Читать онлайн Остров душ бесплатно

Глава 1

Долина Арату, горный регион Барбаджа, Сардиния, 1961 год

Собака почувствовала кровь за сотни метров. Влажность ночи усиливала благоухание маквиса[1], создавая буйство ароматов: мирт, ладанник, земляничник, ракитник, дикий тимьян… И все-таки сквозь запахи, привычные для этих гор, принесенные ветром в комнату через щель в окне, зверь учуял едкий кисло-железистый запах человеческой крови. Он навострил уши и встал на задние лапы в нескольких сантиметрах от детской кроватки, глухо поскуливая.

Мальчик проснулся и приказал собаке спать. Животное как будто даже не услышало его: привлеченное странным зовом, оно выскочило из комнаты и покинуло дом. Собака понеслась к кусту за домом. Она мчалась по следу, который вел ее среди землистых запахов подлеска и влажных ароматов пропитанной росой травы. Нюх вел ее, как радар. Она пересекла ряды гигантских дубов, пробираясь в лабиринтах дикой ежевики. Боль ее не останавливала. Чем ближе она оказывалась к источнику запаха, тем резче и яростнее становился аромат, как будто кровь превратилась из фонового шума в резкий крик. Собака замедлила шаг, добравшись до поляны, расстилающейся у подножия каменистого склона. Поляна была усеяна несколькими деревьями, и на ней почти не было кустарника. Ее окружали земляничные деревья[2], вековые каменные дубы и можжевельник, старый, как горы. Деревья перестали шелестеть. Даже стрекотание насекомых стихло, почти утонув в сверхъестественной тишине, которая, словно заклинание, окутала поляну, спрятанную между холмами. Горбатая луна залила плато серебристым светом, в котором был виден профиль человека. Тот лежал скорчившись, покрытый овечьей шкурой и окруженный роем мух.

Дворняга испуганно огляделась. Окруженное каменными уступами, покрытыми мхами и лишайниками, защищенное ветвями деревьев, которые, казалось, были воздвигнуты для его защиты, перед ней стояло древнее каменное сооружение, почти поглощенное стеной переплетающихся растений: своего рода трахитовое[3] влагалище в складках каменной стены. Из святилища шел голубоватый туман, и собака услышала журчание воды: это был источник, которого она сторонилась даже в самые жаркие дни, когда ее мучила жажда. Место, окутанное мрачной, могильной тишиной, словно уподобившееся сладострастной растительности, издавало зловещую вибрацию. Собака чувствовала, что надо бежать, но не могла пошевелиться. И тогда она решила нарушить эту невидимую границу – сделала несколько шагов, приближаясь к человеку. Это была женщина, голая под овечьей шкурой. Кровь капала из зияющей раны на ее горле, пропитывая влажную землю. Руки были связаны за спиной. Она лежала в центре мегалита[4], внутри каменной спирали, перед храмом, охранявшим священный колодец. Теперь журчание воды усилилось. Вокруг еще теплого трупа медленно парила смерть; собака почти чувствовала эхо, застрявшее среди гигантских камней. Самая высокая стела с выпуклым полумесяцем наверху сияла прозрачным светом. Камень, казалось, смотрел ледяным взглядом на тело, лишенное жизни.

Лапы собаки тряслись, как ветки. Она почувствовала кислый привкус опасности во рту. Она знала, что не принадлежит этому месту, что своим присутствием нарушает его первобытное равновесие. Ее бок обжигало огнем от ран, полученных в зарослях ежевики. Но физическая боль была ничем в сравнении с леденящим страхом. Все звуки заглушались бешеным биением сердца.

– Ангеледду! – услышала она в нескольких метрах от себя голос мальчика, который звал ее.

Собака резко обернулась. Она увидела, как ее маленький хозяин остановился в нескольких шагах от лежащей женщины. Запах шкур, в которые она была завернута, был настолько сильным, что перебивал запах земли и крови. Он был сильнее кисловатого аромата от тела, пропитанного адреналином. Сильнее страха ребенка.

Ангеледду начал издавать глухой лай, словно отговаривая малыша приближаться к жертве и святилищу.

Ночь была такой холодной, что трескались губы и кожа на пальцах. Ребенок дрожал, но не от холода: вид лежащего на земле тела заглушал любые физические ощущения. Помимо крови, которая собиралась в каменных каналах, идущих от священного источника, была еще одна волнующая деталь: лицо трупа было закрыто деревянной бычьей маской с длинными заостренными рогами. Она напомнила ему о масках на деревенских карнавалах, куда он ходил с отцом. Эти маски потом еще долго тревожили его во сне. Он мог бы поспорить на все свои детские сокровища, что лицо женщины было скрыто за sa carazza ‘e boe[5] с карнавала.

Мальчик вздохнул, разрываясь между удивлением и страхом, глядя на массу темных волос, которые выделялись на фоне прозрачной кожи и овечьей шкуры.

Собака встала перед ним, словно защищая его от этого видения, и попыталась оттолкнуть. Они услышали шум, заставивший их вздрогнуть. Тот шел из храма, который был почти не виден из-за плотной завесы тумана.

Мерцающие огни звезд на затянутом ноябрьском небе едва освещали лощину, из-за чего было трудно рассмотреть очертания святилища. Хотя мальчик вместе с отцом, угольщиком, переехал сюда недавно, он уже исследовал эти горы вдоль и поперек. Но никогда раньше не встречал это первобытное место, как будто растительность, поглотив храм, хотела скрыть его существование.

Мальчик хотел подойти к колодцу, но собака помешала ему, бросившись наперерез. Они услышали тяжелый звук шагов, как будто кто-то поднимался по лестнице, выходя на поверхность земли. Каждый шаг сопровождался пронзительным металлическим звоном.

Собака и мальчик не шелохнулись, будто на них наложили заклятье. Они с ужасом наблюдали за тем, как распалась завеса тумана, разорванная гигантской фигурой, вышедшей из недр земли на поверхность. Словно первобытное божество леса, явившееся после очень долгой спячки. Бог-зверь. Существо, похожее на человека, но исполинских размеров, лицо которого тоже было закрыто страшной маской с длинными и заостренными козьими рогами, освещаемой пламенем факела, который оно держало в руке. На нем было тяжелое одеяние из темных нестриженых козьих шкур, подпоясанное толстым ремнем. На огромных плечах оно несло связку железных коровьих колокольчиков, а в левой руке, похожей на человеческую, сжимало нож с изогнутым лезвием, еще мокрым от воды и крови. Голову существа покрывал черный женский платок, напоминающий su muccadore[6], какую носила бабушка мальчика. На ногах, толстых и длинных, как стволы каменного дуба, были надеты кожаные гетры и высокие черные сапоги, похожие на обувь, которую надевал его отец, когда ездил в деревню.

Великан заметил их, но, похоже, не придал этому значение. Ангеледду и мальчик окаменели. Они смотрели, как чудовище приближается к женщине, сдвигая властным жестом sas peddes[7], обнажая залитую кровью спину. Существо осветило факелом окаменевшего человека и вытащило из-за пояса бараний рог, водой из которого полило труп, обнажив свежие разрезы. Точно такие же метки мама мальчика оставляла на хлебе перед тем, как поставить его в печь. Затем оно подняло закрытое маской лицо к звездному своду, словно ожидая сигнала. Казалось, небо и правда ответило, потому что через несколько секунд снова подул ветер, тяжело дыша, как огромный бешеный зверь.

Мальчик почувствовал, как его душа уходит в пятки от этого ледяного дыхания, и ему показалось, что в лесу что-то пробудилось после долгого сна.

Из-под тяжелой деревянной маски был слышен глухой голос гиганта. Он молился звездам: «A una bida nche l’ant ispèrdida in sa nurra de su notte. Custa morte est cre schende li lugore a sa luna. Abba non naschet si sàmbene non paschet».

Мальчик понял значение лишь нескольких слов: вода, смерть, луна, кровь. Но голоса демона хватило, чтобы вселить в него тайный страх, как будто такого рода молитва открыла limbo de sas animas[8]; потому что язык предков обращался не к разуму, а к плоти. К плоти человека и земли.

Ангеледду вырвался из оцепенения и зарычал. Бог-зверь повернулся к собаке, наклонился и протянул огромную руку. На ней мальчик увидел блестящий шрам в виде полумесяца и, прежде чем зажмурился от страха, успел разглядеть, как стальной клинок блеснул в лунном свете. Но великан не хотел никого убивать: он погладил собаку по голове, а та, околдованная темными впадинами бычьей маски, стояла неподвижно.

Мальчик приоткрыл заплаканные глаза и удивился, увидев, что собака невредима. А великан возложил на голову женщины что-то вроде венка из листьев и медленно направился к лесу, пока тьма не поглотила его. Мальчик услышал треск пламени еще до того, как увидел свет. Огонь вгрызался в кусты, а затем начал раздирать деревья. Не прошло и минуты, как пламя достигло святилища.

Ангеледду вцепился зубами в штанишки мальчика, как будто хотел оттащить его в сторону и стряхнуть с него оцепенение. Мальчик не обращал на лай внимания и продолжал смотреть на труп женщины, которую вот-вот поглотит пламя. Только когда собака укусила его в ногу, он вырвался из болотной пучины беспамятства и пришел в чувство. Огонь поглотил большую часть холма. Повсюду полыхало пламя. Все заволокло густым черным дымом, глаза слезились, а порывы жара становились все сильнее и сильнее. Еще несколько секунд – и никуда не скроешься, даже дышать будет нечем.

Мальчик прыгнул в просвет, которого еще не коснулся огонь. Он бежал, не оборачиваясь к трупу, который поглощало пламя, превратившееся в огромный костер. От женщины осталась лишь горстка пепла.

Мальчик боялся, что чудовище вернется за ним, и никогда не говорил ни одной живой душе о том, что видел. Вернувшись домой, он, все еще пахнущий дымом, скользнул в постель, а Ангеледду дрожа прилег у его ног. Мальчик убедил себя в том, что все это ему приснилось, но женщина в маске быка преследовала его днем и ночью.

И будет преследовать. До самого конца.

Как и те магические слова, которые ему не суждено забыть: «Abba non naschet si sàmbene non paschet».

«Вода не рождается, если кровь не питает…»

Глава 2

Нурагический[9] комплекс Сиримагуc, Траталиас, Южная Сардиния, 2016 год

На Сардинии молчание – это почти религия. Остров состоит из бескрайних просторов и первобытной тишины, в которых есть что-то священное. Молчание пронизывает все: возвышающиеся до самого горизонта холмы, покрытые маквисом, бесконечные пшеничные поля, равнины, усеянные ладанником, мастиковым деревом, миртом и земляничником, наполняющими воздух пьянящими ароматами; горы, которые робко поднимаются к небу, как будто боятся его осквернить. Плато и пастбища, пересекаемые стадами и продуваемые мистралем[10]. Надо всем этим всепоглощающая тишина. Человек не пытается господствовать над природой, потому что боится ее. Этот страх – сын древних времен – у него в крови. Человек знает, что природа управляет судьбами людей и животных, и вскоре учится узнавать и понимать все природные явления, происходящие вокруг него, потому что, как это ни странно, тишина умеет говорить. Она учит и предупреждает. Советует и предостерегает. И проклинает того, кто не оказывает ей должного почтения.

С вершины холма Сиримагус Морено Баррали рассматривал равнину, пронизанную бесконечной тишиной, пытаясь вывести из тишины гипотезу. Ему сказали, что девушка пропала в этом районе. Равнина была усеяна нурагами, гробницами гигантов[11], прочими мегалитами и остатками сардинских поселений. Место культа и тайны, как было и при других преступлениях. Только сейчас убийства не было. После известия об исчезновении полицейский вместе с местными пастухами и фермерами обыскал местность метр за метром, но не нашел никаких следов.

«Это само по себе ничего не значит. Девушка пропала два дня назад, – подумал он. – Тот, кто ее забрал, мог уничтожить следы».

Но он и сам не верил этому предположению: обычно тело оставляли на обозрение. И потом, еще долго было до sa die de sos mortos, дня мертвых, дня душ. Долорес была жива, он чувствовал это. Ее лишь спрятали где-то в ожидании этой проклятой ночи.

Мужчина огляделся. Стоял прекрасный день, хотя до конца октября оставалось меньше недели. Облака медленно растворялись в чистом голубом небе. Воздух был сладок и чист. Солнце заливало все сливочно-желтым светом. Его глаза искали водоем.

«„Сиримагус“ означает озеро волшебников или демонов», – подумал он. В деревне поговаривали, что в этих местах происходили сверхъестественные явления. Может, оно поэтому выбрало это место?

Размышления прервал внезапный приступ кашля, согнувший его пополам: Морено чувствовал себя так, словно у него в кишках елозила наждачная бумага. Это напомнило ему, что у него назначена встреча, которую он не может пропустить. Было уже поздно. Он в последний раз осмотрел низину, выискивая любую деталь, которая могла бы подсказать ему, что случилось с девушкой, но напрасно.

Воодушевленный предчувствием, Морено отправился в путь. «Возможно, ты ошибаешься. Может быть, она исчезла по своей воле и не имеет никакого отношения к другим пропавшим», – подумал он.

На самом деле он прекрасно знал, что это не так. Вернее, чувствовал.

Морено добрался до группы, сопровождавшей его на вершину, и они вместе вернулись в долину.

Глава 3

Больница имени Бузинко, Кальяри[12]

У всех полицейских есть как минимум одно нераскрытое дело, мысль о котором не дает уснуть, преследует даже спустя много лет, будит посреди ночи уколами совести, вихрем воспоминаний и образов, которые невозможно забыть. И если вы слишком молоды, чтобы иметь такое дело, то получаете его в наследство от более опытного следователя. Это как передать эстафетную палочку – своего рода соглашение, заставляющее демонов прошлого умолкнуть, а призраков успокоиться: можно спокойно умереть, не испытывая сожалений о том, что вы могли бы сделать, но не сделали.

Старший инспектор полиции Морено Баррали размышлял об этом, когда онколог больницы имени Бузинко в Кальяри сказал, пытаясь обойти острые углы, что химиотерапия не принесла ожидаемых результатов.

– Сколько? – перебил его Баррали.

– Сколько чего? – растерянно спросил врач.

Полицейский встал. Казалось, что даже такое простое действие заставляло его мышцы рваться. Если б не трость, он, возможно, не смог бы подняться. И во всем виновата не только прогулка к Сиримагусу: он чувствовал, что у него осталось мало времени. Нужно было понять сколько.

– В общей сложности, сколько у меня еще есть времени?

– На данный момент нам нужно взять некоторые анализы, чтобы понять…

– Доктор, я умираю, давайте говорить прямо. Мне просто нужно знать, когда это случится, чтобы… приготовиться.

– С таким диагнозом вам остается жить от четырех до семи месяцев, максимум восемь. Зависит от общего состояния. Если мы продолжим терапию…

– Нет, хватит. Иногда надо признавать поражение. Я слишком устал бороться, – сказал полицейский.

– Понимаю. Тогда времени еще меньше.

Баррали вздрогнул.

– Мне жаль, – произнес врач.

– А она, – Морено постучал по голове и спросил: а она сколько еще будет работать?

Это волновало его больше всего. Болезнь уже начала угрожать ясности его ума, воруя воспоминания. С каждым днем становилось все труднее думать. Иногда он останавливался посреди разговора и не знал, как закончить фразу, вызывая у собеседников жалость и замешательство.

Взгляда, который бросил на него врач, хватило, чтобы получить ответ. В этот момент он понял, что больше не может ждать. Он думал до последнего, что сможет справиться сам, но настало время просить о помощи. Немедленно.

– Спасибо за все, доктор.

Морено с трудом вышел из больницы и доехал на такси до старого бара, в который обычно ходил после ночной смены, когда был молодым патрульным. Внутри все было как и тридцать пять лет назад: приглушенный свет, пол в шашечку, барная стойка красного дерева, обитая кожей, латунные пивные краны, поблескивающие в тусклом свете, неоновые вывески, пепельницы с логотипом «Чинзано», пыльный музыкальный автомат, пожелтевшие плакаты «Кампари» и черно-белые афиши боксерских поединков. Только теперь бариста смотрел не в газету, а в планшет, читая новости.

«Да, все осталось, как раньше. Только тебя уже не узнать», – подумал Баррали, разглядывая себя в зеркало. Этот исхудавший, измученный болезнью человек с ввалившимися щеками и испуганным и недоверчивым взглядом не мог быть им. Но зеркало не лгало.

Хоть было и рано, он заказал граппу и сел, задыхаясь от усталости. Отхлебнул. Он это заслужил, хотя врач и не одобрил бы.

«Да пошли эти доктора… Я с ними покончил», – подумал Морено, глядя на свою правую руку, которая теперь с трудом держала рюмку. Он видел, как она дрожала, словно не принадлежала ему. Как будто ей было немыслимо быть узником этого больного тела, которое с каждым днем угасало все больше и больше.

«Может быть, тебя заразило все то зло, которое ты видел?» – подумал он. И решил сам себе не отвечать. Были более важные дела.

Морено достал из кармана визитку и подумал, что больше не может откладывать этот звонок. Слишком долго медлил, обманывая себя тем, что если не сможет победить опухоль, то хотя бы протянет еще год-другой. Но в этот момент понял, что не сможет вершить правосудие в одиночку.

Приняв эту мысль, Баррали почувствовал облегчение. Он сделал последний глоток, надел очки и набрал номер единственного человека, который, как он считал, мог бы ему помочь.

– Доброе утро, Мара. Это Морено Баррали… Прости, если побеспокоил. Я попросил твой номер у синьора Фарчи… Да, я все еще на больничном. Мне нужно поговорить с тобой… Нет, я предпочел бы не в полиции… Да, это Фарчи посоветовал мне позвонить тебе. Я знаю, что они говорят обо мне, но, пожалуйста, просто поверь… Я сейчас в баре… Если б это было возможно… Да, это очень срочно… Спасибо. – Полицейский сообщил ей точный адрес. – Отлично. Тогда я тебя жду. До скорого.

Морено заказал еще рюмку граппы и взял изображение Долорес, последней убитой девушки. Потом достал две более старые и потемневшие от времени фотографии. Он рассматривал и изучал эти фото столько раз, что мог бы описать их в точности даже с закрытыми глазами.

