Читать онлайн Зимняя корона бесплатно

Elizabeth Chadwick

THE WINTER CROWN

Примечание для читателей

В романе я называю королеву Алиенорой, а не Элеонорой, потому что так она называла себя, и именно так ее имя написано в составленных ею хартиях и упоминается в англо-нормандских текстах. Мне показалось, что будет уместно таким образом признать ее заслуги.

1. Вестминстерское аббатство, Лондон, декабрь 1154 года

В то самое мгновение, когда Теобальд, архиепископ Кентерберийский, возложил на чело Алиеноры тяжелую золотую корону, ребенок в ее утробе бойко стукнул ножкой, и этот толчок отозвался во всем теле матери. В окна аббатства, выполненные в романском стиле, пробивался ясный зимний свет, заливая гробницу короля Эдуарда Исповедника и озаряя бледным сиянием помост, на котором Алиенора сидела рядом со своим мужем, новопомазанным королем Англии Генрихом II.

Генрих уверенно держал в руках инкрустированную драгоценными камнями державу и меч суверена. Его губы сжались в твердую, прямую линию, а серые глаза смотрели целеустремленно. В смешении мрака и света его борода сверкала медно-рыжим, он излучал жизненную энергию и пыл, как и полагается юноше двадцати одного года от роду. Он уже носил титулы герцога Нормандии, графа Анжу и герцога-консорта Аквитании и еще с тех пор, как в четырнадцать лет возглавил свой первый военный поход, был тем, с кем нужно считаться.

Архиепископ отошел, и Алиенора почувствовала, как на нее, будто яркий и неподвижный луч света, устремилось внимание всех собравшихся под сводами собора. Здесь собрались епископы, крупные феодалы и английские бароны, чтобы стать свидетелями знаменательного события, принести присягу новому монарху и вступить в эпоху мира и процветания. Все надеялись, что молодой король и его плодовитая королева залечат раны, нанесенные десятилетиями гражданской войны. Все было проникнуто духом сердечного воодушевления. Все стремились добиться от нового государя благосклонности и выгоды. В ближайшие месяцы Алиеноре и Генриху предстояло отделить алмазы от груды обычных камней и избавиться от ненужного.

Алиенора надевала корону во второй раз. Более пятнадцати лет она была королевой Франции, пока ее брак с Людовиком не был аннулирован по причине кровного родства. Это был удобный предлог, чтобы скрыть истинные основания для развода: куда важнее было то, что Алиенора родила Людовику в браке лишь двух дочерей и не сумела подарить сына. С Генрихом она состояла в куда более близком родстве, чем с первым мужем, и при мысли об этом Алиенора сардонически усмехалась. Деньги, влияние и человеческие страсти всегда имели большее значение, чем совесть и Божьи заповеди. За два года брака с Генрихом у нее родился здоровый сын, а к концу зимы она ожидала еще одного ребенка.

Генрих поднялся с резного трона короля Эдуарда Исповедника, и все опустились перед ним на колени и склонили головы. Он протянул руку Алиеноре – королева присела в реверансе, шелковые юбки золотым водопадом заструились вокруг ног. Генрих поднял ее, крепко сжав пальцы, и они обменялись ликующими взглядами: оба понимали, насколько значителен этот момент.

Облаченные в горностаевые мантии, рука об руку, они шли по широкому нефу аббатства, следуя за сверкающим драгоценными камнями крестом архиепископа. Дым ладана и облачка пара от жаркого дыхания медленно поднимались в небо. Алиенора ступала величественно, высоко держа голову и выпрямив спину, чтобы не потерять равновесие из-за тяжелой, усеянной драгоценностями короны и разбухшего живота. С каждым шагом ее платье сияло и переливалось, а хор пел торжественную хвалу, голоса певчих взмывали ввысь, чтобы сплестись с ароматным дымом и вознестись к небесам. В ее чреве весело ворочался ребенок, выгибаясь и толкаясь. Судя по всему, будет еще один мальчик. Полуторагодовалого первенца они оставили в Тауэре, под присмотром кормилицы. И однажды, с Божьей помощью, он тоже будет помазан на царство в этом со- боре.

За стенами аббатства, несмотря на пронизывающий декабрьский холод, собрались толпы простолюдинов, стремившихся полюбоваться на прекрасное зрелище и поприветствовать новых короля и королеву Англии. Стражники и распорядители держали толпу на расстоянии, но настроение царило радостное, тем более что придворные принялись осыпать собравшихся серебряными монетами и бросать в толпу небольшие буханки хлеба.

Алиенора наблюдала за толчеей, внимала возгласам благословения и одобрения, и, хотя она почти не понимала по-английски, чувства подданных были понятны.

– Нас принимают с радостью, – улыбаясь, сказала она Генриху.

– Конечно, после стольких лет войны, – широко улыбнулся он в ответ, но перевел взгляд с аббатства на Вестминстерский дворец и на мгновение озабоченно нахмурился. Когда-то это была величественная резиденция, но в последние годы правления короля Стефана здание пришло в упадок. Чтобы сделать его пригодным для проживания, требовался срочный ремонт. Пока Генрих вел государственные дела в Тауэре, а домашние покои устроил за рекой, в поместье Бермондси.

– Но ты права, – добавил он, – мы начинаем с высокой ноты. Да ждет нас процветание.

Он положил руку на ее округлый живот, намеренно выставленный на обозрение подданных сквозь распахнутые полы роскошной мантии. Королева должна быть плодовитой, и никогда это качество не было столь важным, как сейчас, в начале правления. Почувствовав, как ребенок сильно толкнул его в ладонь, Генрих восхищенно усмех- нулся:

– Наше время пришло. Мы должны воспользоваться успехом, ничего не упуская.

Взяв у придворного горсть монет, он бросил их в толпу. Молодая женщина, стоявшая в первом ряду с маленьким ребенком, поймала одну из них и ослепительно улыбнулась королю.

Алиенора устала, но все еще светилась от радости, когда баржа причалила у Тауэра. Матрос закинул канат на причальную утку и подтащил судно поближе к ступеням. Тут же подоспела прислуга с фонарями, чтобы развеять мрак зимней ночи и сопроводить королевскую чету в апартаменты. Золотые блики рассыпались по темным водам Темзы, от которых поднимался солоноватый запах. Даже закутавшись в подбитую мехом мантию, Алиенора стучала зубами от холода. Боясь поскользнуться, она осторожно ступала по покрытым инеем дорожкам в своих тонких кожаных башмачках.

Оживленно беседуя с придворными, среди которых был его сводный брат Гамелин, виконт де Турень, Генрих шел впереди, и его голос далеко разносился в ясной ночи. В тот день король поднялся задолго до рассвета, и Алиенора знала, что он не уйдет на покой до глубокой ночи. Зимой свечи и лампы были в их хозяйстве основной статьей расходов, за Генрихом было не угнаться.

Алиенора вошла в главную башню и медленно поднялась по ступенькам в свои покои, на мгновение остановившись и приложив руку к животу. Быстро заглянув в отделенный перегородкой альков, она убедилась, что наследник престола крепко спит в кроватке, укрытый мягкими одеялами и теплыми пледами. Его волосы отливали золотом в свете единственной лампы. Кормилица улыбнулась, уверяя, что все в порядке, и Алиенора повернулась к королевским покоям, где им с Генрихом предстояло провести ночь перед тем, как на следующий день переправиться через реку в Бермондси.

Ставни были плотно закрыты, чтобы не впустить в комнату ночной зимний воздух, а в очаге ярко пылал огонь. Алиенора встала к нему поближе, чтобы тепло окутало ее и прогнало холод, навеянный ледяным ветром на реке. Отблески пламени плясали, отражаясь на яркой ткани ее платья, выписывая на шелке самые разные истории.

Старшая горничная Марчиза подошла, чтобы помочь королеве раздеться, но Алиенора покачала головой.

– Нет, – с улыбкой произнесла она. – Мне хочется продлить этот день, насладиться им; другого такого уже не будет.

Эмма, сводная сестра Генриха, протянула Алиеноре кубок с вином, ее карие глаза сияли.

– Я запомню этот день на всю жизнь.

Всего два года назад, до свадьбы Алиеноры с Генрихом, Эмма жила в аббатстве Фонтевро в доме для мирянок. Она и ее брат Гамелин были незаконнорожденными сводными сестрой и братом Генриха, и обоим он нашел место при дворе.

– Мы все его запомним, – сказала Алиенора и поцеловала девушку. Она любила Эмму, ценила ее кроткую дружбу и восхищалась талантом вышивальщицы.

Вошел Генрих, энергичный, бурлящий, будто котелок на огне. Он сменил коронационную мантию на повседневную шерстяную котту[1] и надел любимую пару разношенных сапог.

– У тебя такой вид, словно ты готов поплевать на руки и приступить к работе. – Одарив мужа многозначительным взглядом, Алиенора осторожно опустилась на стул перед очагом и расправила юбку так, что ткань водопадом закрыла ноги.

– Конечно. – Генрих подошел к окну и принялся расставлять шахматы из слоновой кости, оставленные на маленькой скамейке. – Как ни жаль, приходится мириться с привычками других. Если не дать им выспаться, они тупеют, как неточеные ножи. – Он передвинул фигуры на доске, создавая картину шах и мат.

– Быть может, тебе все же стоит хоть немного поспать.

– Что толку лежать как мертвый, пока вокруг кипит жизнь?

Оставив шахматы, он сел на скамью напротив Алиеноры и взял ее кубок, чтобы глотнуть вина.

– Ранним утром, с рассветом, явится архиепископ Кентерберийский. Уверяет, что у него есть кандидат на должность канцлера.

Алиенора приподняла брови. При дворе полным ходом шел торг за благосклонность короля и выгодные должности. Из короткого разговора с Теобальдом Кентерберийским Алиенора успела сделать вывод, что архиепископ – лукавый хитрец. За благодушным выражением лица и близоруким взглядом скрывалась стальная воля. Он бросил вызов королю Стефану и помешал старшему сыну Стефана, Юстасу, объявить себя наследником Англии, за что был на некоторое время сослан. Теобальд поддержал Генриха, и за это ему причитались милости. Архиепископ прославился тем, что умел собирать в своем кругу людей редкого и острого ума.

– Некий Томас Бекет, его архидиакон и протеже, – сообщил Генрих. – Родился в Лондоне, но получил образование в Париже и жаждет продемонстрировать свои способности управления государственными финансами.

– Сколько ему лет?

– Чуть больше тридцати. Не в преклонном возрасте, как половина прочих претендентов. Я переговорил с ним на ходу, но особого впечатления пока не составил.

– Теобальд не просто так выдвинул его кандидатуру, должна быть причина. – Алиенора забрала у Генриха свой кубок с вином.

– Само собой. Архиепископ хочет посадить кого-нибудь со мной рядом, собирается влиять на то, как я управляю государством, и продвигать интересы Церкви. Его протеже наверняка очень умен, в этом у меня нет сомнений. – Он натянуто улыбнулся. – Однако если я выберу этого Томаса Бекета, ему придется поменять господина. Я не против того, чтобы мне служили честолюбцы, но вот играть с собой не позволю.

Услышав в его голосе нотку раздражения, Алиенора бросила на мужа вопросительный взгляд.

Генрих встал, беспокойный, будто пес в незнакомом месте:

– Преданность – добродетель, которая встречается реже, чем зубастые куры. Мать всегда говорила, что никому нельзя верить, и она права.

– Но ей ты доверяешь, не так ли?

Генрих оценивающе взглянул на жену:

– Я готов доверить ей свою жизнь, и я не сомневаюсь, что она всегда поступает в моих интересах, но ее суждениям я доверяю не всегда.

Наступило тягостное молчание. Алиенора не стала спрашивать, доверяет ли Генрих суждениям жены, потому что подозревала, что будет разочарована ответом.

Ребенок снова толкнул ее, и она погладила живот.

– Тише, малыш, – пробормотала она и горестно улыбнулась Генри. – Он похож на тебя – почти не спит и всегда в движении. Мне кажется, во время коронации он бежал с кем-то наперегонки!

Генрих усмехнулся:

– Наверное, радовался, что родится сыном короля. Что за дети у нас будут! – Он присел рядом с Алиенорой и сжал ее нежные руки своими мозолистыми пальцами, рассеивая ненадолго возникшее между ними отчуждение. И чтобы окончательно загладить недоразумение, как галантный кавалер опустился на пол у ее ног и, прихлебывая вино из ее кубка, начал спрашивать ее мнение по вопросам, касающимся назначения других придворных чиновников. Говорил в основном Генрих, а Алиенора слушала, потому что речь шла об английских делах, и касались они людей, которых она едва знала, но ей было приятно, что мужа интересует ее мнение, и она то и дело высказывала свои суждения. Они пришли к мнению, что Найджела, епископа Или, бывшего королевского казначея, следует уговорить остаться на службе, потому что только он, с его огромным опытом, сможет привести в порядок казначейство и гарантировать приток доходов в казну. Ричард де Люси, служивший королю Стефану, займет одну из высших должностей в управлении государством, как и Роберт де Бомон, граф Лестер.

– Мне безразлично, кому служили эти люди в прошлом, – сказал Генрих. – Мне нужны их выдающиеся способности и преданность. Я сказал, что никому не доверяю, но готов дать подданным, обладающим честной душой и умом, шанс доказать свою верность. И де Люси, и де Бомон знают, что такая служба в их интересах.

Алиенора нежно взъерошила кончиками пальцев его волосы, любуясь тем, как отблески пламени играют на рыжевато-золотистых волнах. Ей придется добиться расположения и этих мужчин. В отсутствие Генриха, который не всегда будет находиться в Англии, она должна будет с ними общаться, и пусть они станут ее союзниками, а не врагами.

– С сыночка Стефана глаз спускать нельзя, – продолжал Генрих. – Хоть он и отказался от притязаний на корону, его могут избрать своим предводителем несогласные.

Алиенора мысленно перебрала придворных, с которыми ей довелось встретиться за последние недели. Переживший отца младший сын короля Стефана, Вильгельм Булонский, был приятным, ничем не примечательным молодым человеком на пару лет моложе Генриха. Он чуть прихрамывал из-за давнего перелома и вряд ли годился в великие вожди. Разве что кто-нибудь решит использовать беднягу в своих интересах.

– Мудрое решение, – согласилась она и зевнула, прикрывая рот ладонью. Долгий день навалился на нее; у огня было тепло, вино приятно кружило голову.

Генрих поднялся:

– Пора пожелать тебе спокойной ночи, любовь моя.

– Ты не ляжешь в постель, хоть ненадолго? – спросила она с ноткой мольбы. Ей хотелось завершить этот великолепный день в его объятиях.

– Позже. У меня еще остались дела. – Он нежно поцеловал ее в губы и ненадолго положил ладонь на большой живот. – Ты – истинное воплощение настоящей королевы. Я никогда не видел женщины, которая была бы так прекрасна и величественна, как ты сегодня.

Его слова смягчили ее разочарование и наполнили Алиенору теплым светом. Она проводила взглядом направляющегося к двери Генриха: он ступал так же бодро, как и утром. На пороге он обернулся и одарил ее нежной улыбкой, а потом исчез с порывом холодного воздуха.

Алиенора созвала своих дам и приготовилась удалиться на ночь, сожалея о том, что осталась одна, но все же весьма довольная этим долгим днем.

Оруженосец Генриха осторожно постучал в дверь взятого внаем дома на улице Истчип, в нескольких минутах ходьбы от Тауэра. Засов отодвинулся, и служанка молча впустила молодого человека и его вельможного господина, после чего закрыла дверь и преклонила колени.

Не обращая на нее внимания, Генрих устремил взгляд на молодую женщину, которая при его появлении присела в реверансе. Она низко склонила голову, и он видел лишь пышную копну пепельно-каштановых волос на фоне бледного льна сорочки. Генрих подошел к ней и указательным пальцем коснулся подбородка, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Мой король, – сказала она, и ее пухлые губы расплылись в улыбке, которая когда-то его околдовала. – Генрих.

Он поставил ее на ноги, прижал к себе и страстно поцеловал. Она обвила руками его шею и нежно, почти по-кошачьи, заурчала. Ощутив тепло ее гибкого тела, он зарылся лицом в ее густые локоны, вдыхая ароматы свежей травы и шалфея.

– Ах, Элбурга. – Его голос сорвался. – Ты мила, как весенний луг.

Она уткнулась носом ему в шею.

– Я и не надеялась, что ты придешь ко мне сегодня. Думала, будешь слишком занят.

– Ну да, я занят, но для тебя у меня время найдется.

– Ты голоден? Есть хлеб и вино.

Он покачал головой и обхватил ее грудь:

– Я сегодня наелся до отвала. Сейчас мне нужно безотлагательно удовлетворить голод другого сорта.

Элбурга с тихим смехом высвободилась из его объятий. Взяв с подставки свечу, она повела Генриха по крутой лестнице в спальню, на чердак.

Свеча почти догорела, когда Генрих потянулся за одеждой, собираясь уходить.

– Не уходи. – Элбурга нежно провела пальцами по его обнаженной спине.

Он с сожалением вздохнул:

– У меня слишком много дел, любовь моя. Скоро придет архиепископ Кентерберийский, и неуместно встречать его, едва покинув постель любовницы, какой бы соблазнительной эта постель ни была. – Он поднес ее руку к губам: – Я скоро приду снова, обещаю.

– Королева была сегодня очень красивой, – тихо сказала Элбурга.

– Это правда, но она – не ты.

Элбурга выпрямилась и принялась приглаживать растрепавшиеся пряди.

– Любовь моя, ты – совсем другое дело. – Он заправил выбившийся локон ей за ухо. – Есть обязанности… а есть удовольствия, и встречи с тобой – удовольствие.

К тому же Алиенора беременна, и он не мог делить с ней постель.

Из угла за шторой донесся тихий плач просыпающегося ребенка. Элбурга набросила сорочку и исчезла за занавеской, тут же вернувшись с рыжеволосым младенцем на руках.

– Тише, маленький, тише, – промурлыкала она. – Видишь, твой папа пришел.

Ребенок уставился на Генриха, собираясь заплакать, но тот скорчил ему рожицу, и малыш со смехом уткнулся носом в мягкую белую шею матери, а потом снова посмотрел на Генриха своими круглыми голубыми глазами. Генрих ответил ему радостным взглядом. Нет ничего хуже вопящего младенца, которого не успокоить.

– Я о нем позабочусь, – сказал он. – Этот мальчик – сын короля, и у него будет все, чтобы проложить себе дорогу в этом мире.

В глазах Элбурги мелькнул страх:

– Ты ведь не заберешь его у меня? Я этого не вынесу.

– Не болтай чепухи!

Генрих увернулся, чтобы снова поцеловать Элбургу. Конечно, малышу лучше с матерью. А вот когда он подрастет, станет умнее и сильнее, настанет время учиться, и от материнской юбки парнишку придется оторвать, но сейчас говорить об этом не было нужды.

– Мне пора.

Он ласково потрепал ее по волосам, поцеловал сына и, уходя, положил на стол толстый мешочек с серебряными пенни, в дополнение к той монетке, которую Элбурга поймала в тот день у собора.

В темном зимнем небе не было и проблеска рассвета, и Генрих решил, что может пару часов понежиться в кресле, а потом подготовиться к визиту архиепископа. По дороге в Тауэр его мысли были заняты государственными делами, а воспоминания об Элбурге отодвинулись на задворки сознания.

2. Поместье Бермондси, близ Лондона, декабрь 1154 года

Алиенора рассматривала человека, которого Генрих только что назначил канцлером Англии. Томас Бекет был высоким и худым, с квадратным тяжелым подбородком, крупным носом и проницательными серыми глазами, которые, даже сосредоточившись на чем-то конкретном, не упускали из виду ничего из происходящего вокруг.

– Вас можно поздравить, мастер Томас, – сказала она.

Он поклонился, легко взмахнув рукой:

– Я благодарен королю за предоставленную мне возможность, г-госпожа. Я сделаю все возможное, чтобы служить вам обоим в м-меру моих сил. – Он говорил медленно, размеренно. Впервые услышав его, Алиенора подумала, что он пытается придать себе больше значимости, но теперь поняла: Томас Бекет старался скрыть заикание. Дипломатом он был, несомненно, выдающимся, по словам архиепископа, во многом именно благодаря Бекету удалось убедить Рим не признавать Эсташа, сына короля Стефана, наследником Английского трона.

– Что ж, будем надеяться, что нас ждут великие свершения, мастер Томас.

– Только скажите, что нужно делать, и я сделаю все возможное, чтобы воплотить это в жизнь.

Он спрятал руки в меховые рукава, более широкие, чем обычно, видимо, призванные увеличить пространство, которое занимал сам канцлер. Алиенора заметила и роскошную брошь, приколотую к его плащу, и золотые кольца, украшавшие его ухоженные пальцы. У мастера Бекета были хороший вкус и тяга к роскоши, как и у многих при дворе. Занимающий высокое положение должен был и внешне выглядеть достойно – одеваться и вести себя, как заблагорассудится, мог лишь всемогущий Генрих. И все же за аппетитами канцлера нужно было проследить.

– Я уверена, что мы найдем общий язык. Всегда приятно познакомиться с тем, кто не понаслышке знает об особенностях дипломатии в королевстве.

Бекет поклонился:

– Да, г-госпожа. Однако всегда есть чему научиться, и я с нетерпением жду возможности приступить к своим обязанностям.

С каждым произнесенным словом его голос звучал все весомее и многозначительнее. Как он жаждет выслужиться, подумала Алиенора, но явно не прочь и воспользоваться новыми полномочиями.

Вошел, весело сверкая глазами, Генрих:

– Ну как, выходим на охоту, милорд канцлер? – Он приветливо хлопнул Бекета по плечу. – Конюхи подыскали тебе быстроногую лошадь, а я одолжу одного из моих ястребов, пока ты не обзаведешься собственным скакуном и птицами.

– Сир, я всегда рад служить, – поклонился Бекет.

– Ха! Ну тогда – вперед! – И Генрих направился к выходу, подхватив канцлера с таким воодушевлением, будто он ребенок, нашедший нового товарища для игр. Остальные придворные допили вино, проглотили последние кусочки хлеба и бросились следом, мечтая сейчас же выехать на охоту, желая произвести впечатление на нового короля. Алиенора смотрела им вслед, завидуя мужской свободе. В последние месяцы беременности ей приходилось ограничиваться делами в замке. Мужчины будут говорить о политике и государственных делах, восторженно спорить об охоте. Станут укреплять союзы, хвастаться достижениями, пускать пыль в глаза и выплескивать избыток энергии в скачке. Генрих поближе познакомится с Бекетом и другими государственными мужами, от которых зависело его правление, а они поближе узнают его – ровно настолько, насколько решит король.

Пока мужчины охотились, Алиеноре оставалось лишь общаться с их женами, дочерьми и подопечными, заодно налаживая и свои связи. Женские хитрости часто оказывались более действенными, чем мужская болтовня, и целей всегда можно было достичь и без участия в хвастливых состязаниях и безумных скачках.

Среди дам Алиенора сразу выделила Изабеллу, графиню де Варенн, жену Вильгельма Булонского, сына Стефана. Это была привлекательная молодая женщина с блестящими темно-каштановыми волосами, заплетенными в две толстые косы, которые выглядывали из-под вуали. Ее теплые карие, с золотыми крапинками глаза, искрились весельем и умом. Изабелла взяла маленького сына Алиеноры под свое крыло и рассказала ему незамысловатую историю о кролике, изображая животных особым образом сложенными пальцами и нежно щекоча малыша.

Гильом смеялся и восторженно визжал.

– Еще! – подпрыгивая, требовал он. – Еще… Давай!

На лице Изабеллы де Варенн мелькнула печальная улыбка. Молодая женщина была замужем за младшим сыном короля Стефана уже шесть лет, но их брак оставался бесплодным, что с политической точки зрения Алиенора считала благом. Пусть Вильгельм Булонский и отказался от прав на английскую корону, но кто знает, не прорастут ли семена мятежа в следующем поколении, и Генрих предусмотрительно не спускал с юноши глаз.

Наблюдая за тем, как Изабелла играет с ее сыном, Алиенора решила взять графиню ко двору и завязать с ней дружбу. От нее наверняка можно узнать много интересного об английских баронах, особенно о тех, кто поддерживал Стефана. Чем больше она приблизит к себе Изабеллу, тем лучше.

– Ты хорошо ладишь с детьми, дорогая, – тепло сказала Алиенора.

Изабелла рассмеялась.

– В этом нет ничего сложного, госпожа. Дети любят такие игры. – Она обняла малыша и сложила платок в другой руке в фигуру кролика. – И мужчины тоже, – кокетливо добавила она.

Алиенора улыбнулась, соглашаясь с этим утверждением, и подумала, что Изабелла де Варенн ей очень подойдет.

– Королева пригласила меня к себе придворной дамой, – вечером сообщила Изабелла мужу, когда они укладывались спать в съемном доме рядом с Тауэром. Ей очень понравился этот день. Многие годы у нее не было возможности общаться при дворе с женщинами, равными ей по положению, но теперь появилась уверенность, что все будет по-другому, и у нее улучшилось настроение. Играя с прелестным малышом беременной королевы, она ненадолго загрустила, но поспешила отбросить мысли о собственной судьбе.

Ее муж полулежал на кровати, опираясь на подушки, а Изабелла растирала ему правую ногу согревающей мазью. В прошлом году Вильгельм сломал голень из-за «несчастного случая» при дворе, говорить о котором отказывался. Туманные обстоятельства того происшествия так и остались для Изабеллы невыясненными. Она подозревала, что это было либо предупреждение Вильгельму, чтобы он отказался от притязаний на корону отца, либо неудачная попытка убийства. Не имея никакого желания добиваться королевского титула, Вильгельм охотно уступил свое право на престол, и опасность, казалось, миновала, хотя Изабелла чувствовала: за мужем по-прежнему пристально наблюдают.

– Ничего удивительного, – сказал он. – Король намерен оставить меня при дворе, и вполне логично, что тебе предлагают место при королеве. – Он язвительно усмехнулся. – С одной стороны – это дружеская благосклонность, с другой – скрытый домашний арест. Генрих не намерен выпускать нас из виду.

– Но ведь со временем это пройдет? – спросила Изабелла, которой всегда хотелось, чтобы все вокруг складывалось хорошо.

– Надеюсь. – Вильгельм надул щеки. – Никогда не встречал таких неугомонных королей. Генрих весь день носился по холмам и долинам, и, если бы его лошадь не начала спотыкаться от усталости, носился бы до ночи, черт бы побрал всех нас. За ним могли угнаться только Гамелин, его сводный брат, да новый канцлер, и то держались лишь благодаря силе воли и самым выносливым лошадям. Завтра на рассвете он снова отправится в путь, я уверен. – Скривившись, Вильгельм сел поудобнее. – На следующей неделе он собирается в Оксфорд, а потом в Нортгемптон.

Изабелла бросила на мужа острый взгляд.

– Кто едет? Только свита короля или весь двор?

– Только свита; о придворных дамах королевы он не упоминал – радуйся!

– Я буду скучать, – сказала Изабелла, продолжая массировать мужу ногу.

– Я ненадолго, не волнуйся.

Она сосредоточенно работала, хотя мазь уже полностью впиталась.

На месте перелома остался толстый шрам, похожий на сучок на ветке.

– Изабелла. – Он произнес ее имя так нежно и печально, что ей захотелось плакать. – Расплети косы. Мне очень нравится, когда у тебя распущены волосы.

Она нерешительно потянулась к пышным косам еще влажными от мази пальцами. Изабелла любила мужа, но так, как старшая сестра может любить младшего сводного брата, и в минуты близости чувствовала себя неловко. Они поженились по указу его отца-короля, когда ей было шестнадцать, а ему всего одиннадцать, и, хотя Вильгельм со временем достиг физической зрелости, их плотская любовь так и не расцвела. Они восходили на ложе, потому что были обязаны дать наследников землям Булони и Варенна, но за годы семейной жизни Изабелла так и не забеременела.

Она говорила себе, что время еще есть и это обязательно произойдет, но с каждым разом, когда все попытки оказывались тщетными, росли ее сомнения, как и ощущение вины.

Вильгельм запустил пальцы в ее волосы и притянул жену к себе, но за объятиями последовали лишь поглаживания и нежные поцелуи, которые, вместо того чтобы перерасти во что-то большее, постепенно угасли, будто прогоревшая свеча, – и он заснул. Изабелла лежала рядом, боясь пошевелиться, потому что Вильгельм сжал рукой ее длинные густые пряди, как ребенок сжимает любимую игрушку. С болью в сердце она прислушивалась к его медленному, ровному дыханию.

