Читать онлайн Хлеба и зрелищ бесплатно

I

«И тогда сказал Майкл Патрик Теренс О'Флахерти: – Дурак тот, кто ходит на ярмарку Доннибрук, если у него вместо черепа яичная скорлупа.»

Такова концовка речи защиты, которую произнес мифический ирландец О'Флахерти, привлеченный к суду за то, что в драке на ярмарке расшиб голову одному из противников.

Когда герой «Лотереи» – романа Вудворда – рассказывает этот анекдот с нравоучением, – слушатели легко расшифровывают аллегорию и разражаются хохотом. Сотрясаются от этого хохота жирные подбородки «отцов города», и, быть может, не один из «отцов» самодовольно думает: «Не знаю, как у того дурака, а у меня с черепом все обстоит благополучно».

И Вудворд с ними согласится. Мало этого. Он не только согласится-он отдаст всю свою наблюдательность, все свое искусство рассказчика тематическому заданию: доказать, что в современной Америке ко дну не пошли только те джентльмены, о череп которых переломится палка энергичного ирландца.

Когда читатель впервые прочтет романы Вудворда «Bunk» [«Лотерея»], «Lottery» [«Лотерея»], «Bread and Circuses» [«Хлеба и зрелищ»] и просмотрит его книгу о Джордже Вашингтоне, перед ним предстанет маска аббата Куаньяра, подрисованная на американский лад. Иронический попик Франса, созерцатель и регистратор человеческой подлости, безумств и тупости – чистый эстет, чуравшийся моральных и социально-политических оценок. Ирония его никогда не разрешалась в социальную сатиру. Подобно м-ру Тангрину из вудвордовского «Хлеба и Зрелищ», он с не остываемым интересом читал великолепный труд Моля «История человеческого безумия», – читал всю свою жизнь и никак не мог начитаться. И подобно Тангрину, аббат Куаньяр не удовлетворялся сокращенным изданием opus’a Моля в восемнадцати томах. Франс заставил своего любимца читать и перечитывать все сорок два тома, снабженные приложениями и иллюстрациями на отдельных листах. Куаньяр не протестовал-он сам склонен был к медитациям, – натура у него была созерцательная, а разве в сорока двух томах не больше материала для медитаций, чем в восемнадцати? Итак, он перелистывал страницы полной истории человечества и не переставал благоговеть перед мудростью божественного промысла, с помощью которого человек снабдил усидчивого профессора материалом для его поучительной «Истории».

Аббат Куаньяр – мистер Тангрин-Вудворд. Прочтя книги Вудворда, читатель, быть может, склонен соединить знаками равенства членов этого ряда, а самого Вудворда зачислить остроумным глоссатором истории современной Америки. Франсовский аббат никогда не жаловался на печень; с печенью обстоит все благополучно и у Вудворда. Это неоспоримо, как неоспоримо и то, что читатель привык требовать от социальных сатириков свифтовской желчи. «Здоровая печень» в некоторых случаях не прощается, но почему-то читатель забывает, что почти всегда болезнь этого необходимого органа писателем благо приобретается, причем сплошь да рядом виновником свифтовского темперамента является не кто иной как сам читатель, хотя он сего и не подозревает. Удовлетворенный переменами, происшедшими в здоровье сатирика, он намечает очередную жертву, забывая, что медицинский признак-здоровая печень-слишком недостаточен для сближения того или иного сатирика с аббатом Куаньяром, погрязшим в гражданском квиетизме.

Вудворду может грозить такая же печальная участь. Он слишком легко и свободно носит маску аббата, чтобы считать себя застрахованным от упреков в соглядатайстве и в чисто эстетическом подходе к тому социальному процессу, который развертывается в Америке на наших глазах. За этой маской, за философским юмором его, пожалуй, можно не разглядеть на книгах Вудворда того же знака, который лежит на Бомарше. Увлеченный его исключительным даром рассказчика и его остроумием, читатель рискует проглядеть в Вудворде одного из самых крупных и горьких сатириков нашего века, имеющего предъявить весьма недвусмысленную социально-политическую программу.

Свою первую книгу «Bunk» Вудворд посвятил памяти Гурмона. Это не случайно. Как и автор «Le problème du style», он категорически отклонил бы от себя обвинения в пристрастии к парадоксам и охотно подписался бы под словами Гурмана: «un espit de quelque hardiesse semblera toujours paradoxal au esprits timores» – «ум отважный всегда покажется парадоксальным умам робким». И тот же Гурмон эффектно подчеркну: «ll faut accepter en toutes ses conséquences, les régles du jeu de la pensee» – «Правила игры мысли со всеми вытекающими последствиями должны быть приняты».

Le jeu de la pensée… Манера вудвордовского письма выдает в американце почитателя заветов Гурмона, чья школа-лучшая школа стиля. Разумеется, Вудворд – не Реми де-Гурмон, но именно французским правилам игры мысли следует он там, где мысль его «играет». Его шалости балансируют на грани парадокса, на той грани, на которой незыблемо утвердились Франс и Гурмон. Честертон не мог или не хотел на ней удержаться: его оглушительные парадоксы пренебрегли законом «золотого сечения», ведомом французским мастерам стиля. Но Вудворд удержался. Крайностей он себе никогда не позволяет и меньше всего пытается нагрузить страницы своих книг отдельными maximами, в коих здравый смысл нарочито поставлен на голову. Его афоризмы, кажущиеся рискованными, всегда мотивированы: ими он подытоживает свои комментарии на разделы молевской «Истории человеческого безумия». «Менее опасна бутылка виски в кармане, чем томик стихов» – слова эти так плотно вправлены в его характеристику американского business man’a, что в контексте не эпатирует. Или, например: «За это время бог растерял все свои прерогативы, пока не стал биологической необходимостью и, как таковая, продолжал играть свою роль под наименованием «вселенная». Можно думать, что раньше он все же проявлял активность: создал протоплазму и несколько электронов. А затем он работу прекратил, и научные законы взяли на себя попечение о мире. Под этой фразой разве не подписался бы Франс? И разве вместе с Гурмоном он не поставил бы визы на той формуле, к которой пришел Вудворд: «Мир вступил теперь в век господства посредственности-самый славный век во всемирной истории». По Франсовски звучит и догадка, высказываемая американцем в связи с утверждением, что «почти все может произойти в кровати». Упоминая о Людовике XIV, который управлял страной, сидя в кровати, о Твене и Стивенсоне, писавших в кровати книги, о Сарре Бернар, часто принимавших гостей, не потрудившись с кровати встать, – Вудворд, опираясь на «исторический» факт о необходимости «небезызвестного Прокруста» прибегать к помощи хирургии, дабы приспособить людей к кроватям, – высказывает предположение, что эти операции производились именно в кровати, а Прокруста аттестует «святым патроном: Пульмановской компании». Как и французские его учителя, Вудворд не умеет хохотать; он только улыбается, motto он роняет легко, никогда не подчеркивая курсивом. И образность его-изысканная, быть может, слегка кокетливая: „Бархатные пальцы рассвета коснулись крыш… Колеблется, чахнет жирное пламя упрямых фонарей; оно становится меньше булавочной головки и превращается в ничто» Или в другом месте: «Рассвет не опоздал, но появился он в таком жалком виде, что хотелось ему посочувствовать и отослать домой» – За тем: «Каждая свеча вообразила себя факелом, и бегали свечи весь вечер по тихим холмам звездами, сверкавшими на вершинах». Встречаются и фигуры, которым мог бы позавидовать Гурмон: «Ночь опускается, как стрела на излете – словом, Вудворд прилежно учился художественному письму у мастеров стиля, и посвящение «Bunk’a Гурмону едва ли покажется претенциозным.

Ошибается тот, кто предположит, что Вудворд перегружает свои романы фигурами, аналогичными цитированным. Вудворд не занимается стилистическими упражнениями; стихия Вальдо Фрэнка – единственного американского художника фразы – ему чужды. В своих фигурах автор «Bunka» проявляет подлинный вкус и пристрастие к образцам, достойным подражания, но отнюдь не формальная стилистическая проблема стоит в центре его внимания. В центре его внимания стоят две задачи: показать главного героя современной Америки, показать тот костяк, которым Америка Моргана поддерживает свои несколько расплывшиеся формы, – показать business man’a и механику его business’a. Как показать? Добросовестно показывал механику Драйзер; живее, но также серьезно повествовал о том же Синклер Льюис; отвращал от бизнесменов Шервуд Андерсон; романтически, но вскользь любовался ими Лондон, простодушно считая дельцов «пионерами»; жадно заносил силуэты национальных героев Генри и этим ограничивался; и, наконец, с хорошей хваткой первоклассного журналиста расправлялся с ними Синклер. А Вудворд-первый из современных американцев, – под маской Куаньяра захлестывая Франсовской иронией механику бизнеса, обнажил национального героя до гола, совлек с него даже последний его покров, в который тот пытался закутаться, – флаг со звездочками. И предстал бы бизнесмен смешным, если бы автор захотел на этом остановиться. Но он мимоходом разрешил вторую свою задачу-показал, чем живет стандартная Америка. И стало уже не смешно, а страшно.

II

О социально-политическом паспорте Вудворда, об ошибке тех, кто может счесть Вудворда соглядатаем-скептиком-ниже. А теперь – о стихии вудвордовской иронии, в плане которой предстает тематика его размахов. Два романа – «Bunk» – «Вздор» – и «Lottery» – «Лотерея» – в русском переводе вышли. «Bread and Circuses» – «Хлеба и зрелищ» – третий роман Вудворда. Больше Вудворд романов не писал. Последняя его книга «George Washington» – «Биография Вашингтона» – историческое исследование.

На фронтоне шекспировского театра «Глобус» рядом с Геркулесом, поддерживающим земной шар, начертана была надпись: «Totus mundus agit histrionem» – «Весь мир играет комедию». It’s all in life, it’s all a commedy-«Все это-жизнь: сплошная комедия», – перекликнулся с фронтоном «Глобуса» Вудворд и показал нам… трагедию. Почему же он не назвал свою трехтомную эпопею о современной Америке трагедией, почему же он не переключил свой комедийный тон на патетический регистр трагедийного языка? Отчасти-по причине здоровой печени, а на все сто процентов по причине иной, ни мало не медицинского порядка. Нам не нужно строить догадки, какова эта причина, следует только внимательно читать Вудворда. В «Лотерее» он эту причину назвал. Он цитирует Бомарше, а под цитатой ставит и свою подпись: Je me presse de rire de tout de peur d’être oblige d’en pleurer. (Я заставляю себя смеяться нам всем из боязни разрыдаться.) Эта фраза-ключ к Вудворду; забыть о ней-ничего не понять в вудвордовском горьком юморе и горькой иронии.

Франс никогда не снисходил до признаний. Он оставил нам образ своего попика, маска которого достаточно отвердела. Аббат философически подхихикивал над историей человеческого безумия и ухитрялся говорить «нет» так, что это звучало, как «да». И, конечно, Франс увильнул бы, если бы мы спросили его без обиняков, подписывается ли его Куаньяр под признанием Бомарше и Вудворда, – гордый французский мэтр терпеть не мог лирических откровений. И взамен одной, но какой драгоценной фразы мы получили через Куанира доведенный до виртуозности метод овладения материалом.

Теперь, после признания Вудворда мы свое credo – формулу Бомарше – американец окрашивает в защитный цвет комедии. А строя свою «комедию», он из рук Куаньяра принимает манеру письма. Сарказм? Нет: ни Куаньяр, на Вудворд не склонны к сарказму. В сарказме-желчь. И по разным основаниям: Франсовский аббат с Вудвордом не приняли сарказма. Франс не разрешил своему аббату отравить желчью философическое спокойствие, ибо разве отрава желчью не порождает эмоции? А если эмоция, – не замутнеет ми идеальное стекло, через которое монтэневский ученик должен созерцать мир? И Вудворд не принял сарказма. Почему? После признания его мы вправе выставить догадку: не боялся ли Вудворд сорвать свой голос на высоких нотах саркастического памфлета. «Я заставляю себя смеяться» … Смех страхует лучше от опасности разрыдаться, чем возмущение. Куаньяр посвятил американца в тайны созерцательной иронии, и на фоне веселой издевки показал нам автор «Лотереи» духовную жизнь сегодняшней Америки. Комментатором «истории человеческого безумия» в романах «Вздор» и «Хлеба и зрелищ» является один и тот же герой – Майкл Уэбб. В «Лотерее» – комментатор – автор. Экспозиция «Вздора» – оригинальна: автор встречается с известным философом Майклом Уэббом, в котором узнает героя своего ненаписанного романа. Не отрицая, что он некогда от автора сбежал, Майкл соглашается поставлять материал для романа и проникает на виллу одного из крупнейших миллиардеров Америки. Материал для романа он добывает богатейший, и вторая часть «Вздора» посвящена великолепному описанию хитроумной механики делячества, тогда как первая-история философской карьеры Уэбба. Тот же Майкл – уже на покое – выступает и в «Хлеба и зрелищ». Он развязался с автором, теперь он герой на равных правах с остальными героями книги и отдыхает в загородном пансионе, где перед ним проходит вереница жильцов – редчайшие по силе изобразительности рядовые типы американского сегодняшнего дня. Все они живут по заповеди: хлеба и зрелищ! И другого закона не знают. И, наконец, в «Лотерее», где Майкл Уэбб не принимает участия, Вудворд рассказывает о самом рядовом, стандартном американце, агенте по продаже мебели-Джерри Гаррисоне, – который к тридцати годам сколотил себе миллион долларов. Ирония захлестывает страницы трех вудвордовских романов. Майкл Уэбб написал книгу «Как важно быть второсортным». Всерьез приняли американцы эту книгу, в которой философ убедительно доказывает преимущество «ума второсортного» над первосортным. Возникли по всей стране «клубы второсортных», куда члены принимались лишь после соответствующего испытания. «Что такое второсортность? Второсортность-тот же практический здравый смысл» (practical commonsense), и тысячи американцев, убежденные доводами Майкла, все усилия прилагали, дабы снять с себя подозрение в первосортности. Сенатор Лимэн поднялся даже до неподдельного пафоса и закончил одну из своих речей так: «И вот теперь, перед лицом этого национального пророка дадим же клятву стать отныне второсортными. Разве быть второсортными-не значит выявить в практической жизни самую сущность демократии?» Великолепны страницы «Вздора», посвященные кампании по выборам «главы второсортных» – Тимоти Брэя, который уже в детстве проявлял все данные, необходимые для занятия столь ответственного поста. Еще будучи десятилетним мальчиком, Тимоти демонстрировал изумленному миру свою неколебимую стойкость в борьбе с пороком: увидев в витрине магазина открытки с изображением девиц в купальных костюмах, он похитил эти открытки и отказался вернуть даже тогда, когда был пойман с поличным. С каким упоением излагает в газетном интервью свое credo одна из руководительниц движения «второсортных» м-с Томс: «О! Какое счастье служить этому делу! Всем сердцем и всей душой мы участвуем в движении. Каждая наша мысль второсортна. Мы даже дышим второсортным воздухом. Как только мы подумаем, что значит для человечества «второсортность», – мы вдохновляемся и до последних сил готовы служить великому делу». Куаньяровски – серьезно Вудворд рисует триумфальное шествие идеи «второсортности» по Америке в ту эпоху, когда великая республика пребывала в депрессии. «Люди брюзжали. Хуч никуда не годился и стоил очень дорого…Источники человеческого разума иссякли». Эпоха была страшная: «До сих пор люди, сидя у камелька, рассказывают друг другу об этом страшном времени». И тогда же в эту эпоху-сиречь, в наши дни – Майкл, которого обвиняли в «первосортности» и заставили покинуть ряды «второсортных», занялся новым делом: извлечением вздора. Из чего? Из финансистов, из газет, из воздуха, из писателей-словом, из американской жизни. Но, увы, дело не пошло. Устами известного журналиста общественное мнение Америки выразило возмущение близорукостью Майкла. Неужели он – Майкл – не понимает, что, не будь в нашей жизни «вздора», не было бы, например, великой войны, и человечество не вписало бы в историю многих героических страниц. «Вы боретесь с великой созидающей силой», – кипятился журналист и вместе с прищурившимся Вудвордом добил философа неотразимым доводом: «Горилла не знает всего этого вздора, и что же она создала? Абсолютно ничего». Майкл сдался, бросил свои операции и открыл контору по «поставке мыслей на день или на неделю». За известную мзду он снабжал мыслями, оптом и в розницу, освобождая клиента от труда мыслить самостоятельно. От клиентов не было отбою. Циркулярное письмо, с которым обратился Майкл к финансовым магнатам, предлагая свои услуги по снабжению мыслями, цели достигло. Первая фраза письма-удар хлыстом: чего у вас больше – денег или мозгов? Ответ был единодушный: денег! И через короткий срок контора Майкла была набита до отказа клиентами-изысканно-одетыми джентльменами. Отвлекшись на время от руководства конторой для наблюдения за бытом архимиллионера Эллермана, Майкл после женитьбы снова возвратился к своей конторе. А у Эллермана он подсмотрел такие сцены, которые надолго останутся в мировой сатирической литературе. Сенсация на вилле автомобильного магната: конец большевизму. Как? Когда? Опоздавший на обед гость подробно рассказывает об отчаянном шаге, на который решились консервативные газеты: «Бостонское обозрение» извлекло из словаря слово пситтацизм (попугайничание) и стало им обстреливать большевиков. И большевики не выдержали. Майкл протестует против этой неслыханной жестокости: ведь слово «пситтацизм» Гаагская конференция запретила употреблять на войне. Но его замечание одобрения не встречает: все средства хороши для лечения таких болезней, как большевизм. Уже открывается подписка на памятник «пситтацизму». Вудворд очень серьезен и очень лукав, когда ведет героев своих и читателей сквозь быт сегодняшней Америки-маска Куаньяра обязывает его к великолепной добросовестности-к эпической иронии. Майкл весьма интересовался отношением автомобильного короля к своим рабочим. Об эллермановских методах организации этих отношений дает представление хотя бы одна эта цитата, достойная войти в хрестоматию по эпической иронии, если эта хрестоматия когда-нибудь появится: «Ежемесячный домашний орган Автомобильной Ко Эллермана называется «Сила-Сердце»… Рабочие и служащие трактуются как единицы «силы-сердца» или сокращенно: с.-с. единицы». Считается, что все предприятие функционирует, благодаря «силе-сердцу», – согласному действию шестнадцати тысяч сердец, бьющимся, как одно. «Немногие из «с.-с. Единиц» читают этот орган. Большинство из них пользуются его бумагой для раскуривания трубок и других плебейских нужд».

