Читать онлайн Голубая роза бесплатно
Дельфин творящий
Оценивать произведение искусства в контексте социальных, антропологических, любых иных характеристик автора всё равно, что сравнивать его с рисующим дельфином; но, если использовать особенности современного общества, можно найти, например, преимущества в принадлежности к этническому меньшинству.
Вот, могу констатировать, я стала первой черкесской художницей России, чьи цифровые работы, созданные в союзе с AI, в сентябре 2023 г. участвовали в Международной выставке в Лондоне.
А с сегодняшнего, декабрьского утра этого же года, я – первая черкесская писательница, использовавшая AI при создании литературного произведения.
Первая, потому что нас, черкесов (адыгов), в России мало. Так что, у этого личного достижения горчайший привкус. Я предпочла бы быть сороковой, сотой черкесской цифровой художницей России, лишь бы весь мой народ имел беспрепятственное безоговорочное право и возможность жить на своей исторической родине.
Сергию, Олегу, Лорану, Ираду, сёстрам…
и той, чью жизнь жила…
по дороге к невозможному только и возможно нечто иметь 1 …
Предыстория
Где-то в необъятном космосе есть школа душ под названием…
То есть, она непременно должна быть.
Когда писала эту повесть точно знала, что школа есть, и даже знала её название. Но начав редактировать текст на трезвую голову, вдруг спросила себя: «Действительно ли я видела всё, о чем написала; не показалось ли мне; не плод ли это моего разыгравшегося в тот период воображения?»
У меня нет теперь однозначного ответа, но только смутные воспоминания и этот текст, записанный на голову горящую, безумную, почти сумасшедшую, если говорить о моих ощущениях тогда.
Как интересно, один и тот же человек в течение короткого промежутка времени находится в столь разных состояниях, что видит одни и те же вещи так по-разному. Читая дальше и убеждаясь окончательно, что я была в период творчества совсем не я, решила текст не менять, но оставить как есть…
Итак. Выпускники той школы воплощаются в разумных существ на миллионах миллиардов таких же планет, как наша…
Человек разумный давно догадался, что существует несчётное количество планет, похожих на Землю. Некоторые из них я посетила; но в рассудочном состоянии мало что помню – помню только вводную часть, или, точнее, момент входа в то измерение. Возможно, придёт день и вспомню всё. Иначе нет смысла в знании, полученном по воле сил, полагаю, более разумных и уж точно, видящих дальше меня.
Признаюсь, начав работу над этим текстом, ожидала, что мы – я и мой гений – всё же напишем что-нибудь о других мирах, но нет, не получается. Это потому, что сейчас передо мной стоит другая задача – через истории нескольких выпускников той школы сообщить читателю чрезвычайно важную информацию.
Что касается других планет и миров… О них фантастически интересно рассказали многие славные парни, с которыми вряд ли когда сравнюсь хотя бы потому, что выросла в культуре, тысячей различных способов, убеждавшей – и таки убедившей, – что женщина всего лишь модифицированное ребро полноценного человека.
К слову, я попробовала представить женщину в качестве ребра2 мужчины и поняла природу мужской полигамии. Взглянув на плод моей визуализации, каждый поймёт, что я имею ввиду…
Если бы человек изобрёл аппарат, наподобие фотографического или рентгеновского, но способный фиксировать метафизические состояния, думаю, на снимке Хана – единственного мужчины этой повести – мы бы увидели нечто подобное.
Мне нравилось писать о Хане: во-первых, потому что он – чрезвычайно привлекательный мужчина (не знаю, правда, смогла ли передать свои ощущения от наблюдения за ним); во-вторых, потому что он вообще не рос, как персонаж, но родился совершенной цельной личностью. Понимая, что в ходе повествования герой должен меняться, по существу, я мало что могла сделать – я ведь не сочинитель, но биограф; точнее, историк, в смысле, тот, кто пишет истории.
Да, нелишне сразу же определиться с тем, что называю историей. Начну с того, на чём не стоит зацикливаться, читая эти тексты.
Полагаю, не стоит сильно задумываться о национальности, месте и времени рождения, гендерных и любых иных сведениях, что указывали в своих резюме и других формах герои историй этой повести когда бы то ни было на протяжение жизни. Это потому, что все перечисляемые в таких документах сведения – год, место, профессия и прочее – непостоянны.