В конце февраля выпал поздний снег, покрыв за ночь землю пушистым белым одеялом. В Бермондси в родовой комнате жарко топили очаг, и, хотя нижняя часть тела Алиеноры на этой стадии родов была обнажена, ее плечи укрыли меховой накидкой.

– Подумать только, – сказала Эмма, подавая Алиеноре кубок вина с медом, – этот ребенок родится в горностаевой мантии, как ни посмотри!

Схватки ненадолго стихли, и Алиенора слабо улыбнулась. Ее старший сын родился у герцога и герцогини, а этот малыш будет отпрыском короля и королевы Англии.

– Верно, и на этот раз отец его сразу увидит. – Генрих недавно вернулся из стремительного путешествия по Англии. Из-за глубокого снега охоту пришлось отменить, и король находился в своих покоях вместе с Бекетом и де Люси, занимаясь государственными делами. Алиенора с удовольствием потягивала медовый напиток. – Когда родился Гильом, Генрих был в походе, и увидел сына, когда тому исполнилось семь месяцев!

Следующая схватка была сильнее предыдущей, и Алиенора, задыхаясь от боли, вернула кубок Эмме.

Повитуха осмотрела королеву.

– Уже совсем скоро, госпожа, – сказала она, стараясь подбодрить роженицу.

Лицо Алиеноры мучительно исказилось.

– Вряд ли! – охнула она. – Мужчины везде в выигрыше!

Был уже почти полдень, когда родильную комнату огласил громкий детский плач, а обессиленная Алиенора, едва переводя дыхание, откинулась на подушки.

– Госпожа, у вас прекрасный, здоровый мальчик! – Сияя улыбкой, повитуха приняла ребенка из окровавленных бедер Алиеноры и положила его, влажного и скользкого, матери на живот.

Несмотря на усталость, Алиенора торжествующе рассмеялась. Два сына, два наследника – она с честью выполнила свой долг.

Повитуха перерезала пуповину и занялась Алиенорой, пока ее помощница купала младенца в медном тазу у огня. Мальчика вытерли, завернули в теплые льняные пеленки и меха и вернули матери. Алиенора взяла сына на руки, погладила его еще сморщенное личико, пересчитала и поцеловала пальчики. В окна струился бледный свет, за стеклом с тихим шепотом кружились крупные, с зеленоватым отсветом снежинки. Алиенора подумала, что навсегда запомнит эти минуты: покой после тяжелой борьбы; тепло огня и меха, защищающих ее с сыном от холода; ощущение тишины и умиротворения – почти священное.

Алиенору разбудил звон колоколов лондонской церкви и ближайшей церкви Святого Спасителя, возвещающие о рождении принца. Свет за окном угасал, приближались сумерки, и снег перестал. У кровати стоял Генрих, с блаженной улыбкой на красном от мороза лице глядя на младенца в колыбели.

Алиенора приподнялась на подушках, жалея, что горничные не разбудили ее раньше и не дали ей времени подготовиться к приходу мужа.

Генрих повернулся, и она увидела, как в его глазах блеснули слезы.

– Прекрасный малыш, – сказал король, и у него перехватило горло.

Алиенора редко видела супруга таким беззащитным. Растерянное выражение лица, прерывающийся голос наполнили ее нежностью, как будто материнский инстинкт распространялся и на мужа. Генрих поднял спеленутого младенца из колыбели и сел с ним на край кровати.

– Ты дала мне все, – сказал он. – Выполнила все условия договора. Мне нелегко кому-то довериться, но тебе я доверяю безраздельно. Ты для меня дороже всего на свете.

Его взгляд светился искренностью, и к глазам Алиеноры подступили слезы. Она понимала, сколько мужества потребовалось Генриху, чтобы вот так открыто признаться в своих чувствах. Очевидно, вид новорожденного сына его сильно тронул. И все же Алиенора была настороже. Она давно на горьком опыте поняла, что все может измениться, и самые искренние слова могут быть забыты. Поэтому она ничего не ответила и лишь сдержанно смотрела на него, слушая звон колоколов.

Наконец Генрих поднялся, собираясь уходить, и с неохотой передал ребенка одной из придворных дам.

– Я договорюсь о крещении – назовем Генрихом, как мы и договаривались. Епископ Лондона совершит таинство утром. А пока отдыхай. Тебе нужно прийти в себя и окрепнуть для следующего ребенка.

Он поцеловал ее и стремительно, как всегда, ушел. Алиенора улыбнулась, но глаза ее раздраженно вспыхнули. Еще минуту назад Генриху все казалось прекрасным и «идеальным», а теперь он заговорил о следующем ребенке – не таких слов ждет измученная родами женщина. От мысли о том, что нужно набраться сил, чтобы произвести на свет еще одного ребенка, Алиенора недовольно прищурилась. Ведь вскоре после свадьбы она предупредила Генриха, что никогда не согласится на роль всего лишь жены и матери и не позволит обращаться с собой, как с племенной кобылой!

3. Винчестер, сентябрь 1155 года

– Архиепископ настаивает, чтобы я отправил войска в Ирландию, – сказал Генрих, энергично и раздраженно вышагивая по полу. – Старый лис хочет подчинить ирландскую Церковь влиянию Кентербери. Предлагает мне поставить там королем родного брата. Однако если старик надеется использовать нас с Жоффруа в своих играх, то его ждет большой сюрприз.

Алиенора сидела у окна, держа на коленях семимесячного Генриха, и смотрела, как его старший брат скачет вокруг стола на деревянной лошадке, потряхивая красными кожаными поводьями.

– А что говорит Жоффруа?

Генрих вцепился в свой пояс.

– Он не против стать королем, но не в такой глуши, как Ирландия. Ну а я, конечно же, не рвусь отдавать ему контроль над моими морскими границами.

– Ты совершенно прав.

Алиенора так и не смогла поладить ни с одним из братьев Генриха. Жоффруа, второй сын, вздорный и завистливый, не смирился со стремительным взлетом Генриха. Алиенора не доверяла Жоффруа, опасалась за сыновей и по возможности его избегала. Младший брат Генриха, Гильом, тоже вызывал у королевы неприязнь, пусть и не такую сильную. Он отстаивал свои привилегии не столь откровенно, но постоянно запугивал других, чтобы укрепить свое положение при дворе. Единственным достойным братом Генриха был Гамелин, незаконнорожденный, которому приходилось завоевывать расположение короля верной службой.

– Церковь мне диктовать не будет! Я не позволю! – распалившись, прорычал Генрих. – Теобальд может сколько угодно ссылаться на Рим и рассказывать о важной роли, которую сыграл в переговорах со Стефаном. Пусть и дальше намекает, сколь многим я ему обязан, – это ничего не изменит. Я разберусь с Ирландией, когда придет время, а не по чужой указке.

– Ты сказал ему об этом?

– Не напрямую. – Генрих лукаво улыбнулся. – Я сказал, что раз это касается моего брата, то это семейное дело и нужно посоветоваться с матерью. Она не согласится, я уверен. Поддержит меня, сочтет это пустой тратой времени и ресурсов – и напомнит об опасности. Теобальд, конечно, просто так не отстанет, но я это переживу.

– Мудрое решение, – сказала Алиенора. Мать Генриха была его наместником в Нормандии и управляла из аббатства в Беке. Она хорошо знала архиепископа и могла бы стать хорошим посредником в переговорах, исполняя при этом волю Генриха.

– Конечно, – усмехнулся он.

– Смотри, папа, мой конь скачет галопом! – прощебетал Гильом, который недавно начал говорить целыми фразами.

Лицо Генриха смягчилось.

– Молодец! Мужчине нужна быстрая лошадь, чтобы скакать впереди и обгонять соперников. – Он подхватил мальчика на руки и обнял – головы отца и сына прижались друг к другу: рыжие кудри Генриха смешались с золотисто-рыжими волосами Уильяма – как две стороны одной монеты.

– Что говорит канцлер, ведь он когда-то был ставленником Теобальда? – поинтересовалась Алиенора. – Он не пытался тебя переубедить?

– Томас сделает то, что я прикажу. – Генрих бросил на нее острый взгляд серых глаз. – Теперь он получает указания от меня, и его задача – увеличить доходы в казну, в чем он и преуспевает. Должно быть, сказывается происхождение из торгашей. – Он поставил сына обратно на пол. – Моя мать отвлечет Теобальда, и пока они будут вести переговоры, я смогу заняться другими делами.

Алиенора передала ребенка няне.

– Ты хочешь сказать: мы займемся? Это и мои дела, так же как твои.

Его глаза настороженно блеснули.

– Само собой разумеется.

– Однако мне приходится об этом напоминать.

Теперь Генрих разозлился.

– Когда я отправлюсь за море, чтобы уладить дела в Нормандии и Анжу, ты останешься моим регентом здесь; я доверяю тебе, ты – мое доверенное лицо, как я – твое. Мы всегда будем править вместе, успокойся.

Алиенора не собиралась «успокаиваться», потому что не верила мужу. Если он и привлекал ее к делам, то только ради собственной выгоды.

– Аквитания, прежде всего, моя земля, – твердо сказала королева. – Помни об этом. И это я решаю, прибегать ли к твоей помощи, а не наоборот.

Генрих нетерпеливо фыркнул.

– К чему этот спор из-за слов? Тебе нужен мой меч, чтобы держать в узде твоих баронов, я забочусь о защите и обороне Аквитании. Однажды наш сын унаследует твое герцогство, и мы должны позаботиться о будущем. Не понимаю, почему ты так беспокоишься.

– Потому что это важно для меня. Ты должен со мной считаться, Генрих.

Он нетерпеливо охнул, привлек ее к себе и настойчиво поцеловал. Она вцепилась в его плечи, их объятия превратились в поле битвы, искрясь от напряжения и сдерживаемой страсти, которая требовала выхода.

– Как будто я не считаюсь.

– Уверяю тебя, мои права на Аквитанию дороже, чем твоя жизнь, – она выдохнула эти слова ему в губы.

Он засмеялся.

– А мои дороже твоей, любовь моя. И раз уж мы так идеально подходим друг другу, полагаю, нам следует заключить перемирие…

Он снова поцеловал ее и увлек к кровати, задернув полог, отгораживаясь от всего мира. И пока они раздевали друг друга, задыхаясь от вожделения, Алиенора вдруг подумала, что перемирие заключают противники, а не союзники.

Алиенора стояла рядом с Генрихом в большом зале Вестминстерского дворца и с удовольствием рассматривала, как он преобразился. Запах свежей штукатурки и древесины изгнал холод, сырость и запустение. Мастера еще трудились над внутренней отделкой, нанося последние штрихи краской и лаком. Под фризом[2] с красными и зелеными листьями аканта[3] развешивали драпировку[4], недавно доставленную из Кентербери, добавляя роскоши и пышности. Английские вышивальщицы были лучшими во всем христианском мире.

– Все будет готово к совету через три дня, сир, – сказал Томас Бекет, взмахнув рукавом с меховой подкладкой. – Мебель прибудет сегодня до заката, а столовое белье доставят завтра.

Канцлеру было поручено позаботиться о ремонте Вестминстерского дворца, чтобы подготовить его к Большому совету и собранию придворных на Рождество перед отъездом Генриха в Нормандию.

Генрих одобрительно кивнул.

– Прекрасно, – отозвался он. – Год назад это была жалкая халупа с дырявой крышей и сырыми стенами. Теперь здесь можно делать все, что нужно.

Бекет поклонился и с признательностью взглянул на Алиенору.

– Я прислушался к советам королевы и приложил усилия, сир.

– Рад видеть, что мой канцлер и жена нашли общий язык, – с удовлетворением сказал Генрих. – Лучше и быть не могло.

Бекет снова поклонился, и Алиенора ответила тем же. Она так и не разгадала Бекета до конца. Он всегда был с ней вежлив, не допускал фамильярности. Они с легкостью обсуждали различные темы и понимали друг друга – Бекет был образованным, наблюдательным и остроумным собеседником – но в их общении не хватало теплоты; Алиенора никогда не знала наверняка, о чем думает канцлер, и это ее тревожило. Казалось, он стремился к тому, чтобы исполнить приказы короля и королевы, особенно когда дело касалось притока доходов в казну, и это говорило в его пользу.

Алиеноре нравилось обсуждать с Бекетом ремонт в Вестминстере, проектировать и выбирать лучшее, но, если она всего лишь работала с удовольствием, канцлер напоминал голодного, который не мог наесться. Порой Алиеноре приходилось сдерживать его безудержные стремления. Тонкие, изящные шторы из мастерских в Кентербери выбрала она, а высокий стол из розового мрамора с арочными колоннами предложил Бекет, как и подходящие по стилю скамьи и роскошно украшенный фонтан. Алиенора пока не бывала в доме канцлера, но слышала, что его интерьеры едва ли не роскошнее, чем у византийского императора. Забавно, но Генрих с одинаковым удовольствием спал и на соломенном тюфяке, и на пуховой перине, тогда как его канцлер обладал вкусами и наклонностями венценосца – или того, кто стремится забыть о своем простом происхождении в показном величии.

Из большого зала Бекет повел их по мощенной камнем дорожке. С реки, покрывшейся белыми шапками волн, налетали порывы холодного ветра. Алиенора плотнее запахнула теплую накидку, укрывая обозначившийся живот, в котором рос зачатый в сентябре ребенок. Они подошли к меньшему зданию, в прошлом году заброшенному, а теперь гордо сиявшему свежепобеленными стенами, дубовая крыша блестела, словно матовый шелк.

Здесь было тепло, как в ласковых объятиях, и Алиенора подошла к пылающему в середине зала очагу, наслаждаясь этим ощущением. Внутри стены тоже были заново оштукатурены, пол покрывали густым слоем душистая солома и камышовая рогожа. С потолка на латунных цепях свисали керамические лампы, и зал наполнял нежный аромат благовоний. На массивном сундуке под окном стояла изящная шкатулка из слоновой кости с необычными замками. Генрих бросился к ней.

– Знакомая вещица! – воскликнул он. – Мать привезла ее с собой, когда приехала сражаться за свою корону. Помнится, она хранила в ней кольца. В последний раз я видел шкатулку в далеком детстве.

Приподняв крышку, он удивленно окинул взглядом содержимое: множество маленьких комочков тусклой серо-золотистой смолы, похожих на мелкие камешки на речном берегу.

– Ладан! – Алиенора взглянула через плечо мужа и улыбнулась.

– Епископ Винчестерский оставил шкатулку, когда ударился в бега, – сообщил Бекет. – Мне жаль, что внутри нет драгоценностей, но и ладан ценится на вес золота.

– Странно, что мы не нашли в ней тридцати сребреников, – пробормотал Генрих. Он положил три темных комочка на небольшую жаровню у очага и держал ее над огнем, пока из смолы не начал подниматься бледный ароматный дым.

Генрих, епископ Винчестерский, был братом короля Стефана. Не желая разрушать замки, построенные им во время анархии, он предлагал взятки и всячески изворачивался, пытаясь сохранить имущество, а когда увидел, что его в любом случае ждет крах, то быстро договорился отправить награбленные сокровища во Францию, в аббатство Клюни. И сам последовал за ними темной ноябрьской ночью, выскользнув из страны с морским приливом.

Генрих поводил ладонью над дымом. Закрыв глаза, Алиенора вдохнула аромат королевской власти и божественных литургий. Ее окружили воспоминания, яркие и отчетливые, хотя и не всегда счастливые.

Когда она открыла глаза, к ним уже присоединился сводный брат Генриха, Гамелин, державшийся скованно и мрачно. Алиенора немедленно насторожилась.

– Новости об Элбурге, – сказал он Генриху. – Произошел несчастный случай.

Генрих стремительно поднялся от очага и быстро отвел Гамелина в сторону. Алиенора проводила их взглядом: Гамелин наклонился, чтобы что-то прошептать Генриху на ухо. Она увидела, как король напрягся. Английское имя ни о чем ей не сказало, она даже не поняла, о мужчине речь или о женщине, но для Генриха это имя явно говорило о многом. Не сказав ни слова ни ей, ни Бекету, он вышел, увлекая за собой Гамелина.

Алиенора смотрела им вслед с изумлением и тревогой. Она привыкла к переменчивому настроению Генриха, но не к таким резким поступкам.

– Кто такой Элбург? Или Элбурга? – Она оглядела придворных дам, которые покачали головами. Тогда королева повернулась к Бекету, который как раз уносил от очага шкатулку с ладаном. – А вы что скажете, милорд канцлер?

Он откашлялся.

– Лично не знаком, госпожа.

– Но вы знаете, кто это?

– Полагаю, будет лучше, если король сам вам обо всем расскажет, госпожа.

Алиенора вспыхнула от гнева. У нее едва не подкосились ноги.

– «Полагать» вы можете что угодно, милорд канцлер, но, если вы знаете, о ком речь, прошу вас мне сообщить.

Он потупился и тщательно закрыл шкатулку.

– Я полагаю, что король знает эту леди уже много лет, – произнес он. – Больше я ничего сказать не могу.

Выходит, дело в женщине, причем давней знакомой Генриха. В делах постельных король отличался такой же буйной энергией, как и во всем остальном, и Алиенора давно смирилась с тем, что он находил способы удовлетворить свою похоть на стороне, когда она ожидала ребенка или ее не было рядом. Случалось, король не приходил ночью в ее покои. По большей части его удерживали государственные дела, но наивной Алиенора не была. Любая придворная шлюха с радостью согласится оказать ему услугу – королям не отказывают. Однако женщина, которую он знал много лет, – не просто мимолетное увлечение, и судя по тому, как спешно Генрих ушел, он даже не пытался скрыть озабоченности.

Придворные избегали ее взгляда. Алиенора с достоинством выпрямилась.

– Благодарю вас, милорд канцлер, – величаво произнесла она. – Король удалился по неотложным делам, но я бы хотела увидеть все, что было здесь сделано.

Бекет поклонился и мгновенно понял, чего от него ждут.

– Мадам, я полагаю, вам понравится то, как изменился малый зал, – произнес канцлер, взмахом руки приглашая королеву пройти дальше.

Алиенора последовала за ним, и пока он показывал ей новые стены и отделку, она отвечала, с интересом задавая вопросы, но позже не могла вспомнить ни слова из того, о чем шла беседа.

Генрих смотрел на неподвижное тело любовницы. Если бы не восковая бледность лица, можно было подумать, что укрытая простыней до самого подбородка женщина просто спит. Ее прекрасные локоны разметались по подушке, будто в них еще пульсировала жизнь.

– Груженная бочками телега перевернулась и придавила ее, – сказал Гамелин. – Когда ее вытащили, она была мертва. Мне очень жаль.

Слова звучали неуместно, глупо, но Гамелин все же произнес их, пытаясь заполнить пустоту.

Генрих коснулся волос Элбурги, намотал локон на палец, потом наклонился и поцеловал женщину в ледяной лоб.

– Я встретил ее, когда мне было четырнадцать, – сказал Генрих и откашлялся, пытаясь справиться с подкатившим к горлу комом. – Тогда она только приехала из деревни, красавица, слаще яблоневого цвета. Другой такой у меня не будет.

– Мне очень жаль, – снова пробормотал Гамелин. – Я знаю, как ты дорожил ею. – Сжав плечо Генриха в знак сочувствия, он на мгновение застыл в молчании и все же спросил: – Что же будет с ребенком?

Генрих прерывисто вздохнул.

– Заберу в Вестминстер, его будут воспитывать вместе с остальными моими детьми. Я все равно собирался так поступить.

Он отвернулся от искалеченного тела Элбурги, оставив его женщинам, которые пришли подготовить покойницу к отпеванию.

В нижней комнате его сын Джеффри сидел на коленях у няни и теребил клочок одеяла. Его голубые глаза округлились от удивления и тревоги.

– Мама еще спит? – спросил он.

Генрих выхватил мальчика из рук няни.

– Твоя мама больше не может о тебе заботиться, – сказал он. – Теперь ты будешь жить со мной. У тебя есть братья, с которыми ты станешь играть. Найдутся и слуги, которые будут за тобой присматривать. Ну как, хочешь прокатиться на моей большой лошади?

Ребенок закусил нижнюю губу, но храбро кивнул. Генрих бросил на Гамелина взгляд, исполненный скорби и раздражения.

Гамелин понял, что невольно навлек на себя королевский гнев. Генрих не любил, когда приходилось подчиняться обстоятельствам. И терпеть не мог показывать другим свою слабость.

– Я не помню матери, – проговорил Гамелин. – Она умерла при моем рождении – но я помню, как заботился обо мне наш отец и как он признал меня сыном, хотя у меня не было никаких прав на наследство. Я всегда любил его и почитал до конца его дней, ты же знаешь.

Генрих сглотнул.

– Да, знаю, – сказал он и посмотрел на маленького мальчика у себя на руках. – Этот ребенок – все, что осталось мне от его матери.

Король стремительно вышел на улицу. Начался снегопад, и Генрих укрыл сына полами меховой мантии. Гамелин вышел следом, закрыл дверь и велел стражнику разогнать собравшихся зевак.

С наступлением сумерек Алиенора отложила шитье, чтобы отдохнуть. Работать при тусклом зимнем свете было тяжело, однако ей всегда легче думалось за вышиванием: повторяющиеся однообразные действия успокаивали.

– Госпожа, могу ли я что-нибудь для вас сделать? – спросила Изабель де Варенн, которая составляла ей компанию в течение всего дня. Маленький Гильом, у которого закрывались глаза, прижался к Изабель, зарывшись в складки ее плаща. Совсем недавно он еще носился по комнате, размахивая игрушечным оружием, но вдруг присел передохнуть. Его младший брат спал в колыбели под присмотром кормилицы.

– Нет, – ответила Алиенора. – Разве что попроси принести к возвращению короля хлеб и сыр. Он наверняка вернется голодным. И позови Мэдока. Раз для шитья слишком темно, послушаем музыку.

– Да, госпожа. – Изабель убрала нитки и иголки, двигаясь изящно и неторопливо. Глядя на нее, Алиенора смягчилась и преисполнилась благодарности.

– Спасибо, – сказала она, легко коснувшись руки Изабель.

– За что, госпожа?

– За сочувствие без слов.

Лицо Изабель порозовело.

– Я заметила, что вы опечалены, но решила оставить свои мысли при себе. Мудрых советов я дать не в силах.

– В твоих словах звучит мудрость. Если бы ты болтала без удержу, я бы тебя отослала.

– При прежнем дворе я научилась благоразумию, – ответила Изабель с легкой усмешкой. – Иногда молчание важнее слов. – Она начала подниматься, ласково тормоша Уильяма. – Просыпайтесь, мой принц, – сказала она. – Поищем вам хлеба с медом?

Гильом потер глаза и скривился, но Изабель уговаривала его, пока мальчик не улыбнулся и не взял ее за руку, другой рукой сжимая игрушечный меч.

Внезапная суматоха у дверей зала и порыв ледяного воздуха возвестили о возвращении Генриха. С облегчением, к которому примешивалось отчаяние, Алиенора увидела его рыжеватую шевелюру и развевающиеся полы короткого зеленого плаща.

– Папа! – крикнул Гильом и бросился от Изабель к отцу, размахивая мечом. Приблизившись, он остановился, удивленно и растерянно оглядывая другого мальчика, стоявшего рядом с Генрихом. Тот был старше Гильома и выше ростом, однако их сходство бросалось в глаза.

– Это Джеффри, – объявил Генрих Гильому, приседая и обнимая новоприбывшего. – Он переехал жить к нам и будет с тобой играть.

Алиенора с горечью смотрела, как муж обнимает этого кукушонка, оставив законного сына в стороне.

Дети настороженно смотрели друг на друга, и Изабель шагнула между ними.

– Сир, я как раз собиралась предложить милорду Уильяму хлеба с медом; возможно, Джеффри тоже захочет. – Она улыбнулась и протянула мальчику руку, как будто ничего особенного не произошло.

Генрих взглянул на нее с облегчением и благодарностью.

– Это очень мило с твоей стороны, Изабель, спасибо.

Изабель присела в реверансе и увела детей, взяв их за руки.

Генрих встал, проводив взглядом Изабель и мальчиков, после чего направился к очагу.

Алиенора едва сдерживалась, чтобы не высказать мучившие ее чувства перед придворными, которые видели, как король вошел с мальчиком.

Губы Генриха сжались в тонкую линию. Он потирал руки, и, хотя его пальцы покраснели от холода, он скорее выпускал раздражение, чем пытался согреться.

Слуга поставил на стол возле очага глазурованный кувшин и тарелки с хлебом и сыром. Генрих махнул рукой, отгоняя всех прочь, и жестом пригласил Алиенору сесть рядом.

Алиенора взяла кубок с вином, который ей налил король, отпила глоток и ее чуть не вырвало – вино было кислым, а к горлу подступала тошнота.

– Почему ты не сказал мне, что у тебя есть сын? – спросила она.

Генрих пожал плечами:

– До сегодняшнего дня тебя это не касалось, но теперь я должен о нем позаботиться. – Подержав вино во рту, он сделал глоток.

Алиенора изо всех сил сохраняла самообладание.

– Ты говоришь, что меня это не касается, но ради безопасности нашего рода мне стоит знать о таких вещах. – Она чувствовала себя львицей, защищающей детенышей. – Ты явно скрывал его от меня не один год.

– В марте ему исполнилось три года, – сообщил Генрих.

– А что с его матерью?

– Она умерла, – бесстрастно произнес король. – Я только что распорядился насчет ее похорон.

Алиенора отвернулась. Она не позволит ему поставить себя в неловкое положение и не станет чувствовать себя виноватой, мелочной и злой.

– Я знаю, что ты ищешь, где бы утолить свою похоть, – сказала она. – Знаю, что целомудрия от тебя ожидать не приходится, когда мы в разлуке или когда я жду ребенка. Я не глупа и понимаю, что ты не пропускаешь ни одной юбки. Однако держать у меня под носом любовницу и ребенка, ни слова не говоря, оскорбительно по отношению ко мне.

– Ни он, ни она не имели к тебе отношения. – Лицо короля покраснело от гнева. – Я не держал ее при дворе. И ничем не оскорбил тебя, равно как и не угрожал нашим детям. У моего деда в замке росло двадцать бастардов от разных матерей, и его супруги принимали их всех. – Взмахом руки он указал на стоявшего поодаль сводного брата. – Мой отец воспитал Гамелина при своем дворе, а Джеффри будет воспитываться при моем как мой сын. Я обязан позаботиться о его благополучии, и твой долг, дорогая супруга, принять его в семью.

Алиенора тряхнула головой.

– Я бы сделала это и без твоего приказа – ведь ребенок невинен, каковы бы ни были грехи его родителей. Я лишь не хочу, чтобы меня в таких случаях держали в неведении, пойми.

Он раздраженно пожал плечами:

– Я тебе обо всем рассказал! Но пока в этом не было необходимости.

Алиеноре захотелось плеснуть ему в лицо вином из кубка. Невероятно! Для него это пустяки!

– Сама посмотри, он неплохой парнишка, – сказал Генрих.

– Неплохой, – сухо подтвердила она и поднялась. – Прошу прощения, мне нездоровится. Пойду прилягу.

Генрих бросил на нее острый взгляд.

– Надеюсь, ты не собираешься дуться?

– Нет, сир, не собираюсь. Но мне надо как следует подумать… и тебе тоже.

Не дожидаясь его разрешения, она покинула зал со всей его прекрасной новой мебелью и отделкой и отправилась в свои покои, где отпустила придворных дам, села на кровать с балдахином и задернула шторы, скрываясь от всех. Оставшись в одиночестве, Алиенора дала волю слезам и гневу, колотя кулаками по подушкам и покрывалу. Какое предательство! Хуже и не представить. Выходит, когда она носила и рожала маленького Уильяма, считая его первенцем Генриха, у него уже был сын неизвестно от кого, и теперь радость ее воспоминаний навсегда поблекла. Алиенора не винила ребенка, и все же она не могла сдержать ужасной ревности. Ей предстоит каждый день видеть этого мальчика в детской, узнавая в его лице черты Генриха и незнакомой женщины. Этот малыш старше, а значит, крупнее и сильнее ее законных сыновей и вполне может с ними соперничать.

В конце концов она собралась с силами и вытерла глаза. Сделанного не изменить, а вот о будущем стоило поразмыслить.

Когда пришел Генрих, Алиенора сидела в постели, одетая в свежую белую сорочку, ее волосы золотой волной рассыпались по плечам. Положив на колени восковую табличку, она задумчиво постукивала концом стилуса по губам.

– Кому пишешь? – подозрительно спросил Генрих.

– Твоей матери, – ответила она. – Хочу сообщить, что у нее есть еще один внук – если, конечно, она об этом не знает.

Генрих покачал головой.

– Ее это тоже не касается.