Простое констатирование факта: журнал пригодился для других «плебейских нужд». Эпически-спокойно Вудворд роняет эту деталь. Никакой оценки журнала, данной от первого лица. Манера Куаньяра обязывает вовремя ставить точку, и, пожалуй, лучше поставить точку рано, чем поздно. Вместе с Вудвордом редактор «Воскресного Обозрения» деловито, ничуть не забавляясь и не эпатируя читателя, резюмирует свои наблюдения над уровнем духовной жизни Америки: «Я пришел к тому заключению, что в настоящее время рядовой, средний человек вполне созрел для усвоения тех идей, которые принес семнадцатый век. Я и издаю «Воскресное Обозрение для семнадцатого столетия». В этой серьезно-исследовательской манере-существо вудвордовской иронии; как на дрожжах, на ней замешана и «Лотерея», где развертывание сюжета протекает в плане традиционного жизнеописания одного из стандартных американцев, идущего к миллиону долларов. «Лотерея» сплошная цитата. Джерри Гариссон хочет выжить, и Вудворд с горькой снисходительностью любуется его подвигами на ярмарке Доннибрук – в промышленном Риверсайде, созданном по образу и подобию Нью-Йорка, где каждый, кто не пойман с поличным, считается порядочным. В образе Джерри-по-американски – патологического эгоиста, кулаками пробивающего себе дорогу к трону «пуговичного короля», – Вудворд ни единым мазком не погрешил против манеры иронического соглядатая. Осудить Джерри за то, что он расколотил не мало черепов на ярмарке? Ну, а дальше что? Исправится ли пуговичный король? Конечно, нет. Как и мифический ирландец, Джерри будет очень удивлен, если его обяжут считаться с чужими черепами. Слишком хорошо знает Вудворд действительность сегодняшней Америки, чтобы вынести обвинительный приговор Джерри и мифическому ирландцу. Джерри – производное Америки. Каким бы он ни стал по достижении n-ого миллиона долларов, – он и останется производным. Ибо Джерри – самый рядовой, самый типичный, самый стандартный янки, отнюдь не наделенный душевными качествами мелодраматического злодея. Вся его вина, а наша с Вудвордом беда, заключается в том, что Джерри и ему подобные строят современную американскую цивилизацию среди треска раскалываемых черепов своих сограждан, не доказавших своего права явиться на ярмарку – Доннибрук. Кто знает! Появись этот же самый Джерри с тем же единственным долларом, который бренчал у него в кармане на первой странице «Лотереи», появись он в эпоху, когда ярмарку Доннибрук перестанет оглашать музыка разбиваемых черепов, – не умный, но и не злой Джерри едва ли причинил бы кому-нибудь вред и едва ли был бы опасен. Слишком он маленький и слишком бездарный. Но в Америке, в сегодняшней Америке, этот глупый Джерри может быть страшен. Как это ни покажется странным, но с каждой страницей «Лотереи» все меньше и меньше хочется улыбаться. И это отнюдь не потому, что по мере развертывания темы Вудворда оставляет его сатирический дар. Причина иная. Вудворду удалось разрешение труднейшей задачи. Фабула книги-ожидание счастливого поворота лотерейного колеса, выбросившего для Джерри билет с выигрышем. Но с такой художественной правдой Вудворд показал этот поворот, что читатель не может не видеть другого поворота колеса, выбрасывающего миллионам американцев пустышку. Вудворд обнажил «лотерейную» сущность американской цивилизации, а может ли быть что-нибудь страшнее для человека, чем та эпоха, которая своим верховным законом признала волю слепого случая. От императорского Рима, доживающего свои последние дни, от Рима, сказавшего все и обреченного смерти, история сохранила для нас лозунг, развернутый над народами великой Римской империи. Хлеба и зрелищ Рим погибал, рушилась вековая цивилизация под натиском новых сил, которым суждено было построить новую цивилизацию, а в воздухе еще дрожал клич, переходящий в надрывный стон: «Хлеба и зрелищ». У Петрониев еще оставалось выдержки для великолепной позы, с которой они принимали смерть, но и только. Воля к жизни исчерпана была до дна. Исчерпались до дна и творческие силы: римская цивилизация сходила с мировой сцены, и нужен был только слабый толчок, чтобы она рухнула и разбилась в пыль. А вот цитата из третьей книги Вудворда «Хлеба и зрелищ»: «В результате мировой войны капиталистическая цивилизация гибнет в Европе. Она еще не рухнула и судорожно бьется, как гальванизированный труп, так как нечем ее заменить. Но пройдет совсем немного времени, и этот труп разложится в такой мере, что нужно будет приняться за погребение… В Англии уже в наши дни устроены ему благопристойные похороны… погребают, не торопясь, с церемониями и музыкой…». Не случайно поставил Вудворд на заглавной странице своей третьей книги клич погибающего Рима «Хлеба и зрелищ». Она кажется непритязательной, эта книга портретов рядовых американцев с их радостями и заботами, но непритязательность эта-видимая. Под каким-то углом эта остроумнейшая, виртуозно-написанная книга (Crutch считает ее лучшей из трех) кажется еще более страшной, чем «Лотерея» и «Вздор». Лепка типов-мастерская; писатель Торбэй – незабываем. В загородном пансионе встретились лица разных званий: бизнесмен, играющий под Рузвельта, с супругой; почтенные родители «Звезды экрана»; писатель с любовницей; независимые девушки; бутлегер и пр. Едва ли один из них-именно бутлегер, если не считать Майкла Уэбба – духовно не выхолощен. Остальные – сегодняшняя Америка в миниатюре – опустошены до того предела, когда не позволяет оторваться им от жизни животный инстинкт «хлеба и зрелищ» – он один. Вудворда как будто забавляет вся эта компания, собравшаяся у Гюса Бюффорда; изобретательность его как рассказчика технически-безукоризненна; все эпизоды, на которые разбивается роман, поданы с тем же куаньяровским ироническим жестом; не смеяться нельзя, читая, например, о том, как родители мисс Торнтон – «Звезды экрана», заразившись кино-горячкой, создали из своей жизни сценарий и в конце концов запутались, перестав распознавать, где кончается придуманный ими фильм и где начинается реальность. Смеешься и на многих других страницах, – смеешься, а книга не смешная. Не над пансионом «Горное эхо» – над Америкой висит гигантский плакат. На нем надпись: «Хлеба и зрелищ», и это ничуть не смешно.

III

В маске аббата Вудворду удобно. Хороший литературный вкус помог ему-подлинному и глубокому сатирику-остановиться именно на иронической позе. Ибо только эта поза обусловливает целый ряд художественных эффектов, которые не удаются темпераментному памфлетисту. Но Вудворд – американец. Мало этого-писательское его лицо не похоже ни на Франса, ни на Гурмона. И литературные традиции своей родины и собственное его credo отвращают его от маски, отвращают тогда, когда он позволяет себе заговорить с читателем лицом к лицу, забыв о литературной своей манере. Credo свое он не скрыл: когда он цитирует Бомарше и затем добавляет «Юмор – дитя меланхолии», мы не можем не помнить, что Вудворду лучше знать, чем его критикам, каков его юмор. Литературные реминисценции заставят вспомнить о Гейне, о Гоголе и, конечно, о Марке Твене. Анализ мироощущения Вудворда приводит к выводу-автор «Вздора» восходит именно к Марку Твену. Твен, чей смех «походил на гримасу», – тот же американский Бомарше и ближе Вудворду хотя бы только потому, что последний – чистокровный англосакс. Но мироощущение-не идеология. И оставаясь связанным с Твеном самой сокровенной, самой интимной стороной своего писательского естества, Вудворд строит свою идеологию независимо и от Твена, и от Бомарше. Сбрасывая маску, отрешаясь от своей обычной литературой манеры, он смело предъявляет свой социально-политический паспорт. И вот тогда-то мы видим, что маска галльского скепсиса-только маска. Вудворд умеет говорить «нет» и знает, чему сказать «да». Его «нет» звучит так же громко, как и «да», а внимательный читатель сумеет найти нечто большее, чем положительную программу социального сатирика: намек на разрешение проблемы тактической. Только для тех, кто не хочет этого увидеть, либо для того, кто литературную манеру принимает за выражение писательской идеологии, Вудворд должен разделить судьбу своих французских учителей стиля. Ни у одного из современных сатириков мы не найдем более четких характеристик бизнесменов, представителей правящей касты сегодняшней Америки.

Вудворда у нас пока знают мало, и потому приходится цитировать: «Его (дельца. Е. Л.) невежество было совершенно исключительным… За всю жизнь он не прочел до конца ни единой книги» или дальше: «Цивилизация, возведенная на индивидуализме и алчности, выдвигает в первые ряды людей посредственных, невежественных и тупоумных. Эти тупицы, благодаря своему экономическому положению, считаются компетентными во всех вопросах, начиная с муниципального управления и кончая теорией Дарвина». В «Хлеба и зрелищ» он издевается над «королем леденцов», играющим под Наполеона: «Наполеон? Наполеон голодных изможденных девушек… Этот тип спекулирует на голоде, как другие-на недвижимом имуществе»… Автомобильный король во «Вздоре» – целиком пропитан природным, чисто инстинктивным, плутовством, свойственным типичному второсортному уму». Книга о Джордже Вашингтоне рисует американского национального героя предтечей этого современного бизнесмена. Правда, Вашингтон не совершил бы бесчестных поступков, но в делах коммерческих не преминул бы обмануть контрагента, а в тяжелые дни зимовки в Valley Forge, когда англичане держались в Филадельфии и американцам приходилось очень плохо, он писал Джону Парку Кустису: «Земельные участки-дело надежное, они быстро повышаются в цене и будут стоить очень дорого, когда мы добьемся независимости». Авторские ремарки Вудворда утверждают, что во всех книгах за оценками, даваемые некоторыми героями бизнесменам, – скрывается Вудворд. И с такой же четкостью предстает перед нами социально-политическая оценка современной капиталистической системы: «В обществе, насыщенном капиталистическими идеями, как насыщена в настоящее время Америка, жадность почитается не пороком, а добродетелью…Жадность-некрасивое слово; поэтому оно выступает под различными псевдонимами и зовется ловкостью, напористостью, изворотливостью» и т. д. И в «Лотерее»: «Капиталистическое общество, паралитичное и живущее фальшивыми ценностями, не просуществовало бы и одного года, если бы не колоссальная производительность труда». Вудворд ставит социальный прогноз весьма недвусмысленно. Выше мы упомянули о взгляде его на будущее капиталистическое общество. Ограничимся двумя добавлениями: «Капитализм рухнет от собственной тяжести. Он базируется на ложном понимании ценности, на бумажном богатстве… В сущности, он уже рухнул в Европе и лежит поперек дороги, мешая движению… Собрались вокруг него ветеринары и пытаются поставить его на ноги… Поднять-то они его поднимут, но с этих пор он будет страдать хроническими обмороками».

Давая оценку духовной жизни господствующего (governing) класса во втором десятилетии ХХ века, Вудворд приходит к выводу: «Интеллектуальная жизнь состоятельных классов чуть-чуть тлела; оскудение духовное привело к какой-то моральной и эстетической анемии… Люди с тусклыми глазами, погрязшие в духовном болоте, изо дня в день перелистывали свои чековые книжки и тщетно старались противостоять новым социальным и экономическим силам с помощью этих идиотских клочков бумаги». Такова, весьма схематично, критика Вудворда современной социальной системы и прогноз о ее гибели. Но он отнюдь на этом не останавливается. Новое общество на развалинах древнего Рима? Да. И новые пути цивилизации: «Человечество еще не отдало себе отчета в том, каковы производительные силы цивилизации. Последние так велики, что при правильном их использовании материальных ценностей хватило бы всем и каждому. Наш долг бросить заботу о новых изобретениях и посвятить всю нашу духовную энергию реализации таких идей, которые усматривают в цивилизации орудие воздействия на общество, а не средство для извлечения прибыли, находящееся в руках ловких дельцов». И, наконец, несколько штрихов, довершающих социально-политический портрет Вудворда. Них-в этих штрихах-если хотите, намек на тактику. В авторских комментариях Вудворд размышляет об уме финансистов-владык воды и суши: «Только катастрофы производят впечатление на такие умы, только с катастрофами они считаются, понимают их и уважают. Это грустно, но это означает, что разговаривать с ними можно только на языке бедствий (in terms of disaster). Сейчас мир произносит речь именно на этом языке, и эта речь обещает стать еще более красноречивой в течение ближайших лет.

