, когда на грешную уже нет ни сил, ни здоровья? Что за карма у них, и как может помочь им бог, если они сами себе помочь не хотят?». Православной жизни в Киеве до того, как её в восемь лет взяли в плен, женщина не помнила, а столкнувшись с пугающей действительностью, рыдала на плече мужа каждую ночь. Не терпелось ей уехать из Опочки. Алиция поддевала её, когда оставались они одни, называя дикаркой. Однако, когда настал пастуший день, Ирина первая сплела венок для самой дойной овцы из трёх в стойле, для заклинания над скотом, уберегающего от лесных ведьм, нечистой силы, волков и страшных болезней. Глядя, как молодая девушка водит руками над головами коровы и овцы и бормочет что-то непонятное, Николай и Алиция зачарованные молчали. Было в этом много языческого. Обряд Ирина помнила от бабки. В украинских сёлах день пастуха был тем особым праздником, что пропустить нельзя. Медленно возвращалась к девушке память о давней жизни. Однако всё же сильно хотелось ей обратно в Топкапы. Владимир, не зная, как всё будет дальше, пообещал жене, что как только отдаст крест князю Владимиру Андреевичу, вернутся они в Константинополь.

Выдоив после обряда овцу на треть и вылив молоко на зарю, Ирина уступила место хозяевам. Они стали махать по углам двора прошлогодними прутьями ветлы. Хлестали им скотину, приговаривая: «Господь, благослови и здоровьем награди! Благослови тебя, Господи, и здоровьем награди!». Скот и пашня позволяли выжить даже самым бедным, что в рабах.

Наконец наступил день, когда братья собрались в путь к Старицкому. Молодого князя Владимира и Евдокию выпустили из заточения в 1541 году по приказу Ивана IV. Ходатайствовал об освобождении узников Дмитрий Бельский, опекун царя, примечая, что «прежнюю челядь (при князе Владимире, Е.П.) царю угодно сменить, а свою, доверительную, ставить, дабы приглядывали за бывшим пленником, кабы не зачинил он какую смуту, али не стал с ворогами молодого двоюродного брата в сговоре, а то ещё хуже с намерениями худыми в сторону кузена…». Так сделано и было, о чём в Летописях отписали следующее: «… пожаловал князь великий Иван Васильевич всея Руси, по печалованию отца своего Иоасафа митрополита и боляр своих, князя Владимира Андреевича и матерь его княгиню Ефросинью, княже Андреевскую жену Ивановича, из нятства выпустил, и велел быти князю Владимиру на отца его дворе княже Андреевском Ивановича и с материю… вотчину ему отца отдал и велел у него быти бояром иным и дворецкому и детем боярским не отцовским».

Встреча кузнеца с князем Владимиром состоялась в Старице летом 1542 года. Девятилетний мальчик смотрел на приехавших из Опочки путешественников, оборачиваясь то и дело на мать. Ефросинья, узнав историю двух крестов, тут же приказала разместить дорогих гостей в тереме, что остался им с сыном от загубленного мужа. Всё имение князя Андрея вернули семье обратно не так давно. Глядя на кресты, женщина плакала и думала, как запоздало привезли их. Может и прав был молдавский шельмец, задумав освобождение её супруга? «Может и помог бы тогда этот крест, ох, не перепутать бы какой главный».

– Позовите мне кузнеца, пусть придёт один, – кликнула она дворне, а вошедшего мужчину попросила уточнить, где подлинник: – В красной тряпице, говоришь? А тот, что делал ты, в синей? Вот и ладно. Ступай! Я покамест подумаю, как быть с этим добром. Отцу не пригодилось, может сыну его станет подмогой, – Евросинья встала в угол перед образами, приложив всесильный крест к груди. А и просят ведь Старицкие всего ничего – чтобы оставили их разводить пчёл. Ввязываться в политические дрязги – последнее дело для тех, кто живёт по совести. Дак нет же, царские приспешники норовят проникнуть к Владимиру даже под одеяло, прослушивая, не чихает ли он против кузена. Наверняка стоит отказаться от крестов. Вернуть гонца падишаха в Царь-город с его грузом, пусть Сулейман решает, топить ли кресты в Босфоре или расплавить их в печи.

От этих дум заснула Евдокия только под утро. А когда вернулась в горницу, где оставила кресты, красной тряпицы не обнаружила. Бросились искать, да тут же оказалось, что крест выкрал Николай и уже бежал в Опочку. Послали за ним погоню, но ничего это не дало: след свой ушлый купец запетлял, как косой на свежевыпавшем снегу. Владимир, младший брат вора, весь день был сам не свой. К вечеру его позвала в опочивальню хозяйка и, плотно закрыв за ним дверь, протянула синюю тряпицу.

– Ну-ко глянь, мастер, твоих ли это рук дело? – тихо попросила она, давая понять, чтобы и он не шумел. Владимир развернул ткань и стал разглядывать. А чем больше вглядывался в оставшийся крест, тем слабее становились его ноги.

– Как это возможно? – прошептал он губами, вскинув на княжну взор.

– Значит верно, – обрадовалась она: – Всё вышло, как задумано. Я нарочно поменяла кресты местами и оставила красную тряпицу с двойником там, где её было проще найти. Только не думала вот, что вором окажется брат твой. Ну да ладно: однажды каждому будет свой суд. А покамест пусть летят слухи голубями. Пусть трубят Ивановы глашатаи по всем дорогам о пропаже ценности Стефана Великого. Пусть думают, что нам осталась копия. А мне эта вещица тоже для правосудия останется. Дай только, Господи, окрепнуть и возмужать сыночку моему Владимиру!

– Госпожа, я отныне твой слуга! – ювелир хотел преклонить колени, но от страданий, страха и только что испытанного стыда упал перед Ефросиньей.

Подняв его, женщина впервые за долгие годы улыбнулась:

– Что ж, я понимаю теперь, почему ты так не хочешь возвращаться в Опочку. Но всё же, Константинополь – тоже не твоя земля. Да и жена твоя может потерять в дальней дороге драгоценный груз. Женщинам в её положении лучше не путешествовать. Что ты так удивляешься? Я могу понять, почему женам временами хочется то спать, то плакать: – княжна похлопала ювелира по плечу: – Так тому, знать, и быти: будешь служить не мне, а сыну моему. Хорошие люди – всегда большая редкость.

Так ювелирных дел мастер остался жить в Старице. Вскоре он стал знаменит и достаточно состоятелен. Поставил дом, соорудил себе мастерскую. Ирина торговала в лавке. У пары, один за другим, появились два сына.

Прошло более двадцати лет. Жизнь в стране менялась и не к лучшему. В 1564 году Московский царь создал для себя наёмное войско: «избранную тысячу», куда зазвал представителей наиболее знатных родов и потомков удельных князей, обозвав служак опричниками. Вместо платы им раздали земли боярские и посадские, разорив неугодных и разделив людей на государевых и земских. Вместо закона крамольникам сунули в руки палицы и мечи. Вместо доброго слова вложили в уста клич «Гойда!» в знак прославления и признания государя Ивана IV. Никогда не жил русский человек сытно и спокойно. Всегда находились те, кто хотели его ограбить и обозвать. Приходила беда, если нападали иноземцы. Но когда убивать и лишать нажитого стали свои, кроме как горем такую жизнь не назвать. И заступиться за народ было некому. Царь, помазанник божий, прав даже если крив. Поэтому народ в муках жил и в муках умирал, не уставая молиться о лучших временах.

В апреле 1564 года от бесправия Великого князя, при котором вошли в невозможный резонанс прославление одних и гнобление других, бежал в Ливонию русский боярин Андрей Курбский. Это бегство, расцененное в палатах Кремля и Александровской слободы, как предательство, стало вызовом опричнине. Уже свершились к этому времени тысячи казней невинных, уже распростёр свой гнев российский государь до крайних границ великой своей страны, уже узнали про него то худшее, за что может и должна отвергнуть церковь. Вот только заступника от злодеяний у праведного люда не было ни в лице человечьем, ни в гневе божьем. Церковные служители, купленные с потрохами, закрывали глаза на беспредел царя, богатея от его греха к греху, ведь отмаливание предержатель власти оплачивал щедро. Многие понимали это. Потому и пришёл к Курбскому в Опочке купец Николай, брат бывшего кузнеца. И принёс он ему вместе с легендой о двух крестах, предназначенных князю Старицкому, святыню молдавского Господаря Стефана Великого. Как глянул Курбский на крест, что положил ему в руку Николай, так и замер: о славе этого распятия он знал. В подлинности изделия мог не сомневаться: золото горело, каменья сверкали. Ноги Христа накрест, прибитые одним гвоздём, и единственная надпись над головой I.N.R.I – «Иисус из Назарета Царь Иудей», подтверждали, что крест католический.

