Читать онлайн Snow Angel бесплатно

Annotation

Печальная и радостная, как само Рождество, история о людях, которые всю жизнь искали друг друга, бродили в потемках и рождественским вечером все-таки нашли. Но прежде им пришлось пройти через испытания, и боль, и разлуку, и непонимание. И только тогда они поняли, что главное – это любить друг друга. Просто любить.

Память Рэйчел сохранила лишь одно-единственное светлое воспоминание о детстве: они с отцом ночью, после волшебного снегопада, творят на искрящемся снегу ангелов. Рэйчел падает в снег, машет руками, отец подхватывает ее на руки, а в снегу остается ангел. Проходят годы. Рэйчел – взрослая женщина, красивая, богатая, у нее муж на зависть всем, роскошный дом и дочь, так похожая на нее в детстве. Но счастья нет. Одна лишь тоска по несбыточному. И воспоминание о чудесных снежных ангелах. Так, может, стоит найти этих ангелов? И тогда то острое счастье вернется хоть на миг? И рождественский вечер – самое лучшее время для того, чтобы снова погрузиться в сказку и попытаться найти свое счастье.

Гленн Бек, Николь Баарт

Посвящение

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

notes

1

2

3

Гленн Бек, Николь Баарт

Снежный ангел

Посвящение

Мне давно хотелось поведать эту историю. Очень надеюсь, она пробудит тех, кто привык верить, услышав: «Я сама виновата», «Ничего страшного», «Он больше не будет» или «Оскорбления – это вовсе не жестокое обращение». Никогда не забывай, что ты дочь Царя Небесного. Ты его наследница, и тот, кто заставляет тебя забыть об этом, – будь то муж, отец или друг – он просто боится тебя, потому как знает, кто ты, и не знает, кто он сам.

Эта книга посвящается моим сестрам, которые меня вдохновляют, моей заплутавшейся матери, моей жене и дочкам, которые вселяют в меня надежду. А еще дарю эту книгу всем отцам и заступникам, которые каждый день стараются стать лучше, чем были вчера.

Пролог

Митч

24 декабря, 6.45 утра

Рано-рано утром, в предрассветной тишине, когда глаза еще закрыты, Митчелл Кларк полон сил. Он молод и здоров, сердце энергично качает кровь. Мышцы – точно крепкие канаты, мощные руки в мозолях от молотка. Тело – послушное, ловкое, как хорошо отлаженная машина.

Митч потягивается в кровати, слегка выгибает спину. В пояснице тут же просыпается боль. От усталости, видать. Ерунда. Малость перетрудился, только и всего. Попотел вчера, не жалея себя, зато с пользой для дела. Можно гордиться собой. От этой мысли он наполняется уверенностью. «Как хорошо, что я, – Митч в тишине вслушивается в стук своего сердца, – я… я… Кто же я?» Мысль ускользает, а чей-то голос и вовсе прогоняет ее прочь.

– Доброе утро, мистер Кларк.

Митч поднимает веки, перед глазами маячат розовый прямоугольник медицинской формы и хвостик темных волос, перекинутый через худенькое плечо. На бейджике под словом «сиделка» – имя, всего три буквы. Не то Ким, не то Сью, а может, Дин – а, какая разница? Сердце стучит все быстрее, и блаженный покой, окутывавший его еще минуту назад, растаял без следа.

– Ну что, будем вставать? – Она говорит ласково и тихо, обхватывает его руками, чтобы вытащить из этой безобразной узкой койки.

Куда ей! Разве такой малютке поднять мужчину. Но вдруг оказывается, что он уже сидит, а тело, которым он только что восхищался, вероломно предало его. Каждая клеточка ноет. В спине так и стреляет, колени подрагивают. И еще колотье в боку. Но эта болячка вроде как известна. Вцепившись в простыни, Митч приноравливается к боли. Простыни белые, в углу штамп: пансионат «Золотой фонд». Что-то очень знакомое, где-то он эти слова уже видел… Неважно. Как выпирают колени под тонкой рубахой. Ноги будто чужие – тощие, лысые, в темных пятнах, и откуда этот огромный синячище? Стариковские ноги, догадывается Митч. Стало быть, он дряхлый старик. Во всяком случае, гораздо, гораздо старше, чем сам себя ощущает.

– Сколько мне лет? – Слова выскакивают безотчетно, а голос скрипит, точно тормозные колодки древнего драндулета.

– Всего-навсего семьдесят два, мистер Кларк, – отвечает она с улыбкой, но так безучастно, что до Митча не сразу доходит: это про него.

– Семьдесят два? – с сомнением повторяет он.

– По вам ни за что не скажешь, – уверяет она.

– Мне нужно побриться, – бормочет Митч.

Самому странно слышать. Особенно когда он подносит руку к подбородку и обнаруживает, что тот весь в рытвинах мелких морщин; вся кожа, словно смятый листок гофрированной бумаги. Этих щек бритва не касалась уже очень давно. Так тем более надо побриться! Желание столь острое – не отмахнешься. Он так и чувствует у себя на щеке ладонь жены, неподатливую и холодную, хотя подразумевается, что она хочет его приласкать.

– Жена любит, когда я чисто-начисто выбрит, – говорит Митч, потому что так оно и есть. Или было. Хорошо бы вспомнить. Но память подкидывает лишь пряное дуновение ее духов да губы, кривящиеся в осуждении. И все – она уже пропала.

Молодая женщина в розовом оставляет без внимания его бормотание.

– Ванну сегодня принимаем?

Вопрос ставит в тупик. Ванну? Он что, любит ванны? Разве мужчины принимают ванну? Разве он, Митч, принимает ванны? Похоже, так, потому что розовый халатик, не дожидаясь ответа, кладет его руку на прохладный бортик кровати, чтоб держался. Митч сидит, покачиваясь на краю матраса, а сиделка бесшумно скрывается в ванной, оставив его наедине со спутанными мыслями. До него доносится звук льющейся воды, подревывают краны – она регулирует температуру.

Какое-то мгновение Митч почти физически ощущает, как кожу обжигает горячая вода. Он стоит в душе, в облаках пара и крепкого, бодрящего аромата мыла «Ирландская весна». Занавеска в душе белая, и сквозь нее виден весь дом. Конечно, этого не может быть, это ему только кажется, что он там, сильный и здоровый, не такой, как сейчас, слабый и немощный. Но видение куда более реально, чем сиделка и жесткая кровать с проштампованными простынями.

Митч прикрывает глаза, мысленно отодвигает занавеску, проходит сквозь стены цвета авокадо. В этой ванной он снимал напряжение с усталых мышц только что не кипятком; во всяком случае, вид у него потом был, будто он обгорел на солнце или ошпарился. Идем дальше, по застланному ковром коридору, мимо трех спален, вниз по лестнице. Комнаты в доме устроены на разном уровне, кухня-столовая – на первом, довольно поместительном этаже. Но, несмотря на простор, у Митча ощущение, словно повернуться негде. Теснотища, и уныло как все. Как его теперешнее дыхание – что ни вздох, то мучительно стесненный хрип. Ненадежное место. И безрадостное. А ведь ни тени сомнения – некогда это был его дом.

Дом этот чуть не звенит от напряжения, и причиной тому женщина, которую Митч зовет женой. Щеки до сих пор помнят прикосновения ее руки. Кожу так и пощипывает.

– Не очень горячо, – кричит из ванной санитарка. Слова отскакивают от кафельных стен крошечной комнаты и возвращают Митча в настоящее. – Я знаю, вы не любите, чтоб вода обжигала.

«Не люблю?» Митч вздыхает, спускает ногу на пол и осторожно, одним пальцем, пробует вощеную поверхность. До чего кривой палец. Артрит, что ли? А холод до костей пробирает. Он ежится всем телом, заходится в кашле. И от этого что-то сдвигается с места: тяжелый камень на самом дне прожитых лет, там, где после взрыва, которого он не помнит, сгрудились обломки разрушенной жизни.

Он вдруг вспоминает.

Все.

Одна вспышка, всплеск света и цвета – и остается только боль и горячая слеза на дрожащем подбородке. Но подобно дыму, что висит в воздухе после июльского салюта, плывут обрывками тумана и воспоминаний тени его жизни. Прекрасные и вместе с тем ужасные.

– Мы готовы, мистер Кларк?

От неожиданности – он уже и забыл про нее – Митч вздрагивает, хватает ртом воздух.

– Я… – Но сказать-то нечего.

У сиделки ласковый взгляд и еще более ласковые руки. Она берет Митча под локоть:

– Сегодня особый день. Нам никак нельзя пропустить завтрак. В Рождественский сочельник у нас всегда блинчики.

Митч трясет головой, словно хочет избавиться от видений и запахов, нахлынувших с упоминанием Рождества. Яблочный сидр, крепкий запах живой ели, которую он притаскивал с автостоянки возле бакалейной лавки, пара маленьких сапог у двери в лужице растаявшего снега. Ребенок? В груди теплеет. Точно, девочка! Розовые сапожки.

– А вечером мы с вами попоем рождественские гимны. – Сиделка ласково улыбается. – И еще знаете что? На улице-то снег! – Она оставляет Митча сидеть на кровати и делает шаг к окну, чтобы распахнуть шторы.

