Читать онлайн Тамбовский Робин Гуд бесплатно

1

Игорь Протасов выскочил из джипа и кинулся сквозь дождь к ресторану. У распахнутой настежь двери под козырьком стоял, улыбался ему навстречу знакомый швейцар. Крупные теплые струи скорого летнего ливня хлестнули по спине Игоря. Белая сорочка мгновенно промокла.

– Привет, Сергеич, – приостановился Протасов под козырьком рядом с тучным бородатым швейцаром и резко мотнул головой, стряхивая с густых волос капли дождя. – Радуешься страданиям народа? – Игорь имел в виду прохожих, которые, спасаясь от внезапного ливня, суетливо разбегались по арбатским подворотням, прятались в арки, в магазины.

– Страдалец! – усмехнулся швейцар и погладил русую бороду. – Дождичку радуюсь, освежил маленько, развеял духоту, остудил асфальт, а то от него как от печки, дышать невмоготу.

Игорь Протасов недослушал его, вошел в ресторан, чувствуя приятный холодок на спине от мокрой сорочки, на ходу окинул глазами зал, заполненный посетителями, отыскивая свободное место, и невольно приостановился, словно наткнулся на что-то неприятное, увидев Алексея Бушуева. Он сидел с девушкой у окна, лицом ко входу. Протасов почувствовал нестерпимое желание повернуться и уйти из ресторана, пока Бушуев его не заметил. Но Алексей быстро взглянул на него, встретился с ним мимолетным взглядом и отвернулся к девушке. Она была спиной к Игорю, но он сразу узнал Наташу Чиркунову, свою землячку, свою первую не свершившуюся любовь. Теперь она училась в университете культуры и искусств, по ночам работала стриптизершей в ночном клубе «Озорные девчонки», где выступала под именем Натали, и в последнее время была любовницей Алексея Бушуева. За соседним столом располагались два крепких коротко остриженных быка, охранники Бушуева, которого все считали банкиром. И на визитке у него значилось, что он заместитель председателя правления негромкого, но крепкого банка «Сибгазкредит». Ни к газу, ни к Сибири банк отношения не имел. Так его назвали учредители, чтобы привлечь клиентов, убедить их в солидности своих связей. Был у Бушуева в банке свои кабинет, своя секретарша, в обязанности которой входило отвечать на звонки, говорить, что Алексей Николаевич уехал в Центробанк, что у Алексея Николаевича совещание, что Алексей Николаевич ведет важные переговоры. В кабинете своем Бушуев бывал только тогда, когда ему действительно нужно было встретиться с каким-нибудь серьезным человеком. И внешне Алексей Бушуев выглядел энергичным хватким банковским дельцом, уверенном в себе, в своем будущем, у которого все ладится, который умеет не только успешно работать, но и отдыхать, находит время качаться в спортзале, плавать в бассейне, оттягиваться в ночном клубе. Но настоящие заботы Алексея Бушуева были далеки от спокойных негромких банковских дел. Он был бандитом, членом знаменитой не только в Москве преступной группировки, которая контролировала этот банк, где  Бушуев представлял ее интересы.

У Протасова, когда он встретился взглядом с Бушуевым, возникло такое чувство, словно его застали за чем-то нехорошим, резко испортилось настроение, появилось предчувствие, что просто так отсюда он не уйдет, будут неприятности. Игорь догадался, что это предчувствие не из-за Бушуева, хотя он знал, что это за человек и чем он занимается, и не из-за Сидора, одного из быков-охранников банкира, с которым Протасов стрелялся на дуэли. После нее они встречались не один раз. А из-за Наташи, из-за того, что он увидел ее с любовником, по всей видимости, в не веселый для нее момент. По опущенным уныло плечам и напряженной спине девушки видно было, что она расстроена, может быть, чувствует себя униженной. Игорь Протасов подавил в себе желание вернуться и спокойно направился к стойке бара, хотя собирался плотно пожинать. В ресторане было много народу, свободные столы были только рядом с тем, за которым сидели Наташа с Алексеем, не хотелось долго торчать неподалеку от них. Он решил, что быстренько выпьет чашечку кофе у стойки, переждет дождь и уедет. Но он не успел заказать кофе, услышал сзади негромкий голос Алексея Бушуева:

– Игорек!

Протасов неспешно обернулся.

– Иди сюда. Дело есть, – позвал Бушуев.

Уклониться от разговора не было причин, и Протасов нехотя направился к ним. Оба быка из-за соседнего стола равнодушно смотрели на него, а когда он глянул в их сторону, молча кивнули, приветствуя. Наташа Чиркунова сидела, сгорбившись, над тарелкой с недоеденным салатом, руки с крепко сцепленными пальцами держала на сжатых коленях, вид у нее был убитый, жалкий. У Игоря неожиданно дрогнуло сердце от жалости и нежности к ней. Он вдруг почувствовал такое волнение, какое испытывал при появлении клиента, которого через мгновение он должен был вычеркнуть из жизни, и, почувствовав волнение, стал еще более собран, внимателен, приготовился к любому развитию событий.

– Присаживайся, – кивнул Алексей на свободный стул. – Ливень тебя сюда загнал?.. – спросил он весело и добродушно. Игорю показалось, что тот наслаждается видом страданий девушки. – Хорошо освежил, как на даче стало, – продолжал прежним тоном Алексей. – Люблю такой мимолетный ливень: налетел, освежил, порадовал и утих. Хорошо! Чуешь, как терпко травой пахнет? – говоря это, он рукой подозвал официанта. – Что пить-есть будешь?

Дождь на улице перестал. В открытое окно тянуло свежестью, влагой, сыростью, резким запахом недавно скошенной травы газона. Игорь Протасов, отодвигая стул, чтобы сесть, глянул в окно на старый тополь с потрескавшейся корой, темной от дождя, на мокрые листья, блестевшие на солнце, которое, опускаясь за город, пробилось между домами. Короткий слепой ливень был странный, неожиданный. Кусочек неба, который увидел Игорь из окна, ясный, белесый от жары, ни облачка. Солнце освещало мокрую масляную от этого верхушку тополя, влажные крыши домов. Раскаленный за день асфальт дымился. Шлепали по лужам люди, выходя из подъездов, подворотен и магазинов, где они прятались. Ливень неожиданно налетел, неожиданно и прекратился. Шел он не больше пяти минут.

Тихий гул разговора за соседними столами, легкая музыка только слегка приглушали немного возбужденный и хмельной голос Алексея Бушуева. Его добродушные слова вызвали у Игоря двойственное чувство: с одной стороны, ему страстно захотелось схватить за грудки, выдернуть из-за стола, швырнуть в открытое окно, а с другой стороны – в глубине души шевельнулось мелкое злорадство, забродило, таясь, не оформляясь в слова, злорадное чувство к Наташе, что, мол, допрыгалась, получила, что искала. И вдобавок к этому было муторно на душе из-за того, что он оказался свидетелем тягостной для своей землячки минуты, землячки, которую он любил в ранней юности, и которая его отвергла.

– Я забежал кофейку выпить? – стараясь быть спокойным, ответил Игорь.

– Кофе с коньячком хорошо идет, а к коньячку закуска нужна, – добродушно проговорил Алексей и сделал заказ официанту.

Игорь не стал возражать, молчал, когда Бушуев диктовал названия блюд.

Протасов ошибался, считая, что Алексей наслаждается страданиями девушки. На душе у Бушуева тоже было тягостно, чувство вины жгло сердце, несмотря на то, что он пытался уговорить свою совесть, убедить себя, что он делает Натали благо. Ведь любовь их не может продолжаться вечно, чем больше он будет тянуть время, тем больше принесет ей страданий. В первые дни отношений с Наташей, Алексей думал, что девушке нужен не он, а его кошелек, принимал ее за недалекую красивую хищницу, но потом почувствовал, что это не так: он ей нравится, как человек, что она все сильнее и сильнее привязывается к нему, что начинает связывать свое будущее с ним, и забеспокоился. Ему нужны были легкие отношения. Обманывать девушку, заставлять ее страдать, не хотелось. Пора пришла как-то мягко, без надрыва и скандала, прервать их связь. И тут кстати пришлась идея Лосева, ведь Бушуев все-таки считал, что его тугой кошелек сыграл немалую роль в том, что Натали потянулась именно к нему, ведь за ней в клубе «Озорные девчонки» постоянно ухаживали крутые парни помоложе и попривлекательней его, но она оставалась недоступной. Об этом Бушуев знал хорошо, и первоначально ошибочно думал, что она хочет повыгоднее продать себя. Потому-то ему понравилась идея Лосева, показалось, что она без особых страданий ухватится за нее, когда поймет, что будущего у нее и Бушуева нет. Но Натали неожиданно для него была ошеломлена его предложением, вначале даже отказалась слушать, едва сдерживая слезы, рванулась из-за стола, чтоб убежать. Еле удержал ее, еле заставил выслушать. И почему-то появление Протасова обрадовало его. Вспомнилось, что девушка говорила ему, что Игорь в юности пытался ухаживать за ней. Знакомы они с детства. Да и теперь, видно, Наташа нравилась парню. Бушуев не раз ревниво примечал в ночном клубе нежный взгляд Протасова, когда девушка бывала с ним за столом. И сейчас, десять минут назад, убеждая девушку принять его предложение, чтобы привести Натали в чувство, чтоб убедить ее, что совести нет в мире, что по совести никто не живет, когда она возразила ему, назвав, как пример, Протасова, Алексей сказал ей, что Игорь Протасов в Чечне стал снайпером, а теперь он профессиональный киллер. Этим он зарабатывает деньги, а не своим колбасным заводиком. «Врешь!» – выдохнула, не поверила Наташа. «Верь – не верь, но это так!» – вздохнул Алексей. После этого откровения девушка, как и предполагал Алексей, стала мягче, выслушала его, но пока не согласилась принять участие в авантюре Лосева. Бушуев, увидев Игоря Протасова, почему-то решил, что с его невольной помощью можно будет уговорить Натали.

– Ты легок на помине. Мы только что говорили о тебе, – отпустив официанта, с улыбкой взглянул Алексей на Игоря.

Протасов ничего не ответил, хотя понимал, что Бушуев ждет вопроса, желает завязать разговор. Он молча потянулся к бутылке с минералкой и плеснул в бокал зашипевшую воду.

– Что ж ты не спрашиваешь, что мы о тебе говорили? Не любопытно?

– И что же вы говорили обо мне? – бесстрастно спросил Протасов.

– Я признался, что мне всегда приятно тебя видеть, – улыбнулся доброжелательно Бушуев, – признался, что узнаю в тебе себя в молодые годы. Вот бы мне такого сына! А то мой единственный вырос за папенькиной спиной… так, размазня… А ты далеко пойдешь, если во время не убьют…

– Кому нужен провинциальный колбасник? – небрежно хмыкнул Игорь.

– Ну да, ты такой же колбасник, как я банкир, – добродушно хохотнул Бушуев. – За это я тебя и люблю. Стал бы я любить тамбовского колбасника.

А Игорь быстро взглянул на Наташу, увидел, что она, не поднимая головы, исподлобья посмотрела на него своими необычно широко расставленными глазами, словно хотела узнать, как он откликнется на слова Алексея, удостовериться по его реакции, правду говорит Бушуев или лжет. «Зачем он несет такое при Наташе? – нервно мелькнуло в голове Протасова. – Куда он клонит со своей любовью?» Но следующие слова банкира начали успокаивать его.

– Видела, как он себя держит? – обратился Бушуев к Наташе. Должно быть, он тоже заметил, что она взглянула на Игоря. – Какое высокое чувство собственного достоинства! Маркиз, Маркиз, да и только. И храбр, храбр как. Не побоялся дуэли с моим отморозком. А ведь он не знает, что его хотели за это пристрелить, но я не дал, запретил. Не дал не только потому, что люблю, знаю, вижу, впереди у нас много совместной работы. Мы еще дружить будем домами… – Игорь неприметно усмехнулся при этих словах, но Бушуев заметил эту усмешку. – Не веришь? Вижу, не веришь. Я понимаю, что я тебе не совсем нравлюсь, – как бы с сожалением вздохнул он, – понимаю почему, но это временно, поверь, временно…

«А ведь он почти прав? – неожиданно промелькнуло в голове Игоря. – Я его терпеть не могу только из-за того, что он отнял у меня Наташу. А разве он отнял ее у меня? Она никогда не была моей, да и стала она с ним гулять задолго да нашей новой встречи. Ведь это я пытался отнять ее у него!» Протасов после этой мысли несколько по иному посмотрел на Алексея, по иному увидел его сухощавое лицо, его блестящие серые глаза с тонкими лучами морщинок по углам у висков, густую седую прядь волос откинутую назад, на темя, на темные с прожилками седины усы:  приятное, привлекательное лицо мужественного человека. «Да, – подумал Игорь почему-то недовольно. – Он прав. Даже внешнее сходство есть».