– Пойдём со мной в Ливонию, добрый человек, – предложил князь Андрей купцу. А тот стал торговаться: что мне там дашь да в какой чин определишь.

– Я сам беглец, поэтому не могу сказать, каковой будет жизнь моя в изгнании. Но обещаю не обидеть, – рек боярин великого рода.

– Хорошо. Дай мне только решить здесь все дела, и жди затем к себе, – ответил Николай, словно речь шла для него не о спасительном бегстве, а о коммерческой экспедиции.

Вечером мужи расстались, а уже на рассвете вломились в дом к купцу опричники. По следам гнались они за Курбским, потому и расспрашивали любого, кто мог хоть что-то сказать о придворном изменнике. Соседи, видевшие у крыльца Николая коней с богатыми сбруями, донесли. Кинув купца в яму, кишащую пиявками, кромешники пытали его, как найти беглеца. Так и умер он, ничего не сказав не потому, что кому-то предан был, но так как не знал ответа. Путь в 400 вёрст от Опочки до Старицы слух о его смерти проделал за два года. В коротком послании, переданном брату Владимиру на бересте со случайным добрым человеком, Николай каялся за грехи и писал: «То, что взял я без твоего ведома, отныне мне не принадлежит». Так в 1566 году Старицким стало известно о том, что второй крест вывезен за пределы Руси.

9. Русь 1570-1590-е годы. Мария Старицкая

Елена Ивановна Шереметева вошла в историю Руси как та самая невестка Ивана Грозного, из-за которой царь в гневе убил своего сына. Дело было в декабре 1581 года. Иван Иванович, сын Грозного, третий раз женатый и до сих пор бездетный, ибо и первую супругу Евдокию Сабурову, и вторую Параскеву Соловую взбалмошный тесть успел сослать в монастыри до появления наследников, уже считал недели до встречи с первенцем от Елены. Беременность на второй половине – всегда мука, потому не удивительно, что женщина стремится облегчить её любым способом. По этикету двора в те времена жёны должны были носить в обиходе три одежды: нижнюю сорочку, платье и поверх телогрею. Только последняя выглядела нарядно, первые же две, попроще, без мехов и золотых расшивок, считались домашней одеждой. Однако любая шуба – это тяжесть. Не удивительно, что в тот роковой день, когда великому князю, с какого-то беса, вздумалось войти в покои невестки, к тому же без предупреждения, он застал беременную сноху лежащей на кровати и «раздетой». Накинуть на два платья горностаев Елена не успела – едва поднялась с кровати, получила от тестя сильную пощёчину. А так как любое рукоприкладство – допинг для всякого драчуна, Грозный продолжил избиение женщины посохом. Иван, сын Иванов, бросился на защиту матери своего дитя, но его собственный папаша, не ожидая от кроткого Ванечки подобного непослушания, махнул посохом и в его сторону. Да, как оказалось, столь мастерски, что мирная палица стала орудием убийства. В последующую ссоре ночь сначала умер до срока рожденный ребёнок, следом скончался его отец. Елена, оставшись одна, бросилась с криками проклинать тестя.

– Не ты ли стал причиной гибели дочерей и сыновей своих? Не ты ли погубил внука своего? – обвинила она Грозного. Такие речи могли бы сойти за безумство, если не рассуждать про жизнь царя Ивана IV с медицинским пристрастием и объясняя поведение его определённым диагнозом. Подрастая среди людей, губивших ради власти и дальних и ближних, на всю жизнь мальчик запомнил одну непреложную истину: всякий наследник – это угроза. Фобия, переросшая в манию, называется шизофренией. При ней желаемое выдаётся за действительное и внутреннего покой достигается любыми способами. Поэтому вполне можно сомневаться в том, кто же на деле издал в 1553 году приказ об умерщвлении царского младенца Дмитрия от первой жены Грозного? Если Анастасия Романовна Захарьева мечтала подарить мужу продолжателя рода, сам Иван Васильевич, не исключено, не торопился становиться отцом. А став, не сильно печалился смертям первых двух дочерей и сына Дмитрия, желая какое-то время пожить без подрастающих и таких завистливых, как показывает история, наследников. Много написано про то, какая метаморфоза случилась с мирным царём, ставшим для потомков Грозным после того, как любимая его жена охладела к кремлёвской жизни. Согласно летописям к 1560 году, когда царица восстала против духовника мужа Сильвестра и стала ревновать царя к окольничему Алексею Адашеву, её отравили. Помутнев рассудком, Грозный впал в грехи на всю жизнь, очнувшись от собственного деспотизма только перед смертью и приказав издать Синодик опальных. В нём список умерших от пыток по евойному же приказу, а нередко с Ихним же участием превышает 53 страницы. Елена Ивановна Шереметьева, сосланная после смерти мужа, царевича Ивана Ивановича в Новодевичий монастырь, вошла в эту страшную книгу мучеников. Однако в нашей истории эта женщина сыграла другую роль.

Вынужденная сразу же после смерти мужа принять постриг, послушница Леонида вела отныне существование за крепкими стенами женской обители. В мир монашки выходили лишь для богослужения и по великим праздникам, всё остальное время посвящая себя молитвам и хозяйским делам внутри монастыря. Хотим мы верить или нет во всепрощенческое сознание, однако, думается, до конца дней Елена Ивановна проклинала своего палача и радовалась его смерти полных четыре года. Ещё будучи в девушках, Елена опекала младшего брата Фёдора Ивановича вплоть до его совершеннолетия, отпразднованного в 1579 году. Их отец Иван Васильевич Меньшой Шереметев не мог распоряжаться фамильными владениями, так как большую часть жизни провёл на военной службе. К слову, и погиб боярин за славу Отечества под Ревелем в 1577 году. Матушка, Домна Михайловна Троекурова, из рода тех бархатных князей, что являлись Рюриковичами далёких коленей, владели землями неоглядными и богатствами несчитанными, ушла в 1583 году. В делах мать мало что разумела, поэтому даже при её жизни имениями младшего сына Фёдора правила царица Елена-монахиня Леонида. Она же была инициатором знакомства брата с Марией Старицкой в 1586 году. Но читателю стоит узнать ещё о многом, что произошло за семнадцать лет до этого события, чтобы понять его важность.

Мы прервали историю ювелира Владимира из Опочки в тот момент, когда он остался жить в Старице и служить в этом городе удельному князю Владимиру Андреевичу. Узнав о смерти брата и кресте, отданном им беглому Андрею Курбскому, ювелир уговорил Старицкого спрятать главный крест так, чтобы найти его мог только кто-то из его близких. Когда в октябре 1569 года по приказу Ивана Грозного была отравлена семья Старицких, расправа не коснулась лишь троих младших детей, их родовое имение царь отдал на откуп опричникам. Чтобы не сидеть на колу, ведь про его хорошую дружбу с убиенным князем знали многие, ювелир Владимир немедля бросил в Старице дом, добрых людей, славную жизнь, кормящее ремесло и с небольшим скарбом вернулся в Опочку, сменив имя.

Сорокачетырёхлетний и вдовый Владимир, а вернее теперь для всех обрусевший турок Селим, в родном городе он не задержался и месяца. Опасаясь, что в нынешнем османце-ювелире кто-то из местных сможет признать бывшего русского кузнеца, беглецы переехали за тридцать вёрст от границы вглубь страны в крепость Красный город. В составе Псковской губернии Красногородский уезд давно служил обычному люду местом спасения. Земли эти беспрестанно воевали то литовцы, то русские, одни не лучше других: иноземцы никогда не жалели покорённых, а на Руси теперь вовсю гуляла опричнина. Там, где появлялись государевы кромешники, мрачные ликом, в чёрных скуфейках и подрясниках, с собачьими головами, привязанными к шеям лошадей и метлами на кнутовище, гойдящие и тут же окладывающие себя крестами, люд прятался по погребам и выжидал, пока бандиты не схлынут.

Уже скоро свершился известный истории Новгородский погром, который Грозный устроил в отместку вольным новгородцам за мнимый сговор с убиенным князем Владимиром Андреевичем Старицким. Уничтожив там более десяти тысяч знатных людей, деспот хотел задушить народовластие и в соседнем Пскове, навсегда искоренив вече и подчинив вольные города Москве. Он уже начал убивать, однако, согласно преданию, испугался псковского юродивого Николы, протянувшего царю кусок мяса со словами: «На, съешь, ты же питаешься мясом человеческим» и предрекшего царю беды, если он не пощадит псковичей. Ослушавшись, царь приказал снять один из колоколов псковского монастыря на переплав на ружья, как вдруг под ним пал его конь. Испуганный, Грозный отступился от намерений и оставил вольным не только Псков, но и все города и деревни Псковской губернии. Но страх был посеян, и люди долго ещё укрывались в лесах, не веря в покой.

