Читать онлайн От Ефросина к «Лавру». Очерки по древней и новой словесности бесплатно

Смех и «глумы» книгописца Ефросина

XV век был веком русского Предвозрождения во всех областях духовной жизни и, в частности, в литературе, что выразилось в появлении светской повести, интересе к античности, трансформации исторического и агиографического повествования, расширении круга тем и сюжетов, усилении литературной занимательности1. Появляются новые произведения, а также переработки уже известных, записи бытовавших устно рассказов, отдельные мотивы, свидетельствующие о преодолении средневековой этикетности и монументализма, допускающие стилистическую сниженность, противоречивость образов, пародийные и сатирические приемы. Книжники были носителями той смеховой культуры, которая связывает Древнюю Русь с Россией Нового времени и образует одну из важнейших черт русской литературы.

Одним из выдающихся книжников этого времени был кирилло-белозерский монах и писец Ефросин, хорошо известный в научной традиции2 Новейшая работа о Ефросине принадлежит А. Г. Боброву3.

Обратимся к элементам иронии и сатиры как неотъемлемым чертам неповторимой авторской манеры книгописца. Их можно обнаружить в произведениях, так или иначе связанных с фольклором; также привносит ироничный подтекст и авторская обработка литературных источников. Прежде всего, необходимо отметить самоиронию, свойственную, впрочем, и другим пишущим современникам Ефросина (о себе книжник говорит: «грешный поп Ефросин» (приписка к Синаксарю), в другом месте указывает: «азъ Ефросин грешнои, сего во зборе не чти, ни многим являи» (приписка к «Сказанию о двенадцати пятниць»). Понимая, что он делает и чем рискует, Ефросин поместил в своих сборниках все апокрифы, указанные в им же старательно переписанном Индексе отреченных книг. Указывая, что «иде же есть скомрашии речи и пустошная беседа, ту гнев божии и пагуба души, а бесом радость», Ефросин переписывает Слово св. Ефрема «О русалиях рекше о скомрасех» и скоморошьи диалоги вроде «Слова о женах добрых и о злых».

Книжник создает свою редакцию Палеи, в которой отказывается от присущей этому жанру богословской полемики с иудаизмом (например, отмечает лаконично «сътвори богъ рече небо и землю и прочая», вместо пространного «сътвори богъ рече небо и землю, въпрошаю же азъ тебе о жидовине почто моиси и от ангел не нача писати…»). Подобным образом поступает он со Сказанием о Соломоне и Китоврасе, которое становится у него очень кратким текстом «О Китоврасе от Палеи», где опущены все перипетии этого апокрифического сюжета, а при первом же разговоре с царем легендарный монстр «все переломал и поскочил на свою волю»4. Рассказ о Ноевом ковчеге из Толковой Палеи излагается Ефросином по другому памятнику – Исторической Палее, с определенными дополнениями (проникший в ковчег дьявол обернулся мышью и начал грызть дерево, а Бог наслал на него кота и кошку, «и оттоле почаша быти коты», сообщает Ефросин).

Обрабатывая текст сербской «Александрии», Ефросин оставляет мотив неудачной попытки Александра Македонского получить бессмертие и включает «Слово о рахманех», живущих в блаженной нищете и отказывающихся от благодеяний всемогущего царя. История библейского Самсона «модернизируется» им введением памятных ему «татар» вместо филистимлян как противников судьи-богатыря.

Работая с фольклорными сюжетами, Ефросин создает собственные редакции при помощи деталей. Так, сказка о пропавшем дворе превращается в Чудо митрополита Киприана, наказавшего нечестивых хозяев: по его слову исчезает дом вместе с двором, и остается только столб от ворот с забытыми на нем рукавицами митрополита5.

Кирилло-Белозерский монастырь

Один из первых памятников «хмельного цикла», повествующих о незадачливых пьяницах и пагубности возлияний, «Слово о Хмеле», имеет у Ефросина смеховой характер: кичливый Хмель, обращаясь к человеку, предостерегает его, описывая бедственную участь любителей хмельного, что как будто соответствует традициям учительного красноречия, но имеет иронический оттенок; зачин Слова пародирует ветхозаветные пророчества («Тако глаголет Хмель…»). В другом месте в описании пророчеств у книжника наряду с пророками фигурируют «кур» (петух) и глиняный горшок. Ефросин был любителем парадоксальных притч-загадок, например, «рече внук бабе: баба, положи мя у себе. И рече ему баба: како ми тебе положити? А ты мя родил». Этот диалог с разгадкой (Христос и земля) читается также в одной из редакций апокрифической «Беседы трех святителей»6.

Но, пожалуй, ни один текст из ефросиновских сборников не может соперничать в противоречивости и парадоксальности с «Повестью о Дракуле». И хотя наш книжник не является ее автором (им был его современник, один из главных сподвижников Ивана III, сановник и еретик Федор Курицын), повесть дважды тщательно переписана Ефросином, причем именно его перу принадлежит старейший список7.

Таким образом, с именем скромного книгописца связан ряд новых текстов древнерусской книжности, резко индивидуальная авторская позиция в доавторскую, по сути, эпоху литературы, своеобразная рефлексия по поводу слова и своего отношения к власти над словом.

«Повесть о Дракуле» как полемический текст

Один из крупнейших исследователей темы «жидовствующих» и личности книжника Ефросина Я. С. Лурье в одной из своих работ связал деятельность знаменитого книгописца с «борьбой против глумов и смеха» в современной ему литературе, исходившей от провластных церковных иерархов и идеологов. В статьях сборников, принадлежащих перу Ефросина, заметна как официальная позиция, так и следы другого, иногда противоположного отношения к предписанным канонам. Ефросин писал в эпоху исключительного явления русской истории, «новгородско-московской» ереси, и потому включение его в «околоеретический» контекст представляется вполне обоснованным.

Не стоит забывать, что полемика еретиков и их противников, явная и подспудная, велась вокруг авторитетных, освященных традицией концептов, которые, соответственно, либо ревностно охранялись и превозносились, либо подвергались сомнению или осмеянию. Учитывая это, можно еще раз вспомнить оппозицию «каноническое – еретическое» в идеологии Московского княжества последней трети XV в. Взгляды еретиков соперничали с набиравшей силу доктриной «иосифлянства», обоснованной в самом начале XVI в. игуменом Волоколамского монастыря Иосифом Волоцким8. Иосифляне полагали, что власть церкви выше великокняжеской, что церковь должна быть богатой и пользоваться всеми земными благами и активно участвовать в государственных делах. Внутри корпорации богословов им противостояли последователи и ученики Нила Сорского, «нестяжатели», ратовавшие за аскетический идеал раннего христианства и невмешательство церкви в светские дела. В какой-то мере их доводы были близки несколькими годами ранее еретикам-«жидовствующим», отрицавшим монашество, дуализм светской и духовной власти, догматическое давление и злоупотребления церковных иерархов.

Под этим углом зрения взглянем на некоторые историко-литературные факты эпохи Ефросина. «Повесть о Дракуле» – одно из самых необычных произведений средневековой литературы, связанное с истоками русской беллетристики. В переломную эпоху истории России светская повесть зарождается в среде образованной прослойки интеллектуалов-книжников. Старейший список, по которому мы ниже цитируем памятник, – Кирилловский 1490—1491 гг., принадлежит Ефросину, а предполагаемый и наиболее вероятный автор повести – всесильный дьяк Ивана III Федор Курицын, глава московского кружка еретиков. Он не мог написать ее раньше, чем прибыл в Москву после продолжительной поездки в Венгрию в 1485 г., а в колофоне Кирилловской рукописи указывается, что данный список является вторым у писца, и предыдущий был написан за пять лет до этого; таким образом, «Повесть о Дракуле» стала известна Ефросину чуть ли не сразу после ее создания.

Текст повести изучался несколькими поколениями филологов. Предметом внимания ученых становились необычная композиция, мозаичная и на первый взгляд несвязная; поэтика (вместо обычного для древнерусской литературы прямолинейного дидактизма – косвенное и неявное выражение моральных уроков) и, особенно, идеология повести – проблема «грозной» власти и ее допустимых пределов. Не затрагивался лишь вопрос об имплицитной полемичности повести и о художественном выражении этой полемичности, которое, на наш взгляд, заключается в сатирической перекодировке, «выворачивании мира наизнанку», как называли смеховые приемы русских книжников соавторы известной книги «Смех в Древней Руси»9.

Итак, дьяк Курицын был главой московского кружка вольнодумцев (ему покровительствовал сам великий князь), а официальной линией власти вскоре станет «иосифлянство», тогда только формировавшееся. Ниже попробуем показать на конкретных примерах вольнодумную полемичность автора, сопоставляя факты из текста повести и писаний иосифлян.

Влад Цепеш, прототип Дракулы

Скрытая полемичность обнаруживается, например, уже в отношении к сильной светской власти. Еретики не только не были ее противниками, но и довольно близко стояли к ней, особенно участники московского курицынского кружка: среди поклонников сановного еретика была даже невестка великого князя Елена Стефановна. Иосиф Волоцкий писал о Курицыне: «Того бо державный во всем послушаше».

Иосиф Волоцкий:

«Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою же имат царствующа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех – неверие и хулу, таковой царь не божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель. И ты убо таковаго царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить!»

«Повесть о Дракуле»:

«И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет живъ. Аще ль велики боляринъ, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имѣл бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозенъ бысть».

А «духовный наследник» еретиков – книжник XVI в. Иван Пересветов словно развивает этот пассаж: «Но без таковыя грозы немочно в царство правды ввести» («Сказание о Мегмет-салтане»).

Иными словами, говоря об одном и том же – об общественных и личных пороках – богослов и светский писатель видят вещи в разной перспективе: подданные не должны подчиняться власти неправедного царя / царь может и обязан искоренять пороки подданных.

А вот как повесть толкует одну из важнейших ценностей русского средневекового сознания – любовь к нищим. Дорога она и иосифлянству:

Иосиф проповедует «нищелюбие»: «Беседуя нищему, да не оскръбиши его», «алчнаго накръми, жаднаго напои, яко же сам господь повеле, нагаго одежди, странна введи, болнаго посети, к темници доиди, и виждь беду их и, аще что требуют, подайждь им, и поскорби, и въздохни, и прослезися с ними».

«Повесть о Дракуле»:

Пусти по всей земли свое велѣние, да кто старъ, иль немощенъ, иль чимъ вреденъ, или нищъ, вси да приидут к нему. И собрашась бесчисленое множество нищих и странных к нему, чающе от него великиа милости. Он же повелѣ собрати всѣх во едину храмину велику и повелѣ дати имъ ясти и пити доволно; они ж ядше и возвеселишась. Он же сам приде к нимъ и глагола имъ: «Что еще требуете?» Они же вси отвѣщаша: «Вѣдает, государю, Богъ и твое величество, как тя Богъ вразумит». Он же глагола к ним: «Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свѣтѣ, и ничим не нужни будете?» Они же, чающе от него велико нѣчто, и глаголаша вси: «Хощемъ, государю». Он же повелѣ заперети храм и зажещи огнем, и вси ту изгорѣша. И глаголаше к боляром своимъ: «Да вѣсте, что учиних тако: первое, да не стужают людем и никтоже да не будеть нищь в моей земли, но вси богатии; второе, свободих ихъ, да не стражут никтоже от них на семъ свѣтѣ от нищеты иль от недуга».

Поведение Дракулы в повести выглядит как злая пародия на совет Иосифа Волоцкого.

И наконец непосредственно о «глумах» (насмешках, шутках, забавах):

Иосиф Волоцкий осуждал «глумы» и насмешливое отношение к жизни: «Да будет ти горько неполезных повестей послушание!» Ср. замечание И. П. Еремина: «Смех в древнерусской литературе был бы неуместен, да он здесь никогда и не звучал».

А вот как шутит Дракула: Приидоша к нему нѣкогда от турьскаго [царя] поклисарие и, егда внидоша к нему и поклонишась по своему обычаю, а капъ своих з главъ не сняша. Он же вопроси их: «Что ради такову срамоту ми учинисте?» Они же отвѣщаша: «Таковъ обычай нашь, государь, и земля наша имѣет». Он же глагола имъ: «И азъ хощу вашего закона потвердити, да крѣпко стоите». И повелѣ имъ гвоздиемъ малым желѣзным ко главам прибити капы и отпусти ихъ, рекъ имъ: «Шедше, скажите государю вашему: онъ навыкъ от вас ту срамоту терпѣти, мы же не навыкохом, да не посылает своего обычая ко иным государемъ, кои не хотят его имѣти, но у себе его да держит».

Именно эта яркая особенность Дракулы – мрачная и неожиданная шутливость – в соединении с жестокостью придает его образу индивидуальность и объемность.

Другой пример шутовского поведения, укладывающийся в рамки «выворачивания мира наизнанку»: «царь же, услышав от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одари много… Дракула же поиде, събрався съ всѣм воиньством, и приставове царстии с нимъ, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат плѣнити градове и села, и множьство много поплѣни и изсѣче, овых на колие сажаху турков, а иных на полы пресѣкая и жжигая, и до ссущих младенець… „Шедше, повѣсте царю вашему, якоже видѣсте: сколко могох, толико есмь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и азъ еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила“. Царь же ничтоже ему не може учинити, но срамом побѣженъ бысть»10.

Далее, следуя логике «смены личины», присущей скоморохам или юродивым, повествователь в «Повести о Дракуле» попеременно представляет двух монахов, как бы олицетворяющих «иосифлянскую» и «нестяжательскую» доктрины:

Единою ж приидоша к нему от Угорскыя земли два латинска мниха милостыни ради. Он же повелѣ их развести разно, и призва к себѣ единого от них, и показа ему округ двора множьство бесчисленое людей на колѣхъ и на колесѣх, и вопроси его: «Добро ли тако сътворих, и како ти суть, иже на колии?» Он же глагола: «Ни, государю, зло чиниши, без милости казниши; подобает государю милостиву быти. А ти же на кольи мученици суть»…

Он же призвавъ перваго и глагола к нему: «Да почто ты из монастыря и ис келии своея ходиши по великым государемъ, не зная ничтоже? А нынѣ самъ еси глаголалъ, яко ти мученици суть, азъ и тебе хощу мученика учинити, да и ты с ними будеши мученикъ». И повелѣ его на колъ посадити.

Призвав же и другаго и вопроси его тако же. Он же отвѣща: «Ты, государь, от Бога поставленъ еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати. А ти лихо творили, по своимъ дѣломъ въсприали»…

Другому повелѣ дати 50 дукатъ злата, глаголя: «Ты еси разуменъ муж». И повелѣ его на возѣ с почестиемъ отвести и до Угорскыя земли.

Нетрудно понять, какая из двух позиций ближе автору текста.

Важнейший мотив повести – испытание попавших в руки Дракулы людей. Испытывается мудрость собеседника, а средством испытания чаще всего служит загадка, имеющая метафорический смысл, и смеховой эффект возникает из столкновения буквального и иносказательного смысла этих загадок. Так ведет себя Дракула в отношении вышеупомянутых монахов, а также с одним из послов, которому было предложено угадать, для кого предназначен позолоченный кол, или с купцом, у которого украли деньги и, прежде чем вор был пойман, желая испытать его, Дракула подбросил ему лишний дукат.

Недогадливые персонажи словно расплачиваются за свое «неизящество». Этот прием известен и другим русским памятникам той же эпохи – «Повести о Басарге», повестям о царе Соломоне.

Именно этот «дьявол», сажавший людей на кол, добивался в повести Курицына того, чего не могли достигнуть другие правители: искоренял зло в своем государстве. «Повесть о Дракуле» близка современным ей явлениям культуры в Европе: так, жестокость Дракулы находит параллели в «Государе» Макиавелли: «новый князь не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии»11. Важнейшим политическим средством для правителя являются «хорошо примененные жестокости», писал флорентийский мыслитель.

Отсутствие в «Повести о Дракуле» нравоучения было не недостатком повести, а чертой новой поэтики. Это трудно было осознать современникам и потомкам: в XVI в. повесть надолго исчезает из рукописной традиции, не только из-за враждебности церкви к «светской» литературе, но и, возможно, из-за пугающей контрастности повествования. Не случайно, вернувшись в книжность в XVII в., повесть вынуждена была упростить поэтику: Дракула уже изображается либо жестоким, либо мудрым. Люди новой эпохи, наученные горьким опытом Смутного времени, не понимали и не принимали сочетания в правителе обоих этих свойств.

Справедливости ради следует отметить, что смеховое начало было не чуждо и противникам ереси; как и ее сторонники, они были детьми своего времени и гуманистических ценностей не знали. Добавим, что, выступая против «глумов» в литературе, они вполне допускали их в жизни. Вспомним известную сцену расправы над еретиками после соборного приговора 1490 г.: новгородский архиепископ Геннадий велел посадить их на ослов задом наперед, в острых берестяных колпаках с надписью «Се сатанино воинство», с тем, чтобы они смотрели «на запад», видя уготованные им адские муки. Еретики, по мысли разоблачивших ересь иерархов, были сами наказаны за кощунство: поругание икон («а зде се обретох икону у Спаса на Ильине улици, преображение з деянием, ино в празницех обрезание написано, стоит Василей Кисарийский, да у спаса руку да ногу отрезал, а на подписи написано: обрезание господа нашего Иисуса Христа»), креста («вяжут кресты на вороны и на вороны. Многие ведели: ворон деи летает, а кресть на нем вязан деревян, а ворона деи летает, а на ней крест медян. Ино таково наругание: ворон и ворона садятца на стерве и на калу, а крестом по тому волочат» – примеры из посланий архиепископа Геннадия), богородицы и Христа. Но эти факты уже выходят за рамки наблюдений собственно над текстами.

В свое время, находясь вне иосифлянско-нестяжательской полемики, автор «Повести о Дракуле» до некоторой степени ее предвосхитил, дав гротескно-сатирические параллели ключевым принципам официальной идеологии. Его можно считать одним из предтеч русского вольнодумства.

Лексические и грамматические гебраизмы в древнерусских памятниках

Эта статья, подготовленная на основе доклада на чтениях к 80-летию Ефросиньи Фоминичны Широкорад в 2008 г., не увидела свет при жизни моего учителя. Она стала данью памяти профессора кафедры русского языка Харьковского университета, прекрасного ученого и педагога. Мое увлечение русским средневековьем, переросшее в научную специальность, берет начало в студенческом семинаре Е. Ф. Широкорад по исторической лексикологии, который она вела на нашем курсе в начале 1990-х гг. Позже, увлекшись славяно-еврейскими литературными, языковыми и культурными контактами, я обратился к проблеме гебраизмов в русском языке12. Ниже собраны наблюдения исследователей, работавших в этой периферийной, но интересной области истории древнерусского языка и культуры.

При наличии значительного пласта прямых тюркских, иранских заимствований, в силу исторически сложившихся отношений Руси с кочевыми и оседлыми соседями, семитизмы-гебраизмы проникали в лексический состав древнерусского языка, как правило, через посредство греческого. Среди них отмечаются и кальки (напр., Библия), и адаптированные транслитерации (напр., суббота, Пасха), прочно вошедшие в словарь. Можно сказать, что благодаря культурной традиции эти слова не воспринимаются как экзотические. В Евангелиях встречаются непереведенные синтагмы, сопровождающиеся переводом: «Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже мой, Боже мой! для чего ты меня оставил?» (Мф 27:46). Известно, что Евангелие от Матфея первоначально написано по-древнееврейски, но указанный фрагмент сохранился и в его греческом переводе.

Иначе обстоит дело с языковыми приметами еврейских оригиналов, отмеченными в кругу памятников, для которых утверждается или предполагается перевод непосредственно с древнееврейского. Русско-еврейские культурные и языковые контакты средневековья необходимо рассматривать в широком контексте связей Древней Руси с Востоком, однако на сегодняшний день эти контакты изучены далеко не полностью. Задачи интерпретации имеющихся источников, как и расширения базы привлекаемых для исследования текстов, остаются актуальными. Едва ли не ключевую роль в аргументации специалистов в пользу прямого перевода с древнееврейского играют гебраизмы, тем более, если доступен сохранившийся текст источника. Обнаружены гебраизмы и в текстах, сохранившихся только в древнерусских переводах, но существовавших некогда по-гречески, на сирийском, арамейском и других древних языках. В этих случаях возможна реконструкция утраченного подлинника.

До сих пор единственной специальной работой, посвященной гебраизмам, остается диссертация А. А. Архипова13, исследующая разные группы языковых явлений – лексические, морфологические и синтаксические – в позднем переводе библейской Книги Даниила по Виленскому списку и древнерусской тайнописи. Предмет очерка – такие специфические явления, как гапаксы (слова, встречающиеся в тексте один раз), транслитерации собственных и нарицательных имен, специальные термины и глоссы.

Список древнерусских переводов с еврейского включает библейские книги (Есфирь, Песнь Песней по списку из Музейного собрания РГБ, девять книг по Виленскому списку); исторические сочинения (фактически, фрагменты только одной книги – средневековой редакции «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия, которая называется «Иосиппон» и была составлена евреями в Италии, – входящие в состав Повести временных лет, Еллинского и Римского летописца, Академического Хронографа); апокрифы (Исход Моисея, Соломонов цикл, Слово Зоровавеля), литургические памятники («Псалтырь Федора-еврея»); философские и естественно-научные трактаты (Логика Маймонида, Логика и Метафизика Аль-Газали, Тайная Тайных, Шестокрыл, Лунник (Космография)14. Спорными в этом списке являются книга Есфирь в раннем, не виленском переводе (высказано мнение о ее переводе с греческого), и Соломонов цикл (предполагается не перевод, а фольклорное заимствование). В то же время несохранившийся еврейский текст апокрифа I в. н. э. «Откровение Авраама» отразился в единственном дошедшем переводе памятника – древнерусском.

Наблюдения показывают наличие в памятниках следующих единичных, окказиональных форм:

Географическое понятие въ воньрамъ, в понорам (конъектура – по горам) (Исход Моисея, Откровение Авраама) – не что иное, как еврейское название Месопотамии padan aram; земля почторска – Верхний Египет (евр. patros) (Откровение Авраама). Иногда гебраизм тавтологичен: сѣчива измала (евр. izmel’ «нож», «скальпель») (Откровение Авраама), ноготь птичь малъ во имя шамиръ; царица южьска иноплеменница именемъ малкатъшка (Соломонов цикл); ширъ гашим (вместо гаширим) аширли шломо, рекше песни песнем иже к Соломону (Песнь Песней по Музейному списку).

Лексема шамиръ – один из самых известных древнерусских гебраизмов. А. Н. Веселовский объяснял ее как глоссу под влиянием «жидовствующих», но она уже присутствует в старейшем списке повестей о Соломоне начала XV в., а понять смысл конструкции помогает еврейский контекст: ноготь птичь – переводческий плеоназм: евр. ziporen «ноготь» – того же корня, что и zipor «птица». Древнерусский переводчик сохранил экзотизм шамиръ, так и оставшийся hapax legomenon, без перевода, снабдив его русским эквивалентом, который тоже восходит к еврейскому архетипу. Имя «царицы южьской» (Савской) – малкатъшка – представляет собой искаженное еврейское малькат шева, «царица Савы».

В «Логике» Маймонида А. И. Соболевский обнаружил слово тимсах (др.-евр. тимсах «крокодил»)15. В одном из сборников XIII в. встречается имя Машиаак (евр. Машиах «помазанник Божий»); в «Житии Феодосия Печерского» – слово земарная (евр. замар «петь», «играть на музыкальном инструменте»)16. В «Псалтыри Федора-еврея» оставлены без перевода названия некоторых ангельских чинов17.

Говоря о терминологии, следует указать, что А. И. Соболевский находит в «Логике» обозначения субъекта и предиката носе и насу («по-еврѣскіи носе, а по-словенски держитель, по-еврѣскіи насу, а по-словенски одержимый»)18, в «Шестокрыле» и «Тайной Тайных» – еврейские названия знаков Зодиака19.

Гебраизмами следует считать и факты передачи имен собственных в их еврейском фонетическом облике: Ерушалаим, и даже грамматических категориях: грѣхъ съгрѣшила ерушалаимъ (Плач Иеремии по Виленскому списку, 1:8) – на древнееврейском города и страны женского рода. Следует отметить, что в большинстве случаев известные имена собственные употребляются в их греческом облике – Иерусалим, Соломон, тогда как менее распространенные сохраняют еврейское написание – Шилоахъ (при ц.-сл. Силоамъ), Гошѣнъ (при ц.-сл. Гесемъ) (Пленение Иерусалиму третье, Титово, из Академического Хронографа, восходит к «Иосиппону»), Дарь вешь (<Дарий), Корешь (<Киръ) (Книга Даниила по Виленскому списку, последнее см. также в Слове Зоровавеля); Ахасъверосъ (<Артаксеркс), Одъ/Удъ (евр. Hud) – Индия, Хус/Кушь (евр. Kuš) – Эфиопия, Сусан-град (евр. šušan) – Сузы (ранний перевод книги Есфирь). В Слове Зоровавеля император Тит назван цесарь халдѣиски (в евр. источниках Aram, «Халдея, Вавилония» и Romi, «Рим» часто путаются).

Хронологическая запись в Сийском Евангелии 1338 г., использует еврейский календарный счет («месяца марта жидовьска нисана»)20, то же явление отмечено и в Есфири: месяць десятыи глаголющийся тевефь по-жидовскому, а по-греческому декабрь (Есф 2:16); месяц нисанъ, глаголющийся апрель (Есф 3:7); сиван, рекомыи июнь (Есф 8:9).

По А. А. Архипову, большинство тайнописных терминов заимствованы из еврейского языка, а именно: фіоть, хвиоть – искаженное евр. otiyyot «точки, знаки для вокализации». В еврейской традиции термин обозначал прием тайночтения, при котором в толкуемом тексте первой букве алфавита соответствовала последняя, второй – предпоследняя и т. д. Этим же принципом руководствуется «простая литорея» древнерусской тайнописи; икубана – искаженное евр. kawwana «намерение, настрой», первоначально – внутренний смысл молитвы, позднее – игра букв и слов; еффафа – слово заимствовано из евангельского рассказа Мк 7:34 об исцелении глухого и косноязычного, где оно само оставлено без перевода и глоссировано как «отверзись». Подобно тому, как это слово было молитвой о даровании слуха и речи, так и невнятица тайнописи проясняется ее ключом. По данным Ричарда Джемса, автора «Словаря» начала XVII в., русская калька этого слова отверница обозначала у русских людей тайные языки; тарабарская грамота, тары-бары – связь с лексемами «раздабары», «раздабаривать», построенными по модели «раз-говоры», «раз-говаривать», где в качестве второго элемента выступает еврейский глагол dabar «говорить». Термин нередко относился к тайной речи евреев-торговцев. Функция тайнописи состояла в повышении сакрального достоинства текста, поэтому чаще всего она встречалась на границах текста – во вкладных записях, молитвах писцов, титулатуре. Использование еврейского языка предполагает повышение сакральности, таинственности, значения текста (тайнопись в заговорах, профессиональных языках, языке русского масонства)21.

Наконец, отметим чрезвычайно интересное явление: глоссы на полях восточнославянских списков Пятикнижия XIV—XV вв., которые толкуют церковнославянский текст либо транслитерацией соответствующих еврейских конструкций (азъ есмь сыи – егее ашеръ егее), либо пояснением реалий (от чермнаго моря – от суфескаго (евр. ям суф «Красное море»), либо отсылкой к раввинистической традиции (къ царю едему – римскому (отождествление Эдома и Рима свойственно средневековой талмудической письменности)22.

Зеркально противоположное явление – славянские глоссы у еврейских экзегетов отмечал еще в XIX в. А. Я. Гаркави, а в недавней науке – Р. О. Якобсон, который указывал на «повышенный престиж чешского (в еврейской традиции – ханаанского) языка и ареала в среднеевропейском укладе иудаизма эпохи крестовых походов»23.

Итак, несмотря на то, что большинство отмеченных слов и форм не вошли в основной фонд русского языка, встречаются крайне редко или вообще однократно, порою трудны для объяснения, они служат маркерами, имеют значение диагностических признаков и встречаются в диагностических контекстах.

Арсений Кадлубовский, подвижник агиографии

К концу XIX – началу ХХ вв. губернский Харьков накопил мощный научный потенциал, который определялся, в числе прочего, именами ведущих специалистов во всех областях исследований. Одной из таких заметных фигур среди харьковских филологов и историков был Арсений Петрович Кадлубовский – историк русской литературы, университетский преподаватель, один из первых сотрудников Харьковской общественной библиотеки.

К изучению биографии Кадлубовского меня привлек Игорь Яковлевич Лосиевский – заведующий отделом редких изданий и рукописей Харьковской научной библиотеки имени В. Г. Короленко, под началом которого мне посчастливилось работать несколько лет до репатриации. Это была серьезная источниковедческая школа.

Арсений Кадлубовский родился в Москве 2 (14) марта 1867 г., учился в 3-й Санкт-Петербургской и Нежинской гимназиях. Последнюю (принадлежала к историко-филологическому институту князя Безбородко) юноша закончил с золотой медалью в 1884 г. и поступил в этот славный институт на словесное отделение. Курс обучения студент Кадлубовский закончил в 1888 г.; с тех пор началась и его педагогическая деятельность в Харьковской женской гимназии Д. Д. Оболенской (учитель русского языка) и прогимназии (учитель латинского языка)24.

Вскоре он вернулся в alma mater: в 1890—1899 гг. занимал должность наставника студентов Института князя Безбородко. Его деятельность в эти годы была разнообразной: выдержав магистерский экзамен на историко-филологическом факультете Харьковского университета, Арсений Петрович стал преподавателем (читал лекции по развитию теории поэзии и поэтических родов), был секретарем историко-филологического общества.

С сентября 1899 г. служебная и научная деятельность Кадлубовского целиком связана с Харьковом. Он начал преподавать в 3-й Харьковской гимназии (кстати, среди его учеников был будущий академик А. И. Белецкий25) и почти одновременно – в университете на кафедре русского языка и словесности, где коллегами Кадлубовского были известные специалисты – профессора Н. Ф. Сумцов и М. Г. Халанский.

А. П. Кадлубовский

Педагогическая нагрузка приват-доцента Кадлубовского состояла из ряда специальных курсов: истории русской драматической литературы, старинной повести, апокрифов и легенд в русской литературе, литературных направлений Московской Руси26. Кроме того, он вел практические занятия по чтению и разбору фольклорных памятников (былин, духовных стихов, лирико-эпических песен), старинных повестей. Молодой педагог был одним из участников внедрения женского образования: читал публичные курсы для женщин по изучению русской народной словесности27.

В 1902 г. Арсений Петрович защитил в Варшаве магистерскую диссертацию «Очерки по истории древнерусской литературы житий святых», которая вышла в том же году отдельным изданием и поставила имя ученого в ряд с именем В. О. Ключевского, других исследователей агиографии, доставив ему признание в филологической науке тогдашней России. Как считают современные исследователи, эта книга впервые аргументированно опровергала концепцию Ключевского, который довольно низко оценивал источниковедческий потенциал житийной литературы28. В предисловии к «Очеркам…» автор объясняет свое обращение к житийному жанру и отмечает четыре аспекта исследований в трудах предшественников: литературная форма, легендарные мотивы, морально-религиозное мировоззрение и исторические источники. Отдавая должное тем авторам, которые пытались исследовать агиографические произведения в названных аспектах (Ф. Буслаев, С. Шевырев), Кадлубовский особенно подробно останавливается на трудах Ключевского, отмечая их большое значение в разработке проблем агиографии и одновременно негативное влияние на научную традицию: великий историк оставил впечатление исчерпанности предмета и отказал житиям как историческому источнику в ценности. Работу Ключевского пытался продолжить И. К. Яхонтов в своей книге «Жития святых Поморского края как исторический источник» (1881), но он только усилил негативный взгляд на агиографию в этом аспекте. Кроме того, отмечает Кадлубовский, исследования осложнялись тем, что рукописные тексты многих житий не были опубликованы, а затем стали труднодоступными, и новые поколения ученых не принимались за поиски рукописных материалов, не считая их перспективными.