Официант принес прибор и наполнил рюмки коньяком. Бушуев взял свою, поднял и предложил с деланным оживлением:

– Давайте выпьем за взаимопонимание. Может, слышали, такой тост: однажды спрашивает внучка у своей бабушки, как это она смогла прожить с дедушкой шестьдесят лет в мире и согласии. Мол, поделись своим секретом. Бабушка стала рассказывать: когда у нас была свадьба в деревне, жених за мной приехал в расписных санях, запряженных лошадью, которую нам отец его подарил. Выезжаем мы с женихом, дедом твоим, с нашего двора во главе свадебного поезда, а лошадь возьми да споткнись. «– Раз!» – зачем-то грозно сказал мой жених. Посреди пути лошадь снова споткнулась. «– Два!» – гневно воскликнул жених. А когда стали подъезжать к его избе, лошадь опять споткнулась. «– Три!» – рявкнул жених, схватил топор и обухом лошади в лоб. Лошадь брык и сдохла. «– Чего ты, дурак, наделал! – закричала я. – Как же мы без лошади жить будем!» «– Раз!» – спокойно, но грозно сказал жених. С тех пор мы и живем с ним в мире и согласии… Так давайте выпьем за взаимопонимание! – воскликнул Алексей Бушуев.

Заметив, что расстроенная, сумрачная Наташа не берет свою рюмку, взял ее сам протянул девушке, говоря примирительно и ласково:

– Бери, бери, выпей! Не кукся, ты еще не понимаешь, какое важное для тебя дело я предложил. Позже поймешь, оценишь, всю жизнь благодарить будешь. Неужто ты не понимала, что прежним мечтам твоим не дано сбыться. Выпей за все хорошее, что было, и что тебя ждет впереди.

Наташа взяла рюмку вялой рукой и выпила. Игорь тоже выпил. Он знал, что у Бушуева появилась новая любовница, поэтому решил, что скоро тот расстанется с Наташей, и догадался сейчас, что до его появления в ресторане Алексей объявил о разрыве между ними. Видимо, из-за этого девушка была так убита, но Протасов пока не понимал, зачем в этот тяжкий для обоих момент он понадобился Бушуеву, и не знал о каком деле, предложенном Наташе, ведет речь банкир.

2

– Говорят, ты страстный болельщик хоккея? – обратился вдруг Алексей с неожиданным вопросом к Игорю.

– Есть такое, – кивнул Протасов.

Разговаривая, они закусывали салатом. И Наташа тоже тихонько ковырялась в своей тарелке.

– Из какого города команда «Колорадо»?

– Из Денвера.

– И какова она, хорошо играет иль так себе?

Игорю показалось, что Бушуев все знает об этой команде, но зачем-то экзаменует его.

– Прекрасная команда. Недавно Кубок Дэвиса выиграла. И в этом году неплохо отыграла.

– Ты видел ее в деле?

– Конечно, я многие матчи НХЛ смотрю.

– А вот Натали, – с ласковой улыбкой взглянул Бушуев на девушку, которая по-прежнему была сумрачна, по-прежнему не поднимала глаз от тарелки, – даже не знает чем, что и зачем гоняют хоккеисты по льду.

– Видать, это не входит в ее интересы, – заступился за Наташу Игорь. – Я тоже не знаю, как играют американцы в свой футбол. И это меня не тяготит.

– Это да, да. Но если потребуется, то ты, конечно, немедленно узнаешь, поймешь, как они играют… Натали нужно срочно узнать о хоккее как можно больше, побыстрей овладеть хоккейной терминологией…

– Я еще не дала согласия, – перебила, выдавила из себя девушка, не глядя на Алексея.

– Я тебя всегда считал умницей, – уверенно и ласково ответил Бушуев. – Иначе мы с тобой не стали бы друзьями. Неужели я ошибался? Быть этого не может. Не верю я, не верю… Кто от своего счастья отказывается… Давайте еще по одной, – взял бутылку в руки Алексей и начал разливать коньяк, продолжая говорить Наташе. – Тысячи девчат мечтают оказаться на твоем месте, а повезло тебе, повезло потому, что ты оказалась в нужное время в нужном месте.

– И где это нужное место, – хмуро хмыкнула Наташа.

– Рядом со мной, – засмеялся Алексей и поднял свою рюмку. – Выпьем, а то меня время поджимает. Выпьем за удачу в нашем благородном деле. Бери, бери! – кивнул он на рюмку Наташе.

Она не уверенно взяла. Алексей удовлетворенно потянулся к ней со своей рюмкой, легонько с тонким звуком коснулся и выпил. Игорь все еще не понимал, о каком деле идет речь, при чем здесь хоккей, но не расспрашивал, слушал молча, невозмутимо.

– Я тебе пять раз повторил суть дела, и все мои доводы, – снова заговорил Алексей. – Некогда мне их заново повторять. Твое дело лишь очаровать, как ты очаровала меня, а все остальное тебя не касается. Об этом пусть у тебя голова не болит.

– Но это подло, подло! – вздохнула Наташа.

– Подло последнюю рубаху с человека снимать, – как-то назидательно ответил Бушуев. – А когда у человека есть тридцать миллионов, то он не заметит исчезновения пяти. Это между двадцатью и тридцатью тысячами долларов есть ощутимая разница, а между двадцатью и тридцатью миллионами разницы нет. Все равно их тратят не на жизнь, а на роскошь.

– Робин Гуд, – ехидно усмехнулась Наташа.

– Не поверишь, иногда мне кажется, что я Робин Гуд, – засмеялся Алексей. – Я не обижаю оскорбленных и униженных, даже при случае помогаю им. А работаю я только с богатенькими, нечистыми на руки. И это придает мне силы, веру в себя, уверенность, что я делаю справедливое дело. Я мог бы по примеру известных завлабов задружить с Кремлем, ведь я тоже в начале реформ был завлабом, кандидатом наук, и представьте себе, – глянул Алексей на Игоря, – очень перспективным кандидатом. Это докторскую диссертацию я за деньги  купил, а над кандидатской попотеть пришлось. Много новых идей и находок, как мне кажется, я в нее вложил. Только они никому не понадобились. Прекрасное было время!  – с неподдельной искренностью вздохнул Бушуев. – Был у меня выбор, был. Я мог бы броситься во власть, чтоб грабить народ, и будьте уверены, заводик бы я неплохой себя оттяпал или нефтяное месторождение в Сибири. Хватка есть. Но совесть шепнула мне: не гоже народ грабит, грабь грабителей! Отнимай награбленное! Пришлось ее послушаться.

– Ты только что утверждал, что совести нет, ада нет. Все можно, – перебила его девушка.

Протасов слушал молча, ел неспешно.

– Наташенька, я про стародавнее время сейчас рассказывал, я был тогда молод, глуп. Воспитан по-советски. Совок, одним словом. Верил в такие глупости, как совесть, мораль, жалость. Пожил, понял, что нет ничего этого, нет. Нет совести, нет ада, это придумано, чтоб проще управлять нами было. Кто это понимает, тот становится хозяином своей судьбы, хозяином своей жизни. Это факт… В другой раз поговорим об этом, а сейчас я тороплюсь, очень тороплюсь. – Бушуев вытянул из портмоне сто долларовую бумажку, кинул ее на скатерть, потом вытащил из кейса две видеокассеты и сказал торопливо: – Здесь два матча с участием «Колорадо». Суть дела она тебе объяснит, – уже по-деловому взглянул Алексей на Протасова. – Доля у тебя тоже будет, потом обговорим. А меня простите, совсем времени нет! – поднялся он.

И тотчас же за соседним столом вскочили быки Бушуева.

3

– Противно! Ой, как противно! – горько покачала головой Наташа, когда они исчезли из ресторана, и налила себе коньяк не в рюмку, а в бокал. – Как же погано устроена жизнь! Одни страдания! Одни страдания!

– В этом я с тобой спорить не буду, – произнес Игорь, наполняя свою рюмку.

– Давай выпьем, – посмотрела на него Наташа печальными глазами. – Может, легче станет… Тьфу, как противно!.. И тебя, как нарочно, черт принес! – ругнулась она и приложилась к бокалу. Выпила почти до дна.

– Это точно, – подтвердил с горькой усмешкой Игорь. – Божьего промысла в этом усмотреть нельзя.

Девушка, выпив, ушла в себя, снова сгорбилась над тарелкой с недоеденным салатом, сцепила пальцы на сжатых коленях, вид у нее снова стал убитым, жалким. У него снова сжалось сердце от нежности к ней, и вместе с тем появилась, стала томить горькая обида за себя, злость на ее глупость: «Неужели она не понимала, что с Алексеем Бушуевым у нее ничего не выйдет». И он не удержался, спросил негромко, по-дружески, стараясь, чтоб она не заметила в его тоне ни ехидства, ни обиды:

– Облом с банкиром?

Наташа быстро, нервно вскинула голову. В душе ее, заполненной тоской, горечью вмиг вспыхнуло острое чувство раздражения, злости, и она готова была вспылить, рявкнуть, сорвать на Протасове обиду, но увидела спокойное лицо Игоря с доброжелательной улыбкой, и еле сдержалась, подавила вспышку. «Неужто все знают? – мелькнуло в ее голове. – До Уварово дойдет!.. Нет, Игорь  не трепачь!» – успокоила она себя.

– Ух, какая молния сейчас сверкнула в твоих глазах! – засмеялся он добродушно. – И как красива ты была в этот миг! Глуп твой банкирчик… А впрочем, все мы мужики глупы!

В воспаленной быстро хмелеющей голове Наташи мигом пронеслось: не попросить ли Игоря по-свойски проучить банкира? Но она подавила желание отомстить. Не надо унижаться, не надо давать Алексею повода думать, что он ей дорог, что она страдает из-за разрыва с ним. Надо быстрей забыть о нем, надо завтра же появиться с каким-нибудь парнем в ночном клубе и начать заигрывать с ним на глазах у всех, пусть знают, что плевала она на этого самовлюбленного банкира, плевала на его деньги. Не закрутить ли с Игорем, я ему раньше нравилась, может быть, и сейчас…? Но Наташа оборвала эту мысль, чувствуя, как горечь в душе покрывается непонятной тревогой. А если Алексей не соврал сейчас, когда рассказал, чем зарабатывает деньги Игорь? Скорее всего, не врал, ведь рассказывал серьезно, с восхищением. И когда он говорил Игорю, что любит его не как колбасника, тот, несмотря на свою внешнюю невозмутимость, сдержанность, не сумел скрыть, мелькнувшие в его глазах, недовольство, досаду. И возражать не стал. И раньше она замечала, что держались братки с Протасовым настороженно, то ли уважали, то ли побаивались, хотя он, как знала Наташа, не входил ни в какие группировки. Называли его братки между собой Маркизом из-за того, что появлялся Игорь в публичных местах всегда в строгом классическом костюме, в белой сорочке, в галстуке в спокойных тонах, всегда чист, опрятен, выбрит, причесан, выглажен, особенно строго следил за обувью. Ростом он высок, худощав, гибок, плечист, привлекателен открытым лицом, на новых знакомых всегда производил приятное впечатление. Внимательный человек отмечал, что телом своим он владеет великолепно: мягко, без лишних движений, без суеты, что в себе он уверен, другим не доверяет. С незнакомыми людьми крайне осторожен, собран, внимателен, но улыбчив, какая-то застенчивая, располагающая улыбка не сходит с губ. Держался обычно доброжелательно, но в глазах читалась иногда снисходительность, иногда непонятная суровость, даже жесткость. Был он неразговорчив в компаниях за столом, но внимателен к словам других, слушал охотно. В слова Алексея Бушуева Наташа не хотела верить. Слишком не похож Игорь на такого человека, о котором он говорил, тем более, что знала она Игоря с детства. Не верилось, что Чечня всего за два года так изменила его. И все же, все же тревога из-за слов Алексея об Игоре возникла и осталась в ней… Откуда Протасов знает о том, что она мечтала выйти замуж за Бушуева? Об этом она никому, никогда не говорила. Неужто было заметно всем? Неужто и Алексей, судя по его словам, считал, что она встречается с ним из-за денег. Конечно, деньги нужны, очень нужны. Надо ведь поднять сестренку с братишкой, поддержать мать. При мысли о матери, о брате с сестрой вдруг неожиданно с острой тоской мелькнуло в голове: неужели придется принять предложение Алеши? А ведь иного выхода нет, раз все так думают. Ну и черт с ними, пусть думают. Раз так, она на зло всем примет это поганое предложение. Может быть, получится. Выгода для Алексея и его друзей огромная. Не упустят. И ей надо получить свои полтора миллиона баксов и жить спокойно, не думая о будущем со страхом. Все равно с Бушуевым семьи не получилось бы. Таким бабникам семьи не нужны. Она догадывалась об этом всегда, и все же надеялась привязать к себе банкира, родить ему ребенка. Он ей нравился, очень нравился. Умен, остроумен, нежен. Не смущало ее и то, что он был старше ее больше, чем на двадцать лет. Она просто не замечала этой разницы в годах. А если думала об этом, то думала не о том, что дружит со стариком, а о том, что ему, вероятно, сильно льстит, греет душу, что она так молода, так хороша собой. Ведь Алексей не один раз говорил ей, что он счастлив рядом с ней. На ласковые слова он не скупился. Неужто сейчас, предлагая ей принять участие в авантюре, он, действительно, искренне считал, что делает ей добро? Неужто ни разу не дрогнуло у него сердце, когда он в мыслях представлял ее в объятиях другого мужчины? А любил ли он меня когда-нибудь? – с жгучей горечью думала Наташа.

– Я не хотел тебя обидеть, когда спросил об обломе с банкиром, хотелось утешить? – по-прежнему доброжелательно говорил между тем Игорь.