Семья Селима навсегда осталась в Красном городе. Поставив общий дом «внутри страны», мужчины, женщины и дети стали жить в крепостном Посаде. Старший сын кузнеца Михаил ещё в Старице избрал для себя отцово ремесло, младший Фёдор был крестовым мастером. Деревянная крепость по форме неправильного прямоугольника, с деревянными же башнями по углам, высилась на земляном валу левого берега речки Синей. Вплавь по Синей можно было дойти до реки Великой, а по ней к северу до Пскова, к югу до Опочки. Внутри крепости стояли жилые помещения для губного старосты, воеводы, купцов. Простой люд в крепости не жил, а селился на другом берегу, восточном. Русло в этом месте было приподнятым и с твёрдым грунтом, так что в час беды перейти речку можно было и вброд. Чтобы ноги не мочили важные люди, кои часто ездили через крепость, с берега на берег в дно вбиты были «козявки», а поверх этих распорок поставлен временный мост. По тревоге мост быстро убирался. Были и плоты, на каких перевозили через реку скот и лошадей. Именно для последних стояла в крепости кузня. Местный кузнец, истёртый возрастом, как коренной зуб долгожителя, уже не чаял дождаться смены, поэтому необыкновенно обрадовался появлению Владимира и сына его старшего Михаила. Младшему Фёдору тоже работа нашлась: стоило лишь узнать посадским, что отец его родом из Константинополя, родины мастеров по металлу, да увидеть какие кресты творят мастера, пошли заказы со всех губ, а потом и волостей, а через время и со всего уезда, и даже губернии.

Первое время на обрусевшего османца с голубыми глазами и белой кожей косились. Народ на Псковщине был исторически неприветливый и пугливый, потому как веками терпел гнёт и обиды всех и каждого, пока не взял правление своими землями в свои руки. Каждого пришлого местные долго осматривали и изучали так, что про красногородцев вышла в свет старинная присказка: «Город Красный, река Синяя, народ чёрный – раков боится». Видимо, под раками подразумевались все те налётчики, что постоянно зарились на эти земли. Подружиться с местными можно было, только заявив о себе. У работящих и молчаливых переселенцев это получилось, так что уже скоро зажили они в Красном городе, пробуя забыть прочие печали.

Больше про жизнь Владимира из Опочки добавить нечего. Разве что сказать о том великом разочаровании страной и судьбой, что настигло его. Сделав всё для того, чтобы жить и умереть в богатстве и почёте, многие русские ушли, не оставив следов. Из всех завоеваний отца детям кузнеца из Опочки перепала только медная сковорода да сомнительная легенда о двух крестах. Пересказывать её Фёдору, крестовому мастеру, пришлось в 1573 году при странных обстоятельствах.

Года ещё не прошло, как они с Михаилом похоронили отца. Среди ценностей, оставленных детям, был наперстный крест, очень похожий на святыню Стефана Великого, но всё же не сам он, а очередная копия. Такие кресты, большего или меньшего размера, были у епископов, диаконов, иереев, святителей и прочих священнослужителей христианского вероисповедания в большом спросе. За свою жизнь при дворе князя Владимира Старицкого ювелиру Владимиру пришлось выковать не менее сотни похожих крестов: золотых, серебряных и медных, то оставляя святыню в первозданном католическом виде, где крест четырёхугольный, а распятие с опущенной головой и руками и ликом Иисуса страдающим, то переиначивая на православный манер – шести, а то и восьмиугольной формы, с косой нижней планкой для двух нескрещенных ног, прибитых каждая отдельно, вскинутой головой и руками, распахнутыми навстречу верующим. В те времена чёрный люд нательных крестов не носил, оставляя эту привилегию религиозным чинам. Однако, благоволением князя Старицкого у крестового мастера Владимира, его детей и внуков тоже были такие энколопии, из серебра и с каменьями меньшей цены, однако формой, ликом и выгравированными заповедями сличные со знаменитым крестом молдавского Господаря.

Год 1573 выдался скудным на урожай, и по этой причине Фёдор решил продать крест, оставшийся от отца. Именно на нательный крест, а не монисты и бусы, какими тоже торговал потомок кузнеца и ювелира, обратил внимание один знатный вельможа из Литвы. Прохаживаясь по Опочкинской ярмарке по рядам, мужчина в длинном плаще буквально выхватил энколопий с прилавка.

– Откуда он у тебя?

Продавец, страшась гнева, стал юлить, придумывая, что вещь прибыла из Константинополя. От репрессий и деспотизма Грозного русское общество обнищало, в том числе и духом. У народа без морали и веры не стало общности и каждый выживал самостоятельно, как мог, боясь проронить лишнее слово и лишний раз казаться кому-то на глаза. Ливонец был одним из приближённых Андрея Курбского. Он купил крест, а через месяц приехал за Фёдором. При тайном свидании последний и пересказал давнюю легенду отца о двух крестах. Андрей Курбский поверил этому рассказу и тут же выложил её Стефану Баторию, славному воеводе из Трансильвании, так мечтавшему о литовском троне. Оба мужчины были крайне заинтересованы в том, чтобы настоящий крест послужил Марии Старицкой.

Геополитические события тех лет касались Марию Старицкую, казалось бы, относительно, однако описать их стоит, чтобы понять, что за интерес был к этой женщине сразу у нескольких важных исторических мужей той эпохи. В 1572 умер главный враг Ивана Грозного литовский король Сигизмунд II, и польский Конвокационный сейм стал готовить выборы правителя Речи Посполитой и Великого княжества Литовского. Одним из кандидатов на это место был русский великий князь, но в результате Королевских выборов в Речи Посполитой в мае 1573 года титул приписал себе Генрих Валуа. А уже в 1574 году француз бежал в Париж из «дикой восточной страны», оставив её на два года в состоянии безкоролевья. Иван IV, всегда жаждущий присоединить к своим многочисленным титулам ещё и звание царя Польского и Великого Княжества Литовского, решил действовать в двух направлениях. Прежде всего он породнился с Магнусом, принцем датским и норвежским, а с 1570 года ещё и королём литовским. Для него у русского царя давно была на примете младшая из дочерей Старицких. Полностью зависимая после смерти родителей от опеки бездушного дядьки, весной 1573 года тринадцатилетняя Мария была выдана Грозным за Магнуса. Тридцатилетний исповедник лютеровой ереси, кривой на один глаз, скупой и жестокий, Магнус с первого дня был ненавистен юной сироте, неспособной противиться воле дядьки Ивана. Магнус же позарился на приданное. Грозный обещал за любимую племянницу «помимо всякой рухли, пять бочек золота» и нужные бедному вассальному королю города и земли соседних северо-западных государств, образующие для русского царя буферное государство. «Где-то там между Оберпаленом и Ревелем, который Магнус уже воевал бок о бок с русскими воеводами, но бесславно, и, ах, да! не забыть бы ещё наказать ему по пути прибрать к рукам Лифляндию». Впрочем, уже сама свадьба вышла насмешкой: наквасившись, великий князь пустился в пляс под торжественный напев символа веры святого Афанасия, отбивая такт тем самым жезлом, что послужил не так давно орудием убийства сына и не соблюдая величия древних христианских церковных традиций. А когда вместо золота королю и новой королеве Ливонии погрузили на телеги лишь несколько сундуков с бельём невесты, то многим стали понятны настоящие планы русского правителя. Правда, уже перед самым отъездом молодожёнов из Александровой слободы, где играли свадьбу, единственный брат невесты Василий Старицкий, посажённый отец во время церемонии венчания, вынес грамоту с отписью Грозным в честь Магнуса эстляндского городка Каркуса, не так давно занятого русскими воеводами. Обманутый и обесчещенный, ливонский король покинул чужую страну, затаив злобу на всех русских и, прежде всего, на жену. Понятно, что Грозному сантименты новоиспечённого родственничка были по боку, так как параллельно с этой дипломатической интригой, Иван вёл переговоры со Стефаном Баторией.

Не важно, что последний выступал в них как соперник русскому царю на польский престол: главным для государственной политики Руси являлось то, что Баторий на тот момент был посредником и верным вассалом Османской империи. Точно также как когда-то Сулейман Великий использовал в своей политической игре молдавского господаря Стефана Лакусту, сын султана Великолепного Селим II выбрал на роль приспешника князя Стефана Трансильванского. Купив Баторию обещаниями, он помог ему стать польским королём уже в 1575. Русская игра, битая на польском фронте, получила в карман сильный козырь в виде ещё больше укрепившейся дружбы России с Турцией. Сразу смекнув в чём его слабость, Стефан решил разыграть карты по-своему и попросил Курбского познакомить его с Марией Старицкой. Беглый русский князь, некогда друг убиенного отца её Владимира Андреевича, сразу смекнул, что от альянса польского короля, родом из Трансильвании, и литовской королевы, родившейся в России, вполне может созреть союз не только сердечный, но и политический, а, может быть, даже военный. И тогда Курбский сможет, наконец, избавиться от ненавистного царя Ивана. Ведь после смерти в конце 1573 года её единственного брата Василия Мария была третьей в линии престолонаследования после троюродных братьев – бездетного Фёдора Иоанновича и царевича Дмитрия. Баторий, штурмом покорив сердце молодой девушки, мог надеяться на то, что при содействии сильных мира сего сумеет способствовать восхождению Марии на русский престол.