Тяжелая ткань отползает в сторону, в комнату просачивается утренний свет и прохладной, сливочно-белой полосой ложится на босые ноги Митча. Небо жемчужно-серого цвета, облака так высоко и далеко, что чудится, будто снежинки за оконным переплетом сыплются прямо из самого рая. Дар Божий. Снег падает хлопьями, крупными, как комки ваты, и смягчает суровый ландшафт Среднего Запада, укрывая унылую равнину таким свежим и чистым одеялом, что Митчу хочется под него забраться.

– Правда, красиво? – Сиделка тихонько вздыхает, глядя, как на ее глазах преображается мир, но Митч не отвечает. Не может.

Он уже не здесь, не в тесной комнатушке пансионата, где ему, похоже, суждено доживать век. Нет, он вглядывается в смутный силуэт, который вдруг наполняется цветом, оживает; роскошное, уворованное мгновение – Митч цепляется за него, хотя его очертания уже расплываются.

Митч видит ее так отчетливо, будто время повернуло вспять. Волосы заплетены в две косички – отчаянная попытка соорудить прическу, сведенная на нет выбившимися кудряшками, не желающими подчиняться ее стараниям. Но это только добавляет ей детской прелести, когда понимаешь, что не заботливая мать, а ее собственные неумелые руки пытались укротить эту буйную шевелюру. Щеки раскраснелись, она беззаботно хохочет, в глазах сверкают серебром тысячи звезд. Волосы переливаются алмазными искрами. Она протягивает Митчу руки, он берет озябшие пальцы, сжимает в теплых ладонях. Прижать бы ее к себе покрепче. Хотя бы еще на одну минутку. Навсегда.

Но ее уже нет.

Глава 1

Рэйчел

1 октября

– Он меня убьет!

– Ничего не убьет. Не делай из мухи слона. – Лили бросила на меня уничтожающий взгляд и взмахнула полотенцем, складывая пополам.

Я проследила взглядом за тем, как дочь добавила аккуратно сложенное полотенце к стопке стираного белья, и в который раз восхитилась грациозным изгибом шеи, огнем синих глаз. Моя Лили – чудо. Умница, красавица и задира. Но тут она не права. Доведи я до конца то, что мы с ней задумали, Сайрус меня точно пристукнет.

– Он разозлится как черт.

Лили дернула плечом:

– Ну и что? А ты, мам, стой на своем. Что такого ужасного он может сделать?

Я навскидку могла бы предложить с дюжину вариантов, один другого хуже. Но разве по силам одиннадцатилетней девочке разобраться в сложностях нашей невеселой семейной жизни без любви, где один всегда требовал, а другой всегда уступал? Я уступала. Сайрус требовал. Простое правило. Я выучила его назубок.

– Это не так просто, малыш.

Я сложила последнюю салфетку и принялась укладывать белье в корзину, чтобы разнести по всем четырем ванным комнатам нашего огромного, как дворец, дома. Этих ванных у нас больше, чем членов семьи, но меня габариты нашего несуразного жилища только радовали: было где спрятаться. Например, в комнатах для гостей или в темных коридорах. Иногда в стенных шкафах. Лили ничего об этом не знала.

Мы с Сайрусом ссорились, только когда дочь спала, и хотя наши стычки, как правило, не шли дальше злобной ругани и грубых оскорблений, она не должна была слышать те грязные слова, что бросал мне в лицо ее отец. Когда-то я поклялась себе: Лили не узнает правды о нашей с Сайрусом незадавшейся жизни. И свою клятву я сдержала. Я отвлекала Сайруса на себя, старалась, чтобы у него не было ни малейшего повода рассердиться на дочь. У меня получалось. Я была отменным громоотводом.

– В общем, так, – Лили подбоченилась и, сведя брови, строго глянула на меня, – я думаю, ты должна это сделать. Мистеру Уиверу без тебя не обойтись. Как ты можешь отказываться?

– Я и не отказываюсь, – вздохнула я. – Но ты должна мне пообещать, что не проговоришься папе. Это будет нашим с тобой секретом, ладно?

Лили с озорной улыбкой прижала к сердцу узенькую ладошку. На вид – почти девушка, а по сути – совсем ребенок: одна мысль о тайне приводит ее в неописуемый восторг. Вон как глаза горят. Мне вдруг пришло в голову, что ее интерес к моей временной работе в швейной мастерской у Макса Уивера вызван скорее предвкушением проделки, нежели бескорыстным желанием помочь старику. У меня кольнуло сердце: какая чистая наивность. Лили еще верила в безобидные тайны, в торжество добра и счастливую жизнь до скончания века. Я не собиралась выводить ее из сладких заблуждений. Маленькие девочки должны мечтать.

– Ну, иди, на автобус опоздаешь. – Я подхватила корзину с бельем, чмокнула дочь в подставленную щеку. – И не забудь: после школы сразу в «Эдем».

Лили хихикнула:

– Чепуха какая-то. – И неумело попыталась меня передразнить: – «После школы сразу в рай, Лили!» И почему это мистер Уивер назвал свою мастерскую «Ателье Эдем»?

– Это я предложила. Давным-давно.

Жизнь тому назад.

– Очень изысканно, – хмыкнула Лили.

– Много ты понимаешь. – Я покачала головой. – Кроме шуток. Сразу в мастерскую. Только не на автобусе, ладно? Выходи на своей обычной остановке и иди пешком.

– За деревьями прятаться? – Лили встала в позу Ангела Чарли. – И следы запутывать, чтоб «хвост» не привести?

– Теперь ты сама делаешь из мухи слона. – Я поджала губы. Ох, не зря ли я все затеяла? – Просто постарайся, чтобы это не выплыло наружу. Поверь мне, Лил, папа не обрадуется, если узнает, что я хочу помочь Максу. Он любит, чтобы я сидела дома, ты же знаешь.

– Знаю. – Лили стянула со стола свой рюкзак, перекинула за спину. – Я умею хранить секреты.

Не ты одна, мелькнуло у меня. Лили, не дожидаясь новых нотаций про соблюдение конспирации, выскочила из кухни. Простучали легкие шаги в холле, хлопнула входная дверь. Мне показалось это символичным – финальный барабан, эхом разнесшийся по гулкому дому. Все, конец.

Но и начало. Потому что, хоть и страшно признаться, у меня возникло ощущение, будто в душе приоткрылась некая дверца. Чуть-чуть, на щелку, но в воздухе повеяло чем-то новым, неожиданным.

Я уняла дрожь. Господи, только бы Сайрус ничего не узнал.

* * *

Макс и Елена Уивер спасли меня. Знаю, звучит сентиментально, но я считаю, что так оно и было. Моя мать, печально известная Беверли Энн, умерла, когда мне было четырнадцать лет. Макс и Елена вмешались в нашу жизнь и выдернули меня из водоворота боли и сумятицы.

Бев погибла, когда знойным летним днем наш семейный фургон «поцеловался» с дубом. Согласно полицейской сводке, она потеряла контроль над управлением и съехала с дороги, что и привело к несчастному случаю со смертельным исходом. Но весь Эвертон знал правду: Бев была мертвецки пьяна в два часа пополудни и как раз пыталась выудить закатившуюся под сиденье бутылку джина. А на крутой поворот у городской окраины ей было глубоко плевать.

Годы спустя, когда одна из шикарных знакомых Сайруса на своей шикарной кухне смешала мне коктейль, меня замутило от одного только запаха вермута и фирменного маминого джина. Спиртное для меня табу. Оно пахнет обидой, гневом и смертью. Мамой пахнет.

А задолго до этого, когда я еще понятия не имела, что такое мартини, когда еще не умела выразить словами боль и отчаяние, которые испытывала при упоминании ее имени, я была просто девочкой без матери. Макс с Еленой поняли глубину моего одиночества и протянули руку помощи.

В ту пору «Ателье Эдем» и в помине не было, а Макс и Елена занимались портняжным ремеслом в гараже, переделанном под мастерскую. Чинили брюки, тачали пиджаки всему Эвертону. Жили они с нами по соседству, я знала их в лицо, знала, чем они занимаются, но в мастерскую не заглядывала и даже не здоровалась, пока однажды Макс не окликнул меня на улице.

Стоял душный июльский день, в воздухе плавало жаркое марево, а наш сосед был упакован в черные брюки и крахмальную сорочку с длинными рукавами, которые, впрочем, были закатаны до локтей. Я же обливалась потом в майке и обрезанных джинсовых шортах. Я изнывала от жары и неразберихи в собственной жизни. Мне было не до него.

– У тебя хорошие глаза? – ни с того ни с сего спросил Макс, когда я проходила мимо их дома.

Я обернулась. Сгорбленный, седой великан с огромными, как у медведя, лапищами и торчащими из ушей клоками жестких волос. Я не испугалась, но мы с ним до этого и словом не обмолвились, а тут его вдруг заинтересовало мое зрение. С чего бы это? Дед явно в маразме. Правильно я, стало быть, делала, что держалась от него в сторонке. В городе все глядели на меня с плохо скрываемой жалостью и с ходу кидались выражать соболезнования по поводу маминой смерти. Макс обошелся без банальностей.

– Глаза у меня в порядке, – ответила я и пошла своей дорогой. Чтобы не поощрять старика к дальнейшей болтовне. Но его следующий вопрос заставил меня замереть на месте:

– А подработать не хочешь?

Подработать? После маминой смерти я целый месяц только и делала, что отбивалась от непрошеных соболезнований и, по мере сил, отсеивала искренние предложения помощи от тех, что вызваны корыстью и жаждой сплетен. Всем было до ужаса любопытно: что там произошло у Кларков? Любителей посудачить за спиной так и подмывало пробраться в наш дом, чтобы разнюхать правду. А мистер Уивер задал вопрос необычный, неожиданный. Разве я могла пропустить его мимо ушей? Не могла, даже если б хотела.

– Как подработать? – с опаской осведомилась я.

– Мы с женой портные. – Говорил он с сильным голландским акцентом. – Чиним старую одежду, шьем новую.

Можно подумать, я этого не знала.

– Нам нужен помощник – метать петли, гладить ткани, ходить по поручениям…

– Я буду у вас на побегушках?

Мистер Уивер смешался.

– Курьером, то есть? – уточнила я. Идея меня, в общем, не смущала – все лучше, чем бесцельно шататься по Эвертону, таская за собой, как пресловутое ядро каторжника, трагическую гибель мамы.

– Да, – неторопливо кивнул мистер Уивер, – верно, курьером. А может, и не только. Если у тебя хорошие глаза.

Старик шаркающей походкой подошел ко мне; я подняла лицо, как будто подставила глаза для проверки. Они у меня синие, пронзительные и, если верить маме, чересчур крупные. Мама вечно твердила мне про это. Ну пусть они и чуть навыкате, но зачем постоянно попрекать этим? В конце концов, это же ее глаза. Я вообще – копия мамы, от кончиков пальцев до корней непослушных рыжих волос.

– Сколько? – деловито осведомилась я.

Мистер Уивер согнутым пальцем подцепил проволочную дужку бифокальных очков у себя на носу и, сдвинув их на самый кончик, воззрился на меня через нижнюю часть стекол. Взгляд был прямой, открытый и чуть-чуть, самую малость, насмешливый.

– Три доллара в час, – сказал он. – А количество часов в день будет меняться. Иногда у нас для тебя будет много работы, иногда – мало.

Три доллара – это меньше минимальной зарплаты. Зато рабочий день соблазнительно неопределенный.

– Ладно. Буду у вас курьером.

Мистер Уивер кивнул, сдержанно улыбнулся и шагнул ко мне. Ну, сейчас пойдет зудеть про порядки в их бесценной мастерской: что разрешается да что строго запрещается, подумала я. Ничуть не бывало. Он протянул руку и терпеливо ждал, пока я сделаю то же самое. Мы торжественно пожали друг другу руки, и, когда моя ладонь утонула в его лапе, я сообразила: мы заключили договор.

– Ждем тебя завтра утром, к восьми.

С тех пор как умерла Бев, я уже привыкла сачковать, но мистер Уивер даже не собирался обсуждать время начала моего рабочего дня. Я дернула плечом, а он, должно быть, принял это за согласие, потому что еще раз кивнул и, шаркая, побрел прочь.

– Спасибо! – сказала я ему в спину.

Старик, не оборачиваясь, помахал рукой, словно отгоняя стаю комаров.

– Я приду к вам утром, мистер Уивер, – добавила я.

– Макс.

– Что?

– Зови меня Макс! – крикнул он. И скрылся в боковой двери пристроенного к дому гаража.

Больше пяти лет работала я у Макса и Елены. Поначалу подметала пол, наматывала нитки на шпульки, отвечала на телефонные звонки, если у них обоих рот был занят булавками. Когда Макс убедился, что я трудолюбивая и способная ученица, он научил меня крахмалить и утюжить брюки так, что стрелка становилась острой как бритва. Работа тонкая, но по-настоящему я увлеклась ею только после того, как Елена сшила свое первое свадебное платье для одной знакомой девушки, которой готовое было не по карману.

Для меня швейная мастерская раз и навсегда волшебно преобразилась, когда Елена купила рулон итальянского шелка микадо^[1]. Безумно дорогого, но платье предназначалось в подарок, а Елена к своим подаркам относилась чрезвычайно серьезно. В тот день, когда из Милана прислали ткань, Макс уже отправился на боковую, а я осталась в мастерской. Мы с Еленой аккуратно отложили в сторону шерсть, твид и «елочку» – ткани, в которые предстояло облачиться мужскому населению Эвертона, – и водрузили на стол тяжелую коробку. Елена достала шелк, и мы раскинули его во всю ширину рабочего стола. Ах, как он сиял и играл на свету!

– Штанов больше не шью! – засмеялась Елена.

Шила, конечно.

Однако по меньшей мере пару раз в год Елена предоставляла мужу заниматься «штанами», а сама с головой уходила в любимое дело: шила платья. Что до меня, я не могла дождаться этих вылазок в мир атласа и кружев! При том, что и на шитье мужских костюмов грех было пенять. Удивительно тепло и спокойно делается на душе, когда помогаешь Максу добиваться идеальной симметричности и параллельности полосок на пиджаке. Увлекательное занятие, незнакомое. И определенно очень мужское.

Мой отец редко носил костюмы; тому, что он извлекал из недр шкафа по особым случаям, было лет сто, не меньше. Его шкаф был набит джинсами и разномастными рубашками, которые он сам себе покупал. Главное, чтоб по десять долларов, а лучше – еще дешевле. Вообще-то, я обратила внимание на папину одежду, только когда начала шить костюмы вместе с Максом. И тут увидела, какой дешевый и безвкусный у отца гардероб: униформа рабочего человека, у которого всегда грязь под ногтями, а нос шелушится от солнца. Ну да, конечно, одежда в жизни не самое важное, но мне захотелось, чтобы папа относился к себе с большим уважением.

– Человека делает одежда, – говаривал Макс и умолкал, искоса поглядывая на меня. – Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе, а то и совсем никакого.

– Марк Твен, – фыркала я. – Только это глупо.

– Не глупо, а правильно. – Макс задумчиво щурился. – А как тебе такое: «Если доброе имя станет твоим одеянием, то это платье прослужит тебе всю жизнь; если же одеяние станет тебе дороже доброго имени, то оно живо обтреплется».

– Первый раз слышу.

– Уильям Арнот. Проповедником был. Светлая голова.

– Хорошо сказано, Макс. Но, по-моему, это мина под нашу с вами работу. Мы же как раз «одеяния» и шьем.

– Золотая середина нужна, дружок. Вот что ты должна усвоить. Сколько бы мы ни убеждали себя в обратном, наш внешний облик приоткрывает и нашу внутреннюю сущность. Чтобы считаться хорошим человеком, совсем не обязательно расхаживать в костюме-тройке, но лично для меня важно, чтобы все – даже моя одежда – свидетельствовало, что я честный человек.

– Поэтому вы и шьете костюмы?

Макс расхохотался:

– Я шью костюмы, потому что мой отец их шил. А до него – мой дед. Что, по-твоему, означает «Уивер» по-голландски? Это все, что я умею делать. И раз уж я шью костюмы, они должны быть отменного качества. Самого высокого качества.

– Потому что вы честный человек.

– Надеюсь, что так, – с улыбкой пробормотал Макс. – Во всяком случае, я стараюсь.

Они, Макс и Елена, оба старались. Я их обожала. Мы никогда не говорили об этом, но, по сути, я стала для них дочерью. Ведь своих детей у них не было. Может, их ребенок покоился в датской земле, а может, они просто не могли иметь детей. Не знаю. Но меня они любили, в этом я нисколько не сомневалась и только радовалась, что у меня объявилась новая семья, которая принимала меня такой, какая я есть, – со всеми слабостями и недостатками. Тем более что в моей родной семье такого и в заводе никогда не было. Да и семьи-то, в сущности, тоже не было. Я жила почти сиротой: Бев умерла, а папа делал вид, будто и я тоже. Во всяком случае, мне так казалось.

– Мы больше не «швейная мастерская», – заявил Макс в тот день, когда мы с Еленой дошили десятое свадебное платье.

Он обвел взглядом помещение, некогда сугубо мужское: лоскуты тонких, прелестных тканей внезапными всплесками света цвели в каждом углу. Поплин, лен и костюмные ткани в полоску соседствовали с прозрачными материями, которые струились ручьями талого снега, собираясь в мерцающие озерца.

– Да перестань, – возразила Елена. – Как были швейной мастерской, так ею и останемся. – Она потянулась к мужу и примирительно чмокнула в морщинистую щеку.

– Но мы уже не «пошив мужской одежды». Мы… – Макс, сведя брови, задумался, подбирая нужное название для того, во что превратилась любезная его сердцу мастерская. – Мы теперь еще и дамское ателье!

Елена покачала головой:

– Не просто дамское ателье, а ателье свадебных нарядов.

– Ателье для новобрачных! – предложила я.

Макс делано наморщил нос, вскинул руки:

– Женщины! Сдаюсь, сдаюсь! – И, качая головой, вышел из гаража, но я успела заметить, как он прячет улыбку.

– Ничего, – подмигнула мне Елена. – От уязвленной гордости еще никто не умирал. А нам, думаю, пора дать подходящее имя этому заведению по пошиву мужских костюмов и свадебных платьев. Чтоб люди знали.

– «Эдем»! – не задумываясь, выпалила я.

– «Эдем»?

– Ну, понимаете, – забормотала я, – это же самое лучшее место. Счастливое и неведомое. И у всех чудесное будущее впереди… – Я смущенно умолкла.