– Утешить? – мрачно усмехнулась Наташа. Ей, действительно, хотелось утешения, хотелось поплакать на груди у близкого понимающего человека, спросить совета, выговориться. Игорь для такого душевного разговора не подходил, но близких подруг не было, а одиночество в такой вечер было тяжче всего.

– Прости, что сыплю соль на рану, но, ведь очевидно было, женись он на тебе, то через месяц тебе бы в петлю захотелось.

– Да уж, – тяжело вздохнула Наташа и потянулась рукой к своему недопитому бокалу, взяла, отхлебнула, добавила: – Были такие мысли! – И подумала: «Припекло бы, родила да развелась. Не век же в нищете кувыркаться!»

– И в случае развода он бы тебе ничего не оставил, – словно прочитал ее мысли Игорь. – Слишком жаден и хитер… За ужин, я вижу, оставил из тютельки в тютельку, – кивнул он на новенькую сто долларовую купюру, лежавшую на белой скатерти, усмехнулся: – Как бы добавлять не пришлось. Даже в такой миг не расщедрился…

– Ты сегодня чрезмерно словоохотлив… – буркнула Наташа. – Не знала я такого за тобой.

– Это от возбуждения… Ты не грусти, не думай о своем банкирчике, Бог знал, что делал, – коснулся он горячими пальцами ее руки, успокаивая. – Я уверен, что все идет хорошо!

– Ангел-утешитель! – усмехнулась Наташа не так мрачно, как прежде.

– Тебя ждет впереди прекрасная жизнь, – говорил уверенно Игорь. – Ты еще весь мир посмотришь.

– Нужен он мне этот мир, – вздохнула Наташа и подумала о своей работе стриптизерши. – Надоело перед козлами ляжками трясти… Мне бы мать поддержать в эти гадские времена, братика-сестренку поднять. Себя-то одну я бы как-нибудь прокормила… Три года назад я бы плюнула в морду тому, кто сказал бы мне, что я стриптизершей стану. Волки заставят по-волчьи выть!

– А я считал, что тебе нравится твоя работа. Всегда на виду, всегда окружена восторженными мужчинами, нежным ароматом влюбленных глаз: поклонники, слава: мечта, а не работа…

– Ну да, да, – подхватила Наташа, – всегда окружена слюнявыми пьяными харями, мерзким ароматом перегара, мерзкими похотливыми глазками, одним похотливым желанием, – с отвращением на лице и в голосе проговорила она.

– Вот так да! – воскликнул, искренне удивился Игорь, пораженный неожиданными словами Наташа.

– А ты думал, что я выпархиваю на сцену с одним желанием: вот она я, берите меня все, кто пожелает, да?

– Ну-у… – запнулся Игорь, подбирая слова. Он, действительно, считал, что Наташа нравится ее работа, видел, что танцует она с удовольствием, даже с каким-то пьянящим восторгом. – По крайней мере, когда ты танцуешь, вид у тебя зажигательный.

– Кто бы меня пустил на сцену, если бы я с кислой рожей, с отвращением к пьяному залу выползала бы на нее, и кто бы расщедрился, сунул бы мне хоть рубль. Чем сильнее я зажигаю, тем больше мне платят.

– Да-а, – протянул Игорь, взглянув на подходившего официанта, который нес на подносе горячие блюда. – Неизвестно кому завидовать тебе или доярке… Давай, выпьем еще по глоточку, может, теплее станет на душе.

4

Выпили, и Наташа продолжила разговор:

– Завидовать нужно тому, кто любит свою работу. Не важно, какая она… – и неожиданно для себя, и для Игоря спросила, глядя на него: – Ты-то, я думаю, тоже не мечтал стать киллером?

Игорь в душе встрепенулся, вздрогнул от неожиданного вопроса, но Наташа заметила это секундное замешательство на его лице.

– Я не киллер, – просто и спокойно ответил он. – Я – ликвидатор, вычеркиваю из жизни преступников, которые недоступны нашему криминальному правосудию.

– В таком случае я не стриптизерша, я танцовщица, – задиристо усмехнулась Наташа. – Но я никогда не мечтала быть танцовщицей, не мечтала выпархивать на сцену, как и ты, думаю, не мечтал быть ликвидатором. Голод заставил. В прежнее время судьба моя могла бы по-иному более счастливо сложиться. Закончила бы я свой университет, стала бы в нашем районном Дворце культуры с детьми работать, кружки вести. Замуж бы вышла за местного парня, детей нарожала, больше я ни о чем не думала, не мечтала, и больше мне ничего не надо. Ни сцены, ни славы, ни больших денег, ни внимания публики – ничего мне не надо. Нужна обычная, простая, человеческая жизнь, с обычными семейными радостями. Я и банкиру-то уступила, легла с ним в постель, надеясь, что он вытащит меня из грязи, женится. Я бы даже этому козлу верной женой была, гнездышко бы уютное ему свила, чтобы ему после ночных клубов хорошо отдыхалось… Ай, что говорить, подлец он и есть подлец!

– А что он тебе предлагает? Что за дело? И причем здесь хоккей? Причем я?

Ровный уверенный тон Игоря Протасова успокаивал, убаюкивал Наташу. Поначалу встреча с земляком в неловкий для нее момент была ей крайне неприятна. Но постепенно под воздействием бесстрастных слов, спокойного тона Игоря, выпитого спиртного, она размягчалась, боль, обида, горечь, таяли в ее душе, замирали. Наташа стала внимательнее прислушиваться, острее приглядываться к Протасову, думая, что надо соглашаться с предложением Алексея, рассказать Игорю, чем он может помочь ей.

Игорь на три года старше ее. Ему двадцать четыре года, но выглядел он моложе из-за нежной кожи на лице, детского румянца, невинного взгляда серых глаз, впрочем, некоторым бывало жутко от цепкого взгляда этих чисто-серых глаз.

Наташа вытащила из своей сумочки фотокарточку молодого парня и протянула Игорю.

– Полюбуйся. Правда, хорош?

Протасов взял, начал разглядывать открытое волевое лицо симпатичного человека. Взгляд у него ясен, энергичен, добродушен, ровный пробор густых русых волос, лоб высок, губы чуть тронуты улыбкой. Обаятельный парень глядел на него с фотокарточки. Портил его лицо немного только излишне курносый нос.

– Симпатичный парень, – пробормотал Игорь. – Что-то очень знакомое лицо. Кажется, это Сергей Малахов. Он играет в команде «Колорадо». Так?

– Верно, – подтвердила Наташа.

– Его надо ликвидировать?.. – удивленно спросил Игорь и резко возразил. – Нет, за это я не возьмусь. Я вычеркиваю из жизни негодяев, которые ломают жизни другим ради собственного кармана, ради собственного удовольствия. А у этого парня, возможно, есть грешки, но не столь серьезные, чтобы я брался за это дело. Только ради денег, какими бы они не были, я не работаю.

– Ты не понял. Наоборот. Надо, чтобы он полюбил меня… – усмехнулась горько Наташа.

– А при чем тут я?

– Без рюмки не объяснишь, стыдно. Давай чокнемся!

– Мы уже чокнулись, раз такое дело обсуждать взялись, – буркнул Игорь.

А хмельная Наташа засмеялась. Она уже не жалела, что осталась в ресторане с Протасовым. Он ее все-таки развеселил. Боль уходила, обида рассеивалась. За это Наташа была благодарна Игорю. Если бы не он, маялась бы она одна в квартире, рыдала, тоской исходила. В успех дела, которое предложил ей Алексей Бушуев, она по-прежнему мало верила. Поговорить, пошутить о нем, чтоб провести вечер можно, а серьезно затеваться, по ее мнению, не стоило, бессмысленно.

Они снова выпили, поковырялись в тарелках. Игорю не терпелось услышать, что за дело предлагает Бушуев, но он не торопил Наташу, ждал, пока она перекусит, соберется с силами.

– Ты готов слушать?

– Давай.

– Я тебе словами Алексея расскажу. Только без иронии… Он говорит, что этому парню, – Наташа ткнула пальцем в лежащую на столе фотографию, – двадцать пять лет, с девятнадцати он в США. Его здесь с детства учили на государственные деньги, на наши с тобой денежки. Это не мои слова, это Алексей так говорил… Вывезли его из Мухосрани в Москву в школу «Динамо», которая тоже на наши с тобой денежки содержится, выучили, на ноги поставили, бесплатную квартиру дали в Москве, и он всем ручкой помахал, укатил играть в США, в НХЛ, свой карман деньгами набивать. В первые три года положил туда девять миллионов долларов, потом еще за три – двенадцать, а теперь по новому контракту по пять миллионов в год класть будет. Через год у него в кармане зашуршит двадцать шесть миллионов долларов. Двадцать или двадцать шесть миллионов для человека разница не существенная. Это Алексей так утверждает. А ты как считаешь? – спросила Наташа. Она заметно захмелела.

– Не знаю. Я таких денег не имел.

– Мы его учили, кормили, а он за Родину даже поиграть не хочет, – пьяно вздохнула Наташа. Она словно убеждала себя, что Малахов плохой парень, и за это надо его немножко наказать. – Все чемпионаты мира, в которых он играл за сборную России, продули. Наши профи клюшкой за Родину шевельнуть не хотят. Олимпиаду американцам, теперешним кормильцам своим, без боя сдали. Так пусть хоть немножко поделятся своими миллионами… Это не я говорю, так Алеша говорит.

– Это ясно, только не ясно, какой резон Малахову с нами делиться?

– Резон есть. И большой… Сезон в НХЛ закончился, и через пять дней по сведениям Алеши он приезжает в Москву на две недели. Я должна позвонить ему, представиться журналисткой, корреспондентом журнала «Семейное счастье», попросить интервью, договориться о встрече где-нибудь в ресторанчике, поговорить с ним с диктофончиком о его жизни. Интервью в журнале опубликуют, но главная цель встречи не интервью, главная моя задача, – пьяно подняла вверх палец Наташа, – очаровать его, соблазнить, забеременеть и родить ребенка…

– Ты, действительно, чокнутая, – не выдержал, перебил, захохотал Игорь. Он все время сдерживал смех, слушая хмельные слова Наташи, которая говорила серьезным тоном.

Под воздействием хмеля, разговора, недавнее чувство унижения, оскорбления, горечи выветрилось из нее полностью.

– Во-первых, представляться журналисткой, брать интервью, не баловство, – отсмеявшись, серьезно заговорил Протасов. – Он, я думаю, с журналистами много дел имел, на второй секунде раскусит, что ты за журналистка, поймет, что к ним ты не имеешь никакого отношения. Во-вторых, если ты ни разу в жизни, ни одного хоккейного матча не видела даже по телевизору, не представляешь, зачем десять здоровенных бугаев гоняются за одной шайбой…

– Вот-вот, – перебила Наташа вялым языком. – Алеша говорит, что ты меня натаскаешь по хоккею… словечкам разным… А вообще я… от семейного журнала, и меня интересуют его личные дела… как он к тому, к сему относится. Вопросы мне дадут. А как он по шайбе бьет, мне по фигу. И вообще, вообще я Алеше говорю, почему ты считаешь, что у этого красавчика-миллионера и знаменитого человека нет любимой девушки? Почему он должен бросаться на первую попавшуюся смазливую авантюристку, представившуюся журналисткой? И вообще я убеждена, что за ним посмазливей, поумней, позавидней, чем я, очередь стоит. Выбирай – не хочу! Глупейшая затея!.. Но ладно, ладно об этом… Я рада, что ты появился в эту поганую минуту, утешил малость. Без тебя бы я либо надралась здесь и в какую-нибудь историю попала, либо рыдала бы теперь одна на диване в квартире. Давай лучше чокнемся рюмками, чем мозгами, – засмеялась Наташа, поднимая бокал.

Игорь хотел остановить ее, мол, достаточно ей на сегодня, но в ее бокале плескалось полглотка коньяка, и он промолчал, протянул навстречу бокалу свою рюмку. Потом взялся за нож с вилкой и заговорил:

– Ты хороша не только в гневе, когда весела еще прелестней… Нет, устоять он не сможет, если ты будешь такой же естественной, простой, искренней и будешь откровенно восхищаться им. Все любят, когда ими восхищаются, когда от них в восторге.

– Его-то, должно, давно тошнит от восторгов поклонников.

– Не скажи… – покачал головой Игорь, – Славой пресытиться невозможно…

– Значит, ты советуешь мне взяться за это дело.

– Я тебе могу посоветовать только одно: решай сама, и решай не сейчас, а утром. Выспись сначала хорошенько, подумай, сможешь ли ты играть роль журналистки?..

– Алеша говорит, что я должна играть саму себя, Наташу Чиркунову, студентку четвертого курса университета культуры… Только маленькая неправда… Будто я подрабатываю внештатной корреспонденткой в журнале «Семейное счастье». Если подумать, чем плохо мечтать о работе журналиста. Никому не возбраняется. Каждый может мечтать. У меня будет визитка корреспондента, диктофон, все чин-чинарем. Предупрежу его заранее, что будет у нас не традиционное интервью: вопрос-ответ, а непринужденная беседа за ужином о жизни, только под диктофон. К разговору с ним меня подготовят… Не забывай, что я корреспондентка семейного журнала. Наших читательниц интересуют не профессиональные секреты знаменитого хоккеиста, а его взгляды на жизнь, на семью, на семейное счастье. Мне нужен не профессиональный разговор о хоккее, а интимный, легкий…

– Ты, я вижу, уже согласна, уже представляешь себя журналисткой, – печально усмехнулся Игорь.