Жизнь в Литве была у Старицкой под присмотром. Не заладившаяся семейная жизнь привела к тому, что двух дочерей Мария зачла и родила без помощи мужа, утолявшего свою страсть к обогащению землями и людом долгими военными кампаниями в различных коалициях: то торгуясь о помощи деньгами с братом королём Фредериком II Датским, то списываясь по той же нужде с курфюрстом Августом Саксонским и его женой. Чтобы запутать мужа и не злить церковь Старицкой пришлось выдать дочерей за приёмных, записав обеих под фамилией Ольденбург. Первую девочку, появившуюся на свет в 1580 году, литовская королева назвала своим именем. Вторую, рождённую в 1581, нарекла Евдокией в честь своей бабушки.

Ефросинья Старицкая, вдова замурованного князя Андрея Иоанновича, так горячо любимая детьми и ставшая ненавистной царю-шизофренику, была сослана в 1563 году по доносу и обвинению «в неправде» сначала в Афанасьевский монастырь близ Кремля, затем, подальше от глаз, в Вологодскую область в Воскресенский Горицкий монастырь. Став в монашестве Евдокией, бабушка в последний раз видела внучку Марию Владимировну при отпевании сына и невестки, и их старших деток, убитых 11 октября 1569 года. Приехав в Архангельский собор Московского кремля, Ефросинья Старицкая подарила настоятелям Вологодской епархии саморучно златотканную Пелену «Спас Великий Архиерей», умоляя взять под защиту оставшихся в живых внуков: Евфимию, Василия и Марию. Благословляя детей, монахиня величаво просила Господа ниспослать сиротам счастье. Она так отчаянно и одинаково истово молилась вслух об упокое близких своих и о душах друзей сына Владимира, славных мужах русских Михаиле Воротынском, Иване Шуйском и Иване Мстиславском, коих царь душегубец объявил причастными к вряд ли возможной смуте против него, что это не осталось ни незамеченным, ни прощённым. Через неделю после отпевания «славного и любимого брата» по приказу царя инокиню Евдокию и её свояченицу инокиню Александру, жену убиенного князя Юрия Иоанновича Димитровского, утопили в реке Шестне, что течёт у стен Горицкого монастыря. Эта очередная смерть близкого человека никак не повлияла на милость Всевышнего для Марии Старицкой. Словно мало было искуплений, принесённых на алтарь святыпочитаемой семьёй. Не пожалел девушку бог, не защитив её от людей.

В 1573 году, вернувшись из Опочки и пересказав Марии историю про два креста, один из которых был в его руках уже давно, Курбский удивился тому, что женщина ничего не знает ни о причитавшемся ей наследстве, ни о местонахождении второй святыни. Тут же стало важным выяснить, какой крест у князя Андрея – подлинный или копия. Но кто про это расскажет? В Константинополе, Молдавии и России все хранители тайны уже мертвы, а след второго креста утерян. Хотя, возможно, мужик Фёдор, торговавший крестом в Опочке, что-то недоговорил. Тогда стоит гнать в Красный город.

– Куда тебе?! – пресёк намерения друга Баторий: – До Окраины не доедешь, уже сторожить тебя станут вражьи воины, приспешники сумасброда. Погоди, князь Андрей, вот сяду на польский трон, пойдём войной на Псков, а там и до Красного города рукой дотянуться, – пообещал Стефан. Однако эти его намерения скоро не свершились, и случай осадить нужную всем крепость представился литовскому королю не прежде, чем летом 1581 года. Братьев мастеровых тогда Баторий пригрел и опросил по чести, но кроме медной сковороды, что оставил им отец, странной, с непонятной гравировкой на дне, забрать у потомков кузнеца Владимира было нечего. Взять бы её и покумекать над вырезанным ребусом, но в походе, как известно, иголка тянет. Да и братья очень просят не лишать их подарка Сулеймана Великого. Подумав, Стефан оставил мастеровым сковороду и заказал старшему Михаилу снять на железную пластину копию с гравюры. Ещё он оделил их землёй на крепостном валу, где разрешил поставить клети. Год спустя, летом 1582, когда русские заключили с Речью Посполитой мир и забрали Красный город обратно, братья мастеровые остались при всех своих интересах; клети у них никто не забирал, а двор их так и остался белым, то есть государевым налогом не облагаемым.

Другу Курбскому из похода Баторий привёз пластину, обещая всё же заслать гонцов к туркам. Всесильный символ Стефана Великого мог бы быть женщине хорошей помощью в задуманном деле. Однако в мае 1583 года Андрей Курбский скончался, так и не разгадав тайны крестов. Баторий заниматься этой головоломкой передоверил просветителю и монаху Елисею Плетенецкому, служителю Киево-Печерской лавры, она была в те времена территорией Речи Посполитой, и забыл про кресты на долгое время, так как заняться ему было чем и помимо.

Когда в 1583 году в возрасте 23 лет Мария стала вдовой, её любовник и благодетель трансильванский князь вступил в переговоры с кардиналом Христофором Николаем Радзивиллом. Прозванным Перуном за его обширную власть в самой большой литовской латифундии, Николай распространял и пропагандировал в религиозном обществе восточной Европы реформационные идеи. Первым протестантизм принял дядька Перуна, известный Николай Раздивилл Чёрный. Кальвинист и «безбожник», он наделил племянника идеей вовлечения в «ересь» и русских территорий. Будучи крупным прелатом польского княжеского рода и большой охотник до общества прекрасных ливонских женщин, кардинал Христофор Николай поселил бедствующую королеву Марию и её малюток в Рижском замке, где жил тогда сам. Всего год как закончилась пятилетняя война между русскими и литовцами, и память о шестимесячной осаде Пскова, закончившаяся неудачей для Речи Посполитой, вызывала у польского прелата оскомину. Да и города Витебск, Старая Русса, Ржев, Старица, что прошёл этот Радзивилл бок о бок с Баторией, снились обоим покорёнными. Русская княгиня вполне могла способствовать шантажу, который Радзивиллу до зуда в стопах хотелось разыграть перед её дядькой Грозным. Не говоря уже о победе над русской красавицей личного характера.

Выйдя на террасу, Радзивилл промокнул взглядом сочную фигуру королевы, словно растворившуюся в утреннем мареве обширной кардинальской латифундии, и тут же почувствовал зов предков, что никак не проявился в отце его Николае Рыжем, но так явственно и с последствиями для истории бурлил в дядьке Николае Чёрном, да и нём самом, Христофоре.

– Пусть поживёт, – кивнул он на беглянку: – Русские просторы крайне привлекательны. Глядишь, и я до них дотянусь.

Так Мария оказалась в заложницах во второй раз, ибо уже скоро ей стали ясны намерения Батории. Поселив бывшую литовскую королеву в Риге, будущий польский король для верности забрал у Марии трёхлетнюю дочь Марию, дал девочке другую фамилию, оповестив об этом только её мать, и спрятал «трофей» у себя на родине в Трансильвании. Будучи в бедственном положении и находясь на иждивении у Радзивилла, противиться этой разлуке Мария Владимировна не могла. Тоскуя по девочке, она в душе радовалась тому, что вскоре её дочь будет признана законным ребёнком Стефана Батории, которому все пророчили и несметное богатство, и великую карьеру. Вот только женитьба его на польской княжне Анне Ягеллонке, родной сестре почившего Сигизмунда II Августа, никак не позволила сбыться надеждам литовской королевы Марии относительно старшей дочери. Да и в чувствах любовника к себе Старицкая стала сомневаться. Ко всем прочему весной 1584 наконец-то умер любимый дядюшка Грозный. Что же удивляться тому, что удручённая таким своим положением, женщина стала вести тайные переговоры с русским двором.