А затем берет слово Майкл Уэбб – alter ego автора и в его реплике – угроза тактика: “Позиция, которую они (представители господствующего класса) занимают, исключает возможность каких-либо дискуссий. Ну что ж! Тем печальней для них, так как, в конце концов, мы без всяких рассуждений отберем у них награбленное добро».

We shall eventually deprive them of their spoils without argument, – звучит не в регистре Франса.

«Хлеба и зрелищ»-последний из романов Вудворда. На момент современный Твен-сатирик горький-сдернул с лица маску. Правда, он ее снова надвигает и своей литературной манере пока изменять не собирается, но, по-видимому, печень его начинает уже портиться. И кажется: Вудворд занес ногу над чертой, отделяющей перо Твена-Бомарше от хлыста Свифта. Нога повисла и медленно опускается за черту.

IV

Образование-военное: Military Academy. Профессия-по окончании военной школы журналист: трехлетняя работа в газете «Atlanta Constitution», а затем бизнесмен. К сорока пяти годам-директор концерна в сорок два (некрупных) банка. И, наконец-писатель. В присланной нам автобиографии Вудворд пародирует Майкла Уэбба, сообщая, что начал писать «Bunk» (возвращаясь в 1922 году из Европы пароходом), дабы убить время – to pass away, the time. Так или иначе, но это занятие ему очень понравилось, и за несколько лет он стал одним из самых известных писателей Америки.

Социалистом он стал, будучи еще банкиром, и вышел из бизнеса в связи с изменением своих политических взглядов. В 1920 году он отказался вотировать за Гардинга и скоро убедился, что ему остается одно – уйти на покой, ибо банковские дельцы отнюдь не склонны были терпеть в своих рядах социалиста. Но и Вудворд не склонялся вернуться к Гардингу. Потомок пионеров-предки его пришли в Америку в 1632 г., – он, по-видимому, не только умел успешно, в стандартном стиле, вести банковские операции, но и столь же четко делать необходимые выводы из соответствующих посылок. Жизнь свою он повернул под прямым углом: даже порвал прежние деловые знакомства. Теперь ему 52 года. Живет он в Нью-Йорке, изредка наезжая в Париж, где, между прочим, им был написан «Хлеба и зрелищ». После успеха «Джорджа Вашингтона» он принялся за книгу об Улиссе С. Гранте, которую предполагает кончить в будущем году. Радикальные его взгляды не могли не привести его к Обществу «Друзей Советской России». Членом этого общества он состоит и по окончании книги о Гранте предполагает приехать в СССР-приехать надолго.

ЕВГЕНИЙ ЛАНН

1

Майкл Уэбб был первым великим мыслителем, сделавшим из философствования выгодную профессию. Обычно доллар шествовал по одной стороне улицы, а метафизика-по другой; друг другу они строили рожи. Но вот явился Майкл Уэбб и скоро их помирил. Гений американской нации создает самые неожиданные комбинации, приводит к гармоническому единству якобы враждебные силы. Вдохновленный гением Америки, Майкл Уэбб поставил себе целью заставить философию обменяться рукопожатиями с долларом. И эту задачу он разрешил: из философов он первый завел у себя чековую книжку литеры А.

Изучение такой карьеры, как карьера Майкла Уэбба, приводит к поэтическим сравнениям и трезвым размышлениям, каковые даже в наши дни начинают приобретать заплесневелый привкус пословиц. О его карьере как философа говорили много и в конце концов опутали ее паутиной фантастики. В настоящее время эта карьера породила многочисленные легенды – большей частью неправдоподобные. Отделить истину от лжи, окрашивающей эти басни, – геркулесов труд; пожалуй, это выходит за пределы нашего задания, но раз уж мы затронули вопрос, не мешает установить хотя бы основные факты.

Майкл Уэбб взглянул на философию с практической точки зрения. Изучив условия, в которых развивалась философия, он пришел к следующему выводу: философы потерпели финансовый крах, ибо мыслили, не получая гонорара. Ведь они уподоблялись булочнику, думал он, который направо и налево раздает даром пироги. Он знал: люди не ценят того, за что не платят, и вспоминал о судьбе Сократа, – судьбе, которая должна была бы предостеречь всех философов.

Сократ бродил по Афинам, сидел под сенью портиков, размышляя вслух и вступая в спор с прохожими. На свою беду, он проявлял выдающиеся умственные способности, вызывавшие у греков, как и у всех людей, чувство ненависти. Во все времена и у всех народов умственное превосходство считалось чем-то непростительным. Сократ был умен и не стеснялся проявлять свой ум в общественных местах. Вскоре афиняне возненавидели его лютой ненавистью и решили с ним разделаться. Они привлекли его к суду и приговорили к смерти за то, что он развращал нравы и позволял идеям предстать без покровов-обнаженными. Приходится поражаться отсутствию здравого смысла у Сократа!

По мнению Майкла, легко было бы избежать столь трагического конца, если бы Сократ снял великолепную контору в аристократическом квартале Афин и продавал свои услуги клиентам. Прекрасная контора; у двери – молодой негр в ливрее; консультации по предварительной записи; избранная клиентура; применение нового сократовского метода; избегайте мошенничества и подделок. И, само собой разумеется, гонорар повышается пропорционально роскоши окружающей обстановки.

Можете быть уверены, что Майкл Уэбб не сделал ошибки, допущенной Сократом. С самого начала он отказывался мыслить, не получая за это гонорара. Даже в часы, свободные от занятий в конторе, он не хотел мыслить для собственного развлечения, как это делают многие философы. По его мнению, то была пустая трата энергии; бессмысленно оставлять не выключенным мотор автомобиля, когда машина стоит в гараже. По вечерам он часто сидел сложа руки в гостиной и рассеянно смотрел на веселый огонь в камине. Его жена, отрываясь от книги или рукоделия, спрашивала иногда:

– О чем ты думаешь, дорогой?

А он неизменно отвечал:

– Ни о чем не думаю… Я гонорара не получал.

2

Жену Майкла Уэбба звали Эдит. Глаза у нее были не то серые, не то зеленые. Иногда они казались серыми, а иногда-зелеными или зеленовато-серыми. Волосы напоминали цветом светлую бронзу. Описывая ее наружность, люди прежде всего говорили о волосах ее и глазах.

Ее волосы с медным отливом и красивые серо-зеленые глаза запоминались всеми. Но когда вы ближе с ней знакомились, ваше внимание приковывалось не к волосам и глазам, а к душевным ее качествам… Она напоминала тех кротких женщин, о которых вам приходилось слышать или читать, – женщин, прикладывающих холодную руку к вашему разгоряченному лбу. Всегда она была спокойна и сдержанна. Мысли ее казались как бы закругленными, словно ее мозг был наделен мягкими, нежными руками. И иногда эти нежные руки сглаживали шероховатость идей Майкла Уэбба. Прибегая к осторожным и тонким намекам, она удерживала его от слишком грубых насмешек и порицаний, доказывая ему, что они нелогичны, неубедительны и весьма часто несправедливы.

По этому поводу Майкл Уэбб размышлял немало и втайне остался доволен. «Было бы ужасно, – думал он, – если бы и муж, и жена называли вещи своими именами.» Обращаясь к прошлому, он представлял себе Эдит маленькой хрупкой девочкой, с двумя косичками цвета бронзы, болтающимися за спиной. Девочка отвечает урок и читает псалмы и пословицы: «кроткое слово отвращает гнев» … Такова была Эдит. Он не знал ее маленькой девочкой и потому давал волю фантазии… Хрупкая, изящная девочка с ясными глазами… Таких детей мы видим на эскизах Бутэ-де-Монвеля… Les filles gentilles et honnêtes.

3

Майкл Уэбб верил в себя и в свои силы, хотя в начале карьеры у него не было ни капитала, ни авторитета. Он открыл маленькую контору в одном из тех кварталов Нью-Йорка, где люди думать не привыкли. На двери появилась табличка с его фамилией. Ниже было начертано: «Поставка мыслей на день или на неделю».

Сначала дело шло неважно. Его клиентами были дураки, доведенные до отчаяния и покупавшие здравый смысл крохотными порциями, или люди, отравленные ядовитыми максимами. К нему они являлись в состоянии, граничившем с безумием. Им нужно было срочно оказать первую помощь и не ждать благодарности. Один клиент был отравлен максимой: «Тот, кто хочет быть здоровым, богатым и мудрым, должен рано ложиться спать и рано вставать». Этот яд циркулировал в его крови в течение двадцати лет. Больного, которого столь опасное заблуждение довело чуть ли ни до летаргии, доставили к Майклу друзья, но из конторы он вышел, по-видимому, вполне здоровым. Впоследствии он начинал ругаться всякий раз, когда при нем произносили имя Майкла; он даже грозил подать в суд на нашего героя за то, что тот лишил его веры в ядовитый афоризм.

Такого рода испытания были в высшей степени неприятны. Из всех интеллектуальных продуктов самым дешевым является здравый смысл; тот, кто им торгует, часто не имеет возможности окупить хотя бы себестоимость продукции. Вскоре Майкл Уэбб убедился, что крупное торговое предприятие не может процветать, если основным предметом торговли является здравый смысл. И клиентура оказалась неудачной: почти все клиенты оставались недовольны своими покупками и, выйдя из конторы, спешили отделаться от здравого смысла.

К здравому смыслу следует относиться, как к искусству, любить его ради него самого, как любят дети вырезывать из бумаги кукол. Он слишком прост, чтобы служить предметом торговли. Арена человеческой деятельности изобилует тупиками и извилистыми тропами, где великие умы попадают в сети, из которых не имеют возможности выпутаться. И Майкл начинал подозревать, что он вступает на один из этих окольных путей. Он обнаружил, что какое-то невидимое течение все дальше относит его от богатства и славы. О себе он думал, как о современном Дон-Кихоте, ломающем копья о ветряные мельницы, спасающем людей вопреки их собственному желанию и пускающемся в многословные философские рассуждения; эти рассуждения люди выслушивают со вздохом, чтобы тотчас же о них забыть.

И…

А между тем кто-нибудь другой соберет жатву… После долгих размышлений он воспрянул духом и сделал то, что сделал бы на его месте любой из полнокровных героев коммерции и крепкоголовых капитанов от индустрии. Он взял быка судьбы за рога и далеко его отшвырнул. В минуту просветления он понял, что, занимаясь коммерцией, не следует тревожить здравый смысл, и принял решение больше не торговать здравым смыслом и вообще не иметь с ним никакого дела. В то время его окружала как бы аура суровой и непреклонной решимости и само обуздания; он походил на римскую судью, который приговаривает к смерти своего собственного сына. Тогда-то он и пришел к знаменательному решению, повлиявшему на всю его карьеру дельца. Он решил торговать величайшей наглостью – самым изысканным и прибыльным продуктом.

Его решение было отнюдь не скороспелое, действовал он не под влиянием импульса или случайной вспышки энтузиазма; своей карьерой он не рисковал. В критические минуты жизни Майкл Уэбб сочетал осторожность с мудростью. Свое решение он принял после основательного изучения духовной жизни и привычек американского народа. Он обнаружил следующее: вряд ли что ценится так высоко, как наглость, а с другой стороны, вряд ли какой-нибудь другой продукт вырабатывается столь неумело. Нужна ловкость, чтобы стать наглым, ибо Величайшая Наглость должна быть окутана юмором. Тогда только люди смогут ее проглотить, словно хинин, насыпанный в капсулу.

В этот период своей жизни Майкл Уэбб был отнюдь не нагл, и ему предстояло изучить науку наглости. Он стал учеником, причем сам себя обучал и пользовался каждым удобным случаем, чтобы попрактиковаться в этом искусстве. Старательно производя эксперименты, он обнаружил, что сумасбродные идеи, приправленные соусом фантастики и юмора, могут показаться весьма вкусным блюдом. Люди покорно проглатывают даже сплошную нелепицу, сдобренную смехом. Это открытие он считал чрезвычайно ценным. Пожалуй, оно и в самом деле не лишено смысла, но ничего оригинального в нем нет. Много лет назад Джордж Бернард Шоу сделал то же открытие, а за сто лет до Шоу ту же теорию широко применял к жизни один Француз, называвший себя Вольтером.

4

Овладев искусством Величайшей Наглости, Майкл Уэбб снял контору. Да, снова снял контору, но не ту, какую занимал раньше. Теперь его контора была роскошна, и помещалась она очень высоко, словно паря над городом дерзновенных исканий. Но… один момент… Мы должны излагать события в хронологическом порядке.

Еще до открытия новой конторы Майкл Уэбб написал и издал монументальный трактат, озаглавленный «Как важно быть второсортным». Это было произведение сатирическое, но автор с такой точностью проследил развитие практической американской мысли, столь ярко изобразил сокровенные помыслы честолюбивых граждан, что на сатирический характер книги никто не обратил внимания; сатиры не заметили – ее прозевали. Там, где она бросалась в глаза, читатели Майкла усматривали лишь своеобразную остроту стиля. Через короткий промежуток времени всеобщее внимание сосредоточилось на авторе книги «Как важно быть второсортным». Люди практичные сообразили, что появился, наконец, человек поистине великий, имевший право судить о поведении людей, – человек, который мог выбросить за окошко нелепый идеализм. Майкл Уэбб подметил, как жестоко третирует жизнь людей талантливых и чутких, мужчин и женщин, преследующих высокие и благородные идеалы. Это наблюдение он положил в основу своей философии второсортности.

«Зачем быть талантливым и всеми ненавидимым? – говорит наш герой. – Зачем любить неблагодарное человечество? Зачем возносить на пьедестал великие идеалы, которые обречены погибнуть во прахе? Не лучше ли сразу стать второсортным, иметь в запасе хитроумные трюки, копить деньги и носить бриллианты?»

Книга была насыщена оптимизмом. Исключительная ее популярность объяснялась главным образом тем, что автор сообщал людям то, о чем они сами думали. Столько говорилось в печати о трактате «Как важно быть второсортным», так тщательно анализировались крупными писателями изумительные выводы автора, что в настоящих строках было бы непростительно утруждать внимание читателя и излагать содержание этой книги. Тем не менее не мешает здесь привести мнения лиц авторитетных, заинтересовавшихся этим замечательным литературным произведением.

Старлинг Хэч, редактор «Континентального Журнала», писал в одной из своих хлестких, задорных передовиц: «Слушайте, люди энергичные и честолюбивые! Сейчас я вам предложу нечто заслуживающее особого внимания. Вот книга «Как важно быть второсортным», написанная Майклом Уэббом. Я хочу, чтобы вы ее прочли. Заглавие претенциозное, скажете вы? Ну, так знайте, что в этой книге нет ни одной претенциозной фразы! Автор не знает манерных жестов. Этого вам бояться нечего.

«Книга, написанная честным человеком для блага ближних. Майкл Уэбб припирает вас к стенке и приводит неопровержимые доказательства. Он вам объясняет, почему человек должен стать второсортным, если хочет добиться успеха. И это затрагивает лично вас! Мало того он дает указания, как сделаться второсортным! Гадать вам не приходится: он отвечает на все вопросы, как и почему.

«Вы, что метите в администраторы крупных предприятий, – вам не добиться этого поста, если вы не прочтете «Как важно быть второсортным». А дочитав до конца, начинайте снова, с первой страницы. «Выучите эту книгу наизусть!»

«Едва ли не каждый может стать второсортным. Для этого вам даже не нужно кончать колледж».

5

Все это прекрасно, но послушайте-ка профессора Джельспара, знаменитого социолога. О профессоре Джельспаре говорят, что он может нырнуть глубже, пробыть под водой дольше и выбраться на берег ловчее, чем любой профессор американского университета.