Елена медленно кивнула, я буквально видела, как отражаются в темно-карих глазах ее мысли.

– «Ателье Эдем. Индивидуальный пошив»! Чтоб было местечко для одного-двух платьиц посреди моря костюмов. По-моему, подействует.

Конечно, должно было подействовать. Всем время от времени нужно напоминать о месте, где у каждого есть надежда. Всем нужен кусочек рая.

Особенно тем, чья жизнь очень от этого далека.

* * *

Слава модного заведения настигла «Ателье Эдем», когда эвертонская молодежь, окончив школу, покинула родной городок и разлетелась по всей стране. Уроженцы Эвертона, осевшие в Лос-Анджелесе, в Чикаго, в Нью-Йорке и еще дальше, рано или поздно встречали того единственного или единственную и вспоминали про двух стариков в полузабытом городишке, которые шили первоклассные костюмы и свадебные платья. Стали поступать заказы на дорогие туалеты из шелкового атласа и итальянского шелка. Заказы сопровождались строгим предписанием: «Платье должно быть безукоризненным!» Что означало: «С деньгами туго».

Макс купил старую фотостудию и переоборудовал ее в чудесное ателье с примерочной, трельяжем о пяти створках и полуметровой подставкой к нему – очень удобно снимать мерки со знатных горожан. Но больше всего трельяж и подставка пришлись по душе невестам – они обожали охорашиваться перед зеркалами, разглядывая себя со всех сторон. В ателье не было окон, и тусклое освещение скрадывало многие недостатки. Когда Макс покупал это помещение, отсутствие окон представлялось серьезным минусом, но минус неожиданно обернулся плюсом: невест приводила в восторг мысль, что их бесподобный наряд останется тайной вплоть до той минуты, когда они торжественно двинутся к алтарю.

Но не одни только будущие невесты радовались тому, что «Ателье Эдем» обосновалось в полутемном, невзрачном строении в укромном уголке Эвертона. Взявшись за ручку задней двери и украдкой глянув через плечо (не смотрит ли кто?), я мысленно возблагодарила Макса за то, что в свое время он отказался от нарядного, приметного здания с окнами на исторический центр города. Сделай он тогда выбор в пользу удобного расположения и стильности, я бы ни за что не ответила согласием на его тихий крик о помощи.

Убедившись, что темный переулок позади ателье пуст, я быстро приоткрыла стальную дверь и проскользнула внутрь. За те двенадцать лет, что я уже не работала у Макса и Елены, задняя комната почти не изменилась – по-прежнему завалена коробками с диковинными адресами со всего света, а металлические перекладины вдоль двух стен тесного помещения увешаны десятками плечиков с тканями всех цветов и оттенков. Я вздохнула – так вдруг захотелось потрогать ближайший отрез органзы. Но не стоит рисковать – еще запачкаю. Я погладила прелестную ткань тыльной стороной ладони. Чудо! Словно к воде прикасаешься.

– Славная материя, правда?

Макс стоял у двери в мастерскую, почти касаясь притолоки белоснежной шевелюрой. Несмотря на немалый рост, он как-то съежился, стал ниже с последней нашей встречи.

– Не знаю, что мне с ними делать, с этими тканями. Ее-то больше нет… – Он почти виновато оборвал себя.

А я еще надеялась, что смогу держать себя в руках! Как бы не так, увидела его и – сломалась, громко всхлипнула и не смогла сдержать слезы.

– Ох, Рэйчел, – Макс протянул ко мне руки.

– Мне так жаль, – уткнувшись ему в плечо, пробормотала я.

– Чего тебе жалко?

– Что раньше не пришла. Я хотела прийти на похороны Елены… – Я задохнулась. Какой ужас! Елену похоронили, а я даже не простилась с ней. Мне нужно было оправдаться скорее перед самой собой, чем перед Максом. – У Сайруса была работа и…

– Ничего, все нормально, – сказал Макс.

Нет, не нормально. Совсем не нормально!

– Мне следовало быть там.

– Ты здесь. И это главное.

«Ты здесь». Его слова гулко прогрохотали в пустоте, которую высекла у меня в душе смерть Елены. Но первая трещина, вероятно, пролегла задолго до этого. Быть может, к ее появлению приложила руки Бев, а потом мой малодушный отец углубил ее своим молчанием. Может быть, Сайрус потрудился над ней, превратив в каверну, звенящую обвинениями и упреками в мой адрес. Их много там накопилось: «Ты безвольная», «Ты уродина», «Ты противная, никчемная тупица».

Может, Бев была права и Сайрус имеет все основания продолжать ее оскорбительный монолог? Может, я именно такая и есть? Но в кольце рук старого Макса я была другой.

– Да, – сказала я. – Теперь я здесь.

Это стало началом.

Глава 2

Рэйчел

1 октября

Лили появилась в задней комнате «Ателье Эдем» ровно в половине четвертого – на лице ухмылка, которую она старательно прятала, в руке кленовый лист совершенной формы.

– Ух ты! – выдохнула она, оглядывая рулоны материй и принюхиваясь к непривычному запаху.

– Только ничего не трогай, – предупредила я и, закрыв уставшие глаза, припала к кружке с кофе. – Я тебе сама потом наберу каких-нибудь лоскутков, если захочешь, и научу сметывать.

– Правда? – обрадовалась Лили.

– Конечно, малыш. Но все придется оставить здесь. Домой брать нельзя. – Как печально это звучало после долгого, безмятежного дня в ателье у Макса. Я потрясла головой, отгоняя тревожные мысли. – Как в школе?

Лили повела плечами, рюкзак соскользнул на пол. Лили отфутболила его в свободный угол.

– Нормально, – рассеянно сказала она. Потом глянула на лист у себя в руке. – Ах да. Это тебе. Красивый, правда?

Сжав черешок двумя пальцами, я покрутила лист перед глазами. Как звезда с пятью лучами, словно только что из-под пресса. Самым замечательным был цвет – ярко-красный, глубокий, ровный от кончика крепкого черешка до тонких, изящных зубчиков.

– Очень красивый. – Я улыбнулась. Обожаю это умение Лили всюду находить что-то интересное.

Она начала таскать мне всякую всячину, едва научившись ходить: сначала смятые в пухлом кулачке одуванчики, потом растопыренные сосновые шишки и камешки с прожилками кварца. Я думала, с годами это пройдет, но у нее оказался зоркий глаз, и те сокровища, что она отыскивает теперь, поистине уникальны. У меня по всему дому припрятаны ее подарки – сухие цветы между страниц любимых книг, переливчатые улиточные раковины в шкатулке с драгоценностями, круглые камушки, гладкие, как отполированный мрамор, в карманах пальто. Каждое подношение – словно маленькая частица Лили.

– Спасибо, – сказала я.

– А где мистер Уивер?

– В мастерской. Я решила немножко передохнуть. Пока жду тебя.

Лили посмотрела на свои часики:

– Мы должны быть дома через час. Скорей иди работай!

– Всего час? Ты прямо как фея-крестная. «Когда часы пробьют ровно полночь…»

Лили засмеялась:

– А ты, значит, Золушка?

– Это вряд ли. – Я подмигнула ей и допила остатки кофе. – Бери учебники. Мы с Максом освободили для тебя местечко. Сделаешь уроки.

– Уроки? – Лили наморщила нос. – Я хочу помогать!

– Сначала уроки. Это наше с тобой правило, и нарушать его мы не будем.

Лили поджала губы и собралась было возразить, но я предостерегающе глянула на нее. Лили со вздохом вытащила из рюкзака стопку учебников и потопала за мной в просторную мастерскую.

Макс, услышав наши шаги, поднял голову – он подшивал за столом пару мужских брюк из темно-серой шерсти. Пока Елена потихоньку шила свои неповторимые свадебные наряды, Макс продолжал творить мужские костюмы, соперничающие с костюмами от Армани. И завоевал такую славу, что сразу три специализированных магазина в Нью-Йорке, Чикаго и Лос-Анджелесе дали ему заказ на коллекцию мужской одежды. Костюмы из «Ателье Эдем» не просто пользовались огромным спросом, они стали символом престижа и хорошего вкуса.

У меня сдавило горло при виде его согнутой спины – этот простой человек своим трудом завоевал себе имя в таких местах, куда даже не мечтал попасть. И при всем при том – удивительная скромность и непритязательность! В голове не укладывалось. Я проглотила комок и с трудом проговорила:

– Макс, познакомься с моей дочерью Лили.

Он медленно разогнулся, поправил очки, которые сползли на самый кончик крючковатого носа. Рост и выступающие голландские скулы придавали ему устрашающий вид, но стоило Максу улыбнуться, как в комнате точно посветлело.

– Так вот, значит, какая она, наша девочка, – тихо сказал он. А потом обошел стол и своими огромными ручищами взял Лили за плечи, повернул к себе.

Я думала, та шарахнется, но Лили расплылась в улыбке и неожиданно обняла Макса:

– Мама говорит, вы были ей, типа, папа. Значит, мне вы дедушка.

Я почувствовала укол совести: Лили выросла без дедушки; это несправедливо. Но что я могла поделать? Отец Сайруса умер, когда Лили было всего два, а со своим отцом я не общалась годами.

Отец. При одной мысли о нем совесть вцеплялась в меня, как злая собака. Хотя к тому времени, как в моей жизни появился Сайрус, наши отношения окончательно испортились, но именно я позволила мужу оборвать последние нити, которые связывали меня с отцом. Но разве у меня был выбор? Выйдя замуж за Сайруса Прайса, я потеряла не только отца.

– У тебя есть дедушка, – серьезно сказал Макс и странно посмотрел на меня. – Твой дед был тружеником и порядочным человеком. И всегда заботился о своей семье…

– Это непростая история, – поспешно вмешалась я.

Даром что с ранней юности я привыкла считать Макса и Елену своей семьей, они никогда не давали мне забыть, что у меня есть отец. Родной, живой и здоровый отец, которого просто-напросто так занимала собственная жизнь, что не хватало времени вспомнить про дочь. Живую и здоровую дочь, которой нужен папа.

– Да я уж столько лет не видела папу, – беззаботно заметила я, однако слова чуть не застряли в горле. «Я столько лет не видела папу…» Сердце упало и разбилось на мелкие части. Не склеишь.

– И плохо! – нахмурился Макс.

Если Лили и почувствовала возникшее напряжение, настроения это ей не испортило:

– А мне все равно приятно с вами познакомиться, мистер Уивер!

– А уж как мне приятно. – Макс рассмеялся. – И я с радостью буду одним из твоих дедушек. Дедушек много не бывает, верно?

Лили кивнула, разглядывая похожего на медведя старика:

– Жалко, что я вас не знала, когда была маленькой.

– Да ты и сейчас маленькая! – захохотал Макс. – Мелочь пузатая. Гусенок!

Я смотрела на Макса, на Лили и не знала, что сказать. И вдруг в голове точно взорвалось: а ведь ты одинока, Рэйчел Прайс. И живешь ты уединенной и безрадостной жизнью. А Лили? Вон какая веселая и счастливая, просто удивительно. Видимо, нужно, чтобы в ее жизни был мужчина – такой, каким ее отец быть не может.

– Да, жалко, – сказала я наконец. Сколько лет потеряно даром. Сколько лет Макс и Елена могли быть частью нашей с Лили жизни! – Мне следовало…

– Ерунда! – решительно перебил меня Макс. – «Следовало» – ужасное слово.

– Но…

– Но ничего. Жизнь – путешествие, Рэйчел. Когда идешь по дороге, можно смотреть или назад или вперед. – Он выставил скрюченный палец и, едва не зацепив Лили за нос, указал в такое далекое будущее, что я и представить себе не могла.

Лили, прищурившись, проследила взглядом за стариковским пальцем.

– Вперед смотреть? – догадалась она.

– Ты поняла, милая. – Макс расплылся в улыбке. – Всегда – только вперед!

* * *

Десять костюмов. Два месяца. Двадцать тысяч долларов. Эти цифры назвал Макс, когда позвонил. Услышав его голос после стольких лет, я потеряла дар речи. А он, должно быть, решил, что у меня дух захватило от того, сколько теперь стоит один-единственный костюм его работы.

– Очень не хочется просить тебя, – еле слышно, чуть не шепотом, пробормотал Макс. Сайрус уже ушел, однако мы с Максом все равно разговаривали вполголоса. – Но уже слишком поздно отказываться от этого контракта. В Лос-Анджелес и в Чикаго я все уже отправил, а нью-йоркский магазин ждет готовый заказ к Рождеству.

Голос Макса словно перевел часы назад, вернул меня в то время, когда все в моей жизни было проще. Надежнее. Я закрыла глаза и, забыв обо всем, просто слушала, как он дышит в трубку.

– Обычно мне нужно две недели на один костюм. Одному никак не управиться, – продолжал Макс. И еще тише добавил: – Ее сердечный приступ случился так неожиданно. Откуда нам было знать? Елена на здоровье никогда не жаловалась. А теперь… – Он умолк. – Что мне делать, Рэйчел?

– Я тебе помогу, – пообещала я. И в ту же секунду пожалела. Как я ему помогу? Сайрус ни за что не разрешит. Но так же поспешно, как отвергла эту идею, я снова уцепилась за нее: – Я тебе помогу. Во всяком случае, попытаюсь. Если сумею выбраться из дома, буду у тебя в понедельник.

– Спасибо, – сказал Макс.

– Пока еще не за что. Я ничего не обещаю. И потом, я же лет десять не бралась за иголку.

– Ничего, это как кататься на велосипеде, – повеселев, уверил меня Макс. – Я не забыл твой первый шов. Ты прирожденная портниха.

Нет, не мог Макс помнить, как я впервые взялась за швейную иголку. Его при этом не было.

* * *

Целых три года – с семи до десяти лет – на каждый праздник я наряжалась в одно и то же платье. Другого не было. И не потому, что мы были нищими, нет. Хотя и богатыми нас тоже не назовешь. А потому, что Бев предпочитала тратить деньги только на то, что могла съесть. Или выпить. Но даже предложи она мне прошвырнуться по магазинам, я бы не согласилась. Пошатываясь, спотыкаясь, она будет брести вдоль прилавков – и я рядом с ней? И все вокруг будут пялиться на нас? Лучше умереть.

Хорошо хоть платье было милое. Синее, под цвет глаз, с заниженной талией и с пуговками из искусственного перламутра, которые изящной линией спускались по всему лифу – от кружевного воротничка до пояса юбки. В день Пасхи я в который раз достала свой праздничный наряд и с сомнением оглядела свое отражение: меня смутило не платье, а то, как оно обтянуло мне плечи и оголило коленки, вместо того чтобы, как положено, спуститься до середины голени. В свои десять лет я не была модницей, но догадаться, что прилично, а что нет, слава богу, могла. И я поняла, что выгляжу неприлично.

Бев по-всякому меня обзывала: и кривозубой, и тупицей. Обиднее всего было, когда она ругала меня уродкой. Но, разглядывая себя в куцем, старомодном платье, я убедилась: мама права – я уродка.

Я давным-давно усвоила: слезами горю не поможешь (мне, во всяком случае, они никогда не помогали), однако глазам все равно стало горячо от набежавшей влаги. Я бы, не задумываясь, махнула рукой на синее платье и надела какие-нибудь брюки и футболку, но мы с папой собирались в церковь, а он очень строго относился к некоторым вещам. К пасхальному наряду, например.

Я вытерла глаза. Чихать я хотела на то, что обо мне подумают! Чихать на то, что все знают: моя мать – пьяница. Что дразнят «сироткой Анни». Куда как просто потешаться над рыжей девчонкой в поношенной одежде. Но я им не доставлю удовольствия – ни одна живая душа не узнает, как мне горько и обидно. Я глубоко вздохнула и хорошенько потянула за платье – может, станет чуть посвободнее? Тр-р-р! Полетели во все стороны перламутровые пуговки.

Когда пришел папа – поторопить меня, – я ползала по полу, вытаскивая пуговки из темных щелей, из-под кровати.

– Что это ты делаешь? – спросил папа, прислонившись к дверному косяку. Широкие плечи загораживали почти весь дверной проем. Он был еще без пиджака, под тканью сорочки вырисовывались выпуклые мускулы рук.

– Ничего, – пробормотала я, еле сдерживая слезы.

– Нам пора в церковь, Рэйч. Прекрати возиться. Не то опоздаем.

– Без тебя знаю! – огрызнулась я с пола, одной рукой придерживая платье, которое разъезжалось в стороны там, где отскочили пуговицы. В прореху выглядывала хлопковая майка.

– Да что случилось-то? – Папа не то удивленно, не то сердито нахмурился и шагнул в комнату.

– Я порвала платье, – буркнула я себе под нос. – Придется в брюках идти.

Папа грозно навис надо мной, заслонив свет от люстры.

– Как это – порвала платье?

Я протянула руку с горстью пуговиц, он ухватился за эту руку и рывком поставил меня на ноги. Как будто я совсем ничего не весила.

– Пуговицы отскочили, – пояснила я. – Платье слишком узкое.

– Чепуха. – Папа поднял за подбородок мою голову, чтобы я смотрела на него. Если он и заметил слезы у меня в глазах, то промолчал. – Это платье тебе в самый раз. Нам просто надо снова пришить пуговицы.

– Ну, пап! Можно я надену брюки?

– Это в Пасху? Никак нельзя, Рэйчел. Даже мама пойдет сегодня в церковь. Я хочу, чтобы мы все надели все самое лучшее. Может, мы даже сфотографируемся все вместе.

Я застонала:

– Ну пожалуйста! Ну можно я…

– Нет. – Папин тон не допускал никаких возражений. – Наденешь платье.

Я послушно стянула изувеченное платье и накинула купальный халат, который дал папа. А потом он потащил меня разыскивать швейный набор. Мы оба прекрасно знали, что Бев понятия не имеет, как с этим обращаться, поэтому, когда маленький сверточек отыскался наконец в глубине аптечки, папа вдел нитку в иголку и сунул мне.

– Я не умею пришивать пуговицы, – сказала я, с опаской поглядывая на кусочек стали.

Папа на мгновение опешил:

– Не умеешь?

– Нет.

– Думаю, это не сложно. – Папа глянул на часы, потом многозначительно посмотрел на меня. – Мы выходим через десять минут. Мама уже заканчивает краситься.