После коронации Фёдора Иоановича летом 1584 года там царил коловорот регентского совета, созданного для правления страной из четырёх приближённых к трону особ: Богдана Бельского, Никиты Романовича Юрьева, князей Ивана Фёдоровича Мстиславского и Ивана Петровича Шуйского. Скромное место, занятое при этой клике завистников и любителей самодержавия Борисом Годуновым, позволило последнему всякий раз избирать нужную тактику для избавления от достойных власти. Поэтому года не прошло, как Бельского объявили изменником и сослали в монастырь. Эта же участь постигла престарелого Ивана Фёдоровича Мстиславского, постриженного в монахи насильственно. Никита Юрьев, дед будущего первого царя Романова, умер; сам ли, нет – неведомо. Опале подвергся и герой Псковской обороны Иван Шуйский. Наблюдая за этими расправами над достойными людьми России, Баторий всеми силами хотел бы предупредить Старицкую держаться подальше от московского двора. Однако блазнь свершилась, и литовская королева согласилась на предложение Бориса Годунова, шурина бессильного царя Фёдора. От безвыходности ли, по глупости или назло бывшему любимому, это сказать трудно, однако точно, что надеясь на лучшее

Весной 1585 года Мария Владимировна Старицкая тайно покинула Ригу в сопровождении Джерома Горсея, дипломата русского двора, хорошо известного истории своими заметками. Галантный и умелый в делах сердечных, он меньше чем за год сумел очаровать скучающее русское сердце, возродив в нём тоску по Родине и обещая знатной княгине достойную и вольную жизнь дома вместо стеснённого деньгами и свободой существования под чужой крышей. Отъезд бывшей литовской знатной особы был похож на бегство, а действия Годунова на кражу: от Риги почтовая карета с русской подданной и её младшей дочерью гнала от станции к станции без передыху. Веря, что теперь её жизнь станет другой, Старицкая превратилась в заложницу в очередной раз.

Первое время Мария с Евдокией жили в Ивановском уезде в селе, отписанном им именем царя Фёдора Иоанновича. О судьбе старшей дочери женщина ничего не знала. С одной стороны, знать и не могла, с другой, вопрос, хотела ли? Годы идут, пора бы подумать о какой-о серьёзной партии. А в ней лучше быть обременённой минимально. В поместье Лежнёво, куда кроме села были приписаны с десяток деревень, стоял большой дом, а у Старицкой были положенная званию прислуга и выделенное Годуновым пособие. Знатный боярин, ближний царю, убрал родовитую беглянку с глаз долой подальше от двора. Слуги доносили о каждом вздохе Старицкой, поэтому не остался без внимания Бориса слух о том, что молодая вдова и бывшая королева познакомилась с Фёдором Ивановичем Шереметевым.

Это случилось в марте 1586 года во время Пасхальной церемонии в Успенском соборе Кремля. Молодого потомка знатной семьи, вполне способного в двадцать пять лет стать продолжателем царской фамилии, представила Марии его сестра, уже известная нам инокиня Леонида Новодевичьего монастыря. Почти немедленно вокруг этого сватовства началась подковерная возня. Елена Ивановна села писать к Дмитрию, сыну Андрея Курбского: «Пусть приход Марии к власти будет местью семье Грозного за смерть наших отцов. Царь никогда не помнил, как добывали славу его воины в битвах под Полоцком, Казанью, Астраханью, Смоленском, при Болхове, Молодях и прочих, зато не прощал им промахов. Это он заставил батюшку Вашего, русского князя знатного рода, навсегда сделаться изгоем, засим и Вас той же участи предоставить. Это он загнал нашего отца в Ревель на верную смерть. – Вспоминая о погубленных родных и друзьях предков, Шереметева с ужасом описывала, какие смерти приняли от Грозного старики Михайло Петрович Репнин и Дмитрий Фёдорович Оболенский-Овчина: – Дерзнули напомнить ироду о долге беречь свой народ и надобности блюсти честь перед ним, о явных злодеяниях, крамоле и содомии, о живодёрстве его к едва подозреваемым и глумлении над вовсе невинными и тут же оба славных боярина были прилюдно и без суда лишены головы. Почитая память их и всех славных людей, я прошу Вас вступиться за Родину! Не интриг ради, а лишь потому, что Вам тоже есть за что ненавидеть всякого потомка Василия III. Не ваш ли дед, князь и воевода Михаил Михайлович Курбский, был в своё время в оппозиции против решения Ивана III сажать на трон сына Василия, а не внука Дмитрия?».

Ответил Елене молодой человек строками из дневников отца о безжалостных пытках, коим подверг Иван IV почтенных представителей княжеских родов Троекуровых, Щенятевых, Бельских, Шуйских, Микулинских, Турунтаевых-Пронских, Серебряных-Оболенских и многих прочих, всех оговорённых по делу измены и сговора то с крымским ханом при сожжении Москвы, то с поляками, когда пал Полоцк, то всего лишь из зависти или боязни. Знал Дмитрий Курбский, что до самой смерти не мог смириться его отец с тем, что «из-за кровожадности державных правителей, что хуже зверей кровоядцев», из-за распри между ними и знатью, что привела к ожесточённой вражде, из-за того, что могущественные вассалы не желали мириться с покушениями монархов на их власть и имущество, из-за нестерпимых мук, что зазря приняли многие, некоторым пришлось «без вести бегуном отечества быти».

Истребление кланом Годуновых последних достойных людей, являлось ничем иным, как продолжением кровавой политики Грозного. Потому готов был Дмитрий оставить Ковель и совершить святое дело – помочь Марии, дочери рода Гедиминовичей. Кому, как не им, вписанным в число шестнадцати наиболее привилегированных русских фамилий, наконец проявить заботу обо всех русских. Да и сам Дмитрий хотел бы послужить незнакомой ему стране. Ибо одно дело – сидеть в доме, подаренном умершим королём Сигизмундом, ожидая, каким будет благоволение к иноземцам новых пришлых правителей, и совсем другое – осмотреть всей широтой взора русские дедовы земли.

Единомышленников, недовольных и обиженных на протяжении не одного века и поколения, у этих заговорщиков могло набраться много. Да и угроза трону оказалась столь велика, что уже в начале января 1587 года старица Леонида оказалась мёртвой. Незамедлительной стала и опала Марии Старицкой. Лишив её владений, Борис Годунов сослал женщину, ненавистную его сестре Ирине, и её дочь в Подсосенский монастырь. Тот, что стоял на правом берегу реки Торгоши в семи верстах от Троице-Сергиевой лавры. Став инокиней Марфой, Мария Старицкая жила лишь мыслями о судьбе младшей дочери. О ней она писала любимому Фёдору Шереметеву. Князь не прекращал переписку с Дмитрием Курбским, не тая уже надежды на брак и исключительно из человеколюбия. Совсем страшное время для узницы наступило в тот день, когда летом 1589 года её семилетнюю дочь Евдокию нашли в келье отравленной. Мария металась, понимая, что следующий черёд за ней, а при этом не зная, как быть. Все помощники умерли или умерщвлены. Стефана Батории не стало уже три года как, и, наверняка, случилось это по причине того, что польско-литовский король вошёл в антитурецкую лигу с участием Москвы. Не простил Мурад III предательства челобитных, что не так давно слал литовец отцу его Селиму II. Знал гордый османец, как расправлялся с неверными его дед Сулейман I. «Кем воздвигнут ты, пред тем голову склоняй, а спину показывать не смей». От того уже скоро сильного тридцати трёхлетнего семиградского князя Баторию настигла смерть в столице вверенного ему княжества городе Гродно.

Помощи ждать было неоткуда, и Мария, роняя от страха волосы и кружево, что плела, рьяно молилась равно столь за упокой близких, сколь за своё здравие. Вскоре она и вовсе смирилась, так как узнала, что Фёдор Иванович Шереметев возведён у дворцовых правителей в милость и ожидает женитьбы с дочерью Хорошай-мурзы Черкасского, кабардинского служилого князя, боярина и московского воеводы. Однако не зря прошли молитвы тех, кто желал иной доли единственной из оставшихся Старицких в живых, ибо уже скоро случилось неожиданное. 14 июня 1592 года в Троице-Сергиевой лавре был дан обед по случаю крестин новорожденной царицы Феодосии, куда звали всех и где всем званным указано было сидеть «без мест». До обеда прошла служба, и во время литургии Василия Великого «О тебе радуется» к инокине Марфе подошёл кремлёвский диак Трифон Коробейников в светлом льняном подряснике и золотом парчовом стихаре.

– Знаю, матушка, про кресты, коих дожидаешься с нетерпением, – негромко проговорил он, отпев тропарь, и дал понять, что после Величания будет ожидать инокиню на воздухе. Выйдя из Троицкого собора, где некогда крестили также убийцу её семьи, Мария очень поразилась, откуда знает монах про их семейную тайну.

Ещё в 1582 году Трифон и два других купца были посланы Иваном Грозным в Царьград и Иерусалим с милостыней об упокое души убиенного царевича Ивана. Путь до Константинополя лежал послам через Киев. Вот как раз в Киево-Печерской лавре и услыхал-то Трифон от местного инока Елисея Плетенецкого сказание о двух крестах Стефана Великого. Но выполнить просьбу господина известного Андрея Курбского и узнать, что говорят про этот сказ во дворце Топкапы тогда не мог. Зато сейчас Коробейников знал как подступиться к делу: вскорости он снова собирался в Царь-град вместе с торговыми кораблями Троицкого монастыря. По случаю рождения в мае царевны Феодосии, «Богом данной», теперь уже царь Фёдор слал гонцов в святые земли и монастыри Востока с заздравною милостынею. Семнадцать лет бездетная, отныне царица Ирина верила, что щедрая милостыня александрийскому патриарху Пигасу и множественные меха и золото для Афона и Синая помогут ей понести вновь и родить столь ожидаемого всеми наследника престола.