Его, как всегда, захлестнуло волной воспоминаний, вины и гнева. Баррали начал собирать снимки, чтобы убедить свою коллегу взяться за его единственное нераскрытое дело – и предотвратить убийство, которое, как он был уверен, произойдет через несколько дней.

Глава 4

Отдел убийств и преступлений против личности, полицейское управление Кальяри

Старший инспектор Мара Раис закончила разговор и затрясла головой, позеленев от злости.

– Дерьмо! – ругнулась она себе под нос.

Коллеги подняли глаза от своих папок и бумаг и посмотрели на нее, улыбаясь. Вглядываясь в их лица, Мара поняла, что кто-то им уже сказал. Очередной удар в спину.

– Что случилось, Мара? – спросил один из них с издевкой. – Проблемы?

– Фарчи сплавил мне этого чокнутого Баррали и его серийные убийства.

Сотрудники мобильного подразделения уголовной полиции, вынужденные делить одну комнату на всех, разразились смехом. Над Морено Баррали смеялся весь отдел убийств; с годами у него развилась настоящая одержимость ритуальными убийствами – как он их называл, – и он мучил коллег и начальство, требуя возобновить дела.

– Ну, Мара, тебя недавно перевели в отдел висяков, и логично, что тебя ставят в пару с Баррали, правда ведь?

– Ага, конечно… Я прямо ждала этого с нетерпением. И еще – он называется отдел нераскрытых преступлений, Пирас, – сказала Мара, вставая и бросая коробки, в которые складывала свои личные вещи. Ее переводили в отдел, который, по сложившемуся мнению, был наказанием для любого следователя мобильного подразделения.

– Ты куда пошла?

– Fariscazzustusu![13] – выругалась Мара сквозь стиснутые зубы, грубо отмахиваясь от коллеги, и с воинственным видом направилась к кабинету начальника Джакомо Фарчи.

– Мара, это плохая идея… – предупредила ее Илария Деидда, коллега, с которой она лучше всего ладила.

Мара Раис была хорошим полицейским, но характер имела скверный. Она была из тех людей, которые никогда не держат рот на замке, и из-за этого недостатка ее не любило начальство, которое мало внимания обращало на ее успехи в работе, а вместо этого взъелось на нее за то, что у нее «длинный язык». При удобном случае ее старались оставлять в офисе, чтобы минимизировать ущерб, причиненный ее «цветистой сардской[14] руганью», как точно определил ее начальник.

– Успокойся, я не собираюсь в него стрелять. Ну, по крайней мере, не здесь, – пошутила Раис.

Она постучала и не стала ждать, пока начальник пригласит ее войти.

– Присаживайся, Раис, – иронически сказал комиссар Джакомо Фарчи, увидев, что это его сквернословящая коллега и бывшая напарница, с которой он работал несколько лет назад.

Она закрыла дверь, вытаращила глаза и раскрыла руки, показывая недоверие.

– Слушай, я все понимаю. Они хотят отомстить мне? Отлично; это мерзко, но я готова это понять. Они хотят разрушить мою карьеру? Они почти этого добились. Но Баррали? Неужели я действительно так низко пала?

– Он умирает, Мара. Это меньшее, что мы можем сделать. Выслушать его, заставить его поверить, что принимаем во внимание его мысли; это все, о чем я прошу. Он один из нас, несмотря ни на что.

– И что же я должна делать? Работать с ним в паре? – В словах Мары звучала ирония.

– Нет. Морено все еще на больничном. Болезнь в терминальной стадии, и мы не думаем, что он снова вернется в строй.

– Мне очень жаль… И что? Я должна слушать его бредни о серийном убийце в нурагах только потому, что он вот-вот умрет?

– Сядь.

– Я не хочу садиться. Это твоя идея?

Фарчи не ответил и закрыл бумаги прокуратуры.

– Я знала. Очередная подлянка Дель Греко, да?

Начальник кивнул. Затем знаком показал, чтобы она говорила потише.

– Успокойся и сядь, черт возьми.

Раис лишь воинственно скрестила руки на груди.

– Мара, пожалуйста, – сказал Фарчи, беря папку и протягивая ей.

Женщина осторожно открыла ее. Это было личное дело полицейской: старшего инспектора Евы Кроче.

– Что…

– Прочти, – сказал Фарчи.

Инспектор Ева Кроче была следователем, специализирующимся на сектах и ритуальных преступлениях. Ее нанял второй отдел Центральной оперативной службы – элиты полиции, – расследовавший самые кровавые преступления по всей стране. Из материалов дела следовало, что после нескольких лет, проведенных в Риме, где она прошла обучение в штаб-квартире службы при Центральном управлении по борьбе с преступностью, ее перевели в качестве следователя поддержки в мобильное подразделение в Милан, ее родной город. На данный момент она работала в Центре расследования нераскрытых преступлений, национальной структуре, которая оказывала поддержку территориальным мобильным отрядам.

– Я очень рада за нее, но…

– Прочти сопроводительную записку.

Вторая страница была служебным приказом, в котором следователя и весь мобильный отряд с улицы Амат переводили для содействия в работе нового экспериментального отдела расследования нераскрытых преступлений Управления по расследованию убийств в Кальяри.

– Не говори мне, что…

– Да, она ваша новая коллега.

– Конечно, как же я об этом не подумала… Мало вам было выгнать меня из отдела убийств. Теперь ты еще присылаешь мне няньку прямо с континента. Большое спасибо, Джакомо, – сказала Раис, резко закрывая папку.

– Попробуй еще раз открыть рот, и я пошлю тебя служить на «Сант-Элиа»[15], cumprendiu?[16]

Его резкий тон застал Мару врасплох: Фарчи, несмотря на суровый внешний вид, был добродушным мужиком, одним из немногих ее союзников в управлении, и почти никогда не прибегал к сардинской речи во время работы. И то, что он это сделал, значило, что она и ее «длинный язык» зашли слишком далеко.

– Я понятия не имею, кто такая эта Кроче, но, если с таким резюме ее послали сюда, значит, речь идеи о наказании, – продолжил шеф. – Она была на больничном больше года, а теперь уже четыре месяца в оплачиваемом профилактическом отпуске, что бы это ни значило. Должно быть, она облажалась или перешла дорогу кому-то важному. Но мне плевать. Мне важно, чтобы вы двое немедленно приступили к работе.

– Работа? Сиделкой у этого психа Баррали?

– Нет. Я тебе уже говорил и повторяю в последний раз. Вы должны сделать три вещи как отдел нераскрытых преступлений: во-первых, взять дела, указанные Римом, проверить, есть ли вещественные доказательства, которые нужно проанализировать, и зацепки, упущенные раньше. Второе: понять, можно ли еще говорить об активном расследовании. Мы даем два, максимум три месяца на каждое дело. Третье: предложить план расследования наиболее интересных дел. И, если мы получим разрешение, приступаем. Все понятно?

– Сумасшествие, – пробормотала женщина.

– Не расслышал.

– Я сказала, что опытные коллеги не одобрят, если я пойду расследовать их…

– Мы здесь не для того, чтобы исправлять ошибки наших коллег. Напротив. Вы свяжетесь с ними, если они еще живы, потому что нам нужны их предложения. У вас будет небольшая команда судебно-медицинских экспертов, которая поможет вам с вашими выводами, если позволят судьи[17].

– Это пустая трата времени.

– Нам нужны цифры: как мобильное подразделение, мы должны поднять средний показатель раскрытых дел. Если потерпим неудачу, можем попрощаться с правительственной субсидией и пополнением кадров. Нам нужно улучшить показатель раскрытых дел. Для статистики все равно, новые они или тридцатилетней давности.

– А Баррали?

– Признаем мы его мысли или нет, но он ветеран. Надрывает свою задницу уже больше сорока лет. Никто никогда не принимал во внимание эти его…

– Неужели? И ты никогда не задавался вопросом почему? – сказала Раис, изображая притворное удивление.

Фарчи пропустил вопрос мимо ушей.

– Я, вице-квестор и сам квестор[18] Дель Греко хотим дать ему шанс. Как я уже говорил, мы в долгу перед ним. Вы с Кроче будете использовать Баррали в качестве консультанта и работать над его убийствами параллельно с другими нераскрытыми делами.

– Эти дела уже просто легенды.

– До тех пор, пока кто-нибудь не закроет их. Я все-таки хочу, чтобы вы взглянули. Есть как минимум две установленные жертвы. Убийства так и не были раскрыты, а это значит, что убийца или убийцы могут быть на свободе.

– Убийцы наверняка уже мертвы.

– Может быть, но Баррали не хочет умирать с чувством вины, и, честно говоря, я тоже. Это номер твоей напарницы, – сказал Фарчи, протягивая ей листок бумаги. – Я знаю, что сейчас ты предпочитаешь работать в одиночку, но здесь не я устанавливаю правила и назначаю напарников.

– Не могу в это поверить, – прошептала женщина, нервно потирая лоб, чтобы вернуть себе самообладание.

– Ты с ней будешь проводить много времени вместе, поэтому советую пойти по правильному пути и подружиться. Попытайся понять, что это за человек, и посмотри, нужно ли ей что-нибудь. Короче говоря, покажи ей, что знаменитое сардинское гостеприимство – это не просто миф.

– Джакомо… – вздохнула Мара, вставая и бросая папку на стол.

– Синьор. Для тебя теперь я синьор Фарчи, Мара.

– Ну конечно. Может, мне к тебе еще и на «вы» обращаться?

– Хватит сарказма, Раис. Помни, ты сейчас под особым наблюдением, и это, – сказал мужчина, постукивая по личному делу, – одолжение, которое тебе сделали. Если б я за тебя не поручился, квестор перевел бы тебя в Барбаджу.

– Ты так говоришь, потому что он не прикасался к тебе, этот дохлый слизняк.

– Было проведено внутреннее расследование…

– И всё выкрутили так, что виноватой сделали меня, Фарчи… извини, синьор Фарчи. Этот ублюдок разрушил мою карьеру, ты понимаешь или нет? И все благодаря продажным шлюхам – нашим коллегам, которые встали на его сторону.

– Раис, забудь об этом и скажи спасибо, что у тебя еще есть работа. Ты боролась, но он победил. Советую считать эту историю закрытой ради всеобщего блага. Ради твоего, прежде всего.

Женщина бросила на него презрительный взгляд и собралась уходить.

– И помни кое-что, – сказал Фарчи. – Моя мама всегда говорила мне: «Молчание – золото».

– Ты серьезно?

– Прямо про тебя, да?

«Ma ba’farì coddai[19]», – мысленно обругала его Мара, выходя из кабинета.

Глава 5

Вилла Инверницци, улица Каппуччини, Милан

– Ты приняла это дело слишком близко к сердцу… Ты им одержима… Ты забыла свою роль, ты ошиблась… Своим поступком ты отправила расследование к чертям собачьим… Ты осознаешь всю серьезность этого? Может быть, тебе нужно немного подумать о своих ошибках…

Эти слова продолжали эхом отдаваться в ее голове, но Ева не могла их заглушить. Она надеялась, что четыре месяца вынужденного отпуска успокоят ситуацию и начальство. Но это было лишь тратой времени, а ее горечь лишь усугубилась. Ее начальники поджидали удобного момента, чтобы убрать ее с дороги. По сути, эти слова были прелюдией к вынесению обвинительного приговора без апелляции:

– Мы решили тебя перевести. Давление оказывал судья, и не только он. На этот раз ты зашла слишком далеко, Ева. Мы все понимаем твое положение, через что ты прошла… Но ничего не можем поделать. Мы должны подать сигнал.

– Куда? – спросила она.

– Кальяри, Сардиния. Тебя переводят туда в отдел нераскрытых преступлений.

Старший инспектор Ева Кроче улыбнулась. Речь шла не только о переводе – это просто был хитрый способ заставить ее сдаться.

– Это экспериментальный региональный отдел. Тебе нужно будет помочь им создать команду. Воспринимай это как отпуск, период отрешенности, чтобы перезарядить батарейки, – подсластили они пилюлю.

Вопреки всем их ожиданиям, Ева согласилась без малейшего протеста. Она согласилась бы на любые условия, лишь бы вернуться к работе. Это все, что ей оставалось. Единственный способ заполнить пустоты собственного существования. Еще несколько дней воспоминаний и сожалений, и она сошла бы с ума. Поэтому письменный стол в Кальяри лучше, чем полный болезненных воспоминаний диван в пустой миланской квартире. Лучше, чтобы ее и эту тюрьму воспоминаний разделяло море.

– Когда я приступаю к работе?

Они ускорили бюрократические процедуры, потому что хотели поскорее от нее избавиться. Через четыре дня ей позвонили из кадровой службы: нужно было посмотреть какие-то документы, пришедшие из министерства, и подписать их. Ева сделала это, не задав ни единого вопроса. Им казалось, что ее перевод из Милана – наказание, а для нее это было спасением и, кто знает, возможно, началом новой жизни. Одному богу известно, как сильно ей было это нужно.

В тот день солнце, скрывшееся за тучами, бормотало, что скоро пойдет дождь. Холодное небо Милана было окутано свинцовой пеленой облаков, отбрасывавшей на улицы горькую тень. Воздух источал мерзкий запах серы, опьянявший людей печалью. Ядовитый октябрь бушевал над мегаполисом уже несколько недель, словно желая расплатиться за слишком солнечное лето. Единственным ярким пятном были розовые фламинго, за которыми полицейская наблюдала через решетку виллы Инверницци. Она ничего не знала о том месте, куда поедет, ведь никогда не бывала на Сардинии. Поэтому посмотрела в интернете. Розовые фламинго оказались одним из символов Кальяри. Это напомнило ей, что и в Милане живет их небольшая колония, о чем многие местные жители не знают. Ева решила выйти и понаблюдать за ними, словно хотела установить контакт со своим новым городом.

Она смотрела на них, и к ней возвращалось чувство легкости; оно успокаивало ее тревоги, опьяняло красотой и изяществом. Вилла располагалась в районе, названном «четырехугольником тишины»: несколько улиц за Корсо Венеция, на которых городской шум был заглушен великолепием зданий в стиле неоклассицизма и Либерти[20], статуями и упрятанными садами, и виллами, столь элегантными, что в них словно застыло время, которое в этих местах, казалось, не пошло дальше тридцатых годов прошлого столетия.

Ева отправилась сюда не только, чтобы окунуться в искусство или найти покой в заповедном оазисе, и – как бы она ни пыталась себя обмануть – не для того, что установить контакт с городом. Настоящая причина лежала глубже.

Ева положила руки на решетку ворот и вцепилась в прутья. Закрыла глаза. Сначала она чувствовала только холод металла. Затем, словно этот забор был пропитан воспоминаниями, нахлынули образы и обрывки разговоров.

«Они прекрасны, – услышала она эхо в театре cвоей памяти. – Можем ли мы взять одну домой?»

Ева Кроче инстинктивно улыбнулась. Затем вытерла тыльной стороной ладони слезинку, коснувшуюся ее щеки, и пошла домой.

У нее больше нет оправданий.

Пора паковать чемоданы и уезжать.

Глава 6

Верхняя Барбаджа, внутренняя часть острова

Их называли горными Ладу, чтобы отличить от деревенских. О них ходило множество легенд. Говорили, что с древних времен Ладу занимались кровосмешением, породив род жестоких, диких людей, непредсказуемых, как звери, которые сохранили старый, почти первобытный образ жизни, чуждый современной цивилизации. Zente mala, плохие люди, от которых следует держаться подальше; те люди, к которым относились с уважением, а оно на самом деле было порождением страха. Территория горных Ладу начиналась в нескольких километрах от известной деревни, сердца Верхней Барбаджи, на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Деревня прилегала к горе Санту-Базили и располагалась рядом с густыми вековыми лесами, богатыми родниками и реками. Нетронутое царство чувственной первозданной природы. Ладу редко видели в деревне, потому что они не любили общаться с другими людьми, по отношению к которым питали недоверие, часто переходящее в открытую враждебность.

Считалось, что Ладу лучше ладят с животными, чем с людьми. Долгое уединение привело к тому, что их язык остался таким, каким был много веков назад. Любой, кто слышал, как они разговаривают между собой, мало что понял бы в их сардинской речи, в которой была первобытная искренность, дочь незапамятных времен. Язык почти непонятный даже тем, кто жил всего в нескольких километрах. Все это усиливало мифы, окружавшие семью на протяжении многих лет: ходили слухи, например, что они любили есть человеческое мясо, что их женщины участвовали в языческих обрядах, совершаемых на более чем трехстах гектарах полей и лесов, которыми они владели; что их детей не регистрировали, и у них не было никаких документов; что некоторые пастухи пытались вторгнуться в их земли, и больше никто их не видел. Злые языки говорили, что этих пастухов хоронили в полях, напитанных кровью, или бросали в известняковые пещеры в горах, или – детская страшилка, чтобы отвадить их гулять в лесу, – нанизывали на вертел, как поросят, и пожирали в полнолуние на мрачных пирах. Легенды питаются сами собой, и за многие годы накопилось множество слухов – например, о том, что они считались единственными наследниками сivitates Barbariae[21], тех общин коренных сардинцев, сопротивлявшихся обращению в христианство, которое пытались принести в эти земли римляне и византийцы. Сардинцы укрывались в этих суровых краях и смеялись над теми, кто сотни лет пытался обратить их в свою веру. Поговаривали, что, возможно, отсюда и произросла их уединенность.

С течением времени рассказы о пропавших пастухах, о бандитах и доблестных мужах, bandidos e balentes, пытавшихся захватить эти земли, откуда возвращались только их лошади или мулы, или о cвященниках, отправившихся на холмы Ладу обратить жителей в христианскую веру, священниках, которых кастрировали и сделали рабами или использовали в качестве корма для свиней, – такие рассказы стали прочно укоренившимися преданиями. Это было видно по поведению деревенских старух в тех редких случаях, когда они сталкивались с кем-нибудь из Ладу, или по тишине, внезапно наступавшей в tzilleri, таверне, когда Ладу входил, чтобы утолить свою жажду, и ни один трактирщик никогда не позволял ему платить.

Себастьяну Ладу знал о слухах, окружавших его семью, и втайне они ему нравились. О нем говорили, что у него тело быка и ум острый, как клыки кабана. Он был единственным из семьи, кто получил образование, в то время как двоюродные и родные братья не смогли закончить школу. Их, еще безбородых, брали на пастбища клана. Бастьяну служил в охране природы с юного возраста и знал горный массив Дженнардженту как свои пять пальцев. Несмотря на то что он был горным Ладу, он не отказывал в просьбах многим пастухам, охотникам, браконьерам и фермерам; в отличие от его родственников, Бастьяну считался человеком, с которым можно было поговорить. На протяжении многих лет он пытался идти навстречу тем, кто просил его заступничества, зарабатывая в сельскохозяйственной общине Барбаджа уважение, которое, следовательно, зарабатывал и его клан. Благодаря ему в последние годы поблекла репутация Ладу как animas dannadas, проклятых душ.

В тот вечер Бастьяну был в мрачном настроении. Его внедорожник ехал по грунтовой дороге, ведущей в деревню, и, как обычно, несколько собак радостно бежали за машиной сквозь облака пыли. Он миновал ржавую громадину брошенного трактора и припарковался возле деревушки, в которой было около тридцати разбросанных домов. Вышел из машины, и ему в нос ударил смолистый запах кустов. Небольшие двухэтажные каменные домишки давали представление об уединенности деревни, прильнувшей к холму и лесу. Низкие покатые крыши под черепицей, на которой рос мох и лишайник, затуманивались дымом из труб. Дома были так же безмолвны, как tzie[22], молча наблюдавшие за ним из окон, закутавшись в свои черные шали, бесстрастные, как голые камни стен. Cухая трава разлеталась по узким мощеным улочкам, соединявшимся паутиной переулков, похожих друг на друга. Некоторые из его тетушек, самых старых, сидевших на каменных скамьях, еле заметно вздернули подбородки в приветствии.

Первобытный покой был нарушен звуком топора, ударяющего по чурбакам. Его двоюродный брат Зироламу, глухонемой и умственно отсталый, колол дрова. Он был с голым торсом, несмотря на холод, и мычал от напряжения, как вол. Бастьяну, кивнув ему, смотрел, как вдалеке его родные и двоюродные братья возвращаются с полей в телегах, запряженных ослами. Обычно эти картины природы внушали ему какое-то крестьянское спокойствие, но не в тот вечер. Даже не заходя в дом, он прошел в конюшню и вывел самую молоденькую лошадь. Сел на нее без седла и поскакал к фермерскому дому на открытой местности вдоль гребня виноградника.

Оставив жеребца непривязанным, Бастьяну вошел в дом. Тот был из сырцового кирпича, оштукатуренные стены изъела сырость. Запах дерева и краски был таким резким, что слезились глаза. Сквозь темноту проблескивал свет, но даже если б комната была ярко освещена, старику это вряд ли помогло бы – он уже десять лет как ничего не видел.

– Кто это? – спросил старик на древнесардинском.

– Я, Бастьяну.

Бенинью Ладу, движения которого были замедлены артритом, опустил долото и повернулся к внуку. Тусклый свет освещал его лицо: маска увядшей дряблой кожи, на которой выделялись безжизненные глаза, похожие на летучих мышей, выброшенных из пещеры на свет.

– У тебя скверный цвет голоса, – сказал старик.

– Чириаку нас не послушали. Они продолжают.

– Кто тебе это сказал?

– Карабинеры[23].

Многие из услуг, которые просили у Бастьяну, исходили от командиров карабинеров, находящихся в соседстве с горными деревнями; большинство солдат прибывали с континента, только что получив первое назначение, и не могли понять ни языка, ни обычаев, ни традиций местных жителей. Бастьяну часто выступал для них посредником, ведя переговоры со скрывающимися бандитами или браконьерами, а взамен карабинеры закрывали глаза на некоторые его действия, держась подальше от земель Ладу.

– Я ошибаюсь или мы отдали животных этим ублюдкам?

– Двух лошадей, двадцать коз, одного барана, двух ослов и трех свиней, – перечислил Бастьяну. – Они уже должны были разбогатеть на всем этом.

Бенинью Ладу взял горсть ягод земляничника из taschedda, кожаного мешочка, который его младшие внуки заботливо наполняли для него каждое утро, и пожевал их немногими оставшимися зубами.

Через несколько секунд, прежде чем вернуться к работе над деревом, он решительно произнес лишь одно слово: «Sambene[24]».

Бастьяну вышел из фермерского дома, который служил его деду мастерской, и свистнул два раза. Свист эхом разнесся по всей долине, зовя братьев собраться вместе.

– Возьми с собой Микели! – крикнул дед. – Его время пришло. Убедись, что у волка выросли клыки.

Бастьяну сел на коня, схватившись за гриву, и галопом поскакал в деревню.

«Как пожелаешь, mannoi[25], – подумал он. – Да прольется кровь».

Глава 7

Кальяри

Связь между следователем и жертвой убийства – это нечто священное. Она выходит за рамки простой бюрократии, следственных бумаг, отчетов о вскрытии, документов, которые должны быть подготовлены для судьи. Становится чем-то гораздо более интимным. В случае если дело остается нераскрытым, а преступник гуляет на свободе, эта священная неразрывная связь может превратиться в изматывающую навязчивую идею. Время рождает чувство вины, усугубляет мысль, что убийца может нанести новый удар… Жизнь продолжается, но страх ошибиться, не оказаться на высоте из-за того, что позволил оборвать другие жизни, цепляется за сердце и душу, и чем больше лет проходит, тем невыносимей тяжесть. Нераскрытое дело – это самый страшный приговор, который может получить полицейский. Иногда это точка невозврата.

С тех пор как Мара Раис видела последний раз Морено Баррали, прошло чуть больше года. Теперь она поняла, насколько нераскрытые убийства могут перевернуть жизнь и здоровье следователя. Муки за эти убийства питали его существование, и, возможно, были единственной причиной, по которой в нем еще теплилась жизнь.

– Привет, Баррали, – сказала Мара, пожимая ослабевшую руку коллеги. – Даже рак тебя не берет, а? Ты еще нас всех переживешь, точно говорю.

Баррали улыбнулся ее колкости. В отличие от остальных, Мара не расточала любезностей и сентиментальностей, заставляя его еще больше тяготиться своим состоянием, а пронзала его своим острым цинизмом, как настоящая жительница Кальяри, которая со всеми ведет себя своевольно: даже с человеком на последнем издыхании.

– Привет, инспектор. Прежде чем умру, я должен научить тебя ремеслу, – ответил он тем же.

– Хм, я думаю, что это было бы напрасной тратой усилий, Баррали. Знаешь пословицу: кто родился ослом, тот не умрет лошадью…

– Верно, Раис, верно. Мне сказали, что у тебя дела ненамного лучше, чем у меня, по крайней мере в профессиональном плане. От текущих убийств к нераскрытым… Если ты не будешь осторожна, следующим твоим шагом будет патрулирование общественных парков, погоня за вуайеристами и розыски воров снеди.

– Будь как будет. Однажды я расскажу тебе, как все обстоит на самом деле, а теперь расскажи мне о себе.

– Как видишь, сказать-то особо нечего…

Одежда на нем висела. Баррали сбросил по крайней мере десять килограмм с тех пор, как Мара видела его в последний раз, и это притом, что он никогда не страдал от лишнего веса. Раис увидела прислоненную к столу трость.

– Мне жаль. Правда, – сказала она.

– Я знаю. Спасибо. Но я позвал тебя не для того, чтобы разжалобить.

– Конечно. Думаю, что знаю, почему ты попросил меня встретиться. Я хотела сразу сказать тебе, что, насколько ты можешь…

Полицейский заставил ее замолчать, положив на стол несколько фотографий. Некоторые из них были старыми поляроидными снимками. Другие изображения потемнели и потускнели от времени. Тем не менее предметы были совершенно различимы. На снимках запечатлены два трупа, объединенные некоторыми деталями: обе женщины лежали ничком со связанными за спиной руками, укрытые нестриженой овечьей шерстью, а лица их были скрыты за деревянными масками животной формы с длинными заостренными бычьими рогами. Даже причина смерти была одна и та же: зияющая рана в горле. Убийца зарезал их, как коров. По качеству снимков Мара Раис поняла, что между двумя убийствами должен был пройти довольно большой промежуток времени, не менее десяти-двенадцати лет. Другой общей чертой было место преступления: в первом случае это выглядело как колодец храма нурагического святилища, построенного на высоте, однако на самых последних фотографиях жертва была изображена у подножия священного колодца, похожего на первый, но окруженного двумя другими колодезными храмами, вырытыми в каменистой земле. В обоих случаях это были места поклонения, восходящие к очень древним временам.

– Конечно, ты уже слышала об этом раньше. Первая жертва семьдесят пятого года, вторая была убита одиннадцатью годами позже, в восемьдесят шестом. Первая из провинции Нуоро, вторая – из гор Валлермоса. Более двухсот километров друг от друга, две практически противоположные точки острова… Возраст жертв более или менее одинаковый: первой восемнадцать или девятнадцать лет, второй – шестнадцать-семнадцать. Убийства имеют незначительные различия. Совершенно незначительные. Оба не раскрыты, общее дело, связывающее их, никогда не открывалось. Обе девушки были убиты в ночь sa die de sos mortos. Нет свидетелей, нет подозреваемых. Тайна, которую так и не разгадали.

Мара перевела взгляд на коллегу. После многих лет службы в отделе убийств ее глаза привыкли к жестокости и ужасу, но снимки этих девушек – возможно, из-за звериного ритуала, с помощью которого они были убиты, – потрясли ее до глубины души.

– Самая большая загадка на самом деле не в этом, – продолжил Баррали. – В любом случае опознание не проводилось. Ни имени, ни фамилии. Сообщений о пропаже нет. Никто не искал их. Ни отцы, ни матери, ни родственники. Как будто они появились из ниоткуда. Pantumas[26].

Мара, услышав это слово, вспомнила, что Баррали был родом из Барбаджи, но не могла вспомнить, из какой деревни.

– Слушай, Баррали…

– На протяжении многих лет все говорили мне, что я сумасшедший – это если мягко выразиться. Что я исказил факты, чтобы они соответствовали моим теориям, потому что у меня к этому эзотерический интерес, и еще тысячу других глупостей. Они, – он указал на фотографии, – определенно мешали мне в профессиональном плане. Они навредили моей карьере. Не то чтобы я когда-либо был мазохистом, но чувствую себя в ответе за них, не могу об этом не вспоминать.

– И я это понимаю и уважаю… – опять попыталась вставить Мара, но он снова ее перебил:

– А теперь я умираю, Раис. Буквально. Несколько месяцев, а потом до свидания. А это, – сказал Баррали, постукивая себя по виску, – продержится еще меньше. Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать, но хотел бы, чтобы то, над чем я работал все эти годы, не пропало зря. Хотел бы, чтобы дело оставалось открытым.

– За это можешь не переживать. Фарчи заверил меня, что над этим будут работать и что дело в приоритете у отдела нераскрытых, так что…

– Нет, Раис. Может быть, я плохо объяснил… – сказал Баррали. Его глаза вдруг затуманились. – Речь не только о старых нераскрытых делах или бог знает каких тайных ритуалах.

Он показал ей другую фотографию, гораздо более свежую.

– Ее зовут Долорес Мурджа, ей двадцать два года, и она пропала несколько дней назад. Я думаю, что за все эти годы было совершено еще много убийств и что они никогда не прекращались. И боюсь, что Долорес станет следующей жертвой.

Глава 8

Корсо Индипенденца, Милан

Смотреть в зеркало было все равно что рассматривать ее. Сходство было изумительным, но и душераздирающим. Она больше не могла терпеть боль. Ей нужно было нейтрализовать свою память, которая пронзала ее тупыми лезвиями.

Ева вернулась в ванную, оставив красящую смесь действовать на полчаса. На ней были только черный бюстгальтер и джинсы. Она сполоснула волосы в раковине, наблюдая, как темная краска кружится в сливе, пока вода снова не стала прозрачной. Промокнула волосы полотенцем и посмотрелась в зеркало. От прежнего тицианового[27] цвета больше не осталось и следа. Иссиня-черный заглушил все рыжие оттенки ее натурального цвета.

Она с трудом узнавала себя, но это было хорошо. Черные волосы еще больше оттеняли голубые глаза, прозрачный цвет лица с россыпью веснушек и тонкую синеватую жилку под правым веком. Ева испытала приятное чувство недоумения, как будто разглядывала незнакомку.

«Это должно убедить тебя, – подумала она, – что ты другой человек».

Инспектор намотала на голову махровое полотенце и вернулась в спальню, чтобы разложить вещи в чемоданах.

Пришло время покинуть этот дом, полный страданий, и начать жизнь сначала.

Или хотя бы попытаться.

Глава 9

Сельская местность Верхней Барбаджи, внутренние районы Сардинии

Земля предает меньше, чем люди. Этот урок сардские сыны прогресса давно забыли. Они попали в ловушку велеречивого промышленного бога, перед которым с энтузиазмом простирались ниц, отрекаясь от природы, веками принимавшей и кормившей их предков. Но после радужных обещаний лучшей и богатой жизни это сварливое и непостоянное божество бросило их, оставив после себя только ржавые руины, безработицу, вырубленные леса, массовую эмиграцию, души, мечущиеся в угаре горящих земель и отравленных животных. Долгие годы молодое поколение вспоминало мир своих предков только на Рождество и Пасху, когда им были нужны «деревенские» ягнята и поросята. Они хотели хорошо выглядеть перед городскими дружками, придать себе деревенский вид, хотя в действительности никогда не брали в руки ни мотыгу, ни лопату и с большим трудом отличили бы быка от коровы. Стремление к благополучию коснулось прежде всего старых ремесел, и они канули в небытие; все реже можно было встретить укротителей лошадей и быков, пастухов, земледельцев, угольщиков, мастеров по дереву, достойных этого имени. Поколения сыновей покидали дома своих отцов, предпочитая города или светские соборы, которые они называли фабриками, теряя память о земле. Мириады деревень обезлюдели, особенно в глубине острова. Деревни-призраки уподобились чистилищу. В них остались только старики, ждущие, когда придет великая тьма и заберет их, освободив от того позора, с которым они не смогли справиться. Однако немногие дети, не покинувшие остров, парадоксальным образом продали себя маврам[28] и sos continentales, жителям континента, которые веками подчиняли себе этот регион. Молодые исполняли их прихоти, унижая себя тем, что рыдали, склонив головы, за две монеты и просили подаяния у государства. И это те, в чьих жилах текла кровь трудолюбивых предков, те, кто унаследовал неукротимый дух, подобный тем суровым горам, с которых они пришли. Когда государство «закрыло кассу», блудные сыновья в отчаянии вернулись, чтобы безжалостно, как пиявки, впиться в соски матери-земли, надеясь вытянуть из нее хотя бы несколько капель молока.

Братья Чириаку рабски последовали по этой дороге: когда их отец умер, оставив им лишь горстку наделов и несколько сотен овец, они верили, что смогут вернуться в деревню и разбогатеть, возделывая землю. А ведь они всегда насмехались над крестьянской жизнью.

На протяжении тысячелетий ритмы жизни человека подчинялись временам года. Чириаку же, как и большинство внезапных крестьян, пытались навязать земле свое время: поздно вставали, сеяли без малейшей строгости, небрежно относились к стадам, насиловали сады и виноградники химикатами, меняли засевы в одночасье, и через несколько лет те плодородные поля, которые они унаследовали, стали такими же бесплодными и сухими, как и их сердца, а скот вскоре умер от болезней и пренебрежения. Глупые и жадные, они разыграли свою единственную оставшуюся карту: на последние деньги, заработанные от продажи части своих tancas[29], устроили сложную оросительную систему на основе артезианской скважины, закупили генераторы, электронасосы, цистерны и сотни метров труб, тянущихся для полива более двух тысяч кустов конопли, надеясь на то, что густая растительность сельской местности Барбаджи скроет эти запретные плоды от хищного взора правосудия.

На несколько километров земли Чириаку граничили с землями Ладу, а только одну вещь семья Ладу ненавидела больше священников и церквей: закон. Местные пастухи и фермеры не хотели иметь проблем с карабинерами, в то время как Чириаку со своими плантациями подвергали опасности всех – ведь могли прийти силовики и ткнуться в них носом. И вот делегация пастухов и крестьян из Барбаджи отправилась к Себастьяну Ладу, прося его вмешательства, пока не наступило худшее. Худшее означало выстрел в голову.

– Дела плохи, Бастьяну, – сказали пастухи. – Чем раньше мы решим эту проблему, тем будет лучше для всех.

Себастьяну поговорил с патриархом клана Ладу и предложил решение, которое устроило бы всех. Бенинью напомнил про древний обряд sa paradura: учитывая, что животные Чириаку умерли и что их самих просили отказаться от незаконной прибыли в пользу законного обращения, все пастухи в этом районе хотели бы отдать им небольшую часть своего скота. Так поступали в Барбадже испокон веков, помогая тем, кто серьезно пострадал от наводнения или потерял своих животных из-за пожара или голода.

Когда Хуанне Чириаку оказался перед Себастьяну, у него не хватило смелости открыть рот, и он принял плоды солидарности местных. Животных доставили в большом количестве в сопровождении центнера сырных кругов, гектолитров масла и такого количества binu nieddu[30], что можно было напоить весь район.

– Долг платежом красен, – поблагодарил Хуанне, пообещав cжечь плантацию.

Через несколько дней Ладу увидели, как ночью над землями Чириаку поднимается дым. Однако этого дыма было слишком мало. Стервятники Чириаку приняли sa paradura, пожертвовав лишь малой долей выращенной конопли. Это подтвердил коррумпированный карабинер, близкий к Ладу, посоветовавший Себастьяну решить проблему, прежде чем она привлечет внимание командования провинции Нуоро, выйдя за пределы его сферы влияния и контроля.

В ту ночь Ладу пересекли заледеневшие от заморозков земли Чириаку и молча, словно призраки, приблизились к дому, где спали Хуанне и Джанмария. Это было недалеко от полей марихуаны, более чем в полутора километрах от первого населенного пункта. Луна освещала деревню кроваво-красным светом. Песни цикад и хриплый вой мистраля облегчали Ладу работу. Они появились без огнестрельного оружия: с такими типами, как братья Чириаку, не было необходимости ни в винтовках, ни в пистолетах.

Бастьяну смотрел не моргая на своего младшего брата Нереу, глухонемого кузена Зироламу и Микели, пятнадцатилетнего сына, которого дед приказал ему «отнять от груди». Помимо грубого нрава, Ладу славились исполинским ростом: Бастьяну, Нереу и Зироламу были ростом два метра, а Микели был уже за метр восемьдесят пять, и у всех были большие крепкие руки с утолщенными пальцами из-за тяжелой работы в поле, широкие плечи и ослиная сила. Казалось, что они родились из чрева этих гор.

Подняв подбородок, Бастьяну отдал приказ своему брату, который направился к овчарне и вернулся с овцой, дергая ее за ухо. Вождь клана подошел к животному и ударил в бок. Овца отчаянно заблеяла, привлекая внимание жителей дома, где секунд через десять зажегся свет.

Нереу отпустил животное и кивнул своему двоюродному брату, приказав ему спрятаться.

Дверь открылась, и вышел Хуанне, тяжело дыша; в руках у него был карабин.

– Кто это, черт возьми? – спросил он темноту голосом, хриплым от сна.

Следуя указаниям отца, парень подошел к дому.

– Микели, – ответил он.

– Кто ты? – спросил Хуанне, делая шаг вперед, словно не слыша его.

– Микели Ладу, – повторил тот. Луна осветила его волосы цвета воронова крыла – такого же, как и у всех из его семьи.

– Чего ты хочешь?

– Крови, – ответил парень.

Хуанне рассмеялся.

– Ты один? – спросил он, не опуская оружия.

– Нет, – ответил за него Бастьяну, выходя из темноты. Одной рукой он выхватил у Хуанне винтовку, а другой схватил за горло и швырнул через двор, как пустой мешок. Зироламу в мгновение ока набросился на него, приставив к горлу лезвие ресользы[31].

Ругаясь, вышел Джанмария, и Нереу быстро накинул петлю на его шею, швырнув на землю.

Ладу потащили их к большому многовековому оливковому дереву на краю поля. Чириаку метались, как звери на скотобойне, из их ртов шла пена, они пытались ослабить хватку пеньковых веревок. Нереу и Зироламу подвесили Джанмарию за шею к одной из ветвей дерева, заставив его встать на цыпочки, чтобы не задохнуться, и засунув в рот носовой платок, чтобы замолчал. Хуанне привязали стоя к толстому стволу – так туго, что у него перехватило дыхание. Он побледнел, понимая, что его ждет.

– Просто скажите: почему? – спросил их Бастьяну своим глухим голосом.

– Послушай, Бастьяну, – пробормотал Хуанне. – Клянусь, мы бы сожгли и остальные поля.

– Vesserias[32], – пробормотал Нереу, возвышаясь над ними как дуб. – Не шути с нами…

– Посмотри на себя – ты плачешь и умоляешь о прощении, как женщина, – прошипел Бастьяну.

– Пожалуйста, Бастьяну, молю тебя…

– Молить следует в церкви. – Бастьяну сказал это по-итальянски, словно тот был недостоин языка предков. – Микели! – позвал он сына.

Парень приблизился к нему. Отец вынул из ножен и вложил ему в руку леппу[33] с ручкой из бараньего рога и сверкающим лезвием длиной в девять пальцев.

– Ты напуган? – спросил он его на родном наречии.

Микели покачал головой. Его глаза были двумя льдистыми чешуйками вулканического стекла. По тому, как он стоял, отец понял, что сын жаждал стать мужчиной. Это вселило в него уверенность, что у Ладу хорошее будущее.

– Тогда зарежь его.

Прежде чем Хуанне успел закричать, Зироламу сунул ему в рот тряпку, пресекая крики в зародыше.

– Счастливого пути в ад, – прошептал Нереу ему на ухо.

Несколько секунд парень наблюдал за отражением малиновой луны на лезвии, которое, казалось, почти призывало его к насилию, а затем нанес первый удар. Нож вошел в плоть, будто та была теплым маслом. Опьяненный этим новым ощущением силы, юноша, удерживая пленника за шею левой рукой, правой несколько раз ударил его со все большей силой, страстно, словно опьяненный безумием.

– Хватит играть! – дернул его отец.

С ловкостью мясника парень выпотрошил Хуанне Чириаку и сморщил нос, как только едкий запах кишок ударил ему в ноздри. Затем сделал несколько шагов назад и увидел, как кровь капает из распоротого живота, пропитывая землю, в то время как глаза мужчины гаснут, словно тлеющие угли, задушенные пеплом.

Бастьяну подошел к нему вплотную и выхватил леппу из рук, вытряхнув его из убийственного транса.

– Ми, мы здесь не для того, чтобы развлекать тебя, fizzu meu[34], – сказал он, ласково шлепнув отпрыска. Глаза парня были залиты кровавым экстазом. Он тяжело дышал, но улыбнулся и кивнул. Он почувствовал, что стал настоящим горным Ладу. Наконец.

Себастьяну подошел к Джанмарии, который был беспомощным свидетелем расправы, и, стерев кровь с лезвия, намазал ею свои покрытые щетиной щеки.

– Segundu sa vida, sa morte[35], – сказал он ему. Очистил рукоять от отпечатков пальцев сына, разжал руку Чириаку клещами и вложил леппу в его руку. – Пришло твое время.

Джанмария начал брыкаться, как свинья, услышав, как клинок рассекает воздух.

Нереу и Зироламу дернули за веревку, подняв врага на пять с половиной метров над землей. Они хорошо завязали веревку вокруг кривой ветки – и вчетвером бесстрастно наблюдали, как тот танцевал, подвешенный, словно Иуда, пока не обмочился и, дернувшись в последний раз, как животное, свернул себе шею и скончался под непрекращающийся хор цикад.

Оружие упало к его ногам.

Не говоря ни слова, Нереу и Зироламу ушли за канистрами с бензином, которые хотели использовать для конопли, а двое других подметали землю оливковыми ветвями, стирая следы.

– Сними свитер и футболку, – приказал Бастьяну сыну, который повиновался, дрожа в морозной ночи.

Мужчина взял одежду и, сняв с себя тяжелое шерстяное пальто, накрыл им парня.

– Дед будет счастлив, – сказал он, взъерошив ему волосы. Отец и сын молча шли домой, как будто ничего не произошло.

Когда сзади них заполыхали поля, они даже не оглянулись.

Глава 10

Лигурийское море

Было бы проще лететь на самолете, но Ева чувствовала необходимость пересечь море. Она тешила себя надеждой, что сможет уплыть из прошлого, позволив этому бесконечному пространству жидкой темноты разделить их, обуздать плотоядную силу воспоминаний, а затем предательски утопить их в бездне. Это был не просто уход, а побег. Поэтому лучше было перерезать пуповину воспоминаний, опираясь на что-то конкретное, осязаемое. Символом ее возрождения должна была стать вода. Вот почему она забралась на самую высокую точку корабля, не оглянувшись ни разу в сторону Генуи, в сторону полуострова. Она смотрела только вперед, устремленная к будущему, пусть неопределенному и туманному.

На палубе запах нефти и ржавчины перебивал соленый запах моря. Перила трапа были липкими от соленых брызг, но это все равно не помешало ей ухватиться за них. Волны шептались вокруг нее, а ярко-красная луна освещала скалистый профиль Корсики. Сардиния все еще была далекой иллюзией. Но все же она была рядом, затерянная в смолянистой тьме, в околоплодных водах отрешенности.

Ева Кроче увидела других бессонных пассажиров на нижних палубах. Она не могла различить их силуэты, только угольки сигарет и клубы дыма прорывались сквозь темноту. И все же, несмотря на их присутствие, Ева чувствовала себя одинокой.

Качка корабля напомнила ей о схватках роженицы. Плеск волн как стоны во время схваток. Тяжелое дыхание ветра как тяжелое дыхание беременной женщины, которая чувствует, как отошли воды. Тупое биение набирающих обороты паромных двигателей до головокружительного усиления пульсации. Она горько улыбнулась. В некотором смысле так оно и было: ночь стала тем чревом, которое продержит ее еще несколько часов, а потом родит новую жизнь.

Ева натянула на голову капюшон куртки и приготовилась к схваткам, которые предшествовали ее возрождению. Но рядом с ней не было акушерки, готовой прийти на помощь. Она должна была сделать все сама. Ева стиснула зубы, вглядываясь в темноту, ожидая зари, которая рано или поздно наступит, вернув ее к жизни.

Глава 11

Район Стампаче Альта, Кальяри

– Дела обстоят не так, как ты думаешь. Настоящая трудность в том, чтобы научиться с этим жить.

Это ей сказал cудебно-медицинский эксперт дюжину лет назад, когда проводил аутопсию одной славянской проститутки, убитой садистом. Мара Раис ограничила это наблюдение забытым ящиком памяти. Но в ту ночь слова доктора продолжали эхом отдаваться в ее голове, как будто только теперь они обрели для нее настоящий смысл.

Мара проснулась около трех часов от кошмара. Она так много шевелилась во сне, что разбудила дочь, которая после разлуки стала спать с ней в «родительской кровати», как она ее называла. Девочке удалось снова заснуть через несколько минут, а Маре не спалось. Животные образы трупов продолжали непрерывно мелькать на экране ее разума.

«Всему виной Баррали и его проклятые бредни», – подумала Раис, выскальзывая из-под одеяла и стараясь не разбудить малышку. Взяв из гостиной сумочку, она закрылась на кухне. Хотелось чего-нибудь алкогольного, но в итоге выбор пал на ромашковый чай покрепче.

«Только посмотри на себя. Ты стареешь», – поддразнила себя Мара, с отвращением глядя на чайные пакетики.

Пока она ждала, когда вода закипит, достала из сумочки фотографии, которые дал ей Баррали, несмотря на ее возражения. Но когда он сказал ей: «Пожалуйста, sa sposa[36], сделай это для меня», глядя на нее глазами брошенной дворняги, Мара не смогла отказать. Она разложила фотографии на столе и начала рассматривать их. Эти бедные девушки произвели на нее такое впечатление, что они приходили к ней во сне. Vijones malas, как назвала бы их бабушка, – зловещие кошмары. Мара когда-то что-то слышала об этих двух ритуальных убийствах, но никогда не придавала этому большого значения, тем более что в полиции начал ходить слух, что Баррали одержим этой историей и губит сам себя. Он так раздражал коллег и начальство, уговаривая их возобновить дела, что, дабы избавиться от него, его перевели на бумажную работу, заставив постареть раньше времени. Баррали приводили в качестве примера, которому не должны следовать новобранцы отдела убийств.

«Конечно, это странно», – подумала она, глядя на изображения.

– Мама? Все в порядке?

Как школьница, которую поймали за списыванием, Мара быстро спрятала фотографии.

– Зайка, ты что это? – спросила она, подходя к дочке.

– Я почувствовала, что тебя нет рядом, и испугалась… Что делаешь?

– Сейчас заварю ромашковый чай и снова лягу спать. Хочешь со мной?

– Я подумала, что ты опять начала курить.

Мара улыбнулась. «Мало того, что меня весь день окружают полицейские, теперь у меня еще и дома завелся мини-полицейский… Дочь меня со свету сживет, когда вырастет», – думала она.

– Нет, милая. Я же тебе обещала, что больше не буду курить, и так и делаю. Иди-ка сюда.

Мара прислонила дочь к своей груди и обняла, покрывая поцелуями. Пахло сном.

Из окна она смотрела на профиль Торре-дель-Элефанте и бастион, граничащий с Кастедду-э-сусу, районом Кастелло, в котором когда-то жила городская знать. Мара всегда мечтала жить там, смотреть на город с высоты, как королева. У ее бывшего мужа там был дом, и она переехала в него вскоре после свадьбы, исполнив свое детское желание. Однако после расставания ей пришлось оставить квартиру, чтобы больше его не видеть – и избежать риска вонзить пулю в его тело, – и она сняла этот маленький домик за старыми городскими стенами, обреченная видеть из окна то, что утратила.

«Лучше жить в шалаше, чем с этим ублюдком», – думала Мара, вспоминая о практикантке, которой было немного за двадцать – последней из длинной череды, как она позже обнаружила, – с которой он ей изменял. С того дня Мара поняла, почему всякий раз, когда ей случалось идти давать показания по какому-нибудь процессу или пересекать коридоры прокуратуры, все над ней смеялись или бросали сочувственные взгляды. Суды и дворцы правосудия – места наименее подходящие для секретов, и, видимо, ее бывший даже не удосуживался особо скрывать свои похождения, выставляя ее тем самым на всеобщее осмеяние.

«Сделай перерыв. Нет смысла копаться в этих унижениях», – заставила она себя, допивая чай.

Ромашковый чай не дал никакого эффекта. Оказавшись в постели, Мара ворочалась, как проклятая душа. Она продолжала видеть эти caras de bundos, эти демонические маски, недоумевая, почему трупы так и не были опознаны и в чем причина такого разрыва во времени между двумя убийствами.

Мара еще не знала, но получилось так, словно она перенесла переливание лимфы: теперь одержимость Баррали заразила и ее.

Глава 12

Верхняя Барбаджа

В деревнях внутренних районов Сардинии sa oghe de Deu[37], колокол, до сих пор отмечал основные этапы существования, фундаментальные вехи жизни жителей. Рождения, свадьбы, похороны, религиозные праздники… Это был своего рода голос общины, перезвоны которого все учились узнавать с детства, чтобы ориентироваться в жизни деревни.

Перед тем как отправиться на работу, Бастьяну Ладу припарковал внедорожник возле tzilleri. Когда он зашел внутрь, бармен, поприветствовав его, приготовил ему двойной кофе с добавлением граппы. В баре повисла глухая тишина. Еще до того, как взять в руки чашку, Бастьяну услышал su toccu de s’ispiru, похоронный звон.

Присутствующие начали переглядываться, и бармен на мгновение встретился с холодными глазами Ладу, который пил кофе в этой тишине, полной немых обвинений и бронзового плача колокола. Все, хотя и делали вид, что ничего не произошло, слышали о пожаре, который ночью превратил в пепел земли Чириаку, найденных мертвыми в результате очевидного убийства-самоубийства после ссоры.

Как только Бастьяну собрался достать бумажник, бармен отмахнулся.

– Нет, я настаиваю, – сказал горный Ладу, кладя несколько банкнот на липкую стойку. – Сегодня платят братья Чириаку. За всех.

Все в таверне торжественно закивали, присоединившись к хору: «Deus ti lu pachete»[38].

– Доброго дня! – пожелал Бастьяну, и по этим словам было отчетливо слышно, что он из Барбаджи.

– Доброго дня! – хором подхватили жители деревни.

Бастьяну пошел к машине довольный. Молва разлетится по всей округе за несколько минут, и если солдаты придут задать вопросы о Чириаку, никто не посмеет заговорить, даже под пытками. Скорее карабинеры заставят камни петь, чем заговорят люди, которым Бастьяну подарил дух храбрости.

Глава 13

Пляж Поэтто, Кальяри

Прогуливаясь босиком по пляжу Поэтто, Ева Кроче обнаружила, что в Кальяри два моря. Первое расстилалось перед ней: это была бесконечная водная гладь, слишком ласковая для позднего октябрьского дня. Второе море было морем света. Мягкое сияние материнской нежности, которое стремительно разливалось по всему городу, втекая в самые потаенные его уголки. Море света, покрывавшее воду сверкающей радужностью, заставляющее сверкать мелкий, как манная крупа, песок; море, которое простиралось на километры вокруг до Залива ангелов.

Ева не сопротивлялась: она сняла туфли и пошла по берегу, пока не коснулась изумрудно-зеленой воды. Было холодно, но не так, как она себе представляла; вода наполнила ее силой после практически бессонной ночи и долгого переезда из одной части острова в другую.

– Ты, должно быть, Ева Кроче, – раздался через несколько минут женский голос.

Ева повернулась и увидела красивую женщину лет сорока, в элегантном темном костюме покроя, который подчеркивал ее мягкие изгибы. Она была светловолосой, среднего роста, со светло-голубыми глазами, что разрушало все предрассудки, которые Ева слышала о сардинцах, их росте и средиземноморском цвете лица, потому что ее гортанный, протяжный акцент был определенно сардинским. Она узнала голос коллеги, которая звонила ей час назад и назначила встречу на пляже, на шестой остановке. Чтобы понять, что имелось в виду под «шестой остановкой», Еве пришлось прибегнуть к помощи «Гугла».

– Что заставило тебя так подумать? – возразила миланка.

Мара Раис огляделась.

– Ты единственная macca, кто гуляет по этому cобачьему холоду, – сказала она, переводя взгляд на коллегу.

– Холод? Да тут, наверное, градусов восемнадцать.

– Именно! Давай-давай, от тебя у меня мурашки по коже…

– Macca – это по-сардински сумасшедшая, да? – спросила Ева, протягивая ей руку.

– Точно, – сказала Мара, когда они обменялись крепким рукопожатием. – Как поездка?

– Длинная, но приятная.

– Хорошо. Добро пожаловать на Сардинию, – сказала Раис, но ее тон был далеко не дружелюбным.

Глава 14

Испанская башня, Поэтто, Кальяри

Ева быстро обнаружила, что время на острове течет по-другому: оно более растянуто, расслабленно, а временами – особенно рядом с морем и перед бескрайними прериями бирюзового неба – зависает в безвременье, что очень влияет на его жителей. По сравнению с Миланом люди как будто двигались в замедленной съемке, и ей нравился такой способ наслаждаться жизнью.

Они остановились выпить в «Корто мальтезе», одном из деревянных киосков, разбросанных по набережной; маленькие бары с навесами вместе с автобусными остановками использовались горожанами Кальяри как точка для назначения встреч, как объяснила ей Раис. Побережье было усеяно рядами пальм и пересекалось длинной велосипедной и пешеходной дорожкой. Много людей в тот теплый полдень бегали трусцой, шли пешком или катались на велосипеде в нескольких сотнях метров от моря.

– По твоему восторженному взгляду я делаю вывод, что ты впервые в Кальяри, – сказала Мара, возмущенно оценивая одежду коллеги – темные армейские ботинки, рваные джинсы и потертую кожаную куртку. Она остановилась взглядом на пирсинге в носу, из-за которого та больше походила на рокершу, чем на полицейского. Никакого лака для ногтей, даже намека на блеск для губ или помаду. Ни кошелька, ни портфеля, ни сумочки или любого другого аксессуара, куда можно было бы положить хотя бы пачку носовых платков. Эта деталь очень беспокоила ее, ведь женщина без сумочки так же непредсказуема, как кошка, переевшая амфетамина.

«Если ты хочешь скрыть свою женственность, у тебя это отлично получается, милочка», – едко подумала Раис.

– Впервые на Сардинии, – ответила Кроче, глядя на одежду Мары, которая, по ее мнению, была слишком элегантной для полицейского. «В такой одежде она либо хочет привлечь к себе внимание, либо заставить тебя чувствовать себя неполноценной. В любом случае, дорогая, ты начинаешь не с той ноты, – подумала Ева. – И если ты продолжишь так смотреть на меня, это плохо кончится».

– Ну, могло быть и хуже, не так ли? – сказала Мара, прежде чем сделать еще один глоток пива.

– Я не знаю. Это ты мне должна сказать.

– Знаешь что? Не хочу портить тебе сюрприз, – парировала Раис с задумчивой улыбкой.

Ева почувствовала плохо скрываемую ненависть: казалось, женщину из Кальяри заставили принять ее. Она надеялась, что это было просто пресловутое инстинктивное недоверие сардинцев к «жителям континента».

– Сначала я приняла тебя за туриста. У тебя не типичные итальянские черты, – сказала Раис, наблюдая за цветом кожи своей коллеги, лазурными глазами, россыпью веснушек на лице с тонкими, почти эльфийскими чертами. Одного взгляда на волосы цвета воронова крыла было достаточно, чтобы Мара сделала вывод, что миланка недавно покрасила волосы. Кустарная работа, краска из супермаркета, дешевка. По очень светлому цвету тонких бровей она сделала вывод, что изначально Ева была блондинкой или даже рыжей.

– Моя мать ирландка. Я многое у нее взяла, – отрезала Ева.

Мара Раис удивленно выгнула бровь.

– Ирландка в Милане… Звучит как название фильма.

– Так ты моя напарница? – спросила Кроче, резко меняя тему, словно ей не нравилось говорить о себе.

– Точно. Ты уже хочешь пожаловаться на меня? Это будет не в первый раз.

– Пока что ты под наблюдением, – подстрекнула Ева. – Я никогда не работала в паре с женщиной.

– И я. И, честно говоря, не то чтобы в восторге от этого.

– Ты знаешь, а по тебе не скажешь, – пошутила Кроче. – Выглядишь такой счастливой…

Раис растянула губы в улыбке, на этот раз искренней.

– Сколько ты уже работаешь в отделе нераскрытых преступлений? – спросила миланка.

– Меня только что перевели. Я еще не приступала. Начнем вместе.

– Не знаю, как здесь, но отдел нераскрытых преступлений в Милане – это лимб, куда отправляют любого, кто навалил дерьма. Словом, место для неудачников.

– Здесь то же самое, с той разницей, что это новый участок, и нам с тобой придется разгребать всю работу и нераскрытые дела не только в Кальяри, но и по всему острову, потому что наше управление впереди планеты всей, – сказала Мара.

– Шутишь?

– Нет, я очень серьезно. Это значит, что куда бы мы ни пошли, нас будут ненавидеть, как две занозы в заднице, и если мы сделаем что-то не так, то появятся два козла отпущения, которых принесут в жертву. Как ты понимаешь, козлы – это мы с тобой. Засада по всем фронтам… Ты куришь?

– Нет.

– Я тоже. Это хорошо – от меня не будет пахнуть куревом, и моя дочь не скажет, что я снова дымлю… Слушай, ты собираешься нормально работать или будешь брать больничные, пока тебя снова не переведут? – спросила Раис резко, и вопрос этот граничил с личным оскорблением.

Ева еле сдержалась, чтобы не вылить на нее пиво.

– Я не такой человек, Раис. Я просто хочу делать свою работу, – примирительно выдавила он.

– Будем надеяться, что нам дадут такую возможность.

– Почему?

– Скажем так, обстановочка так себе. И я попала в отдел совсем не за заслуги на поле боя.

Поднялся прохладный ветерок, принесший шум моря к побережью и заставивший мягко шелестеть пальмы на набережной. В воздухе запахло вечером.

– Если вдруг тебе интересно, это сирокко. Он дует с моря в сторону побережья и летом приносит нам африканскую жару, раскаляя город, – сказала Мара. – В буквальном смысле – потому что он разжигает летние пожары и сводит людей с ума.

– Сколько тебе платят за работу гида? – съязвила Ева.

– Вы только посмотрите, как разошлась эта иностранка… Дай ей палец – по локоть откусит.

Мара сказала это с полуулыбкой. Ева восприняла это как очередной признак того, что лед между ними немного растаял.

– Когда ты официально приступаешь к работе? – спросила Раис.

– Послезавтра. Я приехала пораньше, чтобы устроиться и осмотреться.

– Хорошо. Послушай: признаюсь, помимо этой херни из отдела нераскрытых преступлений, нас ждет еще одна неприятность.

– Что ты имеешь в виду?

– Если ты заинтересовалась, тебе об этом лично расскажет одно заинтересованное лицо.

Глава 15

Полицейское управление Кальяри

Ева Кроче проработала достаточно, чтобы выработать нюх на профессионализм и самоотверженность начальства: осмотрев кабинет, она могла сразу понять, хорошо или плохо работает главный. По ее опыту, если в кабинете порядок, то начальник невнимательный, мало общается с подчиненными и гораздо ближе знаком с журналистами и телевидением. Те кабинеты, в которых царит хаос, часто отражают личность, склонную в большей степени сходиться со своим персоналом. Кабинет комиссара Фарчи был очень похож на десятки других, которые Еве пришлось увидеть: здесь царил какой-то упорядоченный хаос. По висящим на стене последним служебным отчетам, доске с графиком отпусков и смен, по гербам и флагам, используемым в качестве пресс-папье на столе, заваленном бумагами – не для того, чтобы произвести впечатление на посетителей, – по многочисленным чашкам с остатками кофе, которые были расставлены в самых невероятных местах, и по тому, что комиссар все еще был в кабинете, хотя его рабочее время давно закончилось, Ева легко сделала вывод, что Фарчи не бюрократ, а любит свою работу и страстно ей отдается, приходя на помощь своим сотрудникам. Другой деталью, которая подтверждала это впечатление, было то, что он сразу же перешел с ней на «ты», а это нечасто встречается среди руководителей. Как и чувство юмора.

У Фарчи за спиной висел небольшой плакат «ЕСЛИ НЕ МОЖЕШЬ РЕШИТЬ ПРОБЛЕМУ, ЗНАЧИТ, ТЫ – ЧАСТЬ ПРОБЛЕМЫ», что свидетельствовало о том, что он не обделен чувством юмора.

– Во-первых, знай, что Раис ведет себя со мной фамильярно, потому что несколько лет мы работали в паре и она считает, что мы до сих пор на одном уровне, – начал комиссар после обычных представлений, когда Ева села. – Я не могу вбить ей в голову, что есть этикет, иерархия и формальности, которые нужно уважать.

– Тот факт, что мы были «в паре», не означает, что я ему дала, – ясно дала понять Мара, растянувшись на диване у стены.

– Раис!

Ева едва сдержала смех.

– А ты был бы не против, да? – продолжала Мара, подмигивая ему.

– Хочешь, я тебя выставлю отсюда? – пригрозил ей Фарчи. – Прекрати. – Он повернулся к Еве: – Она злится на меня, потому что рассчитывала занять мое место… Для этого тебе надо было лучше учиться, подруга.

– Попробуй-ка поучись, когда у тебя маленькая дочь и муж, который ориентируется в доме только с «Гугл-картами», – кисло сказала Раис.

– Для протокола могу подтвердить, что ее бывший муж – козел, и многим из нас в суде он помотал нервы. Он адвокат по уголовным делам… В любом случае лучше меня тебя никто не поймет, Кроче. Если ты захочешь ее застрелить – а поверь мне, ты будешь умирать от такого желания, – позвони мне, и я на какое-то время избавлю тебя от нее.

– Я не думаю, что в этом будет необходимость, босс, – сказала Ева.

– Будем надеяться… Итак, я читал, что у тебя хороший послужной список. У тебя несколько благодарностей, ты повышала квалификацию, работала в разных столичных реалиях и не только, и ты еще очень молода. Мои поздравления. То, что тебя засунули к нам, нехороший знак, но в чем причина и почему ты здесь, мне, честно говоря, наплевать. Считай это началом чего-то нового.

– Спасибо, синьор.

– Не благодари меня. Я остро нуждаюсь в квалифицированных и профессиональных кадрах, и ты, кажется, из их числа. Ты работала в нескольких отделах нераскрытых преступлений, и это хорошо для нас. Как тебе объяснит Раис, мы, штаб полиции, очень поздно начали работать с нераскрытыми делами. Кальяри – это не Милан и не Рим. Это довольно маленькая провинция, и у нас низкий процент убийств. Единственная большая проблема в городе – это наркотики. В последнее время остров стал центром наркоторговли, поэтому Министерство внутренних дел усилило отделы по борьбе с наркотиками: они хотят перекрыть маршруты, пока не поздно.

– Ясно.

– В мобильном подразделении глава работает под вице-квестором. Оба калабрийцы[39], специализируются на борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Если коротко: из министерства прислали достаточно квалифицированных кадров, но похищения и аресты не такие, как ожидалось.

– Переводя на простой язык: они рискуют своими местами, – сказала Мара.

– Отвечаю тоже по-простому: так оно и есть, – признал Фарчи.

– Думаю, это означает, что из Министерства внутренних дел начали оказывать давление, чтобы поднять статистику. Тогда можно будет оправдать управленческие расходы, сверхурочные, затраты на перехваты и так далее.

Фарчи кивнул.

– Не имея возможности компенсировать на данный момент операции по борьбе с наркотиками, они попросили поднять средний показатель раскрытых убийств, – подхватила Ева. – Но поскольку это малонаселенная провинция с низким уровнем убийств, я предполагаю, что они прибегли к нераскрытым делам, чтобы раздуть статистику, надеясь раскрыть старые убийства с помощью криминалистики и новых технологий.

– В точку, Кроче, – сказал комиссар, переводя на нее взгляд. – В конечном счете все дело в цифрах: реальный анализ затрат и выгод, как если б это была транснациональная компания.

– И ты – тот, кто должен сводить концы с концами.

– Точно. Я теперь не только коп, но еще и бухгалтер. Официально я занимаюсь расследованием убийств, и пока два начальника заняты описью имущества и должны закончить ее, прежде чем кресла под ними взорвутся, мне приходится выжимать из себя все соки, чтобы раскрывать дела об убийствах.

– Мы сделаем все возможное, уверяю, – сказала Ева, также выступая от имени своей коллеги. Это понравилось Фарчи: он опасался, что с таким резюме миланка привыкла работать в одиночку, но слова «мы справимся» успокоили его.

– Помимо того, что у твоей напарницы дерьмовый характер…

– Не начинай, – обиделась Мара.

– …Раис – одна из лучших в мобильном подразделении. Теперь она в несколько щекотливом положении по причинам, которые… Она объяснит их тебе, если захочет. Я хочу дать вам понять, что я на вашей стороне. Я не стану отрицать, что квестор Карло Дель Греко…

– Bellu arrogh’e merda[40], – прошептала Мара.

– Судя по тону, ты не очень его уважаешь, – сказала Кроче.

– Ты права, – сказал Фарчи. – Раис, перестань. Я говорил, квестор не совсем фанат отдела нераскрытых преступлений. Но на нашей стороне глава мобильного подразделения, потому что его судьба частично зависит от нас… От вас, лучше сказать.

– На территориальном уровне какая у нас юрисдикция? – спросила Ева.

– Хороший вопрос. Мы будем работать с генеральным прокурором Кальяри, что дает нам юрисдикцию в отношении всех дел на острове. Я уже знаю, что это вызовет к вам некоторую неприязнь, но вы можете передвигаться по всему району с помощью местных полицейских управлений. Чтобы…

– Получить более широкую базу дел и больше возможностей, – предвосхитила его Ева.

– По крайней мере, нам прислали человека с мозгами. Она поработает месяц – и займет твое место, – сказала Раис Фарчи.

– Не знаю, захочет ли она… В любом случае да, Кроче, – да, и для этого тоже. Это не продлится долго, потому что в других местах скоро тоже займутся нераскрытыми, но на данный момент у Кальяри есть стратегическое преимущество.

– У нас есть возможность возобновить только наши собственные дела или Карамбы тоже? – спросила Мара.

– Наконец-то что-то умное из твоих уст… Кроче, Карамба – это Корпус карабинеров.

– Поняла.

– Раис, это зависит от судьи. Вы получите кучу дел, о которых сообщил Рим, и, проконсультировавшись с судебными органами, решите, какие из них имеют наилучшие шансы на разрешение. Если государственный обвинитель считает, что мы, как государственная полиция, обладаем большими навыками или опытом, не имеет значения, кто проводил расследование: важнее, чтобы кто-то его закрыл. Лучше, если это будем мы.

– Скажи, вы нам хотя бы кабинет дадите? – спросила Мара.

Губы Фарчи растянулись в жесткой улыбке человека, предвкушающего злую шутку.

– Что-то в этом роде, – сказал он, открывая ящик и доставая связку ключей.

– Что, черт возьми, значит «что-то в этом роде»?

– Сами увидите, – ответил он, вставая. – Пойдем. Я покажу тебе твой новый кабинет.

Глава 16

Архив мобильного подразделения, полицейское управление Кальяри

Когда сотрудник отдела убийств провел их в подвал, вибрирующий зловещим гулом неоновых ламп, лавируя среди картонных коробок и папок, сваленных повсюду на полу, Ева Кроче уловила за его спиной только некоторые слова из длинной череды проклятий напарницы, пророческую – по крайней мере, для нее – фразу «’nne tzia rua…»[41]

Мара была достаточно проницательна, чтобы бормотать свои проклятия тихо, подальше от Фарчи, который вел их через старый бумажный архив мобильного подразделения. Внизу температура как будто понизилась градусов на пять-шесть. Воздух был наполнен запахом ржавчины и тем влажным горько-сладким зловонием, которое источает старая бумага.

– Кто-нибудь из вас страдает астмой? – спросил с иронией комиссар. Его шаги оставляли следы на пыльном черно-бордовом клетчатом полу.

– ’stizia ti coddiri[42]… – Снова Раис, непрерывно бормочущая неразборчивые ругательства.

Ряды шкафов и двухметровых стеллажей тянулись по подвалу, делая его похожим на старую забытую подземную библиотеку.

Фарчи остановился перед двумя столами, стоящими друг напротив друга. Два допотопных компьютера громоздились на них. Там же было навалено столько папок, что казалось, все это вот-вот рухнет от тяжести.

– Держу пари, это тоже идея квестора, – сказала Мара, с отвращением оглядываясь по сторонам.

– Вообще-то да, – признал комиссар.

– Фарчи, пожалуйста, скажи мне, что это шутка, – почти умоляла Мара.

– К сожалению, нет. Но если подумать, то в этом есть своя логика: отдел нераскрытых преступлений будет заниматься очень старыми делами, тех времен, когда еще не было цифровых архивов. Вам придется прошерстить всё в поисках интересующих вас досье. Оцифровано только двадцать процентов архива, и мы начали с последних дел, а не с самых старых. По крайней мере, вам не нужно будет ходить по сто раз туда-сюда по лестнице.

– Давай без глупостей, Джакомо. Этот ублюдок играет в грязные игры: он хочет, чтобы я сдалась и перевелась в другое управление. И это нормально, так как все мы знаем, что он ублюдок. Но она-то при чем? Она сейчас, наверное, думает, что попала в какую-нибудь Бурунди, – отрезала Раис. – Тебе что, это кажется подходящим рабочим местом для двух сотрудников уголовной полиции?

– На этот раз я могу только с ней согласиться, – вмешалась Ева в ее защиту. – Невозможно работать в таких условиях, синьор.

– Это приказ сверху, синьоры. Я не могу ничего сделать.

Слова Фарчи были прерваны шумом за одной из металлических полок. Обе женщины попятились, осматривая пол в поисках источника шума.

– Merdonasa![43] – прорычала Раис в истерике.

– Прошу прощения? – спросила Кроче.

– Крысы! Так я и знала… Богом клянусь, если ко мне приблизится крыса, я ее пристрелю, Фарчи. Клянусь головой моей дочери.

Из-за большого шкафа вышел мужчина лет шестидесяти.

– Не волнуйся, подруга. Крыс травили неделю назад, – сказал Морено Баррали, улыбаясь ей. – Настоящие крысы не здесь, внизу, а на верхнем этаже.

Глава 17

Архив мобильного подразделения, полицейское управление Кальяри

У Морено Баррали было морщинистое и отшлифованное временем лицо, как гранитная скала, сформированная тысячелетиями разгневанного мистраля. На изможденном болезнью лице выделялись ультрамариново-зеленые оживленные глаза. Он был среднего роста, с очень короткими седыми волосами цвета стали, и пользовался костылем, с помощью которого сохранял баланс и ходил более уверенно. Его быстрый беспокойный взгляд, казалось, хотел протестовать против предательства его физической оболочки, в которой он чувствовал себя неудобно, как будто попал в ловушку.

– Баррали, черт тебя подери! Ты меня чуть до инфаркта не довел, – зашипела Мара. – Откуда, черт возьми, ты взялся?

– Тут есть аварийный выход, который ведет прямо на улицу, – сказал Фарчи после того, как Баррали и Еву представили друг другу. – И это одна из причин, почему я не был против, чтобы вас сюда отправили. Морено может приходить, когда ему заблагорассудится, не проходя через главный вход и не привлекая внимания. Многие коллеги не одобрили бы это или, во всяком случае, сплетничали бы насчет его сотрудничества, а мне хотелось бы этого избежать. Кроче, Морено…

– Я уже ей кое-что рассказывала, – сказала Мара. – Просто не ожидала, что ты выпрыгнешь из ниоткуда, как ниндзя.

– …Морено – наша историческая память, и он может помочь вам в восстановлении материалов старых дел, – продолжил Фарчи.

– Да, я динозавр мобильного подразделения, – сказал полицейский. – Я знаю, как тут ориентироваться и где искать нужную информацию… Приятно познакомиться, инспектор.

– Можно просто по имени. Взаимно, – сказала Ева.

Позже она много думала об их первой встрече, и слово, которое чаще всего звучало в ее голове, было «предопределение». С самой первой минуты эта встреча наложила на нее своего рода ответственность, как будто Морено Баррали передал ей внутреннюю ношу, слишком долго угнетавшую его. Бремя воспоминаний и боли, которые ей суждено было взвалить на свои плечи. По тому, как оживились его глаза, когда она пожала ему руку, Ева поняла, что старый инспектор тут же вступил с ней в эмоциональный контакт, словно нашел ее после напряженного поиска.

– Тогда избавимся и от «вы»; зови меня Морено.

– Кроме того, принеси свои соболезнования, что ей придется работать в паре с Раис, – сказал Фарчи.

Мара подавила проклятие.

– У каждого свои проблемы, – сказал Баррали, улыбаясь.

– А моя проблема – вы и это проклятое место… Ты хотя бы сможешь достать нам кофемашину и кулер? – спросила Мара у Фарчи.

– А уборщица, официант и личный повар тебе не нужны? – возразил начальник.

– Знаешь, это было бы неплохо, – сказала Раис, и на ее лице появилась злая улыбка.

– Прекрати… Кроче, Морено был учителем для меня и для многих других коллег. Он научил этому ремеслу многих из нас. Он – коп старой формации и не хочет нас покидать. Другой на его месте давно вышел бы на пенсию, но у него есть счет, который нужно оплатить, прежде чем он снимет с себя форму, правда?

– Могу в этом поклясться, – подтвердил полицейский.

– У тебя другой акцент, – сказала Ева.

– Так я родом из района Нуоро, сердца Сардинии.

– Давай-ка не будем преувеличивать; тоже мне сердце Сардинии, – раздраженно сказала Мара. – Не верь ему.

– Хочу тебе сказать, что мы, сардинцы, очень грешим местечковым патриотизмом. И, по правде говоря, «очень» – это еще мягко сказано, – сказал Фарчи. – В любом случае Кроче пока здесь неофициально. Она заступит на службу со следующей недели. Морено также будет работать с вами неофициально. Он поможет вам со старыми делами, но я бы хотел, чтобы об этом сотрудничестве, назовем его так, вы не слишком распространялись. Я доступно объяснил?

Ева смотрела на него немного растерянно, и шеф почувствовал, что ей неловко.

– Пойду покурю напоследок, а потом опущу шторы. Кроче, пойдем со мной, расскажешь, как ты устроилась, – сказал Фарчи. Затем он пожал руку Баррали и сказал ему, что поговорит с ним позже.

Уходя, Ева увидела, как Морено кладет на стол толстую папку. На первой странице она прочитала обеспокоивший ее заголовок: «Ритуальные преступления, 1975–1986 годы».

Подняв глаза, Ева переглянулась с Марой, которая незаметно кивнула.

– Мы ждем тебя здесь, Кроче. Проверим, работает ли вообще этот мусор или нам придется приносить из дома свои ноутбуки.

– До скорой встречи, – сказал Баррали.

Ева кивнула и последовала за Фарчи, но мыслями все еще оставалась в подвале, пригвожденная к этому досье, как если б она подверглась магнетическому воздействию, которое с трудом могла рационально объяснить.

Глава 18

Площадь Республики, суд Кальяри

До конца октября оставалось всего несколько дней, а город казался окутанным поздней весной. Дул теплый ветер, распространявший сладковатый запах цветов жакаранды[44]. На небе было ни облачка.

– Это больше, чем закат. Посмотри сюда: похоже на апельсиновый сок.

– И правда… Есть что-то волшебное в свете этого города, – сказала Ева, очарованная сладостью вечера. – В южном солнце есть что-то особенное, но здесь это ощущается еще сильней.

– У острова много недостатков, но это рай, поверь мне. Ты ведь такую погоду не ждала? – спросил Фарчи. Они сидели на скамейке в парке перед зданием суда.

– Совсем не ждала.

– Нам, местным жителям, везет. У нас восемь месяцев лета, три месяца весны и совсем немного осени или зимы, зависит от года. В этом году, кажется, лето не хочет уходить… Ты не против, если я покурю?

– Нет, шеф.

– Хорошо. Итак, это суд, плюс еще прокуратура. Как видишь, они рядом с нашим отделом. Это ускоряет работу. На следующей неделе я свяжу вас с судьей, которого генеральный прокурор выбрал для ведения нераскрытых дел. Он будет вашим контактным лицом для получения ордеров, разрешений и запросов на образцы ДНК и тому подобное.

– С ним легко работать? – спросила Ева.

– С ней. Это хорошая женщина, у нее есть совесть, и она профессионал. Если мы закроем нераскрытые дела, она тоже от этого выиграет, так что не волнуйся, она сделает все, чтобы облегчить вашу работу… Слушай, я надеюсь, что первое впечатление от всего тебя не слишком напугало. Раис может быть крепким орешком, но, поверь мне, она очень хороший человек и знает, как вести расследование. Характер у нее так себе. Она кажется di luna mala, то есть всегда в плохом настроении, но в основном это поза.

– Послушайте, кроме того затруднения, что я иногда не понимаю, что она говорит, и у меня такое впечатление, что она замышляет мучительнейшую пытку, чтобы меня ей подвергнуть, – в остальном Раис мне кажется прекрасной женщиной, – сказала Ева, улыбнувшись. – Почему она в отделе нераскрытых преступлений?

– Из-за конфликта с высшим руководством. У нее были проблемы с квестором. Если она захочет, сама тебе расскажет. Могу сказать, что они хотели ее кинуть, а люди, которые должны были ее защищать, ее коллеги, воспользовались возможностью убрать ее с дороги. Один из коллег, в частности, использовал этот эпизод, чтобы получить повышение.

– Мерзость.

– Можно и так сказать. Так что ты прекрасно представляешь, как ей не терпится работать в паре с женщиной. Отдел нераскрытых преступлений будет для вас настоящим лимбом, если только…

– Если мы не сможем закрыть дела, – закончила его фразу Ева.

– Точно. Мара знает, что это единственный выход из туннеля, так что не думаю, что она доставит тебе много неприятностей. Просто прояви немного терпения в первое время, а потом, я уверен, она расслабится. А ты?

– Что я?

– Как я уже говорил, с твоим резюме здесь, в такой тихой, временами сонной провинции ты только тратишь время. Я не хочу знать, почему они послали тебя к нам…

– Вы действительно не знаете? Достаточно одного телефонного звонка.

– Я не буду никуда звонить, если ты не облажаешься. Единственное, что я хочу знать, доставишь ли ты мне неприятности. Я очень прямолинеен в этом вопросе. Если играешь по правилам и добиваешься результата, мне все равно, что было у тебя в предыдущих командах.

– Я здесь не для того, чтобы создавать проблемы, синьор.

– Отлично. Если не хочешь причинять мне неприятности, забудь такие слова, как «Милан», «Интер» и, того хуже, «Ювентус»[45], хорошо? Здесь у нас болеют только за «Кастедду»[46].

Глаза Евы расширились, как будто у нее была слуховая галлюцинация.

– Прошу прощения, ты серьезно?

– Серьезнее некуда.

– Я ненавижу футбол.

– Теперь нет. Ты на сардинской земле, поэтому с этого момента поддерживаешь «Кальяри». Попробуй что-то сказать против, и я заставлю тебя дежурить на выходных и носить в сумочке священную карточку с Джиджи Ривой[47], ясно тебе?

– Я…

– Я шучу, Кроче. Не принимай близко к сердцу.

Они расхохотались.

– Хорошо, теперь, когда мы решили вопрос с футболом, перейдем к Баррали…

Глава 19

Виноградники Ладу, Верхняя Барбаджа

Сардиния не остров. Это архипелаг из множества островков, разделенных не морем, а полосами суши. Некоторые настолько малы, что напоминают атоллы, но каждый имеет свое лицо, а зачастую даже другой язык и обычаи. Границы, которые их разделяют, невидимы для человеческих глаз. По крайней мере, глаз тех, кто не из этих мест. Для здешних они отчетливы, ибо прочерчены кровью еще в незапамятные времена. Нерушимые границы, к которым следует относиться с уважением. Потому что в некоторых местах смерть более священна, чем жизнь.

Границы обширных территорий Ладу в горах были хорошо известны всем, и никому и в голову не пришло бы вторгнуться на этот запретный остров. В прошлом было пролито много крови, чтобы разграничить земли, в которых Ладу стали изгнанниками. В этих местах раз и навсегда застыло время, но Ладу не хотели их покидать. Они были закрытыми для современности, слепыми и глухими к ее обещаниям, и вместо этого посвящали себя жизни в полном согласии с миром природы и ее законами.

Ладу никогда не принимали участия в сельских празднествах, общинных обедах или деревенских праздниках за пределами своих земель, но это не означало, что они не имели своих обрядов и празднеств, наоборот; в них, однако, не было ничего религиозного, по крайней мере в католическом смысле. Обряды воплощали в себе языческое начало, связанное с культом земли и жертвами тех, кто ее обрабатывал: древние обычаи, верования и суеверия, продолжавшие существовать только здесь и не распространенные на остальной части острова.

В ту ночь Ладу под звездным покровом праздновали окончание сбора урожая, ознаменовавшее приход зимы; был очень поздний урожай из-за сильной засухи, поразившей остров. Все семьи вышли из домов поближе к виноградникам. Сладкий аромат виноградной лозы и муста[48], пронизывавший свежий ночной воздух, сменился ароматом жареного мяса. Над ковром из тлеющих углей сухого каменного дуба и корней мастики была устроена клетка, составленная из рядов шампуров, на которых вертикально жарились дюжина поросят и несколько ягнят. Шипение капающего жира – то, что зовется «песней» proheddu[49] – и потрескивание углей были фоном для криков детей, которые играли и гонялись друг за другом среди разрешившихся от бремени рядов виноградной лозы. Дюжина безмолвных хранителей углей, с колючими бородами, придающими им дикий вид, и глазами, затуманенными от большого количества вина, уже почти пять часов следили за мясом, которое с каждой минутой золотело. Время от времени эти терпеливые мужчины подбрасывали в огонь ветки мирта и можжевельника, чтобы мясо вкуснее пахло, или вставляли лезвия резольс в плечи или бедра поросят, которые затем клали на ладони: по температуре лезвия они понимали, готова ли пища. Детей не подпускали к клетке с поросятами, однако им разрешалось жарить небольшие кусочки сыра и рикотты[50], нанизывая их на деревянные шампуры. Затем их помещали в пробковые контейнеры, оставленные возле огня, чтобы сохранить тепло.

Среди веселящейся публики на дворе фермы самые молодые состязались друг с другом на стоге сена в s’istrumpa, очень древнем искусстве боя, похожем на греко-римскую борьбу, в котором Ладу, обладающие циклопическими телами, выделялись природным талантом. Очаги, окруженные камнями, факелы и пылающие жаровни, разбросанные по двору, освещали местность. Девушки ходили среди родственников, неся подносы с пробковой коркой, на которых на подложке из хлеба carasau лежали куски козьего сыра и ломтики сала.

Из дома, где готовили первые блюда, доносился сильный аромат рагу из дикого кабана, который подавался с восхитительной пастой maccarrones de busa, приготовленной вручную старухами. Несмотря на холод, все ели на свежем воздухе, возле костров, согретые binu nieddu, обилием еды и эйфорией от совместного торжества. Длинные скамейки и накрытые столы были расставлены так, чтобы вместить всю семью, в которой было чуть более девяноста человек.

Бастьяну вернулся из полей вместе с двоюродными братьями и своим старшим сыном Микели. По традиции они сожгли прошлогодние чучела, а потом все вместе помочились на угли. Как только он приблизился к клетке, к нему подошла женщина, закутанная в темную шаль. Это была тетя Гонария, воспитавшая Бастьяну и ставшая для него матерью.

– Он хочет тебя видеть, – коротко сказала старуха, прежде чем испариться в ночи, как призрак.

Бастьяну несколько секунд смотрел на свою большую семью, ликующую и счастливую.

«Хоть так, – подумал он. – После стольких усилий они заслуживают немного беззаботности и веселья».

Это был год без дождя, и праздновать было нечего; тем не менее, для того чтобы сохранить свою семью вместе и заставить ее забыть о несчастьях, уготованных им природой, Бастьяну решил отпраздновать с размахом.

Он подозвал к себе Микели, и, вместе перейдя иссушенные поля, они направились к дому патриарха клана Бенинью Ладу. Старик ел один. Едкий ночной воздух был пыткой для его костей, с возрастом покрывшихся мелом.

– У-м-м, аромат молодой кожи… Это ты, Микели? – спросил старик, откладывая вилку и поправляя грубое шерстяное одеяло, накинутое на плечи. Свинина была настолько мягкой, что таяла, едва он касался ее языком, поэтому Бениньо мог ее есть даже своим беззубым ртом.

– Да, это я, – ответил подросток.

– Ты правильно сделал, что взял его с собой, Бастьяну. Микели однажды займет твое место. Он мускулистый мальчик.

– Ты в порядке, mannoi? – спросил Бастьяну.

– Да. Я наслаждаюсь праздником отсюда… Но праздновать нечего.

– Знаю. Но я думал о…

– Ты отлично справился, я не об этом. Твоя двоюродная сестра, жена Жаку, вчера родила мертвого сына.

– Я слышал.

– Signale malu este[51], – сказал старик. – Такое происходит с нашими женщинами уже второй раз за год. Для общины это предзнаменование смерти. Особенно после столь неудачного года, как прошлый. Со времен великого голода, когда я был мальчиком, я не видел такого неурожая. Мне уже несколько недель снятся плохие сны. В этих vijones malas я вижу, как наши поля полыхают в огне, а истощенные звери нарочно бросаются в огонь… Дует гнусный ветер, Бастьяну. Времена великой и ужасной засухи.

– Что еще ты видел? – спросил племянник.

– Я видел, как женщины оплакивают своих сыновей, как горят наши дома. Я видел, как сыновья восстают против отцов… Думаешь, я схожу с ума? – спросил старик.

– Вовсе нет, mannoi.

Бастьяну очень уважал своего деда. Тот был òmine praticu, человеком с животным чутьем. И не только на земные вещи. Вовсе нет. С возрастом и слепотой, по его словам, он чувствовал себя все более и более близким с миром духов и с невидимой природой, которая их окружала. Он стал bidemortos, человеком, способным видеть души умерших.

– Мы должны умилостивить ярость земли. Мы должны сделать это ради нашей семьи.

– Не волнуйся, mannoi. Я сделаю это.

– Вы это сделаете. Я хочу, чтобы Микели тоже пошел с тобой.

– Но…

– Если он достаточно велик, чтобы убить кабана, который сегодня будет подан к обеду, и достаточно крепок, чтобы выпотрошить христианина, значит, он mannu[52] и может защитить семью.

– В некотором роде.

– А теперь идите и выпейте за меня.

Оказавшись снаружи, уже по дороге к виноградникам, Микели с любопытством спросил отца:

– Чего он от нас хочет?

– Cosas de bestias[53], – только и сказал Бастьяну. Желание веселиться пропало.

Глава 20

Внутренняя Сардиния

Это было похоже на кошмар, который никак не хотел заканчиваться. Как она ни старалась, тело не реагировало на подсказки разума. Чувство полной беспомощности, вынужденная летаргия конечностей и мышц – это было похоже на лимб между жизнью и смертью. Чем больше она пыталась проснуться от этого мучительного сна, тем больше погружалась в него.

Все чувства покинули ее.

Все, кроме обоняния. Даже в той Лете, где она колебалась во власти сил, не зависящих от ее воли, Долорес Мурджа могла уловить сильный запах сырости и плесени, смрад земли и мокрых ветвей. Эти запахи были настолько сильными, что они перебивали сильный аромат крови, запекшейся на ней и ставшей второй кожей. Она пришла к выводу, что ее похитили и спрятали где-то в лесу. Несколькими часами ранее Долорес чувствовала сковывающий холод, ее губы затвердели и потрескались от обезвоживания. Шелестели листья на обдуваемых ветром деревьях и были слышны крики ночных животных вокруг того места, где она находилась. Но теперь зрение, слух, вкус и осязание ушли. Даже память стала теперь недоступным инструментом: она с трудом могла вспомнить собственное имя. Ничего больше. Как будто она переходила, секунда за секундой, в звериное состояние, состоящее только из телесных ощущений и инстинктов.

Долорес почувствовала, что теряет сознание.

Одна последняя мысль успела овладеть ее разумом перед коматозной тьмой. Размышление, вызванное головокружительным чувством неотвратимости и озаренное последней вспышкой осознания: «Они никогда не найдут меня… Меня не спасут…»

Побежденная этой душераздирающей уверенностью, Долорес отказалась сопротивляться соблазнам тьмы и полностью отдалась ее плотоядным волнам.

Глава 21

Долина душ, Верхняя Барбаджа

Когда Бастьяну Ладу нужно было побыть наедине с собой, он уходил из своей маленькой деревни и погружался в первозданную природу долин на склонах горы, на которой стояли дома его семьи. Он часами бродил в полном одиночестве по тропинкам, сопровождаемый криками сов-сплюшек и щебетанием прочих птиц, просачивающимся сквозь сплетение ветвей. И чем дальше заходил, тем больше ему казалось, что он возвращается в прошлое; даже пейзаж становился жестче и архаичнее, сложнее.

В то утро Бастьяну с козьей ловкостью взобрался по природным каменным ступеням и вскарабкался на одну из самых высоких точек Верхней Барбаджи. Он называлcя Са Пунта Манна, этот гранитный узел, возвышавшийся более чем на тысячу сто метров над уровнем моря. При ясной и не влажной погоде отсюда можно было смотреть на дикую природу, усеянную величественными скалами, на долину Тирсо, Монтиферру, кобальтовую синеву Тирренского моря с одной стороны и более темную синеву Сардинского моря с другой. Словно кто-то оседлал два моря, а весь остров представлял собой огромный плавучий плот, и он был единственным человеком на нем. Здесь, наверху, мысли разреживались. Рассуждение превращалось в созерцание. Нередко можно было видеть беркутов, рассекающих небо, парящих над третьим морем, над этой необъятной зеленой гладью, покрывавшей холодную Барбаджу, как плащ, и в то же время легко было заметить несколько групп муфлонов, грифонов, стервятников и, если повезет, особь сардинского оленя. Говорили, что если его увидишь, тебя ждет удача.

Наверху, на рассвете, у Бастьяну почти возникло ощущение, что он держит небо, пожимает ему руку и побуждает его дать рождение новому дню, новому солнцу. И он делал это, не говоря ни слова и не двигаясь, как будто красота природы заслуживала уважения на физическом уровне, почти анимистического[54] благоговения. Это было одновременно ритуалом смерти и возрождения. Иногда, распространяя потоки бальзамических ароматов, ветер свистел в трещинах валунов, создавая симфонию каменного гула, и с закрытыми глазами Бастьяну мог узнать, какой ветер дул, только по звукам, которые производили скалы, так как они откликались в различном тоне. Однако этим утром воздух был устрашающе неподвижен. Вся земля словно пульсировала как живая и издавала глухое ворчание голодного зверя.

Накануне вечером, перед тем как Бастьяну удалился в свой дом, дед отправил ему послание через одну из старших теток. Старик был категоричен: «Чрево земное не может приносить плода, если оно не оплодотворено. Процветание – дитя жертвы».

– Нет, в этом нет необходимости. Я уже выбрал того, кто будет платить, – возражал Бастьяну.

Тетка, хранительница древних знаний и тысячелетних традиций, была непреклонна, указывая на жертву.

– Нет, – жестко ответил Бастьяну. – Вы не можете просить его сделать это. Только не она.

– Жертва должна стоить боли, она должна заставить сердце кровоточить. Земля питается страданиями.

Жестокие слова, как удары плетьми, гранитные и острые, как горы.

– Но…

– Только так. Земля жаждет и голодна… Делай, что должен, Бастьяну.

Эти фразы не переставали звучать внутри его. Бастьяну посмотрел на нетронутые долины, раскинувшиеся насколько может видеть глаз. Они пробуждались от ласк утреннего света. Но этот покой был иллюзорным. Ладу называли это место Долиной душ, потому что оно использовалось как место захоронения с доисторических времен. Поговаривали, что первые следы человеческих поселений на этих холмах относятся к среднему неолиту, ко времени примерно за четыре тысячи лет до нашей эры; другие говорили даже о палеолите[55]. Какой бы ни была настоящая дата, Бастьяну был уверен, что эти горы усеяны пещерами и расщелинами, где жили и хоронили своих близких его предки, убежденные, что смерть есть не что-то окончательное, а просто необходимый переход к иной духовной жизни. Степень его уверенности основывалась на непосредственном опыте: он вырос, исследуя эти пещеры, прикасаясь к sinnos[56] этой древней цивилизации собственными руками.

Иногда Бастьяну представлял себе своего предка, который, как и он, шесть или семь тысяч лет назад слушал песню скал. После каменного века эти горы давали убежище нурагическим народам, пришедшим с равнины Кампидано, которые бежали от карфагенян, а позже от римлян, византийцев и прочих, почти бесконечной череды завоевателей. Ни одному захватчику не удавалось проникнуть на эти высоты и навязать себя миру Барбаджи и его обитателям. Никому. Словно эти отдаленные недоступные районы были защищены божеством леса. Божественная природа, которая насмехалась над своими врагами, но взамен требовала жертв и абсолютной верности. Бастьяну закрыл глаза. Казалось, он ощущал вокруг себя неосязаемое присутствие тысячелетних animas, душ своих предков.

– Кто ты такой, чтобы противостоять земле? – казалось, спрашивали его antigos spiritos, древние духи.

– Никто, – прошептал он.

Так, поцелованный ранним солнцем, Бастьяну Ладу поддался на уговоры духов предков потворствовать первозданной воле природы.

Глава 22

Бухта Мари Пинтау, Джеремеас, Куарту-Сант-Элена

Она чувствовала зов моря, непреодолимый, как голос, который шепчет внутри, чарующий и сладкий. Незадолго до рассвета Ева Кроче вышла из дома и направилась за город, чтобы исследовать побережье. Но менее чем через двадцать километров по прибрежной дороге, которая должна была привести ее в Вилласимиус, с вершины холма ее похитила блестящая вода. Она не удержалась и остановилась, припарковала машину и спустилась к бухте под названием Мари Пинтау – Живописному морю по-сардски. Перевод она нашла в интернете.

«Это невозможно», – прошептала Ева сама себе, наполненная религиозным изумлением, пересекая извилистую тропинку, спускающуюся к пляжу. Словно холм, покрытый кустарником, дышал инеем и распространял в воздухе запах земляничника, а жгучий аромат моря делал его еще свежее и ярче. Она столкнулась с самым интенсивным и в то же время кристальночистым синим цветом, который когда-либо видела. Цвет, который идеально перешел от моря к небу, словно они были одним целым: единым наслаждением для глаз и в то же время бальзамом для души. Первый участок морского дна, покрытый светлой гранитной галькой, через несколько метров сменился очень мелким песком, белым, как мука; отражающийся солнечный свет придавал изумрудной воде неестественную прозрачность. Странным образом необъятность и чудо природы она воспринимала скорее обонянием, чем зрением: ее ноздри были забиты опьяняющими испарениями, пахнущими бесконечностью. Никакие слова не могли передать эти ощущения.

Ева сидела на галечном пляже и растворялась в переливчатых и умиротворяющих красках моря, задыхаясь от красоты.

Через несколько минут она обнаружила, что размышляет о том, что с тех пор, как оказалась на острове, ее боль притупилась. В последние годы страдание звучало в ней постоянно; она запомнила все движения, смены ритма, соло, паузы и циклы этой музыки. Боль никогда не покидала ее. Как только она ступила на эту землю, окруженную морем, песня зла стихла, как будто сама природа задушила ее своей мелодией.

Прошлой ночью, как и во все ночи, последовавшие за этим проклятым днем, Ева включила компьютер, зашла на «Нетфликс» и запустила диснеевский мультфильм «В поисках Немо». Обычно она тут же ставила громкость на ноль: диалоги, шумы и смех персонажей она слышала у себя в голове с абсолютной ясностью, потому что знала их наизусть. Так Ева провела год в Милане: создала дома искусственную ночь и смотрела мультфильмы Диснея без звука, один за другим, изнуряя себя памятью, почти не выходя из квартиры, не отвечая на телефонные звонки и звонки в дверь. Частная литургия боли, о которой никто не знал. Покахонтас, Мулан, Дори[57] и все остальные потеряли в ее взрослых глазах свои детские, положительные и удивительные характеры и приняли очертания ужасных монстров. Это было искупление, которое она выбрала: милые вымышленные персонажи стали для нее безжалостными тюремщиками и мучителями, а диван превратился в плот, который медленно и неотвратимо переплывал реку Лету. Каждую ночь.

Но прошлой ночью Ева выключила звук не сразу, а через несколько минут. Такого раньше никогда не было. Как будто ее разуму не нужно было мучить себя воспоминаниями, чтобы заснуть, как будто что-то приручило воспоминания, разбавив их тона, заставив замолчать. Она закрыла глаза и заснула мирным сном без сновидений, чего с ней давно не случалось.

«Это просто совпадение или я выздоравливаю?» – подумала Ева. Она не знала ответа. Но у нее было ощущение, что она наконец очнулась от этой искусственно вызванной комы; Мара, Баррали и Фарчи были первыми людьми, навстречу которым она открылась спустя годы. Ева знала, что еще слишком рано говорить об этом, но чувствовала, что находится на правильном пути, чтобы заново открыть для себя свое первоначальное измерение, личность, которую она задушила.

– Это в тебе дело? – спросила она у острова, оглядываясь по сторонам с иронической улыбкой. Голос прибоя был неразборчив.

Из сумки Ева достала папку с документами, положила на колени и открыла. В ней были фотографии и материалы следствия по расследованию ритуальных убийств в период с 1975 по 1986 год.

– Какое впечатление произвел на тебя Баррали? – спросила ее напарница накануне вечером.

– Я думаю, что он хороший человек и мы должны дать ему шанс, – ответила Ева. – Кажется, он долгое время боролся в одиночку и теперь находится на грани того, чтобы сдаться. Ему нужна помощь.

Мара Раис кивнула и передала ей папку.

– Хорошо. Не знаю почему, но я с тобой согласна. Только не читай на ночь, иначе можешь попрощаться со сном. Прогляди материалы. Раз ты эксперт по ритуальным преступлениям, то это твой хлеб. Потом поговорим об этом спокойно, – посоветовала она.

Ева считала кощунством открывать ящик Пандоры в этом райском уголке, но любопытство одержало верх. Через несколько минут чтения и анализа материала ее жестоко поразило осознание: она больше не сможет полагаться на свои прежние убеждения, потому что это совершенно незнакомый мир, чья история, символика и традиции полностью ей непонятны.

В этот момент мобильный телефон начал вибрировать.

– Да? – ответила она.

– Это я, – сказала Мара. – Разбудила?

– Нет, я уже давно встала. Ты мои мысли читаешь – я как раз просматривала папки, – сказала Ева.

– Правда? Хочешь, чтобы тебя вывернуло завтраком?

– Хватит тебе… Послушай, я не знаю, как тебе сказать, но я ни хрена тут не понимаю. Это что вообще такое? Что за маски мамутонес?[58]

– Не неси чушь. Если тебя услышат в Мамояде, тебе не поздоровится. Нет, эти типа карнавальных масок Оттаны[59].

– Ага, спасибо большое, теперь мне все намного понятнее, – засмеялась Ева.

– Где ты, Кроче? Я слышу шум воды.

– На море. В месте под названием Мари Пинтау. Райский уголок.

– На море? Молодец, что загораешь. Без обид, твой трупный цвет лица, где-то между белым и зеленоватым, произвел на меня впечатление. Да, ты из отдела убийств, но не настолько же, чтобы все в тебе об этом напоминало. У тебя и так уже есть крупные недостатки: ты миланка плюс…

– А не пойти ли тебе куда подальше, Раис?.. Ближе к делу, пожалуйста. Или ты позвонила, чтобы оскорбить меня?

– К несчастью для тебя, нет. Баррали пригласил нас на обед.

– Сегодня?

– Нет, через два месяца… Сегодня, конечно. У тебя были другие планы?

Ева не успела придумать какой-нибудь предлог, чтобы отказаться.

– Я вижу, ты тоже не обезумела от радости… Слушай, если тебе нужен беспристрастный совет, давай разберемся с этим прямо сейчас, чтобы Фарчи был нами доволен, а затем мы сможем вернуться к нашей работе и пожелать Баррали всего хорошего.

– Я не знаю, что сказать. Я не привыкла к такому…

– Еще успеешь привыкнуть. Увидимся у него дома в час. Не приноси ничего, я позабочусь о вине. Я пришлю тебе геометку; он живет очень близко от того места, где ты сейчас. Пока, мне нужно принимать солнечные ванны.

– Иди ты…

– И ты тоже, Кроче. До скорого.

Ева покачала головой и продолжила чтение материалов. Потребовалось всего несколько секунд, чтобы звериные образы стерли улыбку с ее губ.

Глава 23

Холмы Капитана, Куарту-Сант-Элена

Еве Кроче было достаточно выслушать объяснение символики и истории того, что она назвала бы простыми конусообразными равиоли, чтобы понять, насколько этот остров пропитан обычаями, суевериями и тысячелетними верованиями, которые также повлияли на его кулинарные традиции.

– Это гастрономическая особенность региона, из которого я родом, Ольястра, – сказала Грация Лой, жена Баррали, подавая ей дымящуюся тарелку. – Вот: culurgiònis all’ogliastrina с рагу из баранины, свежим базиликом, кремом из сыра пекорино и трюфелями из района Лакони.

– Легкое блюдо, рекомендуемое в особенности тем, кто сидит на диете, – иронично прокомментировала Мара Раис.

Грация продолжала так, словно не слышала ее:

– В остальной части острова их еще называют angiulottus, то есть аньолотти по-итальянски. Они содержат еще картофельное пюре, чеснок и мяту. Некоторые приправляют их порошком цедры апельсина или лимона. Я предпочитаю просто базилик и несколько капель трюфельного масла.

– У них странная, очень своеобразная форма, похоже на… – начала Ева.

– Именно это делает их особенными. Это называется spighitta, то есть початок; они и напоминают початок. Нужно аккуратненько залеплять их, как если б это была драгоценность, стараясь придать им характерную каплевидную форму.

– Почему початок? Какой смысл он несет?

– Ритуальный: в древности в сельскохозяйственных общинах так вызывали хороший урожай зерна и обеспечивали удачный год. В основном это было осеннее или зимнее блюдо, считавшееся праздничным, не повседневной едой, а роскошью, – пояснила Грация. – В некоторых районах их даже сушат и используют в качестве амулетов против sas animas malas, злых духов, как назвал бы их мой муж.

– Bonu prangiu a tottus[60], – сказала Раис. – Пусть вегетарианцы обзавидуются нам.

Все четверо засмеялись и принялись за еду.

– Их также дарили как амулеты родственникам и друзьям, – продолжила Грация. – В деревне, откуда я родом, существует традиция, согласно которой их готовят только в знак благодарности в конце сбора урожая пшеницы и чтобы почтить умерших, по случаю дня мертвых в ноябре.

Трое копов обменялись быстрыми взглядами, полными намеков. Ева и Раис поняли, что жена Баррали не знает о расследовании мужа; а может быть, расследование так глубоко проникло в их повседневную жизнь, что они этого уже не замечают.

– Моя бабушка делала то же самое, – сказала Раис. – Она всегда оставляла тарелку с ними на накрытом столе per sas animas[61].

Увидев растерянный взгляд миланки, Баррали пришел ей на помощь:

– На Сардинии существует культ мертвых и почитание душ, духов, добрых или злых; эти обычаи стары как мир. Имей в виду, что с нурагической эры на острове закрепилась вера, согласно которой смерть есть не конец жизни, а начало нового пути.

– Я не понимаю…

– Ешь, а то остынут, – сказала Грация.

Хозяйка дома была доброй и заботливой женщиной: она излучала материнскую нежность каждой клеткой своего тела, но в то же время обладала таким же вызывающим характером, как и Мара. Она и правда тут же воспользовалась возможностью, чтобы уколоть Еву.

– Или вы, миланцы, не умеете одновременно есть и слушать?

– Молодец, – одобрила Раис, подмигнув ей.

– Двое против одного, да? Вот она, женская солидарность… Я сдаюсь, хорошо? – сказала Ева, разводя руками. – Продолжай, Морено.

– Я говорил: смерть никогда не считалась чем-то окончательным, а просто необходимым переходом к иной духовной жизни. Всегда считалось, что души умерших, вольно или невольно, ведут жизнь, очень похожую на предыдущую, но в измерении, которое можно было бы определить как параллельное…

– Немного похоже на кельтов, – сказала Ева.

– Точно.

– Ах, я еще не говорила вам, но Кроче наполовину ирландка, – сказала Раис.

Ева кивнула.

– Только я не знаю, о чем это вы, – призналась Мара.

– Сейчас объясню. Самайн – или кельтский Новый год – это древний языческий праздник, отмечавшийся после уборки урожая и знаменовавший начало нового сельскохозяйственного года, – объяснила Ева.

– Верно, – подтвердил Баррали. – И это очень похоже на сардинские традиции.

Мара продолжала смотреть на них с явным чувством недоумения.

– И?..

– Кельты делили солнечный год на два периода: период рождения и расцвета, называемый Белтейн, и период, когда природа впадает в спячку, переходя в период покоя, Самайн. Считалось, что в ночи открывающие два периода, царство света и царство тьмы, могли соединиться, освобождая души умерших, которые таким образом могли вернуться на землю, – пояснила Ева.

– Однако самым важным праздником земледельческого календаря была так называемая ночь Самайна, ночь всех мертвых и всех душ – для нас sa die de sos mortos, – которая праздновалась между концом октября и началом ноября, в честь последнего урожая, – добавил Баррали.

– Знаешь, а ты весьма неплох в этой версии в стиле Альберто Анджелы[62], – сказала Мара, дразня его. – Не хватает только джинсовой рубашки.

Баррали никак не отреагировал на провокацию. Все началось с тарелки culurgiònis, но у Кроче возникло ощущение, что полицейский уже вводит ее в ритуальный контекст нераскрытого дела.

– На Сардинии этот праздник проводится уже сотни лет очень похожим образом; меняется только название: is animeddas или su Prugadoriu, Маленькие души или Чистилище. Другие просто называют его ночью духов. И во многих деревнях в самых разных районах острова принято оставлять перед сном накрытый стол именно для духов умерших, которые могли бы вернуться в эту ночь, чтобы навестить свой старый дом.

– С ума сойти. Спасибо за объяснение, – сказала Ева Морено.

– Не за что. Тебе все понравилось?

– Это блюдо – билет на небеса в один конец. Спасибо, Грация.

Женщина улыбнулась. Не было никакой возможности обращаться к ней на «вы»: когда они подошли к их двери, жена Баррали обняла и поцеловала миланку в щеки, как будто та была дочерью, вернувшейся из долгого пребывания за границей, заставив ее сразу почувствовать себя как дома. Их дом – деревенская вилла с большим камином в центре гостиной, от которого исходило приятное тепло, – был окружен оливковой рощей и располагался среди холмов, поросших тополями, тамариском и эвкалиптами, которых было много в районе под названием Капитана. Панорама радовала глаз: было видно море, небольшой порт и еще дальше извилистый профиль Поэтто и Селла-дель-Дьяволо (Седла дьявола). Легкий ветерок унес пасущиеся здесь немногочисленные облака.

Морено встал, чтобы проверить мясо, готовящееся на огне, и Мара, воспользовавшись случаем, тихо спросила у Грации:

– А твой муж ничего не ест?

– Мало. В основном вареные овощи. Химиотерапия опустошает его пищеварительную систему и иногда вызывает кровотечение и рвоту. Он уже потерял аппетит и вкус к еде…

– Но не желание быть вместе с тобой, – сказал Баррали через всю комнату, заставив ее покраснеть.

– И слух, кажется, тоже не утратил, черт тебя дери, – прокомментировала Раис.

Морено вернулся с улыбкой на губах.

– Sa morte non jughet ojos, к сожалению. У смерти нет глаз. Она не смотрит никому в лицо. Что мы можем сделать? Но тот факт, что вы двое здесь… вы не представляете, как много это значит для меня.

Две полицейские обменялись озабоченными взглядами: обе боялись бремени, которое передавал им Баррали. Они не чувствовали, что смогут оправдать его ожидания.

Морено, напротив, удовлетворенно кивнул сам себе. Впервые за многие годы он почувствовал утешение от осознания того, что наконец нашел нужных людей, которым можно передать эстафетную палочку.

Глава 24

Комиссариат общественной безопасности, Карбония, Южная Сардиния

Национальный горно-пещерный спасательный корпус неустанно работал с полудня предыдущего дня по просьбе мэра Траталиаса и мэров Карбонии, Гибы, Сан-Джованни-Суэрджу и других деревень в этом районе, чтобы поддержать работу полицейских, добровольцев гражданской защиты и карабинеров, которые без отдыха искали в горах и в сельской местности Сульчиса Долорес Мурджа, девушку, пропавшую без вести уже почти четыре дня назад. В этом районе был создан мобильный координационный центр, откуда осуществлялось наблюдение за бригадами, начавшими патрулировать территорию, в том числе с помощью местных пастухов и волонтеров. При всем этом – никаких следов Долорес. Кто-то слил в газеты новость – ложную – о том, что агенты убеждены, что ищут труп, и это несоразмерно усилило давление на следователей и напряжение.

Главный комиссар Маурицио Ниедду, начальник полицейского управления Карбонии, провел бессонную ночь, координируя мероприятия по поиску 22-летней девушки. По его мнению, все это было пустой тратой времени: девушка слыла бунтовщицей, и ее родная деревня Траталиас была для нее слишком мала; четыре дня – это слишком мало, чтобы думать о чем-то более серьезном, и он склонялся к версии побега или просто добровольного отъезда из-за какой-нибудь ссоры с друзьями или семьей. Но Аделе Маццотта, судья, которая занималась составлением отчета о пропаже, нуждалась в поддержке прессы и хотела быть в центре внимания из-за внутренней борьбы в правоохранительных органах, поэтому она возвысила голос, требуя поисков, и дала интервью. Скорее всего, утечка началась из-за нее.

«Какая заноза в заднице», – подумал Ниедду. Он перевелся из Кальяри в Карбонию именно для того, чтобы провести в покое последние два года перед выходом на пенсию, – и вот в этой дыре, где никогда ничего не происходило, исчезла девушка, и судьи воспользовались случаем свести счеты друг с другом, а он оказался между ними.

– Скажи на милость… – пробормотал Маурицио, возвращаясь в свой кабинет. – Паола! – громко позвал он.

Главная помощница Паола Эрриу, умная женщина, которой еще не исполнилось сорока лет, вошла в кабинет с планшетом и папкой под мышкой.

– Ничего? – спросила она шефа.

– Да куда там… Ее ищут по всему району Сульчис, но это просто пустая трата времени и ресурсов. На мой взгляд, это добровольный уход, пауза для размышлений или снятия напряжения. И когда семья воссоединится, клянусь, это меня совсем не удивит.

Девушка подняла обе брови: она расспрашивала семью Долорес и была полностью согласна с боссом.

– Новости? – спросил Маурицио.

– Позвонила пара идиотов; сказали, что Долорес похитили инопланетяне.

– Правильно. Как мы не подумали об этом… Они уже потребовали выкуп?

Женщина улыбнулась.

– Оставим эти глупости. Что ты нашла за это время? – спросил Ниедду, закуривая «Мальборо», несмотря на то что здесь нельзя было курить. Он поручил своей сотруднице поработать над прошлым, привычками и кругом общения девушки. «Покопайся в ее личной жизни», – приказал он ей, прекрасно зная о дотошности и исследовательской строгости своей ученицы.

– Итак, – начала полицейская. – Что касается дружбы, сообщать нечего. Ситуация с учебой: я подтверждаю, что после окончания средней школы она несколько лет училась в университете, изучала антропологию[63], если быть точной. Приступала к учебе с большим энтузиазмом, но примерно после десяти экзаменов бросила.

– Семейное положение?

– Нет постоянных бойфрендов. Какая-то случайная история. Летом она работает в киоске на пляже в Порто-Пино, а в остальном ничего. Обследование соцсетей показывает классическую деревенскую девчонку, не в ладах со всем и вся, спорщицу и бунтарку.

– Кроме летних подработок, чем занимается?

– Как вы знаете, у нее нет приводов и никогда не сообщалось, что она употребляет наркотики, но я допрашивала ее друзей, и они признались, что употребляет.

– «Травка», химия или что-то потяжелее?

– Таблетки, с их слов.

– Хорошо. Продолжай.

– Интересно другое – и, возможно, это ключ к исчезновению.

– Давай, Паола, – сказал мужчина, хлопая в ладоши. – Это не эпизод «Chi l’ha visto?»[64]. Ajò[65], я хочу еще домой успеть!

Та улыбнулась и открыла папку.

– Несколько месяцев назад Долорес начала посещать неонурагистов…

– Кого?

– Неонурагистов. Они исповедуют псевдорелигию, которую сами называют «Нураксия». Эти чокнутые верят, что нураги являются местами связи со звездами и планетами, и ждут, когда эти естественные «радары» снова заработают.

Губы мужчины расслабились в лукавой улыбке.

– Ты шутишь, что ли?

– Нет, синьор. Я знаю, это против слова Божия, но они верят в своего рода «циклическую природу времени, когда все времена сосуществуют вместе», – сказала женщина, заглянув в сделанные ею записи. – Они верят в энергетику и целебную силу нурагов, менгиров[66] и всех мегалитических памятников, которые посещают группами с лечебной целью. Их возглавляет Роберто Мелис, пятидесяти лет, с шаманским обликом. Он считает нураги «порталами душ».

Следовательница вынула из дела фотографию и передала ее начальнику.

– Такой вот Чарльз Мэнсон, значит, сардинского разлива? – спросил Ниедду, надев очки для чтения.

– Именно. Он является одним из ведущих представителей неоязычества по всей стране.

– Приводы или судимости?

– Не так много вещей: небольшой срок за наркотики, лет пятнадцать назад. Несколько жалоб на домогательства и изнасилования, но всё в архиве. Вот тут я хочу лучше понять, что произошло… В данный момент у него проблемы с Археологическим управлением, но мне еще нужно собрать более подробную информацию и об этом.

Ниедду хмыкнул:

– Продолжай.

– Он говорит – это его точные слова, – что «в других временных рамках нураги были антеннами, позволявшими осуществлять межзвездную и многомерную связь и обмен энергией с другими уровнями существования». С его помощью через – не смейтесь – «многомерный транс» он предлагает возможность «восстановить свою индивидуальную связь с этим знанием и этой цивилизацией, вступив в контакт с духами нурагических предков».

– Скажи мне, что это неправда… – недоверчиво сказал Ниедду, качая головой.

– Правда, к сожалению. Самое печальное, что у него много последователей, особенно больных людей, искренне убежденных, что, поспав на гробницах гигантов или обняв дольмен[67], можно излечиться от опухолей, лейкемии и других тяжелых болезней.

– Почему он до сих пор на свободе?

– Думаю, он соблюдает закон.

– И что, никто не понимает, что это чепуха?

– Понимают. Но отчаявшиеся люди верят в самые странные вещи. Мелис говорит, что он изучил энергию сардинских мегалитических памятников, попутно обнаружив те, что были неизвестны до сих пор. Он утверждает, что понял «энергетическую вибрацию», которую излучают мегалиты.

– Господи Иисусе…

– «Нураксия – это шаманский способ войти в контакт с этим энергетическим измерением. Процесс значительно облегчается, если…» Это на сайте написано…

– Ну конечно, у него и сайт есть…

– «…к мегалитам идут с уважением, с сознанием того, что они живые, мыслящие существа, а не просто неодушевленные камни, руины».

– А этот «многомерный транс», который он предлагает, это что такое? – с отвращением спросил комиссар. В его голове самые драматичные версии исчезновения девушки с каждой секундой пропадали, и он все больше верил в версию, связанную с культом.

– Не имею представления. Но, думаю, секс, оргии и наркотики.

Полицейский фыркнул и постучал пальцами по столу, обдумывая следующий шаг.

– Кто его последователи? Сколько их?

В ответ Паола Эрриу показала ему фото: около восьмидесяти человек, окружающие нурагу и держащиеся за руки, образуя гигантский круг.

– Дерьмо, – пробормотал шеф. – Я предпочел бы след внеземных цивилизаций.

– Есть люди, которые приезжают прямо с континента, чтобы присоединиться к нему и неонурагистам.

– Этого нам еще не хватало… Ладно. Давайте приостановим обыски: выслушай других и скажи им, что они могут идти домой. Не болтайте пока ничего про эти сектантские штучки. Если это попадет в газеты, мы окажемся в дерьме. Я позвоню судье… У этого Мелиса есть дом или он живет в пещере со своими нурагическими духами?

– Да, у меня есть его адрес, но я сомневаюсь, что он там сидит и поджидает нас.

– Мы все равно должны попытаться. Через десять минут выходим.

Глава 25

Капитана, Куарту-Сант-Элена

Ева, Мара и Морено наслаждались солнцем, потягивая кофе в беседке с видом на оливковую рощу и розарий, за которыми Грация ухаживала с маниакальным рвением. Женщина из Ольястры мыла посуду в доме: когда две другие предложили ей помощь, она чуть не выгнала их, как будто их предложение ее оскорбило.

Ева собиралась заговорить, но Раис ее опередила:

– Морено, мы прочитали материалы дела. Оба. Я вчера передала их Кроче.

Баррали посмотрел на миланку. Та кивнула.

Ева впервые услышала, что Раис говорила абсолютно серьезно. Она встала и закрыла окно, словно хотела, чтобы то, о чем они говорили, оставалось внутри.

– Что думаете? – спросил Морено.

– Будем честными, – сказала Раис. – Мы не имеем ни малейшего представления, куда нам двигаться. Никто из нас никогда не видел ничего подобного.

– Тем лучше. У вас взгляд не замылился, а я слишком много времени провел внутри этого дела, десятки лет. Признаюсь, я уже стал слишком пристрастным.

– Думаю, Раис имела в виду, что нам совершенно не хватает специальных навыков. Понятно, что оба преступления следуют четкому ритуальному замыслу, но культовая семантика от меня совершенно ускользает.

– Вот поэтому я и здесь. Я изучаю и расследую эти смерти сорок лет, девочки. Я разговаривал с экспертами, профессорами университетов, антропологами и археологами. Я собрал столько материала, что… Не думаю, что это выше ваших возможностей, – наоборот. Я предоставлю вам все данные, которые собрал, и облегчу задачу во всех отношениях.

Женщины обменялись озадаченными взглядами.

– Послушай, Морено, почему бы тебе не рассказать, как все началось? – спросила Мара.

Полицейский встал и положил руку на одну из балок деревянной перголы[68], увитой плющом.

– Хорошо, – сказал он через несколько секунд, повернувшись к инспекторам. – Но сначала мне нужно выпить чего-нибудь покрепче. Прошло сорок лет, но у меня от этой истории до сих пор мурашки по коже.

Глава 26

Капитана, Куарту-Сант-Элена

– Впервые я столкнулся с этим делом ровно через день после того, как нашли первую девушку, – третьего ноября семьдесят пятого года. Мне было двадцать три. Молодой паренек еще, в общем-то. Я работал в управлении Нуоро. В то время местных полицейских было немного: политика министерства заключалась в том, чтобы отсылать агентов подальше с родных земель, особенно с юга, а я был одним из немногих счастливчиков, оставшихся дома.

Морено сделал паузу, чтобы сделать небольшой глоток бренди, предлагая бутылку женщинам. Обе отказались.

– Дело было официально открыто карабинерами. Их позвали местные пастухи. Жертва была найдена у священного источника Су Темпиесу в сельской местности Оруне, в районе Нуоро, в центральной части Сардинии. Место поклонения, построенное в эпоху нурагов.

Миланка открыла материалы дела и кивнула, глядя на карту острова.

– Немного дальше кладбища Оруне шла дорога, которая в то время еще не была полностью заасфальтирована, и примерно через пять километров она приводила к священному храму. Он был посвящен культу воды и датируется бронзовым веком, ему более трех тысяч лет… Карабинеры были с континента, от первого до последнего. Я ничего не имею против этой категории полицейских, но, клянусь, они не блистали следовательской проницательностью.

Женщины улыбнулись.

– Конечно, их отправили в Оруне, в Барбаджу, в качестве наказания или чтобы избавиться от них. Однако с первых же допросов они поняли, что им нужен какой-нибудь абориген в качестве переводчика, и лучше, если он будет в форме, иначе есть риск, что местные жители над ними посмеются. Они позвонили в управление, и мой начальник, который, кстати, обращался со мной скорее как с пастухом, чем как с полицейским, отправил меня в рабство к sos carabineris.

– Невезуха, – прокомментировала Мара.

– Сначала я так не думал, поверьте мне. Это было мое первое убийство и первый женский труп, который я видел в своей жизни, и, судя по методам расследования, я думаю, что это было первое убийство и для моих хозяев, хотя они гордились тем, что являлись элитой. Я сразу понял, что это за люди, когда они назвали источник водопоем для лошадей.

Ева Кроче улыбнулась. Она читала, что Су Темпиесу был уникальным памятником в своем роде, единственным; более того, это был один из самых значительных и неповрежденных объектов наследия нурагической цивилизации. Священный источник граничил со стеной из сланца, с помощью которой нурагические архитекторы канализировали родниковую воду. На протяжении веков колодезный храм высотой около семи метров оставался скрытым из-за оползня. «Удивительно, как в те времена и в таком уединенном месте удалось создать такое», – подумала Ева, рассматривая фотографии археологических раскопок.

– Маршал Кантарутти умер около десяти лет назад. В то время он был только что назначен командиром, – продолжал Баррали. – С самого начала он отмахивался от всего этого, считая дело спором пастухов из-за женщины или из-за земельного надела. Девушку нашли в храме; ее тело было покрыто нестриженой овечьей шерстью, на спине были разрезы, изображающие пинтадеру, и маска, очень похожая на sa carazza ‘e boe карнавала Оттаны. Больше на ней ничего не было, ее руки были связаны проволокой за спиной. Она лежала ничком, как будто молилась. Сразу за храмом мы обнаружили следы пожара или каких-то пожаров. Земля почернела и все еще пахла пеплом.

– Что такое пинтадера? – спросила Ева.

– Археологи и антропологи считают, что это круглый терракотовый штамп, с помощью которого украшали еще сырой хлеб; короче говоря, своего рода клеймо. Им отпечатывался орнамент, преимущественно радиальный или спиральный. Пинтадеры тоже относятся к эпохе бронзы.

Баррали взял ручку и что-то нарисовал на салфетке, потом показал это женщинам.

– Вот, пожалуйста. Тот, что был на жертве, немного отличался от самых распространенных. Размер больше, форма радиальная. Спустя годы это навело меня на мысль, что оно представляло собой sa Arroda de Tempu, Колесо времени, что-то вроде нурагического лунного календаря, возможно, вдохновленного культом богини-матери. По мнению некоторых ученых, это своего рода магический лунный аналог кельтского календаря.

Ева, кивнув, спросила:

– Что об этом сказали карабинеры?

Баррали улыбнулся:

– Что убийца или убийцы, предположительно пастухи, заклеймили жертву. Такая же пинтадера, как и на спине девушки, была и в центре маски: там, где участники карнавала помещают солярную розетку, у жертвы был именно этот солярный или лунный знак. Зооморфная, а именно бычья маска из грушевого дерева была выполнена искусным мастером.

– Ты пытался переубедить их? – спросила Мара.

– Нет, не пытался. Они никогда раньше не видели эту маску и ничего не знали о традициях и культуре этих мест. Просто торопились поскорее закрыть дело, найдя первого попавшегося подозреваемого. И потом, вы должны понимать, что меня не очень-то принимали во внимание. Меня послали туда только как языкового посредника, и со мной обращались как с рабом. – Он остановился и рассмеялся про себя. – Извините, но мне пришла в голову фраза, которую я прочитал в книге о Бустьяну Сатте, великом поэте и юристе из Нуоро. Он говорил, что Сардиния – колония Рима. Здесь, в те дни, я чувствовал себя рабом sos carabineris, к которым обращался на «вы».

– Свидетели? – спросила Ева.

– Абсолютно ничего, – ответил Баррали. – Никто ничего не видел и не слышал в sa die de sos mortos.

– А судьи? – спросила Раис.

– Аппарат судей Нуоро в то время был парализован, потому что многие судьи с континента взяли отпуск по болезни, опасаясь за свою жизнь. Все потому, что какие-то бандиты напали на них с угрозами. Атмосфера была напряженная… Многим прокурорам – и прокурор Нуоро не был исключением – приходилось заниматься обработкой тысяч дел. В следственных отделах иногда даже нам, полицейским, было трудно найти кого-нибудь, с кем можно было бы решить что-то по следствию…

– Ну, не то чтобы что-то сильно изменилось с тех пор, – прокомментировала Раис. – И я говорю не только о Нуоро.

– Ага. Это были тяжелые времена, в том числе из-за терроризма – много людей похищали. Судья, который первоначально заведовал расследованием, считал, что девушку похитили, а семья не хотела или не могла платить выкуп, поэтому похитители убили ее таким варварским способом, чтобы послать сообщение.

– Почему ты сказал «первоначально»? – спросила Ева.

– Потому что через неделю доктор Джуттари добился перевода в Милан, в свой город. Через три месяца «Красные бригады»[69] убили его…

– Черт подери… Его заменили?

– Не сразу. Пару недель на его место никого не присылали. Карабинеры продолжали действовать самостоятельно. Расследование велось cuda manera…

– Это что значит? – спросила Ева.

– Наспех, – перевела Раис. – Продолжай, Морено.

– Я провел большую часть допросов. Но местные жители не хотели со мной говорить. Все они были хорошими людьми, но ты должна понять, Кроче, что любой, кто носил форму, сардинскую или нет, в Барбадже не пользовался уважением. Омерта[70]. И со мной никто даже не хотел разговаривать. Тем более учитывая мой возраст – у меня не было никакого влияния.

– Но настоящая загадка заключалась в другом, верно? – сказала Кроче. Мужчина серьезно кивнул.

– Да. Личность потерпевшей. Не было никакой возможности узнать, кто она. Никто не приходил ее искать, никто не заявлял о ее пропаже, и никто в деревне или в соседних деревнях не узнал ее.

– Как такое возможно? – спросила Ева. – Сколько жителей было в Оруне?

– Меньше пяти тысяч.

– И никто из них никогда не видел девушку? Как это?

– Не знаю. Я задавал себе этот вопрос сорок один год и до сих пор не нашел правдоподобного ответа. Могу заверить вас, что мы обошли всех жителей, показывая фото девушки. Ничего. Журналист из Нуоро написал материал и по нашей просьбе составил обращение с фотографиями девушки. Никто не откликнулся.