То есть, да, персонажи повести, как и я, спокойно откликаются на имя, что значится в паспорте, считают себя женщиной (или мужчиной, или ангелом, богом или ещё кем-то) ровно настолько, насколько идентифицируют себя с теми, кого так называют; думаю, как и я, они искренне относятся к членам семьи, родне и нации, испытывая чувство долга перед одними и – недоуменно, как и я – смиряясь с отличными от остального человечества отношениями с другими…
Как видим, я ставлю себя в один ряд с героями этой повести. Читатель поймёт почему это делаю и, возможно, оспорит мои аргументы, или, напротив, дополнит их и разовьёт.
На самом деле, есть что дополнять. Например, я думаю, что анкетные данные – и изначально заданные, и возникшие в процессе жизни – случайны. Порой мне видится, что я – это не я; а важные для внешней, сторонней, идентификации сведения – включая усвоенное мировоззрение, поведенческие шаблоны, любые так называемые знания, и даже отдельные мысли – большую часть времени воспринимаю как скованную из отдельных пластин тяжеленную кольчугу, которую, придёт день, и сниму.
С другой стороны, «я» все равно есть, но это «я» какое-то бестелесное, прозрачное, оно как бы есть-нет. Бред какой-то, на самом деле, но, наверно, это – или то, что как бы есть-нет – и называется душой, или астральным телом… Или духом?
Не знаю даже, верно ли называю то духом (или душой), потому что понятия не имею, что «то» такое, но только применяю одно из известных названий к тому, что на самом деле мне не известно. Но именно то, что во мне, я ощущаю совершенно живым, и бешено мною же любимым…
То есть, могу сказать, что, в свободном от эго состоянии (кольчуга – это и есть эго?), я очень себя люблю. Наверно, поэтому в моих текстах часто встречается местоимение «я». А как иначе, ведь моё «я» – единственное, что мне знакомо и вне этого «я» я, на самом деле, ничего не знаю…
Хотя нет, конечно – есть целый мир вокруг, помимо моего «я»; но почему же я только что написала эти слова?..
Пока излагала мысль, «я» заволокло тучами, полил косой холодный дождь, и я укрылась от него в несумрачном лесу. Как удачно, что на мне боты и дождевик поверх серого свитера крупной «английской» вязки, с высоким воротником с отворотом – очень удобно, когда ноги и шея в тепле.
В лесу нет дождя, но есть пруд. Мне захотелось набрать воды, но пруд оказался засыпан и скрыт листвой, и прочим растительным сором; … который и сором-то не назвать, потому что прекрасен; …но даже будучи прекрасным, он отвлекает от цели – прохладной воды из лесного источника.
Да, листья отвлекают. Вместо того, чтобы отодвинуть их и напиться, я принялась их вылавливать, сушить и складывать гербарий и затем показывать друзьям, после возвращения в город…
Я только потом спохватилась, что не утолила жажды, но, пока составляла свои картины из чужих листьев, обо всём забыла.
Это потому, что, наверно, моя жажда не так сильна. Или я просто научилась жить с вечной жаждой, не надеясь, что когда-нибудь её утолю?.. К слову: знает ли кто, что человек может и не пить, и не есть, но жить?
А я знаю. И я променяла это знание и эту возможность на эти вот… листья на глади осеннего пруда…
В общем, истории этой повести не имеют никакого отношения к разного рода анкетам; ни истории, ни их герои, ни я сама.
И когда я увидела различие между моим миром и миром анкет, стала задумываться: что, или кто, находится в моих героях, и во мне; и кто мы на самом деле? Ещё я подумала вот о чём.
Приняв на веру, что живущее в нас то имеет мало общего с анкетой (анкета, в контексте – это всё, что может увидеть и описать сторонний наблюдатель), разве не разумно предположить, что не только история другого человека, но и история нации, страны, вообще любая история, представляют собой нечто непостижимое для несубъекта этой истории?
Ну что обо мне может сообщить сторонний наблюдатель, отличающийся от меня разве что тем, что не знает – если действительно не знает, – что кроме своего «я» – и непрозрачной непробиваемой, как противотанковая броня, кольчуги – ничего не знает?
Допустим, сторонний наблюдатель всё же знает, что кроме своего «я» ничего не знает; предположим даже, однажды он обратил внимание, бросил ненароком взгляд на свою железобетонную кольчугу. Означают ли эти допущения, что составленная им анкета автоматически становится объективной? Нет, конечно.
Тогда встаёт вопрос: что делать? Как сделать так, чтобы всякий принявший на себя функцию стороннего наблюдателя – учёного, писателя, сотрудника НИИ статистики, паспортиста или опера, например, – несмотря на свою фундаментальную по определению, по своей биологической конструкции, неспособность увидеть истинную природу объекта, его суть, то, что объект из себя представляет, всё же его увидел? Увидел, несмотря на препятствия, мешающие прямо, как оно есть, увидеть сидящего напротив человека!
Всё настолько сложно устроено между нами, людьми, на самом деле, что вопросы типа: кто я? зачем родился? зачем и чьё занял место? что могу и должен делать для сограждан, подчинённых, если уж занял какое-то место? – до́лжно вывести за пределы круга избранных и распространить среди президентов и министров, судей и депутатов, бюрократов всех рангов и уровней вообще.
Эти вопросы должны постоянно в них присутствовать, рождая сомнения, побуждая к подлинной коллегиальности, пробуждая совесть и богобоязненность, с одной стороны; в то время как, с другой стороны, действия перечисленных персон – их слова и решения – должны подвергаться сомнению и контролироваться как можно бо́льшим числом сторонних наблюдателей из других слоёв общества.
Предположим, что сторонний наблюдатель, засевший в какой-нибудь конторе, например, и призванный по долгу службы составлять мою анкету – а добровольно жизнь других может наблюдать только полный идиот – на дух не переносит – по целому ряду осознаваемых и ещё большему ряду неосознаваемых причин – мой тип людей; или персонально меня. При этом день ото дня он наблюдает и наблюдает за моим отражением в своём собственном внутреннем мире. То есть моё отражение в его внутреннем мире находится в неблагоприятной среде; оно вызывает в нём негативные чувства и реакции. Кроме того, что наблюдатель в принципе не способен объективно транслировать информацию обо мне – или ком бы то ни было, – он ещё негативно ко мне относится, то есть, находится на полпути, чтобы желать мне зла (часто автоматически), на полпути к тому, чтобы совершить должностное преступление, оклеветать, оболгать (или чёрным магом) и, следовательно, на полпути к тому, чтобы погрузиться в муки ада.
Примем на веру – вдруг кто-то не испытывал чувства глубокой личной неприязни – мысль о погружении в ад того, кто словом, делом, помышлением желает зла другому… Лично меня это чувство настигло на пике противоположного ему чувства – любви – и скажу – это был действительно ад.
Я бы с лёгкостью проигнорировала тот факт, что какой-то сторонний наблюдатель погружается из-за меня в ад, если бы – вольно, или невольно – желающий зла мне – или кому бы то ни было – тип, погружаясь в ад сам, не тащил за собой меня, или того, из-за кого он, собственно, в этот ад и погружается…
Предположим, сторонний наблюдатель, созерцая ваше отражение в омуте своего внутреннего мира, не испытывает к вам негатива; всё равно, даже в этом случае, может оказаться, что наблюдающий вас не обладает достаточным набором знаний, опыта, чтобы сделать хотя бы приблизительно верные выводы в отношении отражаемого в его источнике. Или, он может оказаться попросту больным в период наблюдения, или воды его внутреннего мира могут оказаться замутнены из-за семейных неурядиц, например.
Или, в конце концов, «наблюдатель» может оказаться писателем, и, параллельно за наблюдением и анкетированием чьей-то жизни, писать роман, то есть быть, мягко выражаясь, несколько не в себе, и, по этой причине, путать сведения, что нужно фиксировать в анкете, с теми данными, что нужно сохранять на страницах своей рукописи, в другом файле…
Это частое явление, на самом деле. Меня, например, прописали однажды по несуществующему адресу, а когда я указала работницам паспортного стола на ошибку, они исправили её, выдав новый паспорт под другой фамилией, с отметкой о вступлении в брак. Я смотрела в глаза этим девушкам – паспортисткам – точно зная, что они меня не видят. Первый раз они ошиблись бог знает по какой причине, а второй раз из страха, что вскроется первая ошибка…
Притом, что паспорт – главная анкета любого землянина, чем как не рукописью писателя в мундире паспортистки можно считать тот мой паспорт? Нет сомнения, стороннего наблюдателя как синоним объективного созерцателя, как созерцателя-зеркала, не существует в природе.
Вот почему, по-моему, история, чья бы то ни было, и любая, даже «объективно-анкетная», рассказанная не субъектом истории, но сторонним наблюдателем сравнима… с пенным гребнем волны, состоящей из неучтённых несчётных, неисчисляемых обстоятельств, штрихов, деталей и факторов.
Пенный гребень, как известно, это воздух, миллиарды пузырьков в тонкой водной оболочке. Пузырёк лопается и остаётся микрочастица воды, которая тут же сливается с неисчисленными, потому неучтёнными обстоятельствами. В то же время, пена создаёт некий образ, несёт определенную информацию, и, как бы ни был мал лопнувший пузырёк, итогом, история приобретает новый оттенок.
Потому, чем больше историй по одной теме мы знаем, тем выше шанс составить сколько-нибудь верное мнение о том, что же на самом деле представляли из себя, в определенный промежуток времени, тот человек, та личность, то событие, на котором мы сосредоточили внимание.
Вместе с тем, даже ознакомившись с миллионом историй по одной единственной теме можно остаться ни с чем, как ни с чем остаётся курильщик, полагающийся на трубку Рене3. Хотя, всякий знает, Всевышний легко может материализовать ту трубку до состояния пригодного для курения, равно как через лопнувший в пене пузырь открыть подлинное знание о том, что было на самом деле и что в последствии получило название «История».
Если история – любая – всего лишь пена, и потому к ней нелишне приступать с вопросом, насколько она верна, не справедливо ли с таким же вопросом читать – чьи бы то ни было, и любые, даже «научные» – трактаты о том, что такое душа, дух, или то, что в нас?..
Один миллион книг в единицу времени предлагает известная издательская платформа, и этот миллион – только часть созданного человеком за всю историю письменности, ∞ при том, что за всю свою историю мы написали 129 864 880 книг. Плюс к этой цифре: мы пишем, примерно, 1,7 млн. книг в год, или 4600 книг в день! ∞
По статистике, около половины из зависшего на упомянутой, но не названной, цифровой платформе миллиона составляют тексты, повествующие о том, что такое душа, дух, «я», как с ними – с этим, тем – управляться, чтобы влиять, или не влиять, намагничивать – размагничивать себя и остальной мир.
Хотя, если подумать, разве не весь этот миллион о душе и том? Просто один автор прямо пишет о душе – духе, том, что в нас, – в то время как другой пишет о пресмыкающихся или приматах, летающих тарелках или тракторах. Но кто из нас, читая повесть о крокодилах, не почувствует душу автора той повести, не просчитает его ценности, отношение к объекту исследования?
То есть, получается, даже описывая жизнь крокодилов, человек пишет… о себе; сообщая, сколько месяцев или лет провёл наблюдая рептилий в естественной среде обитания, какие цели ставил, какие задачи решал, составляя библиографию, автор сообщает нам о том, что ценно для него, открывает завесу над тем, что невидимо обычным глазом, что внутри, что есть-нет.
А если кто-то пишет не о видимых объектах, но о душе?
Это сколько живых исследований в среде обитания нужно провести, и сколько учесть написанного («лиственно-сорного», неживого) автору такого исследования? Но разве есть кто-нибудь, кто способен учесть все, что написано человеком?
Но если мы не можем учесть всей информации, всех нюансов, может быть разом отринуть «всё знание», сжечь все книги до единой? Потому что все писатели – сто процентов! – психи; все сторонние наблюдатели, даже паспортисты, даже учёные, все до единого – тоже психи, потому что тоже писатели!
Скинуть всё, сжечь к чёртовой бабушке, и посмотреть хоть раз незамутнённым глазом?
Но способны ли мы отринуть всё и разом, и смотреть? Пробраться, так сказать, в сияющий чертог Мастера…
Миллионы написанных нами книг – как те листья на глади лесного пруда, мешают увидеть источник. Мешают, с одной стороны, а с другой – как без них?
Но живут же без книг олени! И крокодилы тоже живут. И смертность среди них не выше, чем среди людей, и условия жизни не хуже…
Недавно решила посмотреть популярный фильм о пробуждении. Мне казалось, люди, взявшие на себя ответственность вещать о том, точно знают, о чём говорят. Но, в какой-то момент, они – ёлки зелёные – назвали коан загадкой без отгадки…
В связи с этим вопрос: если вычленить из многомиллионного массива написанного – и отснятого! – всё, созданное людьми с квалификацией тех документалистов, сколько всего книг останется человеку?..
Вопрос этот – важный для меня – объясняет мою творческую медлительность. Ещё в раннем возрасте я осознала и ответственность за слова – так и хочется сказать «за базар», – и нулевую вероятность, что мои тексты, после гипотетической люстрации некачественных продуктов интеллектуального труда, окажутся в списке достойных доверия источников. Понимая минусовый шанс войти в приличные рейтинги, несмотря на многократное принуждение к творчеству со стороны моего гения и обстоятельств жизни, долгое время я отказывалась писать…
Не знаю смогу ли передать словами, как ангелы – или гении – умеют убеждать. Скажу только, что итогом убедили. Тогда, поразмыслив над тем, что конкретно я могу добавить к уже сказанному, написанному человечеством ранее, пришла к единственно возможному выводу – раз уж мне непременно до́лжно писать, со всей честностью на какую способна, буду описывать то, что никто кроме меня не видит, не знает, и не узнает; то, что ни один сторонний наблюдатель никогда не сможет зафиксировать ни в одной анкете; и то, что уйдёт вместе со мной, если не возьмусь за ум и не осознаю собственную исключительную ценность; иными словами – буду освещать жизнь моего духа, души, омута, пруда, или того, что есть во мне есть-нет…
… или может, это – то есть, то – назвать не духом, но умом, интеллектом, эго? – понятия не имею что есть что, и где что находится!..
Я даже нашла морально-нравственное обоснование такой работе. Она вполне может пригодиться какому-нибудь философу – или филологу – или программисту-айтишнику – или ещё кому, кто решит, например, сравнить результаты сторонних наблюдений за моей жизнью (что легко делается, с учётом глобальной цифровизации, не только в отношении меня, но и любого из нас) с напрягами моей жизни внутренней, вывести итоговой кпд, и, возможно, следующим шагом, оптимизировать свой собственный внутренний труд, или даже предложить некий алгоритм действий, направленных на снижение трения на пути к благой цели… Ах да, тут же эксперименты по вживлению чипов не то запускаются, не то уже запущены. Возможно, моя деятельность пригодится для программирования тех, или аналогичных, чипов на максимальный кпд?
На самом деле, как видим, меня реально заботит вопрос личной полезности не только родным, но и миру; раз уж я живу…
Ровно насколько разумный читатель знает, что существуют миллионы миллиардов таких же планет как наша, он может предполагать, что каждая душа – не только пишущая, и далеко не только публичная, но именно каждая – оставляет свой след: иногда значительно более вредоносный, чем может показаться нашему высокомерию; или напротив – благотворный, что может отрицать наша неблагодарность.
Но способны ли мы осознать кто и какое именно влияние оказал на нас? Как мы ответим на этот вопрос, если учтём – примем за истину, аксиому, – что след – отпечаток, – оставленный в наших сердцах некоторыми, может проявиться спустя вечность – даже спустя вечность оставаясь таким же свежим и судьбоносным?
А если признаем, что сами не всегда знаем, чего хотим в действительности, чего ждём от жизни, от той или иной ситуации или отношений, и не знаем, итогом, что для нас было – и есть – хорошо, а что – плохо?
Ну на самом деле, разве не было в нашей жизни хоть раз, как в той притче о двух соседях с двумя сыновьями, один из которых родился калекой – плохо – а другой здоровяком – хорошо? Но когда началась война, калеку не призвали на войну и это хорошо, а здоровяка забрали, и он погиб, и это, само собой, плохо…
И не случалось ли в нашей жизни такого, что сегодня хороший для нас человек становился завтра воплощением вселенского зла? Но разве став воплощением мирового зла для нас, переставал тот человек быть ангелом для своей матери или своих детей, или возлюбленных? А если так, и, если хоть для одного чувствующего существа кровный враг, воплощающий для нас всё зло мира – спасение, опора и надежда, не сохраняет ли он за собой, благодаря этому, право на жизнь, труд, свои хлеб и воду и, главное – свободу?
И разве утрачивает кто-либо, став чьим-то кровником, свою собственную душу, или как назвать то, что есть в нём? И не окажется ли, что, увидев то, что есть в человеке хоть раз как оно есть, незамутнённым ясным оком, мы захотим примириться с нашим кровником, как заповедал один мученик? Но вдруг мы поймём это только потом, после уничтожения, испепеления своего врага? В тот самый момент, когда догорит последняя головешка в его погребальном костре, мы увидим то, что есть в нём, то, кто он есть на самом деле, то есть то, кем он был?