Не зная, верить ли Трифону Мария прикинулась несведущей о легенде. И лишь увидев за столом милого Фёдора Ивановича, получила знак от оного: дело о крестах боярин Шереметьев поручил Коробейникову лично. Трудно передать, с каким нетерпением ждала Старицкая возвращения из Константинополя посланца вплоть до лета 1594 года. Трифон вернулся с определённым результатом и рассказал, что ему помогла в деле внучка султана Сулеймана – Михрумах Ханым-султан. Проникнувшись историей женщины, судьба которой была так похожа на её судьбу, ведь её отец, шехзаде Баязид, и четверо братьев были задушены Великолепным дедом, а мать Фатьма-султан умерла от горя, Михрумах-султан взяла у Фёдора рисунок креста на бересте. Её муж Дамат Музаффер-паша, третий визирь Дивана, без труда смог найти во дворцовой библиотеке нарисованные копии креста, сделанного когда-то русским кузнецом из Опочки. В тех же архивах был эскиз, снятый с настоящего креста в 1535 году, когда его привёз в Константинополь Стефан Лакуста. Ювелиры двора тщательно изучили три рисунка и с уверенностью объявили Коробейникову, что тот, кто послал его, обладает лишь копией креста Стефана Великого.

Где искать оригинал, не знал никто. Дмитрий Курбский оставил себе железную пластину с копией гравюры со сковороды, думая, что однажды сможет приехать в Старицу. Но едва он переступил границу родины отцов, как был убит в ратном бою. Умывшись по нему слезами, инокиня Марфа приготовилась умереть. Так оно, верно, и случилось, не назначь Шереметев иных планов: он сумел найти двойника любимой женщине, навсегда избавив её и от Руси, и от рясы. Уехав жить сначала в Речь Посполитую, позже Мария Старицкая нашла свою старшую дочь Марию на Балканах. Далее след литовской царицы и русской княгини потерялся навеки. А надпись, сделанная в 1597 году, что и по сей день можно видеть на одной их могил Подсосенского монастыря «Лета 7105 июня 13 дня преставися благоверная королева-инока Марфа Владимировна» явилась ошибкой, вполне очевидно намеренной, учитывая все вышеописанные обстоятельства.

10. СССР. 1948-1949 годы.

Шесть месяцев после похорон мамы Володя прожил в приюте. Так называли дом казарменного типа, куда свозили со всего города сирых и босых. Их хватало и после войны. Одноэтажный длинный барак стал для тринадцатилетнего подростка убежищем от холода, но не от голода. Питались тогда всё ещё плохо даже несмотря на то, что в южной республике палку воткни – вырастет дерево, а город кутали розовым цветом яблочные сады и зелёные предгорья. Но урожай собирали тщательно, не позволяя ему гнить, и отправляли фрукты-овощи в центральные районы страны, те, что лежали в холодных европейских широтах. Где не было пахотных земель, там после войны царили цинга и тиф. Южные края спасались от болезней плодородными садами. Алма-Атинская пацанва обносила их, не страшась ни солевых зарядов в ружьях сторожей, ни окликов конной охраны. С мая и до середины осени кормиться с веток получалось у каждого забора. Город долгие годы оставался одноэтажным, и частный сектор изобиловал фруктовыми деревьями. В мае ребятне подмигивали красно-жёлтые фонарики черешни, круглой, одна в одну. Гроздь сорвёшь, в руке не поместится. Июнь дарил вишню: чёрную, рожу сводит от кислоты, но дармовая и такая пойдёт. А уж какое из неё варенье – весь квартал знает; когда хозяйки снимают пенки с навара, их отдают дворовым пацанам. Из них кто первые в очередь встали, те и получили. Володьке боголовому всегда доставалось сладостей и без толкотни. Любили его бабки, тётки в толпе сразу примечали. Пенка с вишнёвого варенья приторная, как медовая патока. С урюка, понятно, она вкуснее, с кислинкой и запахом до глубины ноздрей, но урюк в горах созреет не ранее конца августа. И груши «Талгарская красавица» тогда же, тугие и сочные. Казахский пригородный посёлок Талгар был под завязку забит переселенцами всех мастей. Безработные и безденежные, они весь летний сезон собирали всё, что плодилось на земле и в ней, а корейцы и уйгуры свозили урожай в столицу.

Центральный базар Алма-Аты, его все звали Зелёный, был неподалёку от квартала, где жила семья Полянских. Володя часто гулял там, любуясь красками овощей и фруктов, наблюдая за лицами торговцев. Он садился на корточки и мог часами наблюдать за этой жизнью. Однажды, примостившись около корейцев, он нарисовал палочкой в пыли лицо одного из продавцов. Тому понравилось, и он попросил мальчишку сделать портрет на бумаге. Повесил его около стенда, приколов гвоздиком к деревянной рейке. Рисунок привлекал внимание и покупать у этого продавца стали больше. Фишка пришлась по душе другим торговцам, они стали просить Володю нарисовать и их портреты. Парень никому не отказывал, ему самому было интересно подмечать главные черты и мимику людей, а потом показывать это на бумаге. Иногда портреты получались похожими на шаржи или наброски, иногда это были настоящие зарисовки. Способного мальчика стали отличать от прочей шпаны, какой во всяких людных местах предостаточно. Володя гордился этими знакомствами и вскоре стал получать от них выгоду.

– Привет, люка-люка, чеснока-чеснока! Как дела? Навар есть? – кричал Полянский корейцам. Даже пацаном он умел держать фасон. Неудачливые потомки самураев улыбались, глаза их тонули под наплывшими щеками:

– Пиливет, пиливет, Володька-сан! Есть навал, есть.

Парнишка махал в ответ, как если бы это он держал рынок и доволен был прибылью:

– Мододца! Хорошего тебе торга, аксакал!

– Сыпасиба, Володька-сан! – юркий кореец не пропускал мимо ни одного из посетителей и распевно кричал: – Люка-люка! Чеснока-чеснока! – Уверенный, что дар воздастся сторицей, он обязательно протягивал пацану не дорожку головку, а то и две ценных корневищ: – Делжи!

Володя благодарил, воздавал почёт Гермесу, богу торговли, желал удачи продавцам на весь день и шёл дальше. В другой день, снова прохаживаясь по рынку, мальчишка также приятельски обменивался новостями с другими перекупщиками и садился рисовать кого-то из них. Грузин с резким, суровым голосом получался добрым: «Точка, точка, запятая, минус, ещё две круглые скобки сверху, и квадратные по углам губ – вот и вышла не рожица, а рожа, и не кривая, а очень даже круглая и упитанная. Пол лица обрезано бородой. Похож?».

– Вай, генацвали! Какой маладэс! А Ласточку мою нарисуешь?

Больше всего на свете Вахит любил вороную кобылу. На неё он ставил на бегах на Ипподроме. Когда Ласточка выигрывала забег на скачках, Ваха обязательно насыпал Володьке в узкие ладошки сухой кишмиш. Бабки-цыганки, оседлые, мохнатые с головы до ног, страшные все, как одна, и в пёстрых латаных многоярусных одеждах, стоило им подмигнуть, совали пацану за рисунок сломанного петушка на палочке, прозрачно-красного, липкого, сахарного. Лук джусай, тонкий, узкий, твёрдый такой, что можно порезать о края руки, давали ему на манты дунгане. Они же могли насыпать стакан муки, потому как бедным русским есть манты без мяса привычно, но без муки их не сделать. У ассирийцев можно было разжиться зелёной редькой, сладкой и сочной, как яблоко. Запах от китайского стеллажа, до дури, шёл от насыпанных горками порошков кари, красного сладкого молотого перца, тмина, семян кориандра. В тазах рядом лежала рисовая лапша, уже готовая, бери ешь. Парнишке она напоминала издалека голову Медузы Горгоны из книжки про древнегреческие мифы. Глянув на рисунок, китайцы восторженно кричали «Драгон! Драгон!», «выкупали» бумажку и прижимали её к груди; у буддистов страшилище считалось священным животным. От исмаилов – так звали азербайджанцев – перепадал нут или пиала национального супа питы, который азеры звали блюдом ленивой хозяйки: караулить кастрюлю на огне нужно было много часов подряд, прежде чем горох разварится в кашу, мясо в супе станет сладким, а сам он превратится в желейную гущу. Узбеки прямо на месте пекли в тандырах лепёшки и угощали ими Володьку только по праздникам. Татары и киргизы торговали вяленой кониной. Кусок её мяса можно сосать неделю, перебивая голод, но бастурму срезали с куска прозрачными пластами, следили за покупателями во все глаза и получить этот «дастархан» можно было только за определённую услугу, просить о которой степняки не спешили. Привыкнешь пить маковую росу, и пропал человек. Да и сбыт хоть семян из Иссык-Кульской долины, хоть травки с афганских полей, под строгим контролем баронов. Стать их клиентом можно на раз, вот только выйти из-под их влияния не получится: кто первый раз принесёт зелье, уже не отвяжется. Поэтому те, кто время от времени жаждали кайфануть, брали дозы у известных наркоманов и оплачивая им их кумар. Обречённым всё равно, что происходит рядом. Они не донесут и не осудят.