Бев могла битый час «заканчивать краситься», но папа стоял и нетерпеливо постукивал ногой, будто напоминая, что время идет. Делать было нечего. Я покрепче ухватила платье и воткнула иголку в то место, где торчал обрывок белой нитки от первой пуговицы. Это оказалось нелегко, но я просунула иголку в дырочку с обратной стороны малюсенькой пуговицы и снова воткнула ее в ткань. Проделала эту операцию четыре раза, а на пятый промахнулась и уколола кончик указательного пальца. Было не очень больно, но я разревелась.

– Ну, пап, – упрашивала я, всхлипывая. – Разреши мне надеть брюки!

Он забрал у меня платье и хотел осмотреть мой раненый палец, но я сунула его в рот и показывать отказалась.

– Синий цвет подходит к твоим глазам, – рассеянно проговорил он, поглаживая платье. А потом взял болтающуюся на длинной нитке иголку и принялся сам пришивать пуговицу.

Я сквозь слезы смотрела, как он одну за другой пришивает пуговицы к платью, которое было мне мало на два размера. Пальцы у папы были толстые и неуклюжие, мозолистые, раз или два он чертыхнулся про себя, но с делом справился. Когда он вручил мне ненавистное синее платье, оно было все измято, а местами заляпано пятнами пота. Как старая тряпка. Но хуже всего было то, что некогда аккуратный рядок хорошеньких пуговиц теперь весь перекосился. Одни пуговицы болтались, другие оказались пришиты слишком крепко.

Папа ничего этого не замечал. И даже не догадывался, что из его кропотливого труда ровным счетом ничего не вышло.

– Пойду схожу за мамой, – сказал он. – И если ты быстренько оденешься, никто и не заметит, что мы припоздали.

Я надела платье. Но, просовывая в петлю каждую кривую пуговицу, думала о том, что папа меня не понимает. И даже не старается. И это было гораздо обиднее, чем злые насмешки девчонок, шушукавшихся по поводу моего платья.

Глава 3

Митч

24 декабря, 8 часов утра

Столовая пансионата ярко освещена и полна народу. Но, несмотря на столпотворение, здесь необыкновенно тихо. Мужчины и женщины преклонного возраста, группами сидящие за разнокалиберными столиками, о чем-то шепчутся, словно с годами утратили потребность в громких звуках. Посередине каждого стола – горшок с красной пуансеттией; дымкой окутывает все рождественская мелодия. Лучше всего витающий в воздухе запах растопленного масла и теплого сиропа. Блины, что ли? – гадает Митч. Он блины любит.

Место ничего, славное, но Митч нерешительно топчется в дверях, озираясь по сторонам. Столы расставлены так, чтобы оставался проход для кресел-каталок и ходунков. Сам-то он, слава богу, пока еще на своих двоих. Но куда идти-то? Табличек с именами на столах вроде нет, и знакомых лиц не видать. Митч изо всех сил старается не поддаваться нахлынувшему ощущению одиночества. А так хочется вернуться назад, в ту странную комнату, которая теперь вдруг кажется родным домом. Он уже собирается сказать сиделке, что ему что-то расхотелось завтракать, когда замечает на другом конце зала мужчину.

Высокий, подтянутый, можно сказать, элегантный. А держится-то как – спокойно, уверенно, будто и не отсюда он, не из стариковского интерната. Митч видит, как невозмутимый господин аккуратно опускается на один из четырех стульев у пустого стола, узкой рукой тянется за льняной салфеткой и одним изящным взмахом разворачивает ее. Ткань легко ложится ему на колени, старик глядит на нее, словно читает начертанные на крахмальных складках тайны Вселенной. Прикрывает глаза. Вздыхает.

– Я хочу сесть там, – объявляет Митч, показывая на старика.

– Но это не ваш столик, – щебечет сиделка и придерживает его за локоть. Митч вырывает руку и недовольно фыркает. – Ну, как хотите, мистер Кларк, – со вздохом уступает она.

Ишь, улыбается. Хоть бы покраснела, так нет, весело ей! Ничего, он их еще научит уважать стариков.

– Я и без вас сяду, – бурчит Митч и, не оглянувшись, отходит от молодой женщины. И пересекает столовую с видом, как ему представляется, презрительного достоинства.

Когда Митч оказывается возле небольшого круглого столика, незнакомый господин по-прежнему сидит, опустив голову.

– Здесь свободно? – спрашивает Митч, положив руку на спинку стула напротив незнакомца.

– Мы сегодня друзья, Митч? – Старик поднимает голову и с мягкой полуулыбкой пристально вглядывается в лицо Митча.

– Простите? – Митч безуспешно силится припомнить эти синие глаза, решительный подбородок. – Мы знакомы?

Старик качает головой, прячет улыбку.

– Я видел вас здесь, – расплывчато отвечает он. – Меня зовут Купер.

– Очень приятно, – кивает Митч. А ведь они где-то встречались. Или нет? – Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

– Конечно, нет.

Митч усаживается, оба молчат. Он кладет на колени салфетку, пытаясь повторить эффектный жест Купера. Но руки у Митча такие неуклюжие, не руки, а колоды. Салфетка ложится комом. Да бог с ней. Митч тянется к приборам возле тарелки. Мать честная! Четыре разные штуковины непонятного предназначения. Напряженно соображая, Митч разглядывает сверкающее серебро. Нет, хоть убейте, он не представляет, для чего все это.

– Ложка вам сейчас не понадобится, – любезно подсказывает Купер и поднимает штуковину с небольшим углублением. – Если, конечно, вы не собираетесь размять свои блины в пюре. – Он подается вперед, внимательно приглядывается: – Да нет, зубы у вас, похоже, на месте.

И как прикажете относиться к подобному подтруниванию? Бог его знает. Однако ложку Митч отодвигает подальше.

– Интересно, зачем это нам дали по две вилки. Не подадут же нам на завтрак салат? – Купер берет ту вилку, что поменьше, и тоже откладывает в сторону. – Вот так. Все, что нам понадобится, – это вилка и нож.

Вилка. Нож. Теперь Митч вспомнил. По штуке в каждую руку. А пользоваться ими он еще умеет?

– Сегодня у нас блинчики, – сообщает Купер. – А тесто они замешивают сами, на пахте. Добрая рождественская традиция.

– Сегодня Рождество?

– Не сегодня. Завтра. Но в сочельнике есть нечто особенное, не правда ли? Предвкушение, надежда на будущее.

Митч, вообще-то, не знает, что такого особенного в сочельнике. И понятия не имеет, что он должен предвкушать, если, по словам Купера, главное в празднике – предвкушение. И все же что-то шевельнулось в душе, Митчу вдруг ужасно захотелось… Захотелось страстно, отчаянно, но – чего? Нет, не вспомнить. Словно так долго ждет, что уже и позабыл, чего, собственно, дожидается.

В животе у Митча урчит. Наверное, он голоден. Наверное, это он блинов ждет.

– Моя жена работала в придорожном кафе, – сообщает Митч и сам удивляется неожиданному воспоминанию. – Она пекла совершенно потрясающие блины на пахте.

– Я их помню, – с улыбкой кивает Купер. – В те времена мы не моргнув глазом изводили на стопку оладий целую пачку масла. Настоящего масла! А не этого поддельного маргарина.

Митч так и видит золотые кусочки чистого сливочного масла. Как они плавятся, точь-в-точь маленькие шарики мороженого, оставляя теплую дорожку на блинах с хрустящими краешками. Митч улыбается:

– Красота!

– Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-то говорил про блины «красота», ну да ладно. – Купер пожимает плечами.

– Да не блины! – Митч смеется хрипло, будто кашляет, зато от души. – Женщина. Она была красивой.

Купер кивает, но взгляд колючий.

– Да, она была хорошенькой.

– Вы знаете мою жену?

– Знал, – мягко уточняет Купер. – Она скончалась много лет назад, Митч.

Митч мнет вспотевшими ладонями ткань своих брюк. Конечно, он это знает. Знает, что ее нет. Но на мгновение она встает у него перед глазами. Стройные бедра под белым фартуком, глаза, сверкающие огнем и льдом. И за словом она в карман не лезла. Митча охватывает неясное беспокойство, легкое чувство стыда. Из-за этого чувства он одновременно любит и ненавидит женщину, прошедшую по самому краешку его разбитой памяти.

Кажется, он сейчас заплачет. Только этого не хватало! Что-то подсказывает ему, что мужчины не плачут. И он не должен плакать. Мозоли на ладонях, шрамы на плечах – разве не доказательства, что он настоящий мужчина… был настоящим мужчиной. Мужчиной, который презирал хлюпиков. Митч быстро моргает, шмыгает носом.

– Что вы помните о жене? – деликатно интересуется Купер.

– Руки у нее были красивые. – Митч думает о ее тонких пальцах, и уголки губ у него приподнимаются. – На работе волосы назад убирала… сережки болтаются, и шея длинная. Еще смеялась так, что любо-дорого.

– Это верно, хорошо смеялась.

Митч мрачнеет:

– Только она редко смеялась.

– Почему так?

– Не могла. Украли у нее радость.

Это правда. Но Митч не может объяснить, что случилось, почему его жена стала такой. Она была красивой и бессердечной. Изломанной и жесткой. От нее исходила злоба, искрящая недобрая энергия. Дотронуться до нее – все равно что до оголенного провода под напряжением.

– Невеселой она была, – тяжело вздохнул Митч.