И что же делать тогда, когда мы увидим также, что уже ничего не изменить, и ничего не исправить, и не воскресить убитого нами злодея?..
Хотя, лично для меня, это последнее рассуждение – абсолютное отвлечение. Таковым оно и останется ровно до тех пор, пока мои кровники ходят в моих должниках; да и потом, думаю, на все оставшиеся жизни, потому что ничто, никакая компенсация с их стороны не вернёт мне ни мгновения, проведённого в страхе за свою жизнь и жизнь близких мне людей.
Признаюсь, если я и молю Создателя, Великого Тха, о чём-то, так это о том, чтобы помнила зло, что причинили мне враги. Как тот раб напоминал Дарию об афинянах, так и мой левый бок – за отсутствием рабов – напоминает правому, кого именно надо помнить, а кого можно и забыть.
В то же время, помня зло, причинённое мне бесчестными людьми, регулярно спрашиваю себя: что же я должна знать, и какой урок извлечь из моего поражения – позорного, несмотря на превосходство сил противника?
Затем, устав задавать себе вопрос, на который ответ приходит не электронным письмом или смс-сообщением, но событиями моей разворачивающейся, продолжающейся автоматически жизни, я вдруг вспоминаю, что являюсь послушным чадом как минимум двух богов, каждый из которых имеет своё мнение относительно того как до́лжно поступать с врагами.
И если в одном случае говорится: «Душа – за душу… за раны – возмездие…»4, – то в другом случае и выбора не остаётся, потому что яснее ясного требуется: «Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую…»5
Стоит припомнить эти священные для всякого верующего тексты, как встают перед мысленным взором мои предки – нарты – и законы моего народа, и кровь чернеет от гнева, обиды и бессилия, но потом вплывают в мой разум сомнения Арджуны, сменяющиеся затем словами сестёр, убеждённых, что не стоит тратить и капли мысли и секунды своего драгоценного времени на размышления о том, что не в нашей власти, но оставить то на усмотрение Того, кто всем управляет и заняться тем, чем можно заняться прямо сейчас, не откладывая на потом, которого, как известно всякому, может не случиться никогда.
Итогом, я последовала советам сестёр, оставив на суд Единого и обиду, и гнев, и всё, что не знаю, чтобы рассказать историю о несбывшейся, несостоявшейся судьбе одной балерины, что видела не то во снах, не то наяву. Что касается важной информации, анонсированной мной в начале повести, я, конечно, сообщу и её…
Итак, душа – читатель же помнит, мы начинали с разговора о школе душ, существующей в необъятном космосе, – на что же похожа невоплощённая душа?
На самом деле, это легко представить всякому, кто хоть раз в жизни видел снег и обладает при этом крупицей воображения.
Именно крупицей – большего не требуется.
Помню, долго не умела что-либо представлять. Визуализация и теперь не мой конёк. Стыдясь признаться в своей неспособности «представлять», страстно переживая по этому поводу и считая себя увечной потому, что не могу того, что умеют все мои приятельницы, как-то, спустя годы, обнаружила, что научилась просто видеть.
Ви́дение качественно выше простой напряженной визуализации. Это как скачок в иное измерение. И если даже я его совершила, никому не нужно отчаиваться, но, как посоветовал однажды знакомый маг:
– Не умеешь воображать, представлять, визуализировать? И не надо -просто смотри.
Зима. Вы отправились с друзьями за город. Пока ваши спутники устраиваются на новом месте, вы, выйдя из машины, сразу пошли за околицу; пошли и ушли; и вышли в поле.
Ясный морозный день после обильного снегопада. Перед вами освещённый солнцем снег, много снега.
Обратите внимание, как сверкает на солнце этот снег.
А теперь представьте, что снега нет – осталось только его сверкание.
Это и есть наши души. Мы – сверкание снега в ясный морозный день… И это не метафора.
Естественно предположить, что души имеют различные свойства. Но сейчас для нас важно лишь одно из этих свойств – способность распадаться на части…
Всё время хочется скатиться до незрелых фантазий, написать что-то вроде «это свойство – распадаться на части – помогает обучающимся душам сбегать с занятий: один осколок отдувается в аудитории, в то время как остальные веселятся где-нибудь на пикнике» …
Возможно, кто-то из наиболее молодых душ именно так и поступает; возможно, это свойство используется как-то иначе. Никогда не интересовалась подобными мелочами даже в мирской жизни, тем более они не интересны, когда речь идёт о фундаментальных свойствах моей души.
Но что хотелось бы знать, это – почему происходит распад?
Меня также интересует: когда, кто и где родил – создал – душу; и из какого материала?
Я, например, однажды видела себя, состоящей из несчётного количества мыслей. Насколько это видение соответствует истине?.. И ещё: где душа пребывает до поступления в школу? куда возвращается после воплощений? если есть школа, по земной логике, должен быть и дом, есть ли он у невоплощённых душ? есть ли у душ родители?
Столько вопросов, ответы на которые не знаю. Зато знаю, что души похожи на маленьких детей, в крайнем случае, подростков и юношей. Очень редко встречаются зрелые души, и даже те, что зовутся здесь, на Земле, старцами, философами, или писателями, являются всего-навсего…
О, Боже, что я пишу?!..
Это свойство души – распадаться на части – оборачивается настоящей трагедией, когда душу спускают на планету. То ли потому, что души плохо учились, или потому, что мало тренировались – хотя как сверкание может тренироваться, если у него нет конечностей, как у земного существа? – некоторые из них при столкновении с грубой материей не могут сохранить свою целостность и распадаются.
Как правило, распад происходит ещё в верхних слоях атмосферы. Однако попадаются более устойчивые экземпляры, распадающиеся лишь в нижних слоях…
После распада осколки души искрами разлетаются в разные стороны.
Осколки, не нашедшие друг друга сразу после распада, всю жизнь проводят в поиске того, что принято называть «счастьем», «второй половиной» и, часто, «богом». Распавшиеся на несколько частей продолжают поиск даже найдя уже свою условную половину, потому что, на самом деле, найденная половина – не половина вовсе, а треть, или четвертина.
Некоторые из распавшихся – расщепленцев, как их называют в Верхнем мире – от тоски и несбывшегося, становятся распутниками, кутилами, или злодеями, например. Но иные, терпением, упорством, или бог знает чем, обращают на себя взоры обитателей Верхнего мира и получают счастливый билет, который итогом приводит их к полному и окончательному воссоединению.
Эта повесть о Душе, в канун истинного Рождества распавшейся на три части. Основные события, описанные здесь, происходили на Земле.
История первая
Про балет и не только
Рядом с единственной в своём роде горой, называемой в народе Горой Счастья, в долине реки Туркужин, раскинулось, точнее, растянулось, потому что река протекает между холмами, селение с одноименным названием – Туркужин.
В том селении когда-то – не так давно, но и не так, чтобы недавно, – в семье школьного учителя Исы Гаша, родился мальчик. Родители дали ему имя Хан и был он в семье единственным.
Хан жил по соседству с тем самым Али, состоял с ним даже в родстве, любил его как старшего брата и когда-то, когда Али ещё жил в Туркужине, пытался ему подражать.
Хан был из числа тех детей, что не нуждаются ни в родителях, ни в учителях – он родился сразу и был старше многих односельчан, – но и таким детям – а может быть, особенно таким – нужны кумиры. Именно Али был его кумиром. Даже потом, когда об Али пошла дурная молва, Хан продолжал верить в него, считая добрым, особенным.
Между тем, Хан и Али почти не общались. Али, скорее всего, и не догадывался, с каким трепетом Хан к нему относится. Хан ведь был намного младше Али и ничем не выделялся из общего ряда многочисленной родни…
Но Хан таки выделялся. У черкесов с древности рождались такие дети. С древности и до наших дней о них говорят – жьы хъури цIыкIу хъужашь – состарился и вновь стал маленьким (ребёнком).
Распознавали этих детей рано. Хана, например, часто звали Уд цIыкIу или Маленький Колдун.
Хан действительно был необычным, но был ли он колдуном?..
Да, он с рождения знал, что только помогая родителям, другим родным и соседям, можно заслужить всеобщую любовь. Действительно, любили его все. Но ему было мало любви близких. Возможно даже – он, правда, не мог ещё этого признать, – он вовсе не нуждался в любви и внимании родных и прочих.
Хану не хватало и внешней красоты окружавшей его природы. Сердце его томилось и жаждало жить настоящей жизнью. Он знал, что жизнь другая, волшебная… как в сказках, эпосах и преданиях. А красота природы, красота вообще – лишь атрибут жизни, суть же её заключалась для него в безграничной творческой возможности.