– Не, не. Ты не прав, – покачала головой Наташа.

– А если он не пожелает дать интервью?

– Не, не откажет. Алеша говорит, это его бизнес! Кто от расширения своего бизнеса откажется? Чем больше он на виду, чем больше о нем пишут, тем выше его гонорары. И не забывай, я представляю семейный журнал. Он не дурак, поймет, что разговор будет серьезный, высокий, о счастье, о том, как стать счастливым. Это уже другой уровень славы, иная ступенька, иная вершина. Кто же откажется, ты что! Алеша говорит, что мне всю его биографию дадут, я буду все знать – с кем он дружил, кого любил, почему не женат до сих пор, каких девушек любит… И еще. В «Семейном счастье» подготовлено к печати интервью с чемпионом мира по самбо, только подписи автора нет. Если я согласна, Алеша завтра позвонит в редакцию, и под интервью поставят имя автора: Наталья Чиркунова, и я приеду к хоккеисту с этим номером журнала, с интервью Натальи Чиркуновой… А вот познакомить с хоккеем, – почему-то вздохнула девушка, – ты меня должен… с этой хоккейной терминологией. Алеша говорит, там все просто, даже примитивно.

– Но я не понял, откуда возьмутся миллионы долларов? – серьезным тоном спросил Игорь. – Зачем ему тебе их дарить?

– А куда он денется, – уверенно и хмельно ответила Наташа. – Ты, наверно, слышал, как наша девчонка родила от немецкого теннисиста Беккера. Он отказывался, мол, ничего с не было с ней, не знал я ее и не видел, и дочка не моя. Она подала в суд, провели экспертизу. Он – папаня! Миллионов шесть, что ли, точно не помню, она у него отщипнула… Алеша говорит, что моя задача очаровать его, увлечь, родить, а все остальное без меня сделают. Я буду только бумаги подписывать. Мелькать нигде не буду, одни адвокаты. А деньги… Алеша говорит, третья часть мне, надеется миллионов пять вырвать. Значит, полтора мои. Мне их хватит до конца жизни, на одни проценты могу жить.

– А если не забеременеешь?

– Буду стараться… Как противно… Фу! – помотала она головой и потянулась к бутылке.

– Не надо, хватит, – остановил ее Игорь. – Если хочешь выпить еще, поехали ко мне.

– Зачем к тебе? – удивленно уставилась на него Наташа.

– А где же ты собираешься кассеты смотреть? Ведь ты, я вижу, созрела, журналисткой себя почувствовала, – с едва скрываемой насмешкой сказал Игорь.

Ему не хотелось оставлять в таком состоянии девушку одну. Проспится у него, а утром он поможет ей забыть этот пьяный разговор, который она вела, по мнению Игоря, от обиды, горечи, из-за того, что ее бросил любовник. Видимо, Алексей был ей дорог не только потому, что богат. Возможно, она его любила. Недаром, как заметил он, говоря о Бушуеве, она вначале называла его Алексеем, а потом, захмелев, стала называть Алешей. И произносила это имя ласково, с нежностью, видимо, забыв, что он только что объявил ей, что она ему больше не нужна.

5

Наташа быстро уснула на удобном переднем сиденье просторного джипа, уткнулась лбом в угол двери. На улицах Москвы как всегда были пробки. Ехали медленно. Игорь с нежностью посматривал на спящую Наташу, старался потихоньку трогать машину с места, чтобы не разбудить ее. Потом осторожно опустил сиденье назад, чтобы ей удобнее было лежать. Он опасался, что Наташу совсем развезет, и она не сможет идти сама. Неудобно будет перед соседями тащить на себе пьяную девчонку. У подъезда теперь полно народу. Старики на лавочке слушают крики играющих детей. Вечер хороший. Солнце только что село. Прохладой повеяло.

Больше часа добирались до дома. Когда пробок не было, Игорь проезжал этот путь за пятнадцать минут. Стемнело, но возле дома все еще шумно бегали за мячом ребята. Стояли и сидели у подъезда соседи. К удивлению Игоря Наташа проснулась сама, как только он заглушил двигатель, взглянула на него сонным, но до удивления трезвым взглядом, трезво спросила:

– Приехали?

Он помог ей спуститься с высокой ступени джипа. Отметил, что она довольно твердо встала на асфальт. Потом наклонилась, взглянула на свое лицо в боковое зеркало машины. Поправила волосы.

– Держись, – подставил он ей свой локоть, и они направились к подъезду. В первый раз он шел с Наташей под руку. И вообще в первый раз вел девушку к себе домой. Может быть, поэтому знакомые соседи умолкли, увидев его с девчонкой, поприветствовали его особенно деликатно и вежливо. Игорь заметил восхищенный взгляд соседа по лестничной клетке, пятидесятилетнего тощего балагура, который все пытался найти ему девчонку, если он сам не может познакомиться, а когда был в сильном подпитии, интересовался, не гей ли он.

– Квартира твоя или снимаешь? – спросила Наташа, останавливаясь в довольно просторном холле, где у стены напротив дверей в ванную и туалет стоял небольшой диван, перед ним журнальный стол с лампой. И стол, и мягкий диван с обивкой под цвет сиреневых обоев, и лампа, и книжные полки над диваном, и оленьи рога над входом в кухню, и длинная узкая картина над обеими дверями в туалет и ванную гармонировали друг с другом, ни одна деталь не выпирала, не была чуждой, лишней, а все вместе придавали холлу уютный спокойный вид.

– Купил год назад, – ответил Игорь и полез в обувной шкафчик за тапками. Наклоняясь, он взглянул на черные, блестящие лаком, туфли Наташа на высоком каблуке-шпильке, внезапно почувствовал какую-то жалость и произнес: – Давай-ка сюда ножку! – Тихонько придерживая одной рукой за щиколотку подставленной ноги, снял с нее туфлю и надвинул на пальцы мягкий тапок. Потом проделал тоже самое с другой ногой Наташи. В тапках она сразу стала ниже ростом и как-то домашней, ближе, родней.

– Ты всех так… разуваешь? – с иронией и усмешкой кинула Наташа.

– Пока не приходилось. Заметила, наверно, что делал я это довольно неуклюже, но, честно говоря, понравилось… В ресторане ты много пила, я беспокоиться за тебя начал, а сейчас ты, как стеклышко.

– Я же всю дорогу спала. Выспалась.

Пока он переобувался, Наташа заглянула в комнату, окинула ее взглядом, потом осмотрела спальню, прошла на кухню. И там, и там было чисто, уютно.

– У тебя домработница?

– Что у меня убирать? Семеро по лавкам не бегают, мусорить некому. Один.

– Ну да… Когда в первый раз бываешь в чужой квартире, сразу чувствуешь характер хозяина. Никогда не видела у одинокого мужика такой порядок и уют. Впрочем, ты и сам всегда чистенький, опрятный, подтянутый. В армии приучили?

– В армии я почти весь срок провел в Чечне… Там не до чистоты, особенно, когда в плену был, в яме безвылазно две недели сидел. Думал, вши заедят… Проходи в комнату, садись, – указал он на кресло перед небольшим, низким, но довольно широким столом с компьютером.

– Ты в плену был? – Наташа не села, подошла к книжному шкафу, стала разглядывать книги. – Я не знала.

– Пришлось…

– Ух, ты, смотри-ка, сколько у тебя классики! И философы? – восхитилась Наташа. – Читаешь или для антуража, для мебели?

– Все прочитал. Куплю нужную и сразу читать. А иногда возвращаться, перечитывать приходится. Когда в первый раз читаешь, если увлечешься, многие мысли не замечаешь.

– Зачем это тебе нужно? Ух, ты, смотри, учебник английского! Ты, что, скажешь, английский учишь?

– Я заканчиваю подготовительные курсы в институте международных отношений, – ответил Игорь.

– Ты меня удивляешь, – взглянула на него Наташа и снова повернулась к книжному шкафу. – А Анохинских, смотри-ка, у тебя сколько, – вытащила она книгу Дмитрия Анохина, открыла, увидела подпись автора. – Он тебе дядя вроде бы, да?

– Мамин брат.

– Пишет он увлекательно, страстно, но боли много, страданий, крови. Тяжело, хочется отвлечься за книгой от жизни, а тебя опять в нее возвращают.

– Пугает тебя, что чересчур много жизни в его книгах?

– Ну да. В жизни полно страданий, и надо как-то от них отвлекаться, забывать. Телевизор включишь, там кровь, страдания, того ограбили, того убили, ту изнасиловали. Одна надежда на книги. Книги должны освобождать от тягот жизни, давать забвение от страданий, отрешать от всего житейского, учить красоте.

– Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, – засмеялся Игорь и добавил серьезно: – Я, напротив, убежден, что искусство не должно освобождать от страданий. Это большой грех, потому что из-за этого у читателей возникает равнодушное отношение к жизни, которое ведет к пассивной безвольности, а значит, к рабству. Искусство должно возбуждать сострадание к оскорбленным и униженным, побуждать к действию. И как раз Анохин это делает. Потому я люблю его книги.

– Искусство, прежде всего, должно приносить эстетическое наслаждение.

– Это само собой разумеется. Если эстетическое наслаждение произведение не приносит, значит, это не искусство, это халтура. А я говорю, именно об искусстве.

– Значит, тебя больше возбуждают слова: «вставай проклятьем заклейменный», чем – «шепот, робкое дыханье, трели соловья». Так?

– Ты хочешь сказать, что я не могу воспринимать красоту, что она меня не трогает? Нет, не так… Да, когда я среди людей, меня будоражат, побуждают к действию великие слова: «вставай проклятьем заклейменный», а когда я один и мне грустно, сильно трогают душу совсем другие слова, например, такие: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной… Срок настанет – Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все – вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав – и от сладостных слез позабуду ответить, к милосердным коленам припав».

– Да, ты меня удивляешь, – повторила Наташа. – Не ожидала я ничего подобного.

– Ты со своим отцом видишься? – спросил Игорь.

Дело в том, что родным отцом Наташи был поэт-постмодернист Михаил Чиркунов, почему-то печатавшийся под псевдонимом – Миша Лешенсын. Лешензон – понятно. Есть такая английская фамилия. А Лешенсын? Что это? Сын лешего? Родом он был тоже из Масловки. Мать Наташи стала его, чуть ли, не пятой женой. Бросил он ее, как только родилась Наташа. И никогда не помогал дочери, не стремился увидеть ее, не платил алименты, хотя отчим не стал удочерять Наташу, оставил ей фамилию отца.

(О молодости Михаила Чиркунова, отца Наташи, рассказано в романе «Трясина Ульт-Ягуна»)

– Только по телевизору, – усмехнулась Наташа. – Мне мама категорически запретила звонить ему, когда я собиралась в Москву поступать в университет. Говорила, что он подлец, каких свет не видывал. Я не поверила, посчитала, что она от обиды так говорит, что он ее бросил с грудным ребенком, и за восемнадцать лет ни разу не вспомнил, что у него есть дочь. Мне хотелось встретиться со знаменитым отцом, думала, что я позвоню ему, и он сам прилетит за мной в общежитие, подхватит и умчит в свою квартиру. Я представляла, как буду жеманиться, отказываться ехать к нему, а он станет уговаривать меня. Потом я соглашусь, и буду жить у него, а мама меня простит. Она меня любит. Ей не нужно будет искать деньги на мою учебу. Отец выучит. Позвонила я ему, представилась и никакой радости не услышала в его голосе. Более того, он долго выспрашивал у меня, уточнял сердито, грубо, кто я, откуда, зачем приехала. Потом заявил, что у него в каждом городе по сыну-дочери, если он всем будет уделять хоть по десять минут внимания, у него на собственную жизнь времени не останется. Я бросила трубку и больше никогда ему не звонила. Права мама была… Подлец! Хоть бы вид сделал, что рад внезапно упавшей с неба взрослой дочери, а потом открутился бы как-то от встречи, чтоб мне не так обидно было. Нет, он напрямую послал куда подальше… Как только увижу его морду по телевизору, сразу выключаю, чтоб настроение себе не портить.

– Да, он частенько болтается на экране. Хороших писателей туда не пускают, только таких, как он. Вот его вирши я бы не отнес к искусству, просто словоблудие без чувств и мыслей, недаром он их сам называет письмами к самому себе.

– А как Анохин к нему относился? – спросила Наташа, ставя книгу Дмитрия Анохина на место, на полку шкафа. – Ведь земляки, оба писатели.

– Терпеть не мог. Они даже в разных Союзах писателей были. Анохин не принял грабительских реформ, ненавидел Ельцина с Гайдаром, а Чиркунов все принимал с восторгом, чтоб на виду быть. Анохин звал его косноязычным певцом криминальной революции.

– Ходят слухи, что Анохин не сам погиб, убили его в Америке.

– Американцы разбирались сами, сообщили, что, скорее всего, машина неисправна была. Вроде бы свидетели были, что он сам, неожиданно, рухнул в пропасть.

– Аварию с машиной подстроить можно. Это легко. Сколько фильмов мы видели об этом.

(О жизни и трагической любви писателя Дмитрия Анохина рассказано в романе «Беглецы»)

– Кто теперь это установит. Машина-то будто бы на кусочки рассыпалась… Да, заговорила ты меня, – сказал Игорь, – и я забыл свою роль гостеприимного хозяина.

– Я в ресторане наелась донельзя.