Он принялся бесцельно бродить по комнате, брал в руки шкатулку, рассматривая резьбу, ставил на место и снова брал в руки. В конце концов, потирая шею, Генрих повернулся к жене.

– Я думал, что тебе это безразлично, иначе ты бы спросила.

Она с усталой обреченностью отметила, как он переложил на нее вину.

– Ну что ж, я спрашиваю сейчас: есть ли другие дети, о которых мне следует знать?

– Больше ничьи матери не признавались. Ребенок пригодится семье, станет хорошим другом нашим мальчикам. Вот увидишь.

Сердце Алиеноры сжалось.

– Меня не интересуют женщины, с которыми ты спишь; более того, я не желаю о них знать, но, если от таких связей рождаются дети, это другое дело, потому что это влияет на наш род. Я должна о них знать.

Он пожал плечами:

– Как пожелаешь. – Глаза Генриха блеснули, словно он подсчитывал, о чем можно рассказать жене, а что лучше скрыть и оставить при себе.

– Пожелаю. Мы об этом уже говорили: я тебе не племенная кобыла.

– Можешь не повторять – я и так все прекрасно помню, но не собираюсь цепляться за женскую юбку. Я на две недели уезжаю в Нормандию, ты остаешься управлять Англией – при чем же здесь «племенная кобыла»?

Он снова прошелся по комнате, потом резко развернулся на каблуках и с тяжелым вздохом плюхнулся на кровать.

– Давай покончим со всем этим. Мне нужны твои помощь и поддержка. Управлять нашими землями совсем не просто, и по сравнению с этим сын от другой женщины, да еще рожденный до свадьбы с тобой, – сущий пустяк.

Алиенора поджала губы. В ней все еще бурлили обида и возмущение, но она не могла не признать: муж во многом прав. Генрих никогда не изменится; у него всегда будут другие женщины, а государственные дела в любом случае важнее, чем ссоры из-за любовниц. Однако муж злоупотребил ее доверием – чем сильно ее ранил.

– Хорошо, – сухо ответила она, – хватит об этом.

Генрих наклонился и поцеловал ее, на что она ответила без особого желания и быстро отстранилась.

– Что ты собираешься делать с ребенком?

Он вопросительно взглянул на нее.

– Ты сказал, что он будет воспитываться в нашей семье, но какая роль предназначена ему в будущем? – пояснила Алиенора.

Генрих развел руками.

– Всему свое время. Посмотрим, к чему его больше тянет, а там и решим, что вложить ему в руки – перо или меч.

Алиенора ничего не сказала. Будь ее воля, мальчика ожидала бы судьба священника. Так он служил бы делу семьи, не представляя угрозы для ее собственных сыновей.

Генрих начал раздеваться.

– Можешь не писать об этом моей матери. Я сам ей обо всем расскажу, когда приеду в Нормандию.

Алиенора отложила письмо и подвинулась, чтобы он мог присоединиться к ней в постели. Обычно накануне Большого совета Генрих засиживался допоздна с Бекетом, Робертом Лестером и Ричардом де Люси, а потом, насколько она знала, отправлялся утолять зов плоти. Но сегодняшний вечер король решил посвятить примирению с женой, навести разрушенные мосты, чтобы по ним, пусть и поврежденным, можно было с осторожностью пересечь реку жизни.

4. Виндзорский замок, май 1156 года

Читая письмо от Генриха, Алиенора прижала ладонь к занывшему вдруг животу. Рожать, по ее расчетам, предстояло только через несколько недель, но тело уже готовилось к этому. С наступлением весны она переехала из Вестминстера и поселилась в Виндзорской крепости. Спокойное место, всего в двадцати пяти милях от Лондона, где ее легко могли отыскать гонцы, прибывающие из портов южного побережья.

Приятный ветерок шелестел свежими зелеными листьями на яблонях, а солнце окрашивало сад в теплые бледно-золотистые тона.

Гильом и его сводный брат Джеффри играли во фруктовом саду, весело скакали на своих деревянных лошадках, размахивали игрушечными мечами, издавая пронзительные крики.

– Вам нездоровится, госпожа? – Изабель осторожно коснулась ее руки.

– Ничего страшного, – успокоила ее Алиенора. – Легкие спазмы. Повитух звать пока рано, хоть я и буду рада разрешиться от этого бремени.

Она с сожалением вздохнула:

– Генрих не вернется к родам, если только обстоятельства не изменятся, в чем я сомневаюсь. – Она посмотрела на письмо. Королевские войска все еще осаждали Миребо и не собирались возвращаться домой до конца лета. – Я знала, что брат Генриха поднимет восстание, стоит ему переплыть море. Здесь, в Англии, он лишь выжидал, тянул время и верность хранил лишь на словах.

Алиенора никогда особенно не доверяла Жоффруа Фицэмпрессу[5], младшему брату Генриха. Спустя всего несколько дней после расторжения ее первого брака с королем Франции Людовиком он пытался ее похитить, и Алиенора не могла стереть те события из памяти. В сущности, Жоффруа был грубияном, вовсе не глупым, но начисто лишенным остроумия и харизмы, которыми блистал Генрих. Жоффруа утверждал, что отец завещал ему Анжу, и уже поднимал однажды мятеж, пытаясь свергнуть старшего брата. И вот он снова бросил Генриху вызов, и король намеревался покончить с этими бесчинствами раз и навсегда.

Алиенора опустила письмо на колени.

– Как только приду в себя после родов, поеду к Генриху. В Англии царит мир, самое время познакомить мою свекровь с внуками, которых она еще не видела.

Королева взглянула на маленького Джеффри Фицроя. За последние несколько месяцев она смирилась с его присутствием при дворе и успокоилась. Она по-прежнему считала, что лучшей стезей для него будет сан священника, но пока перед ней был всего лишь ребенок. Алиенора намеренно не пыталась ничего разузнать о его матери и о том, какие отношения связывали ее с Генрихом. Так было проще.

– И мне пора посетить мои владения. – Она улыбнулась Изабель. – Ты не бывала в Аквитании?

– Нет, госпожа, – ответила Изабель, – но очень бы хотела там побывать.

Алиенора оглядела сад.

– Сегодняшний день напоминает мне о родных местах, но солнце там светит иначе – более ярко. Здесь фрукты на вкус терпкие, а вино кислое, потому что винограду не хватает солнца. В Аквитании все слаще меда – или, быть может, мне это просто кажется, ведь я слишком давно там не была. – Она горестно взмахнула рукой. – Пора мне навестить подданных и показать им наследника. – Она с нежностью посмотрела на Гильома, который присел отдохнуть в тени, раскрасневшийся от беготни, – и ее сердце затопила безграничная любовь.

В тот вечер Гильом что-то притих. За ужином он клевал носом и почти не притронулся к накрошенному в молоко хлебу. Джеффри съел весь ужин, попросил добавки и бросился играть с другими детьми.

Алиенора усадила Гильома рядом с собой и попросила арфистку сыграть что-нибудь успокаивающее, пока Изабель рассказывала мальчику басню Эзопа о лисе и вороне. Прислонившись к Алиеноре, Гильом молча слушал и сосал большой палец, а мать гладила его по голове.

Как только рассказ был закончен, Алиенора позвала Павию, свою кормилицу.

– Тебе пора в постель, малыш, – ласково сказала она.

Вымыв лицо и руки, Гильом забрался в маленькую кроватку, поставленную рядом с колыбелью его младшего брата. Алиенора пришла проведать спящего малыша и поцеловать детей на ночь. Чистая сорочка Гильома, которую она закончила шить вчера, сияла в полумраке, будто подснежник. Алиенора погладила сына по голове.

– Спокойной ночи, да благословит тебя Бог, – прошептала она.

– Мама. – Он зевнул, повернулся на бок и спустя мгновение уже крепко спал.

Алиенора и Изабель сели за партию в шахматы, слушая нежную мелодию, которую продолжала тихо наигрывать арфистка – казалось, что за окном капает дождь. Няня привела Джеффри и уложила его в постель, не обращая внимания на протесты и заверения, что он ничуть не хочет спать.

Алиенора передвинула на доске фигуру слона и подавила зевок.

– Меня тоже клонит в сон, – сказала она, – в последнее время я стала быстро уставать.

– Однако ум ваш свеж и бодр даже после долгого дня, – недовольно скривившись, ответила Изабель. – Не представляю, как мне выбраться из ловушки, которую вы мне расставили.

Алиенора улыбнулась:

– Я тренирую ум, готовлюсь к встрече с Генрихом. Он всегда настроен на победу, а мне нравится доказывать ему, что он не прав, и держать его узде.

Женщины играли в шахматы, пили вино и слушали музыку, пока свечи медленно догорали. Алиенора поморщилась – разболелась спина. Не помогали даже подложенные подушки.

– Хотите, я помассирую вам спи… – Вопрос Изабель прервал пронзительный крик Гильома:

– Мама! Мама!

Алиенора и Изабель одновременно вскочили и бросились в детскую. Павия, няня Гильома, уже склонилась над его кроваткой.

– Боюсь, у мальчика жар, госпожа.

Алиенора приложила ладонь ко лбу Гильома. Перед сном он был теплым, будто чуть перегрелся на солнце, теперь же малыш пылал, его глаза лихорадочно блестели, он отворачивался от света фонаря.

– Голове больно, – прохрипел Гильом.

– Тише, тише, все хорошо, мама с тобой, – успокаивала его Алиенора спокойным, ровным голосом, хотя ее покачивало от страха. – Позовите Марчизу, – приказала она няне и взяла Гильома на руки.

Сын крепко обнял ее за шею, и Алиенора почувствовала, как его дрожь передалась ей. Внезапно ей на платье пролилось что-то теплое – ребенок описался и громко застонал от боли. От шума проснулся малыш Генрих и тут же принялся всхлипывать – Изабель поспешила к нему, пытаясь успокоить.

Выполнив поручение, вернулась Павия и подошла к королеве.

– Госпожа, позвольте мне вымыть и переодеть принца. Я принесла свежее белье. – Она протянула Алиеноре сложенные стопкой простыни и полотенца.

Алиенора передала мальчика няне. Моча Гильома оставила на ее платье мокрое темное пятно, жидкость просочилось сквозь сорочку до самой кожи. Влажная ткань липла к телу чуть ниже сердца и над набухшим животом, и Алиенора содрогнулась от ужасного предчувствия.

Сняв с Гильома рубашку, Павия отшатнулась, прикрывая рот ладонью, чтобы сдержать крик.

Алиенора пристально взглянула на сына, и у нее перехватило дыхание: грудь и плечи мальчика покрылись темно-красной сыпью.

– Нет! – Она затрясла головой. – Нет!

Марчиза выглянула из-за шторы.

– Госпожа? – Она тут же увидела Гильома, и ее обеспокоенно-вопросительный взгляд вспыхнул ужасом. – Я позову врача, – сказала она и ушла.

Алиенора забрала Гильома у Павии и отнесла в главную комнату, чтобы осмотреть его при лучшем освещении. Пятна на коже мальчика не походили на волдыри от оспы или кори, которые нередко приводили к смерти, но радоваться было нечему. Неизвестная болезнь лесным пожаром сжигала нежное тело ее сына.

Вернулась Марчиза, с ней пришел магистр Радульф. Лекаря явно подняли с постели: весь всклокоченный, едва одет, волосы торчат вокруг перекошенной шапочки. На его плече покачивалась сумка с лекарствами.

Отругав врача за опоздание, Алиенора расплакалась от облегчения.

– Сделай что-нибудь! – кричала она. – Ради Бога, помоги ему!

Врач взял Гильома на руки и попросил принести еще свечей, чтобы осмотреть мальчика. Гильом застонал и попытался отвернуться от яркого пламени. Губы мастера Радульфа сжались, едва он увидел сыпь.

Алиенора сжала руки в кулаки.

– Ты ведь можешь что-то сделать, да? – Он окинул ее бесстрастным взглядом.

– Я сделаю все, что в моих силах, – сказал он. – Но не больше. Не стану лгать; состояние очень опасное. Все мы в руках Господа и должны уповать на его милость.

Всю ночь Алиенора просидела рядом с Гильомом, бессильно наблюдая, как мальчику становится хуже, несмотря на все старания магистра Радульфа. Не помогали ни лекарства, призванные облегчить боль, ни кровопускания, чтобы снять жар. Поначалу малыш пронзительно стонал, словно смычком цитоли[6] водили по готовой оборваться струне, но ближе к рассвету затих и обмяк на руках у матери, безвольный, будто горячая тряпичная кукла. Пятна на его коже слились в синюшно-пурпурные лоскуты, покрыв его тело.

Алиенора отчаянно просила у Господа милости, но видя, как с каждым вздохом угасает ребенок, понимала, что небеса ее не слышат. За что Господь решил наказать ее и Генриха, забрав их первенца?

Все обитатели замка, от знатных рыцарей до последнего холопа, преклонили колени в молитве, а помощник камердинера распахнул ставни, впуская яркое майское утро, свежий воздух, наполненный ароматом набирающей силу жизни.

Королевский капеллан, отец Питер, соборовал безжизненного, едва дышащего ребенка, которого Алиенора продолжала держать на руках. Она прижала к себе сына, ловя каждый его вздох. Всего лишь прошлым утром от вскочил с постели и схватил игрушечный меч, готовый впитывать жизнь каждой частицей своего существа.

Услышав за спиной сопение и всхлипы, королева возмущенно обернулась к придворным дамам.

– Прекратите! – прошипела она. – Я не позволю Гильому слушать ваши рыдания!

От группы дам отделилась Эмма и, зажимая рукой рот, выбежала из комнаты. Алиенора откинула потускневшие волосы со лба Гильома.

– Не бойся, мой храбрый мальчик, – сказала она. – Мама с тобой. Вот так, не тревожься, все хорошо, все хорошо.

Грудь мальчика поднялась и опустилась, снова поднялась – он вздрогнул всем телом и затих. Алиенора смотрела на него, страстно желая, чтобы он сделал еще один вдох, но мгновение тянулось, превращаясь в вечность. Его глаза были почти закрыты, из-под опущенных век пробивался слабый блеск. Страшные пятна лихорадки не коснулись его лица, чистого и совершенного, но остальное тело выглядело так, словно его растерзал демон.

– Госпожа, – капеллан мягко коснулся ее плеча. – Он отправился к Отцу небесному в райские кущи. Милостивый Господь позаботится о нем.

Алиенора оцепенела. Где-то внутри ее копилось горе, готовое разорвать грудь, но этот момент был промежутком между ударом ножа и осознанием смертельной раны.

– Почему он не мог остаться на земле, с матерью? Зачем было забирать его? – Сквозь оцепенение пробился гнев. Почему не забрать другого ребенка, рожденного от прелюбодеяния? Это была темная и ужасная мысль, грех, но прогнать ее Алиенора не могла.

– Не нам задавать вопросы, – мягко сказал капеллан. – Божий промысел нам неизвестен.

Алиенора сжала губы, чтобы не произнести богохульство. Душа ее ребенка была в пути на небеса, и она поставит препоны на его пути, произнося над еще не остывшим телом святотатство. Алиенора не выпускала сына, продолжая прижимать его к груди. Зная, что все кончено, она отчаянно ждала, не сделает ли он еще один вздох. Малыш был доверен ее заботам, оставлен под ее защитой, и это она виновата в том, что его яркая маленькая жизнь оборвалась. Но что можно было сделать? Что скажет Генрих? Он оставил детей на ее попечение, доверил их ей, а она оказалась неспособной справиться с этой задачей. Алиенора тихо застонала и согнулась бы пополам, если бы не ребенок в ее утробе. Новая жизнь билась в ней, даже когда она смотрела на смерть.

– Госпожа… – Отец Питер мягко коснулся ее плеча. – Ступайте, я пошлю за женщинами, которые омоют тело и подготовят его к погребению.

– Нет! – Алиенора оттолкнула священника. – Это мой долг и мое право. Никто другой не сделает этого лучше меня. Я справлюсь.

Следующие часы тянулись для Алиеноры целую вечность, и в то же время день пролетел в мгновение ока. Нужно было многое сделать, чтобы организовать похороны, продиктовать письма и отправить их тем, кто должен был узнать о трагедии. Уладить дела, подтверждая жестокий факт смерти Гильома. Труднее всего было написать письмо Генриху. Алиенора была слишком разбита, чтобы найти верные слова, и отправленное письмо было посланием королевы королю, а не одного скорбящего родителя другому.

Омывая безжизненное, покрытое пятнами тело сына розовой водой, она вспоминала, с какой радостью и триумфом встречала его рождение августовским утром в Пуатье. Вспоминала свое воодушевление, надежды и ожидания. Как она держала его на руках, а потом преподнесла вернувшемуся из похода Генриху, будто чудесный подарок. Златовласый малыш прыгал на ее коленях, живой, как солнце, крепко обвивая ее руками за шею. Теперь останутся лишь прах и тлен. Алиенора готовила сына к погребению и разговаривала с ним, шептала себе под нос, говоря ему, что она здесь, все хорошо, хотя это было не так.

Изабель и Эмма увели малыша Генриха и Джеффри в другие комнаты, чтобы их не затронула страшная болезнь, унесшая Гильома. Отец Питер и советники Алиеноры уговаривали ее отдохнуть, но она отказывалась, а когда они стали упорствовать, рассердилась. Она велела окуривать комнату благовониями и распахнуть настежь ставни, чтобы весенний воздух заливал комнату, потому что хотела запомнить сына в лучах света, а не угасающим в страшные ночные часы жестокой лихорадки, которая сжигала малыша у нее на глазах. С каждым часом Алиенора все сильнее впадала в оцепенение, все ее чувства словно накрыли тяжелой железной крышкой, будто котел, в котором кипели горе, вина и страх. Она не осмеливалась приподнять эту крышку, потому что знала, что вплеснувшееся горе убьет и ее.

К тому времени, когда снова наступил вечер, Гильома зашили в саван из тончайшего льна, дважды обернули в него, а затем завернули в красный шелк, оставив открытым лицо. Усопшего положили в наскоро сколоченный маленький гроб, усыпали лепестками роз и положили рядом его любимый игрушечный меч, которым всего лишь день назад сорванец разил в саду воображаемых врагов, пока смерть ждала своего часа в тени.

Гроб выставили в Виндзорской часовне, окружив сиянием свечей и ламп, чтобы не оставлять в темноте с заходом солнца. Алиенора простояла на коленях у гроба в мерцающем свете свечей до утра. Изабель и Эмма оставались рядом с ней, и ни одна из женщин не сказала ни слова, чтобы отговорить королеву, потому что они любили ее и восхищались силой ее воли.

На рассвете, после заупокойной мессы, гроб Гильома вынесли из часовни и поместили в повозку, украшенную королевскими щитами и роскошно задрапированную, чтобы отвезти в Редингское аббатство, в семнадцати милях от Виндзора, и похоронить рядом с его прапрадедом, легендарным королем Генрихом I.

Отец Питер пытался отговорить Алиенору, умоляя остаться в замке, ведь она и так слишком много пережила, уверял, что ради нерожденного ребенка королеве следует остаться в Виндзоре и позволить другим заняться погребением, но Алиенора была непреклонна.

– Я буду рядом с ним, – сказала она. – Я его мать, и он остается под моей защитой и опекой, даже если больше не дышит. И не старайся меня переубедить.

Из-за беременности Алиенора не смогла ехать верхом и весь путь проделала в паланкине. Дорога между Виндзором и Редингом была хорошей, и кортеж уверенно продвигался вперед. Задернув занавески, Алиенора пыталась отдохнуть и собраться с силами для того, что ее ожидало. Живот ее снова начал сокращаться и расслабляться через регулярные промежутки времени, но без боли. Путешествовать было рискованно, но она не могла отпустить своего маленького мальчика одного во тьму. Будь рядом Генрих, все было бы иначе. Но муж далеко, а значит, всю ответственность несет только она одна. В это солнечное весеннее утро ей предстояло довести дело до конца – до горького конца.

На следующий день, когда они возвращались в Виндзор, погода изменилась. Облака затянули небо до самого горизонта, сильный дождь превратил дорогу в месиво грязных луж. Ехали медленно, и за занавесками паланкина Алиенора перебирала четки и видела мысленным взором свечи, расставленные вокруг гробницы короля Генриха I, и темноту ямы, в которую опустили ее сына. Ему было отпущено на земле менее трех лет. Королева слышала пение монахов, скрежет лопаты по камням и земле, плач женщин. Алиенора не плакала. Все ее чувства были погребены оцепенелой отрешенностью.

Два дня назад, в яркий солнечный день, люди выбегали на дорогу, чтобы посмотреть на похоронную кавалькаду, ожидая милостыни, любопытные, но почтительные. На обратном пути лишь несколько смельчаков или самых отчаянных храбрецов отважились пройти по обочинам, кутаясь в плащи и спрятав головы под капюшоны, с протянутыми руками. Алиенора не раздвигала занавесок, но услышала их голоса, вознесенные в мольбе. Дождь стучал по крыше ее паланкина, и несколько холодных капель упали ей на колени, будто слезы, которых она не могла пролить.

Когда они прибыли в Виндзор, редкие судороги ее матки сменились регулярными схватками – начинались роды. Едва взглянув на вышедшую из паланкина королеву, Марчиза позвала акушерок.

На Алиенору обрушились мучительные схватки, и она сжала кулаки, уверенная, что чрево ее вот-вот разорвется. Повитуха омыла ей лоб прохладным травяным настоем.

– Госпожа, все идет как положено, – ободряюще произнесла она. – Скоро вы возьмете на руки новорожденного малыша, он заглушит вашу боль и восполнит потерю.

Кокон бесчувствия, в который заключила себя Алиенора, пошел трещинами, выпуская наружу ярость.

– Как ты смеешь говорить мне такое? – в гневе выдохнула она. – Ни один ребенок никогда не займет место моего сына! Он был для меня всем!

Женщина виновато присела в реверансе и опустила взгляд.

– Я лишь хотела утешить вас, госпожа, простите меня.

Алиенора не нашла сил ответить – ее накрыло новой волной боли, а вместе с ней пришли и слезы. Ребенок выскользнул из ее тела в потоке крови и слизи, и, когда он вздохнул и закричал, Алиенора забилась в рыданиях и завыла от горя. Ей не нужен этот ребенок; ей нужен Гильом!

– Девочка, госпожа! У вас дочь, – негромко произнесла повитуха, поднимая повыше пищащего младенца, все еще привязанного пуповиной к Алиеноре. – Прекрасная девочка.

Алиенора зашлась в безутешных рыданиях. Встревоженная повитуха перерезала пуповину и быстро передала ребенка помощнице.

– Чрево королевы сместилось; она в серьезной опасности, – сказала женщина. – Нужно немедленно вернуть его на законное место, иначе надежды нет.

Порывшись в снадобьях, повитуха достала орлиное перо и поднесла его к пламени ближайшей свечи. Перо начало тлеть, и повитуха ловко направила едкий дым под нос Алиеноре.

От горького, густого смрада Алиенора задохнулась и судорожно отстранилась. Ужасные спазмы перешли в приступы кашля и рвотные позывы, и когда, наконец, к ней вернулась способность нормально дышать, она затихла, хватая воздух, будто выживший после кораблекрушения, выброшенный на берег. Слезы постепенно иссякли, и Изабель де Варенн заключила королеву в крепкие объятия, сочувственно укачивая, как ребенка.

Родовые схватки возобновились, и послед выпал в чашу, подготовленную повитухой. К Алиеноре вернулись чувства, она была несчастна и измучена горем. Истекая кровью после родов, она думала, что плачет кровавыми слезами по своему потерянному сыну.

Новорожденного младенца искупали, завернули в чистые пеленки и показали матери. Дочь. В каком-то смысле это было благословением, потому что никто никогда не увидит в ней замену Гильому. Даже едва родившись, малышка была красива, с лицом в форме сердечка и челкой мягких темных волос, чем напомнила Алиеноре Петрониллу, ее младшую сестру, которая была слаба здоровьем и жила под опекой монахинь в аббатстве Сенте, в Пуату.

– Как вы ее назовете? – спросила Эмма.

– Матильда, в честь ее бабушки-императрицы, – ответила Алиенора прерывающимся голосом. – Таково было пожелание короля, если родится девочка.

Генрих сказал, что если будет мальчик, то имя Алиенора может выбрать сама. Но теперь это уже не важно. Вслед за известием о смерти Гильома гонцы принесут ему весть о рождении дочери.

Королева скорбно вздохнула. По новорожденной принцессе не будут звонить колокола, ибо все они были заняты тем, что возвещали о смерти наследника – и в этом была ее вина.

5. Шинон, июнь 1156 года

В крепости Шинон, на Луаре, Генрих пребывал в хорошем настроении. Он наконец-то подавил мятеж своего брата Жоффруа и захватил восставшие замки Миребо, Шинон и Лудон. Шинон выбросил белый флаг рано утром, на рассвете, и Жоффруа склонил голову и смирился с неизбежным, пусть и без особой охоты, но с унылой покорностью. Он уже во второй раз бунтовал против Генриха. Братья спорили из-за замков Шинон, Миребо и Лудон и не собирались мириться. Жоффруа уверял, что отец завещал эти земли ему, но после повторного мятежа Генрих никак не мог оставить их брату.

– Сир, будет ли мне позволено высказать некоторые соображения?

Генрих обернулся от амбразуры и посмотрел на своего канцлера. За несколько недель кампании Томас оказал королю неоценимую помощь, занимаясь государственными делами и наполняя казну. К тому же он оставался общительным и интересным собеседником, проницательным и всегда знал, в чем найти выгоду.

– Конечно, не стесняйся, выкладывай.

– У меня есть основания полагать, что ваш брат в обозримом будущем будет сидеть у вас в боку занозой. И едва вы отвернетесь, примется снова разжигать мятеж.

– Я не намерен отворачиваться, – заявил Генрих, – однако продолжай.

– Возможно, если у него будут свои земли, какой-то надел, возможно, выкроенный из другого поместья, в этом будет польза и для вас?

Генрих провел указательным пальцем по бороде.

– Где же именно?

– В Бретани, сир. Они недавно восстали против своего графа, и почему бы не убедить бретонцев, что ваш б-брат станет их правителю хорошей заменой? Он займется сдерживанием б-бретонцев, и в то же время Бретань войдет в сферу вашего влияния. Таким образом ваш брат удовлетворит свое желание получить титул и повысит свой статус. Это его утихомирит.

Глаза Генриха сверкнули.

– Интересная мысль. На задворках, но не в Ирландии.

Бекет элегантно взмахнул рукой в знак согласия, отчего гранаты и жемчуг, украшающие манжету на его рукаве, ярко сверкнули.

– Это нужно обдумать, но мысль неплохая. – Генрих похлопал канцлера по плечу. – Ты заслуживаешь похвалы, Томас.

– Я делаю все возможное, чтобы выполнить свой долг, сир.

– Нет, это больше, чем просто обязанность, тебе это нравится, – многозначительно улыбнулся король.

Генрих бросил взгляд в сторону двери, куда только что ввели гонца. После захвата Шинона царила суета, посланцы сновали туда-сюда, однако Генрих узнал в только что прибывшем придворного Алиеноры. Король первым делом подумал, что королева сообщает о рождении ребенка, и подозвал гонца. Однако, когда тот подошел вслед за дворецким, Генрих понял: что-то не так. На лице гонца не было улыбки, не было предвкушения награды за радостную весть.

– Сир. – Мужчина опустился на колени и достал из ранца только один тонкий свиток с печатью Алиеноры. Затем он склонил голову и мрачно потупился. Генрих взял письмо и сломал печать, не желая открывать, но зная, что должен сделать это, и немедленно – от него могли требовать действий.

Слова были написаны рукой Алиеноры, но звучали официально. Она писала ему как королева, и то, что она сообщала, было настолько огромным и разрушительным, что он не мог этого осознать. Его будто заставили проглотить камень. Он оцепенел. Оторвавшись от письма, Генрих оглядел комнату. Он видел камни в стенах, драпировки, украшенные драгоценными камнями манжеты одеяния канцлера, сверкающие грани горного хрусталя. Все вокруг было реальным, он мог протянуть руку и прикоснуться к окружающим его предметам, однако полученное письмо говорило о том, чего он не видел, сообщало о настолько ужасном событии, которое не могло произойти. От одного только предположения, что это все же случилось, Генрих потерял дар речи.

– Сир? – в замешательстве глядя на короля, произнес Бекет.

Генрих передал ему письмо; он не стал читать его снова, потому что все написанное неизгладимо запечатлелось в его мозгу. Он вышел из зала и чуть ли не бегом направился в свои покои, приказал всем удалиться, а потом захлопнул дверь и задвинул засов. Повернувшись, он прислонился к ней спиной и закрыл глаза, отгораживаясь от всего, надеясь, что произошла ошибка. Это у других дети умирали, но не у него: его малыши были сильными и благословенными. Старший сын наследует за ним английский трон. Генрих видел, как Гильом мчится по улице, полный сил, размахивая игрушечным мечом и крича, помнил влажный поцелуй младенца в щеку и доверчивую ладошку, которую он сжимал в своей руке, когда они шли по заледеневшему двору в Вестминстере, где горели свечи в честь рождения Христа.