Хан никому не рассказывал о желании не то, чтобы увидеть, но стать частью того, другого, чу́дного мира, знание о реальности которого хранил в секрете, в самой глубине своего сердца.
Ну, а если знание это было секретом, то оно и оставалось таковым. Из понимания секретности секретов сам собой возникал запрет, из-за которого Хан все чаще страдал. Запрет, наложенный секретом, в какой-то момент породил непреодолимое желание с кем-нибудь поделиться. Это желание росло с каждым днём, лишая радости, покоя и даже сна.
Состояние Хана стало просто невыносимым после несчастья в семье Али, известного нам как Псабыда. Хан внутренне опирался на Али, равнялся на него, верил, что и он может «как Али». Убийство отца и дяди Али, последовавшее затем крушение планов Али – в школе все знали, что он собирался поступать в университет – потрясло Хана. Он почувствовал себя бо́льшим сиротой, чем осиротевшие младшие братья Али, с которыми учился в одном классе; он почувствовал себя пленником Туркужина.
В один из дней Хану стало так сумрачно, что он решил бежать из дома… к себе домой; да, именно домой… Он точно знал, что случайно оказался в Туркужине, знал, что «где-то там» есть его настоящий дом и его настоящая жизнь.
Задумав такое непослушание, как побег – благо единственного его кумира, Али, уже не было в Туркужине, – Хан разбил копилку и, удовлетворённый содержимым, представился больным; хотел уехать с утренним автобусом, пока родители в школе.
Однако выходя со двора, мальчик наткнулся на Анфису, двоюродную бабку и директрису его школы. Что она делала в переулке, когда «все в школе» Хан не понял, зато Анфиса сообразила сразу, что набитый до отказал вещмешок за плечами Хана предвещает недоброе и ему, и его родителям.
Уж не знаю какими словами, но она убедила его «не делать этого». Хан горько заплакал – нахлынуло то, чего он не мог высказать никакой Анфисе, – и вернулся в дом. А через два дня на третий боги Верхнего мира организовали то, после чего Хан забыл совершенно о намерении прежде времени отказаться от родительской опеки.
Тем утром, из столицы, прямиком на стол директрисы Анфисы, прилетел важный приказ. Он предписывал выбрать лучшего ученика для поездки на экскурсию. Поскольку лучшим учеником школы был именно Хан Гаша, он и отправился, вместе с примерными учениками из других школ, на экскурсию по осмотру достопримечательностей столицы.
Экскурсия оказалась изумительной. Мальчику нравилось всё – музеи, выставки, метро, проспекты. В один из дней детей повели в театр, на балет. Группу рассадили по трое-четверо, в разных местах, в то время как Хану достался единственный билет на балконе.
Хан волновался, пока искал своё место, но заняв его, и развернув буклет программки, почувствовал совершенное спокойствие и уверенность такую, как если бы он был не подросток из черноморского селения Туркужин, но мужчина в расцвете сил, не раз бывавший в этом театре; в уголках глаз промелькнули прелестные локоны, кринолины и веера, мундиры и фраки кавалеров. Погрузившись во вспоминание Хан забылся, а когда вернулся, обнаружил, что занавес поднят и представление началось.
«Я знал, знал, что мир точно такой, как пишут в сказках!» – чуть не вскликнул он, увидев происходящее на сцене. Но вместе с этим импульсом поднялись из глубины его существа опытность и спокойная, снисходительная уверенность. Потому он лишь выпрямил спину и приподнял подбородок. Он только досадовал, что тесно ногам, и сцена «мала» – он ещё никогда не сидел так далеко и так некомфортно – и он не может наслаждаться в полной мере.
Однако ощущения эти длились не более, чем требовалось, чтобы он привык к мысли, что мир точно такой, как пишут в сказках…
Хану и в голову не приходило, что разыгрывающееся представление не есть подлинная жизнь. Он не думал, что перед ним артисты, танцующие партии заколдованных принцев, фей-правительниц и мышей. И что никто на самом деле не перевоплощается и не превращается. А при близком рассмотрении все они – и Мари, и Щелкунчик, и даже солдатики – окажутся такого же роста и даже выше, чем он. И что они кажутся маленькими потому лишь, что Хан слишком далеко сидит, и эти размеры про свойство глаза и перспективу.
А ведь Хану уже двенадцать лет. Он уже перешагнул возрастной рубеж, когда дети не отличают реальность от вымысла. Он знает всё о перспективе, у него пятёрка по геометрии и вообще – он отличник.