– Я всю дорогу сюда мечтал тебя своим коктейльчиком угостить. Такого ты нигде не пивала… Давай кассеты, я поставлю, чтоб ты не скучала, пока я  на кухне возиться буду.

Наташа вытащила из сумочки две кассеты Алексея Бушуева и выронила на пол небольшую белую книгу. Игорь поднял ее, прочитал название и имя автора вслух:

– Паоло Куэльо, «Алхимик».

– Читал? – спросила она.

– Нет. Слышал, что он популярен у студентов. Ну-ка, глянем, что он пишет, – раскрыл книгу Игорь на первой попавшейся странице и начал читать вслух: – «Они приближались к тому месту, где шли самые ожесточенные бои. А юноша все пытался услышать голос сердца. Сердце же его было своенравно: раньше оно все время рвалось куда-то, а теперь во что бы то ни стало стремилось вернуться. Иногда сердце часами рассказывало ему проникнутые светлой печалью истории, а иногда так ликовало при виде восходящего солнца, что Сантьяго плакал втихомолку. Сердце учащенно билось, когда говорило о сокровищах…» Тьфу! – плюнул он и засмеялся, спросил: – Неужели тебе это интересно читать?

– Я только сегодня купила, хотела посмотреть. Об «Алхимике» такой шум в прессе стоит. А ты один кусочек прочитал, и всю книгу зачеркнул.

– Чтоб узнать вкус моря, не надо пить все море, достаточно двух трех глотков. Вот книги, – указал он на книжный шкаф, – Найди у Бунина, Куприна, Чехова даже в самых слабых произведениях такую белиберду. А их произведения ты учила в университете. И после них будешь читать эту чушь для умственно отсталых девчонок? Ужас. Разве может принести эстетическое наслаждение это тупое словоблудие? Возьми любой том Бунина, открой на любой странице, любой абзац принесет эстетическое наслаждение. Стыдно мне за наших студентов, измельчали, культура нулевая, – протянул он книгу Наташе, взял у нее одну кассету, включил телевизор, видик. – Смотри, садись в кресло, а я пойду коктейль варганить, – вышел он на кухню.

6

Готовил коктейль и прислушивался к громкому возбужденному голосу комментатора хоккейного матча. Приятно было, что Наташа согласилась прийти к нему, приятно, что отметила уют в его квартире, отметила, что он сам всегда опрятен, подтянут. Еще в раннем детстве под влиянием книг и кино у него сложился образ хорошего преуспевающего человека, который всегда в классической одежде: пиджак, светлые сорочки, галстук, который немногословен, подтянут, уверен в себе. И когда у него появились деньги, он стал таким. Конечно, подражал он бессознательно, никогда не думал, что усвоил свою манеру одеваться и держаться в обществе под влиянием кинофильмов. Если бы ему сказали об этом, он бы не поверил, обиделся, ответил, что ему просто удобно в такой одежде, комфортно. Он знал, что все новые знакомые принимают его за преуспевающего фирмача, и не разочаровывал их, представлялся с легкой ироничной улыбкой: – «Колбасник!» – и протягивал визитную карточку, на которой значилось, что он председатель совета директоров мясоперерабатывающего комбината в Тамбовской области. Игорь не обманывал. У него действительно был свой колбасный завод в Уварово, небольшой заводик, который он сам создал, организовал на пустом месте. Учредил фирму, купил оборудование за рубежом, здание в Уварово, нанял специалистов и запустил завод. В производство не вмешивался, не разбирался и не пытался вникать. Поставил директором своего старшего брата Юру, предварительно заставив его изучить производство колбасных изделий. Сам наведывался на завод, если возникали проблемы. Улаживал дела, выслушивал отчеты, поражал брата детальной осведомленностью делами завода. Был у Игоря тайный соглядатай, который докладывал ему обо всем, что делается на предприятии и вокруг. Тревожные сведения дошли до него недавно, надо было срочно мчаться туда, улаживать возникшие проблемы, пока они не укоренились. Московские знакомые считали, что комбинат приносит Игорю хороший доход. Никто не догадывался, что он не берет оттуда ни копейки. Зарабатывал он иным способом. Все это промелькнуло у него в голове мгновенно, пока он разливал в высокие бокалы вино, ликер, коньяк, воду, и почему-то стало немножко грустновато, тревожно, будто он забыл сделать что-то важное, необходимое.

– Узнала Сергея Малахова? – вернулся он в комнату с двумя полными бокалами и торчащими из них розовыми соломинками.

– Они все одинаковые в своих спецовках, и мечутся по льду без остановки, – покачала головой Наташа.

– Ну вот, ляпнешь ему о спецовке и сливай воду! – поставил бокалы на стол Игорь. Один передвинул поближе к девушке.

– Я пошутила, но кто из них Сергей, я, действительно, не поняла, слишком мельтешат, – внимательно глядела Наташа на экран, на мечущихся по площадке хоккеистов.

– Сейчас мы его поймаем, – Игорь взял в руки пульт управления видеомагнитофоном. – Ага, вот он! – нажал он на кнопку «стоп».

На экране замер хоккеист с горящими глазами, устремленный вперед.

– Хорош?

– Ничего.

Мягко замурлыкал звонок телефона. Игорь приглушил звук телевизора и взял трубку. Звонила учительница, с Родины, из Уварово.

– Игорь Владимирович, беда у нас! – воскликнула она.

Игорь улыбнулся, глянул на Наташу, зажал трубку ладонью, сказал быстро:

– Из Уварово.

И стал слушать дальше. Сердобольная, активная учительница физики Елена Александровна была склонна к преувеличениям, особенно если это касалось детей. Она не могла спокойно видеть их страданий, к каждому бросалась на помощь, готова была лишить родительских прав всех пьяниц. Она часто обращалась за помощью к Протасову, называла его по отчеству, что всегда было приятно Игорю, поднимало его, возвышало. Он охотно помогал Елене Александровне. Обращалась она к нему всегда, когда нужно было за кого-нибудь из детей заплатить. Игорь догадался, услышав ее голос, что она опять вмешалась в судьбу какого-то несчастного ребенка, и не ошибся. Учительница рассказала, что у одного мальчика год назад умерла мать, отец его теперь привел новую женщину, которая терпеть не может мальчика, настроила против него отца, и они выгнали его не улицу, не пускают домой. Мальчику некуда деться. Волей-неволей он становится беспризорником, надо его спасать. Интернат не принимает его, нужны деньги. Рассказывала учительница с тяжкой скорбью в голосе, торопливо, быстро, так, словно хотела, чтобы Игорь немедленно вскочил и побежал решать судьбу бедного ребенка.

– Он ночует у вас? – спокойно спросил Игорь, выслушав ее.

– Да. Пропадет, если не поможем…

– Везите его завтра в интернат, – остановил ее Игорь. – Скажите там, я скоро приеду, оплачу за год… Мальчик толковый?

– Умненький, но ершистый. Мать очень любил…

– Это понятно, был бы лакеем по характеру, не выгнали бы из дому… Не беспокойтесь, я на днях буду в Уварове, зайду в школу.

– Спасибо вам, Игорь Владимирович (имя-отчество его в устах учительницы снова приятной волной откликнулись в душе), я знала, что вы поможете, я была у главы администрации – толку никакого, как со стеной разговаривала. Ну, слава Богу, а то пропадет мальчишка, – с облегчением в голосе, но по-прежнему торопливо тараторила Елена Александровна.

Игорь положил трубку и с теплой улыбкой повернулся к девушке. Рассказывая ей о разговоре с учительницей, перекатил второе кресло к столу, поставил его рядом с Наташиным, взял пульт управления видиком и сел.

– Беспризорников сейчас ужас, а властям наплевать на них, только и думают, как бы потуже свой карман набить, – горестно закончил он.

– Говорят, что ты многим помогаешь там, у нас, – сказала Наташа.

– Помогаю я униженным властью, беспомощным старикам.

– А студенты?

– И это ты знаешь?

– Благодарные родители пучками свечи в церквях ставят, молят Бога, чтоб удача тебя не покидала…

– Не хочется, чтоб одаренные, энергичные земляки мои шли в бандиты и в проститутки. Пусть учатся. Может быть, пока они выучатся, кончится это мерзкое время гайдаро-чубайсов. Вот кого бы я с радостью ликвидировал даже ценою собственной жизни. Это они судьбы миллионов людей разрушили, это из-за них Россия кровью залита, и твою мечту о простом человеческом счастье, твою жизнь именно такие ворюги, как они, сломали…

Игорь неожиданно стал горячиться, заметив, что Наташа удивленно смотрит на него, она никогда не видела его возбужденным, всегда он был сдержан, спокоен, и остановил самого себя, говоря:

– Ладно, ладно, об этом! – и указал на коктейль: – Попробуй, по собственному рецепту делал. Долго экспериментировал, пока не добился, чего хотел.

Наташа взяла бокал со стола и потянула приятно покалывающую язык жидкость через соломку, не отрывая глаз от экрана.

– Вкусненько, – проговорила она.

Коктейль ей понравился. Она, не выпуская соломинки изо рта, поерзала в широком кресле, устраиваясь удобнее, забралась в него с ногами, прижалась к мягкой упругой спинке.

Игорь искоса наблюдал, как она по-кошачьи мягко, лениво и пушисто возилась в кресле, и чувствовал нежное томление, хотелось прикоснуться, погладить, приласкать эту милую, наивную, много уже пережившую девчонку. С грустью вспомнилось, как он страшно страдал, когда она его отвергла, не захотела прогуляться с ним по ночной улице деревни, убежала, бросив торопливо, испуганно, чтоб он не бегал за ней больше, оставил ее в покое. Та лунная теплая ночь явственно представилась ему, он увидел черную длинную тень от телеграфного столба, возле которого он остановил Наташу, увидел, как нереально быстро побежала она к избе, и черная тень скользила по траве следом за ней, а он оглушенный, раздавленный ее жесткими словами, стоял и смотрел ей вслед.

– Ой, ой! Подрались! – воскликнула Наташа и, отставив бокал, впилась в экран, где хоккеисты молотили друг друга кулаками, а полосатый судья расталкивал их, распихивал, пытался унять. – Разве это можно? – взглянула Наташа на Игоря. – Ой, смотри, у него кровь! Губы разбили…

– В хоккее можно, – спокойно сказал Игорь. – Там запросто зубы выбивают. В каждой команде есть игроки-забияки, которые обязаны затевать драки.

Он начал рассказывать об условиях игры, об ее тонкостях, об игроках, об их специализации на площадке. Иногда он останавливал кассету, возвращался назад, прокручивал заново некоторые наиболее интересные моменты, показывал удачные силовые приемы, финты, броски. Наташа постепенно начала различать игроков, увлеклась, принялась болеть за «Колорадо», в которой играл Сергей Малахов. Кстати, в этом матче «Колорадо» выигрывала, но выигрывала с минимальным счетом. Неясно было, сможет ли она удержать победный счет. Игорь прекратил останавливать игру, перестал комментировать, искоса любовался Наташей, ее горящими глазами, восторгом, ее страстью. Они незаметно для себя выпили по два бокала коктейля. Наташа забыла, что ее подло бросил банкир, о недавней жгучей обиде, горечи, ненависти к нему. Она не отрывалась от экрана, вскрикивала, подпрыгивала в кресле, когда игроки «Колорадо» забивали гол. Особенно велик был ее восторг, когда гол забил Сергей Малахов. Игорь в это время вдруг почувствовал некоторую ревность к игроку из-за того, что она так восхищается им. А когда «колорадцы» оставались в меньшинстве, уходили в глухую защиту, и соперники прижимали их к воротам, Наташа замирала, с напряжением впивалась своей рукой в руку Игоря, которую он держал на подлокотнике кресла. На последних минутах матча она, забывшись от возбуждения, не отпускала его руку ни на секунду. Когда игроки «Колорадо» вскинули руки, радуясь победе, высыпали на лед всей командой, и Наташа с сияющими глазами зааплодировала им восторженно, Игорь повернулся к ней, обнял за плечи и не удержался, притянул к себе, быстро чмокнул в щеку, отстранился и спросил:

– Ну, как?

– Ой, во мне все дрожит… Давай, еще по коктейлю.

– Как ты была великолепна в своей болельщицкой страсти. Страх!

– Ты думаешь, я ему понравлюсь?

– Без сомнения… Пошли, я тебя научу коктейль делать, – взял он ее за руку и поднял с кресла, но тут же не удержался, обнял и стал быстро целовать ее лицо, щеки, губы. Она отвечала ему.

7

Опомнились они на диване. Наташа лежала у него на плече, прижималась лбом к его щеке, щекотала дыханием шею.

– Мы сумасшедшие, – шепнула она.

– Это верно… Я почему-то вспоминал сейчас тебя в деревне. Помнишь, как ты летом приезжала к бабке, а я увивался за тобой?

– Не помню я такого, – усмехнулась, засмеялась ему в шею Наташа.

– Ну да, – фыркнул он в ответ, – особенно летом, когда я заканчивал школу, сдавал экзамены… В четырнадцать лет ты невероятно расцвела, невозможно было на тебя смотреть. Я, можно сказать, из-за тебя золотую медаль в школе не получил.

– Как это? – подняла голову, взглянула на него Наташа.

– Из-за тебя, – подтвердил он и с тихой улыбкой прикоснулся пальцем к кончику ее носа. – Получил бы я золотую медаль, поступил бы в университет и жил бы сейчас паинькой. Это ты мне жизнь перевернула.