Бойкая торговля, краски, звуки, запахи рынка помогали Володе Полянскому забыть, как медленно страна уходит из сороковых годов, полных лишений и бедности. Рассовав дары по карманам и за пазуху, парнишка бежал домой. Цену на них он даже не спрашивал, знал, что она для их семьи всё равно неподступна. Мама, слушая пересказ в лицах, гладила сыночка по голове и приговаривала:

– Кормилец ты наш! Гены зря не пропали.

– Тише, мама! – шикал из своего угла Николай. История семьи отца держалась под запретом, так как через неё все они лиха хлебнули.

Горюя по маме и вспоминая её редкие рассказы о Псковской губернии, такой далёкой даже на карте, где и холод, и голод, а кроме льна, гороха и картошки ничего не растёт, Володя не ощущал себя обездоленным. Да и не город Опочка ему родной. Он на свет появился в Алма-Ате. Название городу «отец яблок», не просто так дано. Сады в предгорьях Алатау уже тогда славились апортом, размером с невызревшую дыню. Хотя из яблок Володя предпочитал лимонки – совсем небольшие, жёлто-красные, плотные и вовсе не кислые. Шкура у них такая, что десну порезать запросто на раз-два. Но кровью изо рта послевоенное поколение ребятни не удивишь, а вот если показать пацанам подол майки с лимонками, зависти будет на час. А потом наелся сам, угостил братву, и мир. Завтра кто-то из них тебя не обделит. С дашь-на дашь в приюте строго. Халява не катит. Старшие пацаны в горы ходили чуть ли не каждый день. Осенью так и каждый день: низкие склоны предгорья Заилийского Алатау взрывались праздничным салютом от зарослей облепихи, боярышника, рябины, дикой вишни. Её и сам от пуза наешься, и на продажу набрать можно. Горные ягоды охотно брали для сушки в зиму или на настойки. Облепиховая на спирту заменяла аспирин, та, что из боярышника поддерживала давление.

С приходом холодов и снега, а он в ту пору надёжно выпадал уже на ноябрьские праздники и не таял до середины марта, лафа налётчиков заканчивалась. Ту зиму (мама умерла в сентябре 1948 года), Володя запомнил на всю жизнь. Сорить едой он и раньше приучен не был. Но если от мамочки младшему сыночку всегда выпадал гостинец, то кусочек стеклянного рафинаду, то сухарик, воспитатели приюта делили всё по нормам. Маленький ты или большой, им всё равно – порция одинакова для любого. Вот когда научился парнишка сметать со стола последние крохи хлеба и горстью отправлять их в рот. Попробуй зазевайся и раскрой ладонь – тут же пацаны снизу её подобьют шлепком и полетят твои крошки обратно на стол. Там их уже ждут и коршунами кинутся. Уж если сироты умудрялись обгладывать бараньи мослы для игры в асыки, то что говорить про хлеб. Сколько потом жил Володя, столько и заканчивал трапезу тем, что сметал крошки со стола в руку. Жена, уже в семидесятых, когда накормили народ хлебом, а денег, чтобы купить буханку белого хватало каждому, всё приговаривала: «Когда уже ты наешься?». А он, жуя опрокинутые в рот крошки, отвечал: «Никогда. Ночь темна, дорога длинна. Что-то ещё в старости испытать придётся?». Голодной смерти он боялся дюже всего.

В середине зимы, ровно на Крещение, вызвала Володю к себе старшая воспитательница и сообщила, что его согласны взять на воспитание родственники из России. О них паренёк мало что знал. Мама как-то рассказывала про Бугровых. Ходатайствовали они о приюте семьи Старицких после того, как те отбыли наказание на Беломор канале. Тётку мама звала Лёлей. И название деревни Красное на Волге Володя тоже слышал. Однако боязно было уезжать ему из Алма-Аты.

– Ничё, небость не сожрут тебя сродственники. Как поглядит на тебя Ольга Пална, так точно откажется; ты даже на супнабор не годишься. Костями гремишь, а жир не нагулял, – заверила воспитательница, что-то вычитывая из письма об опеке, что-то туда внося. Привычная прикладываться к спиртному наравне с мужиками, но как всякая бандерша хваткая и справедливая, женщина выпроводила пацана, приказав собираться в путь по весне. А что было собирать мальчишке, оставшемуся без дома? Из всех вещей один узелок, в нём пара трусы-майка и запасные носки. Рубашка тоже была, на смену, белая и с коротким рукавом. Только её для тепла берегли и для праздничных дней, с синей пионерский галстук в строю не так нарядно смотрелся. А вот штаны были одни, на зиму и на лето, из мешковины, грубой, колючей, но прочной. Приютских по штанам и узнавали, и звали за то посконцами, подчёркивая их незавидное положение. Что касалось семейного богатства, то из него мальчишке досталась одна душегрейка, колючая, вязанная из верблюжьей шерсти. Её мамочка выменяла для Володи на банку тушёнки, чтобы кашлем не маялся.

На Новый год Табачная фабрика выделяла всем сотрудникам пайки с мясными консервами. Мать, хоть и работала не в цеху, а прачечной, тоже получала продовольственные подарки. Может положено было, может бригадир наладчиков свой отдавал за красивые мамины глаза, кто знает. Приносил Кузьмич паёк, клал Анастасии в руки и, получив ответ: «Благодарю Вас, любезнейший Анатолий Кузьмич!», безнадёжно убирался восвояси. Кто он, и кто она! Бабы поговаривают, что бывшая каторжная дворянских кровей. Иначе отчего так ровно держит спину даже после десяти часов над корытом, а хлеб не кусает жадно, как все, а отламывает белыми ручками. Такие, наверно, на роялях привыкли клавиши нажимать, а не по гребням стиральной доски прохаживаться. И доктор их фабричный, как заслышал фамилию мужа Анастасии, прогнулся. С чего бы? Старицкие чем лучше, чем Молодцовы или Новицкие? Были бы Князевы или Царёвы, тогда без претензий. А так – доктор чудак, вот и всё. Но Кузьмич, гадая с другими о прошлом Анастасии, продолжал ходить к вдове до последнего. И пацанам её 31 декабря носил подарки от Деда Мороза – хрустящие бумажные кульки с горьким шоколадом с местной кондитерской фабрики, порезанным кусками по восемьдесят граммов, апортом, он до холодов долёживал на любом складе, не ржавея, и пятком грецких орехов прибывших, как уверяли, из Крыма. От того, что в девятиметровой комнатке прятать подарки до праздника было негде, мама складывала их в корзину с чистым бельём, что стояла под её кроватью. (Мальчики спали на топчане, колченогом, сбитом из веток карагача и с подстилкой на бараньей шерсти; она в ту пору была дешевле куриного пера). Ребята, приходя домой, точно знали, что подарки уже здесь: запахи синьки, хлорки, крахмала и хозяйственного мыла благородно перебивал аппетитный аромат какао, единственный, что ни с каким другим не спутать. Комнаты для прачек прилепились рядом с котельной, и топили их на ура. Развернув каждый свою бумажку, Володя и Николай отскребали теплый шоколад, слизывали его с яблока, обсасывали с орехов. И целый год оба хранили бумажку, так как запах не выветривался. Вот этот фантик парнишка и нюхал всю дорогу до Москвы.

11. СССР. 1949 год, май. Приезд Володи Полянского в Москву. Красная площадь, ГУМ. Кострома и Красное.

На Казанском вокзале старший проводник поезда передал Володю Полянского с рук на руки родственнику. Виктор Павлович Бугров был хромым. Его правая щека так срезана до скулы, что всё лицо стянуло на противоположный бок. Но глаза у мужчины оказались добрые. Представившись, он сразу пошутил:

– Мы с тобой, Володя, по отцам тёзки будем. И Павла я прекрасно знал, а деда твоего Петра так на всю жизнь не забуду. Но про то нас с тобой ждёт отдельный разговор. Лады?