«Характернейшие для м-ра Уэбба рассуждения, – пишет профессор в своей интересной критической статье, – мы находим в главе, носящей несколько туманное название: «Как примириться с судьбой, если обстоятельства вам не благоприятствуют?» «В этой главе м-р Уэбб с прозорливостью ума зрелого и практичного намечает линию поведения, необходимую для того, чтобы вы чувствовали себя удовлетворенным (в тех случаях, когда нет никаких оснований быть довольным собой).

«Его анализ всегда глубок. Его рассуждения всегда телеологичны. Несомненно, он находится под влиянием Гегеля, что особенно сказывается в той части, где м-р Уэбб касается вопроса о феноменологии духа».

«В общем эта книга является продуктом ума высокого и практичного, но критик не может не отметить некоторых недостатков. Vitus nemo sine nascitur!»

«Одним из ее недостатков является неуместная шутливость, возникшая, несомненно, вследствие печальной тенденции автора прибегать к юмору, дабы в наиболее легкой форме подать читателю проблему великой важности.»

Прекрасный отзыв, несмотря на то, что статья заканчивается едкой придиркой критика! Сенатор Лимэн, Демосфен Среднего Запада, более чистосердечно высказал свое одобрение. Его замечания менее глубокомысленны, чем анализ профессора Джельспара, но зато бьют в самую точку.

На собрании фабрикантов лака и масляных красок сенатор произнес речь на тему «Американские идеалы» и характеризовал книгу «Как важно быть второсортным». Приводим отрывок из его речи:

«Меньше всего склонен я умалять значение литературы. Подобно тому, как женщина-прекраснейшее творение божие-должна быть спутницей мужчины, его помощницей и утешительницей, так литература и искусство даны нам для того, чтобы развлекать нас в часы досуга, пробуждать в человеческом сердце чувства высокие и благородные, дарить отдых после серьезной дневной работы.

«Вряд ли кто относится к литературе с большим уважением, чем я. Вряд ли кто с большей радостью возложит лавровый венок на чело гения.

«Не допустим, чтобы рука вандала коснулась увитого гирляндами храма поэзии! Не допустим, чтобы дерзновенный хулитель оскорбил Клио, суровую музу истории, восседающую на троне в мавзолее славного прошлого!»

(Одобрительные возгласы.)

«Но трактат «Как важно быть второсортным» – не только литература, – это нечто большее. И не простая книга! Это-голос эпохи, обращающейся не только к живым людям, но и к поколениям еще не родившимся.»

«Устами одного человека говорит нация, как некогда бог говорил устами младенцев. Дадим же клятву перед лицом этого национального пророка стать отныне второсортными! Ибо быть второсортным, значит выявлять в практической жизни самую сущность демократии.» (Аплодисменты.)

«Что же касается меня, то я чистосердечно могу признаться-и готов это подтвердить перед властителями моей судьбы-перед избирателями моего штата, что я являюсь человеком второсортным, всегда им был и всегда им буду.

«Мои политические враги, защитники вульгарных интересов, эгоисты, грабители, наемники желтой прессы, – эти люди не остановились перед клеветой, перед искажением фактов и гнусным злословием. Но даже и они не посмели оспаривать мою второсортность! Да, друзья мои, есть бог на небе и есть вечная истина. И этого не могут отрицать даже самые подлые субъекты!

(Громкие аплодисменты.)

«Великую книгу Майкла Уэбба можно сравнить с пером, которое обронил парящий орел. «Пока солнце сияет на синем небе и заливает светом эту свободную и плодородную страну, книга «Как важно быть второсортным» не перестанет волновать умы и сердца и пробуждать энергию людей.»

1

Снова открыв контору, Майкл Уэбб разослал циркуляр представителям Финансовой аристократии. Результат был поразительный. Подобно многим рекламам, циркуляр начинался с вопроса наглого и эпатажного:

«Чего у вас больше-денег или мозгов?»

В таком дерзко-дружелюбном тоне выдержано было все послание. Говорилось о том, что если денег у вас больше, чем мозгов, то вы должны, во что бы то ни стало, заглянуть в контору Майкла Уэбба; там будут за вас думать, а вам остается только договориться об условиях.

Это предприятие увенчалось блестящим успехом. Контора Майкла была битком набита хорошо одетыми клиентами; секретари назначали дни консультаций; случалось, что советы давались заочно. Все это может показаться удивительным, если мы не учтем того, в каком состоянии находились господствующие классы в начале двадцатых годов нашего века. Интеллектуальная жизнь состоятельных классов едва тлела; оскудение духовное привело к анемии эстетической и полному упадку морали. Кое-где на павианов взирали с восхищением и завистью. Люди с тусклыми глазами, увязшие в духовной тине, перелистывали день за днем свои чековые книжки и тщетно пытались с помощью этих нелепых клочков бумаги противостоять натиску сил экономических и социальных. Не удивительно, что они бросились к Майклу Уэббу! Они готовы были иметь дело с каждым, кто бы предложил за деньги снабжать их мыслями.

Люди, которые в течение всей своей жизни ни о чем не думали, имели теперь возможность щегольнуть идеями. В распоряжении Майкла был многочисленный штат служащих. Открылись отделения в Цинциннати, Чикаго и Лос-Анжелесе. Николас Мюррэй Бётлер, страж духовной жизни Америки, финансировал предприятие Майкла Уэбба. Внимание всей Америки сосредоточилось на этом предприятии; заинтересовалось им даже брюзгливое общество «Долой мысль». Эта ассоциация готова была скрестить оружие с Майклом на том основании, что Майкл несет гибель американским идеалам. Выяснилось, однако, что многие патроны Майкла Уэбба являются в то же время членами общества «Долой мысль», и потому недоразумение было улажено.

Были у Майкла и кой-какие затруднения; так, например, его клиенты находили, что он думает слишком быстро, а консультации отнимают слишком мало времени. Вначале кой-кому казалось, что они переплачивают. Многие чувствовали себя так, словно их все время то гонят и понукают; при такой спешке они едва могли устоять на ногах. Клиенты привыкли к более деликатному обращению.

От этого недостатка Майкла вскоре избавился и приучился говорить медленно. Когда ему задавали самый простой вопрос, он задумчиво поглаживал рукой подбородок и выжидал, раньше, чем ответить. Ему даже пришла в голову мысль отрастить длинную бороду, но, поразмыслив, он решил, что можно обойтись и без бороды.

Предприятие так разрослось, что одному человеку не под силу было им руководить, и Майкл сделал жест, достойный Наполеона, организовал «Мыслящую корпорацию Америки». Когда акции новой компании были брошены на рынок, газеты отметили, что публика приняла их с энтузиазмом… Акции быстро раскупались… Миллионы акций. Проспект компании был составлен блестяще. Доводилось до сведения публики, что компания не только поставляет мысли на день или на неделю, но и готова снабжать клиентов идеями, заимствованными у великих людей. Допустим, вы хотите подражать историку Гиббону. В таком случае компания охотно познакомит вас с исторической перспективой и латинской культурой и научит говорить и писать в стиле Гиббона. После этого вы приступите к писанию исторического трактата и можете быть уверены, что ваши читатели признают вас не имитатором, но учеником Гиббона, унаследовавшим его стиль.

Скажем, далее, вы предпочитаете мысли Ринга Лардпера, – мысли легкие и веселые. Ну, что, компания придет вам на помощь… Вы даже можете купить умственный багаж Франка Менсэя и отныне произносить глубокомысленные, своеобразно построенные фразы.

Что же касается материального благополучия, то, по мнению Майкла, он сделал все, чего можно требовать от человека. «Мыслящая корпорация Америки» была поставлена на рельсы, загребала деньги и работала лихорадочно и бестолково, подобно всем крупным предприятиям. Через некоторое время Майкл Уэбб решил удалиться от дел… Было ему только сорок лет, и тем не менее он отказался от своего поста, продал свои акции и уехал, напутствуемый наилучшими пожеланиями.

2

Подобно очень многим людям, которые работали упорно и энергично, Майкл Уэбб воображал, что счастье можно обрести, лишь прогуливаясь по тропе праздности, а неувядаемую радость дарит нам только безделье. Разочарование не заставило себя ждать.

Быть может, на свете нет ничего более раздражающего, чем невозможность использовать праздные мысли. Представьте себе такую картину: штук двадцать или тридцать неугомонных ирландских терьеров бегают по всему дому, кладут лапы на стол, хватают людей за ляжки, заливаются лаем в ванной, рвут газеты, охотятся за курами, тащат съестное из кухни. Теперь представьте себе вместо этих терьеров мысли человеческие, и вы поймете, что происходило в голове Майкла Уэбба.

Чтобы убить время, он снова стал изучать искусство здравого смысла и прежде всего постарался избавиться от всех интеллектуальных фетишей. Культ здравого смысла далеко не так прост, как кажется, хотя на товарном рынке здравый смысл расценивается низко. Положение Майкла было в высшей степени затруднительным, ибо он слишком долго находился в контакте с представителями финансового мира и утратил чуть ли не последнюю крошку здравого смысла. Впрочем, Майкл имел возможность практиковаться в этом искусстве, сколько его душе было угодно, ибо в дом его в Нью-Йорке стекались интеллектуальные люди и прочие фантазеры.

Людей он любил и всегда был ими окружен. Он любил книги и идеи, но меньше, чем людей. Однажды он сделал открытие: идея не имеет самостоятельного бытия. Мало того: мы не можем понять идею во всей ее полноте, если не исследуем ее происхождения и роста. Вот почему так называемые историки ограничиваются нагромождением голых и мертвых фактов. Идею порождают обстоятельства, а человеческий интеллект играет роль неведомого фактора. Идея живет и растет в человеке, как дерево, посаженное в землю.

Каждый год, весной и летом, Майкл Уэбб проводил четыре или пять месяцев в гостинице «Горное Эхо», расположенной среди Коннектикутских холмов, неподалеку от деревни Старый Хэмпден. Своей собственной виллы он не имел и предпочитал останавливаться в гостинице, ибо здесь он встречался с самыми разнообразными людьми. Все случайное его привлекало, а встречи в гостинице почти всегда бывали случайными.

Там, где появляется философ, обычно завязываются бесконечные разговоры, если этот философ не принадлежит к категории мудрецов, которые большей частью ворчат и любят жить в неудобных пещерах. Майкл был философом, но не мудрецом, и в гостинице «Горное Эхо» люди спорили с воодушевлением.

Те, что обычно проводят лето в загородных отелях почти никогда не посещали гостиницы «Горное Эхо». Здесь не было усталых фабрикантов кофе, которые, прикрыв лицо воскресным номером газеты, дремлют в гамаках; не видно было и старых дев, молчаливо подавивших томление плоти и агонизирующих над рукоделием; не было никаких толстых мамаш и людей вялых и брюзгливых.

Очень многие из тех, что приезжали в «Горное Эхо» столько видели на своем веку, столько прочли и столько планов привели в исполнение, что были как бы ошеломлены бесконечным разнообразием жизни и только об этом и могли говорить. Либо они ощущали такую усталость и скуку, что по целым часам толковали со всеми, кто соглашался их слушать, о том, как они устали и как им скучно.

Гостиница была невелика. Жить в ней могли только двадцать шесть человек, но этого было вполне достаточно. С течением времени Майкл, изучавший здравый смысл, привык практиковаться на обитателях гостиницы и на тех, что жили по соседству; так молодой врач, приготовляя микстуры и препараты, практикуется на членах своей собственной семьи.

3

Любопытен случай с Вильямом Бриллем, жившим по соседству. Этот здоровый, голубоглазый, развязный юноша часто приходил в гостиницу «Горное Эхо» поиграть в теннис на прекрасном корте. По-видимому, Вильям Брилль смотрел на Майкла, как на глубокого старца, и долгое время Майкл не понимал, притворяется ли юноша или и в самом деле считает сорок два года почтенным возрастом.

Обутый в теннисные туфли без каблуков, Вильям входил во двор и, размахивая над головой ракетой, кричал Майклу, сидящему на веранде:

– А, здравствуйте! Ну, как себя чувствует сегодня великий философ?

Майкл, наклонившись вперед, прикладывал правую руку к уху и нетвердым старческим голосом говорил:

– A? Что? Н-не с-слышу.

Вильям повышал голос, и Майкл обычно отвечал, что чувствует себя недурно, вот только поясницу ломит, и ревматизм одолел! В присутствии Вильяма Брилля он часто бродил, опираясь на палку и волоча ноги. Ему нравилось играть, ибо в душе его таились семена не рождённых поэм. Поэмы, обреченные не увидеть света, препятствуют людям стать взрослыми, и человек до конца дней своих остается ребенком.

Вильям Брилль был так красив и так жизнерадостен, что умные молодые женщины, часто останавливавшиеся в гостинице, дорожили его обществом, хотя он сам был отнюдь не умен… Майкл, который хорошо знал людей, чувствовал, что жизнерадостность Вильяма объясняется только его молодостью. В этом смеющемся молодом человеке были заложены семена грубости и жестокости, и достаточно было лишь слегка удобрить почву, чтобы семена проросли. Но на отношение Майкла к Вильяму эти соображения нисколько не повлияли…. Нужно принимать человека таким, каков он есть.

Когда Вильям Брилль играл в теннис, юные леди испытывали какую-то волнующую радость. В этом они бы не признались даже самим себе, но Майкл замечал, что в присутствии Вильяма Брилля молодые леди склонны были к болтливости, повышались их звонкие голоса, а на щеках выступал яркий румянец. Вильям был словно окутан сексуальной аурой; когда такой человек входил в комнату, женщины вспоминают об Эросе.

Однажды Майкл вошел в свой кабинет, находившийся на втором этаже, подсел к столу и, занятый своими мыслями, раскрыл книгу; тогда только заметил он Вильяма Брилля, сидевшего в углу. Вильям молчал и, рассеянно помахивая ракетой, смотрел на Майкла Уэбба; вид у него был хмурый, и Майкл невольно представил себе человека, посаженного в бутылку, которую кто-то наполняет меланхолией.

– Ну-с, молодой человек…-весело заговорил Майкл, забыв о своей роли восьмидесятилетнего старца.

– М-р Уэбб, – начал Вильям с несвойственной ему серьезностью, – мне нужно с вами поговорить… Я думал…

Он замялся и на секунду умолк.

– Вопрос очень серьезный… то есть, я хочу сказать, что для меня он очень серьезен… Вот я и решил поговорить с вами … попросить у вас совета. Мне бы не хотелось злоупотреблять вашей любезностью, но я слыхал, что вы снабжаете людей здравым смыслом. И хочу получить хоть немного здравого смысла, если это вас не…

– Нет, нет, нисколько, Вильям, – поспешил успокоить его Майкл, – здравым смыслом я снабжаю только своих, но вас я, конечно, считаю другом. Выкладывайте, что у вас на уме. Но не просите у меня глубокомысленных рассуждений; за них я всегда требую платы.

– О, нет, м-р Уэбб, – ответил молодой человек, – никаких глубокомысленных рассуждений мне не нужно; в сущности, я не знаю даже, что это такое. Я прошу у вас хоть крупицу самого обыкновенного здравого смысла.

– Отлично, – ободрил его Майкл, – с такими просьбами ко мне не раз обращались.

– Да, должно быть, – согласился Вильям, – но видите ли, если случается о чем-нибудь подумать, я всегда впадаю в уныние, и…

– Не падайте духом… Вряд ли вы вынуждены будете предаваться размышлениям.