Генрих закрыл лицо широкой ладонью, и редкие слезы полились по его щекам. В младенчестве он сам не раз болел, иногда тяжело, но выжил. Почему же Уильям не смог? Почему ему не хватило силы духа, чтобы выстоять? Вытирая лицо рукавом, он ругался и плакал, а в его груди пылал гнев.

Наверняка мальчика можно было спасти, если бы его опекуны были бдительнее? Как же Алиенора допустила такое? Она должна была позаботиться о том, чтобы в его комнатах воздух был чище. Теперь в груди его сына вообще не было воздуха, только прах. От мысли о том, что Гильом, совсем еще малыш, окружен тленом и разложением, у Генриха потемнело в глазах. Он оставил сына заботам Алиеноры, а она не выполнила свой долг. Вероятно, была слишком занята, по обыкновению вмешиваясь в политику и дела, которые следовало бы предоставить мужчинам. Думая о том, что не оказался рядом, чтобы спасти сына, он почувствовал, как его переполняют темные подозрения, и не дал им воли, чтобы не пасть под их гнетом. Генрих вытер кулаками глаза и проглотил слезы, потому что всей земной скорби не хватит, чтобы вернуть его сына к жизни. Гильом ушел навсегда. Остается лишь молиться, прокладывая его душе путь на небеса, но король не был уверен, что сможет сейчас войти в церковь.

В дверь постучали.

– Генрих, впусти меня.

Смахнув слезы, он отодвинул засов. На пороге стоял Гамелин, его лицо исказилось от горя и беспокойства.

– Мне очень горько было узнать трагические новости из Англии, – откашлявшись, произнес вошедший. – Бекет сообщил мне. Я пришел узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь? Что-то для тебя сделать?

– Никто не даст мне того, что я хочу или в чем нуждаюсь, – хрипло ответил Генрих, но посторонился, впуская брата в комнату. – Гильома не вернуть.

Король закрыл дверь и снова прислонился к ней. Его грудь судорожно вздымалась.

– Хочешь, я объявлю обо всем двору?

– Не надо. Я сам. – Генрих сглотнул. – Я не позволю прерывать государственные дела. Пусть по моему сыну отслужат мессы, и мы помолимся за его душу, а потом вернемся к заботам, которые касаются живых. Я отказываюсь упиваться горем и не позволю другим упиваться им за меня, ясно?

Гамелин нахмурился.

– Я не уверен, что понимаю, но, если ты так хочешь, так тому и быть. Мне искренне жаль; он был славный мальчуган.

– Да, – мрачно кивнул Генрих, – и теперь его больше нет, поэтому мне предстоит произвести на свет других сыновей, чтобы обеспечить престол наследниками.

Вот так он и справится с горем. Будет жестким и прагматичным, пока рана не затянется твердой оболочкой и ничто не сможет ее пробить.

– Ты напишешь Алиеноре? Она, должно быть, в смятении.

Генрих стиснул зубы.

– Мы с ней скоро встретимся и поговорим. Сейчас у меня нет для нее слов, которые я готов высказать писцу или нанести на пергамент.

6. Бек-Эллуэн, Руан, лето 1156 г.

Мать Генриха, императрица Матильда, качала на руках свою спеленутую тезку. От ласковой полуулыбки морщины вокруг ее рта пролегли глубже. Она уже поздоровалась со своим почти полуторагодовалым внуком, после чего поспешно передала его няне, чтобы та сменила малышу мокрые штанишки.

– У меня не было дочерей, – сказала она Алиеноре. – Возможно, это и неплохо, потому что, как бы мы ни старались, миром правят мужчины, и им не приходится сталкиваться с теми испытаниями, которые выпадают на нашу долю.

– Верно, – согласилась Алиенора, – не приходится.

Два дня назад она прошла обряд воцерковления после родов, спустя почти семь недель после смерти Гильома. Рана по-прежнему кровоточила, но она заставляла себя жить дальше, мгновение за мгновением, час за часом и день за днем. С каждой минутой его смерть отдалялась, но отдалялись и те времена, когда он был жив. Алиенора цеплялась за память о нем и каждый день рисовала сына в своем воображении, зная, что воспоминания о нем будут медленно угасать, пока от них не останется лишь тень в ее душе.

Императрица встретила ее нежными объятиями и со слезами на глазах – и это женщина, которая никогда не плакала. Алиенора боялась, что мать Генриха будет винить ее в смерти Гильома, но Матильда смотрела на нее с заботой и состраданием.

– У тебя усталый вид, – сказала она. – Не надо было отправляться в путь так скоро после родов и ужасной потери.

Алиенора покачала головой.

– Останься я в Англии, целыми днями бы оплакивала то, чего не изменишь. – Она прикусила губу. – Мне нужно поговорить с Генрихом, а ему следует увидеть свою дочь.

Этого мгновения Алиенора ожидала с ужасом. И не только потому, что предстояло говорить о смерти сына, она не знала, как поведет себя Генрих с дочерью – ведь родилась девочка, а не мальчик, который хотя бы отчасти мог бы заменить потерянного сына. Алиенора рассудила, что если встретится с мужем сейчас, когда она воцерковилась, то сможет быстро забеременеть, и, кто знает, быть может, у нее родится еще один сын, и Генрих простит ее. Вот только она вряд ли когда-нибудь себя простит.

– Побудь со мной хотя бы до конца недели, – сказала императрица, похлопав Алиенору по колену свободной рукой.

– Да, госпожа, конечно.

– Вот и хорошо. – Она покачала малышку на руках. – Ты правильно поступила, выбрав для погребения аббатство Рединг и положив Гильома рядом с моим отцом. Он был великим правителем. Мой внук стал бы таким же, если бы остался жив.

– Я сделала все, что могла. – Слезы обожгли глаза Алиеноры. – Но этого было недостаточно.

Императрица взглянула на нее пронзительно, но без злобы.

– Те же слова я сказала себе в тот день, когда отплыла из Англии. Я девять лет стремилась завоевать трон, который принадлежал мне по праву. Бывали времена, когда я думала, что погибну в этой борьбе или буду сломлена навсегда. Каким бы ни было твое горе, нужно принять удар судьбы и жить дальше – таков твой долг.

– Да, матушка, я знаю. – Алиенора старалась не обижаться. Матильда хотела как лучше и давала дельные советы, но все же не могла понять чувств матери, потерявшей ребенка. Матильда, с высот главы семьи, указывала Алиеноре, сколь многому ей еще предстоит научиться, позабыв о том, что та успела пережить многие несчастья.

– Я напишу Генриху и попрошу его быть с тобой помягче.

– Спасибо, матушка, но я не нуждаюсь в вашем заступничестве. – Алиенора чуть было не сказала «в вашем вмешательстве», но вовремя сменила слово: – Я могу за себя постоять.

Губы императрицы сжались, как будто она собиралась возразить, но потом тоже заколебалась и смягчилась.

– Я знаю, что можешь, дочь моя, – сказала она. – Однако тебе стоит тщательно обдумать свои слова. Мой сын похож на своего деда и ожидает, что весь мир будет беспрекословно выполнять его приказы. Но он многое унаследовал и от своего отца, и далеко не всегда считается с нуждами других людей. Не позволяй ему слишком давить на себя, особенно сейчас, когда ты не совсем оправилась.

Алиенора склонила голову.

– Спасибо за заботу, матушка. – Она знала, что Матильда, скорее всего, все же напишет Генриху. – Я хочу попросить вашего совета по другому вопросу.

Свекровь сразу же немного выпрямилась:

– В самом деле?

Ее глаза заблестели.

– Речь идет о внебрачном сыне Генриха. – Алиенора указала на маленького мальчика, сидящего с няней в глубине зала. Ей до сих пор было тяжело на него смотреть. Поразительно похожий на Гильома, Джеффри постоянно напоминал об ужасной утрате.

Императрица кивнула:

– До меня доходили слухи, что у моего сына есть ребенок, рожденный от какой-то потаскухи. Я не верила – такие вряд ли знают, от кого понесли. Но сейчас вижу, что, несмотря ни на что, мальчик нашего рода.

Алиенора помрачнела:

– Я мало что знаю о матери, да и не хочу знать, но мне говорили, что Генрих сошелся с ней до нашей свадьбы и что она англичанка.

– Значит, забавы юности. – Императрица пренебрежительно махнула рукой. – О чем ты хочешь меня спросить?

Алиенора покрутила на пальце прекрасный перстень с жемчугом, подаренный императрицей.

– Генрих взял на себя заботу о ребенке. Я не причиню ему вреда, не стану притеснять невинного, как бы он ни появился на свет, но я не позволю ему ущемить в чем-либо моих собственных детей.

Императрица передала ребенка кормилице.

– Отец Генриха прижил Эмму и Гамелина от любовницы. Она умерла при родах, и Жоффруа взял их в дом. Меня их присутствие никогда не беспокоило; я сражалась за корону, на остальное времени не хватало. Кроме того, мои незаконнорожденные сводные братья стали мне надежной опорой. Без их помощи Генрих не получил бы трон. Я с самого начала ожидала, что Гамелин вырастет и будет поддерживать Генриха, и он в самом деле служит ему верой и правдой, не то что Жоффруа и Гильом. Гамелин во всем зависит от Генриха. Не стоит бояться, что незаконный ребенок узурпирует права твоих детей. Воспитай его правильно, как велит долг, и он будет предан твоему делу.

– Генрих сказал мне то же самое, – кивнула Алиенора, не удержавшись от кривой усмешки. – А теперь Гильом мертв, а младший Генрих еще младенец… – Она сжала руки в кулаки. – Я хочу, чтобы мои дети занимали главное место в сердце их отца. – Выговорив эти слова, она почувствовала себя несчастной, потому что исполнение этого желания от нее не зависело.

– Так чего ты хочешь от меня?

Алиенора подалась вперед.

– Я прошу вас взять его к себе, чтобы вырастить и воспитать. Я знаю, что решать будет Генрих, но мальчик – ваш внук. – И тогда Джеффри не будет постоянно напоминать о сыне, которого она потеряла, но все же будет достойным членом семьи. – Что вы на это скажете?

Императрица задумалась, а потом медленно кивнула.

– Пожалуй, я подумаю об этом.

«И даже с радостью», – мелькнуло в голове у Алиеноры, заметившей, как заблестели глаза императрицы.

Матильда повернулась в кресле и приказала няне подвести к ней маленького Джеффри.

Мальчик почтительно опустился на колени, а потом поднялся и повернулся к Алиеноре и своей бабушке. Он стоял, расставив ноги, точь-в-точь как Генрих. Во взгляде его голубых глаз не было страха, лишь настороженность.

– Можешь прочитать «Отче наш», дитя? – спросила императрица.

Джеффри кивнул и прочел молитву на латыни, почти не спотыкаясь.

– Хорошо, – похвалила Матильда и отпустила его, после того как заставила опуститься на колени, потрепала по голове в знак благословения и дала медовую лепешку с подноса, стоявшего у нее под рукой.

– Способный мальчик, – сказала она Алиеноре, когда Джеффри ушел. – Если Генрих согласится, я возьму его на воспитание.

– Спасибо, матушка, – поблагодарила Алиенора с заметным облегчением.

Императрица одарила ее холодной улыбкой.

– Если я в силах облегчить твое бремя, то сделаю это. Твоя ноша тяжела и со временем не полегчает. Я не пытаюсь растравлять твои раны, но всегда лучше смотреть правде в глаза.

Алиенора заставила себя улыбнуться. По крайней мере, свекровь была с ней честна. Императрица не оставляла недомолвок. Решив, как поступить с юным Джеффри Фицроем, Алиенора могла сосредоточиться на том, как заново поладить с Генрихом.

В двух милях от Сомюра Алиенора встретила кортеж, ехавший ей навстречу. В голубом небе пылало солнце, летняя жара обрушилась на анжуйские земли, будто удар молота по новой наковальне. Натянув поводья, Алиенора ждала, пока приближающийся отряд уступит ей дорогу из уважения к ее сану. Другая группа тоже остановилась на дороге, не желая уходить. От копыт лошадей и мулов поднималась бледная пыль.

Вперед выехал молодой дворянин на мускулистой серой лошади и окинул взглядом отряд Алиеноры. Разглядев, кто перед ним, он раздраженно пожал плечами и приказал своим людям отойти в сторону.

– Госпожа моя сестра, – отрывисто произнес он.

Алиенора с неприязнью смотрела на шурина. Это из-за Жоффруа Генрих до сих пор сидел в Анжу, хотя мог бы уже давно вернуться в Англию; более того, он мог бы быть с ней, когда их сын заболел. Если Жоффруа был на свободе и куда-то направлялся со свитой, значит, они с Генрихом помирились.

– Здравствуйте, брат. – Ей удалось ответить вежливо. – Спасибо, что уступаете дорогу.

– А что мне остается? Приходится воздавать почести жене брата. – В его голосе прозвучало презрение.

Алиенора приподняла брови.

– Насколько я понимаю, вы с моим мужем уладили разногласия?

Жоффруа щелчком сбил пылинку с плаща.

– Скажем так: у нас наметились общие интересы. Жители Нанта попросили меня стать их графом. Я буду править Бретанью с благословения Генриха – мог ли я мечтать о таком? – В его тоне звучали, скорее, нотки цинизма, чем благодарности.

– Прекрасная новость, – искренне ответила Алиенора. Она даже улыбнулась. Теперь Жоффруа будет занят, у него не останется времени на мятежи в Анжу. К тому же и ей не придется видеть его, за исключением редких случаев.

– Поживем – увидим, но пока я доволен. – Он подобрал поводья, удерживая на месте непоседливую лошадь. – Я с огорчением узнал о кончине племянника. – Это было сказано небрежно и неискренне.

– Уверена, что так и было, – твердо ответила Алиенора. – Желаю вам счастливого пути, милорд. – «И чтоб глаза мои тебя больше не видели», – мысленно добавила она.

– И я желаю вам большого счастья с моим братом. – Он одарил ее кислой улыбкой. – Вы могли бы стать моей женой, если бы не выбрали другой путь.

– В самом деле, – размеренно ответила она. – И я благодарю Бога за то, что в тот день Он направил меня верной дорогой.

Жоффруа иронично отсалютовал ей.

– Вы уверены, что то было делом рук Божьих? Говорят, Анжуйский род произошел от дьявола.

Он тронул лошадь и присоединился к своим людям на обочине, позволяя ей ехать дальше, в Сомюр.

Летняя жара согревала стены замка, но Алиенора дрожала, будто в лихорадке. Она ходила взад и вперед по покоям, куда ее проводил сенешаль Генриха. Короля не было, он охотился, хотя его заранее уведомили о приезде жены. Алиенора страшилась предстоящей встречи, и потому даже не рассердилась, а почти обрадовалась задержке.

Она сменила пыльное дорожное платье на нарядный туалет из золотистого шелка, украшенный жемчугом, туго затянутая шнуровка подчеркивала талию и изгибы груди и бедер. Придворные дамы умастили ее запястья и шею изысканными благовониями, а волосы украсили роскошной сеткой, но все драгоценные камни и духи мира не могли сделать приближавшуюся встречу приятнее или легче.

Изабель, не отходившая от королевы, отвернулась от окна, в которое наблюдала за двором.

– Госпожа, король приехал. – Она тоже дрожала от волнения, потому что ее муж был среди монаршей свиты.

Алиенора подошла к ней и тоже оглядела двор, заполненный уставшими лошадьми, свесившими языки собаками и оживленными мужчинами – все толпились, толкались и весело переговаривались. Томас Бекет и Генрих смеялись над чем-то, по-товарищески пожимая друг другу руки. Генрих вспотел почти так же сильно, как его лошадь.

Отыскав в толпе мужа, Изабель тихо охнула.

– Что-то он похудел, – сказала она, – и заметно хромает.

– Ты мне не понадобишься, когда я буду говорить с королем. – Алиенора коснулась ее руки. – Ступай к нему, я разрешаю.

Изабель сделала реверанс, встала и торопливо поспешила к выходу. Алиенора повернулась к остальным придворным дамам.

– Найдите себе занятие в другом месте, – приказала она. – Если понадобитесь, я вас позову.

Женщины ушли, и Алиенора вернулась к окну. Генрих пропал. Ловчие собирали охотничьих собак и загоняли их на псарню. Она подумала, не поискать ли Генриха, но решила, что найдет его вместе с шумной толпой охотников, а ей выставлять свою слабость на всеобщее обозрение ни к чему.

Когда Генрих наконец бодро, как обычно, вошел в комнату, солнце давно ушло на запад, окрасив одну стену замка в золотистый, а другую в пепельно-серый цвет. Он помылся, зачесал темно-русые волосы назад и облачился в чистую котту, пропитанную ароматами розмарина и шиповника.

Помедлив мгновение посреди комнаты, он стремительно подошел к жене, собираясь ее обнять. Алиенора начала было делать реверанс, но он схватил ее за талию и заключил в крепкие объятия.

– Я соскучился, – произнес Генрих и крепко ее поцеловал. – Аппетитно выглядишь, так бы и съел тебя!

От столь напористого приветствия Алиенора даже вздрогнула. Он говорил открыто и шутливо, как будто разговаривал с друзьями-охотниками – как будто ничего страшного не произошло. Он улыбался искренне и широко. Алиенора ожидала чего угодно, только не такого, и опешила.

– Генрих…

– Где моя дочь? – Он навис над ней, прежде чем она успела заговорить, его глаза остро сверкнули, подбородок напрягся. – Хочу увидеть ее – и моего сына.

Алиенора растерянно подошла к двери и позвала нянь, приказывая привести детей.

Генрих пристально посмотрел на круглолицую девочку в пеленках на руках у кормилицы.

– Подыщем тебе хорошую партию, – сказал он, потрепав ее по подбородку. – Дочь короля Англии, неплохо звучит, да? – Он одарил Алиенору принужденной улыбкой. – Малышка вырастет красавицей, не сомневаюсь. – Генрих присел на корточки, чтобы посмотреть в глаза своему одетому в длинную льняную рубашонку тезке, которому исполнилось шестнадцать месяцев. Волосы маленького Генриха были скорее темно-русыми, чем рыжевато-золотистыми, а глаза – серо-голубыми.

– Уже ходит, – с довольной улыбкой отметил Генрих. – Ну что за прекрасный мальчуган? – Он подхватил сына и подбрасывал на руках, пока тот не завизжал. Вернув его няне, король обратил внимание на третьего ребенка, который стоял на пороге, наполовину освещенный льющимися в окно солнечными лучами, и его медные волосы блестели. Глаза Генриха на мгновение округлились от удивления.

– Я сдержала данное тебе слово, – сказала Алиенора. – И привезла его с собой. Твоя мать выразила желание взять его к себе, на воспитание.

– Да, она упомянула об этом в письме.

Значит, Матильда ему написала. Интересно, что еще было в том письме?

Генрих взмахом руки подозвал няню и ребенка.

– Может, это и хорошая мысль, но не слишком. – Он взъерошил кудри Джеффри. – Ты подрос с тех пор, как я видел тебя в последний раз. Почти мужчина!

Джеффри выпятил грудь, рассмешив Генриха.

– Пока ты здесь, мы с тобой вполне можем повеселиться. Как насчет прогулок верхом? У тебя есть пони?

– Нет… сир.

– А хочешь, заведем тебе лошадку?

Горло Алиеноры сжалось. Этот разговор Генрих должен бы вести с Гильомом, а не с этим кукушонком.

Джеффри просиял:

– Да, сир!

– Ну и отлично. Найдем тебе лошадь, я научу тебя на ней скакать, а как подрастешь, поедешь со мной на охоту. Согласен?

– Да, сир! – зачарованно воскликнул Джеффри.

Генрих улыбнулся и отпустил нянь вместе с их подопечными. Задержав напоследок взгляд на Джеффри, он повернулся к Алиеноре, хлопнул в ладоши и потер руки.

– Устроим пир в честь твоего приезда, а завтра отправимся на соколиную охоту вдоль реки. К нам прикатила хорошая труппа актеров из Керси, тебе понравится. А Томас припас тебе прекрасные ткани.

Алиенора слушала его в ошеломленном молчании. Он громогласно рассуждал о вещах обыденных и поверхностных, чтобы не дать печальным мыслям проникнуть в его сознание и увести в нежеланные темные дебри.

Не успела она произнести и слова, а Генрих уже стоял у двери, звал Бекета, музыкантов и придворных.

– Идем, – бросил он через плечо, глядя на нее, но словно не видя. – Отпразднуем твой приезд, и я не единственный, кого тебе следует поприветствовать!

Часы до отхода ко сну стали для Алиеноры тяжким испытанием. Она говорила и улыбалась, общалась с придворными. Принимая вежливые соболезнования, произнесенные так, чтобы не услышал Генрих, видела косые взгляды, которые люди бросали в его сторону. Томас Бекет был искренен и заботлив, но в то же время ему не терпелось продемонстрировать великолепную шелковую парчу, которую он очень выгодно приобрел у венецианского торговца. Пока Алиенора вежливо рассматривала ткань, он подробно объяснял, что мысль сделать брата Генриха графом Нантским принадлежала именно ему.

– Прекрасно придумано, – ответила Алиенора, воздавая должное уму канцлера.

– Лучше, чем Ирландия, – согласился он. – Осталось найти нечто похожее для младшего брата моего господина.

Алиенора приподняла брови и задумалась, не слишком ли широкие возможности предоставил Бекету Генрих? Конечно, если завел собаку, то не лаять же самому, но нельзя позволить и псу управлять хозяином.

Алиенора посмотрела на молодого человека, о котором упомянул Бекет. Гильом Фицэмпресс стоял среди молодых рыцарей, якобы прислушиваясь к их разговору, но между делом не спеша оглядывал зал, все замечая и оценивая, ни на секунду не замирая в неподвижности. Алиеноре никогда особенно не нравился рыжеволосый младший брат Генриха, но он представлял меньшую угрозу, чем Жоффруа. К тому же ему едва исполнилось двадцать лет – еще было время решить, чем занять его в будущем. Уильям заметил, что Алиенора на него смотрит, и поднял кубок, приветствуя ее. Она ответила ему той же любезностью, и он отвел взгляд.

Подошел Гамелин, чтобы поговорить с ней, поцеловал в обе щеки, взял за руки и прямо посмотрел в глаза.

– Примите мои соболезнования в связи со смертью Гильома, – сказал он. – Не представляю, каково это – потерять сына. Я знаю, как он был вам дорог.

Алиенора сглотнула подступивший к горлу ком. На глаза внезапно навернулись слезы от того, что сводный брат Генриха может говорить о Гильоме, а Генрих – нет.

– Представить это невозможно, но я благодарю вас за участие, – сказала она и глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки. – Что скажете о Генрихе? Он даже не хочет произносить имя Гильома.

Гамелин бросил взгляд на сводного брата, который в дальнем конце зала разговаривал с камергером Алиеноры Уорином Фицджеральдом.

– Он и с нами о нем не упоминает, – ответил Гамелин, покачав головой. – Мы научились избегать этой темы, потому что Генрих либо приходит в ярость, либо, как сейчас, отвлекается на другие дела. Он не хочет об этом думать, чтобы не потерять присутствия духа.

– И он винит меня, я знаю, что винит.

Гамелин в замешательстве помолчал.

– Никто не знает, что думает и чувствует мой брат; даже те, кто к нему близок, не могут постичь его мысли, – он коснулся ее руки. – Я знаю, что он рад видеть вас и других детей, и я верю, что это изменит его к лучшему.

– Вы очень добры, – ответила она с усталой улыбкой.

– О нет, я говорю правду. Он скучал по вам; с вами он залечит раны, которые тщетно зализывает наедине с собой.

Алиенора в этом сомневалась. Поколебавшись, она добавила:

– Я привезла с собой его сына, рожденного от любовницы. Гамелин, не дашь ли ты мне мудрый совет?

Он насторожился.

– Меня воспитывали при отцовском дворе, а Эмму отправили в Фонтевро. Императрице мы были безразличны, но она всегда была справедлива, и я уважал ее за это и уважаю до сих пор.

– И что вы чувствовали?

Он пожал плечами.

– Мне было обидно, ведь я был первенцем, однако все привилегии достались Генриху, и когда появились другие его братья, стало только хуже. Я, графский бастард, всегда был на последнем месте. По ночам я грезил, как бы все сложилось, повернись судьба иначе. Но когда вырос – то передумал. Смирился с тем, что никогда не стану ни королем, ни графом. Да и хотел бы я этого? Сейчас я служу на благо семьи и получаю за это достойное вознаграждение. Я – важный игрок в паутине, раскинутой Генрихом, но мне не нужно прясть нити политики и беспокоиться о ловле мух.

Алиенора улыбнулась этому сравнению и поцеловала его в щеку.

– Спасибо, – сказала она. – Теперь мне есть над чем поразмыслить.

И все же она предпочла бы в будущем видеть Джеффри служителем Церкви.

Алиенора смотрела, как Генрих ставит ногу на кровать и разматывает ножные обмотки. Они наконец-то остались наедине. Алиенора боялась, что Генрих скроется от нее, отправится спать к какой-нибудь девице, но он охотно пришел в ее покои.

Сняв кольца и положив их в эмалевую шкатулку, она сказала:

– У тебя столько планов, ты ни на минуту не умолкаешь, но так и не рассказал мне, как себя чувствуешь.

Он сосредоточенно заканчивал раздеваться.

– Не понимаю, о чем ты. Я здоров, разве не заметно? И нет нужды беспокоиться.

– Генрих, я беспокоюсь. Ты отказываешься говорить о Гильоме, как будто его никогда не существовало, и чем больше ты не говоришь о нем, тем глубже рана. Она никогда не заживет, сколько бинтов ни намотай. – Она подошла и встала перед ним, заставив его поднять глаза.

Генрих со вздохом отложил одежду.

– Что толку об этом говорить – его не вернешь, – хрипло произнес он и притянул ее в объятия. – Давай смотреть в будущее, думать о новой жизни, которую мы породим.

– Генрих…

– И хватит об этом. – Он прижал указательный палец к ее губам. – На этом все. Я так сказал.

Он поцеловал ее, заставив замолчать, а потом отнес в постель и любил медленно и неторопливо. Алиенора задыхалась и всхлипывала под ним, когда томительные ощущения перерастали в изысканную пытку. Она впилась ногтями в его плечи и открылась ему. Генрих прижал ее к себе, вонзаясь в нее в последние мгновения, изливая свое семя, и Алиенора радовалась его силе и ответной дрожи в своем теле, потому что хотела зачать еще одного сына, а чтобы это произошло, мужское начало должно победить женское.

В ту ночь Генрих любил ее еще дважды, а потом, обессиленный, уснул, свернувшись калачиком и прижав ее к себе. Засыпая, он прошептал:

– Я не шучу. Ни слова. Мы больше не будем об этом говорить – никогда.

Алиенора лежала, поджав ноги на своей половине кровати, чувствуя себя глубоко несчастной. Генрих, вероятно, считал, что, не упоминая о смерти сына, быстрее наладит отношения между ними, но так он лишь присыпает камни землей. Если не говорить с ним о несчастье, то как им сбросить бремя горя и раскаяния, каждому из них – своего? Им останется лишь брести по каменистой тропе, сгибаясь под тяжестью страшной ноши, пока они в конце концов не свалятся без сил.

7. Бордо, Рождество 1156 года

Утром выпал снег, словно толченым сахаром посыпав крыши и башни. Двор дворца Омбриер усеивали темные следы, оставляя недолговечную запись о тех, кто ходил там от строения к строению.

– Когда я была маленькой, мы всегда приезжали сюда на лето, – рассказывала Алиенора Изабель, пока они гуляли бок о бок в сгущающихся сумерках, закутавшись в толстые, подбитые мехом накидки. – Мы гуляли в садах и даже иногда занимались с учителями в тени вон тех деревьев.

– Мои уроки проходили в нашем замке в Акр, в Норфолке, – ответила Изабель. – Тогда я и представить себе не могла, что мне уготовила судьба.

– И я тоже, – с горечью обронила Алиенора. – Если бы знала, то еще в ранней юности бежала бы без оглядки. Возможно, потому Господь и хранит нас в неведении. – Она с нежностью посмотрела на Изабель. Если бы ее муж был смелее и решился бороться за трон, они с Изабель были бы соперницами. А вместо этого стали подругами, скроенным и хоть и из разной ткани, но все же с общим узором. – Ты, должно быть, слышала рассказы об Аквитании.