– При чем я? – смотрела на него Наташа.

– Как же, ты своей красотой смутила мне душу, и я, вместо того, чтобы усердно читать учебники, прилежно готовиться к экзаменам, днями и ночами думал о тебе, не было покоя. Днем шастал по деревне, по берегу речки, по кустам, искал, куда тебя подружки утащили, а ночью… Ночью ты убегала от меня… Помнишь, как на огороде в овсе от меня пряталась?

– Жутко было, – засмеялась нежно Наташа, – от каждого шороха тряслась!

– Нечего было прятаться.

– Ну да, ты такой привязчивый… мне стыдно перед девчонками было. Ты забыл, что мне всего четырнадцать лет было. А тебе аж семнадцать! Старик! – Наташа засмеялась и снова положила голову на его плечо.

– И сейчас, перед телевизором, когда ты увлеклась игрой, лицо твое стало таким восторженным, по-детски наивным, непосредственным, ты так напомнила мне ту давнюю, четырнадцатилетнюю, что у меня сердце защемило… Почему я тебя потерял, не искал после армии? Впрочем, понятно почему. Причин много… И взаимности не было, думал, что не нравлюсь тебе, и вернулся из армии иным человеком. Дома нищета, пьянь. Денег колхоз не платит. Многие мужики новые деньги никогда не видели, в руках не держали. В институт без денег не поступишь, все платное… Я узнал, где ты, знал, что в Москве в университете культуры учишься. Я, может быть, в Москву на стройку только из-за того, что ты здесь, поехал.

– Ты на стройке работал? – удивилась Наташа. – Давно?

– Из Уварово многие сюда подрабатывать приезжают. Больше нигде заработать на жизнь нельзя. Везде безработица. Я тоже уговорил старшего брата податься сюда месяца на два. У него семья: жена, маленькая дочка. Раньше он пахал на химзаводе, пока завод не остановили. Кормились только огородом матери: картошки нароют, помидоров-огурцов насолят, закроют в банки. Тем и жили.

– Как и все у нас, – вздохнула Наташа.

– Ну да. Приехали мы с ним в Москву, довольно быстро нашли работу на стройке бетонщиками, по пять тысяч рублей в месяц нам обещали, плюс кормежка бесплатная в столовой да за жилье платить не надо, жить можно было в вагончике на стройке. Но работать нужно было по двенадцать часов и без выходных. Как мы счастливы были! Аж по десять тысяч домой привезем! Счастливчики! До смерти рады были этим грошам за работу от зари до зари. Но за такие деньги в Уварово нужно пахать год, и то, если сильно повезет с работой. Поэтому можешь нас понять, с каким энтузиазмом мы пахали. Оба молодые, здоровые, мне двадцать лет, только из армии явился, а брату, как мне сейчас – двадцать четыре. Отпахали два месяца, ждем расплаты, радуемся, кучу денег получим… Я мечтал сразу ехать тебя искать, мол, при деньгах прикачу, мороженым угощу, – усмехнулся горько Игорь над собой. – Приезжает начальничек ихний, который нас нанимал. Спрашивает: «Сколько до Уварово обратный билет стоит?» «Триста рублей!» – отвечаем. Он вытащил бумажник, отслюнявил шесть сотенных и протягивает нам с улыбочкой…

Игорь умолк надолго. Наташа, поглаживая его по груди рукой, ждала, когда он продолжит рассказ, но он молчал. Наконец она не выдержала, спросила:

– Так и не заплатил?

– Почему? Заплатил, куда он денется, – спокойно ответил Игорь. – Заплатил, брат в Уварово вернулся, а я в Москве остался…

– Почему же меня не нашел?

– Так… сложилось, – неопределенно ответил Игорь.

– Ты его убил?

– Кого?

– Ну, того, кто деньги зажал. – Наташа тихонько водила рукой по его груди и изредка целовала в плечо.

Протасов был расслаблен. Ему почему-то вспоми— налась мать, вспоминалось, как она, когда он был маленький, лет пяти-шести, ласкала его, держа на коленях. Тогда казалось ему, что руки у матери пушистые, как шерсть котенка. Точно такими сейчас казались ему руки Наташа, пушистыми, нежными, огненными. От ее прикосновений ему было грустно и томительно, грустно до слез. Но он не хотел, чтобы Наташа поняла его состояние, отвечал ей спокойно.

– Нет. Это они хотели меня убить. И убили бы. Рука не дрогнула. Не я первый, не я последний. А я хотел просто взять свои заработанные деньги…

– Отслюнявил он вам шестьсот рублей, а вы?

– Я говорю ему, нам по десять тысяч за два месяца положено, мы на такую сумму подряжались. За такую сумму от зари до зари без выходных пахали. «Шустер! – ухмыльнулся, повернулся начальничек к амбалу, с которым прикатил на крутой машине. – На десять кусков губы раскатал!» Амбал гыгыкнул в ответ. «Вы пахали, – смеется начальничек, – а мы вас кормили, обували-одевали, спецовочка-то наша, спать ложили! Вот ваша зарплата, – снова протягивает он шестьсот рублей, – берите и уматывайте подобру-поздорову, а то калеками домой вернетесь!» Амбал позади него ехидно так гыгыкает. Я слышал, что на стройках в Москве кидают деревенских лохов, таких, как мы. В глазах у меня потемнело, и как только он сказал, что мы из Москвы калеками можем домой вернуться, я из Чечни здоровым вернулся, а тут, ну не выдержал я, врезал начальничку вполсилы. Он с копыт на руки к амбалу. Амбал его удержал на ногах, в сторонку отстранил и на меня. Ему-то я, не сдерживаясь, ткнул так, что он минут на пять вырубился. Я начальничку, взял его за кадык, говорю: «Давай зарплату или горло твое через миг собакам выброшу!» Брат мой опомнился, повис на мне. «Не надо! – кричит. – Нас посадят! Паспорта-то у них!» Они паспорта наши забрали, когда на работу принимали. Я заведенный был, не слушал, оттолкнул брата, еще немножко примочил начальничка под дых для прочищения мозгов, вытащил у него из кармана наши паспорта, бумажник. В нем всего пять тысяч оказалось. Начальничек немного отошел, захрипел, что он человек подневольный, мол, сам на зарплате, это директор приказал так с нами расплатиться. «Где директор?» – спрашиваю. «В офисе!» «Вези в офис!» «Там тебя пришьют», – хрипит он. «Посмотрим! – говорю. – Вези!» Шофер-амбал все в отрубе. Раскачали мы его, полили водичкой, напоили, привели в чувство. Я брату говорю: «Кати на Павелецкий вокзал. Жди меня в кассовом зале. Я тебя найду, домой с деньгами поедем!» А сам с этими – в машину. Приехали к особнячку где-то в Замоскворечье. Особнячок такой симпатичный, аккуратненький, двухэтажный, как игрушка раскрашенный. Железные ворота автоматические, с охраной, распахнулись перед нами. Свои едут. Вкатили во двор к парадному входу, вылезли из машины. Только вышли, поднялись втроем к охране у входа, Амбал как заорет: «Держите его!» Пришлось его мне снова вырубать. Охранники на секунду опешили, не успели опомниться, как оба на полу оказались. Начальничек бежать внутрь, я за ним. Догнал на лестнице на второй этаж. Помню, чистенькая такая лестница из желтого мрамора, по ступеням, посреди зеленая ковровая дорожка расстелена, а рядом фонтанчик бьет из зелени, журчит. Схватил я начальничка за шиворот и говорю тихонько: «Еще раз дернешься, без головы останешься! Веди к директору!» Он дрожит в моих руках, еле хрипит: «Нам конец, конец…»  «Веди!» – встряхнул я его яростно. А сам, помню, хоть и в напряжении был, но спокоен, голова ясная. Пошли мы по лестнице на второй этаж, входим в приемную. Два горбоносых орла-кавказца поднимаются навстречу, ухоженные, упитанные, в пиджаках. «К директору», – говорю, улыбаюсь я дружески. «Вы записаны?» – с кавказским акцентом спрашивает один. Вид у него настороженный, внимательный, подозрительный. «Вот он записывался», – киваю я на начальничка. А тот дрожит, слова сказать не может. Понял я тогда по глазам орлов, что не видать мне директора. А сзади шум слышу. Видно, охранники с первого этажа очухались. Что делать? Пришлось, пока орлы не поняли меня, врезать им по разочку. Ребята тренированные оказались, вырубить, сбить с ног ни одного не удалось, но зато от двери в кабинет они отскочили. Я сходу нырнул туда, вижу, в кабинете два хмыря сидят. Один – лысоватый, чистенький, за столом, другой, боровок с налитыми щеками, сбоку, в кресле. Кабинет большой. Я по нему, по ковру бегом к лысому. Вскочил на стул, потом на стол перед директором, прыгнул на лысоватого, сбил его на пол вместе с креслом, придавил к полу за горло и ору: «Зарплату давай!» Он побелел, язык высунул, ворочает им из стороны в сторону, и тут орлы на меня навалились. Пришлось отпускать директора. Ох, и помотались мы по кабинету! Между делом я успел разочек, вкось, смазать директору по зубам. Губы разбил. Восемьсот долларов зарплаты нам, гады, пожалели, а в кабинете мы побили мебели тысяч на пять, если не больше. Снизу охранники подоспели, злые, у одного челюсть выбита, у другого нос перебит. Скрутили меня, попинали. Допрашивать стали: откуда, что надо, кто послал? Я прошепелявил разбитыми губами все как есть, что из Тамбова приехал на заработки, и как со мной обошлись. О брате молчу, не впутываю, понял, зарплаты не видать. Хоть бы живым выпустили. Я рассказываю, а один из орлов-кавказцев, из приемной, материться, перебивает, вопит: «Михалыч, дай его мне! Я его на куски рвать буду!» Глаз у него один заплыл, палец, видно, сломан. Он его все к груди прижимает, кряхтит. А Михалыч сам окровавленный платок к губам прикладывает.

Выслушал Михалыч меня и прошипел орлу с подбитым глазом:

– В подвал его, прикончить!.. И никого не пускайте в офис, пока в порядок не приведете, – обвел он рукой кабинет.

– Михалыч, погоди, не торопись! Не нравится мне этот бетонщик! – подал вдруг голос боровок. Он, кажется, ни разу не шевельнулся в своем кресле, пока мы по кабинету мотались.

– Потому и тороплюсь, что он мне не нравится, – буркнул в ответ Михалыч. – Дожил! Бетонщики морду квасить стали. Чего ждать дальше-то, а? И я терпеть должен кровную обиду, – снова коснулся он, морщась, платком разбитой губы. – Если он жив останется, ты меня уважать будешь?

– Михалыч, будь мудрее, – снова спокойно запыхтел боровок. – Ты веришь, что простой бетонщик прошел всю твою охрану? Если веришь, гони охрану. Он тамбовский, – как-то значительно поднял пухлый палец боровок.

Михалыч опустился в свое кресло, глядя на боровка, и буркнул:

– Ты думаешь?..

– Все может быть. Я сейчас позвоню. – Боровок полез в карман за мобильником.

– Зачем ему надо? – прошепелявил разбитой губой Михалыч.

– Кто знает… А может, от Семьи идет…

– В подвал! – рявкнул Михалыч своим охранникам, увидев, что они слушают, ждут, держат меня под мышки. Они поволокли меня из кабинета, а Михалыч крикнул им вслед: – Привяжите, но не трогайте! Успеете!

В подвале меня привязали к деревянному креслу. Когда привязывали, орел с подбитым глазом все ныл, приговаривал со злобным наслаждением:

– Сейчас я тебя резать буду! По кусочкам, по кусочкам, на шашлык!

Привязали, и он врезал мне под дых. Я чуть сознание не потерял. Тело и без того сплошная боль, на одной воле держался. Еле отдышался… Понимаешь, убивают, а разум все не хочет верить, что конец пришел. Видно, человек, приговоренный к повешению, даже тогда, когда у него веревка на шее, через миг скамейку из-под ног выбьют, все верит, что он не умрет, что вот-вот спасенье придет: палач передумает, судьи решенье отменят.

– Это для разминки! – предупредил орел с подбитым глазом. – Ох, и натешусь я сейчас!

Глаза у него так и светятся радостью, предвкушением. Изверг! Но больше не бил, садист поганый. От жуткой боли, я ничего не чувствовал. Но говорят, что лучше боль физическую терпеть, чем душевную. Помню, мысль металась в голове, работала, подыхать не хотелось. Вижу, только двое со мной осталось: орел с подбитым глазом и амбал, который с начальничком на стройку приезжал. Исподтишка оглядываю подвал: нельзя ли выбраться? Вялым, беспомощным прикидываюсь. Слышу, заверещал мобильник у амбала. Он его слушает и обращается ко мне:

– Ты из Тамбова или из района?

– Из Уваровского района, – отвечаю.

Он сказал это в трубку и ждет, слушает, потом снова спрашивает:

– Из какой деревни?

– Из Масловки…

Он повторил в трубку, подождал и ко мне:

– Фамилия как?

– Протасов.

Больше ничего не спросил, послушал, выключил мобильник и сунул в карман.

– Чего там? – нетерпеливо спросил орел с подбитым глазом. Он дрожал от предвкушения потехи над беззащитным человеком, над своим обидчиком.

– Ждать и не трогать, – хмуро бросил амбал.

– Чего ждать, чего ждать! – занервничал орел.

– Не дергайся, – остановил его амбал. – У меня, может, сильнее твоего руки чешутся… Велено ждать, будем ждать. Успеем! Не сбежит! Михалыч, не отпустит!

8

Ждали с полчаса, может, чуть больше. Они с меня глаз не спускали. Чуть шевельнусь, как псы напрягаются, в стойку встают. Слышим, дверь открылась. Шаги. Спускаются двое. Сам Михалыч входит, за ним – худощавый, жилистый, седой мужик. Волосы на голове сплошь белые, одет хорошо: костюм, галстук, но очень странный на вид. Я потом его разглядел, а сразу не понял, почему от него тревогой, чуть ли не ужасом веет. Левая половина лица у него, как мертвая, неподвижная, кажется, левый глаз не моргает совсем. И большой след от шрама. Смотришь слева на него – не по себе становится, смотришь справа, нормальный мужик, бизнесмен или менеджер крупный. Но вначале он ко мне все левой стороной держался. Вошел, глянул на меня своим жутким глазом и говорит амбалу:

– Развяжи.

– Он бешеный! – не тронулся с места амбал.

– Хотел бы я глянуть на тебя, если бы ты два месяца бетон таскал, а тебе бы ни копейки не заплатили, – спокойно и негромко проговорил седой. – Не от хорошей жизни он на стройку приехал. Развяжи.

Амбал стал развязывать меня, а я думаю, сейчас развяжет, ох и врежу я орлу, другой глаз выбью, пусть убивают потом. Орел как чувствует, держится подальше от кресла. Только освободили меня, я вскочил и к орлу, а седой каким-то образом, я и заметить не успел, вмиг подсек меня, и я полетел к ногам орла. Амбал и орел навалились на меня, снова скрутили.

– Видал, я говорю, бешеный, – пыхтел амбал.

– Отпустите! – строго приказал им седой, и мне: – Сядь!

Они отпустили, я сел. Седой повернулся к директору.

– Ну, все, Михалыч, можете идти наверх. Ребят тоже забери. Я один поговорю…

– А как же… – начал Михалыч.

– Ничего, он успокоился… Двадцать тысяч приготовьте ему.

Они ушли. Седой сел напротив. Смотрел он на меня слева, искоса, сверлил своим жутким глазом, потом усмехнулся:

– Хорошо обработали? Больно?

– Терпимо, – буркнул я.

С амбалом и орлом я только злость и ненависть чувствовал, а тут понял, что не только отпустят, но и зарплату получу, расслабился, и вдруг жутковато стало. Будто передо мной сам черт сидит. Умом я понимал, что это он меня спас, но почему, зачем, что ему от меня надо. Не за душой ли моей пришел. Не по себе стало рядом с ним.

– Ребята у Михалыча тренированные, стреляют, не задумываясь, а ты к нему в кабинет живой вошел. Где научился? – спрашивает седой.

– В армии.

– Где служил?

– В Чечне.

– Спецназ?

– Снайпер.

– Вот как? И много уложил?

– Не считал.

– Не честолюбивый, значит?

– Не к чему считать было.

– И все же, человек двадцать упокоил за два года?

– За год. Первый год меня учили… За три месяца поболе двадцати набралось, а потом я по особо важным ходил.

– Интересно… И часто мазал?

– Я не мажу.

– Это ты врешь, все мажут.

– Я не мажу.

– Может, проверим? – в жутком глазу горела искра интереса.

– Давай пистолет, – расхрабрился я.

– Это потом, поговорим сначала. Значит, ты из Масловки, Протасов. Кто у тебя отец-мать, братья-сестры, расскажи поподробней.

Я стал рассказывать, он останавливал, уточнял. Когда я сказал, что мать у меня Анохина, он как-то странно хмыкнул:

– Не может быть?

– Как это не может, точно, – удивился я.

– Ну ладно, ладно, дальше…

– Ты так и не узнал, кто это был? – перебила Наташа. – Может, это какой-нибудь родственник Анохиных.

– Я потом его только два раза видел…

– Давай дальше… Я представить не могла, что ты такое пережил.

– Расспросил он меня обо всем. Даже о разных, непонятно для чего ему нужных, мелочах выспрашивал, потом говорит с усмешкой:

– Не передумал стрелять? Руки не дрожат после побоев?

– Ничего, постреляю с удовольствием, – отвечаю, хорохорюсь.

Вывел он меня из подвала, в туалет отправил умыться, привести себя в порядок, а сам ушел в кабинет к Михалычу. О чем они говорили, не знаю, но когда я вернулся из туалета, две сторублевых пачки ждали меня на столе. Седой кивнул на них, бери, и протянул руку Михалычу, прощаясь. Мы сели в джип с темными стеклами, водитель ждал его в машине. Седой сел рядом с ним, я – сзади.

– Куда сейчас? – спрашиваю я.

– В тир.

– Меня брат ждет на вокзале.

– Подождет. До поезда еще три часа. Успеем.

Больше он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Только фанты налил в стакан, дал напиться. Я обнаглел, буркнул:

– Водочки бы сейчас.

– Балуешься? – оглянулся седой.

– Сейчас не отказался бы…

В тире он протянул мне пистолет Макарова, спросил:

– Знаком?

– Стрелял.

– Покажи мне, как ты не мажешь, – подвел он меня к стойке. – Видишь площадку. Сейчас в разных местах, на разных расстояниях с интервалов в одну секунду одна за другой будут подниматься мишени, и подниматься всего на секунду. В пистолете пять патронов, попробуй их всех поразить!

Площадка была небольшая, шириной метров двадцать всего.

– Секунда – это вечность! – храбрюсь я, а сам не уверен, что хоть в одну попаду. Раньше-то я и не такое вытворял, с двух рук стрелял.

– Я скидку сделал на то, что ты сейчас возбужден от недавних потрясений да на то, что четыре месяца не тренировался, – хмыкнул седой в ответ на мою самоуверенность. – Что ж, готовься! Поехали!

Я напрягся, вперился в площадку, сжал пистолет, и потом тюк-тюк-тюк! отстрелялся. Седой осмотрел мишени, удивления не выказал. Он, видно, крайне выдержанный человек. Только сказал:

– В третью чуть не промазал, плечо царапнул.

– Не промазал же, – нагло заявил я, не веря в неожиданный успех. – Талант не пропьешь!

– То, что не промазал, не спорю, а пропить все что угодно можно.

Мы поехали на вокзал. Когда меня держали в подвале, я боялся, что бандюки и брата заметут. Начальничек укажет. Но, слава Богу, обошлось. Седой остановил джип возле вокзала и обернулся ко мне:

– Хочешь, оставайся в Москве. Таким, как ты, тут работы много. Можешь всю жизнь охранником сидеть в тихой меняльной конторе. На покойную жизнь денег хватит. Захочешь, будет много денег, но покоя не будет. Хочешь, возвращайся в Масловку… Выбирай, только прямо сейчас, мне некогда, – глянул он на часы.

Я подумал, что мне делать в Масловке? Спиваться, пропадать, а за деньгами снова в Москву ползти. Дома не заработаешь. И сказал:

– Остаюсь!

– Бегом к брату. Отдай ему все деньги. Тысчонку оставь себе на первое время, и бегом назад. Времени нет.

Я нашел брата, отдал деньги, а  сам вернулся. Седой привез меня в пустую квартиру, сказал:

– Отсыпайся, зализывай раны, тебе позвонят, – и уехал, исчез на месяц.

А мне позвонили на другой день, сказали, куда подъехать с паспортом. Там меня ждет работа. Я приехал, это оказался пункт обмена валюты. Работа не бей лежачего. Сиди себе за железной дверью с девчонкой. Она через окошко деньги меняет, а я газетки да книги почитываю, а зарплата больше, чем у бетонщика. Только на стройке весь день пахать надо, а тут весь день от скуки маяться. Жить я стал у одного инвалида, ветерана войны, тоже бывшего снайпера. Он, как я понял, был давним знакомым седого. Никто меня не тревожил, не звонил целый месяц. Только один разок кто-то позвонил, спросил, нет ли у меня желания потренироваться, пострелять, а то в тире на меня пропуск выписан. Я помчался туда, думал седого увижу. Не было его там. Встретили меня хорошо. Оружие на выбор, патронов – сколько душе требуется. И я стрелял, отводил душу.

Через месяц снова звонок.

– Как работается? – спрашивает незнакомый голос.

– Скучновато, – говорю.

– Скучновато или скучно? Это разные вещи!

– Скучно! – отвечаю. – Очень скучно, не по натуре. Но выбора нет. Выбор у меня такой: либо с голоду подыхать, либо в конторе со скуки. Лучше я буду со скуки подыхать.

– Выбор всегда есть, – говорит незнакомец.

– У вас есть, у меня нет.

– А хочешь?

– Предлагай.

– Приезжай туда-то, – называет адрес. – Поговори с Волком. Может быть, он тебе даст шанс.

– С каким Волком? – не понял я.

– С Тамбовским, – смеется незнакомец.

– Это седой, что ли? – догадался я.

Еду, лечу. Встречает седой. Такой же неулыбчивый, суровый.

– Пойдем, – говорит, – пройдемся…

Вышли мы в парк, стали гулять по дорожкам. Лето в разгаре, июнь заканчивается. Тихо, жара, солнце печет, а в парке прохладно. Липовый дурман в воздухе стоит, пьянит. Все располагает к душевному разговору. Он стал расспрашивать о брате, как доехал, все ли благополучно? Не нашел ли работу в Уварово? Чем живут другие люди у нас? Я рассказывал, он слушал внимательно, душевно, уточнял, сочувствовал. Потом сам заговорил, тихо, с горечью, заговорил, что ограбили народ, опустили ниже некуда. Раньше жили худо-бедно, но не голодали. Каждый свои угол имел, крышу над головой, каждый кое-какие сбережения имел на черный день. Не было бомжей, не было нищих. А теперь на каждом углу либо бомж, либо нищий. И все это живые люди. Жизнь им один раз дана, другой не будет. И все они рождены были для счастья, мечтали о хорошей жизни, но появились Ельцины, Гайдары, Чубайсы и кучка негодяев вокруг них и разом поломали судьбы миллионов людей, опустили в нищету, в дикую грязь. А сколько беспризорников наплодили? Миллионы раздавленных, искореженных судеб. Детей, невинных детей не пожалели, растоптали, за копейку выкинули на улицу, в подвалы, в канализационные ямы, лишили самого светлого в человеческой жизни: детства. Им бы жить да жить, учиться, играть в свои детские игры, а их лишили малейшей радости, малейшего житейского счастья! Откуда появились эти несчастные бомжи, нищие, беспризорные? Откуда они взялись? Ведь реформы затевались для блага народа, мол, народ плохо живет, счастлив только потому, что сам не знает, как он несчастлив, как свистели телевизионные лакеи. После реформ жизнь будет лучше. Так почему же народ обнищал, опустился от этих реформ? Телевизионные лакеи знали, хорошо знали, что жизнь станет лучше для кучки негодяев, столпившихся у трона. И эти негодяи платили им за то, чтобы они народу голову морочили. Кто баснословно разбогател за эти годы? Только тот, кто был близок к Ельцину, к его дочке. И как горько, что нет в России мужчин, некому постоять за свой униженный народ, за свою поруганную растоптанную землю, за свое Отечество! Некому остановить разжиревших на крови народа преступников, некому их уничтожить, все они под покровительством власти. Арабы – молодцы! Вот там мужчины, там настоящие люди, а не слизняки под каблуком у негодяев. Они за свой народ, за свою Родину с гордостью идут на смерть, с гордостью считают: пусть я умру, но и враг моего народа умрет. Взрывают себя вместе с врагами. Вот это люди, вот это мужчины!.. Не может сын смотреть спокойно на горе матери родной! Не может гражданин достойный к Отчизне холоден душой! А нашу Отчизну захватили воры и бандиты, ограбили ее, распяли, растлили, унизили, превратили Кремль в воровскую «малину». Разве можно смотреть на это спокойно? Разве не переворачивается душа у каждого нормального человека?.. Не обливается сердце жгучей кровью только у бездушного ничтожного человека! У большинства людей онемели души от такой беспримерной наглости, оцепенели от страха. Кто встряхнет их? Кто разбудит? Кто придаст силы, уверенности? Кто, кроме нас? Мы должны! Мы! Мы обязаны уничтожить в себе страх, распрямиться, развернуть плечи, зажечь огонь в глазах своих и уничтожать, уничтожать, уничтожать преступников, которые по горло в крови людской, но которым служит наше правосудие. Пусть они не знают покоя ни днем, ни ночью, пусть, прячась в бронированных Мерседесах, в каждом встречном видят народного мстителя. Мы не должны жалеть себя, не должны жалеть своей жизни для своего народа, для защиты своей поруганной, распятой Отчизны. Жизнь дается только один раз, и прожить ее надо не в погоне за долларом, не обжираясь за пьяным столом (пусть живут для брюха мелкие трусливые ничтожества), прожить надо жизнь в любви к своей земле, к своему народу, к своей Отчизне! А оскорбленная земля наша, униженный народ, распятая Отчизна нуждаются в нашей защите. Пусть мы погибнем, но народ никогда не забудет своих заступников, о нас будут петь песни!