Майкл взял папиросу из серебряного ящика и протянул ящик своему гостю:

– Курить хотите?

– Да, благодарю вас. Положение дел таково: мне двадцать один год, я получил образование-окончил колледж. Теперь я должен завоевать себе положение, найти работу. Вот я и подумал: вы, человек опытный, можете посоветовать, как мне за это дело взяться.

Майкл улыбнулся.

– И это все? – заметил он. – Да ведь для такого здорового молодца, как вы, работы сколько угодно.

– Дело в сущности не в этом, – прервал его Вильям. Простите, м-р Уэбб, что я вас перебиваю. Конечно, работу я могу получить. На днях м-р Блекфорд из деревни Старый Хэмпден предложил мне место в своей конторе по продаже недвижимого имущества. А мой дядя, мировой судья в Уинстеде, хочет, чтобы я пошел по юридической части. Но хорошим юристом я никогда не сделаюсь.

Он снова приостановился и задумался; вид у него был страдальческий.

– Дело вот в чем: мне нужно такое место, где бы я мог заработать много денег в короткий срок… ну, скажем, в два года… Эта мысль не дает мне покоя… Очень много денег. А ведь обычно работа оплачивается плохо, и нужно работать много лет, чтобы продвинуться.

– О, понимаю, сухо сказал Майкл.

Он задумчиво потирал правой рукой подбородок; эта привычка сохранилась у него с тех пор, как он работал в «Мыслящей Корпорации».

– Мы должны разрешить проблему быстрого обогащения. Но к чему такая спешка, Вильям? Молодой человек секунду помолчал.

– Я вам объясню, м-р Уэбб, – сказал он с необычной для него торжественностью. – Я должен помогать матери и сестрам. Быть может, вам известно, как обстоит дело. Ведь мы-люди небогатые. Не знаю, известно ли это вам?

Майкл кивнул головой. Ему это было хорошо известно. Уэббы были знакомы с матерью Вильяма – увядшей нервной вдовой, измученной будничными заботами и нуждой.

– Большого труда ей стоило поместить меня в колледж, и иногда мне становится стыдно при мысли, как долго я учился. Только этим летом я узнал, что наша земля заложена и матери пришлось делать долги, чтобы платить за меня в колледж. Теперь вы понимаете, м-р Уэбб, каково мое положение. Деньги – великая сила, быть может, вы знаете, что должен делать молодой человек, который хочет быстро разбогатеть? Я было подумал о спекуляции, об Уолл-стрит. Как вы думаете, могу я таким путем нажить состояние?

Через секунду он добавил сконфуженным тоном:

– Конечно, я понятия не имею о биржевых сделках, но могу научиться.

– Нет, – ответил Майкл, – на вашем месте я бы этого делать не стал.

– Хорошо, не буду, – поспешил согласиться покорный Вильям. Но что же вы мне посоветуете, сэр?

– Мы этот вопрос обсудим и что-нибудь придумаем, Вильям, – сказал философ, небрежно затягиваясь папиросой. – Посмотрим, к чему у вас есть способности. Какие таланты проявились у вас, когда вы были в колледже?

– Никаких, откровенно признался честолюбивый молодой человек.

– Ну, а чем вы любите заниматься? Ведь есть же у вас какой-нибудь талант!

У Вильяма вид был испуганный. Он выпрямился и погрузился в размышления, а Майкл понял, что этому молодому человеку еще ни разу не приходилось размышлять о своих талантах и способностях.

– Никакого таланта у меня нет, – медленно произнес он наконец. – Ни одного таланта, м-р Уэбб! Приходится говорить откровенно.

– Пустяки, Вильям, не может этого быть, возразил Майкл. Наверное, вы хоть что-нибудь умеете делать.

– Нет, сэр, решительно ничего.

– Ну, знаете ли, это совершенно исключительный случай. Я ни разу не встречал человека, который бы не считал себя специалистом в какой-нибудь области. Послушайте… конечно, вы заблуждаетесь! Вы хорошо играете в теннис и прекрасно танцуете…

Унылая физиономия Вильяма осветилась улыбкой.

– Ну, еще бы! На это я мастер. Я не знал, что вы шутите… Но право же, м-р Уэбб, для меня это вопрос чрезвычайно серьезный.

– Понимаю. Я тоже говорю совершенно серьезно. Кроме того, я заметил, что вы пользуетесь успехом у женщин.

«Шутки… неуместные шутки», – так думал Вильям, слушая Майкла. В ответ он только усмехнулся при упоминании о женщинах.

– Мать хочет, – продолжал он, – чтобы я поступил в банк. Не в маленький банк, вроде здешнего деревенского, но в большой нью-йоркский, где есть возможность продвинуться.

– Понимаю. Ну а вы как на это дело смотрите?

– Сказать по правде, м-р Уэбб, мне это не нравится. Во-первых, меня не привлекает работа клерка, а во-вторых… видите ли, служить в банке не так уж плохо, но ведь мне придется начинать с низших должностей, и одному богу известно, когда я выдвинусь.

Майкл покачал головой и вздохнул.

– Да, сказал он, – это не годится. Не имеет смысла начинать с низших должностей… Но ведь вы бы ничего не имели против банковских операций, если бы могли сразу занять высокий пост?

– Ну, еще бы! Но ведь об этом и речи быть не может. Никто меня не назначит директором банка.

– Ну, это еще неизвестно, – ободрил его Майкл. Разные бывают пути и средства.

– Я ничего не смыслю в банковских операциях, м-р Уэбб, решительно ничего!

Через секунду он добавил:

– Мне кажется, это интересное дело.

Майкл улыбнулся и посмотрел на своего гостя. «Красивый профиль, подумал он. – Здоровый сильный юноша. Пожалуй, он может сделать блестящую карьеру в кино. Белокурый герой… смельчак… прыгает через пропасти… спасает девушек… Нет, занимаясь этой профессией, разбогатеешь нескоро… Кроме того, это рискованно: он может потерпеть неудачу… Ага! Нашел! и Майкл с такой силой ударил кулаком по столу, что Вильям подскочил на стуле.

– Вильям, слыхали ли вы когда-нибудь о почтенном китайском философе Каи-Лунге? Вильям Брилль стал припоминать, уставившись в потолок.

– Нет, сэр, – сказал он, наконец, – кажется, не слыхал. В колледже мы проходили Аристотеля и. и… еще кого-то… ах, да!.. Локка. Аристотеля и Локка.

– А я говорю о Каи-Лунге. Его мудрые изречения собраны в книге, озаглавленной «Золотые часы Каи-Лунга». Мне кажется, один из его афоризмов можно применить к данному случаю. Каи-Лунг говорит: «Только одни ворота открыты в Шен-Фее, но много дорог ведет к этим воротам». Говоря простыми словами: если человек имеет в виду какую-нибудь цель, есть много способов ее достигнуть.

– Да, сэр, согласился озадаченный Вильям.

– Мы обсуждаем вопрос, как вам быстро разбогатеть. Вот наша конечная цель, не так ли?

– Совершенно верно-подтвердил Вильям.

– И мы должны нащупать правильный метод, дабы в самом непродолжительном времени достичь цели. При этом следует принять во внимание ваши индивидуальные особенности. Майкл приостановился и неожиданно спросил:

– Кстати, вы умеете управлять автомобилем?

– О, да, конечно… Я прекрасно справляюсь с машиной, – заявил Вильям.

– Отлично, – сказал Майкл. – А теперь запомните мой мальчик: все зависит от вас. Решительно все! Все мы строим свою жизнь… каждый из нас… хотя я и могу вам сказать, что нужно делать, но мой совет ничего не стоит, если вы окажетесь неспособны ему следовать. И…

– О, конечно! Я понимаю, м-р Уэбб. Я буду стараться.

– Отлично, – отозвался философ. Мой совет: сделайтесь шофером.

– У молодого человека вытянулась физиономия.

– Шофером! – заикаясь, повторил он. – Черт возьми! Да ведь шоферы зарабатывают очень мало. Я…

Очевидно, он был глубоко разочарован.

– А, понимаю! – воскликнул он через секунду. – Вы хотите, чтобы я начал с шофера, а затем вошел в какое-нибудь автомобильное дело!

– Нет, не беритесь за автомобильное дело, – возразил Майкл. – Получите место шофера в самой богатой семье, какую только можно найти. Но не забудьте, что в этой семье должна быть дочь – красивая, жизнерадостная и незамужняя. Раньше, чем поступить на место, вы должны навести справки… а затем положитесь на волю судьбы.

Вильям был не так туп, как большинство красивых молодых людей. В разговоре с Майклом он, казалось, соображал туго, но это объясняется тем, что он стеснялся открывать великому философу свои планы. Предложение Майкла он понял моментально и громко захохотал.

– Хо-хо-хо! Вот это здорово, м-р Уэбб! Я вас понял. Стать шофером и жениться на дочери хозяина.

– Вот именно, – подтвердил Майкл, вставая из-за стола и опираясь на палку. – Вот именно.

– Но, послушайте, мне не очень-то хочется продавать себя.

У Вильяма вид был обиженный, словно он вспомнил, наконец, о чувстве собственного достоинства.

– У меня есть гордость!

– Продавать себя! Да разве вы себя не продаете, когда поступаете в банк или в железнодорожную контору? Не говорите глупости, мой мальчик… Конечно, вы будете влюблены в девушку, когда вы на ней женитесь. Ну, еще бы! Здоровый молодой человек может моментально влюбиться в каждую хорошенькую девушку.

У Вильяма засверкали глаза. Идея показалась ему ослепительной, и он, словно зачарованный, тщательно ее обдумывал.

– Мне кажется, человек может по-настоящему любить богатую девушку… точно так же, как любил бы бедную? – осведомился он.

– Конечно, – лаконично ответил Майкл и, взяв шляпу, направился к выходу.

– Послушайте, м-р Уэбб, – продолжал молодой человек, следуя за Майклом, – представится ли мне случай заговорить с девушкой? Ведь на шоферов не обращают внимания.

Майкл взглянул на юношу и горестно покачал головой.

– Вильям, Вильям, не глупите! – укоризненно произнес он. – Можно ли задавать такие вопросы? Если такой красивый молодой человек, как вы, не может познакомиться с девушкой, у которой служит шофером ему остается только умереть… Спасите ее от бродяги свирепого бродяги! Вот один из способов.

– Эх, бродяги теперь ни на кого не нападают, – возразил циник Вильям.

– Неужели? Боюсь, что вы не в курсе дела. В кино тысячи девушек ежедневно подвергаются нападению бродяг… Но вам даже этого не нужно. Вы можете повезти ее одну на прогулку, и где-нибудь в пустынной местности, в пяти милях от человеческого жилья, мотор откажется работать. Но выберите для такой прогулки ясный день… – И Майкл предостерегающе поднял палец… – ясный день, когда на небе сияет солнце, а ветерок колышет траву… Но напрасно я это говорю. Почтенный мудрец, Каи-Лунг, которого я только что цитировал…

– Да, Каи-Лунг…-прошептал Вильям.

– Каи-Лунг сказал, что «однажды лягушка повредила себе голосовые связки, стараясь научить орла искусству летать». В данном случае, когда речь зашла о том, как познакомиться с юной леди, уважаемой дочерью вашего будущего хозяина, лягушкой являюсь я, а вы – орлом.

– Благодарю вас, сэр, – любезно ответил Вильям.

Результаты этой беседы оказались в высшей степени удовлетворительными. В течение года Майкл не видел Вильяма Брилля и слышал о нем только от его матери и сестер. Как-то утром, просматривая нью-йоркские газеты, Майкл прочел о переполохе, имевшем место в Тукседо, в колонии миллионеров. Скандал был вызван тем, что дочь крупного банкира Пемпля вышла замуж за шофера своего отца. Газеты утверждали, что-то был настоящий брак по любви, и девушка убежала из родительского дома. М-с Пемпль, мать новобрачной, сидела, увешанная бриллиантами, в кресле обитом роскошной материей и заливалась слезами; горничная подавала ей нюхательную соль.

– Этот человек имел какую-то странную власть над моей дочерью, рыдая, говорила она выстроившимся перед ней репортерам. – Кажется, она даже имени его не знала. Нет, Мод слишком хорошо воспитана и не способна на такую выходку. Несомненно, он ее загипнотизировал!

4

Мод Пемпль, а теперь м-с Вильям Брилль, прекрасно владела собой и была великолепно настроена, когда репортеры явились к ней в отель Ритц, где она занимала шесть комнат. Мод курила папиросу и занималась примеркой туфель. Приказчик из обувного магазина достал из чемодана пятнадцать пар туфель с серебряными пряжками и на высоких каблуках.

– Мы – Милли и я – решили пожениться, вот и все, – объяснила она. – Послушайте, что это такое по-вашему новое орудие пытки? – Эти слова относились к терпеливому приказчику, стоявшему перед ней на коленях. – Я все же хочу иметь возможность двигаться.

– Но ваша мать говорит, что вы были загипнотизированы, – объявили репортеры.

– Пожалуй, она права – сказала молодая м-с Брилль, выпуская колечками дым. Я чуть не впала в гипнотическое состояние от скуки и однообразия нашей жизни. Мне кажется, Билли – единственный настоящий мужчина из всех, кого мне приходилось встречать.

5

– Имя Пемплей не должно быть втоптано в грязь подобным мезальянсом, – заявил в своем клубе на Пятой Авеню Фредерик Пемпль, дядя новобрачной.

Его прадед, который заложил фундамент пемплевским миллионам, некогда продавал виски индейцам, вернее-обменивал виски на меха. Он был женат на скво, и по сей день Пемпли утверждают, что в них течет кровь индейской принцессы.

6

– Она поступила по-своему и пусть за это расплачивается, – сказал отец Мод, мрачный человек, писавший в газеты письма о правах собственников и о нравственности. Он имел обыкновение говорить высокопарными фразами, словно повитуха, присутствующая при рождении разума.

– Иными словами вы хотите от нее отречься?

М-р Пемпль, ответил уклончиво:

– Если дочь захочет меня видеть, я ей не смогу отказать, но я не допущу, чтобы этот человек переступил порог моего дома.

Эти слова звучали грозно, предвещая лишения наследства, нищету и прочее, и прочее…

Но вскоре газеты узнали, что у новобрачной есть отдельный капитал – пять миллионов долларов, а кроме того, она получает ежегодно двести тысяч долларов с капитала, завещанного ей бабушкой.

– Они меня не запугают, – сказал молодой Вильям Брилль, когда ему сообщили, что Пемпли отказываются признать его своим зятем. – Пока я здоров, – я сам себе господин. Ради женщины, которую я люблю, я готов исполнять любую черную работу, лишь бы это был честный труд. Я могу содержать свою жену. Любовь в коттедже… это не так уж плохо, не правда ли, моя куколка?

И он посмотрел на сияющую м-с Брилль.

– Конечно, цыпочка – ответила та, нимало не стесняясь репортеров. – Я умею печь чудесные оладьи!

1

Затем в дело вмешалось нью-йоркское «Обозрение». Эта солидная газета считает сенсацию синонимом новостей. Специальность ее-возбуждать интерес в публике, а в мире она не видит ничего, кроме вожделений, окрашенных эмоциями. «Обозрение» положило начало новой эре. До возникновения этой газеты желтую прессу рассматривали, как нечто позорное. Теперь желтая пресса-одно из изящных искусств.

«Обозрение» послало в Старый Хэмпден блестящего репортера, Самуэля Харлея, которому поручено было собрать сведения о Вильяме Брилле. Впоследствии Харлей стал редактором воскресного журнала при газете «Обозрение».