– Отчего?

– Ее обидели. – Руки на коленях сжались в кулаки. – И как можно было обидеть ребенка?.. – У Митча пресекся голос.

– Уму непостижимо, – тихо отозвался Купер.

– Ее никто по-настоящему не понимал.

– А вы, Митч, понимали?

– Не знаю. Но думаю, я ее любил.

– Я тоже так думаю.

– Она плохо поступала.

– Да, Митч, плохо.

– А я все равно ее любил. – Митч прерывисто вздыхает. – Это было дурно с моей стороны?

Купер через стол наклоняется к нему, и Митч с удивлением замечает, что не только у него самого глаза полны непролитых слез.

– Нет, Митч, конечно, это не было дурно. Каждый человек заслуживает, чтобы его любили.

Глава 4

Рэйчел

8 октября

Отец как-то сказал мне: мы бессильны против тех, кого любим.

Думаю, он хотел помочь своей девятилетней дочери понять, почему любит женщину, которая валяется в отключке на диване в гостиной. Но тот урок прошел для меня даром. Я так и не поняла, зачем надо было отводить волосы с бледной маминой щеки, почему он укутывал ее одеялом с такой нежностью, что у меня дыхание перехватывало. Папа делал это не из чувства долга – он заботился о ней, потому что этого требовало его сердце. Отец был безоружен перед матерью.

Что я могла знать о подобной беззащитности? Когда не задумываясь преподносишь другому человеку свою душу в дар. Такой любви я не понимала до самого рождения Лили. И только восхищенно разглядывая миниатюрные пальчики, вдыхая ангельский аромат детской кожицы, я поняла: любить ее – мое предназначение. Я, в определенном смысле, перестала существовать как личность. Но это не имело значения. Значение имела она.

Ради дочери я готова терпеть любые унижения, готова на любое безрассудство, а при мысли, что могу с чем-то не справиться в других сферах жизни, у меня начинает сосать под ложечкой. Вот проработала тайком у Макса всего неделю, а давление подскочило и внутри все ноет. Чистейшей воды глупостью была эта моя подпольная работа, но пойти на попятную я не могла, даже если бы захотела. Я любила Макса. Когда-то мы вместе коротали долгие часы у него в мастерской, и тогда он здорово помог мне. А теперь настал мой черед помочь ему. Пьянящее ощущение.

Но как бы хорошо ни было рядом с Максом, минувшие пять дней убедили меня, что я затеяла опасную игру. Слишком уж упорядочена была моя жизнь, чтобы выдержать сумятицу, которая шла рука об руку с обманом.

Сказать, что я человек привычки, – значит ничего не сказать. Уж и не помню, сколько лет подряд, изо дня в день я делала одно и то же, одним и тем же образом, в одно и то же время.

В шесть утра кофе уже готов, и я наливаю себе чашку. Я просыпаюсь по своему «встроенному» будильнику; осторожно, чтобы не разбудить Сайруса, выбираюсь из постели и спускаюсь в нижнюю ванную – в голубую, с белыми панелями, которая всегда напоминала мне пляжную кабинку. В душе я надолго не задерживаюсь, но эти короткие минуты – только мои. Здесь я легко могу представить, что и в моей жизни есть место нежным воспоминаниям о семейном отдыхе на море. Но – только представить. Потому что на самом деле я изо всех сил старалась стереть из памяти ту неделю, что мы провели во Флориде. Лили тогда было восемь лет.

Когда Сайрус объявил, что мы отправляемся отдыхать, я не поверила ушам. Он обожал разъезжать с друзьями – фазанья охота в глубинке Южной Дакоты, гонки на снегоходах в глухих уголках Вайоминга, кое-когда даже вылазка в Лас-Вегас, – но отдыхать вместе с семьей? Такого не бывало с нашей жалкой попытки повторить медовый месяц в пятую годовщину свадьбы. Поездка во Флориду, втроем – мой второй шанс, решила я. И принялась рисовать в воображении разные картинки: вот мы дружно хохочем, вот собираем ракушки на пляже, вот лижем мороженое, глазея на витрины магазинов. Картинки выходили туманные, расплывчатые. Но, сделав усилие, я могла внушить себе, что и Сайрусу нужна эта счастливая, как на открытке, семья. Могла внушить, что все переменится и станет таким, как было.

Когда-то мы любили друг друга. По-настоящему, глубоко, безумно. Как полагается во всякой приличной истории. Сайрус был красив и силен – воплощенная мужественность. Он мог вспылить, мог наговорить дерзостей. Но кому был нужен мягкий и покладистый Сайрус? Да, норовист. А я не обращала внимания – меня-то он обожал. Я для него была принцессой, которую необходимо спасти. И я пошла за ним. По одной простой причине: я была безмерно счастлива, что он меня спасает.

И семейный отпуск во Флориде представлялся мне не иначе как смелой спасательной операцией. Конечно же, Сайрус предложил эту неожиданную поездку, чтобы сразить меня наповал. Чтобы загладить все обиды и наверстать упущенное время.

Нечего и говорить – мечты пошли прахом. Всю неделю Сайрус только и делал, что валялся у бассейна и пялился на студенток, загоравших у воды в крошечных бикини. На носу солнечные очки, глаза полуприкрыты, но я-то знала, куда он смотрит, – куда угодно, только не на свою жену, с которой прожил одиннадцать лет и которая родила ему дочь, доказательством чему служит отвратительный шрам от экстренного кесарева сечения. Наверное, нельзя его упрекать. Я была вся в веснушках от солнца, вся красная (мою молочную кожу не спасает даже самый сильный солнцезащитный крем). А мой цельный черный купальник рядом с этими соблазнительными лоскутками выглядел монашеским одеянием. Немудрено, что Сайрус завел привычку уходить в клуб – «потусоваться с ребятами», после того как я уложу Лили спать.

Наш семейный отпуск не удался, но я все равно любила эту пляжно-полосатую ванную и ранним утром, пока все спали, проводила волшебные полчаса в своем раю цвета морской волны. Клубы горячего пара окутывали меня, облачая в броню, которая помогала прожить очередной день.

Когда Сайрус потерял из-за меня голову, он уверял, что мои рыжие кудри ужасно сексуальны. Но во время беременности волосы у меня потемнели, поредели, крутые завитки, которые Сайрус обожал накручивать на пальцы, почти распрямились. Я зачесывала их назад, а с боков закалывала невидимками, чтобы не напоминать Сайрусу про то, что рыжих кудрей больше нет.

Закончив с волосами, я слегка подкрашивалась, наносила на губы светло-розовый блеск и одевалась: темные джинсы и дорогой свитер – что-нибудь хлопковое, трикотажное, когда тепло, или вязаное, шерстяное, когда холодно. Хотя вещи я покупала в тех же магазинах, что и жены его друзей, для Сайруса моя одежда была постоянным источником раздражения. Слишком скромная, на его взгляд, слишком предсказуемая. Но здесь я была тверда – носила блузки с воротником под горло и длинными рукавами, оставлявшие открытыми лицо да кисти рук. Более чем достаточно, по-моему.

Ровно в половине седьмого я выхожу из ванной, прямиком на кухню и принимаюсь готовить завтрак. Сайрусу в агентство к восьми, но он всегда выходит из дома в семь. В Эвертоне все знали: утром по рабочим дням на заправочной станции собирается «клуб» старых приятелей – выпить кофе, обсудить городские новости, просто потрепаться. Как сын покойного мэра и будущий владелец «Price Automotive», Сайрус занимал в «клубе» весьма почетное место, можно сказать – трон. Эдакий поселковый принц, один из богатейших и влиятельнейших жителей, он упивался своим положением. И Его Высочество любил на завтрак обжаренную с двух сторон яичницу из двух яиц на двух ломтиках поджаренного белого хлеба с маслом и стакан апельсинового сока без мякоти.

Сайрус появлялся без четверти семь, как раз в тот момент, когда я на кухне укладывала второе яйцо на второй слегка подрумяненный тост. Прошествовав в столовую, он усаживался во главе стола, залпом осушал поджидавший его стакан сока и склонялся над тарелкой, которую я перед ним ставила. Иногда обращал на меня внимание. Иногда – нет. Иногда придирался к завтраку, иногда выражал недовольство начинающимся за венецианским окном днем или цеплялся ко мне. По утрам Сайрус, как правило, не орал, но случались и исключения.

После его ухода я забрасывала в стиральную машину грязное белье, будила Лили, помогала собраться в школу и к восьми выставляла ее за дверь. И только когда дом пустел и затихал (стук моего погасшего сердца не в счет), только тогда всерьез начинался мой день. Прибрать комнаты, приготовить ужин, посетить дюжину комитетов, где ждут моей помощи. А еще группа по изучению Библии и Ротари-клуб.

Могу сказать, я со всем управлялась. И хорошо управлялась. В доме был безупречный порядок, на кухне всегда вкусно пахло жарким или чем-нибудь печеным. В Библейском кружке у меня были приятельницы. Туда ходили такие же, как я, состоятельные женщины – жены банковских служащих и страховых агентов. Это с их мужьями Сайрус разъезжал по всей стране. Мы обменивались рецептами, обсуждали воспитание детей. И если эти холеные дамы с неизменной улыбкой на устах и французским маникюром догадывались, что наши с Сайрусом отношения далеки от идеальных, виду они не подавали.