Изабель улыбнулась.

– О да, мы часто слушали истории и песни о трубадурах и прекрасных рыцарях, которые соблазняли женщин, уводя их от мужей, и пересказывали их друг другу. Кормилица предупреждала нас не поддаваться обольстителям, а мы втайне молились о том, чтобы стать дамами их сердца. Как же наивны мы были!

– Я никогда не была наивной, – грустно усмехнулась Алиенора, – разве что верила, что могу получить то, что хочу, однако эта вера угасла в тот день, когда мне сказали, что я должна выйти замуж за Людовика Французского. Мне было тринадцать лет, и мой отец недавно умер, оставив на этот счет указания в завещании, но не сказав мне ни слова.

– Когда умер мой отец, мне было шестнадцать, – сказала Изабель. – Я была единственным ребенком, и король Стефан устроил мой брак со своим сыном. В день нашей свадьбы Уильяму было одиннадцать лет. – Она посмотрела вдаль. – Я вышла замуж за него, а моя мать взяла в мужья Патрика Солсберийского – вот так мы с ней оказались во враждующих лагерях и ничего не могли с этим поделать.

– Должно быть, трудно пришлось.

– Да, нелегко. Однако мы нашли выход, как всегда делают женщины. – Из сумрачной синевы посыпались на землю мелкие белые хлопья снега. Изабель посмотрела на королеву. – Вы с королем, кажется, в последнее время вполне довольны обществом друг друга, чему я очень рада.

– Сейчас – да, хотя кто знает, сколько это продлится, – с натянутой улыбкой ответила Алиенора, не вдаваясь в подробности. Они с Изабель хорошо знали друг друга, но обсуждать непростые отношения с Генрихом Алиенора не хотела. Им в самом деле стало чуть легче, они вместе провели лето и осень, путешествуя по своим землям. Неловкость той первой ночи в Сомюре затянулась, как глубокая рана, которая закрылась, но оставила толстый шрам. Плоть срослась, но никогда не будет прежней. Они с Генрихом будто решили начать все заново, вообразив, что в прошлом ничего не было, и Гильома никогда не было на свете.

Их дочери Матильде было почти семь месяцев. Две недели назад у Алиеноры снова пошла кровь – а значит, семя в ее чреве снова не прижилось, и она не находила себе места от тревоги: неужели Господь от них отвернулся и наказывает?

Снег повалил сильнее, и женщины, передумав гулять, вернулись во дворец. У очага собирались придворные, жарили каштаны и ели закуски, которые повара приготовили, пока кухни заливал дневной свет: пряную выпечку, фрукты и марципановые сладости. Музыканты исполняли песни на бордоском наречии, собравшиеся играли в различные игры, танцевали, смеялись и беседовали, забыв на время о серьезных делах.

Очаровательная в роли королевы и герцогини, Алиенора бродила по залу, развлекая, флиртуя, даря улыбки. И все время она ощущала на себе задумчивый взгляд Генриха, не выпускавший ее ни на минуту. Взглянув на него, она видела на его лице настороженность, смешанную с желанием, – так лев выслеживает непростую добычу.

Потом они танцевали, герцог и герцогиня, и когда касались друг друга, чувственное притяжение между ними напоминало Алиеноре об их брачной ночи. Зрачки Генриха расширялись и темнели, впитывая свет, когда супруги кружились в танце. Пришло время сменить партнеров, и они разошлись на несколько тактов, а когда снова сошлись, страсть вспыхнула с новой силой. Алиенора часто дышала. Генрих обвил рукой изгиб ее бедра, нежно прихватывая пальцами. Она окинула его томным взглядом и чувственно провела языком по губам. По крайней мере, здесь, в танце, между супругами царила гармония.

В январе дни стояли морозные и ясные. В один из таких зимних дней Алиенора прибыла в Нотр-Дам-де-Сент, чтобы навестить тетю Агнессу, настоятельницу монастыря, и Петрониллу, свою младшую сестру, которая уже более пяти лет находилась на попечении монахинь, больная душой и телом.

Листья каштанов покрылись инеем, будто кружевом, а сам монастырь сверкал на ярком зимнем солнце, словно припорошенный горным хрусталем. Алиенора сошла с лошади у сторожки, ее дыхание вырывалось белыми облачками, а руки онемели даже в теплых меховых рукавицах. Конюх принял поводья, а монахиня провела Алиенору в покои настоятельницы, оставив сопровождающих герцогиню отдыхать в гостевом доме.

Тетя Агнесса оторвалась от пюпитра, за которым читала, и поспешила ласково обнять Алиенору.

– Как я рада видеть тебя, моя дорогая! – От улыбки ее морщины прорезались глубже. – Давно не виделись.

– Четыре года, – слабо улыбнулась в ответ Алиенора. – За это время многое произошло и многое изменилось.

– И в самом деле. – Темные глаза настоятельницы засветились состраданием. – Присядь у огня, согрейся и расскажи мне обо всем. – Она указала на мягкую скамью. У камина сидел красивый рыжий кот, напомнивший Алиеноре Генриха. Она удивленно вскинула брови, и тетя Агнесса смущенно пожала плечами: – Тиб зарабатывает право сидеть здесь ловлей мышей. Может быть, это и мирской грех – баловать себя обществом кота, но он – Божье создание, и мне приятно, когда он доволен.

– Господь наверняка радуется твоей доброте, – сказала Алиенора, усаживаясь рядом с котом у огня, благодарная, как и он, за свет и тепло в этот холодный день. Молодая послушница принесла ей горячее вино с имбирем и гвоздикой. Тетя отказалась от вина и взяла себе кубок с водой.

Алиенора пересказала тете все события, произошедшие со времени их последней встречи, вплетая все случайные нити в гобелен новостей, пока картина не оказалась завершена. Легче ей от этого не стало, однако, мысленно расставив все события по порядку, Алиенора увидела их с новой стороны.

Тетя окинула ее задумчивым взглядом.

– А что дальше? Ты останешься в Пуату?

Алиенора покачала головой.

– Нас ждут дела в Нормандии, а потом вернусь в Англию, чтобы править страной, пока не вернется Генрих.

– Жаль, что ты не можешь остаться подольше.

– Мне тоже жаль, – с горечью призналась Алиенора.

Кот потянулся и зевнул, обнажив неровный ряд белых зубов, после чего подошел к двери и властно мяукнул. Тетя встала, чтобы открыть дверь, и холодный сквозняк пронесся по комнате, когда кот вышел, подняв развевающийся рыжий хвост, будто пушистое знамя. Алиенора тоже поднялась, вся дрожа.

– Мне бы хотелось увидеть сестру.

– Я бы привела ее сюда, – сказала Агнес, – но ей нездоровится, и мы поселили ее в лазарете – там тепло и можно ухаживать за ней как следует. Пойдем, я покажу тебе дорогу.

Монастырский лазарет оказался хорошо обставленной комнатой с дюжиной коек, четыре из которых занимали пожилые монахини, за которыми ухаживали монахиня-лекарка и ее помощница. Огонь горел ярко и чисто, на очаге было достаточно места для приготовления сытной пищи. Кипел котел, от пара распространялся аппетитный аромат мясного бульона.

У костра сидела хрупкая старушка со впалыми щеками и запавшими глазами. Она бездумно ощипывала беличьи шкурки, которыми был оторочен ее плащ. Женщина тяжело закашлялась, и Алиенора застыла в безмолвном ужасе. Рука, которую больная поднесла ко рту, исхудала до костей.

– Петра, боже мой! – Алиенора поспешила к ней и снова застыла, не в силах ничего предпринять, пока новый приступ кашля сотрясал ее сестру. Наконец Петронилла сплюнула кровавую слизь и тяжело вздохнула. Алиенора обняла ее за худые плечи и поцеловала в лоб.

– Мне горько видеть тебя в таком состоянии.

– Алиенора, – пролепетала Петронилла. – Я все думала, придешь ли ты. В последнее время я часто думаю о тебе. – Она снова закашлялась, но уже не так тяжело, и протянула дрожащую руку к кубку, стоящему на краю скамьи. – Это пустырник, – сказала она и сделала глоток. – Уверяют, что он мне поможет, но я все понимаю. Все считают, что я ничего не знаю, но я просто сумасшедшая, а не дура.

Алиенора перевела взгляд на тетю Агнессу.

– Давно она в таком состоянии?

Настоятельница покачала головой.

– Кашель начался больше месяца назад и не проходит, что бы мы ни делали. Мы держим ее в тепле и ухаживаем за ней. Петронилла получает духовное утешение, и мы молимся за нее. Возможно, с наступлением весны ей станет лучше.

Напрасные надежды. Алиенора видела, как тяжело больна сестра, и понимала, что Петра дотянет до теплых дней лишь чудом. Ей был тридцать один год, но выглядела она как старуха. Перед глазами Алиеноры встал образ Петрониллы-девочки, Петрониллы-танцовщицы с роскошными каштановыми волосами и сияющими глазами. Она всегда была не от мира сего, но ее конец стал поистине душераздирающим. Столько прекрасных надежд не сбылось! Петронилла увяла, будто роза, едва начавшая распускаться.

Петронилла наклонила голову, словно прислушиваясь.

– Папа вернулся из Компостелы? – спросила она. – Его так долго нет.

Алиенора посмотрела на Агнессу.

– Нет, моя милая, – сказала она. – Он еще не вернулся. – И никогда не вернется, потому что он умер в Компостеле двадцать лет назад и похоронен в усыпальнице Святого Иакова.

– Она подолгу живет в прошлом, – сказала тетя Агнесса. – Не видит реальности. Никогда не говорит о своем браке или о детях.

– Быть может, это и к лучшему, – мрачно ответила Алиенора. Брак Петрониллы был непостоянным и страстным, он принес больше проблем, чем счастья, и закончился для всех очень тяжело. Теперь ее муж мертв, а дети живут на севере Франции, под опекой родственников мужа. Если она вычеркнула эти события из увядающего сознания, тем лучше.

– Папа едет за мной, – сказала Петронилла. – Я скоро его увижу. – Она взяла Алиенору за руку. – Давай поднимемся на крепостную стену и подождем его там.

– Тебе лучше остаться здесь, посиди у огня, – сказала Алиенора, к ее глазам подступили слезы. – Он не обрадуется, если мы замерзнем. Успеется. Вот, выпей травяной настой. – Она села рядом с Петрониллой, крепко обняла и накрыла их одним плащом.

Пламя вспыхнуло на сучке в полене, выпустив вверх сноп алых искр.

– Помнишь, как мы с тобой смотрели на светлячков в саду в Пуатье? – прошептала Петронилла. – И загадывали желания каждый раз, когда вспыхивал новый огонек?

– Конечно, помню. Это была наша любимая игра.

Сколько надежд. Сколько мечтаний и надежд. Глаза Алиеноры наполнились слезами, и свет костра расплылся в одно золотое пятно.

– Они разлетелись, – печально сказала Петронилла. – Все до единого.

8. Руан, Нормандия, февраль 1157 года

Алиенора вернулась в свои покои из туалетной комнаты, где ее стошнило уже в третий раз за утро. Желудок крутило так, словно она уже вышла в море, а не пережидала непогоду перед отплытием в Англию.

Генрих посмотрел на нее с хищным интересом.

– Тебе нездоровится, или есть другая причина?

Она прополоскала рот имбирным чаем, который приготовила Марчиза от тошноты.

– Полагаю, что я снова жду ребенка. – При этих словах ее затошнило от надежды и страха. Она не смела улыбаться, потому что дети – дело серьезное, и ей не хотелось, чтобы Господь счел ее легкомысленной.

– Прекрасная новость! – Генрих привлек ее в объятия. – Побольше отдыхай и будь осторожна, – заботливо произнес он, поглаживая ее лоб кончиком пальца. – Пусть обо всем позаботятся другие. – Он взглянул на ее дам, которые упаковывали дорожные сундуки для возвращения в Англию.

– Об этом не беспокойся. – Алиенора подавила поднявшееся раздражение.

Будь на то воля Генриха, он заточил бы ее в дворцовых покоях, предоставив возможность лишь вышивать, заниматься детьми и время от времени писать ничего не значащие письма церковным сановникам, поддерживая и развивая дипломатические отношения.

Маленький Генрих подбежал к отцу и обхватил его ноги руками. Король подхватил его и подбросил на ходу, от чего мальчик восторженно завизжал.

– Какой ты у меня прекрасный, храбрый маленький рыцарь, – сказал король. – Будь хорошим мальчиком, слушайся маму, а я пока займусь делами в Нормандии, встречусь с французским королем. Договорились?

От взгляда, который он бросил на Алиенору, она едва не охнула от подступившего чувства вины и беспокойства, – Генрих так и не простил ей смерть Гильома. Король потребовал никогда не говорить об этом, но к чему слова, если все можно сказать взглядом?

– Папа! – Джеффри, внебрачный сын Генриха, ворвался в комнату, держа в одной руке игрушечный меч, а в другой – небольшой щит с двумя золотыми львами на красном фоне.

Алиенора старалась сохранять бесстрастное выражение лица, пока Генрих смеялся и гладил мальчика по голове. Каждый раз, увидев Джеффри, Алиенора вспоминала Гильома и знала, что Генрих тоже замечает их сходство. И если для нее присутствие Джеффри растравляло старую рану, то Генриху служило радостью и утешением – как будто этот мальчик действительно становился воскресшим Гильомом. Возможно, особую привязанность к бастарду король выказывал и в память о его матери, но об этом Алиенора задумываться не желала.

– А вот еще один смелый маленький рыцарь пришел защитить семью своим могучим мечом! – объявил Генрих. – Приветствую тебя, сэр Джеффри Фицрой, истребитель драконов!

Алиенора сжала губы. Будь ее воля, мальчику не дали бы расти рыцарем и бароном, потому что такой путь вел к мужественности и власти, и кто знал, как далеко его заведет честолюбие. Джеффри оставался в Нормандии с императрицей, но это означало, что в данный момент отец сможет с ним встречаться. Это ненадолго, всего лишь на несколько недель, сказала она себе, ничего не поделаешь, но опасения все равно не давали ей покоя.

Алиенора положила руку на огромный живот, ощутив один за другим несколько сильных толчков и пинков. Она считала других своих детей непоседами в материнской утробе, но этот превзошел их всех. Он – родится мальчик, в этом она не сомневалась, – не давал ей и минуты покоя и рано заявил о своем присутствии.

Она радовалась, что малыш так бодр, и не просила его успокоиться. Ей нужен был сильный наследник, чтобы править Аквитанией, и она молилась святой Радегунде и святому Марциалу, чтобы малыш родился именно таким. Несмотря на беременность и предупреждения Генриха, в то апрельское утро Алиенора занималась делами. Она выдала охранные грамоты и разрешения на выезд из страны, скрепленные королевской печатью, нескольким торговцам и двум дьяконам, которые путешествовали по церковным делам; уведомила шерифа, чтобы тот не рубил деревья в лесу, принадлежащем аббатству Рединг, и велела камергеру заказать еще лампадного масла для своих покоев. Дела были самыми обыкновенными, однако за ужином ей предстояла беседа с двумя посланниками из Наварры, и Алиенора ждала вечера с нетерпением.

– Я решила, что назову ребенка Ричардом, если родится мальчик, а я знаю, что так и будет, – сказала она Изабель, пока дамы одевали ее к исполнению обязанностей любезной хозяйки.

Изабель бросила на королеву пытливый взгляд:

– Почему Ричард?

Алиеноре как раз натягивали через голову платье из узорчатой ало-золотой парчи.

– Имя означает «Могучий правитель», – ответила она, – и когда он повзрослеет, то должен будет управлять моими баронами. – Она погладила выпуклый живот. – Этим именем не нарекали ни предков Генриха, ни моих, разве что в далеком прошлом. Малыш сам заслужит себе славу.

– Что, если король захочет назвать его в честь своего отца или, возможно, деда Фулька, короля Иерусалимского?

– На этот раз выбор за мной, – отрывисто произнесла Алиенора. – Этот ребенок мой наследник, и потому имя ему даю я.

– А если это будет девочка? – спросила Изабель с полуулыбкой.

– Тогда я назову ее Алиенорой, и она все равно станет мне наследовать. – Королева решительно подняла подбородок, и ее глаза сурово блеснули. – Но я точно знаю – будет мальчик.

Генрих прибыл в Лондон через неделю – он высадился в Саутгемптоне и всю дорогу нещадно гнал коня.

– Выглядишь прекрасно, – сказал он, приветствуя Алиенору в большом зале Вестминстера. Он поцеловал ее в обе щеки, а затем в губы. Генрих держался непринужденнее, чем в Нормандии, улыбался искренне и радостно. – Цветешь!

Алиенора улыбнулась в ответ, наслаждаясь его восхищением.

– Да, супруг мой, я чувствую себя очень хорошо.

Она еще осторожничала, но тоже не так, как раньше. За два месяца разлуки шероховатости в общении сгладились, тошнота раннего периода беременности осталась в прошлом. Алиенора стала менее раздражительной и, получив заранее известие о приезде супруга, успела подготовиться.

Отцу представили детей: ясноглазого непоседу Генриха и румяную, пышущую здоровьем Матильду, которая сурово смотрела на отца, сидя на коленях у кормилицы. Генрих расцеловал малышей и одобрительно кивнул Алиеноре, показывая, что доволен: она сохранила их целыми и невредимыми.

Она не знала, какое чувство захлестывает ее – облегчение или обида, и спряталась за фасадом королевского достоинства.

– Ты хорошо справилась, – сказал ей Генрих позже, в ее покоях, когда официальные приветствия были завершены и супруги остались наедине. Он разлил им по кубкам вина с пряностями из фляги, стоявшей на сундуке.

– Я вполне способна управлять Англией в твое отсутствие, даже если беременна, – язвительно произнесла она.

– Я не отрицаю твоих способностей, любовь моя, но тебе следует помнить и о здоровье. Ты же не хочешь, чтобы твое чрево отправилось блуждать по телу? Я слышал, именно так и бывает с женщинами, которые слишком перегружают себя – и часто это плохо заканчивается; мне говорили, что ты к такому предрасположена.

– Ты оставил свою мать править Нормандией, почему со мной все иначе?

– Моя мать больше не рожает детей. Чем ты недовольна? Ведь ты правила Англией последние полтора месяца, пока меня не было?

– За каждым моим шагом тщательно следили твои советники.

– У любого правителя есть советники. Пользуйся их советами и будь благодарна за помощь.

Алиенора сдержалась, понимая, что, распаляясь, играет ему на руку.

– Иногда их помощь очень похожа на вмешательство, – сказала она.

– Тебе лишь кажется.

– Неужели? – Алиенора подняла брови.

– Чтобы разобраться в английских законах, нужны советы знающих людей, воспользоваться поддержкой – всего лишь разумно. – Он раздраженно фыркнул. – Ты делаешь из мухи слона.

Генрих буквально пригвоздил ее взглядом, словно говоря: я прав, а ты – нет.

– Что ж, – сказала она, меняя тему, – как прошли твои встречи с Людовиком?

Он пожал плечами:

– Как и ожидалось. Он признал мои права как графа Анжуйского в аббатстве Сен-Жюльен и согласился признать моего брата графом Нантским. Мы заключили перемирие, и у меня теперь есть возможность заниматься английскими делами. – Он задумался, покачивая в руке кубок. – И в самом деле, Людовик был в на редкость хорошем настроении – его жена наконец забеременела, малыш должен родиться поздней осенью, если я ничего не путаю. Однако королева Франции очень хрупкого сложения, у нее узкие бедра, и роды могут пройти не очень удачно.

Алиенора бросила на него острый взгляд:

– Но, если она выживет и родит сына, все в одночасье изменится.

– Ты права, но мы ничего не можем с этим поделать, – он указал на большой живот Алиеноры. – Будем надеяться, что супруга Людовика родит девочку, а моя – еще одного сына.

В дверь осторожно постучали. Генрих поднялся и открыл ее, впуская дежурного оруженосца, за которым показался капеллан Алиеноры, отец Питер, с серьезным выражением лица.

– Сир, – произнес он и низко поклонился, – госпожа, простите, что беспокою вас так поздно, но есть новости из Аквитании.

Генрих позвал священника в комнату, и тот вошел, высокий и мрачный, крест на его шее сверкал в отблесках свечей. Алиенора вздрогнула. Мятежа или войны в Аквитании вспыхнуть не могло, да и не пришел бы священник объявлять о таком. А вот вести о смерти родственников отец Питер принести вполне мог.

– Госпожа. – Капеллан вручил ей письмо с печатью Сентского аббатства. – Посыльный остался в большом зале, но я вызову его, если пожелаете.

Алиенора сломала печать и развернула письмо. Пергамент был испещрен тонкой рябью там, где ребра животного касались кожи, и покрыт строками, написанными изящным почерком, темно-коричневыми чернилами.

– Петра умерла, – выдохнула Алиенора, приложив руку ко рту, – моя бедная сестра, моя несчастная, милая сестренка. – Она ошеломленно уставилась на ровные строки. – Я знала, что она больна, понимала, что, возможно, больше никогда ее не увижу, но все равно…

– Мадам, я глубоко сожалею о вашей потере и скорблю вместе с вами, – сказал отец Питер. – Она была такой… хрупкой дамой.

Генрих обнял жену, и она крепко, почти со злостью, ухватилась за его плечи. В ее горящих глазах не блеснуло ни слезинки.

– Да, была, – прошептала Алиенора.

Ее захлестнула волна опустошающего горя. Петронилла. В детстве их жизни были так тесно переплетены. Они спали в одной постели, играли в одни и те же игры, попадали в одни и те же переделки – все делали вместе. После смерти матери Алиенора осталась старшей и заменила Петронилле мать, а потом безутешно наблюдала, как та разбила свою жизнь о коварные скалы, созданные людьми. Теперь на всем свете лишь Алиенора осталась хранительницей воспоминаний о Петронилле.

– Ваша сестра долгое время была нездорова, – сказал отец Питер. – Теперь ее страдания закончились, и Бог забрал ее к себе.

Алиенора прикусила губу.

– Я потеряла ее много лет назад, но все же было приятно знать, что она жива. – Она отстранилась от Генриха и сложила руки под сердцем. – Для меня она всегда останется маленькой девочкой. По правде говоря, она так и не повзрослела и, когда от нее потребовали взрослых поступков, не справилась. – Алиенора махнула капеллану. – Прошу, пусть за ее душу отслужат мессу и заупокойную службу. Подробности мы обсудим позже.

– Я немедленно распоряжусь, госпожа. – Он удалился, склонив голову.

У Алиеноры до боли перехватило горло.

– Я должна написать тете.

– Этим можно заняться завтра. Тебе нужно помнить о ребенке и отдохнуть.

Она покачала головой.

– Я все равно не усну.

– Не важно. – Генрих уложил ее на кровать и расправил подушки и валики. – Послать за твоими дамами?

Она знала, что он заботится о ней во многом потому, что защищает их нерожденного ребенка, горе от потери Петры его не коснулось. Страдала только она. И все же Алиенора потянулась к мужу.

– Генрих, останься со мной… пожалуйста.

Он уже собирался отстраниться, но заколебался, а затем, вздохнув, забрался на кровать и лег, обхватив ее сзади и положив подбородок ей на плечо. Его борода покалывала ей шею, а теплое дыхание согревало – и в этом было хоть какое-то утешение.

Оказавшись в его объятиях, она вспомнила, как они с Петрониллой обнимали друг друга в детской постели. Из глубин памяти возникли ароматы выстиранного белья и сорочек, теплой кожи, спутанных волос. Они с Петрой хихикали под одеялом, усыпанным хлебными крошками и порой липким от стянутого с главного стола меда, а однажды им удалось разжиться целым кувшином вина! Они перешептывались, поверяли друг другу тайны, надежды и мечты. Все это было давным-давно и очень далеко, по ту сторону невинности. Прижавшись к сильному, мужественному телу Генриха, Алиенора не смела плакать, потому что знала: стоит ей начать плакать – и слезы не остановить.

9. Дворец Бомонт, Оксфорд, июль 1157 года

– Госпожа, я нашла кормилицу. – Изабель указала на беременную молодую женщину, которая ждала на пороге покоев Алиеноры, скромно опустив взгляд и сложив руки перед набухшим животом. – Это Годиерна из Сент-Олбанса. У нее безупречная репутация, и за нее ручаюсь не только я. – Она указала на сопровождавшую их повитуху.

Молодая женщина с усилием сделала глубокий реверанс. Ее светлые, будто выбеленный лен, волосы были уложены в аккуратную прическу. У нее были тонкая, светлая кожа и белые руки с коротко подстриженными, чистыми ногтями. На безымянном пальце сверкало простое золотое обручальное кольцо – других украшений она не носила.

– О тебе хорошо отзываются, – сказала Алиенора, с улыбкой глядя на Изабель, которая вместе с повитухой Алисой уже давно искала кормилицу, достойную королевского отпрыска. Занять это место мечтали многие, но мало кто из них отвечал строгим требованиям.

– Что с вашим мужем?

– Я вдова, мадам, – ответила Годиерна со спокойным достоинством. – Мой муж был сержантом, служил епископу Сент-Олбанса, но умер от подагры еще до того, как я узнала, что у меня будет ребенок. Сейчас я живу с матерью.

Хорошо. Значит, никакой мужчина не станет претендовать на ее время и требовать внимания.

– Покажи мне себя.

Годиерна все с тем же спокойным достоинством расстегнула платье и сбросила его вместе с нижней сорочкой, обнажив груди, большие и белые, с голубыми венами, бледно-коричневые соски и большие ареолы. Молодая женщина была полной, но не тучной, а ее живот сильно выдавался вперед.

– Одевайся, – сказала Алиенора, подтвердив приказ жестом. – Я не вижу в тебе никаких изъянов и с радостью возьму кормилицей, когда придет время. Мой канцлер позаботится о том, чтобы тебе заплатили.

Одевшись, Годиерна снова сделала реверанс, и акушерка вывела ее из комнаты. Алиенора повернулась к Изабель.

– Ты отыскала хорошую кормилицу, – сказала она.

– Я рада, что вы ее одобряете. – Изабель слегка поморщилась: – К нам пришло столько желающих, что мы сбились со счета. Я никогда не видела столько беременных женщин, и все же ни одна из них не подходила. Годиерна оказалась жемчужиной среди груды простых камней.

Алиенора язвительно фыркнула.

– С наступлением осени рождается много детей. Рождественские праздники и темные зимние дни всегда дают плоды ко времени сбора урожая.

Изабель промолчала. Возможно, это касалось других женщин, но не ее.

Они с Алиенорой вышли с шитьем в сад, где царило яркое летнее солнце.

– Как вы думаете, король вернется к родам? – спросила Изабель, когда они сели за стол.

Алиенора взяла моток шелковых ниток из своей швейной шкатулки.

– Говорил, что вернется, но я успела убедиться, что Генрих порой говорит одно, а делает – совсем другое.

Призвав к покорности шотландского короля Давида, Генрих бросился усмирять Оуайна Гвинеда, правителя Северного Уэльса, и направил армию в Руддлан. Известия о его успехах пока не приходили, но Алиенора верила, что все в порядке. Супруги расстались мирно, вместе отправившись в путь и посетив мессу в великолепном бенедиктинском аббатстве Сент-Эдмундс, полюбовавшись на знаменитый алтарь из кованого серебра, усыпанный драгоценными камнями. Оттуда Генрих отправился в Уэльс, а Алиенора приехала в Оксфорд, где и собиралась дожидаться рождения их четвертого ребенка. В вопросе Изабель ей послышалась тревога, и королева нахмурилась.

– Ты слишком беспокоишься о муже, – сказала она. – Пусть он сам заботится о себе. Ты ему не мать.

Изабель бросила на нее изумленный взгляд и опустила глаза на вышивание.

– Некоторое время я и в самом деле была ему матерью, – сказала она.

Алиенора удивленно вскинула брови, но ничего не сказала – порой лучше промолчать.

Изабель вздохнула и расправила напрестольную пелену, над которой работала:

– Мой отец ушел на войну и не вернулся. Я не хочу так же скорбеть по мужу.

– Так живут мужчины – они идут на риск, и нам остается лишь это принять, – коротко сказала Алиенора.

– Знаю, и сама себе повторяю то же самое, но я все равно волнуюсь. Когда мы с ним стояли у алтаря, он был еще мальчиком. Я тоже была очень молода, но все же созрела для брака, а он – нет. После свадьбы мне не раз приходилось утирать его детские слезы. Я не могу не заботиться о нем, пусть и слишком настойчиво.

Алиенора разрывалась между состраданием к подруге и желанием напомнить ей, что ее муж – мужчина, и пора предоставить его судьбе. В конце концов она решила проявить деликатность и коснулась рукава Изабель.