Бродя по тихой деревне, Сэмуэль Харлей походил на человека, упавшего с неба. Обитатели Старого Хэмпдена лишь смутно помнили Вильяма Брилля, энергичного, атлетически сложенного юношу, который любил при случае пошутить, очень недурно умел свистеть, но других способностей не проявлял. В течение двухсот лет деревня мирно дремала в долине, заросшей вязами, и кленами, и ей и в голову не приходило встать, зевнуть и потянуться. Живописное местечко! Издали новоанглийские коттеджи напоминали кубики белого и желтого сыра в чаше с салатом. В ответ на вопрос Харлея, где живет м-с Брилль, жители жестикулировали или давали многословные и туманные указания. Часа два блуждал он по фиолетовым холмам матери-земли, пока случайно не наткнулся на гостиницу «Горное Эхо». Здесь он нашел Майкла Уэбба, сидящего на террасе и перочинным ножом вырезывающего из бамбука свистульку для Томми Уэбба, которому в ту пору было пять лет.

Сэмуэль Харлей назвал свое имя и устало начал стирать с лица пыль и пот; полотняный носовой платок он достал из кармана и развернул с такой осторожностью, словно извлекал какую-то драгоценность. Он был человек аккуратный, а аккуратные люди не любят блуждать по проселочным дорогам.

– Пожалуй, я рад, что заблудился, – сказал он наконец, хотя чувствовал себя не в своей тарелке, раз благодаря этому мне посчастливилось познакомиться с вами, м-р Уэбб.

Он привык думать фразами, напоминающими газетные заголовки, и в голове у него уже мелькали слова: Известный философ говорит… Но закончить фразу он не успел.

– Пожалуйста, садитесь, вежливо предложил Майкл Уэбб. – Не хотите ли лимонаду или чаю?

– Очень вам благодарен, вы так любезны, – пробормотал Харлей. – Пожалуй, я бы выпил чего-нибудь холодного – воды или лимонаду. А я и не подозревал о существовании этой гостиницы…

– О, гостиница невелика, и ее мало кто знает!

– Местоположение прекрасное, – продолжал Харлей. – Она прячется здесь, среди холмов. Этот длинный дом оригинален; все окна разной величины и формы.

Он поднял голову и окинул взглядом темную крышу, дымовые трубы и воркующих голубей. – Какие развесистые деревья! И подступают они к самому дому…

– А вот и лимонад! – перебил Майкл. – И Гюс идет к нам… Вы непременно должны познакомиться с Гюсом.

Харлей увидел очень толстого, массивного человека. Казалось, природа обрекла его быть толстяком и, имея в виду эту цель, вылепила его фигуру. У Гюса были огромные руки и ноги, широкие плечи и добродушная, круглая, ребяческая физиономия толстяка.

– Кто это – Гюс? – прошептал Харлей.

– Папа, папа! – закричал Томми Уэбб. – Можно мне лимонаду?

– Это наш хозяин… Да, можешь налить себе лимонаду… Владелец гостиницы…

– Папа, можно мне положить кусок льда в стакан?

– Нет, нет… лед нельзя… Это Гюс Бюфорд, вернее – Август Бюфорд, который… Нет, малыш, довольствуйся одним лимонадом…

2

М-р Бюфорд говорил хриплым голосом, словно горло у него было устлано мехом. Он выразил свое удовольствие по поводу знакомства с м-ром Харлеем; когда-то он сам работал в газете. Быть может, м-р Харлей помнит ресторан Бюфорда в Вашингтоне? Да, он был владельцем этого ресторана. А не хочет ли м-р Харлей осмотреть дом?

– С величайшим удовольствием, – ответил Харлей, допивая свой лимонад.

– В таком случае идемте…

Двое мужчин и Томми, следуя за толстяком, вошли в дом.

– Это гостиная, – говорил хриплым голосом. – Как видите, я забочусь о комфорте… кресла, подушки, пепельницы…

Гостиная была очень велика. Харлей с удивлением посматривал на удобную мебель, прекрасные ковры и картины. Он думал, что в деревенской гостинице украшением комнат служат сувениры вроде морских раковин и литографии, на которых изображены Скалистые горы.

На первой площадке лестницы м-р Бюфорд приостановился.

– М-р Харлей, – прохрипел он, – женщины были проклятием моей жизни… В течение многих лет я бесновался… женщины сводили меня с ума…

– У него очаровательная жена, сказал Майкл.

– Так было до тех пор, пока мне не перевалило за тридцать, продолжал толстяк. – Сейчас мне сорок лет. Да, из-за женщин я бесновался.

– Печально, – заметил Харлей.

Очки в золотой оправе делали его непроницаемым.

– Да, сэр… Мне нравилось все, что имело отношение к женщинам. Иногда я простаивал час… нет, пожалуй, не так долго… десять минут перед витриной и разглядывал розовые шелковые рубашки и прочие принадлежности дамского туалета.

– И мысленно наряжал в них женщин, – подсказал Майкл, – Томми, сынок, беги на лужайку и там поиграй.

– Не пойду, – категорически отказался Томми, – у Китти Боленд есть розовая ночная рубашка с карманами. Я сам видел, когда она уложила меня к себе в постель.

Голос у него был пронзительный, а последние слова Томми прокричал во все горло.

– Ради бога, не говори об этом, Томми, – пристыдил его м-р Бюфорд. – Запомни, что о таких вещах говорить не принято… И знаете ли, м-р Харлей, все это рассеялось, как сон, когда я открыл гостиницу «Горное Эхо». Раньше меня преследовали неудачи… женщины, женщины, и все, что за этим следует… выпивки, безденежье, потеря места… одно вслед за другим… Пока я не приобрел этого дома.

И с этими словами он любовно провел рукой по обоям.

– Теперь, лежа ночью в постели, я думаю не о женщинах, а об этом доме, о тех переделках, какие нужно сделать, о стенах, с которых облезает краска…

– Его жена – очаровательная маленькая леди, – заметил Майкл. Все посетители ее обожают. – Шарлотта? – с легким раздражением отозвался Гюс: толстяки не любят, когда их перебивают. – У вас тоже хорошая жена, – добавил он, обращаясь к Майклу. – А теперь пойдемте, я вам покажу несколько комнат.

– Обратите внимание на дверь. Допустим, вы занимаете этот номер и хотите завтракать в своей комнате. Видите, здесь снаружи прикреплена к двери маленькая никелированная рамка? А в каждой комнате вы найдете в ящике письменного стола несколько карточек, которые как раз подходят по размеру к этой рамке. Понимаете? Вам остается только написать, в котором часу вы будете завтракать и что хотите получить на завтрак, затем вы вставляете карточку в рамку… а дальше уж наше дело… Ха-ха! Как видите, идея недурна, потому что люди часто не знают заранее, где им хочется завтракать у себя или внизу, и только перед сном принимают решение.

«Почти все мужчины спускаются к завтраку вниз, но женщины завтракают, лежа в постели… Большинство во всяком случае. У нас есть специальные подносы для завтрака, которые прикрепляются к постели. Когда горничная приносит завтрак, даме не приходится держать поднос на коленях. Это большое удобство.

«Комнаты мы обмеблировали недурно-продолжал он, открывая дверь и пропуская вперед своих гостей. – Две кровати, книжный шкап, письменный стол, телефон; при каждом номере ванна… Обращаю ваше внимание на освещение. Как раз над изголовьем кровати находится лампочка, которую можно поворачивать, как угодно. Если вы лежите в постели и читаете, лампу можно повернуть так, что она будет находиться на расстоянии шести дюймов от книги. Остроумно, не правда ли?

«А теперь посмотрим на это круглое стекло в потолке. Как вы думаете, что это такое? Харлей поднял глаза к потолку.

– Похоже на часы, – сказал он.

– Совершенно верно, – подхватил м-р Бюфорд. – Видите ли, ночью многие хотят знать, который час… Они нажимают кнопку у изголовья кровати, и часы на потолке освещаются.

Он нажал кнопку, и часы уставились на них, словно холодный глаз большой рыбы.

– Половина четвертого! – заметил м-р Бюфорд. – Кроме того, на полке камина стояли еще одни электрические часы, соединенные с часами внизу. А здесь ванная… Зеркала. В этой зеркальной двери человек может осмотреть себя с ног до головы… Вот зеркало для бритья… Пожалуйста, обратите внимание на освещение ванной… Как вам известно, ванные обычно освещаются плохо. Но не у нас… – Он зажег свет. – Конечно, сейчас день, но все-таки вы можете составить представление. Здесь всегда светло, как днем… А вот весы… Многие, знаете ли, любят взвешиваться…

– Гюс, а вы когда-нибудь взвешивались? – спросил Майкл.

– Разумеется; сейчас во мне около трехсот фунтов. Мне не хочется, чтобы перевалило за триста. При моем росте это может повлиять на здоровье. Ведь рост у меня средний – всего шесть футов…

– Что это такое? – спросил Харлей, указывая на никелевый ящик, вделанный в стену около ванны.

– А я знаю! – закричал Томми. – Здесь спички!

– Видите ли, м-р Харлей, – пояснил толстяк, – многие мужчины, а иногда и женщины, любят курить в ванне. А это неудобно – спички сырые, некуда сбрасывать пепел. Вот я и придумал… Он провел рукой по шкапику, и распахнулась маленькая дверца. Харлей увидел спички, пепельницу и отделение для сигар и папирос.

– А это что за штука? – осведомился Харлей, указывая на какую-то раму, висевшую на стене ванной.

– О, это стойка для книг, ответил владелец гостиницы. Сняв раму, он приспособил ее к ванне. – Вот в чем тут дело: если вы хотите принимать ванну и в, то же время читать, вы укрепляете эту раму поперек ванны, а на нее кладете книгу. Таким образом книга не может упасть в воду, и вы не рискуете ее испортить.

– Я еще не видывал таких чудес! – воскликнул Харлей. – Как это вам пришло в голову, м-р Бюфорд?

– Зовите меня Гюсом, – мягко сказал м-р Бюфорд. – Все зовут меня Гюсом… Поверьте, все это очень просто. Я – ленивый толстяк, вот и все. Лень – это моя специальность, а большинство ленивых людей – дилетанты.

«Я решил оборудовать эту гостиницу и приводил в исполнение все свои планы. По моему мнению, следует издать закон или постановление, чтобы гостиницы строились по планам, составленным ленивыми толстяками… Такого закона не существует, и в этом наша беда. Знаю я их – людей, которые строят гостиницы! Все они – люди проворные! А что выходит на поверку. Кроме приспособления для холодного душа да столов с мраморными досками они ничего не могут придумать!»

Он умолк и несколько секунд размышлял, самодовольно поглядывая на ванну. Затем снова заговорил:

– А их столы и приспособления для душа такие тяжелые, что стены сотрясаются, если попробуешь сдвинуть их с места.

Эти ребята похожи на Рэнни Киппа… тощие, проворные парни…»

– Кто этот Рэнни Кипп, – поинтересовался Харлей. – Архитектор или поставщик мебели?

– Нет… он живет в бунгало, в полумиле отсюда. Как только утром встает, так и начинает орать и петь. Я вам правду говорю. Если ветер дует в эту сторону, у нас здесь слышно, как этот парень воет… И ведь распевает-то он для собственного удовольствия… Ему все равно, какую ванну принять – горячую или холодную, и он не обращает внимания, мягкая ли у него постель.

– Рэндольф Кипп, – пояснил Майкл, – наш местный бутлегер [Bootlegger – самогонщик либо торговец спиртом. Неологизм вошедший в язык после издания, «сухого» закона в США – Здесь и далее прим. перев.]. В этих краях он весьма важная особа.

– Вы бы посмотрели, в каком доме он живет, – продолжал хозяин гостиницы. Ужас! Мебель разваливается, крыша протекает, почти все стулья расшатаны.

– Но чего же вы хотите от бутлегера? – заметил Харлей.

– Рэнни – не простой бутлегер! – воскликнул Майкл. – И вообще он – человек необыкновенный.

Харлей прислонился к облицованной белой черепицей стене и снял очки. На носу у него виднелись две красные полоски. Зорко посмотрев на Майкла, он спросил:

– Но что же это за человек?

– Прежде всего он – доктор философии, – начал Майкл. – Окончил один из наших университетов… я не помню, какой именно. Затем изучал в Германии химию и в Англии – физику.

– И он – бутлегер! – недоверчиво воскликнул репортер.

– Да, пожалуй. В сущности, он – изобретатель. Будущий изобретатель. Он старается найти такой состав, который заменил бы газолин. А пока он зарабатывает себе на жизнь тем, что изготовляет виски.

Харлей улыбнулся и сказал:

– М-р Кипп – интересный субъект. О нем можно было бы написать.

– Изучив химию, он обнаружил, что на химиков нет спроса. Получил место, где ему платили тридцать долларов в неделю, а на большее нечего было надеяться. Некоторое время он работал; это было крупное предприятие. Он должен был исследовать двууглекислую соль в пробирке или что-то в этом роде. Рэнни говорит, что любой пятнадцатилетний мальчишка может этому научиться в четверть часа. Наконец он не выдержал и отказался. Стал делать опыты, отыскивая, чем бы заменить газолин. Но должен же он как-то жить! Вот почему он стал бутлегером.

– Наверно, многие об этом знают, – заметил Харлей. – Почему же его не привлекут к суду? Толстяк громко захохотал; приятно было слушать, как он смеется: он казался олицетворением смеха.

– Ха-ха-ха! – кудахтал он. – Вот была бы потеха!

– Видите ли, Рэнни может опубликовать фамилии всех своих клиентов, – заметил Майкл. – Его боятся арестовать. В городе произошел бы переворот. Я бы хотел познакомить вас с Рэндольфом Кипом. Он говорит, что бросает вызов цивилизации. Своей профессии он не скрывает. Рэнни все делает открыто.

– Даже ухаживает за девушками, сказал Гюс, мрачно покачивая головой. – Впрочем, виски он изготовляет неплохо. Хотите попробовать? У нас есть.

– Нет, благодарю вас… не сегодня. Боюсь, что мне пора уходить.

– Подождите, подождите, – захрипел Гюс и, переваливаясь, вышел из ванной. – Вы не все еще осмотрели.

– Дом старый, не правда ли? – спросил Харлей.

– Центральная часть дома, – ответил толстяк, – построена лет двести пятьдесят назад. Позднее были сделаны пристройки. То крыло, где мы сейчас находимся, новое. Я сам его пристроил. Этот дом я купил у одной женщины – мисс Марты Треллис, вернее, у ее опекунов, или как они там называются… Она – буйная помешанная и помещена в лечебницу для умалишенных. Дом принадлежал еще предкам мисс Треллис. Она – старая дева. Здесь, в этом доме, она и сошла с ума. Ей являлись привидения… Должно быть, одиночество на нее подействовало…

– А вы никогда не видели здесь привидений?

– Нет… не видел. Я бы не прочь был завести в гостинице хорошее привидение… Это действует возбуждающе. Я было подумывал об этом, но слишком много возни.

«Сейчас я поведу вас вниз, но раньше посмотрите на этот чуланчик… – Он открыл дверь… – При каждом номере имеются два таких чуланчика в шесть квадратных футов. Свету здесь так же много, как и в комнате… А вот еще одна моя выдумка. Нет ничего неприятнее, как наклоняться и разыскивать башмаки, валяющиеся на полу в чулане. Я приспособил для них козлы в фут вышиной; на эти козлы вы можете класть запасную обувь.