Расписавшись в «получении», мужчина делово привязал пасынка длинным шарфом к своему поясу и, хромая к зданию вокзала, приказал не отставать. И хоть шустрым был Володя и длинноногим, лишь отправившись в Москву понял, почему так поступил его теперешний опекун: толпа их сметала и разрывала. Перебирая ногами, мальчишка успевал смотреть по сторонам, но замер, стоило им выйти из вокзала на площадь. Задрав голову, он увидел над ними башню с часами.

– Виктор Павлович, это Кремль?

– Да куда там! А ты почему спрашиваешь? Видел уже, что ли, Кремль?

– Видел. В учебниках. И в газетах, – Володя не мог оторвать взгляд: – Вот эта, и вон та башни, – ткнул она на два корпуса Казанского вокзала, центральный и для касс дальнего следования, – точь-в точь, как в Кремле.

Виктор Павлович хмыкнул:

– Глазастый! Это хорошо, в нашем деле пригодится.

Уточнять о чём дядька говорит Володе было некогда: столица всосала его, как пучина, из которой вовсе не хотелось выбраться живым, а пусть бы и погибнуть от её красоты. Внимательно оглядев обезумевшего пацана, мужчина махнул рукой на прежние планы:

– Когда ещё здесь побываешь? А без Красной площади Москва – не Москва. Поехали! – он подтолкнул приёмыша обратно к туннелю: – Гляди внимательно: это Каланчёвская площадь. Теперь называется площадью Трёх вокзалов. Видишь на той стороне дворец? Это Ленинградский вокзал. А загадочный теремок рядом – Ярославский. Нам уезжать из него и на всё-про всё у нас три часа. Иначе ночь в Костроме застанет. Понял?

Вряд ли Володя понимал, о чём ему говорят: голова его беспомощно принимала столько информации, зрительной, слуховой, обонятельной, что это вызвало икоту.

– О, да ты голодный наверняка, – решил Виктор Павлович по-своему, хотя в этой кутерьме Володя вообще не помнил про то, что постоянно тянуло под ложечкой: – Лёля насобирала нам обед. Тётка у тебя добрая, обо всём подумала. Пошли где-то сядем и поедим. Не хочешь? А мороженого? Тогда давай в очередь вон к тому ларьку. Тоже не хочешь? Лады. Поедим позже в городе.

– В городе? – Полянский удивился. На всю Алма-Ату не найдёшь такого скопища народу, как здесь. – А мы что, в деревне?

Дядька сдвинулся немного на обочину людского прохода и стал что-то наощупь искать в своём рюкзаке.

– Трудно, Володя, поверить, но раньше тут было поле. И деревня. Называлась она Красное село. Почти как наше. Держи, замори червячка. Голодным по столице шастать нельзя.

Вынув им по варёной картошке, он сел на гранитную тумбу, вытянул ногу, и мальчишка увидел, как из правой штанины выглянул протез. Виктор Павлович, кивнув на ногу, коротко объяснил, что калека он с детства и стал есть со шкуркой. Володя, внутренне вздрогнув, последовал примеру. Гадая, сколько Бугрову лет, паренёк слушал больше, чем ел.

– Здесь болота были и Ока сюда заглядывала в нескольких местах. При царях тут часто устраивали фейерверки. Знаешь, что это? Тоже и учебников? Это хорошо.

Быстро управившись, они вытерли руки о чистую тряпицу, Виктор Павлович, как оказалось, всегда носил её в кармане штанов, и пошли в подземный туннель.

Метро вызвало у Полянского бессилие: когда на кладбищах мёртвым покрывали памятными гранитными плитами, и дёшево, и никто не позарится, здесь под ноги миллионам живых бросили мрамор. И это было правильно! Белый, розовый, малахитовый, он притягивал к себе. Станция Комсомольская, одна из самых красивых, что были на трёх ветках метрополитена, погружала в осеннюю охру, слепила золотом латуни, оставалась в глазах лепниной. Пять минут между поездами пролетели, как миг. Степенность, с какой люди входили в двери четырёх вагонов, врезалась парнишке в память особо. В Алма-Атинский трамвай тебя вносили. Там мяли, ощупывали, ругали, толкали, шугали. Здесь же каждый проезжающий стоял, как балерина у станка. Даже мешочники и чемоданники мигом подчинялись общему столичному ритму и стати меньшинства пассажиров. Пропорции их стали меняться уже на следующей станции. После Красных Ворот в вагоне появились мужчины в пиджаках и женщины с причёсками и ярко крашенными губами. «Кондукторская» помада – броская и вызывающая, той весной вновь ворвалась в моду, как во времена НЭПа. Рассматривая женские губы, Володя вспоминал пошлые рассказики пацанвы из приюта о поцелуях и не представлял как к ТАКОМУ можно притронуться даже руками. Лучше мятые губы Лукерьи, девчонки из его отряда: бледные и раздавленные, как осевшее безе. На витрине «Столичного», центрального универмага, лежали стройные белые сахарно-белковые пасочки, но в кулёк покупателям продавщицы умудрялись запихивать сломанные, опавшие. Володька это видел не раз и всё время мечтал, пусть хотя бы одна из орущих тёток откажется от товара. Но нет, насобачившись с продавщицей до одури, все они уносили с собой маковки и мятые, и ровные, не оставив на прилавке даже крошки, чтобы понять, какой у пирожного вкус.

Потом были Звёзды Кремля, зубчатая красная стена, Мавзолей, Исторический музей… – все диковинно красивые. Покров на Рву – собор Василия Блаженного – затмевал собою всё остальное, и точно не верилось, что стоит базилика вот уже почти четыре века. Пообещав рассказать и про то, как строили храм, и про палаты внутри, Виктор Павлович поторопился.

Всунуть в себя осмотр Ярославского вокзала пареньку было уже некуда. Они молча сели в другой поезд, ехали шесть часов до Костромы, переваривая день. Сумерки и усталость не позволили гостю рассмотреть и столицу области. Впрочем, даже если б он и хотел этого, после Москвы провинция точно бы не приглянулась. Виктор Павлович поспешил на последний рейсовый автобус. Автовокзал приклеился к железнодорожному, потому всё у путешественников вышло, как по маслу. Оказавшись единственными пассажирами, за час пути до Красного мужчина успел поведать Володе то нужное, без которого их дальнейшее сосуществование могло и не сложиться. По край жизни был обязан парнишка этому рассказу. Чужой дядя не пожалел своего времени, чтобы доверить юному Полянскому семейную тайну взрослых.

12. Россия. 1818-1890 Николай и Андрей Николаев Старицкие. Красногородск, Псковской губернии

Матвей Старицкий, тот далёкий предок семьи, о котором знали и помнили отец и дед Володи Полянского, родился в 1818 году в семье крепостного крестьянина. Отчеств и фамилий у простого люда в те времена не было. Чтобы различать их и регистрировать в домовых книгах земле- и рабовладельцев, каждому новорожденному приписывали к церковному имя отца и что-то, что могло идентифицировать личность. Рождённый в поле звался Луговым, от кузнеца – Кузнецовым, за скотобойней – Забойным, а под горой, так значит Подгорный. Так как вся семья жила в пригороде Старицы, с фамилией при регистрации определились быстро. Земли у семьи не было, но был дом. Из рассказов деда Матвей знал, что ещё в 16 веке дом принадлежал их дальнему предку, по профессии кузнецу. Он учился ювелирному делу в Константинополе, служил князю Владимиру Андреевичу, был славным мастеровым и передал ремесло младшему сыну. Фёдор, крестовых дел мастер, тоже бывал в Османской империи, да не просто так, а с торговыми послами, засланными туда царём Василием Иоанновичем, во главе которых был назначен небезызвестный истории Трифон Коробейников. Вернувшись из Константинополя, Фёдор выпросил у царя милость – отписать ему на веки вечные уже законную их отеческую землю в Посаде при Старице. Выданная грамота сберегла семейный надел от многих напастей, какие случились в России за три века. Во время войны с Наполеоном дед Матвея Старицкого отправил семью в Костромскую губернию к дальним родственникам, чтобы пережить лихие годы. Старшему из его сыновей Ивану было на то время 25 лет, но так как он был почти слеп, призвать в армию его не могли. Назначив его вместо себя главой семьи, дед пошёл служить в армию Кутузова, где не раз отличился. После 1812 года дед вернулся в Старицу, дома не нашёл, все русские земли, вплоть до Москвы, были сожжены и разорены, как не нашёл в Управе и записей о владении землёй. Старик стал добиваться ходатайства о восстановлении прав на собственность, и вскоре крестьянину, герою Отечественной войны, вернули участок. На нём семья, навалившись всем скопом, поставила новый дом и стала жить. Здесь родились и поздние дети, и все внуки деда, Матвей, в их числе. Но так как приусадебная территория была мала, крестьянам, что прославившимся в битвах, что нет, а всё одно крепостным, приходилось работать на земле помещика.