– Я не могу сказать, когда он вернется, – это зависит от короля. Однако помни, что твой дорогой Вильгельм приедет с полным рюкзаком грязного белья, а по ночам станет стягивать с тебя одеяло. Может быть, тогда ты поймешь, что беспокоилась зря!

Изабель храбро улыбнулась.

– Я буду вспоминать об этом всякий раз, когда во мне проснется слишком заботливая мамочка – особенно о грязном белье, – сказала она, но взгляд ее оставался печальным.

Плечи Гамелина кололо так, словно его кольчуга изнутри была утыкана крошечными шипами, безжалостно вонзающимися в стеганый подлатник. Удушающая августовская жара пропекала под доспехами, но мучило Гамелина еще и беспокойство. Генрих пошел с конным отрядом по короткому пути через лес Кеннадлог, отправив основные силы с обозом по прибрежной дороге. Он намеревался подкрасться к валлийским войскам Оуайна Гвинеда у Басингверка, окружить их и вынудить сдаться.

Валлийские проводники, враги Оуайна, вели отряд Генриха по забытым лесным тропам, узким и извилистым. Изнуряющая жара давила на всадников, как лишний груз. Темную лесную зелень пронизывали внезапные золотые вспышки, когда упавшие деревья открывали вид на небо и впускали свежий воздух. Казалось, они попали в потусторонний мир, и, хотя Гамелин привык охотиться в густых лесах, здесь все было по-другому, гораздо опаснее.

Перед Гамелином крупный гнедой конь Генриха взмахнул черным хвостом, отгоняя стаю мух-кровососов. С его шкуры капал пот, стекая по поводьям. Коннетабль Генриха, Эсташ Фицджон, скакал слева от короля, искусно удерживая норовистого черного жеребца. Фицджон часто вертелся в седле, потому что видел только одним глазом. Возглавлял отряд Генрих Эссекский с королевским штандартом в руках.

Неподалеку от Гамелина Вильгельм Булонский наклонился, чтобы потереть больную ногу.

– Валлийцы любят свои леса, – сказал он, поморщившись. – Они здесь как дома.

– Ты воевал с ними? – спросил Гамелин, вытирая лицо рукавом.

– Нет, но кое-что знаю по разговорам у костра, к тому же приграничные бароны нанимают валлийских лучников и наемников в свои свиты. Валлийцы не строят городов, они живут в деревнях, разводят коров – питаются молоком и мясом. Они не выйдут против нас на открытую битву – их мало, силы неравны. Зато эти люди – лесные призраки со стрелами, кинжалы, внезапно разящие во тьме.

В ответ на поэтический оборот Гамелин вскинул брови и сказал:

– А мы – мечи в солнечном свете, – он хищно улыбнулся. – Мы – грозная сила с мощными боевыми конями и каменными замками.

– Верно, и я буду очень рад, когда мы окажемся в наших каменных стенах, покинув наконец их лесные владения.

Впереди за деревьями раздался шум, и мужчины потянулись за оружием, но Генрих захохотал, указывая на спаривающихся голубей, которые трепыхались в листьях ясеня. Рыцари с облегчением вздохнули, посмеиваясь и виновато переглядываясь. Они еще смеялись, когда просвистевшая между деревьев стрела вонзилась в лицо Эсташу Фицджону, раздробив ему скулу и забрызгав кровью. Разведчик, который вел отряд, вскрикнул и упал – в его груди дрожало древко дротика. Другой дротик вонзился в дерево, едва не задев Вильгельма Булонского и заставив его жеребца взвиться на дыбы.

Гамелин нащупал свой щит и поднес его к левому плечу, одновременно выхватывая меч – в то же мгновение в обтянутую льном широкую доску дважды со звоном что-то вонзилось. Стрелы запели вокруг, будто разъяренные шершни, неся разрушения и хаос. А следом налетели валлийцы. Они бросились на всадников пешими, вооруженные копьями и длинными острыми ножами, стремясь покалечить коней и стянуть рыцарей на землю. С деревьев с боевым кличем спрыгивали все новые валлийцы, приземляясь прямо в седла английских лошадей – вскоре они уже роились повсюду, как муравьи.

Гамелин попытался добраться до Генриха, но на его пути возник валлиец, вооруженный круглым щитом и утыканной гвоздями дубиной. Гамелин развернул своего жеребца и ударил мечом. На его щит опустилась тяжелая дубина, а противник с воем упал. «Один есть», – мрачно подумал он и помчался вперед, поразив по пути еще одного рычащего воина. Заметив атакующего слева, он повернулся, чтобы нанести удар, но подоспевший Вильгельм Булонский уже свалил противника метким ударом в спину.

Совсем рядом они увидели Эсташа Фицджона, которого трое врагов стащили с лошади и пронзили копьем в грудь. Коннетабля не было видно, а королевский штандарт схватил валлиец, размахивая им с яростным триумфом. Гамелин наконец разглядел Генриха – его гнедой конь истекал кровью, вскоре ноги лошади подкосились. Генрих вывалился из седла, чудом избежав вражеского удара. Его лицо было белым, если не считать брызг крови на одной щеке, а глаза блестели от страха и ярости, когда он поднял щит и меч. Разделавшиеся с Фицджоном валлийцы двинулись на короля, острия их копий жаждали новой крови. Гамелин пустил жеребца вскачь, нанося удары и топча противников, – один исчез под копытами его коня. Горячий запах крови и кишок пропитал влажный воздух. Вильгельм Булонский расправился со вторым, а Генрих отбил атаку третьего, вонзив меч валлийцу под ребра. Схватив поводья большого черного коня Фицджона, Гамелин бросил их Генриху, который не мешкая вскочил в седло. Роджер де Клер выбил из рук валлийца штандарт и призвал рыцарей сплотиться вокруг короля.

Завязалась ожесточенная схватка, но, пусть и изрядно потрепанный, отряд Генриха, сражавшийся теперь слаженно, переломил ход битвы и обратил напавших в бегство – валлийцы растаяли среди деревьев.

– Стоять! – прорычал Генрих, когда кто-то из рыцарей бросился в погоню. Вильгельм Булонский отцепил от седла охотничий рог и трижды резко протрубил, давая сигнал к отходу. Дальше идти было нельзя, оставалось лишь отступить, и как можно быстрее, чтобы вернуться к основным силам, в более безопасное место. Внезапное нападение на валлийцев с тыла явно не удалось.

Подобрав погибших и перебросив их через спины оставшихся без всадников лошадей, отряд развернулся и поскакал обратно через лес. Гамелин держался как можно ближе к Генриху, насколько позволяла узкая тропа, прикрывая его щитом и своим телом. Валлийцы еще могли собраться с силами и отправиться следом, надеясь сразить еще хотя бы нескольких рыцарей меткими выстрелами из луков.

Наконец отряд замедлил шаг – нужно было поберечь лошадей. Проводники погибли в первые минуты атаки, но дорогу обратно указывали сломанные ветки и отпечатки копыт на мягкой земле. Спустя еще час они въехали в подлесок, и тяжелый, влажный запах листвы смешался с ароматом моря. Заметив внезапное движение среди деревьев, рыцари снова схватились за оружие: кто знает, вдруг Оуайн Гвинед обошел и окружил их, но тут охотничий рог разразился чередой знакомых трелей, и рыцари с облегчением опустились в седла. Вильгельм Булонский поднял свой рог, отвечая тремя мощными нотами.

Мгновение спустя на тропе появился арьергард армии вместе с Генрихом Эссекским, на лице которого смешались ужас, стыд и облегчение.

– Слава богу, слава богу, вы живы, сир! – хрипло воскликнул он. – Я думал, вас убили. Я поскакал за подмогой!

– Я жив, хоть некоторые и оставили меня в бою, – с ледяной яростью ответил Генрих. – Фицджон и де Курси мертвы, а с ними пали и другие достойные рыцари.

– Предатель! – прошипел Роджер де Клер. – Сбежал, спасая свою шкуру, а нас бросил биться не на жизнь, а на смерть!

Скулы коннетабля окрасились алым.

– Неправда! Я ускакал, чтобы поднять тревогу. Я не предатель, и не смейте так меня называть!

– Я сам решу, кого как называть! – Де Клер потянулся за мечом.

– Молчать – оба! – прорычал Генрих. – Не время и не место спорить. Мы в опасности и должны как можно скорее добраться до основных сил. Разбираться будем потом.

Когда они выбрались из леса и выехали на ровную дорогу, Гамелин тяжело выдохнул, пытаясь сбросить напряжение.

Рядом с ним Вильгельм Булонский свесился в седле, и его стошнило.

– Прошу прощения, – произнес он, вытирая рот. – Со мной всегда так после ухода от опасности.

Гамелин бросил на него оценивающий взгляд и заметил, что другие поглядывают в их сторону.

– Но ты не струсил; ты остался, чтобы сражаться.

Вильгельм достал флягу и хлебнул вина, чтобы прополоскать рот.

– Трудно было удержаться, уж поверьте. Но тот, кто бросает товарищей в бою, не мужчина.

Гамелин одобрительно кивнул.

– Согласен. – Он вовсе не собирался становиться близким другом младшего сына короля Стефана, но уважал его честность и мужественность на поле боя. И не важно, что после сражения его рвет и трясет, будто зеленого оруженосца.

Отряд пустился вскачь, чтобы присоединиться к основным силам. Слева от них был лес, а справа – море. Зеленая тьма деревьев не давала рассеяться послеполуденному зною, и Гамелина еще долго преследовал запах крови и смерти.

10. Дворец Бомонт, Оксфорд, сентябрь 1157 года

Медовый сентябрьский свет лился сквозь открытые ставни на кровать, где лежала Алиенора. Душная августовская жара уступила свежим ветрам осени, но было по-прежнему приятно тепло, а небо оставалось голубым, как мантия Пресвятой Девы. Алиенора стойко переносила мучительные родовые схватки. Все было хорошо, и она заставила себя поверить, что трудные времена остались позади и что рождение ребенка станет предвестником новой, счастливой жизни.

Между ее бедер появилась головка младенца, и после еще одного уверенного толчка он плавно выскользнул из ее тела целиком. Когда акушерка положила малыша ей на живот, Алиенора увидела его рыжевато-золотистые влажные волосики на макушке. Он сразу же заплакал и порозовел с головы до ног.

– Мальчик, – сказала повитуха, – у вас прекрасный, здоровый мальчик.

Она взяла его на руки и вытерла полотенцем, а потом с улыбкой протянула новорожденного матери. Вглядываясь в сморщенное личико, Алиенора почувствовала что-то вроде узнавания. Бог подавал ей знак – Он ее не оставил. У нее на руках лежал будущий наследник Аквитании, и теперь пришло время и ей начать собственную игру.

– Ричард, – мягко сказала она, чувствуя прилив сил и радости. – Мой прекрасный Ричард.

Малыш смотрел на нее так, словно уже знал свое имя; его крошечные кулачки сжимались и разжимались, стараясь ухватить мир, в который он совсем недавно попал.

Пока Ричарда купали в медном тазу перед огнем, повитухи занялись Алиенорой, и к тому времени, когда ее привели в порядок и переодели, малыша завернули в мягкие льняные пеленки и голубое одеяльце. Алиенора измучилась, но сопротивлялась сну. Ей страстно хотелось обнять новорожденного сына, ведь он был олицетворением не только надежд на будущее, но и благословением, исцеляющим прошлые беды.

Вернувшись вечером с охоты, Генрих узнал, что пока он преследовал цапель и журавлей вдоль берега Темзы со своим белым кречетом, у Алиеноры начались роды.

Он вернулся из Уэльса чуть более недели назад, кампания заняла больше времени, унесла больше жизней и обошлась дороже, чем ожидалось. Однако он извлек урок из полученной им в начале вторжения взбучки и в конце концов достаточно продвинулся вглубь Уэльса, чтобы Оуайн Гвинед принял его условия и принес клятву верности. Между Англией и Уэльсом воцарился мир, хоть и неспокойный.

– Как твой конь? – спросил Генрих у Гамелина, когда его сводный брат вошел в комнату, вытаскивая из котты налипший репей.

– Нормально, – ответил Гамелин. – Ногу растянул, но ничего серьезного. Есть новости?

Генрих покачал головой.

– Нет, – сказал он и кисло усмехнулся. – Уж таков неписаный закон: мужчине всегда приходится ждать женщину. Разве ты не знал?

Гамелин налил себе вина и сел на скамью, вытянув ноги.

– Я считал, что таковы правила вежливости, – сказал он, – но не закон.

– Вот женишься, тогда и убедишься. – Генрих огляделся: – Куда это запропастился Томас?

– Бегает за своей соколихой, – ответил Гамелин. – Птица вспорхнула на дерево и чуть не улетела. Томас сказал, что скоро придет.

Генрих фыркнул:

– Говорил же ему, что соколиха не выучена, но он не согласился. Хотел поохотиться с ней именно сегодня.

Дверь открылась, и в комнату вошла Эмма, ее лицо сияло от волнения и радости.

– Сир, – сказала она, делая реверанс Генриху, – у вас родился еще один сын, здоровый и рыжеволосый мальчик.

– Ха! – Генрих поднял свою сводную сестру и поцеловал ее в губы. – Отличная новость!

Короля переполняли радость, гордость и облегчение. Еще один мальчик! Значит, рана, оставленная смертью Гильома, станет постепенно затягиваться и наконец исчезнет.

– А что королева? – спросил он. – Как она себя чувствует?

– Королева здорова, – ответила Эмма. – Она устала, но рада рождению еще одного сына и передает вам поздравления.

Генрих повернулся к мужчинам, собравшимся вокруг очага, на его лице сияла улыбка.

– Приготовьте к моему возвращению вина, будем праздновать! – В зал вошел опоздавший канцлер. – Томас, у меня родился еще один сын! Что ты на это скажешь?

Бекет улыбнулся, морщины на его лице пролегли глубже.

– Поздравляю, сир, великолепная новость! Я подарю ему серебряный крестильный кубок. Как его назовут?

– Скажу, когда вернусь. – Генрих хлопнул канцлера по плечу. – Как соколиха?

Бекет помрачнел:

– Ей еще учиться и учиться, сир.

– Вот! Я же говорил, не бери ее на охоту!

– В следующий раз я прислушаюсь к вашему совету, сир.

– Мужчина всегда должен склоняться перед высшим знанием – и перед своим королем, – самодовольно заявил Генрих. – Тебе тоже еще учиться и учиться, Томас. – Он снова хлопнул канцлера по плечу и направился в королеве.

Алиенора сидела в постели, ее рассыпанные по плечам локоны сияли золотом. Вид у нее был усталый, как и сказала Эмма, в ясном сентябрьском свете стали заметны тонкие морщинки вокруг глаз, но она все равно была прекрасна. Алиенора смотрела на младенца, завернутого в мягкое голубое одеяльце, и ее лицо светилось такой бесконечной любовью и нежностью, что Генриха охватили чувства, которые он не мог бы определить, – к его глазам подступили слезы. Он наклонился, чтобы поцеловать королеву в губы и передал ребенка повитухе, чтобы та развернула малыша, показав его отцу во всей красе.

Волосы младенца сверкали рыжиной, как его собственные, а брови казались тончайшими золотыми нитями. Маленькие кулачки были сжаты, будто закрытые бутоны. Мальчик был длинноногим и крепким, не пухлым и не щупленьким.

– Прекрасный малыш, – сказал он и взял его на руки, чтобы все присутствующие видели, что король счастлив и признает сына.

– Я назову его Ричардом, – сказала Алиенора не предполагающим возражений тоном.

От такой дерзости Генрих нахмурил брови:

– И на то есть причина?

– Он наследник Аквитании, и я выбираю для него имя – это мое право. Он прославит его и навечно озарит светом.

Генрих на мгновение задумался и решил, что не стоит из-за этого ссориться с королевой.

– Будь по-твоему, пусть будет Ричард, – сказал он. – А следующего назовем Жоффруа – в честь моего отца.

– Следующего? – В ее глазах вспыхнула искра негодования. – Неужели тебе недостаточно?

Генрих тихонько засмеялся:

– У тебя так великолепно получается, любовь моя. Благодаря мне ты не бесплодная королева, а родоначальница могучей династии. Именно это я обещал тебе в день нашего венчания. – Он передал Ричарда повитухе, чтобы та завернула младенца. – Я скоро вернусь, а сейчас мне нужно поднять тост за сына! Он снова поцеловал ее и вышел, шагая уверенно, словно ему принадлежал весь мир, и Алиенора подумала, что в эти мгновения так оно и есть. Она была немного раздосадована, но все же улыбнулась. Будто по волшебству ее семя и семя Генриха соединились, чтобы создать этого чудесного ребенка, который однажды вырастет в прекрасного, сильного воина – принца Аквитании.

Годиерна сидела на скамейке перед огнем, подложив под локти подушки, и кормила двух младенцев: одного с пушистыми, медно-золотистыми волосами и другого – со светло-каштановыми. Ричард прижимался к ее правой груди, а ее сын Александр – к левой. Комната наполнилась младенческим причмокиванием, и Алиенора развеселилась.

– Да помогут нам Небеса, когда они перейдут на вино, – сказала она.

– По крайней мере это оправдание моему хорошему аппетиту, госпожа.

Алиенора рассмеялась. Ричард уже был намного крупнее своего молочного брата, хотя оба мальчика развивались хорошо. Принц Аквитании будет высоким и сильным: настоящим воином, как ее отец и дядя Раймунд, некогда принц Антиохии.

Алиенора снова обернулась к портнихе. Королеве шили несколько новых платьев для рождественского праздника, который в этом году должен был состояться в Линкольне. Надев короны, они с Генрихом будут сидеть во главе стола на огромном собрании баронов и духовенства, и Алиенора намеревалась выглядеть великолепно в шелках и мехах, золоте и драгоценностях. Королева империи, простирающейся от границ Шотландии до подножия покрытых снегом Пиренеев.

После рождения Ричарда ее отношения с Генрихом заметно улучшились. Чуть больше месяца назад она прошла обряд воцерковления, и они воссоединились в постели со взаимным удовольствием. Когда Генрих был в Англии, Алиенора не сердилась на него, ведь трон он получил по праву рождения. Она сохраняла свою роль в управлении государством, оставаясь дипломатом, занимаясь важной перепиской с духовенством, кроме того, она отвечала и за управление королевским домашним хозяйством. У детей были няньки и кормилицы, но Алиенора присматривала за этими женщинами, и даже если дела отрывали ее от подрастающих отпрысков, она часто заходила к ним и внимательно следила за их воспитанием и развитием.

Маленький Генрих недавно принялся тыкать себя в грудь, называясь Гарри, – так произносили имя Генрих при дворе английские слуги. Малыш рос добродушным, очаровательным ребенком с густыми золотисто-каштановыми волосами и удивительными серо-голубыми глазами. Он был веселым, умным и очень любознательным, постоянно задавая вопросы. Куда уходит на ночь солнце? Почему собаки виляют хвостами? Почему дети рождаются без зубов? У него сложились особенно доверительные отношения с Изабель, которая с бесконечным терпением отвечала на его вопросы, играла с ним и рассказывала истории, когда он уставал.

Генрих любил брата и сестру и часто порывался их целовать. Алиенора понимала, что со временем такое поведение изменится, но пока, по крайней мере в детской, царила идиллия, кроме тех случаев, когда Гарри тормошил спящего Ричарда и будил его. К большому облегчению Алиеноры внебрачный сын Генриха остался в Нормандии с бабушкой, а другие кукушата пока не стучались в двери королевских покоев, хотя Алиенора постоянно этого ожидала. Сексуальный аппетит Генриха был ненасытен, король спал с другими женщинами так же непринужденно, как принимал пищу.

Алиенора рассматривала отрез рубинового шелка, когда в комнату ворвался Генрих. Подхватив наследника, он поднял его на руки:

– Ну-ка, кто тут у нас такой молодец?

Гарри хихикнул, показав два ряда идеальных молочных зубов, и потянулся вверх:

– Хочу твою шляпу!

Генрих снял синюю шерстяную шапочку и нахлобучил ее на голову сына.

– Вот, тебе очень идет, мой мальчик. Королевские одежды тебе к лицу. – Повернувшись к Алиеноре, он взглянул на расстеленный отрез алого шелка, мерцающий складками.

– Впору самой королеве Англии! – Счастливо улыбаясь, он обхватил Алиенору за талию и закружил ее по комнате вместе с Гарри, причем синяя шапочка сползла и закрыла мальчику лицо до самого носа. Алиенора рассмеялась и вспыхнула от удовольствия:

– Ты в прекрасном настроении! Что-то произошло?

Генрих поставил сына на ноги и подхватил маленькую Матильду. Он быстро закружил ее, поцеловал в щеку и вернул кормилице.

– Мне только что сообщили, что жена Людовика родила дочь, – сказал он, усмехаясь. – Судя по всему, мать выжила и ребенок здоров, но это подтверждает, что Людовик не в состоянии родить сыновей. Даже получив кроткую и сговорчивую жену, он все равно не в силах исполнить мужское предназначение.

Алиеноре на мгновение стало жаль Людовика. Бедняга, должно быть, вне себя от горя. Эта новость заставила ее вспомнить о двух дочерях, которых она была вынуждена оставить во Франции после развода. Дети, которых она едва знала, но все же девять месяцев вынашивала в своем чреве, плоть от плоти ее. Мария и Алиса воспитывались в монастыре, в ожидании, пока не достигнут брачного возраста и не выйдут замуж за тех, с кем обручены – Тибо и Генриха, братьев могущественного дома графов Блуа-Шампань. Алиенора давно приучила себя не думать о дочерях, которых она родила в браке с Людовиком, но время от времени воспоминания всплывали из глубины души и заставали ее врасплох.

– Как назвали девочку? – спросила она.

– Маргарита, – ответил Генрих, пожав плечами, ведь это не имело никакого значения.

– К святой Маргарите часто обращаются женщины в трудных родах, – задумчиво произнесла Алиенора. – Ребенок, названный в ее честь, может быть знаком благодарности за благополучное разрешение от бремени.

– Если это так, то Людовик сейчас выбирает из двух зол: то ли уложить жену в постель сразу же, как только она воцерковится, и попытаться зачать сына, или же дать ей время отдохнуть и набраться сил. Не важно. У Людовика нет сыновей, а у нас с тобой – целых два. – Страстно взглянув на Алиенору, он добавил: – А после вчерашней ночи, возможно, и три.

Алиенора с горькой полуулыбкой повернулась к красному шелку. Все может быть. Ей Генрих не дал времени отдохнуть и набраться сил. Едва она прошла обряд воцерковления, он с нетерпением приступил к исполнению супружеских обязанностей.

Забрав у наследника шапочку, Генрих засунул ее за пояс и отправился по своим делам. Алиенора прижала руку к мягкому изгибу живота. Никогда больше он не будет таким плоским, как в девические годы. Порой она завидовала тонкой талии и высокой упругой груди молодых женщин, но и у материнства были свои преимущества, и лучше быть опытной ланью, чем молоденькой, которая по неопытности попадает в расставленные мужчинами ловушки.

11. Вустер, Пасха 1158 года

В кои-то веки Генрих вырвался из бешеного вихря жизни, чтобы посидеть и отдохнуть с Алиенорой в домашних покоях. Назавтра, в Пасхальное воскресенье, им предстояло принять участие в праздничной мессе в Вустерском соборе, а потом отправиться на пиршество. По этому торжественному случаю король и королева должны были появиться перед подданными в коронах.

И если в ноябре надежды Генриха на зачатие еще одного ребенка оказались ошибочными, то рождественские торжества окончились для Алиеноры новой беременностью. Вскоре она почувствовала, как в ней бьется новая жизнь. Когда родится малыш, Ричарду будет всего год, и Годиерна еще будет его кормить.

– Я вот что подумал о коронах, – сказал Генрих. – Нам приходится их надевать аж четыре раза в год. Все эти расходы, церемонии, да и тяжелая эта штуковина! Все и так знают, что я король.

Алиеноре, пожалуй, нравились пышные праздники, но Генрих вечно стремился куда-то бежать, ему становилось скучно, он начинал притопывать, барабанил пальцами.

– И что ты предлагаешь?

– Давай оставим короны на алтаре собора и станем надевать их только в исключительных случаях. Суета утомляет. Я ношу корону, а не корона – меня.

По его тону Алиенора поняла, что решение уже принято и возражать бессмысленно. Что ж, из этого лишь следует, что Генрих достаточно уверен в своей власти, чтобы не нуждаться в ее атрибутах, но подданные ожидают видеть монарха во всем блеске и величии.

– Что скажет твоя мать? Ты же знаешь, как она чтит традиции и вряд ли обрадуется, узнав, что ты отказываешься носить корону, особенно если учесть, сколько сил она приложила к тому, чтобы ты ее надел.

– Моя мать далеко, – пренебрежительно отмахнулся Генрих, – и, хотя я ценю ее советы, не всегда их принимаю. Она правит по-своему, а я – по-своему. Мне не нужны яркие побрякушки. Пусть другие щеголяют в шелках и мехах. Мой канцлер показал себя в этом более чем искусным – он наслаждается такими зрелищами. Если завел собаку, к чему лаять самому?

Алиенора ничего не ответила. Какой смысл спорить, если Генрих уже принял решение. К тому же насчет Бекета он не ошибся. Многие с беспокойством подсчитывали, сколько канцлер тратит на пышные наряды, развлечения, соколов и гончих, однако Генрих лишь снисходительно улыбался, словно богатый покровитель, наблюдающий, как изголодавшийся ребенок набивает рот за его столом. Иногда король дразнил своего канцлера: однажды он ворвался в столовую Бекета весь потный после охоты и швырнул ему на стол потрошеного зайца, в другой раз заставил отдать новый плащ уличному попрошайке. Однако Генрих и щедро вознаграждал канцлера за советы и очень ценил за то, как Томас наполнил государственную казну. В конце концов, зачем королю утруждать себя суетой церемоний, если он не получает от них удовольствия, а его канцлеру они в радость? Тот, кто так снисходителен к слабостям подданных, несомненно, обладает подлинным величием.

На торжественной службе в Пасхальное воскресенье Генрих и Алиенора возложили свои короны на главный алтарь Вустерского собора. Диадемы сверкали рубинами и золотом в отблесках свечей, словно мерцая силой монаршей власти. Король и королева стояли рука об руку. Трехлетний Гарри потянулся к серебряному позолоченному ободку на своей голове, его нижняя губа дрожала, а глаза наполнились слезами.

– Что случилось, мой мальчик? – Алиенора наклонилась к сыну. Он гордо стоял рядом с родителями, символ их плодовитости, наследник власти, и вел себя прекрасно, но, зная переменчивый характер маленьких детей, королева понимала, как все может измениться в одно мгновение. Она огляделась в поисках Годиерны.

– Я не хочу класть свою корону на алтарь, – сказал он, четко и решительно выговаривая каждое слово. – Она моя.

Губы Алиеноры дрогнули:

– Вот и хорошо. Тебе и не придется. Только короли и королевы вправе это делать. – Она с улыбкой взглянула на мужа.

– Я рад, что ты понимаешь, что значит владеть чем-то, – произнес Генрих. – Но помяни мое слово: тебе еще долго ждать, прежде чем ты наденешь большую корону, мой мальчик, и поймешь, насколько она тяжела.

Генрих сидел у очага со своим канцлером, пил вино и почесывал за ухом дремлющую гончую. Они с Томасом только что закончили играть, и оба остались довольны, выиграв по одной партии и по одной проиграв. Теперь они обсуждали государственные дела, опустошая кувшин вина вечером весьма приятного дня.

– Глядя сегодня на вашего наследника с короной на челе, я кое о чем подумал, – произнес Бекет.

– О чем же? – спросил Генрих.

Томас чуть засучил рукава, словно готовясь приняться за дело. Рукава были оторочены чернейшим соболиным мехом и расшиты жемчугом и драгоценными камнями. Наверное, будь Бекет королем, он не возложил бы свою корону на алтарь, а ложился бы с ней спать и демонстрировал всем при каждом удобном случае.

– Что еще ты придумал?

– Я вспомнил о юной принцессе Франции Маргарите и подумал, не пора ли обручить малышей?

Глаза Генриха вспыхнули, он выпрямился. Ему нравились поздние беседы с Томасом. Никогда не знаешь, что придумает канцлер. Бекету не было равных в искусстве строить изощренные планы и воплощать их.

– То есть ты предлагаешь обручить Маргариту с моим сыном?

Томас отпил вина из серебряного кубка.

– Эта п-помолвка позволит решить вопрос о Вексене и поспособствует миру между вами и Францией. Если у Людовика и дальше будут рождаться лишь дочери или не появится других детей, то со временем муж Маргариты станет очень важной персоной. Вы ничего не теряете, сир, а приобрести можете многое.

Генрих впился зубами в костяшку большого пальца и встал, чтобы пройтись по комнате, размышляя. Он представил себе, как его старший сын выезжает в поход славным юношей, и его знаменосец несет на копье двойные знамена Англии и Франции. Внезапно в памяти всплыл тот момент в соборе, когда ребенок пожелал оставить при себе корону – быть может, то было предзнаменование?

– Хорошая мысль, – согласился он, – но захочет ли Людовик ее обдумать или с порога отвергнет?

– Сир, я бы не стал обсуждать этот вопрос, если бы не считал его целесообразным. Если мы правильно подойдем к предложению, то король Франции увидит преимущества в союзе так же, как и мы. Его дочь станет королевой Англии, и его внук вполне может сесть на английский трон, так же как ваш – на французский.

Генрих с сомнением приподнял брови, зная французские законы, хотя тут же улыбнулся:

– Нам придется взять малышку к себе и воспитывать в наших традициях, чтобы она выросла англичанкой.

– Сир, это само собой разумеется. Если все пройдет успешно, король Франции не сможет выдать ее замуж за того, кто может нанести ущерб нашим интересам.

– Я не слепой, Томас, – сказал Генрих, окинув своего канцлера мрачным взглядом. – План хорош. Оставляю его в ваших умелых руках, ход за вами, но держите меня в курсе событий.

Томас поклонился:

– Я так и сделаю, сир.

Генрих прошелся по комнате и повернулся:

– Но давай будем осмотрительнее. Не стоит сообщать детали королеве или выяснять ее мнение, пока не убедимся, что все выйдет по-нашему.

Бекет многозначительно кивнул и поклонился:

– Я все понимаю, сир.

– Как всегда, Томас. Как всегда.

Генрих похлопал канцлера по плечу и выпроводил за дверь. А потом, потирая руки, послал привратника за новой девицей, которую недавно приметил среди придворных шлюх. Ее волосы при ходьбе колыхались, как спелая пшеница, и Генрих приберег ее себе в качестве особой награды. Сегодня вечером он с наслаждением соберет урожай с этого поля.

Алиенора стояла у окна, подставляя лицо свежему апрельскому ветерку. На четвертом месяце беременности она чувствовала себя раздутой и нескладной. Едва успев отдохнуть после рождения Ричарда, она снова вынашивала ребенка и казалась себе неповоротливой и грузной.

Вошел Варен, ее камергер, поклонился и объявил, что канцлер находится за дверью и просит аудиенции. Стоя лицом к окну, Алиенора закрыла глаза и вздохнула.

– Пригласи его, – сказала она и, собравшись с силами, повернулась, чтобы приветствовать Томаса Бекета.

Его одеяние, как всегда, было безупречным – превосходная мантия с широкими, как у священнослужителя, рукавами, так что он занимал вдвое больше места, чем требовало его худощавое тело. Белая льняная сорочка поблескивала на манжетах и у горла, а на среднем пальце правой руки сверкал перстень с крупным зеленым бериллом.

– Госпожа. – Канцлер поклонился. – Простите, что нарушаю ваш покой столь ранним утром.

– Я уверена, что вы не сделали бы это ради сплетен, милорд канцлер. Что я могу сделать для вас такого, чего не в силах сделать мой муж?

Генриха не было в замке. Говорили, король отправился на охоту, но Алиенора подозревала, что охотится он на женщин. Недавно она попросила Томаса доставить побольше светильников для ее покоев, но с этим справился бы один из его подчиненных, особого визита такое дело не требовало.

– Госпожа, вопрос весьма деликатный. Дело государственной важности, касательно внешней политики королевства. – Он протянул ей письмо, которое вынул из обшлага рукава. Оно было вскрыто, но печать Франции все еще болталась на шнурке.

– Что это? – спросила она.

Он сцепил тонкие, изящные пальцы.

– Госпожа, мы решили, что сейчас самое время рассказать вам обо всем. Раньше не хотели вас беспокоить, потому что затея могла и сорваться.

Алиенора прочитала письмо, потом перечитала еще раз, не в силах воспринять написанное, настолько оно было абсурдным. Судя по всему, речь шла о заключении брака между ее старшим сыном и младшей дочерью Людовика Маргаритой. Людовик желал обсудить дело более подробно и приглашал Генриха в Париж для переговоров по этому и другим вопросам дипломатического характера.

Вся дрожа, она ударила пальцами по пергаменту.

– Кому это пришло в голову? – Алиенора пришла в ужас от одной мысли о том, что вопрос такого рода мог быть решен за ее спиной и зайти так далеко. – Вы с королем обсудили это между собой и не сказали мне ни слова, несмотря на то что дело касается моего сына и имеет далеко идущие последствия?

– Госпожа, в то время вам нездоровилось на первых месяцах беременности, и не было бы смысла беспокоить вас, если бы наши усилия пропали втуне, – рассудительно ответил Бекет.

– То есть вы полагаете, что теперь меня это не побеспокоит? – Она снова ударила по пергаменту. – Ты действовал за моей спиной и сообщаешь обо всем только сейчас, когда молчать невозможно?

Он раскрыл руки в умиротворяющем жесте.

– Госпожа, мы и в самом деле полагали, что так будет лучше. У нас не было намерения вас обманывать.

Она смотрела на Бекета, с ненавистью слушая его угодливо-гладкие фразы. Наверняка это его выдумка, ведь канцлер всегда преподносил Генриху хитрые планы, будто драгоценные камни, а Генрих с восторгом хватал их и нанизывал на ожерелье.

– Вы меня за дуру держите, милорд канцлер? Конечно, это был обман.

– Госпожа, уверяю вас, что это не так.

Ей нужно было время, чтобы собраться с мыслями, все обдумать и принять решение. Она сложила пергамент так, чтобы пустые стороны оказались снаружи.

– Я сообщу о своем решении позже, – сказала она с королевским достоинством. – Вы можете идти.

Он откашлялся и очертил носком башмака на полу небольшой круг.

– Госпожа, ответ уже отправлен. Я направляюсь в Париж, чтобы начать переговоры. – Его лицо застыло маской вежливости. – Король вернется и расскажет вам подробности.

Комната поплыла у Алиеноры перед глазами. Ее убрали с дороги; намеренно ничего не сказали, потому что знали: она будет против.

– Убирайтесь, – выдохнула она.

Повернувшись к канцлеру спиной, Алиенора села на скамью у оконной ниши, обмахиваясь пергаментом. Бекет не попросил ее вернуть письмо, вероятно, успел сделать копию.

Неожиданное сообщение о том, что все было сделано без ее ведома, привело Алиенору в полнейшее замешательство. Она словно разучилась думать, ничего не понимала. И не к кому было обратиться за поддержкой. Позади она заметила Бекета, который не спешил выходить из комнаты. Он разговаривал с писцом и собирал какие-то пергаменты, с которыми нужно было разобраться, как будто ожидая, что королева смягчится и позовет его, но она не собиралась этого делать – его речи всегда были сладкими, будто сироп, и вызывали лишь тошноту. В конце концов канцлер удалился, пробормотав, что вернется позже, и Алиенора в блаженном облегчении закрыла глаза.

От пережитого потрясения она была в полном изнеможении. Алиенора позвала придворных дам, чтобы ей расчесали волосы и принесли таз с теплой водой. Королева смыла отвращение от полученной вести и надела чистое платье. Она уставилась на скомканный кусок пергамента, который сжимала в руке. Можно бы, конечно, поднести его к пламени свечи и обратить в пепел, но она предпочитала сохранить это веское доказательство вероломства и неуважения супруга.

– Положи это в мою шкатулку, под замок, – подавив вздох, сказала она Изабель.

– Госпожа, могу ли я чем-нибудь вам помочь? – спросила Изабель, на ее лице отразилось невысказанное беспокойство.

Заплакать было бы легко, но это не стоило ее слез.

– Нет, – сказала Алиенора, – с этим я должна справиться сама.

Она смотрела, как Изабель складывает письмо и кладет его в шкатулку, не пытаясь прочесть. Изабель была надежнее золота: даже искоса не бросила взгляда, чтобы попытаться разглядеть содержание. И все же Алиенора ничего не могла ей рассказать.

– Но спасибо, что спросила.

Душистая вода и чистое платье привели Алиенору в чувство и освежили ее, но она все еще была взволнована и растеряна. Потягивая вино из кубка, королева расхаживала по комнате, обдумывая, как себя вести, и пытаясь справиться с горьким чувством предательства.

Ее размышления были прерваны, когда дверь распахнулась и в комнату стремительно вошел Генрих. Его одежда запылилась, он еще не снял шпоры. Настороженный блеск в его глазах подсказал Алиеноре, что король прекрасно осведомлен о ее разговоре с Бекетом.

Алиенора отпустила придворных дам, подождала, пока за последней закроется зверь и опустится засов. Генрих налил себе вина. Он двигался и вел себя так нарочито непринужденно и беспечно, что Алиенора разозлилась.

– В чем смысл этого абсурдного брачного союза, который ты заключаешь с Францией? – требовательно и без предисловий осведомилась она. – Ты не сказал мне ни слова, предоставил сообщить обо всем своему канцлеру. Как трус. – Она зло бросала слово за словом ему в лицо. – Ты меня предал, предал мое доверие. Как ты мог, Генрих? Как?

Он предостерегающе поднял указательный палец.

– Не надо так волноваться, это вредно для ребенка. Если я не говорил с тобой об этом, то только из-за вашего с ним здоровья, к тому же ничего могло и не выгореть. Повитухи говорят, что женщине на сносях не следует волноваться из-за политики, чтобы не произошло смещение матки и не случился выкидыш.

Алиенора чуть не задохнулась от ярости.

– Ты уверял, что не станешь принимать меня как должное, но только это и делаешь. Как будто я – всего лишь метка в родословной, а не человек. Породительница детей.

– Вот поэтому я и не хотел тебя ни во что впутывать, – самодовольно произнес он. – У тебя ум за разум заходит, когда ты носишь ребенка.

– Ты серьезно надеешься, что я соглашусь на свадьбу нашего сына с этой семьей? Дам женить его на дочери моего бывшего мужа? Боже, Генрих, это не мой ум помутился, а твой!

Его глаза засверкали от гнева.

– Этим браком мы достигнем согласия с Францией. Соединив наше родословное древо с семейством королевского дома Франции, укрепим наше могущество. Проложим путь к миру и процветанию. Забудь о прошлом и смотри в будущее. К тому же Людовик согласен. Кровное родство, похоже, его не смущает.

– Откуда тебе знать, какой вырастет эта девочка? Она всего лишь младенец в колыбели.

Генрих бросил на нее пристальный взгляд:

– Откуда кому-то из нас знать, какими останутся наши супруги? Это всегда риск.

– Эта девочка – сводная сестра дочерей, которых я родила Людовику. Боже милостивый, это почти кровосмешение!

Ее живот заколыхался. Отвернувшись, она бросилась в уборную, где ее мучительно стошнило.

– Я позову твоих женщин, – без капли сочувствия сказал Генрих. – Я говорил тебе, что тебя это лишь растревожит, и был прав. Помяни мое слово, все к лучшему, и дело пойдет своим чередом. Смиритесь с этим, госпожа королева, потому что у вас нет другого выбора.

Вот от чего ей и было так тошно: от осознания того, что она оказалась в ловушке, не имея выбора. Шесть лет назад она по собственной воле вышла замуж за Генриха, сына императрицы, надеясь построить с ним прекрасное будущее, но получила лишь ошметки нарушенных обещаний, безвкусных и колючих.

Придворные дамы в беспокойстве сгрудились вокруг королевы. Алиенора отмахнулась и села на кровать, приказав задернуть шторы. Ей требовалось подумать в одиночестве.

Очевидно, на Генриха никак не повлиять. Он считает идею великолепной и мнения своего не изменит. Бекет с королем заодно, и двор встанет на их сторону, а не на ее. Однако вынашивала наследников и растила их именно она. Дети наполовину принадлежали ей и были в ее власти. Достаточно проницательная женщина может обрести силу и власть с помощью сыновей и дочерей. Даже если малыша Гарри обручат с французской принцессой, он все равно останется сыном Алиеноры. Ей оставалось лишь выжидать, как терпеливому военачальнику.

12. Вестминстер, весна 1158 года

– Смотри, мама, смотри!

В комнату, весь сияя, ворвался Гарри. Его отец и Томас Бекет последовали за мальчиком более размеренным шагом. На плече Генриха сидела маленькая коричневая обезьянка с цепочкой на шее. Она сжимала в своих ловких ручонках финик и деловито его грызла, поглядывая по сторонам умными темными глазами из-под кустистых бровей.

Алиенора уставилась на зверя, не зная, смеяться ей или ужасаться. Только обезьяны ей здесь не хватало. Придворные дамы принялись ворковать и глупо причмокивать.

– Ну как, отправим это существо в подарок Людовику? – с усмешкой спросил Генрих. – Пусть сидит у него на плече и дает советы, ведь обезьяны славятся своей мудростью.

– Его зовут Роберт, – серьезно сообщил Гарри. – Я хочу оставить его себе.

– Ах нет, мой мальчик. – Генрих отрицательно покачал головой. – Это подарок королю Франции. Быть может, мы заведем тебе такого питомца, когда ты чуть подрастешь.

Алиенора подняла брови.

– И в самом деле, какая прекрасная мысль, – сказала она. – Можно заменить советников обезьянами и платить им финиками и миндалем. Какая экономия!

Генрих усмехнулся:

– Что скажешь, Томас? Что, если я заменю тебя обезьяной?

Бекет кисло улыбнулся:

– Полагаю, вы найдете это очень познавательным, сир.

Обезьяна забралась на плечо Генриха, обвила хвостом его шею и стала усердно искать в волосах вшей.

Алиенора расхохоталась:

– Посмотрите, да она умеет куда больше канцлера! Какое чудо!

Генрих стянул обезьяну со своей головы, отчего та завизжала, и передал ее Бекету.

– У милорда Томаса много-много обезьян! – Звонким от волнения голосом крикнул Гарри и наморщил лоб, мысленно подсчитывая. – Двенадцать! Пойдем посмотрим на них, мама, пойдем! – Он схватил ее за руку и потянул.

– Почему двенадцать? – Алиенора бросила на Томаса издевательский взгляд. – Разве одной недостаточно?

Томас переглянулся с королем и с улыбкой ответил:

– По одному животному мы усадим на каждую вьючную лошадь с подарками, которые будут сопровождать меня при въезде в Париж, госпожа, – сказал он. – Позже их подарят избранным членам французского двора.

– Хочу показать Людовику, какие богатства и власть сосредоточены в моих руках, – сказал Генрих. – Заодно и повеселим французов. – Генрих хлопнул своего канцлера по плечу так же, как хлопал по шее лошадь, когда она ему угождала. – Томас проявил особую изобретательность. С ним поедут не только обезьяны-мудрецы, но и попугай, который знает «Отче наш» на латыни, и два золотых орла. – Его глаза искрились весельем и гордостью. – Не говоря уже о сворах гончих, сторожевых псах, а мехов, тканей и мебели хватит, чтобы обставить дворец.

– Осталось ли что-нибудь в казне, или мы все отдаем французам? – язвительно осведомилась Алиенора.

Страшно вообразить, что подумает об этом вульгарном обозе Людовик с его утонченным вкусом. Однако Париж, конечно, придет в восторг. Алиеноре не нравилось, что столько средств и усилий тратится на то, чтобы добиться союза, который она не одобряет.

Томас отвесил королеве учтивый поклон.

– Госпожа, уверяю вас, что не потратил ни монеты из казны сверх меры.

Алиенора пренебрежительно ответила:

– Рада слышать. – Однако, чтобы развеселить Гарри и удовлетворить собственное любопытство, она накинула мантию и позволила отвести себя посмотреть на плоды трудов Томаса.

От собранного Бекетом зверинца доносились ошеломляющие шум и запах. Алиеноре даже пришлось прикрыть нос уголком вуали. Как и говорил Генрих, там были целые своры собак: темно-палевые гончие с грозными мордами, висячими ушами и низким глухим лаем, длинношерстные гончие с валлийских границ, энергичные и прыткие терьеры и огромные золотистые мастифы, крупные и мускулистые, как львы, для охраны многочисленных повозок, на которых предполагалось вести подарки и багаж. Округлив блестящие глаза, Гарри бродил по зверинцу, от клетки к клетке, громко и восхищенно сообщая обо всем, что видел.

Генрих взял Алиенору за руку.

– Все это не напрасно, обещаю.

– Говорят, что чем больше платишь, тем дороже обходится покупка.

Он пристально посмотрел на нее.

– Забудь о гордыне и подумай о будущем. Союз с Францией принесет нам земли Вексена, когда Генрих и Маргарита поженятся. Мир с Людовиком позволит нам привести армию в Тулузу и вернуть ее герцогству Аквитанскому. Этот союз – лишь средство для достижения важной цели.

Алиенора сжала губы. Ее не покидала мысль, что весь этот спектакль затеял Томас Бекет, с его любовью к пышности и решимостью Генриха затмить и ошеломить Людовика, показав французскому королю богатства, которыми тот не обладал. Вся эта история напоминала соревнование кобелей, которые пытаются пустить струю выше, чем соперник. Однако если они получат Тулузу, которую Алиенора давно желала вернуть в границы Аквитании, то затеянный цирк может того стоить.

– Верь мне, – сказал Генрих и улыбнулся широкой, искренней улыбкой, которой, как Алиенора знала, нельзя доверять. Взяв Гарри на руки, он пошел посмотреть на конюшню лошадей, которых Бекет собирал для парада.

Братья Генриха, Гамелин и Гильом, уже были там, оценивая животных вместе с Джоном Фицгилбертом, одним из маршалов Генриха. Фицгилберт был опытным и искусным наездником, которому Бекет поручил помочь собрать животных определенной масти и породы. С Фицгилбертом пришли и двое его сыновей. Старший из них был подростком – красивый сероглазый парень с серьезным лицом. Другой, на пару лет моложе, уверенно сидел верхом на лоснящейся гнедой полукровке, пока Гамелин заглядывал в рот лошади, оценивая ее возраст.

– Прекрасное животное, – сказала Алиенора, присоединяясь к собравшимся.

Мужчины поклонились королеве, а кареглазый мальчик, сидя в седле, глубоко склонился в поясном поклоне.

– Они потянут повозки, – пояснил Гамелин. – Канцлеру нужно пять пар, одной масти и одинакового сложения.

– Он не требует невозможного, только чуда, – сардонически заметил Джон Фицгилберт.

– Ты знаешь, с какими торговцами связаться и где искать, милорд маршал, – сказал Генрих. – Я в тебя верю. Когда моя мать воевала за корону, ты снабжал ее лошадьми и в более трудных обстоятельствах.

Фицгилберт поклонился.

– Я все еще могу быть вам полезен, сир, – ответил он с язвительной улыбкой.

Алиенора была лишь отчасти знакома с Джоном Фицгилбертом. В прежние времена он обеспечивал лошадьми войска, но теперь занимался в основном фискальной политикой государства и служил в Вестминстерском казначействе. Иногда он появлялся при дворе, но не выходил на первый план. Левая половина его лица была испещрена шрамами от ожогов, глаз вытек – этот след остался со страшных времен войны за корону между императрицей Матильдой и королем Стефаном, когда Фицгилберт оказался в ловушке в горящем аббатстве. Судя по правой стороне лица, до ранения он был красивым мужчиной с сильными и четкими чертами. Сейчас, хоть годы его расцвета и миновали, а светлые волосы посеребрила седина, он по-прежнему держался уверенно и прямо, внушая окружающим уважение и, несмотря на шрамы, пользовался успехом у женщин. Генрих считал его старым боевым конем, которого нужно держать в узде, но, тем не менее, уважал.

Гарри указал на гнедого жеребца.

– Хочу покататься!

Сидевший на лошади мальчик, протянул наследнику руку.

– Садитесь со мной, мессир!

Гамелин поднял Гарри, и сын Фицгилберта с веселой уверенностью схватил его и надежно усадил перед собой в седло.

– У Уильяма есть два младших брата, – сказал маршал, весело блеснув глазами.

Сын маршала прокатил Гарри по двору ровным шагом и передал няньке, а потом легко спешился сам. Он скормил коню корочку сухого хлеба с ладони и похлопал его по шее. Алиенора подумала, что парень ей нравится: озорной и жизнерадостный, но место свое знает.

Обезьяна, которую взял подержать Гарри, неожиданно взметнулась вверх по ноге Уильяма, выхватила из его руки вторую корочку и попыталась скрыться, но мальчик оказался быстрее и схватил ее за цепь, пока плутишка заталкивала хлеб в рот.

– Нет, – сказал его отец, решительно покачав головой. – Не дожидаясь твоего вопроса, отвечу: мы такое не заведем. Видит бог, мне хватает тебя и твоих братьев с сестрами. А потом и мать привяжется к этой зверушке, и не видать мне покоя в собственной опочивальне.

Уильям с разочарованным видом передал обезьянку одному из сопровождающих канцлера.

Алиенора и ее придворные дамы собрали детей и вернулись в женские покои, оставив мужчин заниматься своими делами. «Что за цирк устроил Бекет», – презрительно подумала она. Королева посмотрела на весело скачущего рядом с ней Гарри. Как трудно представить его обрученным – он совсем малыш, а его невеста едва вышла из колыбели. До свадьбы утечет еще много воды, но ей все равно предстояло мириться с французской невесткой, дочерью ее первого мужа и сводной сестрой девочек, которых она родила Людовику. Разве такое проходит бесследно?

В назначенный день Томас Бекет отправился из лондонского Тауэра со своей яркой свитой в гавань Саутгемптона, где его ждали шестьдесят шесть кораблей, чтобы перевезти через пролив на континент.

Процессия была вдвое больше той, что шла по улицам во время коронации Алиеноры и Генриха. То событие праздновали в середине зимы. А теперь стояла поздняя весна, окутанная свежей зеленью, теплый ветерок легко развевал плащи и мантии. Повозки, запряженные гнедыми лошадьми, грохотали и лязгали по дороге, груженные щедрыми дарами Анжуйской империи.

Алиенора смотрела на проходящую перед ней кавалькаду, и голова у нее шла кругом, не в силах воспринять все это великолепие. Повозки сопровождали слуги, одетые в богатые ткани и меха, обычно предназначенные для знати. Повсюду сверкали серебро и золото, драгоценности и шелка. Каким-то образом Бекет обучил обезьян сидеть на спинах вьючных лошадей, будто маленьких жокеев на Смитфилдской ярмарке.

– Боже милостивый, он разорил Англию, – сказал Алиенора Генриху. – Выжал из королевства все до капли.

Генрих усмехнулся.

– Дело того стоит, – сказал он. – К тому же зачем нам эти побрякушки?

Алиенора поджала губы. От некоторых тканей она бы не отказалась, не говоря уже о паре прекрасных скакунов.

– Такими подарками я лишний раз доказываю искренность наших намерений. Я бы не стал ввязываться в это дело без серьезного настроя. Как только Томас произведет нужное впечатление, я последую за ним – всему свое время.

– Вряд ли ты с ним сравнишься, – язвительно заметила Алиенора.

– Я и не собираюсь… Вспомни павлинов. Сначала он показывает яркие перья, привлекает всеобщее внимание, а потом можно сложить хвост и переходить к сути дела. Мы с Томасом – непревзойденные игроки.

«Это точно, игрок ты хороший, – подумала Алиенора. – Быть может, на беду себе и окружающим».

Недели три спустя Алиенора сидела в своей комнате за шитьем. Приближался срок родов, и ей было трудно усесться поудобнее; она уже полдюжины раз поправляла подушку у себя за спиной.

Пришедшие из Франции новости говорили о триумфе Генриха. Бекета приняли с восторгом. По обочинам дорог выстроились зеваки, восторгавшиеся зрелищем роскошной кавалькады и выкрикивавшие похвалы королю Англии, когда на них с расточительной щедростью сыпались деньги и прочие дары.

– Поговаривают, брат короля Людовика весьма привязался к своему тезке, – с довольной ухмылкой поведал Генрих Алиеноре. Король играл с Гарри, который крепко обхватил отца за ногу, а тот пытался стряхнуть сына, не касаясь его руками. Мальчик держался крепко.

Несмотря на все недовольство, Алиенора не могла не рассмеяться, представив себе Роберта, графа де Дрё, с обезьянкой на плече.

– Я думаю, он сумеет найти с ним общий язык.

– Томас сообщает, что слышал слова одного из придворных, который заметил, как велик должен быть король Англии, если он посылает своего канцлера в сопровождении такого великолепия.

– Видели бы они тебя сейчас, – сказала она, приподняв бровь.

Генрих захихикал:

– Ха, меня оседлал собственный отпрыск! Сдаюсь, ты победил! – Схватив Гарри за руки, он быстро раскачал мальчика на ноге, отчего тот весело завизжал, а затем посадил себе на плечи. – Ты победитель! – крикнул он и рысью промчался по комнате. – Томас пишет, что Людовик вполне созрел для одобрения союза и путь для переговоров свободен. Остается выбить согласие на то, что Вексен будет передан Англии в качестве приданого невесты, когда состоится свадьба. – Перекувырнув Гарри в воздухе, он опустил мальчика на пол. Ричард тем временем вырвался из рук кормилицы и пополз к отцу, решив получить свою долю внимания. Генрих подхватил младшего сына, и Ричард вцепился в крест и цепочку на шее короля, привлеченный ярким золотом и драгоценными камнями. Генрих высвободил крест из цепких пальчиков ребенка.

– Я очень люблю этого малыша, – сказал он, – но я буду любить его еще больше, когда он подрастет. – Оглядев детскую, король обратил внимание на двухлетнюю Матильду, которая тихо и серьезно играла с соломенной куклой.

– Надеюсь, ты пока не собираешься выдавать нашу дочь замуж? – насмешливо спросила Алиенора.

– Нет, если только не поступит подходящее предложение, – ответил Генрих с неудержимым блеском в глазах. – Я…

Он обернулся и умолк на полуслове. В комнату вошел капеллан Алиеноры, а за ним еще один священнослужитель, забрызганный грязью после долгой скачки и с запавшими от усталости глазами. Алиенора с тревогой узнала Робера, капеллана своего деверя.

– Сир, важные новости из Бретани. – Робер опустился на колени у ног Генриха. – С горечью сообщаю вам, что граф Нантский скончался от малярии. – Он протянул королю запечатанное письмо. – Мы ничего не могли сделать; я находился у его постели, когда его душа покинула этот мир. Примите мои глубочайшие соболезнования.

Алиенора позвала нянек, чтобы те увели детей. Она была потрясена новостью, но не убита горем. Жоффруа никогда ей не нравился, и ей стало ощутимо легче, когда он покинул двор и стал графом Нантским, однако такого она не ожидала – брат Генриха никогда не жаловался на здоровье.

– Мне очень жаль, – сказала она.

Губы Генриха искривились.

– Чего еще было от него ожидать? Я дал ему титул, власть, он мог бы принести семье пользу, а вместо этого взял и умер! От него вечно одни неприятности, да примет Господь его душу с миром. – Он жестом пригласил коленопреклоненного капеллана подняться. – Ты прибыл прямо ко мне?

– Да, сир.

На лице капеллана явственно читались недоумение и шок от грубого ответа Генриха. Посланец поднялся на ноги, с трудом разгибаясь и морщась.

– Что сейчас происходит в Нанте?

– Сир, я не знаю; я сразу же отправился к вам.

– Можешь идти. – Генрих махнул рукой. – Но держись поблизости, чтобы не пришлось тебя слишком долго искать.

Когда капелланы ушли, Генрих заметался по комнате, как лев в клетке.

– Ты понимаешь, что теперь будет, – сказал он. – Герцог Конан воспользуется случаем и захватит Нант, а я не могу этого допустить. Я поговорю об этом с Людовиком и посмотрю, что можно сделать. – Он нетерпеливо фыркнул. – Ну почему, во имя всего святого, этот идиот должен был умереть, когда все шло так хорошо? Можно подумать, сделал это специально, чтобы насолить мне.

Алиенора посмотрела на него. За громогласным недовольством Генрих прятался, будто за щитом.

– Полагаю, что Жоффруа предпочел бы жить, – сказала она. – Ты злишься, потому что его нет рядом, и все изменилось.

Он бросил на нее раздраженный взгляд, предупреждая, что она ступает на опасную почву.

– Мне нужно узнать подробности. Теперь неизвестно, чего ожидать. Скорбью брата не вернуть.

– Нет, не вернуть, но, быть может, тебе станет легче.

– Оставь свои женские глупости, – огрызнулся он. – Сейчас я горюю о том, что брат больше не держит бразды правления в Бретани. Будем надеяться, что скоро мне привезут нечто более важное, чем соболезнования.

Алиенора подавила раздражение и попробовала достучаться до него еще раз:

– Придется рассказать твоей матери.

Генрих поник, будто на плечи ему упал тяжкий груз.

– Я заеду к ней по пути во Францию.

– Матери всегда тяжело терять ребенка, не важно, сколько ему лет и когда они в последний раз общались, – мягко сказала Алиенора. – Сын всегда плоть от плоти, мать носила его в себе девять месяцев. – Она помолчала, переводя дыхание, думая о Гильоме, которому довелось провести так мало времени в этом мире. Генрих не потерпит упоминания об этой потере. Она подошла и положила ладонь на локоть мужа. – Даже если для тебя это не великое горе, я все равно сожалею и сочувствую.

Он ничего не ответил, но спустя мгновение посмотрел на ее руку и накрыл ее своей. Откашлявшись, Генрих стремительно удалился, бормоча на ходу, что у него есть дела, которые необходимо уладить в связи с полученными новостями.

Алиенора позвала своего писца, глубоко вздохнула и начала составлять письмо с соболезнованиями свекрови.

13. Сарум, Уилтшир, ноябрь 1158 года

Сильный дождь, шедший последние два дня, превратил дороги в густую слякоть. И хотя дождь не превратился в снег, было холодно, и даже закутанная в подбитый мехом плащ Алиенора промерзла до костей. Вместе со свитой она пробиралась по грязи в сторону королевского дворца в Саруме, возвышавшегося на холме над продуваемыми всеми ветрами низменностями Уилтшир-Даунс. Все было затянуто серой мглой, дождь мелкими иглами бил в лицо, заставляя щуриться на изрытую колеями дорогу.

Самый последний отпрыск Алиеноры, двухмесячный Жоффруа, путешествовал на вьючной лошади, в уютно накрытой одеялами корзине. Румяный малыш с интересом оглядывался по сторонам, его маленькое личико было укрыто нависающим уголком вощеного холста. Этот третий сын, запасной наследник престола, был назван в честь своего деда по отцовской линии, Жоффруа Красивого, графа Анжуйского. Он был тихим ребенком, и, хотя появился на свет совсем недавно, в сентябре, Алиенора уже решила, что малыш вырастет внимательным, склонным к задумчивости и размышлениям.

Гонцы из Нормандии сообщали, что дела Генриха во Франции идут успешно. Он договорился с Людовиком о помолвке между Гарри и новорожденной принцессой Маргаритой. Людовик уступит в приданое Вексен вместе с тремя стратегически важными крепостями в день свадьбы молодой пары, а пока эти замки предоставят в доверительное управление тамплиеров.

Размышляя над этим вопросом в пути, Алиенора морщилась не только от дождя. Людовик настаивал на том, чтобы она не принимала никакого участия в воспитании Маргариты, и особо оговаривал, что девочка должна расти подальше от королевы Англии. Интересно, думала Алиенора, какое пагубное влияние, по мнению Людовика, она окажет на девочку, если та останется рядом с ней? Научит ее тому, что мужчины – вероломные лжецы, готовые предать тебя при первой же возможности? Генрих согласился на эти условия без возражений, чему Алиенора ничуть не удивилась. Не важно. У нее были Гарри, Ричард, а теперь еще и Жоффруа, и на них она еще могла повлиять. Если она справится, то дети останутся преданными ей. Когда Гарри и Маргарита поженятся, Людовик не сможет оторвать ее от девочки, и тогда она сможет влиять на невестку.

Гонцы сообщили и о том, что Генрих разобрался с делами в Бретани. После смерти младшего брата, Жоффруа, герцог Конан претендовал на Нант, но уступил, столкнувшись с армией Генриха, которого поддержали французы. В результате Конан присягнул на верность Генриху и на время усмирил свои амбиции.

Судя по письмам, которые получала Алиенора, Генрих и Людовик стали сердечными друзьями и даже посетили аббатство Мон-Сен-Мишель и провели ночь в совместной молитве. Дипломатические отношения – это хорошо, и мир между Англией и Францией был необходим, это политика, однако Алиенора с большим подозрением относилась к вдруг вспыхнувшей дружбе между Генрихом и ее бывшим мужем. Возможно, Генрих притворялся, но она не могла отделаться от ощущения, что ее отстраняют от дел и что мужчины обо всем договариваются без нее.

Из тумана понемногу выступали белые стены и башни Солсбери, до королевской свиты донесся запах дыма от домашних очагов. Алиенора возблагодарила Бога за то, что скоро они окажутся в тепле и под крышей. Уже много миль она видела лишь однообразный пейзаж из пожухлой травы, овец и дождя – казалось, что она едет куда-то на край света.

Когда они поднимались по склону к укрепленному дворцу, ветер налетел на них со свирепой силой. Дождь наверху перемежался со снегом. Младенец, который до сих пор вел себя идеально, захныкал в колыбельке, заплакал и Ричард, а Годиерна пыталась его успокоить. Алиенору пронзила дрожь. Ей вдруг послышались неизвестно откуда донесшиеся слова: «Богом забытое место». Но почему? Ведь все вокруг белое и сияет в ноябрьском тумане, а колокола собора зазвонили к вечерне.

Кавалькада прошла через ворота во двор, где их ждали слуги, чтобы принять ее лошадь и сопроводить королеву в покои. В очаге весело пылал огонь, наполняя комнату теплом. На столе, покрытом чистой белой скатертью, стояли кувшины с горячим, сдобренным пряностями вином и чаши с дымящимся мясным бульоном с хлебом, чтобы утолить голод путников. Кормилица Жоффруа, Эдит, устроилась на скамье и приложила к груди младенца, а Годиерна дала грудь Ричарду, который почти не нуждался в ее молоке, но все равно искал утешения кормилицы.

Завернувшись в меховую накидку и выпив вина с пряностями, Алиенора протянула руки к огню, впитывая всем существом его тепло. На столе дожидались ее внимания различные документы, но она решила просмотреть их позже, когда придет в себя. Прибыли рулоны ткани, за которыми она посылала в Винчестер, чтобы сшить зимние платья для рождественских праздников в Шербуре. Здесь были отрезы красной шерсти, плотной и тяжелой; вышитая парча из Италии и белый лен из Камбре для нижних сорочек. Алиенора провела пальцами по тканям, наслаждаясь их богатым цветом и фактурой. Все это она могла получить мгновенно, стоило лишь отдать приказ. Она богата, у нее есть слуги, которые выполняют ее распоряжения и заботятся о ее комфорте.

Королева приказала позвать музыкантов, которые пришли, готовые петь и играть, развлекая ее. От курильниц струйками серебристого дыма поднимался аромат благовоний, а от жара огня приятно покалывало пальцы. Ее жизнь была похожа на эту крепость на вершине уединенного, ветреного холма. Снаружи одно, а внутри – совсем другое. Ветер, завывающий в ставнях, словно отгораживал ее от внешнего мира, унося на окраину, далеко-далеко от Аквитании.

У другого костра, в Руане, Генрих протянул ноги к углям и посмотрел на короля Франции. Людовик заинтриговал его. Внешне он казался мягким и покладистым, но была в нем и другая сторона, которую Генрих не мог постичь: тонкий, острый как бритва кусочек стали, скрытый в самом сердце. Мужчины выпили по бокалу вина за шахматами – каждый выиграл по одной партии. Третью партию решили не играть по взаимному и дипломатическому согласию.

Они заговорили о женщинах, и в разговоре в конце концов не могла не возникнуть Алиенора, которая была замужем за Людовиком в течение пятнадцати лет, пока их брак не был аннулирован. За все это время она родила королю Франции только двух дочерей, в то время как за последние шесть лет она уже подарила Генриху четырех мальчиков и девочку. Об этом никто из мужчин не упоминал, но мысли об этом витали в воздухе между ними.

– Алиенора всегда была себе на уме. – Людовик положил подбородок на сплетенные бледные пальцы. – Она ни с кем не делилась своими мыслями. У нее не было доверенных дам при дворе. Порой случались всякие мелочи, о которых женщины шепчутся по углам и которые ей следовало бы рассказывать мне, но она все держала при себе. Она не делилась со мной тем, чем должна была бы делиться. – Людовик постучал пальцем по боку своего бокала. – Вот такая она и была, своенравная, и потому я никогда не мог ей доверять.

Генрих ничего не ответил. Он понял то, что пытался сказать ему Людовик, но не собирался ему подыгрывать – к чему отдавать знания и власть человеку, который, несмотря на товарищеские отношения, оставался его соперником. Кроме того, Людовик, вероятно, преувеличивал, желая посеять раздор. На его месте Генрих поступил бы так же. Он знал, как обращаться с Алиенорой; в этом отношении он считал себя явно умнее Людовика.

– Я думаю, мы понимаем друг друга, – сказал Генрих.

Людовик кивнул.

– Тогда на этом и покончим, – ответил он с довольным блеском в глазах. – Я рад, что предостерег вас.

В конце декабря анжуйский двор собрался в Шербуре на рождественский пир. В канун солнцестояния выпал снег, и земля окрасилась в цвета горностая и серебра. Небо очистилось и засияло зимней голубизной, но было холодно, и все вокруг сияло кристаллическим блеском. Вода в бочках замерзла, с карнизов и водостоков свисали кинжалы сосулек, дорожки посыпали соломой и пеплом. Краснощекие дети катались с горок и играли в снежки, а те, кто постарше, привязав к ногам берцовые кости волов, катались по замерзшему пруду. Пожилые люди осторожно пробирались по обочинам дорог, опираясь на посохи, и молились: скорей бы оттепель.

Генрих был в восторге, когда за два дня до Рождества из Англии приехала Алиенора с детьми – он с радостью встретил новорожденного сына.

– Что за славный малыш! – Генрих пощекотал его под подбородком и улыбнулся Алиеноре. – Вы просто чудо, госпожа королева! Еще один продолжатель нашей династии!

Она наклонила голову, любезно принимая комплимент на людях. Замерзшая после долгого путешествия, Алиенора хотела оказаться в тепле и поесть. Однако следовало соблюдать традиции и правила этикета.

Генрих повернулся к Гарри, который тоже был закутан в меха и покраснел от холода.

– А вот и наш молодой жених! – Он погладил Гарри по голове. – Посмотрим, как ты вырос. Ха! Уже почти мне по пояс!

Гарри с важностью надул грудь. Алиенора поджала губы при упоминании о браке между Гарри и дочерью Людовика.

Генрих подхватил Матильду и поцеловал ее, а потом обнял и Ричарда, который нетерпеливо извивался в объятиях Годиерны. Затем он снова повернулся к Алиеноре.

– Я знаю, что ты, должно быть, замерзла и устала, – сказал он. – И очень даже забочусь о тебе, хотя ты так не думаешь. Я приказал принести еду в твои покои и приготовить спальню.

Алиенора с удивлением посмотрела на него и чуть было не спросила, что ему нужно, но потом решила поверить мужу на слово. Они не виделись почти год, и если он готов приложить усилия, то и ей следует ответить тем же.

– Спасибо. – Она искренне улыбнулась Генриху, на что он ответил взаимностью.

В покоях и правда было уютно и тепло. Ставни затянули плотными шторами, и комната мерцала теплым золотистым светом от огня и свечей. Чувственный аромат лампадного масла, которое Алиенора любила, наполнял воздух. Она заметила две новые книги на сундуке и взглянула на Генриха, прежде чем взять их в руки. Одна из них была в изысканном переплете, украшенном слоновой костью и драгоценными камнями.

– Я подумал: вдруг тебе захочется что-нибудь почитать, – сказал он. – Мне понравились сочинения Гальфрида Монмутского, а вторая книга – это сборник набожных песен на окситанском языке. Буду рад, если ты поделишься своим мнением.

Алиенора разрывалась между подозрениями и восторгом. Возможно, так Генрих решил умилостивить ее после споров насчет брачного союза с Францией. Если так, то ничего не выйдет, но, по крайней мере, она сможет насладиться плодами его усилий. Дорогой супруг наверняка задумал какую-нибудь хитрость.

У огня были расставлены еда и напитки. Здесь был хлеб, разнообразные сыры, маленькие пирожные с финиками и орехами, посыпанные сахаром, творожные пироги, а также бульон с хлебом для детей.

Генрих сел обедать с ней, и, хотя Алиенора очень любила такие моменты домашнего счастья, подальше от хлопот управления государством, она никак не могла прогнать тревогу – уж слишком странно вел себя Генрих. Обычно его было не уговорить посидеть за семейным ужином.

В конце концов, согревшись и насытившись, она блаженно задремала перед очагом, потягивая сладкое вино с пряностями, пока Генрих рассказывал детям историю о короле Вацлаве, о могущественных и благочестивых королях старых времен.

Матильда забралась к отцу на колени и свернулась калачиком, как маленькая собачка, поджав кулачки под подбородком. Улыбаясь, Генрих погладил ее по спине и взглянул на Алиенору в отблесках огня.

Наконец няньки и кормилицы увели детей спать, оставив супругов наедине. Алиенора устала после долгого путешествия, но сквозь сон потянулась к мужу, когда Генрих присоединился к ней на скамейке и заключил в объятия.

– Ты меня простила? – Он нежно провел пальцем по ее шее.

Она повернулась к нему и ощутила его мужскую силу.

– С чего бы мне вообще прощать тебя, если ты за моей спиной обручил моего сына с дочерью моего бывшего мужа? – требовательно осведомилась она.

Генрих ущипнул ее за мочку уха и погладил по бедру.

– А если я скажу, что к следующему Рождеству подарю тебе Тулузу? Тогда ты меня простишь?

Слово «Тулуза» обожгло ее словно шальная искра, и Алиенора выпрямилась в его объятиях, внезапно насторожившись.

– О да, – кивнул он с широкой ухмылкой. – Я заключил мир с Людовиком, а значит, могу заняться возвращением Тулузы в наши границы и вставить ее, будто драгоценный камень, в нашу корону. Я созываю войско в день летнего солнцестояния. Томас займется деталями. Это будет огромная армия, не меньше той, которую Людовик водил в Антиохию, когда я был еще юношей.

От этих слов Алиенора вздрогнула. Она участвовала в том походе и помнила его во всех подробностях, со всей его ожесточенностью, тщеславием и, в конце концов, горьким поражением. Тогда-то она и возненавидела своего первого мужа.

– Будем надеяться, что ты добьешься большего успеха, чем он.

– Ах, не порть настроение, – запротестовал Генрих. – Дареному коню в зубы не смотрят. И ты так и не ответила на мой вопрос.

Алиенора обвила руками его шею и приблизила свои губы к его губам.

– Если ты завоюешь Тулузу, я прощу тебе почти все, – выдохнула она.

– Почти? – Он поднял ее на руки и понес к кровати.

– Я же говорила тебе, не смей мной пренебрегать, – напомнила она. – И не обещай мне Тулузу, если не собираешься выполнить обещание.

– Верь мне, – ответил он, сбрасывая котту и рубашку, обнажая мускулистый торс, крестообразно поросший русыми волосами, которые спускались густой дорожкой к паху. – Я тебя не подведу.

Алиенора со страстью устремилась ему навстречу, предвкушая наслаждение от неистовой силы его любовных ласк – прошло столько времени, она соскучилась по мужу, но, даже отвечая ему в любовном пожаре, она не доверяла Генриху ни на йоту.

14. Пуатье, середина лета 1159 года

Ранний утренний свет проникал сквозь открытые ставни и достигал изножья кровати, отчего часть вышитого льняного покрывала была ослепительно-белой. Перевернувшись, Генрих поцеловал Алиенору в шею и провел рукой по ее обнаженному бедру и боку. Сонно вздрогнув, она посмотрела на мужа. Его веснушчатая кожа потемнела от солнца до золотистого цвета на лице и руках, – свидетельство того, сколько времени он проводил в седле, – но остальное тело было цвета парного молока. Ее волосы роскошной волной накрыли его руку, переливаясь золотом. В последнее время она стала находить среди золотых серебристые нити и безжалостно их выщипывать, сохраняя совершенство золотого покрывала.

Генрих обхватил ее грудь и поцеловал в губы, очертив их языком, но это была не прелюдия к любовной игре, а скорее прощание. Он со вздохом сел.

– Как бы я ни хотел остаться здесь с тобой, меня дожидаются город, на который я могу претендовать от твоего имени, и армия, которая ожидает моей команды. Не сомневаюсь, что мой канцлер уже нервно вышагивает, стирая подошвы ботинок. – Генрих хмыкнул от удовольствия. – Похоже, Томасу понравилась мысль о том, чтобы стать солдатом.

Алиенора зевнула и потянулась.

– Он похож на тебя – в некотором роде.

– Ха! Это еще почему?

– Он наслаждается властью; ему нравится возвышаться над людьми, повелевать ими.

– Мной он не повелевает, – отрезал Генрих. – Он мой канцлер и делает то, что ему приказывают. Я предоставляю ему полномочия, но я король, и всем распоряжаюсь я.

Алиенора поняла, что затронула больную тему.

– Томас считает себя королем по доверенности, – ответила она. – Он подкрепляет свою значимость чересчур широкими тратами и окружая себя роскошью. Он устраивает пышные пиры; даже его повседневная одежда отделана шелком. То есть делает все, что, по его мнению, должен делать ты – король. Он пытается набросить позолоченный покров на свое скромное происхождение, надеясь, что люди забудут, откуда он поднялся. Но они, конечно, видят, ведь этого нельзя не заметить.

– Но на меня это не похоже, – возразил Генрих. Встав с кровати, он надел брэ[7], нижние штаны и затянул пояс. – Мне нет дела до украшений. Я оставил свою корону на алтаре Вустерского собора, потому что мне надоело носить ее четыре раза в год. Пусть Томас наряжается в шелка вместо меня – мне же не придется об этом беспокоиться. Если так он крепче стоит на ногах, то пусть, какое это имеет значение? – Он положил руки на бедра. – Я король, стою ли я здесь перед тобой в одних нижних штанах или в горностаевой мантии. А Томас – мой слуга.

Алиенора собрала волосы и распустила их по плечам.

– Согласна, но порой ты слишком рьяно претворяешь идеи Бекета в жизнь.

– Но только я решаю, делать это или нет.

Генрих снова поцеловал ее, прежде чем выйти из комнаты, но его взгляд был задумчив.

Армия, собранная для наступления на Тулузу, по численности почти сравнялась с той, что отправлялась много лет назад в крестовый поход. Под командованием Томаса Бекета было семьсот рыцарей. Канцлер сбросил рясу священника и облачился в кольчугу, на его левом бедре висели богато украшенные ножны, в которых гордо алела кожаная рукоять прекрасного меча. С тем же воодушевлением, с каким он устраивал в прошлом году в Париже парад по случаю обручения двух наследников престолов, Бекет обложил налогами Англию и Нормандию, чтобы собрать на войну девять тысяч фунтов.

Королева, хоть и предостерегала Генриха, была в восторге от достижений канцлера. Ее сердце пело от яростной гордости и предвкушения успеха. Тулузе не устоять перед таким натиском. Возможно, когда она, наконец, подобно своим предкам, воссядет на трон в большом зале Нарбоннского замка и станет вершить суд хозяйской рукой, то будет знать, что все было не напрасно, и все встанет на свои места.

В другой комнате дворца Изабель де Варенн прощалась с готовящимся к отъезду мужем. Армия, намеревавшаяся захватить Тулузу, покидала Пуатье в полном боевом порядке, чтобы порадовать горожан и герцогиню. Изабель редко видела Вильгельма в полном вооружении, он обычно надевал доспехи в боевом лагере вдали от дома, и теперь ее охватил страх и гордость, когда она увидела его в кольчуге, шелковом сюрко[8] в сине-желтую клетку и с пристегнутым к поясу мечом. Прошлую ночь они провели в страстных объятиях, и она молилась, чтобы на этот раз у них родился ребенок.

– Ты выглядишь очень внушительно, – сказала она и коснулась его руки, где теплую плоть теперь покрывали твердые стальные заклепки.

Он одарил ее натянутой, озабоченной улыбкой:

– Дышать в этом тяжеловато. Надеюсь, нам не придется ехать так слишком далеко – остановимся, чтобы снять доспех. Мы еще даже не отправились в путь, а я уже мечтаю о том, чтобы эта кампания закончилась поскорее.

Изабель едва заметно вздрогнула.

– И я тоже.

– Все так. – Он опустил глаза, опушенные густыми темными ресницами. У Изабель сжалось сердце. Она хотела разгладить его хмурые брови и сделать так, чтобы все в мире устроилось благополучно.

– Я буду скучать по тебе, – сказала она. – Береги себя, пока я не приеду в Тулузу.

Он чуть потянул указательным пальцем завязку на шее кольчуги, ослабляя узел.

– Прошлой ночью я видел тебя во сне, – сказал он. – Я знал, что ты была рядом; я чувствовал тебя, вдыхал аромат твоей кожи, но не мог ни увидеть тебя, ни найти. А потом я проснулся, и ты склонилась надо мной, твои волосы щекотали мне щеку.

– Я здесь, – произнесла она, пытаясь его успокоить. – Я всегда буду здесь.

Он обнял ее и снова поцеловал, крепко, почти отчаянно. Когда он отпустил ее, Изабель пошатнулась, ошеломленная и обеспокоенная его напором. Пока она приходила в себя, он направился к двери и на мгновение остановился у порога, чтобы бросить последний взгляд через плечо, прежде чем сбежать по лестнице во двор.

Изабель подошла к оконной арке, на ее губах горел отпечаток его поцелуя, а внутри все завязалось в тугой узел. Она ненавидела минуты разлуки. Вот так же и ее отец отправился с королем Людовиком в Святую Землю и не вернулся. У него не было даже могилы. Его кости белели где-то на высоких склонах гор в Анатолии, где он пал от турецкой сабли и остался лежать непогребенный. Он так же надел доспехи, попрощался и ушел, бросив последний взгляд через плечо. Мужчины всегда уходят на войну. Будь она проклята!

Летним утром Генрих отправился в Тулузу в отважном строю во главе длинного потока закованных в латы рыцарей под развевающимися на копьях знаменами. Горожане выстроились вдоль дороги, провожая войско. Одни осыпали воинов цветами, свешивались с балконов и галерей под крышами домов. Другие подбегали к солдатам, раздавая еду: хлеб, головки сыра, копченую колбасу. Алиенора с гордостью смотрела вслед Генриху, который восседал на резвом белом жеребце, настоящий герой-завоеватель еще до того, как покинул стены Пуатье.

Гарри стоял рядом с матерью с короной на голове и сияющим взглядом провожал колонны рыцарей.

Годиерна держала на руках малыша Ричарда, показывая ему отца на коне, и мальчик размахивал руками и громко кричал.

– Когда вы снова увидите папу, Тулуза будет нашей, – сказала сыновьям Алиенора.

– А когда это будет? – полюбопытствовал Гарри.

– Скоро, любовь моя, – ответила Алиенора, глубоко вздохнув. Ее охватили одновременно ликование и тревога. – Очень скоро.

Ближе к вечеру ветер совсем стих, воцарилась жара. Мерцание сухих молний придавало облакам странный белесо-лиловый оттенок. Гром гремел с полудня, но тучи так и не пролились дождем. Армия Генриха разбила лагерь вблизи стен Тулузы, над городом тоже сверкали мрачные вспышки зарниц.

У Гамелина от предчувствия грозы разболелась голова, череп будто разрывало изнутри. Воины провели в седле долгий жаркий день, и его рубашка и котта промокли от пота. Над влажной кожей кружили комары, и он отбивался от них тыльной стороной ладони.

Генрих стоял, расставив ноги и сцепив руки на поясе, и смотрел на город. Выражение его загорелого лица было неподвижным и решительным. Державшийся рядом с королем Бекет оглядывал стены острым взглядом ястреба, нацелившегося на добычу.

Пока все шло благополучно, хотя и не во всем по плану. Надежда на то, что Раймунд Тулузский испугается огромной и мощной армии, движущейся против него, и сдастся, не оправдалась. Вместо этого он не двинулся из города и делал вид, что не замечает всех требований, угроз и дипломатических жестов. Генрих продолжал давить: в предупреждение король разграбил и сжег город Каор, однако Раймунд лишь укрепил стены Тулузы и пополнил запасы.

Людовик предложил посредничество, но Генрих отказался, зная, что французский король намерен лишь предотвратить нападение на Тулузу. Его сестра, Констанция, была женой Раймунда, и Людовику этот город был не чужой. Однако двадцать лет назад, когда Людовик сам был женат на Алиеноре, он тоже пытался захватить Тулузу, и теперь его разрывали противоречивые чувства.

– Что ж, милорды, – сказал Генрих. – Перед нами крепкий орешек.

Поморщившись, Гамелин протер шею мокрым лоскутом ткани. Город получал припасы по реке, крепостные стены были на редкость длинными, а значит, окружить его будет очень непросто; даже такому мощному войску. К тому же у них было не слишком много времени. Несмотря на все сборы провизии и прочие детали подготовки кампании, Генрих предусмотрел оплату наемникам только на тринадцать недель. Когда закончатся деньги, закончится и кампания.

– Это в-возможно, – сказал Бекет, мрачный, но исполненный решимости. – Мы пришли сюда в надежде, что граф Раймунд пойдет на переговоры, но п-предполагали, что нам п-придется сражаться.

Гамелин взглянул на канцлера. Организацией кампании занимался Бекет, и его репутация зависела от успеха этого предприятия. Генрих требовал чудес, и до сих пор Бекет их совершал. Однако на этот раз чудо требовалось уж слишком необыкновенное. Сегодня канцлер заметно заикался – дурной знак.

– Завтра я предъявлю Раймунду Тулузскому ультиматум, – сказал Генрих. – И, если он не ответит до полудня, пусть пеняет на себя. – Король отвернулся, чтобы отдать распоряжения одному из своих инженеров насчет осадных машин. Их уже собирали из деталей, привезенных на телегах. – Я хочу, чтобы машины были готовы к утру, пусть Раймунд увидит их, когда проснется.

Небо потемнело до черноты, а сухие молнии сопровождались треском, напоминавшим удары молота по наковальне. Горячий ветер пронесся по лагерю, раздувая палатки, будто кузнечные мехи. Ординарцам Генриха с огромным трудом, использовав дополнительные колышки, удалось поднять и закрепить королевский шатер – большую круглую конструкцию из алой с золотом парусины, где было достаточно места для кровати и снаряжения Генриха.

– Идемте, – резко потребовал Генрих, – нам нужно обсудить план действий.

Он отправил оруженосцев и герольдов за другими лордами-советниками и вошел в шатер. Из одного из сундуков, которые недавно внесли в палатку, король достал свернутый план Тулузы и расстелил его на столе, придавив по углам кубком, ножом и большим караваем хлеба. Лампы были зажжены, разгоняя тьму, и пламя колыхалось при каждом дуновении ветерка, проникавшего сквозь парусину. Гамелин налил себе вина из стоявшего на сундуке кувшина. Оно было незрелым, только что с виноградника, но он все равно выпил кубок залпом.

К шатру подъехал на взмыленной лошади разведчик Генриха и торопливо спешился, крича, что привез новости.

– Сир. – Задыхаясь от напряжения, гонец опустился на одно колено и склонил голову.

– В чем дело? – спросил Генрих. – Говори скорее.

– Король Франции в Тулузе, сир, – выдохнул тот. – Он прибыл и готовится оборонять город.

– Что? – На лице Генриха появилось выражение крайнего изумления. – Как это тебе в голову пришло?

1 Европейская средневековая верхняя одежда (туника), до колена или ниже – чем выше статус человека, тем длиннее. Надевалась поверх камизы – прототипа современной рубашки. (Прим. ред.)

2 Декоративная композиция в виде горизонтальной полосы или ленты, декорированной рельефом или росписью. (Прим. ред.)

3 Тропическое травянистое растение с узкими, острыми листьями, часто использовалось как элемент орнамента в архитектуре и росписи. (Прим. ред.)

4 Собранная складками занавеска или иное тканевое украшение, которое вешают на стену, окно и т. п. (Прим. ред.)

5 Он же – Жоффруа VI, граф Анжуйский, Мэнский и Нантский. Фицэмпресс – матроним, часть родового имени, которая присваивается ребенку по имени матери. У Генриха такая же часть родового имени. (Прим. ред.)

6 Щипковый струнный инструмент, который предположительно появился в XII веке, а спустя несколько веков потерял популярность и был вытеснен другим похожим инструментом – лютней. (Прим. ред.)

7 Нательное белье для низа в Средние века. (Прим. ред.)

8 Сшитый в боках плащ-нарамник до середины икр, имел ложные рукава или проймы. (Прим. ред.)

Вход для пользователей

Меню