«Обратите внимание на крючки; это мое изобретение. Как вам известно, костюмы часто срываются с обычных крючков, но мои крючки защелкиваются. Я взял патент. И ваш пиджак никогда не валяется на полу.

«В каждой комнате есть календарь и письменный стол…»

Толстяк указал на большой, вместительный стол с многочисленными ящиками.

– Это вам не какой-нибудь хрупкий столик, на котором едва может уместиться лист бумаги. Он с силой ударил по столу своим тяжелым кулаком.

– У меня мебель солидная, прочная. А вот туалетный стол и бюро для леди и шифоньерка для ее супруга.

Он выдвинул ящик бюро.

– Сделано по особому заказу. Взгляните! Я сам все придумал. Вот отделение для перчаток-как раз подходит по величине. А здесь должны лежать носовые платки. Этот ящик предназначается для драгоценностей, колец и часов.

Толстяк восхищался своими хитроумными выдумками, словно ребенок, показывающий свои игрушки.

– Затем нужно было осмотреть библиотеку, бильярдную и столовую.

– Покажите ему нашу справочную доску. Гюс, – посоветовал Майкл. – Это вы здорово придумали.

Гюс, переваливаясь, вышел в вестибюль и указал на доску, висевшую на стене.

– Здесь, с правой стороны мы отмечаем все, что необходимо знать нашим гостям, а слева записаны имена всех проживающих в доме. Как только кто-нибудь приезжает в гостиницу, мы заносим его фамилию на эту доску, номер комнаты, которую он занимает, и город откуда приехал. Вот гость, проживающий здесь дольше всех, усмехнувшись, сказал толстяк, указывая на верхний край доски.

Харлей прочел: «Майкл Уэбб… М-с Майкль Уэбб (Эдит)…, Томми Уэбб… Из Нью-Йорка.

– У нас такое правило, продолжал Гюс: – гости между собой разговаривают, не будучи друг другу представлены. Им не приходится разузнавать имена и фамилии-достаточно взглянуть на эту доску… А вот библиотека.

«Сейчас у нас около двух тысяч книг, м-р Харлей, и каждую неделю мы покупаем десять книг – не больше, не меньше».

– Гюс придумал превосходный способ выбирать те десять книг, какие он каждую неделю покупает, – сказал Майкл. – Гости голосуют за ту книгу, какую хотят прочесть. Каждый пишет на листке названия книг и подписывает свою фамилию. Затем опускает листок в этот ящик на стене. В понедельник утром мы вынимаем листки, и десять книг, получившие большинство голосов, выписываются немедленно.

– Это очень забавно, вставил Гюс.

– Выписываются только новые книги? – осведомился Харлей.

– Нет, вы можете выписать все, что вам угодно, – пояснил Майкл. – В прошлом месяце я всех уговаривал голосовать за Рейнака «Краткая история христианства и Стекеля «Странности поведения». Эти книги я читал, но, мне кажется, они должны быть в библиотеке.

«Соберите голоса, и я куплю», – сказал владелец гостиницы. – Мне все равно. А вот что вас заинтересует, м-р Харлей: обратите внимание, что в этой комнате, битком набитой книгами, – и он указал на заставленные книгами полки, – нет библиотекаря. Постоянно жильцы приносят сюда книги и берут новые. Если бы мы не следовали определенной системе, здесь был бы устрашающий беспорядок. Чтобы найти какую-нибудь книгу, пришлось бы все перерывать.

«Я разработал любопытную систему… Как видите, все полки разбиты на отделения. Всего здесь сорок отделений. Обратите внимание, что над каждым отделением висит на стене раскрашенная карточка. Здесь справа вы видите на карточке зеленую и белую полосу. Эти цвета означают американскую историю, и под цветными полосками так и написано: «История Америки». На каждой книге, находящейся в этом отделении, вы видите наклейку с зеленой и белой полосами. Эти наклейки сделаны по заказу. Прочтя книгу, вы помещаете ее в соответствующее отделение, руководствуясь цветом наклейки… Вот здесь у нас американские романы-цвета зеленый и красный, здесь английские романы – цвета голубой, белый и café-au-lait. Поняли мою мысль?»

– Конечно, понял, – сказал Харлей, – Это очень остроумно.

– Гм… не знаю. Во всяком случае система простая. Избавляет от хлопот. По утрам горничные обходят весь дом, собирают книги и ставят на место. Им не нужно соображать, к какому отделу относится книга. Они смотрят на наклейку.

– Как-то в прошлом году, – вмешался Майкл, мы все голосовали за книгу: «Ешь, и все-таки похудеешь!» Мы хотели, чтобы Гюс ее прочел и воспользовался указаниями, но боюсь, что он ее не читал.

– Конечно, не читал, – отозвался Гюс. – Господи боже мой, зачем мне худеть? Пожалуй, мой вес чуть-чуть больше нормального. Двести семьдесят пять фунтов – вот, когда я себя прекрасно чувствую. Несколько лет назад я спустил до двухсот шестидесяти, и все время ощущал слабость… А вот наша столовая…

«На стол мы обращаем большое внимание… И повар у нас прекрасный, можете мне поверить. Каждый день у нас подается, по крайней мере, одно новое блюдо. Это совсем несложно. Сезон продолжается сто пятьдесят дней, а повар заранее придумывает сто пятьдесят различных блюд.

Майкл снова вмешался в разговор.

– Гюс, расскажите ему о списке нелюбимых блюд.

Повернувшись к Харлею, он добавил:

– Этой гостиницей я интересуюсь не меньше, чем сам Гюс.

– Видите ли, – начал Гюс, – все это очень просто. Очень многие не едят тех или иных кушаний. Когда приезжает новый посетитель, мы посылаем к нему в номер карточку, на которой он записывает названия всех своих нелюбимых блюд. Этот список заносится в большую таблицу, которая вставлена в раму и висит в кухне. Наверху столбца написана фамилия гостя, а дальше следует перечисление нелюбимых им кушаний. Так, например, некоторые не едят баранины, и в те дни, когда у нас готовят баранину, им подают что-нибудь другое… Удобно, неправда ли? Харлей согласился с этим, а затем объявил, что ему пора идти. Дело Вильяма Брилля, о котором он не забывал во время осмотра дома, постепенно вытеснило все прочие мысли.

– Если я сейчас не уйду, я могу опоздать к шестичасовому поезду, идущему в Нью-Йорк.

– Если хотите, я пойду с вами к м-с Брилль, – вызвался Майкл, – и покажу вам дорогу.

– Благодарю вас, я буду очень рад.

Хозяин гостиницы был явно разочарован и обижен.

– Как, вы не хотите осмотреть цветники, площадку для тенниса, бассейн? – воскликнул он. – А театр? Да, мы устроили прекрасный театр в риге… Настоящая сцена, опускающийся занавес, кулисы – все, как следует… Многие из наших гостей проявляют драматический талант, иногда у нас останавливаются настоящие актеры….

– Знаете ли, что я вам скажу, Гюс? – перебил Харлей. – Мне бы хотелось здесь пожить. Нельзя ли мне приехать к вам как-нибудь в конце недели? Вы меня примете?

– Ну, конечно… если найдется свободная комната. Обычно дом переполнен, но я вас устрою, если вы меня предупредите заранее.

3

Майкл с Харлеем брели по склону холма, поросшего травой, направляясь к коттеджу м-с Брилль.

– Удивительная гостиница, говорил Харлей. – Впервые вижу такой дом. Этот человек обо всем подумал. А ведь он-ленивый толстяк…

– Нет, он не ленив, – заявил Майкл. – Он только считает себя лентяем, в действительности же он очень энергичен. Гюс – человек одержимый; его мания эта гостиница: дом, сад, пансион. Его жена тоже до известной степени помешана, впрочем, она может говорить и на другие темы. А Гюс не может. Иногда он ужасно надоедлив, потому что интересуется только своим домом и лишен чувства юмора.

«Нет, он не ленив… Лентяи – или больные люди, или же они ненавидят свою работу».

– Но он считает себя лентяем, – заметил репортер. – Толстые люди обычно бывают ленивы.

– Ошибаетесь. Толстяки ленятся не больше, чем все остальные. Они любят комфорт, а на любовь к комфорту принято смотреть, как на предрасположение к лени. Вот почему торговые агенты, комиссионеры и выскочки – вся эта банда – суетятся и делают вид, будто презирают комфорт. Все представления у них перепутаны, и любовь к комфорту они принимают за леность. Вы понимаете, что я имею в виду? Утром холодная ванна, пятнадцать минут на завтрак… «У меня деловой день… ничего не откладывай на завтра» … до четырех часов продиктовано восемьдесят пять писем… и прочий вздор! Они считают себя людьми энергичными, а в действительности лишь непроизводительно тратят энергию. Гюса все называли лентяем, и он сам этому верит.

«Всем заправляют люди, которые работают по два часа в день, но бывают дни, когда они совсем не работают».

– Я с вами согласен, – отозвался Харлей. – Все великие люди, каких я встречал или интервьюировал, казалось, имели в своем распоряжении много свободного времени.

– Гениальность – это мания, – сказал Майкл, – и устремленность к определенной цели. Гюс – гениальный хозяин гостиницы. Его мания – заботиться о комфорте гостей.

– Кто живет в этой гостинице? Что это за люди? Принадлежат ли они к какой-нибудь определенной категории?

– Гм… все они люди с яркой индивидуальностью, ответил Майкл. Люди чуткие… писатели, артисты, независимые женщины… бывают и дельцы… Но здесь нет вялых тупиц.

– Когда такие люди живут вместе, – сказал Харлей, – всегда что-нибудь случается.

– A здесь все ограничивается болтовней. Это самый тихий уголок на земном шаре. На днях мы с Гюсом рассуждали на эту тему и пришли к тому заключению, что для развлечения нам не повредил бы какой-нибудь скандал на территории гостиницы. Это подействовало бы возбуждающе. Я намекнул Гюсу, что все бы встрепенулись, если бы дом сгорел, но Гюса чуть не хватил удар. Немного спустя я видел, как он бродил по дому и осматривал дымоходы… Нет, здесь мы довольствуемся болтовней…

4

Майкл Уэбб и Сэмуэль Харлей вместе явились с визитом к матери Вильяма Брилля. В тот день Сэмуэль Харлей держал себя в коттедже м-с Брилль очень решительно и самоуверенно. Вежливо задавал он наглые вопросы. Он хотел знать, всю ли свою жизнь прожил Вильям в этом доме; говорил ли когда-нибудь о своем намерении жениться на дочери миллионера; чей портрет висит над камином – не дедушки ли Вильяма; помогал ли Вильям матери; случалось ли ему раньше попадать в беду.

Его мать, раскрасневшаяся от смущения, сказала, что Вильяму никогда не случалось попадать в беду.

– А вы находите, что сейчас он попал в беду? – грубо спросила Маргарет, сестра Вильяма.

На это репортер не обратил внимания и продолжал развязно задавать вопросы.

– Вчера я проинтервьюировал Пемплей, – продолжал он. – Они говорят, что мисс Пемпль сделала мезальянс. Не желаете ли вы высказаться в свою очередь?

– Нет, м-с Брилль нечего было сказать, но мисс Брилль пожелала высказаться. Говорила она горячо и пространно, столь пространно, что историк может привести лишь отрывок из ее речи. – Гм… Сделала мезальянс, вот как? Эта некрасивая…

– Вы с ней когда-нибудь встречались, мисс Брилль?

Репортер говорил спокойным, бесстрастным тоном.

– Нет, никогда, но я видела снимки в газетах. Она всюду старается пристроить свои карточки…

И мисс Брилль стала язвительно перечислять:

– «Мисс Пемпль со своим отцом Д.Александром Пемплем на Пятой Авеню» … Скажите, пожалуйста!.. «Мисс Мод Пемпль на скачках»… Как шикарно!.. «Мисс Пемпль в Париже входит к Ритцу [Самый фешенебельный отель Нью-Йорка и многих европейских столиц] выпить чаю»…

– Успокойся, милочка, успокойся, – прошептала м-с Брилль.

– Она не говорит, что сделала мезальянс, заявил Харлей. – Это мнение ее родителей.

– Вильям для них недостаточно хорош, да? Потомок человека, приехавшего на «Mayflower’e» [Корабль, высадивший в 1637 г. в Нью-Плимуте 40 колонистов пуритан], не угодил семье Пемпль? Предок Вильяма Брилля высадился на Плимут-Роке. Он помогал…

Услышав это, Сэмуэль Харлей просиял.

– Будьте добры повторить, мисс Брилль. Вы уверены в том, что предок вашего брата был одним из первых поселенцев, приехавших на «Mayflower’e»?

– Ну, конечно! Наши предки возделывали землю которой завладели теперь эти разбойники с большой дороги!

Харлей шепнул Майкелю Уэббу:

– Теперь кое-чего мы добились! Здорово! Можно будет написать любопытный фельетон.

– Пусть они этим подавятся! – воскликнула мисс Брилль, которая умела выражаться по-мужски. Можете напечатать в вашей газете все, что я вам сказала.

– О, я этого не сделаю, мисс Брилль! Зачем разжигать вражду?

– Мне все равно, если хотите, можете напечатать.

– Успокойся, милочка, успокойся.

Действительно, предки Бриллей приехали на Мауflower’e». Высадившись на Плимут-Роке, они обосновались в новой стране и триста лет просидели на одном месте, ничем не проявив себя.

5

B сущности м-р Харлей был благодетелем Пемплей и Бриллей, ибо статья его, помещенная в воскресном журнале, немало способствовала примирению этих двух семей. Бракосочетание мисс Пемпль он определил не как скандальную, а как романтическую историю.

Он изучил родословную Вильяма Брилля и говорил об этом молодом человеке, как о представителе американской аристократии. Пемплей он называл финансовыми королями. Он утверждал, что мисс Мод Пемпль была самой красивой девушкой в Нью-Йорке.

Род Бриллей, – заявил он, – мощный новоанглийский род, благодаря которому наша страна стала великой и свободной. (Жители Новой Англии, по Харлею, всегда происходили из «мощного» рода.) Ловко упомянул он в своей статье о Плимут-Роке, о Хауторне, Эмерсоне, Джоне Хэнкоке и Сэмуэле Адамсе.

Пемплям статья очень понравилась, и они изменили мнение о своем зяте – бывшем шофере.

Что касается предка Пемплей – он не был в числе тех, кто приехал на «Mayflower’e». И тем не менее, этот предок достиг известности. Вскоре после войны за освобождение приплыл он к нашим берегам. Это был бедный, молодой, трогательно-невежественный немец-эмигрант. К жизни в суровой стране он оказался совершенно неподготовленным; у него не было ничего, кроме узелка с платьем и бешеного стремления к наживе. Через три месяца мы находим его в индейском поселке, где он обменивает виски на меха. Не имея капитала, лишенный поддержки влиятельных лиц, он должен был действовать чрезвычайно осторожно, но молодой Пемпль был наделен коммерческими способностями и твердо решил победить. Впоследствии, когда Пемпль разбогател и стал важной особой, он частенько за бутылкой мадеры вспоминал со смехом, как ему приходилось просиживать ночи напролет и разбавлять водой виски для индейцев. Вода, красный перец и табак, – красный перец для вкуса, табак для цвета.

Быть может, все это – только миф, но неоспоримо то, что предок Пемплей был исключительно талантливым дельцом. Такой вывод блестяще был подтверждён во время парламентского расследования его деятельности в 1802 году, расследования, произведенного по настоянию конкурентов.

Было установлено на следствии, что м-р Пемпль убеждал индейцев обменивать меха, стоящие семьдесят пять долларов, на двухдолларовую бутылку виски.