После звонка Макса моя прекрасно организованная жизнь полетела в тартарары. Но еще до того, как Лили убедила меня, что выбора нет и я обязана помочь человеку, заменившему мне отца, я потихоньку начала создавать дымовую завесу, которая, надеялась я, должна была прикрыть мои маневры от придирчивых глаз Сайруса.

Под предлогом предстоящих визитов к зубному или в парикмахерскую я переназначила все встречи. Я откопала инструкцию к мультиварке и закупила необходимое продовольствие, чтобы можно было закидывать все в это чудо кулинарной техники, а вечером, за час до возвращения Сайруса, раскладывать готовую еду по соответствующим кастрюлям-сковородкам. И раз уж Лили была в курсе происходящего, то она сама предложила помогать мне по дому – украдкой, до и после школы, пылесосить полы и чистить ванные.

Но как я ни старалась все спланировать, мои дни были расписаны по минутам и настолько зависели от Сайруса и его требований, что очень скоро я начала допускать ошибки.

* * *

– Папа будет дома через пятнадцать минут, – сказала я, натягивая фартук через голову. – Я суну курицу в духовку – пусть подрумянится, а ты быстренько пропылесось гостиную. А то мы там уже дня два не убирали. Лили собралась возразить, но, видимо, отчаяние в моих глазах было достаточно убедительным. Я всегда считала себя ловкой и умелой – собаку съела на домашнем хозяйстве, – но в последнее время, со всеми нашими секретами, что-то начала сдавать. В одной из свободных комнат была припрятана целая корзина грязного белья, а унитаз в нижнем туалете даже успел несколько посереть.

– Ладно, – буркнула Лили.

– И за временем следи, – предупредила я. – К пяти пылесос должен быть убран с глаз долой. Если папа закончит вовремя, дома он может быть уже в начале шестого.

– А какую позу мне принять, когда он войдет в дверь?

Я замерла, не затянув до конца завязки фартука.

– Ну зачем ты так? Мне без твоей помощи не обойтись.

– Неделя прошла, мам. – Лили строго глянула на меня. Как будто я здесь ребенок, а она – взрослый. – Может, пора открыть папе наш маленький секрет?

У меня замерло сердце.

– Что? – прошептала я, когда оно, встрепенувшись, опять застучало. – Нет, милая. Мы не можем рассказать папе про то, что мы с тобой делаем.

– Но это же папа! – возмутилась Лили. – Посердится и перестанет. И все поймет.

Как же я забыла, что Лили еще совсем девочка? Маленькая девочка, которая любит своего папу вопреки его холодности и равнодушию. Стало быть, могу себя поздравить: удалось-таки скрыть от дочери неполадки в нашей разбитой семье. Только не перестаралась ли я, внушая ей, что все у нас прекрасно? С виду мы воистину идеальная, типично американская семья. Прячем синяки под модными свитерами и делаем вид, что Гаррисон Кейлор^[2], воспевший идиллическую жизнь заштатных городишек, абсолютно прав. Быть может, позволяя верить в эту ложь, я оказала Лили медвежью услугу, но открыть ей правду я не могла.

И, глядя в доверчивые глаза, я опять уклонилась от истины. (А что еще оставалось?)

– Мы расскажем папе. (Господи, прости мне эту невинную ложь, ибо вся моя жизнь – одна сплошная ложь.) Только не сейчас. Ладно? Мне нужно еще немножко времени, чтобы все утрясти. Ты ведь не хочешь, чтобы папа запретил нам ходить в «Эдем», правда?

Это возымело действие. Лили уже без памяти влюбилась в Макса и ни за что на свете не отказалась бы от наших посиделок у него в мастерской.

– Не хочу. – И Лили изобразила, как запирает рот на замок и выбрасывает ключ. Пантомима была разыграна без огонька, но у меня отлегло от сердца. Минуту спустя послышалось гудение пылесоса.

Переложив курицу с чесноком из мультиварки на сковороду, я достала из холодильника кастрюлю с картошкой, которую почистила и порезала еще утром, и поставила вариться. Стол был уже накрыт. Я стояла посредине кухни и, медленно поворачиваясь вокруг себя, пыталась увидеть все глазами Сайруса. Ничего не забыто? Можно заметить, что дом пущен на самотек?

Я так ушла в свои мысли, что чуть не подпрыгнула, когда кто-то забарабанил в дверь. Стучат? Это было так неожиданно, что я на мгновение растерялась. Прайсы не принимают гостей, во всяком случае, незваных. Я нервно облизала губы. Кто-то углядел, как я украдкой вхожу в заднюю дверь ателье, и теперь явился, чтобы бросить мне в лицо обвинение!

Одернув фартук, я поспешила в холл нашего изысканного дома. Глазка в массивной дубовой двери не было – не подглядишь, что там за гость на крыльце. С глубоким вздохом я нацепила улыбку, взялась за ручку и… заметила серебристую нитку, предательски змеящуюся на рукаве. Молниеносным движением сдернула ее. Благо под рукой оказался горшок с цветком.

Когда я наконец открыла дверь, у меня только что не тряслись колени, но человек на пороге смотрел на меня с тревогой, не с осуждением.

– Сара? – Я постаралась скрыть замешательство. – Что случилось?

Стоявшая передо мной миловидная женщина тронула меня за руку.

– Ты сегодня не была на занятиях в Библейском кружке, – сказала она.

Сара Кэмперс, маленькая и очень живая, обладала улыбкой на тысячу ватт, которой щедро делилась со всеми. Кто другой назвал бы ее толстушкой, а по-моему, она была безупречно пропорциональна и обезоруживающе привлекательна – устоять практически невозможно. Даром что жена пастора. Они с ним оба излучали дружелюбие и доброту.

– Ах да. – Я судорожно подыскивала более или менее правдоподобный предлог. – Забыла, наверное.

– Я звонила-звонила, а никто не подходил. Ну, я и решила проверить, все ли в порядке.

– Да меня… не было, – пробормотала я. – А занятие как-то вылетело из головы.

Сара прикусила губу.

– Не похоже это на тебя – забывать что-то. У тебя правда все в порядке?

Она впрямь была искренне встревожена. Страх, всего минуту назад сжимавший мне сердце, отступил, я слабо улыбнулась:

– Все хорошо. Спасибо, что зашла. Я очень рада.

– Да не за что, – просияла в ответ Сара. – Просто у нас такая дружная группа, что стоит кому-нибудь не прийти, как мы уже с ума сходим. Как сегодня из-за тебя.

Я страшно злилась на себя – не вспомнить про такое важное дело, как Библейский кружок! Но как приятно было слышать, что они из-за меня «с ума сходили».

– На следующей неделе обязательно приду, – заверила я Сару, а себе дала слово вырваться на очередное занятие во что бы то ни стало. Еще раз так промахнуться нельзя.

– Будем ждать, – улыбнулась Сара и бросила взгляд мне за спину. Почти незаметно, но ее улыбка изменилась, словно застыла. Или это тень от солнца упала ей на лицо? Я не успела присмотреться – сзади по плиткам простучали каблуки. Лили обожала Сару и, конечно, не упустила бы случая поздороваться с ней.

– Лили, солнышко, ты уже закончила… – начала я и поперхнулась на полуслове: Сайрус обнял меня за талию.

– Что закончила? – Сайрус смотрел на меня сверху вниз. От него слегка пахло машиной и лосьоном. Даже после долгого рабочего дня костюм Сайруса выглядел свежим и словно только что из-под утюга, а взгляд был ясным и пытливым. – Чем это Лили занималась?

– Уроками, – быстро ответила я, радуясь, что пылесоса больше не слышно. Только бы Лили все убрала за собой. Сайрус не выносит, когда вещи валяются не на месте. – Когда ты вернулся?

Хотелось верить, что вопрос прозвучал беззаботно и весело. Сайрус был настроен не в пример благодушно, но по опыту я знала, как стремительно это может измениться.

– Только что. Увидел у дома фургон Кэмперсов и решил подойти поздороваться.

– Привет, Сайрус, – сказала Сара своим обычным голосом. Должно быть, мне померещился внезапный холодок в ее улыбке.

– Здравствуйте, Сара. Что привело вас в наш дом?

«Пожалуйста, не говори ему!» – похолодев от ужаса, беззвучно молила я. Сейчас она доложит, что я прогуляла занятие в Библейском кружке, а у меня ни одного подходящего предлога наготове! И на ум ничего не приходит. Кроме того, Сайрус всегда знает, когда я вру. И все выплывет наружу – все от начала до конца. И он запретит мне встречаться с Максом! А я даже помыслить не могла о том, чтобы снова потерять Макса. Даром что двенадцать лет прожила без него. Но теперь он снова вошел в мою жизнь, стал ее частью. Всего одна короткая неделя в «Ателье Эдем», одна неделя свободы, дружелюбного отношения – и я почувствовала себя другим человеком. И после этого вернуться к старому? Пугающая мысль.

Сара посмотрела мне в глаза, и какая-то искра пробежала между нами. Я затаила дыхание, а Сара обернулась к моему мужу:

– Да я просто хотела вернуть Рэйчел ее книгу.

Я опустила глаза и обнаружила, что Сара держит небольшую книгу в бумажном переплете – учебное пособие. Я и не заметила, что у нее в руках что-то есть.