Слушал я его спокойную вроде, но такую жгучую, берущую за сердце речь, слушал и возбуждался, горел. Он говорил о том, о чем я думал часто, но я был один. Не знал, что делать! И я не выдержал, воскликнул с жаром, воскликнул, что меня мучает, часто мучает, почему мы, русские, не сопротивляемся, терпим все издевательства криминальной власти, почему утратили волю! Почему наши офицеры стреляются от безысходности? Почему они не могут унести с собой в землю хоть одного высокопоставленного негодяя, очистить от него Родину, хоть на капельку улучшить этим жизнь своего народа. Если ты твердо решил покончить с собой, умереть, бери пистолет, иди, стреляй, а потом сам стреляйся. Умри героем, а не жалким трусом! Если ты командуешь танком, садись в танк и кати на Москву! Чего ты боишься, ведь ты все равно решил умереть! Хуже смерти не будет! На миру и смерть красна! А вдруг вслед за тобой поднимутся, пойдут другие униженные, оскорбленные криминальной властью офицеры, воинские части и снесут воровскую кремлевскую малину, сделают жизнь лучше. Если ты командуешь танковой частью, поднимай всю часть! Кто тебя остановит? Чего ты трусишь? Убей воровскую сволочь, помоги своему народу, и народ тебя никогда не забудет, навсегда ты останешься в его памяти героем.

Седой не перебивал, слушал, потом спросил:

– А ты сам, сам смог бы вычеркнуть из жизни, очистить землю от такого негодяя? Поднялась бы рука? Не дрогнула?

– Не дрогнула бы, поднялась! – с прежним жаром ответил я. – Я вам говорил, я убивал в Чечне, много убивал. Хотя знал, что убиваю настоящих мужчин! Они поднялись за свою землю, поднялись против нашей криминальной власти, против Ельциных-гайдаро-чубайсов. А этих-то, этих-то властных бандитов? Я, не задумываясь, взорвал бы себя вместе с Чубайсом, освободил бы от этой ненасытной пиявки нашу землю. Сколько горя он принес нашим людям, скольких обездолил, а скольких еще обездолит, если будет дальше жить.

– Ну да, – согласился седой. – На правосудие надежды никакой. Она обслуживает этих кремлевских негодяев, любого невинного растопчет, уничтожит по одному их кивку. Остановить эту раковую опухоль можно только одним путем, вырезав ее, уничтожив. Иначе весь организм умрет. Поступает ли дурно хирург, когда отрезает от человека часть его тела, больную часть, чтобы спасти весь организм, сохранить человеку жизнь? Профессия хирурга, благородная профессия! И Отечеству, когда оно больно, нужны не только терапевты, но и хирурги, мужественные хирурги. Мужество нужно, чтобы спокойно видеть кровь. Работа хирурга бескровной не бывает. Нужны хирурги, а их много только среди арабов.

– Я готов стать им, я готов пожертвовать собой! – воскликнул я. Внутри меня все трепетало.

– Жертвовать собой не надо, – спокойно, неторопливо возразил на мои жаркие слова седой. – Хирурги собой не жертвуют. Работать надо не безрассудно, а с умом, расчетливо, надеюсь, тебя этому учили, раз ты был снайпером.

Я кивнул. Нас, действительно, хорошо учили.

– Надо спокойно Отечество лечить, не страдать самому, – продолжал седой. – Это главная цель, главная польза. Жертвуют от отчаяния, а нам нечего отчаиваться. Не будь горяч, лучше будь холоден… Ты помнишь Михалыча, который чуть тебя не уничтожил. Это один из крупных, хитрых, кровожадных криминальных авторитетов. Сколько он невинной кровушки попил, скольких людей растоптал, уничтожил лично. Ты для него комаром был, убил бы и через пять минут забыл. В Кремль он втерся давно, большой друг одного из членов Семьи. И эта Семейка неделю назад сделала его заместителем министра. Я точно знаю, что они готовят его в губернаторы одной центральной области. Через полгода будут выборы, и он точно станет губернатором. Вот где он кровушки народной попьет, потоки и слез, и крови будут литься. Цель-то у него не губернаторское кресло, а Кремль… Он уже давно в списках неподсудных, чтобы не творил, его никогда не арестуют. Остановить его может только пуля, но кто ее пошлет?

– Я готов, – твердо ответил я.

– Есть люди, очень богатые люди, которым он немало насолил. Должки большие за ним. Они готовы заплатить хорошие деньги за это благородное дело. Они, конечно, тоже не без греха, но хороший хирург не должен спрашивать у человека, как и где он ногу сломал: по пьянке, по собственной дурости или на производстве из-за разгильдяйства начальства. Дело хирурга лечить… Михалыча ты сам видел, на собственной шкуре его деяния ощутил, досье его читать не надо. Если ты твердо согласен остановить его, то тебе позвонят. Смотри сам, подумай, взвесь все, хватит ли у тебя душевных сил и мужества. Но имей в виду, лично мне Михалыч ничего не должен, лично он мне не мешает…

– Я готов! – снова твердо заявил я, ясно понимая, на какую тропу становлюсь.

Жить бесцельно, жить, чтобы жить, коптить небо, мне не хотелось, и не хочется сейчас. Лучше уж один раз ярко вспыхнуть, осветить родную землю и сгореть, чем чадить долгие годы, портить атмосферу. Ни себе радости, ни людям. А конец-то все равно один, все умрем.

– Хорошо. Я передам… Мой совет тебе, если удачно проведешь операцию, и будут другие заказы, во-первых, всегда проси досье на человека. Для тебя это история болезни. Будешь знать, что человек содеял, за что его надо вычеркнуть из жизни, никогда не промажешь, и перед собой, перед своей совестью чист будешь. Чтобы не навредить, никогда не берись за сомнительные операции. Во-вторых, надейся только на себя, действуй один, действуй дерзко, без страха, и все получится. Вспомни, чему тебя учили в снайперской школе, свой опыт в Чечне, полагайся только на себя, продумывай все возможные варианты развития операций, даже самые худшие. В-третьих, никогда не пытайся узнать, чей приговор исполняешь. Тебе же спокойнее будет. Сомневаешься, откажись сразу. Взялся, доводи до конца. И помни всегда – ты делаешь добро, ты освобождаешь от нечисти родную землю. Если бы во-время нашелся человек, который бы вычеркнул из жизни Ельцина, десятки тысяч жизней были бы сохранены, миллионы судеб человеческих не было бы порушено, не было бы миллионов ограбленных и униженных. Сопоставь, десятки тысяч жизней невинных людей, в том числе женщин и детей, и жизнь одного сребролюбивого негодяя. Но не нашлось, не нашлось такого человека… – с горечью сказал седой. – Когда идешь на операцию, всегда меняй внешность, тебя этому научит опытнейший гример, я устрою. Проведешь операцию и все атрибуты – парик, усы, борода, одежда, должны быть уничтожены. Не скупись! Дважды в одной маске не появляйся… Вот и все, – протянул мне руку на прощанье седой. – Жди звонка! – И повторил: – С досье, с историей болезни знакомься непременно!

На этом мы расстались, и больше я его никогда не видел. Кто он? Что собой представляет? Не знаю. Но у меня такое ощущение, что он  за мной все время наблюдает, тайно ведет меня. Мне верится, одобряет мои действия, иначе давно бы вмешался, остановил или поправил.

9

– Может быть, заказы от него идут? – предположила Наташа, когда Игорь замолчал.

– Вряд ли… Клиенты мои были из разных сфер, но почти все люди известные в своих кругах, все имеющие влияние на судьбы людей, и все они рвались во власть, поближе к большим деньгам, или уже прорвались в Белый дом или на Старую площадь. У всех руки по локоть в крови. Читаешь «историю их болезни» и думаешь, какое же за подлое существо человек, на что только не способен ради денег, ради собственного благополучия! Ужас, ужас!

– Как думаешь, идею с хоккеистом он одобрил бы?

– Сомневаюсь. Малахов, конечно, не обеднеет, для него, что двадцать миллионов, что двадцать шесть, разница небольшая. Будет иметь не четырехмоторный самолет, а двухмоторный. От этого не умирают…

– У него личный самолет есть?

– Есть. На такие деньги самолеты коллекционировать можно.

– Да-а, и все же нехорошо мы делаем, – вздохнула Наташа тяжко. – Разве о такой жизни мы в молодости мечтали? Как хотелось жить чисто, любить всех, радоваться жизни, радовать других, а приходится… В СССР мы могли бы быть счастливы. Тогда простому человеку жилось легко, авантюристам трудно было. Зато теперь раздолье. И нам, чтоб выжить, приходится в авантюристов играть. Иначе пропадешь…

– Для любви планета наша плохо оборудована, – пробормотал с печалью в голосе Игорь.

Наташа вспомнила, что написал эти слова Маяковский, скосила глаза на книжный шкаф, стоявший напротив дивана, на полках которого золотились корешками новенькие книги классиков. Вспомнила о том, что Игорь готовится к экзаменам в МГИМО, и спросила:

– Почему ты хочешь поступать в институт международных отношений?

– Мне кажется, я был бы неплохим дипломатом, – признался, неожиданно для себя смущаясь, Протасов.

– Тебе бы актерский больше подошел. Ближе к натуре.

– Ну, нет, как раз натура моя не желает публичности, не желает быть на виду, не прельщает слава, признание. Не честолюбив… Поэтому актером мне быть противопоказано… Английским своим я недоволен, хотелось бы им владеть в совершенстве, – вздохнул Игорь. – В деревне учили его кое-как, и теперь заново практически зубрить пришлось. На курсы в МГИМО почти год ходил. Недавно хорошего репетитора нанял. Говорит, у меня данные к изучению языков есть. Льстит, конечно, – засмеялся он, – бабки хорошие получает, вот и льстит. Но я стараюсь…

– Ты не задумывался, не пора ли тебе завязать со своими операциями? – спросила Наташа.

– Пока есть во власти преступники, которые губят людей и которые неподсудны, недоступны нашему правосудию, я не остановлюсь.

– Неужели не боишься, что когда-нибудь тебя схватят или… – Наташа запнулась.

– Или убьют, ты хотела сказать, – закончил за нее, хмыкнул, улыбнулся криво Игорь. – Боюсь, конечно, боюсь! Более того, готов к тому, что рано или поздно пристрелят, но утешаю себя мыслью: кого ждет веревка, того пуля облетит.

– Зачем тогда учиться, если так думать? К чему?

– Все умрем, так, что ж, теперь не жить? Допустим, человек узнает, что он смертельно болен, что осталось ему жить месяц-другой, а потом он непременно умрет, так он же не ложиться, не умирает заранее. Нет, он ходит, ест-пьет, книжки читает, тем, что происходит в мире, интересуется. Вроде бы бессмысленно это, раз осталось всего месяц жить, всего тридцать дней. Какие тут книжки? Для чего?.. Просто таков человек!.. Не буду я учиться, стараться больше узнать, стремиться к лучшему, а вдруг мне жить до ста лет. Что же мне невеждой жить? Я верю, что когда-нибудь все-таки власть наша перестанет быть криминальной, может быть, после Путина хороший человек придет в Кремль. Или вдруг Путин образумится, вспомнит, что его не криминальные олигархи избирали свое награбленное добро охранять, а весь народ за него голосовал, весь народ надеялся, что он поднимет его с колен, создаст элементарные условия для человеческой жизни, вспомнит наконец-то наш президент об интересах всего народа, а не одной воровской шайки. Заработает правосудие, воры и бандиты будут сидеть не в министерских креслах, не в депутатах, не в креслах губернаторов и прокуроров, а в тюрьмах, где их место, и где они во всех странах сидят. Вот тогда-то надобность в моих услугах отпадет, тогда-то я сменю профессию хирурга на профессию говоруна. Буду служить Родине по-иному. А чтобы стать говоруном, надо много читать, много учиться, и не один год. Потому-то я заранее готовлюсь к смене профессии.

– Но работу тебе дают те же самые преступники, – возразила ему Наташа. – Разве нормальный человек пойдет на это?

– Верно, верно, – согласился Игорь. – Сегодня он заказывает, завтра его заказывают, и земля наша чище становится.

– А если тебя самого закажут?.. После операции. Чтоб следы замести.

– Заметать нечего. Следов нет. Я работаю один. Заказчиков не знаю, никогда их не вижу. Это мои условия.

– Как же заказывают? А деньги?

– Просто все… Звонок мне: дело есть!

– Все-таки встречаться приходится. Тебя видят, ты видишь…

– Нет, ни я не вижу, ни меня не видят. Может быть, они меня знают, но я их не знаю, потому даже при желании выдать не смогу. Поэтому у них нет смысла убирать хорошего удобного ликвидатора.

Протасов не стал уточнять, как происходит заказ. Обычно по телефону ему называли цифры и город. Например, говорили: запиши телефон Васьки Голубева из Курска и называли цифры. Это значило, что на Курском вокзале в камере хранения с таким номером и с таким шифром его ждет папочка с документами в пакете с продуктами. Он забирал пакет, изучал «историю болезни» клиента. Чаще всего это было дело довольно известных людей. Если больной заслуживает хирургического вмешательства, на следующий краткий звонок он отвечал – да, называл цифры, сумму гонорара. Если условия устраивали обе стороны, его снова просили позвонить теперь уж в другой город, например, в Ярославль, и называли цифры, якобы номер телефона. Он забирал гонорар и приступал к работе. Кто заказал, его не интересует. Главное, чтоб уверенность была, что без хирургического вмешательства этот «больной» много судеб людских искалечит.