Итак, нью-йоркское «Обозрение» высказало свое мнение о романтическом побеге мисс Мод Пемпль. Когда эта газета вмешивается в дело, она шлет или благословения, или проклятия, и никто не может предугадать, как отнесется она к тому или иному событию. Не знают этого даже сотрудники газеты. Когда газета шлет благословения, она уподобляется сказочному принцу или Гарун-аль-Рашиду, который неожиданно встречает вас на улице и дает вам драгоценный камень… Когда же «Обозрение» шлет проклятия, его можно сравнить только с грязной старой ведьмой, выкрикивающей вам вслед ругательства. «Обозрение» умеет делать и то, и другое, хотя беспристрастные зрители склонны думать, что проклятия, изрыгаемые газетой, звучат энергичнее, чем благословения.

Отношение этой газеты к событиям зависит от того, достаточное ли количество сенсационных новостей имеется в ее распоряжении. В разгар выборной кампании вы можете убить жену и убежать со своей стенографисткой, и газета ограничится коротенькой заметкой, в крайнем случае – поместит ваш портрет. Но остерегайтесь сделать что-либо подобное в скучные июльские дни, когда нет никаких происшествий! «Обозрение» не только будет посвящать вам ежедневно по нескольку страниц, но, невзирая на большие расходы, разошлет своих фотографов и сыщиков, которые вас разыщут, хотя бы вы удрали в Мексику.

М-р и м-с Брилль были прощены и получили приглашение явиться в отчий дом. После краткого «обучения» Вильям Брилль был избран вице-председателем и директором солидного банка Пемплей. Событие это вызвало немало толков. Утверждали, что м-р Брилль был самым молодым директором банка в Нью-Йорке. Многие высокопоставленные финансисты и капитаны от индустрии являлись пожать ему руку и пригласить в свой дом. Кое-кто обращал внимание на его скромность и мужественность, а другие восхищались его проницательностью и умом.

1

На севере, в этой стране холмов, лето пролетает быстро. В мае начинаются дожди; блестят мокрые, скользкие крупы лошадей, впряженных в плуг. Теплый дождь – дождь, пропитанный запахом свежевспаханной земли. После ливня показывается солнце, горячее и ослепительное. Сверкают серебряные лужи на дорогах и лужайках, и грациозные кошки совершают экскурсии, осторожно перебираясь с одного сухого местечка на другое.

В начале июня поток зелени заливает долины и поднимается на вершины самых высоких холмов. Словно наступает молчаливая армия с зелеными знаменами. В теплой земле, в свежем воздухе бьется пульс молодой жизни. Наступают дни, когда земля изнемогает под лучами августовского солнца. Пылью окутаны дороги. Коричневые поля стали зелеными, потом золотыми. Жирные, сытые поля, вскормленные летней жарой! Люди оттыкают в креслах. Лежат в глубокой тени деревьев и говорят о дожде.

В гостинице заняты все комнаты, и кое-кто огорчен, потому что не имеет возможности приехать. Некоторые из обитателей гостиницы жалеют о том, что приехали. Им бы хотелось быть в каком-нибудь другом месте, где можно повеселиться. Они живут в гостинице, и у них есть комнаты, но они были бы не прочь отсюда уехать. Те, у кого нет комнаты, хотят сюда приехать; те, у кого комнаты есть, хотят жить где-нибудь в другом месте.

Слышится смех и шелест платьев. Чистое белье и духи. Платья из тонких, дорогих тканей. Красивые платья и смех. Одушевленные куски мяса гуляют и разговаривают. Куски мяса, наделенные чем-то, что заставляет их думать и чувствовать. Чувствующее, мыслящее мясо. Куски смеющегося мяса в светлой одежде. Мясо, в состав которого входят различные химические соединения: входит известь, углерод, кислород, железистые и иные соли, фосфор, натрий.

Заняты все комнаты, и люди живут близко друг от друга. Иные живут очень близко, иные – подальше. Куски мяса лежат друг подле друга. Много народу живет в этой гостинице. Душа человеческая набирается сил, ибо вокруг так много людей. И благодаря этому человеческая душа ширится и растет. Становится сильной. Очень сильной. Заполняет дом и изгоняет душу дома. Овладевает домом, растворяя камень и дерево. Душа дома отступает все дальше и дальше, уходит в небытие. Нет больше души дома, остается лишь душа человеческая, растворяющая камень и дерево. Наделенная разумом и силой, она растворяет камень и дерево. И бессильной злобой объята душа дома, душа вещей. Во всем мире злобствуют бессильные души вещей.

В гостинице слышен тихий шепот, шелест платьев и смех. Сверлит острая мысль.

В августе закат солнца подобен красочным хоралам; полосы пурпурные и золотые плывут по небу. Зрелище, достойное внимания… Гости выходят на террасу и смотрят на небо… Люди с чашками кофе и папиросами следят, как золотые знамена угасают в звездной ночи. Женщины – в легких платьях и ярких шарфах, мужчины – в черных костюмах. Одни говорят, что закат солнца не особенно красив: можно было ожидать лучшего. Другие находят его великолепным. А некоторые любуются заходящим солнцем, но утверждают, что на своем веку видали кое-что получше. Бесконечные разговоры, а темой служит закат солнца. Удостаивается похвалы закат солнца в Санта-Барбара, где солнце погружается в пурпурные воды Тихого океана… А закат солнца в Сорренто!.. Упоминают и о других местах… Кое-кто хвалит, кое-кто критикует.

Теплые летние ночи напоены запахом листьев и цветов… И молчаливы… Они молчаливы и… многозвучны. Шелестят и перекликаются живые существа в черном лесу, но эти звуки не проникают в твердую плоть молчания. Они падают на ее поверхность… Серебристые звуки выгравированы на поверхности молчания, словно арабески на гладком темном металле.

А люди лежат в своих постелях, лежат в ночи, словно на дне океана.

Проходит лето, и понемногу гости разъезжаются. Теперь люди живут дальше друг от друга; они разделены расстоянием. Бродят задумчиво, вспоминая иные места, иных людей… Снова душа дома трепещет в холодном воздухе и проникает сквозь стены гостиницы.

В октябре – холодные ночи, и призрак зимы носится над холмами, освещенными желтой луной. Молчаливая жизнь природы увядает; жизнь убывает, как вода в морской отлив. Теперь закат солнца не похож на красочный хорал. Небо, печальное и серое, не радует людей. Ночь опускается, как стрела на-излёте. Люди бродят по дорогам, ищут колючие кусты паслена. Смеясь и болтая обламывают они ветки. Они восхищаются пасленом. Не обращают внимания на острые колючки. В поездах и на железнодорожных станциях ягоды паслена, золотисто-оранжевые, хрустят под ногами. Люди увозят в города ветки осеннего паслена и вешают их над камином. Бродят по холмам в поисках паслена.

Сухие листья кружатся и пляшут в холодном воздухе. Падают на лужайки, словно хлопья бурого снега. Когда уезжает последний гость, толстяк и его красивая жена обходят все комнаты, запирают двери и ставни, укладывают вещи и беседуют о поездке в Майами, Дайтону, Тампу, Орландо. На цыпочках бродят по дому. Беседуют задумчиво, заглушенными голосами. Они не кричат и не поют. Вместе входят они в комнату. Не по одиночке, а всегда вдвоем. В доме очень тихо и очень светло.

Когда все приведено в порядок и все двери заперты, они покидают дом.

Там, где дорога сворачивает в сторону, они останавливаются и оглядываются. Первые хлопья снега порхают в воздухе, падают на их лица и руки. Обнаженные деревья скрипят и стонут. Глядя на эти ветви, толстяк и его жена думают о японских гравюрах. Дом в тяжелом молчании словно припадает к земле; так старое животное поджимает лапы, укладываясь спать.

2

В Дайтоне толстяк в своем необъятном купальном костюме каждое утро бродит с сигарой во рту по пляжу. После полудня играет в шашки на веранде, усыпанной песком и обвеваемой ветром. Он бродит по Дайтоне, разговаривает с людьми. Дружелюбно кладет свою тяжелую руку на плечо собеседника. Разговаривает с мужчинами и женщинами, но чаще с мужчинами, чем с женщинами.

Он ведет беседу с людьми и размышляет о том, что они ему говорят, но в то же время не перестает думать о доме, спящем под холодным небом, среди Коннектикутских холмов, где дует пронизывающий ветер и пляшут снежинки, словно песок на дайтонском пляже.

Когда поблизости никого нет и толстяк уверен, что никто его не услышит, он говорит вслух: – Спи, милый дом, спи крепко…

Вслух говорит он эти слова; ему становится стыдно, и он добавляет:

– Какой я болван!

Толстяк боится фантазий. Боится, стыдится фантазий, стыдится того, что нашептывает странный внутренний голос.

3

Дом был построен в 1672 году поселенцем Треллисом. В эту дикую страну Треллис перебрался из колонии у Массачусетского залива, приехал с женой, детьми и со всем своим имуществом. Десять поколений Треллисов жили в старом доме-отец и сын, отец и сын, отец и сын-с 1672 до 1910 года, когда в доме устроили гостиницу.

Остов дома был примитивно прост, но каждое поколение пристраивало к нему то комнату, то крыло; теперь вас на каждом шагу ждет сюрприз-вы натыкаетесь на лестницу или попадаете в извилистый коридор. Чтобы войти в комнату, нужно спуститься вниз или подняться на несколько ступенек, ибо комнаты расположены не на одном уровне.

Вам кажется, будто дом медленно и упорно вырастал из земли, а корни его глубоко уходят в землю, будто корни гигантских кленов, подступающих к стенам дома. Крыша словно плащом покрывает; двери массивные, прочные; в оконные рамы вставлены маленькие стекла ромбоидальной формы, и окна открываются наружу. Местные знатоки старины, проживающие в Старом Хэмпдене, утверждают, что самой старой частью дома является столовая; впрочем, эта догадка не обоснована. Несомненно одно: некогда здесь была кухня. Под потолком проходят почерневшие от дыма деревянные балки; пол деревянный, темный.

Огромный очаг, сложенный из серого камня, наводит на мысль о мужчинах и женщинах, которые жили в давно прошедшие времена. Здесь, у очага, сидели они в семейном кругу, а трепещущие отблески пламени падали на их лица и руки, на темные платья из домотканой материи. Зимний ветер выл в трубе, стонала метель, и снег заносил окна… а там, за окном, раскинулись холодные, белые поля.

Эти мужчины и женщины голыми руками сражались с Природой. Они познали дьявольские соблазны дикой страны. Когда вы подходите к Природе вплотную, когда на вашу долю выпадает изнуряющий труд разбивать тяжелые глыбы земли, тогда слышите вы ленивый и недобрый шепот – голос Природы, насыщенной похотью: «Будь естественным… живи, как живут звери».

В темных лесах скрыты тайные соблазны… золотые солнечные пятна на опавшей листве… теплый мех и трепещущая звериная плоть… безмолвная жестокость… тихая ласка дождя… Вот что заменяло пионерам женщин и вино.

Но все это относится к области далекого прошлого. Много времени прошло с тех пор, как пионеры отошли в землю, с которой вели борьбу. Даже воспоминаний они о себе не оставили. На кладбище в Старом Хэмпдене они лежат в могилах под каменными плитами, исхлестанными дождем. Надписи, вырезанные на камне, стерлись и не заставляют больше праздного гуляку напрягать память.

Те, что приезжают теперь в старый дом, ведут борьбу с идеями так же, как раньше пионеры вели борьбу с неподатливой землей. Твердо стоят они на земле, но мысль их стремится ввысь. Они размышляют о Поле Верлене и раскрашенных веерах; говорят высокопарные фразы о долгах Германии и о Джемсе Джойсе; противопоставляют Кельвина Кулиджа Аврааму Линкольну и сравнивают заслуги обоих; размышляют о спекуляции и о теории атомов; изучают биологию, физиологию и психологию любви; анализируют трогательные трепетные эмоции; верят, что всему есть причина, и ищут ее. Эти люди имеют за собой ряд поколений.

4

Мисс Марта Треллис была последней представительницей рода Треллисов, построивших старый дом. Судьба ее по меньшей мере печальна. Одни называют ее трагической, другие-печальной; никто не скажет, что на долю мисс Марты Треллис выпала легкая жизнь. Многие из тех, что знали Марту, никогда о ней не вспоминают. Она-живой мертвец. Ее не хоронили, но она умерла, мертвец, который ходит, говорит, ест.

Когда она родилась, родители ее были уже стары. О них она всегда думала, как о глубоких стариках. Они были так стары, что успели забыть свою молодость и потеряли способность воспринимать что-либо новое. Марта была единственным ребенком. Двадцать лет жила она с родителями в старом доме, и еще двадцать лет прожила в этом доме совсем одна. Ее родители не поняли стремлений молодости. Они замкнулись в себе. С ней они говорили мало, и она почти никогда с ними не разговаривала. Мисс Марта Треллис была очень одинока. Жизнь ее не знала почти никаких событий. Один день походил на другой. Однообразна была жизнь мисс Марты Треллис, но кое-какие события все-таки случались.

Как-то она влюбилась в молодого человека. И она и молодой человек были застенчивы и чувствовали себя неловко. Встречаясь, они никогда не говорили о любви. Хотя при встречах они не говорили о любви, но думали о ней всегда-и у себя дома, и при встречах. Они думали о том, как ведут себя люди, которые влюблены… Что полагается делать влюбленным… Какие слова и фразы должны они говорить. О словах и поступках влюбленных думали они постоянно, но ничего не говорили и ничего не делали. Так продолжалось некоторое время; затем молодой человек со своими родителями, братьями и сестрами должен был уехать в штат Айова. Они были фермерами и решили переселиться в Айову, потому что там земля плодороднее и земледелием заниматься выгоднее, чем в Коннектикуте. Накануне отъезда молодой человек пришел попрощаться с Мартой.

Вдвоем ушли они в фруктовый сад. Цвели яблони, и в саду было очень красиво. Долго сидели они на большом камне и вели беседу, но о любви они не говорили. Они толковали о ценах на землю и о продолжительном путешествии по железной дороге, предстоявшем молодому человеку; о собаке Шет, которую молодой человек должен был оставить здесь, в Коннектикуте. Эти темы их мало интересовали; в сущности, говорить им хотелось о любви, но перед ними словно вставала стена, разрушить которую они не могли. Они условились писать друг другу каждую неделю; она будет писать ему, а он – ей. Молодой человек сказал, что ему хочется знать все здешние новости, а так как у нее свободного времени больше, чем у кого бы то ни было из жителей Хэмпдена, то будет очень мило, если она согласится ему писать. Она сказала, что с удовольствием будет писать и сообщать все новости. А потом, когда они встали, чтобы попрощаться, какое-то безотчетное чувство охватило молодого человека. Он обнял ее и поцеловал в губы.

Когда он ее поцеловал, она почувствовала, как забилось ее сердце. Страшное сердцебиение. Это ощущение не было ни мучительным, ни приятным. Но у нее закружилась голова… и по всему телу пробежала дрожь. Этого она никогда еще не испытывала. Лицо ее покраснело, как свекла. Поцеловав ее, молодой человек выбежал из сада и ни разу не оглянулся. В тот вечер, за ужином она ничего не ела. Она не могла думать о еде. Мысли ее сосредоточились на молодом человеке. Дом был тускло освещен керосиновыми лампами, и в полумраке родители не видели ее лица; вот почему они не обратили внимания на ее волнение. Отец, сидевший против нее и медленно пережевывавший мясо, сказал, видя, что она ничего не ест: