Читать онлайн Перемена бесплатно

© Лейла Элораби Салем, 2024

ISBN 978-5-0062-1781-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПЕРЕМЕНА

I ГЛАВА

Поезд быстро мчался меж пологих холмов, поросших редкой, увядающей на солнце травой. Позади остались шумные улицы Вены и Дрездена – эти широкие проспекты и площади, эти узкие, петляющие бесконечными туннелями старинные переходы, и если забыть, в каком ныне веке живешь, то можно ненароком представить себе, что вдруг очутился в Средневековье: столь невероятное сочетание современности и традиций старины! Чуть облокотившись тонкой рукой в элегантной перчатке, искоса посматривая то в окно, то на спящего напротив супруга, Елизавета Андреевна вздыхала, предвкушая лицезреть новые места, вспоминая оставшиеся за спиной недели, прожитые в благородном краю северной Европы.

Елизавета Андреевна Вишевская, урождённая Калугина, была молодая, весьма привлекательная, цветущая тёплой красотой женщина лет двадцати восьми. Дочь отставного полковника и столбовой дворянки, благородная, чуткая в своём воспитании, образованная и начитанная, она являлась гордостью родителей, некогда живущих в большом поместье за пределами Санкт-Петербурга и ведущих открытый светский образ жизни. С самого рождения Елизавету окружала пышная роскошь светских приёмов, когда со всех уголков столицы съезжались благородные, полные горделивого достоинства высокопочтенные дамы и господа; в широком зале в канделябрах горели свечи, в воздухе витал аромат духов и тяжёлые запахи душистых цветов, играла музыка, отовсюду слушались смех, разговоры, мужские голоса, спорящие о чём-то, тонули в водовороте стука каблуков пар, кружащих в вальсе.

Маленькой Лизе в силу возраста было воспрещено появляться на балу, но от этого задор её детского существа ещё более усиливался, когда, пробравшись тайком к заветной двери, украдкой прячась за широким рядом высоких колонн, она наблюдала за движущимися силуэтами гостей и каждая из дам, будь та молода или стара, казалась ей необыкновенно, сказочно прекрасной в широких атласных ли, шёлковых платьях, инструктированных рюшами, воланами, пышными лентами и драгоценными камнями. Уже тогда в маленькой головке девочки зародилась томительная радостная мечта – по достижении нужного возраста покорить весь пышный свет: сначала в столице, потом в Империи и затем в мире. Мать её, Мария Николаевна, была иного склада характера: уравновешенная, стремящаяся к простому семейному очагу и разделяющая увлечения супруга лишь по чувству долга, ибо покорность пред более сильным и более величественным текли у неё в крови.

Андрей Васильевич Калугин, человек жёстких правил и устоев, женился на Марии, только пленившись её дивной красотой; тогда, у алтаря, ему было двадцать шесть лет, а ей всего пятнадцать. Робкая, несколько неуклюжая, Мария Николаевна с христианским смирением приняла на себя все тяготы да заботы о семейном гнезде. Первые дни замужества казались ей настоящим адом: как нежный цветок, вырванный из благодатной почвы вместе с корнем порывом ветра, так и она очутилась на ложе незнакомого, далёкого от неё человека, чей армейский характер проявился на следующий день после венчания. Мария Николаевна тихо плакала, когда никто не мог видеть её слёз, а супруг, преисполненный гордости, что взял в жёны одну из самых первых красавиц, большую часть времени пропадал на службе, после, заезжая домой лишь отужинать, вновь покидал молодую супругу и отправлялся с друзьями-приятелями в игорные дома.

Постепенно Мария смирилась с недостатками Андрея Васильевича, зато в истинной христианской добродетели отмечала все его достоинства. Калугин, человек внутренней благородной почтенности, по достоинству оценил истинное признание жены, её молитвами смог побороть собственный буйный нрав, став если не лучшим, но примерным семьянином семейства. Через год после свадьбы Мария Николаевна разрешилась от бремени мальчиком. Роды оказались тяжёлыми и жизнь её была в опасности. Доктор смог помочь несчастной, но предупредил новоявленного отца, что супруге необходим покой, а лучше для неё, добавил врач, отправиться отдохнуть – куда-нибудь, подальше от шумного, многолюдного города, в тихое чистое место.

Сын родился крупным, здоровым младенцем, оглашающий усадьбу ночными богатырскими криками. Мария Николаевна была счастлива за долгожданного наследника, но она всё ещё пребывала в постели и была так слаба, что не могла даже спускаться по лестнице. Через два месяца после родов, предоставив младенца на попечении кормилицы и родственников, чета Калугиных отправилась на Кавказ, славившегося своими живительными минеральными источниками. Там, посреди высоких гор и тёмных скал, где гулял привольный ветер и где так вольно дышалось, Мария Николаевна расцвела, похорошела и стала даже краше, чем была до свадьбы, только сия красота явилась не юной девицей, но молодой женщины и Андрей Васильевич, любуясь супругой и гордясь ею перед остальными, по-новому взглянул на неё и через три месяца супруги воротились обратно в Санкт-Петербург счастливые, отдохнувшие, словно заново родившиеся, что только укрепило их брак.

Минуло три года. Мария Николаевна подарила мужу дочь Ольгу, а через полтора года на свет появилась вторая дочь Елена. Матери семейства стало много тяжелее: одни роды за другими подточили её и без того слабое здоровье, а Андрей Васильевич, отдавая предпочтение сыну, не столь пёкся о судьбах маленьких дочерей. В два года сильно захворала Ольга, за ней слегла Елена. Девочки, и без того тихие, спокойные, теперь совсем превратились в бледные тени, а несчастная мать, просиживая у их кроваток денно и нощно, с горькой тоской наблюдала, как жизнь постепенно уходит из их маленьких, худеньких тел.

Перед величием смерти Андрей Викторович позволил себе пустить робкую слезу и, может статься, усмирял из последних сил громкое отчаяние у края могилы дочерей, дабы не показать перед собравшимися, а – главное – перед убитой горем женой свою тайную слабость.

Несколько месяцев Мария Дмитриевна жила как во сне: не спала ночами, отказывалась от еды, часами могла без всякого смысла бродить по большому дому по раскрытым анфиладам, а устав, заходила в тихую, пустую комнату почивших дочерей и долго там сидела, оплакивая эту страшную потерю. Её ставшее безумие прекратилось тогда только, как она узнала, что вновь ждёт ребёнка. Душа её воспарилась до небес, пережитое горе осталось где-то на дне, спрятанное-захороненное под землёй. Теперь мысли Марии Калугиной сосредоточились только на ожидании дитя, что должно вот-вот появиться на свет.

Елизавета родилась тёплым июльским днём. И что за чудесная малышка оказалась в обессиленных руках матери: небольшая, крепенькая, со здоровым румянцем, она крепко сжимала свои крохотные кулачки и казалось, что в этих ладошках держится целый мир. Наученная горьким опытом со старшими дочерьми, Мария Николаевна старалась окружить новорождённую всем самым лучшим, в ночных молитвах испрашивая Господа сохранить жизнь дочери во благо и на счастье семьи. На свои собственные средства, доставшиеся ей в качестве приданного, Калугина купила дачу неподалёку от Санкт-Петербурга. Это был уютный двухэтажный деревянный дом, впрочем, весьма просторный и красивый, расположенный в лесу, близ большой дороги, где в нескольких верстах были поместья мелких дворян да небольшая, построенная в прошлом столетии, часовня. До первых холодов Мария Николаевна проживала на даче с детьми и парой слуг, не обременяя последних чересчур многочисленными просьбами, чему те были ей весьма признательны.

В конце октября Мария Николаевна и дети воротились домой. К недоумению её, Андрей Васильевич встретил родных довольно прохладно, не выразив ни чувства радости, ничего, только проговорил сквозь усы, глядя куда-то поверх головы супруги:

– Вы рано вернулись, моя дорогая, обычно люди остаются на дачах до первого снега.

– В лесу теперь значительно холоднее, нежели в городе, и я опасаюсь за детей, ибо не хочу, чтобы они простудились и заболели, – как всегда, чуть покорным тоном произнесла Мария Николаевна, едва сдерживая выступившие на глаза слёзы.

– Коль так, то добро пожаловать домой. Я сию же минуту велю подавать ужин.

Госпожа Калугина и на сей раз проглотила обиду, причинённую ей супругом без всякого на то основания. Лишь потом, спустя две недели, она узнала от давнишней знакомой – княгини Задоевской, что всё то время её отсутствия на даче Андрей Васильевич не терял зря дни, а просто-напросто нашёл для себя отдушину в лице семнадцатилетней красавицы – дочери офицера невысокого ранга, а то, что сия легкокрылая прелестница являлась наследницей небогатой незнакомой свету семьи, было ему лишь на руку: по крайней мере, рассуждал Калугин, в обществе не будет сплетен, а его репутация не испортится.

Эта новость стала ударом для Марии Николаевны. И до того тихая, робкая, покорная, она совсем ушла в себя, чаще оставалась дома, отказывалась от встреч и приёмов. Единственным утешением для её разбитого сердца оставались дети, и именно в них черпала она силы, что не позволили ей окончательно сойти с ума. С супругом она общалась как прежде, но, затаив на него обиду за столь гнусное предательство, решила покинуть его, уехав насовсем в отдалённое поместье своей тётки – старой девы, ведущей тихий, затворнический образ жизни, при том оставаясь беспечной, юной девицей в душе. Но планы по отъезду не осуществились: в декабре скоропостижно скончалась её старушка-мать и разрыв с мужем пришлось отложить, запрятав обиду в долгий ящик.

Андрей Васильевич, ко всему прочему, не был лишён истинного благородства: в трудную пору она всё же протянул Марии Николаевне руку помощи, а с этим жестом – не смотря на прежние пережитые невзгоды, их любовь и привязанность возродились и они, недавно далёкие друг от друга, исправив ранние ошибки, объединились, семья их зажила как прежде, даже ещё лучше, и мир в доме Корнильевых увенчал их своей тёплой пеленой.

Через два с половиной года госпожа Калугина вновь подарила супругу ребёнка – девочку, что не в пример Лизе, родилась хворой и слабой и, не прожив полгода, скончалась. Несчастная мать слегла от горя, силы её истощились от прожитых слёз, целую неделю она прибывала между жизнью и смертью, и только благодаря неизменному доктору, что пустил ей кровь, женщина осталась жива. К ней в опочивальню заглянул Андрей Васильевич, нерадостным, строгим было его тёмное лицо. Как судья, провозглашающий приговор преступнику, так и он с высоты своей гордыни произнёс у изголовья жены:

– Что же вы, радость моя, Мария Николаевна, вот уж который раз дарите мне девчонок, да ещё и хворых? Неужто так будет продолжаться многие годы? Горько осознавать, но я вами крайне разочарован.

Больная только смогла, что издать тяжкий, горестный вздох. Как спасение она протянула исхудалую, ослабленную руку мужу, коснулась его крепкой кисти и сквозь слёзы, что текли по её бледным щекам, прошептала:

– Прошу вас, не корите меня в моём горе. Я умираю, сжальтесь надо мной.

Сия просьба, исходившая из глубин её исстрадавшейся души, на миг тронула его, мышцы на его лице как-то странно дёрнулись и внутри Андрей Васильевич почувствовал некую жалость к жене, однако, не подав вида собственных чувств, поцеловал её руку, пожелав здоровья, и вышел, оставив измученную женщину в одиночестве.

Так прошёл ещё год – самый трудный в их совместной жизни. Калугин почти не появлялся дома, с головой погрузившись в дела государственные, а в свободные дни посещая светские приёмы и игорные дома, оставляя в проигрыше значительные суммы денег. Мария Николаевна хранила молчание, полностью растворившись в детях и домашних хлопотах, однако, её задевало поведение мужа, к тому же не лишним стоит отметить её молодой возраст и благородную, спокойную красоту. Лишь единожды, когда они остались наедине, отозвав всех слуг и детей, госпожа Калугина попыталась было образумить супруга, призвав на помощь всю свою женственность, всю мягкость и тактичность, коими была наделена сполна. Она надеялась, что Андрей Васильевич раскается – или хотя бы пожалеет о прошлых прегрешениях, с любовью супружеской повернётся лицом к жене, но вместо того услышала его ответ, сказанный в тоне, когда человек едва сдерживается от крика:

– Радость моя, я долго терпел ту ледяную стену, что была воздвигнута вами собственноручно, в противном случае я не сбегал бы из собственного дома, дабы найти утешение в кругу чужих людей.

– Данными словами вы унижаете меня, сударь.

– Отнюдь, Мария Николаевна. Но если вам так хочется знать правду, то вот она, только не обессудьте. Предположим, я женился на вас, ибо был без памяти влюблён, очарован вашей красотой, я желал иметь при себе гордую красавицу. Но что получил взамен? Вы так и не смогли разжечь тот огонь, что сводит с ума; я раздражаюсь внутри при вашей столь робкой покорностью, вашей чересчур – я повторяю – чересчур благородной добротой, да вы и сами это понимаете как умная, образованная женщина.

– Значит, вам не нужно моё смирение, что столько раз спасало нашу семью от разрыва? Вам не нужна та жертвенность, что принесла я на алтарь этого дома, рискуя собственной жизнью? А дети? Наши с вами дети: они хоть что-то значат для вас? – Мария Николаевна опустилась на стул, тело её сотрясли рыдания, ей вдруг стало жалко саму себя – из-за того нерадостного положения, в котором оказалась по своей же вине.

Андрей Васильевич, устало вздохнув, подошёл к жене, обнял за плечи. Она перестала плакать, вся задрожала, точно готовясь к удару, но удара не последовало – вместо него над её ухом прозвучал спокойный голос мужа:

– Ну-ну, не плачьте, моя дорогая. Я и сам погорячился в высказываниях, но даже я крепко дорожу вами.

– Вы остаётесь со мной из жалости только. Ах, как это унизительно для меня.

– Вы неправы совершенно. Я люблю вас и желаю видеть вас счастливой, – он сел напротив неё, поднёс к губам её холодные руки, – вы так бледны в последнее время, я опасаюсь за ваше здоровье. Давайте вместе выходить на прогулку – как раньше, а я всегда останусь подле вас.

Мария Николаевна приняла предложение супруга, её искренне тронула его просьба и слова мягких фраз, что слышала из его уст впервые. После данного разговора свет стал чаще и чаще видеть их вместе, и Калугина, выдавливая из себя радостную улыбку, блистала в обществе своей красотой, однако, чувствуя себя там не в своей тарелке. Не прошло и года, как она разрешилась от бремени шестым ребёнком – мальчиком, о котором долгие годы мечтал Андрей Васильевич. Роды на сей раз прошли легко и быстро, младенец родился здоровым и крепким, а жизни матери более ничего не угрожало. Только несколько позже, отлёживаясь в постели, Мария Николаевна поделилась с супругом теми страхами, тревогами, что с давних пор беспокоили её.

– Прошу вас, Андрей Васильевич, позвольте мне не иметь более детей, ибо если с новорожденным что случится, я не вынесу потри. У меня не осталось сил хоронить наших детей.

– Ваше желание свято для меня, моя дорогая. Я не стану заставлять либо бранить вас, потому как вижу вашу добрую душу, что крайне ценно для меня.

Калугин сдержал обещание и в их семье вновь воцарился мир. Сыновей своих он обожал, в дочери души не чаял, с искренним восхищением отмечая каждый раз, как быстро они растут.

Елизавета – или как было принято называть её в семье Лиззи – подрастала своенравной девочкой, с бойким, не в пример матери, характером, от которой она унаследовала красоту и грацию, зато от отца взяла весь его пылкий нрав, хитрый склад ума и необузданность, смиряемую лишь под строгим оком учителей, обучающих её языкам, словесности, танцам, музыке, живописи и математики. Лиззи схватывала всё налету, оказавшись способной к любому предмету, но не смотря на столь незаурядный ум, также легко теряла интерес ко всему, что поначалу казалось ей важным и интересным. Несколько ленивая, капризная, она сводила преподавателей и нянюшек с ума, отказывалась выполнять домашние задания, заменяя учёбу резвой прогулке по большому саду, где она часто пряталась за кустарниками сирени и потом наблюдала из своего укрытия, как добрая нянюшка ходит-ищет её, а сама строптивица тем временем тихо смеялась над старушкой.

Помимо этого Лиззи отличалась от братьев необузданным характером, который в особенности показал себя, когда их родная тётя привезла из Австрии сладости, а поздно вечером, отправившись почивать, Лиззи незаметно – минуя сонную нянюшку, прокралась в спальню младшего брата и съела все его сладости. Наутро взрослые узнали о пропаже, мальчик громко плакал и никто и ничто не могло его успокоить. Зато Лиззи, бесстрашно поглядывая на всех из подлобья, спокойно призналась в содеянном. Мария Николаевна, обнимая-прижимая сына, только и проговорила:

– Как ты могла так поступить, доченька? И разве не стыдно тебе?

– Нет, не стыдно, – чуть озлобленно ответила девочка.

– Ты украла у брата подарок! Зачем так сделала? – строго спросил Андрей Васильевич – единственный, кого Лиззи боялась и слушалась, но даже его поразил ответ дочери:

– Потому как мне захотелось больше сладостей.

Отец не стал журить или наказывать дочь, ему по нраву пришлось её бесстрашие перед лицом судей, ибо в том видел он самого себя, в душе не без гордости отмечая схожесть их характеров во всём. Ещё немало хлопот пришлось пережить Калугиным с Лиззи – до её двенадцатилетия.

Подрастая и расцветая, Елизавета остепенилась; не похожая на прежнюю озорную себя, девочка превратилась в прекрасную девушку – несколько холодную, горделивую и рассудительную не по годам. Она не была кокеткой или жеманницей, в душе презирала женщин, старающихся выглядеть лучше в глазах окружающих, дабы понравиться мужчинам, ибо понимала, что истинную, настоящую – неподдельную красоту ничем не затмишь и не скроешь.

Когда Елизавете исполнилось пятнадцать лет, родители стали выводить её в свет, беря с собой везде – будь то балы, приёмы или театры. Русоволосая, белокожая, стройная как берёзка, окутанная ворохом пышных кружев, оборок и рюш, сия юная девица часто обращала на себя взоры достопочтенных господ, примечала их взгляды, полные восхищения, но, действуя согласно советам матушки, делала вид, будто не замечает никого вокруг.

II ГЛАВА

На даче семьи Калугиных было многолюдно и шумно: отмечали долгожданные именины Елизаветы – ныне ей исполнялось шестнадцать лет – прекрасная пора начала жизненного пути, тот возраст, когда девица становилась невестой и более не являлась ребёнком. Праздник справлялся два дня, а на третий, отпустив запоздалых гостей, немного уставшая, но на редкость счастливая Мария Николаевна села поближе к камину, призадумалась: несколько лет назад они опустили старшего сына в свободное плаванье – сейчас он уже служит в канцелярии и как поговаривают, имеет все шансы подняться по служебной лестнице. А вот теперь подросла Лиззи – единственная дочь, их отрада и любимица, а им, родителям, придётся позаботиться о её дальнейшей судьбе: засватать за хорошим человеком, весьма уважаемым и богатым, отдать приданное, что станет главным залогом и поддержкой на будущее. Мария Николаевна глубоко, тяжело вздохнула, глядя на танцующие, пляшущие искры пламени: как быстро летит-проносится время, вот также пролетит и вся жизнь.

На втором этаже в своей небольшой, но уютной, тёплой опочивальне сидела Елизавета. Далёкая от переживаний матери, уставшая, но необъятно счастливая, она сидела у окна, слушала, как пос теклу крупными каплями моросил дождь, окутывая сад сероватой пеленой. Так как дача располагалась в лесу, то вокруг дома в разнообразии росли-возвышались сосны, рядом с ними неприметно примостились рябина, яблони, липы, чуть поодаль – в самом углу, распустились кусты черёмухи, сирени, жасмина и жимолости. Когда-то давно, ещё в раннем детстве, Елизавета боялась оставаться на даче: тогда ей казалось, что за каждой сосной притаилось нечто страшное-опасное из детских сказок, которые она слышала от нянюшки. Узнав об этом, Андрей Васильевич под страхом смерти воспретил няне пугать девочку, а женщина с тех пор рассказывала своей воспитаннице лишь светлые истории о прекрасных царевнах и храбрых юношей: вот тогда и зародилась в сердце девочки тщеславное желание самой стать царевной и выйти замуж за прекрасного принца; годы шли, а желание становилось лишь настойчивее, ярче, живее.

Хлопнули ворота, с улицы раздались шаги, следом за ними знакомый мужской голос. Очнувшись ото сна, отпрянув от окна, Лиззи выбежала из комнаты и стремглав бросилась вниз по лестнице со словами:

– Маман, маман! Папан приехал.

Мария Николаевна медленной, усталой походкой прошла к дверям, недоверчиво дёрнув плечом, ответила дочери:

– Милая моя, довожу до вашего сведения, что отныне вы не дитя более и посему постарайтесь впредь вести себя сдержаннее.

Девушка в обиде поморщилась, но сегодня она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы спорить с матерью, к тому же, знала она, отец никогда просто так не наведывается на дачу, а если уж приехал – то жди чего-то важного. И действительно, Андрей Васильевич приехал к жене и детям в приподнятом настроении, что бывало довольно редко. Мария Николаевна тёплыми объятиями приветствовала мужа, приглашала за стол, когда служанка накрыла ужин. Для Калугина специально приготовили большой кусок отбивного мяса – прожаренная говядина шипела, обдавая жаром, а капли сока падали на глубокую белую тарелку. Ужин длился чуть более часа: за то время Андрей Васильевич доложил, обращаясь более к дочери, нежели супруге, что, дескать, Елизавета вступила во взрослую пору, когда следовало бы выходить в свет, показаться людям и самой взглянуть на мир.

– Не следует дольше прятать такую красоту в этом Богом забытом месте, – закончил Калугин, поправляя галантно небольшие чёрные усики, – сегодня я получил три билета в театр на оперу «Отелло и Дездемона», более того, я приглашу портного, что пошьёт нашей дочери подобающий наряд – на Лиззи мне не жалко никаких денег.

Мария Николаевна молча выслушала супруга, сама радуясь, что сможет вновь с головой окунуться в напыщенный тщеславный мир, по которому так долго скучала, но теперь в её руках имеется новый несравненный козырь – юная красавица дочь, а там не за горами пышная свадьба и завидный по положению и родовитости зять.

Сказано-сделано. Через три недели Калугины приехали в оперный театр, что в Санкт-Петербурге. На город опустились сумерки, а окна домов и мостовые загорелись от сотен свечей и фонарей. Экипажи постепенно заводнили пространство на площади у дверей театра, из них выходили степенные надушенных господа с важным видом и благородные дамы в роскошных нарядах, и только одинокий нищий юродивый в жалком рубище, склонив голову на бок, жалобно напевал псалмы, в его протянутую ладонь бросали монеты, поданные щедрой рукой.

Калугины разместились в ложе – как раз напротив сцены, откуда весь зал был виден как на ладони. Андрей Васильевич уселся в центре, по правую руку от него нашла место Мария Николаевна, по левую – дочь Елизавета, необычайно красивая с высоко подобранными локонами, что тонкими прядями ниспадали по изящной шейке. Сама девушка нарядилась в розовое платье с пышным кринолином, драпированным лентами и оборками, подчёркивающими её и без того тонкую талию; белые плечи и кисти её утопали в пышных белых рюшах тонкой работы, что делали Лиззи более воздушной, более нежной, но не затмевающие сию юную прелесть румяных щёк.

Когда главный артист исполнял трагическую песню, сильный оперный голос его взвился, пронёсся по залу, разразился потоком невидимого света так, что аж дух захватило. Елизавета невольно вздрогнула всем телом, тяжело задышала и, вся во власти переполнивших её грудь чувств, поднесла муслиновый платок к глазам. Её отец глянул на дочь, подумал про себя: «Какая же Лиззи ещё дитя», но в тот же миг присмотрелся, заметил, что из соседнего ложа на них пристально смотрит некий незнакомец в дорогом заграничном костюме, в надетых на нос круглых очках, с весьма приятным, располагающим к себе лицом. Незнакомцу на вид было лет двадцать пять-двадцать семь – не больше; молодой, с умным выражением лица, он сидел в компании солидного, в летах господина и по тому, как тот общался с ним, можно догадаться, что то были отец и сын. Андрей Васильевич нарочно отвернулся, будто его сие никак не привлекло, однако, выждав какое-то время, вновь ненароком взглянул на соседнее ложе и убедился в собственных мыслях – молодой человек по-прежнему озирался на Елизавету, он не спускал с неё глаз, а всё, что творилось на сцене, мало его интересовало.

После спектакля зрители стали расходиться по домам. Калугин сквозь толпу фраков и открытых плеч провёл взглядом по отцу и сыну, приметил, к какому экипажу они подошли, после чего с лёгким чувством выполненного долга отправился домой.

Ныне стоит познакомить нашего читателя с сим загадочным незнакомцем. Молодой человек, коему пару месяцев назад исполнилось двадцать шесть лет, был Михаил Григорьевич Вишевский, сын Григория Ивановича Вишевского, столбового дворянина из богатого старинного рода. Сам Михаил Григорьевич недавно воротился из Франции, где занимал весьма почётную должность при русском посольстве. Столь высокий чин с таком молодом возрасте объяснялся просто: с раннего детства Михаил грезил о дальних странах, мечтал объездить весь мир и выучить все языки, существующие на свете. Любимыми уроками у мальчика были география и языки, а после университета его отец, будучи в хороших отношениях с князьями Голицынами и Потёмкиными, использовал свои связи и деньги для протекции сына, коего без всяких лишних слов взяли в посольство, минуя низшие ступени. Для Михаила наступила светлая полоса – сбылась его долгожданная, великая мечта: он посещал разные места, общался со многими народами, видел и покрытые вечным снегом вершины Альп, и горячие пески Востока, он сидел за одним столом как с баронами, так и визирями, но всякий раз, отправляясь в дальнюю дорогу, он молился в душе Богородице, чтобы вернуться домой – в любимую Россию целым и невредимым.

Если говорить о внешности, то Михаила Григорьевича нельзя было назвать красавцем, скорее он имел лицо открытое, приятное, со взглядом несколько задумчивых, кротких глаз за круглыми очками. Волосы его были русые, с едва заметной светлой рыжиной, нос прямой, тонкий, губы средние, с красивым чётким рисунком. Ростом был чуть выше среднего, но не настолько, чтобы выделяться из толпы, телосложением стройный, но не худощавый. Не смотря на знатное происхождение, богатство, положение в обществе, Вишевский-младший не обладал ни высокомерием, ни тщеславием и уж тем более не являлся меркантильным. За спиной молодые люди из дворянских семей завидовали и в то же время не понимали, отчего Михаил сторонится света, почему бежит от светской суеты, не посещает балов, избегая общества прелестных дам, милых кокеток и юных белокожих скромниц. Напротив, Михаил не видел смысла в праздной жизни, из года в год углублялся он в бумаги и документы, с головой уходил в решение государственных вопросов, не замечая, как стремительно проносится время. А родители его, поначалу так гордясь сыном, забили тревогу, когда на их глазах дети друзей и знакомых женились, заводили семьи, а их Мишенька – как ласково называла его мать, коротал дни в одиночестве, зарывшись в журналы, книги, словари. Тогда-то было решено вывести учёного сына в свет, дабы он себя показал и на людей посмотрел. В назначенный день Григорий Иванович вошёл в рабочий кабинет Михаила, уселся в кресло, закурив сигарету, сказал с хитрым прищуром:

– Завтра, сын мой, оставьте вечером все дела свои, ибо взял я два билета в театр на оперу «Отелло и Дездемона». Хватит сидеть вечность взаперти, а все нужды решать – так жизни не хватит.

– Но, папан, мне следует подготовить перевод для… – начал было Михаил, но тут же осёкся, робко потупил взор.

– Переводом вы займётесь позже, ведь не дело прожить в одиночестве, а нам с вашей матушкой хочется уж понянчить внуков.

На сие слова Михаил ничего не ответил: слово родительское было для него законом и ослушаться отца не мог, ибо остался единственным из всех детей, когда остальные его братья и сёстры умерли во младенчестве.

С тяжёлым сердцем отправился Михаил Григорьевич в театр, шум толпы, благородная суета не влекли его, раздражали, злили, он уже смирился с мыслью, что ничего хорошего из отцовской затеи не выйдет, и кто же знал, что этот визит в театр изменит его жизнь навсегда.

III ГЛАВА

Знакомство двух родовитых семей прошло быстро: Калугин был узнаваем в столичном обществе, Вишевский имел хорошие связи во всех кругах высшего света и вскоре. после продолжительной завязки, произошла развязка – свадьбу молодых запланировали на апрель следующего года, к этому времени Елизавета и Михаил должны будут узнать друг друга получше, привыкнуть к следующему этапу жизни. К тому же Михаилу Григорьевичу необходимо до конца года уладить дела в посольстве, подготовить документы, отнести перевод и лишь после всего, как будут улажены дела служебные, подумать о семейном гнезде.

Весть о предстоящей свадьбе облетела стремительной птицей дворы и салоны столичной аристократии; многие юноши отныне тайно, в душе завидовали Михаилу, что ему – тихому и скромному досталась девица редкостной красоты, острого ума и богатства: Мария Николаевна самолично решила подарить дочери дачу вместе с прилегающими землями в качестве приданного, Андрей Васильевич поначалу было отказался от столь скоро решения, но, поразмыслив немного, махнул рукой, предоставив супруге право выбора.

До назначенного дня венчания молодые – под пристальным оком родителей проводили завтраки и ужины вместе. Впервые они познакомились в родовом поместье Калугиных. Тогда чета Вишевских вместе с сыном приехали в гости: дело было в последних числах августа. Незадолго до прибытия гостей под чутким руководством Марии Николаевны был накрыт стол, слуги с подносами, тарелками, чашками снова туда-сюда; начищенная до леска утварь чётко выделялась на фоне белоснежной скатерти и её поверхность переливалась в лучах полуденного солнца.

Нарядная, утопающая в оборках и рюшах Лиззи сидела в своей опочивальне, в нетерпении поджидая Вишевских. Служанка уже уложила её большую косу в причёску, а старая няня всё напутствовала перед знакомством с женихом.

– Говорить с будущими родственниками следует тихим голосом, прямо в глаза не смотреть, чтобы не подумали, будто вы какая строптивица, а, напротив, взор потуплен вниз, лишь скромная улыбка должна стать главным украшением.

Лиззи в конце, устав от поучительного тона своей кормилицы, отмахнулась от неё как от назойливой мухи, бросила в ответ:

– Прекрати, нянюшка, я и без тебя всё знаю.

– Но, милая моя, Елизавета Андреевна, нужно прислушаться к голосу старших, дабы не оказаться вдруг в неприятной ситуации.

– Без твоих поучений я знаю правила поведения, а также то, что я лучше всех. А теперь оставь меня, я желаю побыть одна.

Няня послушно направилась к двери, лишь однажды обернулась назад на сидящую у окна свою воспитанницу, подумала про себя: «Бедный жених. И за что ему такое?»

Гостей встречали все члены семьи Калугиных. И Елизавета Андреевна в пышном нежно-голубом платье, оттеняющим её и без того прелестную красоту, выглядела ещё наряднее, живее, нежнее, чем в театре, окутанной полумраком полуночного действия. Мать Михаила – Елена Степановна Вишевская, урождённая Романецкая, пришла в восторг от красоты будущей невестки; за столом она расточала похвалу хозяевам этой удивительно прекрасной усадьбы, делала раз за разом комплименты Марии Николаевны за вкусный, сытный обед, столько раз упоминая, что ей и самой хотелось бы стать такой рачительной, заботливой хозяйкой, но увы, шаткое здоровье не позволяло ей изо дня в день приглядывать за домом.

– Подумайте только, душенька Мария Николаевна! – сказала Елена Степановна, когда обед подошёл к концу и все отправились на террасу пить кофе. – Меня часто мучают мигрени, отнимая остаток сил, всю былую молодость и красоту. А ведь мы с вами почти ровесницы, да только смотрюсь я на вашем фоне обыкновенной старухой, а как хочется мне иной раз скинуть с плеч бремя недомогания, обратиться вновь маленькой девочкой, что вот так просто – с ребяческим задором побегать по траве в саду, залезть на дерево ради одного-единственного яблока и просто жить, радуясь новому дню. Но, к глубокому сожалению, здоровье моё – беда моя, и сколько я проживу, того ведает лишь Бог.

– Не говорите так, Елена Степановна, вы прекрасная дама и долгая жизнь у вас впереди, – ответила Мария Николаевна, чувствуя, как та напрашивается на комплимент и потому желая подыграть.

– Спасибо вам за тёплые слова, и молюсь я, чтобы хотя бы Мишеньку нашего женить, внуков понянчить, ибо большую часть своей жизни я одна, всегда одна, даже душу излить некому. Вот, Мария Николаевна, взгляните, – она кивнула в сторону сидящих неподалёку друг напротив друга Елизавету и Михаила, с голосом умиления добавила, – какая славная пара! Какие красивые наши дети! Я никогда не была так счастлива, как сегодня.

– Я тоже счастлива за них и пускай жизнь наших детей будет куда радостнее и светлее, чем наша.

– Дай Бог, дай Бог.

В это самое время Елизавета сидела на круглым столом в тени террасы, увитой плющом, подле неё, прислонившись спиной к белой колонне, стоял Михаил, глазами юноша так и пожирал свою наречённую, с замиранием чистого помыслами сердца любуясь её лёгкой-воздушной красотой. Девушка предчувствовала его думы, самая делая вид, будто не догадывается ни о чём, играла маленькой ножкой в атласной розовой туфельке, кокетливо обмахивалась веером. Внезапно их взоры встретились – несколько секунд завораживающего видения, и между ними вспыхнула, заискрилась молния, что-то поистине новое-неизвестное зажглось в их груди. Михаил несколько смущённо присел на стул напротив Лиззи, став ещё ближе, чем прежде, руки их пости касались друг друга весь во власти эмоционального порыва он проговорил, в волнении запинаясь в каждом слове:

– Вам, должно быть, чересчур жарко здесь? В последние летние дни солнце нещадно палит – как будто на прощание.

– Нет, всё хорошо, благодарю вас за заботу, но мне, право, с детства нравится купаться в солнечных лучах.

– О, вы меня удивляете, Елизавета Андреевна. Обычно девушки вашего возраста прячутся от солнца, дабы не испортить загаром кожу, а вот вы – особенная, не такая как все.

– Ах, к чему все эти страхи мнимого кокетства? Да и в загаре, как по мне, нет ничего дурного.

– Вы особенная, мне кажется, нам будет не скучно вместе.

Лиззи приподняла на него глаза, недоверчиво взглянула и лишь затем спросила:

– Вы много звали девиц до меня?

Михаил сконфузился от сего вопроса, не понимая: допрос это или простое женское любопытство, но неискушённый связями, имея в друзьях лишь книги, он ответил как есть, не кривя душой:

– Признаться, я ни разу и никогда не общался с девицами, балы и приёмы всегда избегал, укрываясь в гордом одиночестве в библиотеках, где с головой погружался в чтение, забывая обо всём на свете.

– И вам не скучно так жить, с юности избегая веселья, приятных вечеров, чарующих танцев?

– Увы, но боюсь, мой ответ разочарует вас.

– Так отвечайте же, не томите.

– Да, мне не бывает скучно среди книг – моих безмолвных друзей, открывающих передо мной двери в неизведанные дали, к тайнам и основам бытия. А балы и вечера я и сейчас не люблю, что приводит подчас в отчаяние маман и папан.

– Надеюсь, ваша жизнь не состоит из одних только книг?

– В том я ручаюсь вам лично, что не заставлю ваше милое сердце скучать в одиночестве, – он замолк, невольно прислушался: где-то в зарослях утопающего в зелени сада прочирикала какая-то маленькая птичка, через мгновение она сорвалась с ветки и опять всё стало тихо.

Михаил подумал, раздумывая над следующим вопросом: впервые в жизни он общался с девушкой наедине, вот так просто, с глазу на глаз. Его лицо то покрывалось краской смущения, то бледнело, и это не ускользало от пристальных очей Лиззи, в душе она посмеивалась над его робостью, стыдливостью, а мягкость его характера она принимала за слабость. Наконец, собравшись с мыслями, Вишевский проговорил:

– Елизавета Андреевна, хочу задать вам вопрос: вы любите читать?

– Не очень, – честно призналась она и засмеялась.

– Над чем вы смеётесь?

– Ни над чем, просто мне тоже, в свою очередь, хочется задать встречный вопрос: вы любите верховую езду?

– Не очень, – молвил Михаил, рассмеявшись вслед за Лиззи.

– Вот видите, как судьба мудро распределила наши роли: вы дополняете меня мудростью, я вас – бесстрашием.

– Если вы, моя прелестница, думаете, будто я боюсь ездить на лошадях, то хочу вас разочаровать: я хороший наездник, по крайне мере, до недавнего времени был им. И коль желаете испытать меня, я готов принять вызов, дабы развеять все ваши сомнения.

– В таком случае – вызов принят!

Молодые поднялись одновременно, Елизавета приказала приготовить две лошади, а сама вместе со служанкой отправилась переодеваться. Через некоторое время они вновь предстала перед Михаилом: в белой блузке с пышным воротником, отороченным кружевом, и тёмно-зелёной юбке-амазонке, так чётко ниспадающую складками и подчёркивающую узкие стройные бёдра. Лиззи вскинула прелестную головку, из-под шляпы выбились пряди тёмно-русых волос, с быстротой ястреба и гибкостью кошки взлетела она в седло – гордая, стройная. Лошадь, почувствовав руку хозяйки, замотала головой, порывалась понестись вперёд, но Лиззи маленькими кулачками натянула поводья, заставив подчиниться своей воли и, на миг обернувшись к Михаилу, бросила:

– Кто быстрее до вон того уголка сада? – и, не дождавшись ответа, подстегнув лошадь, стремглав помчалась вперёд.

Вишевский скакал, чуть поотстав. Он с чувством тайной гордости любовался статью избранницы, ему пришёлся по нраву её необузданный, строптивый характер, её непревзойдённое чувство собственного достоинства, внушающего любому собеседнику невольное уважение. Она была красива и умна, благородна и богата – редкое сочетание среди девиц избалованного света, томящихся в закрытых залах родительских домов. Елизавета была другая: ни наигранного кокетства, ни робости, ни страха – все эти чисто девичьи безделушки оказались чужды ей, недаром отец выделял её среди всех детей и любил больше, чем сыновей. Но а Михаил не думал ни о чём, он принял правила её игры лишь бы любоваться ею хотя бы так: на расстоянии, не смея касаться её алых губ до назначенного срока.

Они обогнули липовую аллею, пронеслись мимо небольшого прудика близ густых клумб гортензий и азалий, а затем, свернув немного влево, помчались мимо фруктовых деревьев и кустов жасмина к самой дальней части сада, где редко ступала нога человека, а садовник уже долгое время не стриг там траву. В том же самом месте, меж разросшихся яблонь, рябины и облепихи стояла старая, полуразвалившаяся беседка, дождь, снег, смена времён года сделали своё дело – и ныне представляла она жалкое зрелище, краска на её столбах и перилах облупилась, во многих местах сошла, а в дырах в полу копошилось большое количество муравьёв.

Елизавета натянула поводья, остановилась. Немного сдвинув шляпу назад, провела рукой по влажному лбу, взглянула на Михаила и, улыбнувшись, блеснув жемчужными зубами, указала в сторону беседки:

– Мой папан который год забывает приказать работникам разломать, убрать эту беседку. Не понимаю, почему нужно вечно ждать, когда приведут в порядок здешний уголок сада? Вот почему я больше люблю нашу дачу, что расположена прямо в лесу; там, конечно, нет столько клумб, но зато ото всюду возвышаются сосны, а в комнатах витает горьковатый еловый аромат. В своём собственном доме, где я стану полноправной хозяйкой, всюду будут царить красота и порядок, ибо я предпочитаю гармонию во всём, – она ловко спрыгнула в густую высокую траву, приблизилась к тому месту, где в полном беспорядке росли буйством красок цветы, похожие на ромашки. Склонившись, Елизавета сорвала один цветок, что ярко-жёлтым пятнышком красовался на её ладонях. повертела его некоторое время, а затем, бросив прямо в руки Михаилу, с задорным смехом проговорила. – В моём саду не будет места диким цветам, в нём будут только розы – много-много прекрасных роз.

Михаил слез с лошади и как завороженно-покорный пошёл следом за ней, осторожно переступая через колючие заросли.

IV ГЛАВА

Свадьбу, запланированную на середину весны, пришлось отменить и отложить ещё на шесть или более месяцев. А произошло всё то из-за трагического случая, обрушившегося на семью Калугиных. Как-то поздно вечером, в непогоду в феврале, когда вдруг затемно потеплело, а снег начал таять, смешавшись с землёй и лужами, Андрей Васильевич возвращался домой со званного ужина, на который его пригласил губернатор и на котором он проиграл в карты значительную сумму денег. Раздосадованный, полный горечи и злобы на самого себя, на полковника Зарицева, что отыграл у него деньги, на губернатора, который после всего лишь похлопал его плечу, сказав по-дружески:

– Не печальтесь, Андрей Васильевич, не повезло сегодня, повезёт завтра.

Калугин трясся в экипаже. Кони неслись по бездорожью, колёса подскакивали на всех неровностях, тут же моросил дождь со снегом – словом, даже сама природа была не в духе его поражению. Андрей Васильевич, ещё плотнее закутавшись в шубу, ощущая в горле саднящую боль, а в груди тяжесть, раздумывал над тем, что скажет он по приезду домой, как к тому отнесётся Мария Николаевна и, главное, что делать дальше, коль ровно через два месяца любимая дочь выходит замуж? «Написать брату в Самару или сыну в Москву – пусть займёт для меня у тестя определённую сумму денег, кою я верну.., надеюсь, что верну. А там, что Бог пошлёт…» – рассуждал про себя Калугин, постепенно успокаиваясь и отмахиваясь от назойливых мыслей, что роем кружились в голове, не давая вздремнуть в дороге.

– Видит Бог, не хотел я играть, – тихо прошептал он, будто обращаясь к кому-то, – и ты, Машенька, не серчай на меня. Я всё предприму и вскоре всё образуется, – вторил он, как бы сквозь пространство говоря с женой.

Образ Марии Николаевны с её грустно-печальными глазами под дугой светлых бровей встал перед Калугиным словно реальный; когда-то он мало уделял внимания жене, не ценил то добро, что получал от неё, но сейчас, в последние минуты, он вдруг осознал, как сильно любит её саму, её робкий тихий голос и как боится её потерять. Скорее бы домой, в тёплые любящие объятия. На миг его сердце похолодело, он взглянул в окно, но в немой, непроглядной темноте не мог ничего разглядеть.

Экипаж свернул вправо, лошади понеслись куда живее, ибо чувствовали знакомый путь. На дороге в ямах блестели лужи, колёса то и дело подпрыгивали, дёргались, а по обочинам тянулся голый овраг. Вдруг одна лошадь слегка оступилась, нервно фыркнула, кучер стеганул её кнутом, добиваясь ровного бега. Лошадь, ощутив больной удар, рванула вперёд, толкнув другую лошадь, та от злости, вытянув шею, рванулась в сторону; в этот момент экипаж заходил ходуном, одно колесо провалилось в яму и, подскочив вверх, отлетело в сторону. Экипаж наклонился, теряя равновесие на мокрой грязной земле, кучер отпустил поводья и вывалился с козлов, упав прямо в грязь, переломав себе пару рёбер и ключицу. А сам экипаж, скользя дальше и дальше, навалился боком к краю дороги, а через долю секунды, не удержавшись, всей своей массой рухнул в овраг.

Ранним утром, когда едва рассвело, в ворота калугинской усадьбы постучали. Весть о страшном происшествии стала больным ударом для Марии Николаевны. Глаза её застилали слёзы, руки дрожали в волнении, теребя не переставая батистовый платок. Человек, что занимался всем этим, тихим спокойным голосом усадил несчастную женщину на кушетку в гостиной, рассказал:

– Это был несчастный случай. Дорогу сильно размыло от дождей, лошадям стало трудно везти экипаж. Одно колесо соскочило и всё свалилось в пропасть. кучер чудом остался жив, но переломал кости бедолага. Ваш супруг, многоуважаемый Андрей Васильевич едва дышал, когда его подняли из оврага и всем тогда стало ясно, что он не жилец.

– Как мне жить дальше? – дрожащим голосом промолвила Мария Николаевна, глотая слёзы.

– Крепитесь, сударыня, а иного не могу посоветовать.

На похоронах было многолюдно: с Калугиным пришли проститься все, кто его хотя бы мельком знал. Елизавета громко плакала-оплакивала отца, которого любила больше, чем кого бы то ни было, но. в свою очередь, всячески одёргивала мать, если та начинала громко плакать и причитать о безвозвратно ушедшем муже. Отложенная до следующего года свадьба явилась единственной доброй вестью для девушки, что после всего, и без того привязанная к родителям, не желала покидать уютный, родной дом.

Трагедия сильно подкосила слабое, шаткое здоровье Марии Николаевны. Вся погружённая в волнения, с тоской вспоминая Андрея Васильевича, она слегла. Осмотревший больную врач нашёл у неё нервное перенапряжение, выписал лекарства и рекомендации чаще выходить из дома, дышать свежим воздухом. Женщина слёзно обещала чётко следовать предписаниям врача, однако, когда тот ушёл, снова принялась страдальчески причитать; ночью ей стало худо – сердце того гляди остановится. Но Бог милостив: к утру нервный приступ отступил, а у изголовья несчастной неотлучно оставалась Елизавета.

Через три месяца – в мае, привнёсшего ясную солнечную погоду и первые грозы, Мария Николаевна в сопровождении дочери и младшего сына отправилась поправить здоровье на Кавказ – к минеральным источникам. Там, высоко в горах, средь голых скал, альпийских лугов и покрытых вечным снегом вершин, между ущелий горных цепей, где протекают холодными ручьями мелкие речушки, Калугина почувствовала себя гораздо лучше. Холодный ветер освежил её бледное, исхудавшее лицо, а козье молоко, что брали они у диких горянок, придавало ей силы.

Вернувшись в конце июля в Санкт-Петербург, Мария Николаевна написала длинное послание Вишевским: в нём она красочно поведала о своём отдыхе, подробно рассказала о лечении и как быстро она там пошла на поправку. В конце справившись о здоровье Елены Степановны, она поинтересовалась о судьбе Михаила Григорьевича и отстаётся ли дело о свадьбе в силе? Ответ не заставил себя долго ждать: Григорий Иванович, преисполненный самых тёплых чувств к семейству Калугиных, пояснил, что свадьба состоится – но, к сожалению, не раньше того времени, когда Елена Степановна поправится.

«Бедняжку совсем одолели мигрени в последнее время, – писал Вишевский-старший, – вот уж как с неделю она не встаёт с постели, а прописанные доктором лекарства не приносят улучшений».

В другой раз Григорий Иванович написал: «Мы с Еленой Степановной на время уехали в подмосковное имение: здесь чистый лесной воздух и полноводные реки. Мы с Михаилом на следующий день по приезду отправились охотиться на вальдшнепов. Местность на редкость болотистая, вся густо поросшая кустарниками. Нам удалось Нам удалось подстрелить штук десять, а Елена Степановна велела служанке приготовить отменный ужин».

Через две недели Калугиной вновь пришло письмо из подмосковского имения. «Милая барыня, – писал Григорий Иванович, – сдаётся мне, что много греха на мне, ибо наказан я за гордыню свою, за поспешное своеволие. Опять сильно занемогла Елена Степановна: всё то же мигрени и головокружение. Пришедший врач из Москвы осмотрел её и посоветовал остричь-укоротить роскошные пышные волосы моей любимой наполовину. „Так ей легче станется и голова не будет беспокоить“, – ответил врач. Признаюсь, Мария Николаевна, сердце моё разрывается даже при одной мысли, что супруге придётся расстаться со своей большой косой ниже колен, укоротив её вдвое. Но а с другой стороны – здоровье куда важнее. А без моей милой Елены Степановны жизнь моя не мила мне».

Ёще долгое время – почти год, переписывались будущие родственники, расспрашивали друг друга о том о сём, но вопрос со свадьбой пока что оставался без ответа. Марии Николаевне удалось в кротчайший срок оформить вдовью пенсию, следом решить-урегулировать все тонкости с принятием наследства, и вскоре Калугина стала полноправной хозяйкой обширного поместья и владелицей плодородных земель, приносивших ежегодно богатый урожай. Выделив сыновьям приличествующие им доли, Мария Николаевна снова обратила внимание на Елизавету: дочери вот-вот исполнится семнадцать лет – лучший возраст для создания семьи. Она уже готова было писать Вишевским о дне свадьбы, но Григорий Иванович – человек весьма прагматичный, тонкий в вопросах житейских и хороший дипломат первым направил послание Калугиным, в котором обговаривал все подробности о будущем молодых. Калугина впервые за долгое время расцвела и даже похорошела, будто к ней воротились молодые годы. С явным, несколько фанатичным старанием вдова принялась подготавливаться к предстоящей свадьбе: всё расписала до мельчайших подробностей – какие туфельки наденет Лиззи, в каком платье предстанет у алтаря, сколько рюш и оборок обойдётся для свадебного наряда, какая причёска, какие украшения будут на дочери. Закупались целыми тюками атласные, шёлковые ленты, плелись тонкие белоснежные кружева, в ювелирной лавке забирались заказы и прочее в таком духе.

Елизавета же, вопреки матери, мечтами и помыслами оставалась далека от предсвадебной суеты. Её не волновали ни наряды, ни драгоценности, кои почти ежедневно прикладывала к ней Мария Николаевна. Как только сошёл снег и земля впитала благодатную влагу, Лиззи велела запрячь любимую лошадь и по часу-два скакала на ней по поместью, лишь бы идти наперекор матери. Возвращалась она в дом несколько растрёпанная, с капельками пота на челе. Мария Николаевна устало всплескивала руками, качала головой, поговаривала с укором:

– Милая моя, вы уже давно не дитя, но невеста. Оставьте детские забавы и подумайте о вашем будущем положении.

– А вы, маменька, спрашивали меня, когда нашли мне суженного? – язвительно отвечала та, теперь только почувствовав свободу и не боясь матери.

– Глупышка, да разве не счастье ли пойти под венец и породниться со столь величественным родом как Вишевские? И поместья их обширные, богатые – не чета нашему захолустью. ДО отмены крепостного права у них имелось более тысячи крестьянских душ. И все те богатства достанутся потом вашим детям.

Елизавета надувала губы, но спорить не спорила, ибо не находила противоречий в словах матери. А тут ещё из Москвы приехал старший брат и как попечитель сестры взял бразды правления в свои руки, тем самым усмирив гордый, строптивый нрав Лиззи. Свадьбы, что запланирована была на начало мая, приближалась ускоренными шагами. Накануне венчания Елизавета плакала в одиночестве, сейчас она ненавидела мать, брата, даже почившего отца, в сердцах жаловалась самой себе, что так скоро придётся распрощаться с привычным укладом жизни, оставить навсегда детские забавы, покинуть родной, до боли любимый дом и уйти жить под крышу чужого гнезда, бок о бок с малознакомым человеком. Так горевала она полночи, а пробудившись ранним утром и по-новому взглянув на слепящий из окна свет, воспрянула духом, позабыв о пролитых слёзах.

Венчание проходило в одном из старейших соборов Санкт-Петербурга. Приход был полон гостей – всех нарядных, красивых, но чтобы ни происходило, взоры всех были устремлены на молодых, стоящих у алтаря с сияющими венцами над головами. Елизавета и сама сияла точно солнце: с белоснежном пышном подвенечном платье, в фате с длинным по земле шлейфом, вышитом по краям золотыми лепестками, с опущенными томными очами она казалась ещё краше, чем прежде, а Михаил, гордый и счастливый, не мог оторвать от неё взора.

После венчания новобрачные отправились в усадьбу Вишевских: там уже было всё приготовлено для благопожелательного торжества. Длинные столы в парке, накрытые белоснежными скатертями, ломились от яств, приглашённый оркестр играл вальс и кадриль, множество гостей высшего света, шумные разговоры и горячие тосты в честь молодых. Елизавета и Михаил сидели подле друг друга; уставшие, но счастливые, они только и ждали, когда смогут покинуть сей дом и переехать в своё – уже навсегда родовое поместье.

Через два дня, когда отгремели праздничные торжества, молодая чета Вишевских под родительским благословением и искренними слезами матерей покинули старинную усадьбу, отправившись в далёкое имение, некогда принадлежавшее деду Михаила Григорьевича, а ныне перешедшее в его полное управление.

V ГЛАВА

Экипаж подъехал к кованым воротам. Привратник отворил их и экипаж поехал дальше – по парковой аллеи широкого, раскинувшегося сада к дому. Дом, а точнее высокая, большого размера усадьбы располагалась на берегу реки, каменные ступени её с заднего входа спускались прямо к воде и мелкая рябь волнами тихо опрокидывалась на нижнюю ступень.

Дворецкий, по национальности француз, невысокий, худосочный человек лет пятидесяти встретил новых хозяев у входной двухстворчатой двери, склонил голову, приветствовал молодых. Михаил Григорьевич первым прошёл в холл и замер, с завидным восторгом рассматривая высокие стены. Елизавета, шедшая за супругом, так и замерла от восторга и впервые за долгое время на её красивом лице просияла искренняя, жизнерадостная улыбка. Дважды покружившись на месте, она запрокинула голову к высокому сводчатому потолку, драпированному лепниной в стиле прошлого века, окинула взором просторные, с начищенным до блеска полом залы, анфиладами уходящие вправо и влево, воскликнула:

– Это не дом, это дворец! А сколько здесь места, не хватает только веселья и чарующей музыки.

– Всё будет, моя дорогая. И если пожелает ваша душа, балы и приёмы ждут вас хоть каждый день, – ответил Михаил, коему передалась радость жены.

Елизавета Андреевна подошла к окну, дотронулась до бордовых портьер, заглянула под белый чехол, накрывавший статую, и немного свыкнувшись с мыслью о немыслимых богатствах, коими ныне обладала сполна, взяла мужа за руки, сказала:

– Могу ли я выбрать для нас опочивальню?

– Конечно, Елизавета Андреевна. С этих пор дам наш и вы в ней полноправная хозяйка: любое ваше слово ли, пожелание ли – закон.

– Ежели так, то мне хочется иметь самую красивую комнату в этом поместье, и чтобы там стояла широкая кровать с балдахином, чтобы было много места для нарядов и – главное – живописный вид из окон.

– Такая, или похожая комната уже имеется: она расположена на третьем этаже западного крыла. Если желаете, мы можем вместе подняться туда и посмотреть.

– Ах, давайте же скорее, Михаил Григорьевич! Мне не терпится всё посмотреть.

Вишевского забавляла весёлая, торопливая несдержанность жены, но иного он и не желал, тем более, что Елизавета была слишком красива и юна, чтобы строить из себя чопорную, степенную даму, которыми заполнены все удушливые салоны Санкт-Петербурга и Москвы.

Новобрачные, держа друг друга под локти, поднялись по широкой мраморной лестнице на верхний этаж, прошли длинную цепь коридора, петляющего то вправо, то влево и всюду они замечали портреты в позолоченных рамах ушедших в иной мир предков.

– В раннем детстве, лет мне было четыре-пять, я искренне ненавидел этот дом и потому каждая поездка в гости к деду казалась для меня томительной пыткой, – рассказывал Михаил, бредя по третьему этажу.

– Но почему? – удивлённо спросила Елизавета. – Это же такой прекрасный дом.

– Это сейчас, а тогда мне казалось, будто за каждым поворотом, за дверью таится что-то страшное-опасное: призрак ли, нечистый дух. Я боялся оставаться один на один в этих коридорах, может, оттого, что я несколько труслив по своей натуре, но лишь спустя много лет после смерти деда осознал, как дорог для меня здесь каждый угол, каждый клочок земли: всякая вещь таит в себе незабвенную память предков, историю их судеб и великих свершений, ибо все они – благородные, значимые, верой и правдой служили родной земле. нашей России-Матушки, вот почему я стараюсь изо всех сил, дабы не посрамить наш род.

Вскоре, после последнего поворота они подошли к своей цели: то была двухстворчатая белая дверь с резьбой, Михаил Григорьевич осторожно приоткрыл её, заглянул внутрь, словно опасаясь чего-то, но рядом с ним находилась Елизавета Андреевна: от неё одной исходила невидимая сила воли и то, как ждала она решительного шага, помогло побороть ему первичный детский страх, что многие годы скрывался где-то в тайниках души, но лишь теперь вырвался на волю. Вишевские вдвоём шагнули в комнату – ту самую роскошную опочивальню, о которой грезила молодая жена. Комната была поделена на две части: в более тёмном углу, между колоннами, стояла под сероватым альковом широкая кровать с резным изголовьем, у окна располагался стол, на противоположной стороне от кровати находился камин, выполненный в стиле ампир. Сами стены были выкрашены в белый-бежевый цвет, потолок, углы украшались барельефами причудливыми-изогнутыми узорами, а тёмно-серые портьеры с золотистыми кистями и бахромой завершали величественную-роскошную красоту.

Михаил Григорьевич искоса посмотрел на жену, поинтересовался, нравится ли ей их спальня? Елизавета Андреевна, глубоко дыша от преисполненных чувств, вся во власти необузданного восторга, со смехом закружилась по комнате, подол платья чуть приподнялся от движений, явив взору её маленькие ножки в атласных туфельках.

– Это много лучше, чем я смела надеяться! Всю жизнь я мечтала жить в такой вот роскоши, спать на царской кровати, утопая в пуховых подушках, но ныне мечты мои стали явью и мне дано больше, только за какие заслуги, коль в жизни я не сделала ещё ничего хорошего.

Михаил приблизился к супруге, взял её тонкие белые руки и поднёс к губам и, любуясь её свежей красотой, проговорил:

– Вы ещё так молоды и наивны, а впереди у вас целая жизнь, что представит вам ни один шанс добрых свершений.

– Ах, простите меня, сударь, простите мою глупость, я подчас и сама не понимаю, что говорю. А вы учите меня, учите, ведь вам не занимать в учёности и уме, коль женились вы на такой глупышке как я.

– Вы не глупышка, моя дорогая. Отныне вы – моя жена и в моих силах сделать вас самой счастливой женщиной на свете.

– Слушать вас одно удовольствие – словно мёд пить.

– Всё ради вас и только.

Они приблизились к окну: с третьего этажа виделось значительно дальше, их взору открылась водная тихая гладь полноводной реки; солнечные блики золотистым светом играли на волнах, белые речные чайки с кошачьим криком летали над рекой в поисках добычи, на противоположном берегу раскинулись-разрослись леса и склоны долины уходили далеко к горизонту: там едва различались сероватые-коричневые точки – дома и избы крестьян, а над ними, словно паря над бренным миром, возвышался золотой купол храма, крест на маковке ярко переливался на солнце.

Елизавета Андреевна как завороженная стояла у окна, разглядывала новый, прекрасный мир, о котором грезила во снах ещё с детства и только теперь сон стал явью: как скоро сбылась давнишняя мечта, так быстрее новоявленная княгиня Вишевская осознала всё величие собственного положения и того, что всё окружающее её – и этот дом, и река, и далёкий лес ныне принадлежат ей – именно она является хозяйкой обширных богатых земель.

VI ГЛАВА

Время то шло несказанно быстро, то медленно протекало в тихих мирных покоях. Михаил Григорьевич души не чаял в супруге. Он одаривал её драгоценностями, не жалел никаких средств на наряды и кокетливые капризы, присущие всем женщинам её возраста. Вместе молодые супруги проводили утро и вечера: завтракали на открытом балконе верхнего этажа, выходящего на живописный, ухоженный сад, а ужинали на террасе прямо у ступеней, ведущих к реке, с неизгладимым восторгом наблюдая за золотистым закатом, когда солнце, в последний раз бросив лучи на землю, скрывалось за горизонтом, а небо в это самое время становилось оранжево-розовым, отражаясь косыми бликами на тёмной поверхности воды. Иногда по реке проплывали груженные суда, но чаще рыбацкие лодки местных жителей; в сущности это было обычным явлением, но Елизавета, полная живительной энергии и юношеского задора, вскидывала правую руку вверх, со звонким смехом махала ею гребцам и морякам, а те, завидев вдалеке точёную фигурку в пышном платье, отвечали ей тем же. Михаилу всё то не нравилось, он готов был малость пожурить жену, но, вспоминая, сколько ей лет, останавливался, горя нетерпением и в то же время понимая, что через пару лет, когда Елизавета станет совсем взрослой, прежние её привычки уйдут сами по себе.

А пока дел в посольстве было много. Не прошло года со дня свадьбы, а Вишевского вместе со старым послом отправляли в Персию: шах был не против вступить в союз с великой Российской Империей, но для этого требовались время и немного дипломатических усилий. Как бы не противился в душе Михаил Григорьевич столь утомительной поездки, однако, отказаться не мог. Елизавета как законопослушная, любящая супруга самолично сложила-уложила заботливо его вещи, благословила на дорогу у крыльца дома, а Вишевский горячим поцелуем обжёг её щёку, сказал на ушко:

– Берегите себя, сударыня. Если что потребуется, сообщите нашему управляющему или же, в случае чего, отправьте письмо моему отцу.

– Спасибо, вы так добры ко мне, – ответила молодая женщина, целуя мужа на прощание.

Ровно через три месяца Вишевский Михаил Григорьевич вернулся обратно домой. Загоревший лицом под жарким солнцем Востока, уставший, но счастливый оттого, что переговоры с шахом имели успех и что дома его ждут любящие люди, он поторопился в своё родовое имение, под крышу тёплого очага. Барина у ворот встретил лакей-француз, несколько сконфужено поклонившись, с виноватым видом взглянул Вишевскому в глаза – тот знал этот взгляд, понял, что что-то стряслось такое, о чём лакей боялся обмолвиться даже словом. Но делать нечего, от раскрытия тайны его отделяла одна дверь, один шаг и, пройдя в себя, Михаил Григорьевич ступил в холл, ожидая заранее нечто страшного-непоправимого. Когда глаза привыкли к помещению после яркого солнца, он осмотрелся по сторонам, ничего не находя нового, но всё же заметил какую-то перемену, произошедшую дома, ему казалось, будто анфилады, узкие коридоры, даже комнаты как-то странно расширились-преобразились, словно волшебный свет пролился на эти старинные, тёмные стены. Михаил, не находя ответа, поднялся на второй этаж и только там увидел разобранные строительные леса, кое-где ещё оставались следы штукатурки и капли краски, а расторопные слуги ловко всё убирали, мыли, чистили. Следовавший за ним по пятам лакей, смущаясь пуще прежнего, проговорил:

– Извольте, сударь, доложить, что…

Он не договорил: Вишевский жестом приказал ему замолчать, а сам прямиком, ускоряя шаг, поднялся на третий этаж – в их с Елизаветой опочивальню. Как ни странно, спальня не изменилась с тех пор, как он уехал в Персию: всё оставалось по-прежнему, лишь в вазе на камине стояли, благоухая, свежесорванные нынешним утром цветы. Михаил Григорьевич прошёл на середину комнаты, потоптался по ковру и, глянув на лакея удивлёнными глазами, спросил:

– Я ничего не понимаю. Что, чёрт возьми, здесь происходит?

– Извольте повторно доложить, сударь, однако, вы перебили меня в первый раз…

– Говори.

– Нашей вины здесь нет. Барыня Елизавета Андреевна, ваша супруга, затеяла преобразование всего поместья в ваше отсутствие. Она сказала, что не желает оставаться в этих тёмных помещениях, ибо они гнетут её душу и не дают свободно дышать. Барыня приказала изменить цвет стен и портьеров на светлые оттенки. Поймите, мы люди подневольные, возразить не смеем.

– Твоей вины нет и ни чьей нет.

– Что передать Елизавете Андреевне?

– Где она?

– В кабинете, сударь.

– Передай, что я спущусь к ней и отблагодарю.

Лакей склонился и вышел из спальни. Елизавета Андреевна и правда находилась в кабинете – она самолично наблюдала, как слуги переставляли новую мебель, вешали светло-бежевые портьеры. Заметив мужа в дверях, Вишевская хотела было броситься ему на шею после длительной разлуки, но немного остепенившись перед слугами, лишь с приветливой улыбкой сказала:

– Добро пожаловать домой, Михаил Григорьевич. Извините, что не успели окончить все работы к вашему приезду.

– Вы как хозяйка дома решили переделать поместье на ваш вкус?

Этот вопрос смутил её, краска залила лицо, но через секунду она вновь приобрела былую уверенность, ответила:

– Ещё в детстве я слышала от художника, будто тёмные цвета подавляют волю человека, лишая его силы. С другой стороны, светлые оттенки придают больше жизнерадости, воли и здоровья, оттого человек лучше себя чувствует и, следовательно, дольше живёт.

– Получается, вы решили сделать нас бессмертными, – с лёгкой улыбкой промолвил Вишевский, поднося к губам маленькую ручку жены.

Елизавета Андреевна, озираясь воровато по сторонам, будто бы ожидая какого предательского удара, вывела мужа из кабинета и только лишь в полумраке длинного коридора, вдали от посторонних глаз и ушей, проговорила тише обычного:

– В этом имении вскоре случатся значительные перемены – более важные, нежели замена портьеров. А именно: три месяца у меня нет регул, иногда кружится голова, но в остальном как прежде. Моя сердобольная нянюшка однажды призвала старуху-повитуху – как принято было в её молодости, та осмотрела меня и сказала, что вот уж более двух месяцев я ношу под сердцем ребёнка, подтвердив тем самым и мои догадки. Вот почему затеяла перестановку в доме.

Михаил Григорьевич стоял, не веря своим ушам. Он то и дело в нервном напряжении поправлял очки, а со стен на него глядели словно сквозь века портреты предков и неживые их нарисованные глаза пронзали его насквозь. Вот так: ровно три месяца назад он оставил свою жену и не знал, живя там, на чужбине, что оставил её непраздной – как счастье и благословение на их дальнейшую жизнь.

На следующий день Вишевский пригласил доктора осмотреть жену. Врач, получивший годы практики в немецких землях и считающийся одним из лучших врачей Империи, осмотрел Елизавету Андреевну, подтвердил слова повитухи и заверил будущего отца, что с его супругой всё хорошо, никаких пороков либо проблем со здоровьем нет, а посему барыня может вести привычный образ жизни, пока не разрешится от бремени.

Сия новость облетела всех родственников Вишевских и Калугиных: к ним в имение приезжали Мария Николаевна с сыновьями. Увидев, что дочь счастлива и здорова в браке, а Михаил Григорьевич души не чает в красавице-жене, женщина со спокойным сердцем вернулась обратно на дачу под Москвой. Следом приехал Григорий Иванович – один, без супруги; на все расспросы сына он ответил так:

– Ваша мать вновь слегла, на сей раз её сразила лихорадка. А ведь предупреждал я её не единожды, чтобы она не ездила кататься на лодке со своей двоюродной сестрой – этой скверной старой девой, которая, мучаясь от одиночества, мучает своими затеями других. После того, как Елена Степановна слегла с жаром, я поклялся себе, чтобы духу, ноги не было Марфы Ивановны в нашем доме. И вам, мой сын, не след принимать её у себя.

– А если Марфа Ивановна нагрянет как снег на голову без приглашения, что вполне по ней, неужто мне придётся выгнать её?

– Если вдруг приедет, то выгонять не нужно, – в задумчивости молвил Вишевский-старший, – но, с другой стороны, вам нужно будет показать всё своё равнодушие по отношению к её персоне, иначе Марфа Ивановна и вам житья не даст.

Григорий Иванович пробыл у сына целую неделю, в конце одарив его и невестку подарками, вернулся в Санкт-Петербург.

Через две недели в имение Вишевских в собственном экипаже приехала двоюродная сестра Михаила Григорьевича по материнской линии Екатерина Олеговна Сущева со своим супругом подполковником и дворянином из старинного рода Степаном Борисовичем Сущевым. Екатерина Олеговна – женщина не столь красивая лицом, но высокая и стройная, несколько сухая обликом и манерами, сразу не понравилась Елизавете Андреевне, которая, скрывая негодование, то ходила туда-сюда, разыгрывая роль добротной хозяйки, то под предлогом недомогания покидала гостинную и удалялась в свою комнату. Михаил Григорьевич с натянутой улыбкой, стараясь выглядеть счастливым, принимал кузину с гостеприимным радушием, угощал лучшими блюдами, забавлял рассказами о своих путешествиях, дабы заполнить ту пустоту, что вот-вот обрушится на их головы. Екатерина Олеговна также делала вид, будто верит в искреннее отсутствие хозяйки дома, с долей чопорности, передавшейся ей по наследству от матери – горделивой, немногословной в обществе княгини Безальцевой, поведала брату последние события, произошедшие в столице:

– Вы, многоуважаемый Михаил Григорьевич, с той минуты, как покинули Санкт-Петербург, перебравшись в это отдалённое поместье, совсем перестали заезжать к нам в гости, позабыли всех родных, даже не навестили собственную мать, что тоскует по вам денно и нощно, оттого и хворает вот уж какое время.

– Что я могу поделать, милая сестрица, коль с одной стороны у меня семья, а с другой – неотложные дела по долгу службы? Иной раз времени не хватает на обед, а вы всё спрашиваете, почему не заезжаю в гости.

– О, кузен, в моих словах нет и нити упрёка вам лично, но в свободные часы постарайтесь хотя бы изредка наведываться к нам. К тому же, должно быть, будет интересно узнать, что месяц назад мой супруг Степан Борисович подарил мне на именины щенков английской борзой – мужского и женского пола. Великолепные щенки, чистокровной породы! А подрастут, будете с ними ходить на охоту; Степан Борисович уже подыскивает лучшие места для сего занятия. Конечно, вальдшнепы слишком неприглядны для них, им нужна дичь покрупнее.

Михаил Григорьевич обернулся к Сущеву, спросил его:

– В нужный сезон собираетесь стрелять зайцев или, может статься, кабанов?

– Какой же вы всё таки скромный в своих желаниях, Михаил Григорьевич. Мне, правда. становится за вас неудобно, – с иронической улыбкой обмолвился Степан Борисович, потягивая табачный дым.

– Вот тебе на! Право, к словесным ударам Екатерины Олеговны я привычен с отрочества, но слышать от вас упрёк – это выше моих сил, ибо такого я не ожидал.

– Много вы скромничаете в последнее время – и это-то имея такое великолепное поместье и достойную супругу! Но коль вы вызываете меня на дуэль…

– Боже правый! Да у меня и мыслей не было о дуэли!

– И всё же между нами вот-вот разгорится бой и дабы предотвратить неизгладимое, я напоминаю, что охота на зайцев, даже кабанов не по моим правилам.

– Тогда я пас!

– Вот, мы пришли к завершению, а именно: мне по сердцу больше оленина либо лосятина. Конечно, при таком раскладе ни зайчатина, ни мясо кабана и рядом не стояли.

– Всё, сударь, вы сразили меня наповал! Теперь я позабуду обо всём на свете, ибо стану лишь и думать, что об оленине.

– Получается, я выиграл нынешнюю дуэль.

– Да.

Следующим утром – едва забрезжил рассвет, Сущевы покинули родовое гнездо Вишевских и теперь Елизавета Андреевна могла не притворяясь выйти из своего заточения, показаться на глаза мужу, горя невысказанным негодованием.

– О чём вы беседовали в моё отсутствие? – спросила она, оставшись наедине с Михаилом Григорьевичем.

– Так, ни о чём, что вас могло бы заинтересовать.

– И всё же, о чём? – не унималась Вишевская, став самой собой.

– Кузина сокрушалась, что мы ни разу не наведывались к ним в гости, а её супруг Степан Борисович соблазнял меня идеей охоты на крупную дичь; ещё бы: недавно он подарил Екатерине Олеговне двух щенят английской борзой, а ныне грезит, как будет ходить с ними на оленей и лосей.

– И вы дали согласие?

– Не раньше, прежде чем подрастут щенки, а там посмотрим.

Елизавета Андреевна встала, пару раз прошлась по комнате, пряча под толстой шалью едва округлившийся живот, какое-то время постояла у окна, вглядываясь в густой зелёный сад и, собравшись с мыслями, проговорила:

– Мне не нравится ваша кузина; постарайтесь впредь не приглашать её в гости в наш дом.

Михаил Григорьевич ошеломлённо посмотрел на жену, но ничего не ответил, ибо не мог подобрать нужных слов.

VII ГЛАВА

Наступила поздняя осень. Деревья почти скинули жёлто-красную листву и на всех дорогах, в садах и парках лежал мягкий яркий ковёр. Вода в реке и прудах изменилась вместе со всей природой, потемнев-посерев, и волны, то и дело ударяясь о берег, привносили с собой пожухшие одинокие листья.

Елизавета Андреевна ненавидела осень, особенно теперь, когда за окном заместо привычных вечнозелёных сосен растекалась угрюмая чёрная река, наводящая больше тоску, нежели успокоение. И как хотелось ей сейчас покинуть здешнее отдалённое поместье, укутанное тишиной и одиночеством, вернуться хотя бы на время на дачу матери, где даже тоскливой осенью всегда билась живительная-энергичная жила, там никогда не было тоскливо; сосны качали кроны, переговариваясь на своём неведомом, только им понятном языке, а в комнаты вместе с холодным ветром влетал чуть горьковатый, приятный хвойный запах – он разлетался по комнатам, впитывался в каждый предмет, каждый уголок и обитатели этого небольшого уютного дома, построенного в лучших русских традициях, спускались в гостиную пить у пылающего камина душистый свежезаваренный чай. Вот такие воспоминания счастливого детства порой окутывали душу Елизаветы Андреевны, роем, в безумии кружились в голове, забираясь в самые дальние закутки её сердца, а глаза, блуждая по роскошному убранству имения, искали то и дело привычные, родные чертоги.

Михаил Григорьевич редко бывал дома. По две-три недели он оставался в Санкт-Петербурге в посольском приказе, возвращался в свою квартиру на проспекте заполночь, а ранним утром вновь приезжал на службу. Но всякий раз, когда ему удавалось в выходные дни приезжать домой, он с превеликой радостью стремился к жене, во власть её тёплых объятий и горячих поцелуев, не с пустыми руками. Елизавета Андреевна получала от супруга подарки один роскошнее другого: ткани на платья, атласные чулочки, шёлковые туфельки, ювелирные украшения, духи и румяны, шляпки, броши и многое другое из того, что предпочитает женское сердце.

Вишевская за несколько дней готовилась ко встречи с Михаилом Григорьевичем. Она давала точные распоряжения на счёт ужина. Слуги стелили новые простыни, крахмалили домашнее одеяние барина, а Елизавета Андреевна по несколько раз сбегала на кухню, зорько прослеживала, чтобы мясо было полностью прожаренным – без единой капли крови, чтобы хлеб пёкся из муки лучшего сорта, чтобы соус не был пересоленным, а пирог только с яблочной начинкой.

Когда Вишевский переступал порог дома, его ждало всё то, по чему он так скучал и о чём мечтал. Со стороны казалось, что Михаил и Елизавета несказанно счастливы, что брак их – один из немногих, где царят гармония и всеобщее понимание. Да и сами Вишевские верили в искренность своих чувств, им было хорошо и покойно вместе: ни единое облако или туча не проносились над их головами, они дополняли друг друга тем, что каждый обладал сполна. Вот и в последний приезд Михаил Григорьевич привёз для супруги тонконогого жеребчика вороной масти, несколько диковатого, с огненными злыми глазами. Его держали с двух сторон два рослых конюха, но жеребчик то и дело порывался вырваться на волю из цепких человеческих рук. Он метался из стороны в сторону, мотал головой, рвя зубами удила. Один из конюхов потерял равновесие, упал в грязь, а жеребчик, учуяв некоторую свободу, рванул вперёд, дважды ударил копытом незадачливого конюха; тот, отплёвываясь кровью, отполз в сторону, к нему подбежало несколько мужиков из дворовых, один помог бедняге встать на ноги, остальные поспешили на выручку другому. Следом выбежал Вишевский, он размахивал руками, кричал:

– Ловите, держите жеребчика… осторожно, он злой!

Их крики разлетелись по округе, добрались до стен дома и уже в комнатах и залах донеслось эхо мужских голосов. Елизавета Андреевна выглянула в окно, выходящее в сад, кинула через плечо своей няне:

– Пойди разузнай, что там произошло.

– Хорошо, барыня, – старуха накинула шаль на голову и вышла из дома. Через некоторое время она вернулась, тяжело дыша, глаза, полные ужаса широко раскрыты.

– Ну? Узнала что-нибудь? – Вишевская обернулась к ней, её замешательство передалось и ей.

– Ой, беда, барыня! Такая беда.

– Да что же, наконец, стряслось? Говори уже!

– Жеребчик, который барин купил вам в подарок, совсем ошалел. Из рук вырывается, одного конюха едва на смерть не зашиб, а теперь вот и супруг ваш пытается успокоить беса этого. А я как завидела жеребчика, так страх на меня нашёл и я бегом обратно – от греха-то подальше, – няня замолчала, вытерла слёзы с лица, – что делать будем, барыня? Так жеребчик всех покалечит.

– Что делать? – задала тихо самой себе вопрос Елизавета Андреевна и тут же нашла на него ответ. – Я знаю, что.

Она велела принести плащ и шляпу, а сама, готовая к решительным действиям, с усмешкой взглянула на няню; та всё поняла без слов и душевный холод сковал её сердце. Семеня вслед за барыней, старуха воздевала полные руки ввысь, причитала всё жалобным-слезливым голосом:

– Да как же так, барыня? Вы же расшибётесь, покалечитесь! Ежели о себе не думаете, то вспомните хотя бы о детище – ему ещё на свет рождаться.

Елизавета Андреевна резко обернулась: глаза её горели, в них то и дело вспыхивало пламя негодования. Няня уже было решила, что гнев госпожи её обрушится ей на седую голову, но лицо барыни вдруг разом посветлело-озарилось лёгкой улыбкой, уста её произнесли чуть ласковее, нежнее обычного:

– Ты утомилась, нянюшка, моя дорогая. Иди почуй, а я сама справлюсь.

Старуха так и осталась стоять в огромном полумрачном холле, руки её тряслись, не слушались, она не в силах была справиться со строптивостью своей воспитанницы, зная. что та характером пошла в отца и, не имея более силы воли противостоять ей, стала искать утешение в молитве, призывая Господа и всех святых сохранить жизнь барыни.

В это самое время жеребчика удалось изловить и обуздать немного его дикий нрав. Животное, чуя силу человеческих рук, ещё больше взрыпался, то становясь на дыбы, то вскидывая задние ноги. Всем руководил Михаил Григорьевич: увлёкшись жеребчиком, он не заметил прихода супруги и обернулся в её сторону лишь только тогда, когда услышал за спиной знакомый голос:

– Вы никак не справитесь с одной лошадью? – Елизавета Андреевна рассмеялась, поигрывая носком ботинка.

– Вам, моя милая, лучше уйти домой, ибо жеребчик напуган и неизвестно, чего ждать от него в любую минуту, – ответил Вишевский.

– Вы никогда с ним не справитесь, это под силу лишь мне.

– Боже мой, моя радость, не говорите так. Лучше возвращайтесь в комнаты, здесь опасно.

Но Елизавета Андреевна словно не слышала повеления мужа. Властным жестом приказала она конюху помочь ей взобраться на жеребчика, и не успел Михаил Григорьевич опомниться, как она, издав клич и стеганув лошадь, помчалась вглубь парка. Жеребчик кидался из стороны в сторону, норовя скинуть бесстрашную наездницу, но та была не робкого десятка: не страшась его гнева, она ещё и ещё подстёгивала жеребчика, ухватила поводья маленькими руками, гордо сидела, с прямой спиной, а прядь волос, выбившись из-под шляпы, развевалась на холодном ветру.

Михаил Григорьевич вне себя от гнева сгрёб конюха за ворот, крикнул ему в лицо:

– Если с барыней что-то случится, я с тебя кожу сдеру!

Несчастный, до смерти напуганный конюх, сам бледный, не мог найти слов в своё оправдание: сейчас он словно находился между двумя наковальнями – с одной стороны приказ барыни, с другой запрет барина. И кого слушаться попервой, он не знал.

Тем временем Елизавета Андреевна неспешной рысью возвращалась назад. Жеребчик уже не вскидывал ноги, не метался, лишь покорившись женской руке, понуро с опущенной головой трусил по парку, бока его лоснились от пота, он тяжело дышал, того гляди не выдержит и рухнет на земь. А Вишевская с победоносным видом подъехала к крыльцу, под взрыв ликования челяди легко соскочила на высохшую траву, провела рукой по мокрому лбу.

Жеребчика тут же увели в стойло, а Михаил Григорьевич, преисполненный противоречивых чувств: страха, тревоги, обиды и злости, приблизился к жене, обнял её за плечи.

– Я так боялся за вас, боялся потерять вас, – прошептал он.

– Вы же знаете, что страх перед лошадьми мне неведом. Я укрощу любого, даже самого дикого коня, – ответила также тихо Елизавета Андреевна.

– Я знаю, всё знаю. Но, прошу вас, больше не делайте так, не терзайте моё сердце, так горячо любящее вас.

Она подняла голову, снизу вверх взглянула в приветливое лицо мужа, его добрые, несколько кроткие глаза, и в миг ей стало стыдно, она почувствовала к нему томящую жалость, укоряя саму себя за поспешный, необдуманный поступок. Не зная, как загладить вину перед ним, не находя подходящих фраз, Елизавета Андреевна лёгким касанием провела рукой в перчатке по волосам супруга, сказала: