Читать онлайн Вечер взаперти бесплатно
ФОМИН И СМЕРТЬ
Фомину снилась стройка многоэтажного дома: башенный кран поднимал плиты, подсобники носили кирпичи, прораб что-то кричал малярам на третьем этаже. Дом прямо на глазах вползал на небо, пробивая толстобокие облака. А потом к Фомину приблизился какой-то человек в фиолетовом костюме и шепнул на ухо: «Смерти нет».
И Фомин проснулся.
За окном субботнее утро. Август, солнце, стрижи летают между домами.
«А может, и правда, смерти нет?..» – задумался Фомин.
И в ту же секунду сомнение превратилось в твердую уверенность: смерти нет.
Фомин прошел в ванную, умылся и внимательно рассмотрел себя в зеркало. Разве возможна смерть? Теперь он был совершенно уверен: нет, невозможна.
На кухне Фомин сказал своей единственной жене Шуре:
– Шура, я понял: смерти нет. Нас обманывают.
– Ты чего? – не поняла Шура.
– Сегодня мне приснился сон.
– Ох, – вздохнула Шура и вышла из кухни.
А Фомин остался.
Он вспоминал все, что знал о смерти. Еще вчера ему казалось, что он знает о ней абсолютно все, что смерть – непреодолимый факт человеческого бытия. Но сегодня будто в каждом углу его головы зажглись светильники и сразу стало ясно: все обман, выдумка, гнусный мираж. На самом деле смерти нет.
Пока он сидел так и думал, на кухню вернулась Шура.
– Картошка кончилась, – сказала она. – Сходи купи. И вот еще.
Шура протянула Фомину список других скучных покупок.
Фомин оделся, взял пакет и зашагал, как на праздник.
На улице было тепло, солнечно. Птицы летали, вдребезги разбивая воздух.
Фомин пошел к автобусной остановке.
По дороге он пристально всматривался в лица прохожих, желая понять, думают ли те о смерти.
«Не может быть, чтобы все они вдруг взяли и умерли, – рассуждал Фомин, оглядываясь вслед молоденьким девушкам. – И эти стрижи, и те старухи у почты. Разве может все это просто взять и исчезнуть насовсем?»
Действительно, когда вот так светит солнце и птицы летают над головой, в смерть верить трудно.
Фомин прыгнул в какой-то автобус.
Протягивая мелочь кондуктору, он спросил:
– А правда, что смерти нет?
Кондуктор очумело уставился на Фомина и буркнул:
– Проходи, не задерживай.
Фомин сел у окна и стал изучать список покупок.
Простая картошка, масло растительное, три морковки, еженедельный сыр, продолговатые сосиски, пучок укропа, килограмм плачущего лука и прощающий пятна стиральный порошок…
Сойдя на рынке, он направился к прилавкам.
– Почем? – спросил Фомин, рассматривая картошку.
– Тридцать пять, – ответила стоявшая за прилавком женщина.
– Три килограмма взвесьте.
Женщина молча стала накладывать картофелины в пакет.
– Скажите, вы знаете, что смерти нет? – поинтересовался Фомин.
Женщина нахмурилась, но ничего не ответила.
– Ее ведь нет, правда? – продолжил Фомин. – Просто еще вчера я верил, что она есть, а сегодня проснулся и вдруг осознал: нету ее, все выдумки.
– Сто двадцать рублей, – сказала женщина, протягивая ему пакет с картошкой.
«Сомневается, – решил Фомин, забирая пакет. – Думает, псих».
– Думаете, я псих? – спросил он у женщины, забирая сдачу.
– Выпил, что ль?
– Семь лет уже не пью.
– Ну а чего чушь городишь?!
Фомин пожал плечами и пошел дальше покупать по списку. Мысли Фомина были настолько далеки от рыночных дел, что его дважды обсчитали, один раз обвесили и один обматерили. Но он не обратил на это внимания.
«Да как же так? – соображал Фомин. – Я ведь не сумасшедший. Откуда у меня такая уверенность, что смерти нет? Ведь еще вчера я твердо знал, что она есть и никуда от нее не денешься. Разве может так быть, что нет смерти?»
И тут же громко сам себе ответил:
– Может!
И стукнул кулаком по прилавку с укропом.
Продавщица вскрикнула.
Скучавший мимо полицейский услышал и подошел.
– Что случилось?
– Ничего, – улыбнулся Фомин.
Продавщица укропа осторожно пожала плечами.
– Ваши документы, – попросил полицейский Фомина.
Фомин поставил пакеты с покупками на асфальт, пошарил в карманах. Ничего, кроме мелочи, там не было. Полицейский смотрел на Фомина, подозревая в нем потенциального рецидивиста.
– А ну дыхните-ка, – попросил он.
Фомин выдохнул с облегчением.
Полицейский разочаровался в Фомине и удалился.
А Фомин поднял пакеты и решительным шагом направился в сторону ближайшей церкви.
По дороге Фомин размышлял о том, прилично ли входить в храм с пакетами общекрестьянской пищи.
«Возьму-ка я пакеты в левую, а правой буду креститься», – придумал он альтернативу, уже подходя к воротам церкви.
Во дворе Фомин увидел фигуру.
– Скажите, – обратился он к бородатому мужчине в черной рясе, – есть ли смерть?
Бородатый мужчина – на самом деле это был дьякон – пробасил:
– Тело – тлен. Душа бессмертна.
– Но все-таки, люди умирают или не умирают? – упорствовал Фомин.
– В писании сказано, что на Страшном суде Господь всех призовет: и живых, и усопших.
– Вы понимаете, я вдруг уверился, что смерти нет. И не могу себя заставить вновь поверить в ее реальность! Вот откуда во мне эта уверенность?
– Неисповедимы пути Господни, – перекрестился дьякон и поклонился куполам.
– Да вы прямо скажите! Я ведь знаю: нет смерти, пугаете только.
– Ступай с Богом, – осенил дьякон Фомина крестным знамением и скрылся за дверьми какой-то подсобки.
«И это наша церковь, – расстроился Фомин, глядя ему вслед. – Бубнит так, что ни слова не поймешь. Туману напускает. Зря только сюда перся».
Чувство убежденности в собственной правоте не покидало Фомина. Ему позарез нужно было заставить кого-то тоже поверить в ошибочность смерти.
«В конце концов, – думал Фомин, – прозрение во все времена приходило внезапно и не зависело ни от собранных предками знаний, ни от багажа противоречивых фактов, ни от материальных факторов. Ньютон открыл гравитацию, Эйнштейн увидел искривляющуюся вселенную. Сначала – прозрение, лишь потом – доказательства…»
Фомин не сомневался, что у него прозрение.
Справедливо поставив себя в ряд сразу за Ньютоном и Эйнштейном, он чеканным шагом направился в ближайшую больницу.
Была суббота, поэтому больница работала в щадящем режиме: практически без врачей.
– Что у вас? – подняла глаза дежурная в регистратуре.
Вид заспанный, голос томный, взгляд недоенной коровы. Типичная скучала-зевала, отсиживающая смену в выходной день.
«У нее, что ли, попробовать узнать?.. – соображал Фомин. – Да нет, тут специалист нужен. Опытный».
– Мне к врачу, – сообщил он.
– Выходной сегодня. Что у вас?
– Что – «что»?
– По острой боли?
– Ага.
– Вот я и спрашиваю: что у вас?
Фомин задумался.
– Понимаете, мне надо поговорить с доктором.
– С каким?
– Опытным.
– Мужчина, вы мне голову не морочьте. Приходите в понедельник, будут все врачи.
– Скажите, – наклонился Фомин к окошечку регистратуры, – смерти ведь нет, правда?
Женщина посмотрела сурово:
– А?
– Смерти нет? – повторил Фомин тише.
Лицо ее чуточку подобрело:
– А что с вами?
«Думает, больной», – догадался Фомин.
– Послушайте, – стал объяснять он, – меня и всех других тоже обманывают. Пугают смертью. А ее ведь нет.
– Что значит – нет? О чем это вы?
– Ну, нет смерти. Нет и нет.
Женщина пристально глядела на Фомина.
– Я не сумасшедший, – предупредил Фомин. – И не выпивши.
– Не пойму я, – покачала головой женщина.
– Господи, ну чего тут понимать! Нас всех за нос водят, заставляют верить, гадости разные делать…
– Какие гадости?
– Да мало ли! Историю почитайте: из-за страха смерти люди делали много мерзкого, убивали, предавали, даже мочились под себя…
– Ну и?
– А нас обманывают!
– Да кто обманывает-то?!
– Все, – повел рукой вокруг Фомин.
– Ерунду какую-то порете, – определила женщина.
– Да почему ж ерунду-то? Копернику тоже не верили…
– Кому-у-у?!
Видимо, последняя реплика Фомина доконала женщину. Она схватила газету и зачиталась ею. Разговор был закончен.
«Не верит, – помрачнел Фомин. – Сомневается… Но впрочем, понятно: столько тысячелетий вдалбливают в голову эту чушь про смерть… За один день мозги всем не переиначишь…»
Выйдя из больницы, Фомин остановил пробегавших мимо детей.
– Эй! Погодите-ка!
Дети остановились.
– Скажите, есть смерть или нет?
Но те не ответили. Рассмеялись и побежали дальше. До Фомина донеслись лишь чистосердечные слова «пьяный» и «дурак».
Фомин пошел назад к автобусной остановке.
Его непоколебимость в собственной правоте не ослабела. Просто стало обидно, что никто не воспринимал его всерьез.
«Привыкли, – утешал себя Фомин. – Ведь и дня не бывает, чтоб людям не напоминали о смерти. А я хочу за час им все объяснить».
– Скажите, – спросил он у встречного старика, – вы верите смерть?
– Что?
– Верите в смерть?
– Что?!
Старик повернулся к Фомину и приложил ладонь к уху.
– Вы верите в смерть?! – публично крикнул Фомин.
Прохожие обернулись, кто-то хихикнул.
– Что?! – снова проскрипел вредный старик.
«Глухой, – понял Фомин. – Бывает».
И пошел дальше, а старик недоуменно смотрел ему вслед.
Фомин сел в автобус.
«Но ведь должен же быть в этом городе хоть один человек, который меня услышит!.. – уныло рассматривал он пассажиров. – Просто надо его найти».
В руках сидящей напротив девушки Фомин увидел пеструю книгу. На обложке золотились буквы «Пражское кладбище».
«И здесь тоже, – подумал он. – Всюду».
Внезапно он встал и шагнул к дверям. Ему стало вдруг ясно, где можно разрешить свои сомнения.
Фомин пересел в другой автобус и через двадцать минут вышел у городского кладбища.
«Ну и что? И что? – хмурился он, разглядывая памятники и выцветшие венки. – Понавешали тут всякой всячины, понастроили оград. Для достоверности. Чтобы все верили».
«Но стоп, кого-то ведь хоронят! – неожиданно вспомнил он. – Кладут в гроб, закапывают… А если смерти нет, то кого в гроб-то кладут?..»
Осененный этой мыслью, Фомин замер у одной из могилок. И в тот же миг в голове его родился простой ответ: людей не хоронят. Все это грандиозный обман, подделка, фарс с единственной целью: заставить верить в существование смерти. Это все поистине вселенский заговор, цель которого была Фомину не вполне ясна.
«И спросить не у кого, – повертел Фомин головой по сторонам. – В церкви так говорят, что ничего не поймешь, в больнице сразу в психи записывают, здесь – тишина. Но в сущности-то, везде одно и то же…»
Фомин побродил еще некоторое время по кладбищу, а затем поплелся к автобусу.
– Где был так долго? – проворчала Шура, когда Фомин вернулся домой.
Он откровенно ей все рассказал.
– Давно догадывалась, что ты с придурью, – вздохнула Шура, – но это уж совсем ни в какие ворота не лезет.
– Да я уверен!..
– Картошку купил?
– Вот, – протянул Фомин пакеты. – Понимаешь, и у попа спрашивал, и в больнице, и на кладбище ездил…
– Ну и чем закончились твои похождения?
– Ничем, – признал Фомин. – Но я знаю, что прав.
КЛЕЙ
Однажды Алеша Курбатов пришел домой, лег в кровать и не смог уснуть.
Крутился, вертелся, а все никакого толку: в организме царило непонятное перевозбуждение. Тогда он решил принять чего-нибудь для сна. Заглянул на кухню, включил свет и обомлел: на столе громадный рыжий таракан доедает муху. Алеша размахнулся и навсегда прихлопнул таракана. Вытерев руку о край клеенчатой скатерти, открыл дверцу шкафа, достал пузырек валерианы и начал отсчитывать падающие в стакан капли. Насчитав сто тридцать четыре капли, Алеша сказал самому себе «стоп», разбавил их водой, выпил и присел на стул.
Но просто сидеть было скучно и нецелесообразно. Тогда он снова открыл дверцу шкафа, достал оттуда маленькую баночку канцелярского клея и стал его нюхать. Запах клея ему нравился с детства, а так как Алеша был все еще почти в конце детства, то запах нравился ему по-прежнему. Клей напоминал Алеше о свежевыкрашенных досках, которые он где-то когда-то у кого-то видел, и доски те ему страшно понравились. Алеша открутил крышку и кончиком языка попробовал клей на вкус. Вкус оказался неожиданным, исключительным и оригинальным. Тогда он сделал осторожный и бдительный глоток. А затем залпом выпил все, что было в банке.
«Ничего страшного, – подумал Алеша. – Это лишь капельку вредно, а в сущности – полезно для иммунитета и кишок».
Звучно отрыгнув, Алеша пошел назад в спальню. Ложась в кровать, мельком взглянул на часы. Было уже половина четвертого утра. Алеша не беспокоился о том, что, возможно, не успеет выспаться…
Проснулся Курбатов от того, что прямо над ухом громко кукарекал петух.
Он с трудом открыл глаза и обнаружил себя лежащим на сеновале, причем абсолютно голым. Разбудивший его петух моментально спрыгнул вниз и побежал за курицей. Повернувшись, Алеша увидел, что справа от него спит какая-то незнакомая баба рыжей породы и тоже, как он, совсем голая.
– Где это я? – вслух спросил Курбатов и почесал живот.
Естественно, никто не ответил. Тогда он аккуратно, стараясь не разбудить соседку, спустился с сена и принялся искать свою одежду. Но одежды нигде не было. Курбатов попытался вспомнить, во что он был вчера одет, но память была странным образом деформирована, и вспомнить ничего не получалось. Послышался кашель. Алеша поднял глаза: со стога сена слезала голая рыжеволосая барышня.
– Ты еще кто такой? – спросила она, увидев прячущегося за лопухами Курбатова.
– Я – Алеша, – просто ответил Алеша.
– Несуразно как-то, – хмыкнула рыжая и стала снимать висящую на ветках вишни то тут, то там одежду.
«И почему это я сразу не догадался, что одежда должна быть именно на ветках?» – досадливо поморщился Курбатов, наблюдая за тем, как барышня вихляет и колышется, пытаясь дотянуться до лифчика.
– Вас, наверное, Тамарой зовут? – смело предположил Алеша, обзирая белые бедра барышни.
– Это только если сентябрь. А в високосный год я вообще сама себя не узнаю, – загадочно ответила та, достав-таки предмет своего туалета.
– Какая вы странная, – сказал Алеша и добавил: – И красивая.
Бросив взгляд в сторону Курбатова, барышня нахмурилась:
– Ты б прикрылся, что ли. Устала я на голых мужиков любоваться.
– Да-да, – поспешно согласился Алеша и потянулся за висящей рядом майкой.
Вдруг что-то сильно зачесалось у него под мышкой. Курбатов начал яростно скрести зудящее место. Раздался сильный треск, и Алеша увидел, что держит в ладони небольшой кусок кожи.
– Чё это ты так неаккуратно? – поинтересовалась рыжая, надевая трусы. – Этак можно всего себя на куски изорвать.
– Да ерунда! – бодро пискнул Алеша, желая показаться храбрым. – У меня еще одна подмышка есть! Вот! Смотри!
И он гордо продемонстрировал свою вторую подмышку. Но барышня никак не отреагировала. Она продолжала одеваться, что-то напевая себе под нос.
«Надо ее остановить, иначе в полном объеме сейчас оденется и куда-нибудь уйдет. И у нас с ней уже никогда ничего не получится!..» – лихорадочно соображал Алеша.
– Постойте, Тамара! – закричал вдруг он. – Я хочу вам сказать!..
Рыжая барышня удивленно, даже сердито уставилась на Курбатова:
– Как я тебе Тамара?! Меня зовут Жерар. Я – актер!
И тут Алеша заметил, что это и на самом деле мужчина. Ну конечно же, мужчина! С разветвленным на кончике носом и монашеским животом…
«И как же я сразу не догадался, что лифчик не его?!» – обрадовался Курбатов, глядя, как Жерар рвет вишни. – И трусы не его! Актер ведь. Да и волосы наверняка не настоящие».
И, дабы окончательно в этом убедиться, Алеша, весело гогоча, подбежал к жующему вишни Жерару и сильно дернул его за волосы. Жерар взвизгнул, поперхнулся вишневой косточкой и чуть было не задохнулся. Откашлявшись, он без лишних слов ударил Курбатова локтем в промежность. Алеша сразу прекратил гоготать и присмирел. Голова его закружилась, что-то подкатило к горлу, а весь мир позеленел и начал бешено вращаться. Жерар же схватил Алешу, перекинул через плечо и побежал. Бежал он быстро и ровно, как скаковой жеребец. Алеша прищурился и увидел прямо перед собой небольшое ветхое строение.
«Это наверняка погреб, – грустно подумал Алеша. – Сейчас Жерар бросит меня туда, плотно закроет крышку и уйдет спаивать школьниц».
И когда крышка погреба гулко захлопнулась над ним, Алеша почти не удивился собственной проницательности. Голова продолжала кружиться. Он лег на глинистый пол, закрыл глаза и провалился в сон…
Проснулся Курбатов от того, что прямо над ухом громко кукарекал петух.
Он открыл глаза, но петуха не увидел. Вместо петуха он увидел неподалеку от себя высокого красивого матроса со знакомым лицом, как-будто из фильма «Оптимистическая трагедия». Матрос, не обращая ни малейшего внимания на Курбатова, яростно молотил рукой по радиоприемнику. Но как бы ни старался, из динамика доносился лишь пронзительный петушиный крик.
– Да чтоб тебя! – ругался матрос, стуча огромным кулаком по крышке приемника. – Ну играй уже!
Однако приемник с завидным упрямством продолжал кукарекать.
Алеша поднялся с пола и присел на валявшееся рядом автомобильное колесо.
– А, ты проснулся, – виновато буркнул матрос, заметив, что Алеша встал. – Извини, если разбудил.
– Пустяки, – вздохнул Алеша.
Помолчав немного, уточнил:
– Мы в погребе?
Матрос утвердительно кивнул и продолжил лупить по приемнику.
– А давно я здесь сплю? – спросил Курбатов, разглядывая заплатки на штанах матроса.
– Без понятия, – пожал плечами тот. – Но за четыре часа, что торчу тут, ты ни разу не просыпался.
Алеша глуповато улыбнулся и, не зная, что еще сказать, начал ковырять носком не понятно откуда взявшегося на нем ботинка глиняный пол.
«Интересно, откуда на мне эта обувь и эта одежда? – размышлял Алеша, колупая глину. – Наверняка это Жерар меня одел. Сколько он, интересно, собирается нас здесь держать?»
Тем временем матрос, похоже осознав всю безрезультатность своих усилий, схватил радиоприемник и саданул об стену. Тот кукарекнул в последний раз и разлетелся на куски.
– Надоел до чертиков, – пояснил матрос. – Я теперь если петуха встречу, не раздумывая шею ему сверну.
– Понимаю, – серьезно кивнул Курбатов и шмурыгнул носом.
– Меня Семеном зовут, – представился матрос.
– А я – Алеша, – признался Алеша.
– Ишь ты! – удивился матрос Семен, доставая из кармана штанов трубку.
Закурив, он стал пускать кольца дыма, похожие на разваливающиеся от старости зонтики.
– Ну вот скажи мне, Алеша, – обратился матрос Семен к Курбатову, – какое, по-твоему, утверждение более верно: мы здесь сидим потому, что этот погреб существует, или же этот погреб существует лишь потому, что мы здесь сидим?
Алеша, вообще-то любивший всяческие курьезы и парадоксы, почувствовал в вопросе подвох. Он угнездился на колесе поудобнее и посмотрел на матроса:
– Мне кажется, вопрос сформулирован не совсем точно. Но я все же попытаюсь на него ответить… Итак, предположим, что этот погреб существует лишь только потому, что мы в нем сидим. То есть, не будь нас в данный момент здесь, никакого погреба бы не было. Правильно? Правильно. То есть, когда нас не будет, не будет и погреба… А что это значит? А значит это то, что погреба нет и не было вовсе, и тех людей, что якобы копали погреб, их, получается, тоже нет и не было. И если следовать этой логике до бесконечности, то можно с уверенностью заявить, что кабы Жерар не бросил меня в погреб, в нем не было бы и вас. Тут у нас получается интереснейший парадокс: я не появляюсь в погребе, значит, он не существует, и значит, вы тоже не существуете в несуществующем погребе. Из всего вышесказанного смею предположить, что ваше второе предположение неверно.
Матрос Семен усмехнулся и сплюнул на пол.
– Ну, допустим, я с тобой соглашусь. Но тогда выходит, первое утверждение и определяет истинное положение вещей? Мы здесь только потому, что этот погреб существует.
Алеша откашлялся.
– Нет. Первое утверждение тоже не может быть верным, потому что Жерар кинул меня в погреб уже после того, как я об этом самом погребе подумал, а не до того. Понимаете? После, а не до! Значит, мое сознание определило бытие, а не наоборот. Посему первое утверждение тоже неверно.
– Логично, логично, – закивал Семен. – Вижу, ты малый умный, тебя простой софистикой с толку не собьешь. А кстати, кто такой Жерар?
Алеша радостно заулыбался, будто вспомнил что-то до ужаса хорошее.
– Жерар – актер, – пояснил он, не переставая улыбаться. – Жерар меня сюда и бросил. Обиделся за то, что я его вначале с женщиной спутал.
– А-а-а, ну понятное дело, – промычал Семен, выпуская очередной дымный «зонтик». – Актеры – народ нестабильный, нервный. Им простительно всякое происшествие. Но как же ты с ним познакомился?
– А мы с ним вместе голыми на сеновале спали! – весело гоготнул Алеша.
И, сообразив, что сболтнул лишнего, густо покраснел.
У Семена же как-то странно задергалась щека. Он встал, вытряхнул табак из трубки и отошел к ведущей наверх лестнице.
– Семен, ты расстроился? – спросил Алеша, не заметив, что обратился к матросу на «ты».
– Нет-нет, просто грустно стало… – печально вздохнул тот и вдруг заплакал.
Алеша растерялся. Он впервые видел плачущего матроса.
– Да что ж за судьба! – хныкал Семен, растирая грязными руками слезы по щекам. – Кто-то спит с актером на сеновале, а я всю свою паскудную жизнь дрыхну в обнимку с ржавым якорем!
И – зарыдал навзрыд.
Алеша подошел к нему, похлопал по плечу.
– Ну не плачь, Семен, не плачь, – попытался успокоить разочаровавшегося в жизни матроса. – Все не очень плохо.
– Что именно не очень плохо? – всхлипнул Семен.
– Ну, я хотел сказать, что все будет хорошо, – поправился Алеша.
– Так я и думал, – уронил голову Семен и завыл, как пес.
Выл Семен около двадцати минут, а Алеша все это время его успокаивал, правда, безрезультатно.
Наконец, поток слез и рыданий иссяк.
– Хватит! – решительно отрубил Семен и перестал плакать.
Алеша утер выступивший на лбу пот и глубоко вздохнул:
– Ну, слава богу, взял себя в руки.
Семен покосился на Алешу и высморкался в кулак.
– Хватит, – повторил он, вытирая ладонь о стену. – Хватит сидеть и ждать. Надо действовать.
– Конечно, надо, – согласился Алеша. – Ты что-то придумал?
– Я решил утопиться в колодце, – твердым, не терпящим возражений тоном заявил матрос и грозно зыркнул на Алешу: – И попрошу мне не мешать!
Алеша как-то сразу сник.
– Не буду, – пообещал уныло и начал ущербно сутулиться.
– Тогда полезли из этого погреба, – бодро и празднично скомандовал Семен, вставая и подходя к лестнице.
– Постой, а разве мы здесь не заперты?! – удивился Алеша.
– Кем же это мы, интересно, можем быть здесь заперты?
– Жераром, например.
Семен рассмеялся:
– Вздор! Я сам забрался сюда четыре часа назад, от жары спрятаться. И никакого Жерара не видел. Полезли.
И они полезли наверх.
Матрос напевал себе под нос что-то задорное и вообще выглядел значительно веселее с того момента как решил свести счеты с жизнью. Он улыбался и то и дело приглаживал волосы рукой, как перед свадьбой. Алеша решил, что появление цели, а самое главное стопроцентная цверенность в достижении этой цели предали матросу сил и энергии.
Лестница была деревянной, местами подгнившей от сырости и постоянно шаталась. Они поднимались уже минут пять, дно погреба давно скрылось во мраке, а конца лестнице все не было. Алеше стало не по себе от этого затянувшегося подъема.
– Семен! – позвал Алеша. – Долго еще?
Последние пару минут матрос лез абсолютно молча, и Курбатов вдруг потерял его из виду.
– Семен! – завопил он.
Никакого ответа.
Алеша ощутил, что его сердце набирает обороты, а ладони покрываются ледяным рассолом. Он замер, посмотрел вверх, затем вниз, затем по сторонам. И вверх, и вниз лестница уходила в бесконечность царящего в погребе мрака, и не было видно, где она начинается и заканчивается. Стен тоже не было видно. Единственной реальностью оставалась сама лестница. Почувствовав, как от страха у него развязываются шнурки на ботинках, Алеша решил, что просто стоять и бояться глупо, и стал спускаться. Минут двадцать он честно спускался, пока наконец понял, что эта затея так же безнадежна, как и подъем.
Легкое головокружение, подкатывающая тошнота, и:
– Вот скотство! – сказал сам себе Алеша.
– Вот скотство! – крикнул он невидимым стенам.
– Вот скотство! – крикнул лестнице.
– Вот скотство-о-о!!! – заверещал Алеша, отталкиваясь что было сил от лестницы и падая в черную бездну бесконечного погреба…
Проснулся Курбатов от того, что прямо над ухом громко кукарекал петух.
Он открыл глаза и увидел, что лежит на зеленом лугу, в зарослях клевера и ковыля. Светило солнце, гудели стрекозы и пчелы.
Алеша поднял голову, привстал. Неподалеку стоял небольшой сарай и рядом стог желтого сена. По лугу бегал молодой петух и истошно горланил, а за петухом с серпом в руке гонялся матрос Семен. Из-за стога доносилось чуть слышное пение и негромкий смех.
– Семен! – позвал матроса Алеша. – Ты чего?
Семен изловчился, прыгнул и в полете швырнул в петуха серп. Серп просвистел над землей, срезая головки одуванчикам и подорожнику и стукнул петуха рукояткой по гребешку. Крякнув по-утиному, петух покатился по траве. Матрос шустро подскочил, схватил беднягу и резким рывком скрутил ему шею.
– Наконец-то! – выдохнул облегченно. – Попался, гаденыш!
Алеша встал и подошел к матросу.
– Проснулся? – не то спросил, не то просто констатировал Семен.
– Ага, – кивнул Алеша. – А что случилось-то?
– Ты уснул прямо на лестнице. И упал. Не помнишь?
Алеша отрицательно помотал головой.
– А я достал тебя, – продолжал Семен, – положил на траву, сам же пошел к колодцу, топиться. Иду топиться и вижу, петух этот скачет. Нет, думаю, дудки! Не уйдешь от меня! Ну, я серп, что у колодца валялся, хвать – и за ним. Минут десять бегал. И вот, поймал-таки! – потряс убиенным петухом перед носом Курбатова. – На, дарю.
Алеша, взяв петуха, посмотрел в сторону стога, откуда все еще доносились переливы звонкого смеха. Теперь к ним еще и гармонично примешивалось звяканье расстроенной гитары.
– Семен, а кто там за стогом? – спросил Курбатов, кладя петуха в траву.
– Когда мы с тобой вылезли из погреба, туда завернул неизвестный мужик в сопровождении двух каких-то старшеклассниц, – поведал Семен. – Прелюбодеи, ясно же.
– Так это, наверное, Жерар! – обрадовался Алеша. – Ну конечно, кто еще? Школьниц спаивает!
– Все пьяные были, это точно, – брезгливо поморщился Семен и сплюнул.
– Айда к ним, – потянул Алеша Семена за рукав в сторону сена.
– Нет! – отдернул Семен руку. – Ступай один, а мне еще топиться надо. Я лучше к колодцу пойду.
– Ну, как хочешь, – отмахнулся Алеша и поспешил к стогу.
Он сделал несколько прыжков, как вдруг поскользнулся и упал прямо на валявшийся в траве серп. Неприятно кольнуло в области подмышки.
«Черт! – подумал Алеша, глядя вслед уплывающим от него облакам. – А ведь что-то с подмышкой у меня уже происходило… Какая-то травма… Вот только никак не вспомню, какая именно…»
В тот самый миг, когда Алеше показалось, что он вот-вот вспомнит, что же именно стряслось ранее с подмышкой, подбежал Семен и стал поднимать его с земли.
– Что с тобой? Ты ранен? О, Господи Боже!!!
Последнюю фразу Семен прокричал, увидев торчащий из Алешиной подмышки серп. Матроса начало отчаянно рвать, и помощи от него ждать явно не приходилось.
«Да и не нужна мне помощь, – успокаивал себя Алеша. – Сам справлюсь».
И он дернул серп за ручку. Из подмышки потекло что-то теплое. Алеша потрогал рукой и увидел на пальцах кровь. Голова закружилась, он сел на траву и попытался зажать рану рукой. Увидевший это Семен скорчился в очередном, еще более злостном приступе рвоты.
– По-моему, я теряю сознание, – прошептал Алеша, вновь медленно опускаясь в траву.
Последнее, что мелькнуло перед глазами, были Семеновы штаны и лужа блевотины посреди клевера.
Проснулся Курбатов от того, что прямо над ухом громко кукарекал петух.
«Этого не может быть, – не поднимая век, подумал он. – Радиоприемник разбит Семеном. Петух убит им же. Так что, как ни крути, кукарекать некому. Наверное, это мое воспаленное подсознание играет со мною шутки. На самом деле кто-то разговаривает, а мое воображение, растревоженное последними событиями, говорит, что это кукареканье. Вот открою сейчас глаза – и кукареканье превратится в голоса…»
И, не откладывая дело в долгий ящик, Алеша стал потихоньку открывать глаза. И действительно, никакого кукареканья не было. Говорили люди.
– Пришел в себя! – воскликнул Семен.
Рядом с ним стояли Жерар и какие-то мелкие девицы, на вид лет шестнадцати. Девицы были пьяны и слегка покачивались в такт дуновениям ветра. Да и сам голый по пояс Жерар, похоже, изрядно выпил. Одна девица держала его за локоть, а другая безостановочно ковырялась пальцем у него в пупке.
– Ну, пришел и пришел, – равнодушно сказал Жерар, взглянув на Алешу. – Мне-то что? У меня вон девочки есть! И гитара есть. И вообще, плевал я на вас обоих. Катитесь отсюдова!
Алеша встал и спросил у Семена:
– А что происходит?
– Это краеугольный вопрос всего бытия, – глубокомысленно протянул Жерар и ущипнул одну из школьниц за грудь.
Та взвизгнула и залилась смехом.
– Я утопиться хочу, забыл? – обиделся Семен, уставившись на Курбатова, как на предателя.
– Ах, ну да-да, конечно, – закивал Алеша. – В колодце. Помню.
И стал искать глазами колодец.
– Я просто ждал, когда ты наконец очнешься, – продолжил Семен. – Глупо как-то топиться в колодце, когда никто не смотрит. Понимаешь?
Алеша снова неуверенно кивнул.
– Девочки, – предложил вдруг Жерар, – а не пойти ли и нам с ними? Не посмотреть ли на то, как топятся матросы? Это ж оксюморон! Да еще и в колодце.
Школьницы радостно запрыгали и завизжали.
– Ну что ж, – вздохнул Семен. – Идемте.
И все пошли к колодцу.
– Как подмышка? – спросил Семен у Алеши по дороге.
– А как она должна быть? – удивился Алеша. – На месте.
Семен причмокнул:
– Да ты ж в нее серп всадил по самую рукоятку. Не помнишь, что ли?
Алеша попытался вспомнить.
«Да, кажется, что-то связанное с подмышкой было… – вспоминал он. – Какая-то травма… Вот только какая именно?..»
Голову его, казалось, заполнили мартовские туманы: все предшествующие события сливались в одно серое, неразличимое пятно.
– Да нет же, – оттолкнул Жерар виснувшую на нем школьницу. – Не серп, он у себя вырвал кусок подмышки. Я свидетель. Мерзкое, замечу, зрелище!
Алеша не помнил ни того, ни другого события. Хотел было пощупать свои подмышки, но постеснялся присутствия школьниц.
Он сказал:
– Прошлое – как пустота между строк: оно не имеет значения. Важны лишь строки.
– А что такое эти строки? – хитро прищурился Жерар.
– Мы сами и есть строки, – пояснил Алеша.
Жерар присвистнул.
– И вправду умный малый, – повернулся к шагающему рядом Семену.
Тот лишь кивнул в ответ. Остальную часть пути проделали молча.
Наконец они приблизились к цели.
Алеша, Жерар и школьницы остановились недалеко от колодца. Семен же влез на лежащий рядом камень и водрузил одну ногу на край сруба.
– Ну, пора, – сообщил он Алеше и Жерару.
– Удачи тебе, – пожелал Алеша.
– Не тяни! – крикнул Жерар. – Припекает!
Семен посмотрел в глубь колодца.
– Желаю, чтобы ваши строки не заканчивались ни вопросительными знаками, ни многоточиями, – громко произнес он и шагнул в колодец.
Школьницы, радостно взвизгнув, захлопали в ладоши.
– А ну, цыц! – гаркнул Жерар. – Это торжественный момент! Слыхали, как здорово матрос сказал? Эх вы, лахудры мелкие! Ничего-то не понимаете!
Школьницы продолжали смеяться.
– Ну ладно, я вам покажу! – принялся шлепать их по задницам Жерар.
Но это раззадорило девиц еще сильнее, и они вновь повисли на шее Жерара.
– Ладно, мы пошли, – обнял тот разом обеих. – Нас ждут объятия разврата.
– А мне что делать? – растерялся Алеша.
– Не знаю, – зевнул Жерар. – Как там сказал этот колодезный матрос – пиши свои строчки, только не заканчивай на вопросах и двоеточиях?
– Многоточиях, – поправил Алеша.
– Ну, короче, ты понял. А главное, по возможности береги желудок.
И Жерар со школьницами отправились назад к стогу сена.
Алеша долго смотрел им вслед, пока три фигурки не скрылись вдали. Затем он подошел к колодцу и заглянул в него. Там была лишь тьма и тишина.
Тогда Алеша лег на траву, закрыл глаза и стал считать до десяти. На счете «восемь» он провалился в сон. А на счете «десять» проснулся. На этот раз окончательно.
ВЫБОР
Родителей у Андрея не было. Не было ни брата, ни сестры. Даже бабушки не было. Его воспитывал дед.
Дед работал в школе преподавателем истории. Платили мало, и чтобы денег хватало, дед часто брал дополнительные часы, занимался репетиторством, подрабатывал сторожем в той же школе, где и преподавал. Андрей постоянно был рядом. Все учителя его знали и ждали, когда он уже наконец станет полноправным учеником.
Андрей любил школу, потому что в школьной столовой хорошо кормили. У деда, при всех его стараниях, так вкусно не получалось. Обычными блюдами в их доме были хлеб, пельмени, копченая колбаса, отварная картошка да яичница. Правда, с каждой зарплаты дед обязательно делал Андрею подарок: покупал шоколадку, бутылку лимонада и апельсины, клал все в пакет и оставлял у кровати спящего внука. Андрей просыпался, находил этот нехитрый набор, и тогда был настоящий праздник.
Прошло время, Андрей окончил школу, начал работать. Поступить в институт не получилось, да, собственно, и не больно хотелось. Надо было зарабатывать на жизнь.
С деньгами стало немного легче. Куда чаще на их столе появлялся хороший сыр, мясо или колбаса. Теперь конфеты и апельсины Андрей покупал сам. В общем, все шло хорошо. Жизнь, конечно, не искрилась разными красками радуги, но, с другой стороны, и не ведала черных пятен разочарований и утрат. Ведь, как известно, чем меньше мы имеем, тем меньше поводов для печали.
У Андрея появилось увлечение, даже страсть: он стал писать рассказы. Кто-то, может, усмехнется: тоже мне занятие. Нет смысла их переубеждать. Бесполезно. Но те, кто познал радость творчества, кто хоть раз в жизни доверял свои самые тайные мысли, самые искренние вопросы бумаге – те поймут.
В общем, Андрей писал рассказы. Поначалу просто так, для себя, втайне ото всех. Однажды, набравшись храбрости, показал написанное деду.
Прочитав, тот сказал:
– Сходи в школу, к Щеглову. Дай ему посмотреть. Он посоветует, что дальше с этим делать.
– А тебе? Тебе понравилось?
– Да.
Лев Ефремович Щеглов был учителем русского языка и литературы в той самой школе, где работал дед Андрея и где еще совсем недавно учился сам Андрей. Про таких, как Щеглов, говорят: у него в груди камень, а в голове алмаз. В школе Лев Ефремович для учеников был строгим, но справедливым учителем, а для коллег – принципиальным, холодным в общении педагогом высшей пробы. Щеглов жил один, и от этого у него выработалась непереносимая для многих привычка говорить в лицо любому все, что он о нем думает. Андрей поначалу засомневался: нести рассказы Щеглову или нет? Он хорошо помнил седого, вечно сурового преподавателя русского языка и литературы, и эти воспоминания не рождали желания снова с ним повидаться. Размышлял несколько дней и в конце концов решился.
Щеглов встретил Андрея холодно, молча выслушал его сбивчивую речь, взял рукописи.
– Завтра приходи. В это же время, – сказал.
Прошел день.
– Садись, – кивнул Щеглов Андрею.
Андрей послушно присел, а Щеглов положил на стол перед собой рукописи. Спросил:
– Давно пишешь?
– Не очень.
Щеглов протянул Андрею пачку листов.
– Каждую пятницу я и несколько ребят собираемся в школьной библиотеке. Они тоже пишут. Приходи, если хочешь.
– Хорошо.
Так Андрей стал ходить на занятия к Щеглову.
Щеглов был замечательным педагогом, хотя и несколько угрюмым, даже иногда циничным. Однако все, что касалось языка и литературы, его профессиональной деятельности, воспринимал с неподдельным интересом и всерьез. Он тонко подмечал шероховатости и неточности в текстах начинающих авторов и давал дельные советы. Андрею посоветовал больше времени уделять работе над текстом уже после его окончания.
– Убирай все лишнее, – твердил Щеглов, черкая слова в очередной рукописи. – Не ленись и не жалей написанного. Если при прочтении взгляд зацепился за слово, за абзац или даже запятую – убирай, ну или переделывай. На шахматной доске не может быть ни шестьдесят пять, ни шестьдесят три клетки. Только шестьдесят четыре. Ни больше, ни меньше. Так и с текстом, с каждым рассказом: столько слов, сколько нужно для его существования. Твоя задача как писателя найти тот самый оптимальный набор слов и расставить их в единственно правильном порядке. А все лишнее – долой!
Андрей согласно кивал и, приходя домой, перечитывал ранее написанное, пытаясь понять, сколько же все-таки клеток на его доске.
А еще Щеглов посоветовал не ждать милостей от природы, а брать и посылать свои рассказы на всевозможные конкурсы, в журналы, издательства, одним словом заявлять о себе.
– Конечно, сейчас не девятнадцатый век, – говорил он. – Книга уже не занимает того места, которое занимала когда-то. Но тем не менее люди читают. Факт. Не храни рукописи. Отправляй куда-нибудь, публикуй. Может, заметят, может, и не заметят. Но коли не отправишь, точно не заметят. Поэтому не бойся, отправляй, а там видно будет.
Годы медленно катились в неизвестное будущее.
Дед Андрея сильно постарел и уже не работал: ноги стали отказывать, и Андрей вынужден был купить ему инвалидную коляску. Сам Андрей повзрослел и работал сразу на двух работах. А в свободные часы, которые выпадали теперь не так уж часто, писал. Писал все лучше и… таинственней. Несколько раз он даже побеждал в каких-то конкурсы, и они вдвоем с дедом праздновали это шампанским с конфетами.
Неожиданно пришло странное письмо: в обратном адресе значилась Германия. Когда-то Андрей посылал свои рассказы на международный конкурс сценаристов, и вот теперь, почти год спустя, организаторы сообщают, что он является одним из пяти победителей. А в качестве главного приза ему дается возможность пройти обучение в престижном германском университете за счет устроителей конкурса. Это было похоже на сон. Андрей снова и снова перечитывал письмо и не верил в свалившееся как снег на голову счастье. Пять лет в Германии! Жилье предоставляется, выплачивается стипендия. Письмо то было, словно привет с Луны…
И вдруг улыбка на лице Андрея померкла. Дед! Как он мог забыть?! Пять лет в Германии… Даже если принять в расчет, что он сможет приезжать домой раз в год… Нет-нет, все не то. Дед не может даже до магазина сам дойти.
– Конечно, поезжай, – сказал он, узнав о письме. – Когда еще такой шанс выпадет? Езжай, учись, пока зовут.
– А ты?
– А что я? Я жизнь прожил. Мне главное, чтоб ты человеком стал. Пять лет – ерунда. Отучишься и вернешься. А глядишь, там останешься да еще и меня к себе заберешь.
Андрей горько улыбнулся. Конечно, эти слова были враньем. Враньем из самых лучших побуждений, из любви к нему. Андрей видел – дед за последние месяцы сильно сдал: руки дрожат, глаза стали мутными. Какие пять лет! Хотя бы пару еще прожил.
Не зная, как поступить, Андрей пошел к Щеглову.
Тот выслушал парня молча.
– Такой момент рано или поздно настает, – вздохнул он, когда Андрей закончил. – Момент принимать решение. Тебе нужно выбирать. Но, честно говоря, я не понимаю: между чем и чем ты собираешься выбирать? Не вижу дилеммы.
– Если уеду, то, скорее всего, больше никогда не увижу деда, – нахмурился Андрей.
– Ты его и без того скоро не увидишь. Как, наверное, и меня. Нам обоим до могилы осталось несколько шагов. И что? Это причина, чтобы отказываться от такого предложения? Тебе выпал шанс в корне изменить свою жизнь! Поменять в лучшую сторону. И такой шанс выпадает только раз.
– Но у меня никого, кроме него, нет!
Щеглов встал из-за стола, подошел к окну. Андрей заметил, что его учитель ссутулился и едва заметно прихрамывает на правую ногу.
Глядя в окно, Щеглов медленно заговорил:
– Ты, может быть, ждешь, что я скажу нечто вроде «настоящий художник не должен думать ни о чем, кроме искусства»? Тем более о старике, который все равно умрет?
И посмотрел на Андрея:
– Нет, я так не скажу.
Опять отвернулся к окну.
– Я скажу более прозаично и приземленно. Но ты все равно выслушай. Все мы должны чем-то жертвовать. Так устроена жизнь. Постоянно мы делаем выбор – и что-то утрачиваем, какую-то возможность. Мы часто сходим с дороги и теряем тот путь, который – пойди по нему, – не исключено, вывел бы нас к иной жизни. Каждый из нас, порой даже и не замечая, ежедневно приносит в жертву обстоятельствам этот путь. А смерть старика – это не жертва. Это естественный ход вещей…
В тот момент Андрей ненавидел Щеглова. Ненавидел за то, что он озвучил мысли Андрея, которых нельзя было знать никому, даже самому Андрею. Но все было правдой, жестокой правдой. Отказавшись от поездки, он ничего не изменит, не вернет деду молодость и здоровье. Единственное, что в его силах, – остаться и как-то скрасить и, может, немного продлить последние дни деда. Так стоило ли ради этого отказываться от шанса изменить свою жизнь к лучшему?..
– …Дурак! – крикнул в сердцах дед, услышав, что Андрей не хочет ехать в Германию.
– Дед, давай не будем ругаться. Я решил.
– Что решил?! Решил, чтобы я в могилу сошел, думая о том, что не дал тебе жить? Пойми, если останешься из-за меня, то только и буду думать об этом!
– А если уеду, я всю жизнь буду думать, что, может, лучше бы остался!
– Не будешь! Все забудется. Поверь столько лет прожившему старику. Тебе сейчас нельзя оступиться. Не дури, поезжай. Многие мечтали бы оказаться на твоем месте. Учись, коли зовут! Может, в люди выйдешь. Понимаешь?
– Да понимаю…
– А то так и будешь на подработках или на заводе с утра до вечера вкалывать. Такую жизнь ты хочешь?
Андрей не ответил. Впервые они никак не могли понять друг друга. Ничего не сказав, он вышел из комнаты.
Время тянулось медленно и скучно. Дед не возвращался к тому разговору. Не возвращался и Андрей. Он положил письмо на самое дно ящика стола и больше к нему не притрагивался. Однажды, придя с работы, он нашел деда спящим у открытого окна. Холодный ноябрьский воздух колыхал занавески, неся в комнату стужу.
– Дед, ты чего?
– Уснул.
После этого Андрей несколько раз заставал деда выпивши, хотя знал, что пить тому нельзя из-за больных почек.
– Опять пил, что ли?
– Ну, десять грамм. Так, согреться.
А однажды, вернувшись домой, Андрей нашел старика погруженным в сон, из которого тому уже не суждено было выбраться.
Увезли по скорой. Андрей просидел всю ночь в больнице. А утром врач сообщил: отравление. Лошадиная доза снотворного. Откуда оно в доме? Дед иногда принимал, когда бессонница мучила. И тут Андрей вспомнил и сон у раскрытого окна, и алкоголь, который на самом деле дед никогда не любил…
После похорон он написал письмо в Германию. С отказом. Теперь, когда ничто уже здесь не держало, он вдруг понял, как поступить.
Жизнь пошла своим чередом. Работа, дом, приятели. И – рассказы, рассказы, рассказы. К Щеглову, который все еще вел кружки молодых писателей, почти не ходил. Редко-редко.
Миновал почти год. Рана затянулась, боль поутихла. Молодость побеждает все. И вдруг однажды Андрей достал из почтового ящика письмо в знакомом конверте. Его снова звали в Германию. Хотя он отправлял официальный отказ, ему все равно предлагали право бесплатного обучения и проживания: приглашали присоединиться ко второму курсу. И еще выражали соболезнование по поводу смерти деда.
– …Это я им написал, – сказал Щеглов, когда озадаченный Андрей пришел к нему. – Объяснил, почему ты отказался. Удивлен? Да я и сам не ожидал такого от старого циника. Не спрашивай, почему я это сделал. Сам не знаю. Может, ты когда-нибудь поймешь.
Андрей уехал в Германию. Навсегда. Перед отлетом он долго бродил по зданию аэропорта. В голове крутились слова деда: «Все забудется! Поверь столько лет прожившему старику…»
Люди в аэропорту удивленно оглядывались на взрослого мужчину, который точно искал кого-то и смотрел куда-то сквозь толпу блестящими от слез глазами.
КАК ХИТРОВ ОБИДЕЛСЯ НА ЛОБОВА
Хитров долго хмурил брови, но Лобов не обращал на это внимания.
– Лобов! – не стерпев, закричал Хитров. – Лобов!
Лобов закрыл книгу и посмотрел на Хитрова.
– Лобов, вы – педераст!
Хитров самодовольно улыбнулся и сел прямо. Но Лобов лишь покачал головой и снова раскрыл книгу.
Хитров сжал кулаки и заскрипел зубами.
– Лобов, я вас презираю! – торжественно произнес он. – Вы – педераст!
Лобов, будто не слыша, поплевал на пальцы и перелистнул страницу.
– Вы – педераст! – в третий раз воскликнул взбешенный Хитров. – Я вас ни на мизинец не уважаю! Вы для меня хуже гниды! И я не буду больше обращаться к вам на «вы», слышите?
Лобов поднял глаза, посмотрел на неистовствовавшего Хитрова и снова погрузился в чтение. У Хитрова от ярости верхняя губа начала сворачиваться в трубочку.
– Сука ты, Лобов, – выдавил он с нескрываемой ненавистью. – Я бы тебя, падлу, утопил, если б река была рядом.
И гордый тем, что так запросто смог перейти с Лобовым на «ты», встал и пробежался по комнате.
Потом Хитров подошел к окну, отодвинул шторы и вгляделся в царящую на улице ночь. Лобов мельком глянул на него и, ничего не сказав, снова уткнулся в книгу.
Хитров долго смотрел в окно, затем задернул шторы и отошел в глубь комнаты.
– Лобов, – позвал он. – Лобов!
Лобов мученически вздохнул, вновь закрыл книгу и повернулся к Хитрову.
– Лобов, – заговорил Хитров, косясь на дверь. – Вот ты, мразь земная, сидишь, книжку читаешь и молчишь. А я тут скачу по комнате, всю голову изломал идеями. Ну, чего вылупился? Небось какую-нибудь гадость про меня думаешь? Я тебя, паскуду, знаю. Говори, думаешь обо мне гадости?
– Нет, – сказал Лобов и опять хотел было открыть книгу, но Хитров резко саданул ногой об пол.
– Ты не смей так обо мне думать, червь! – закричал Хитров. – Я не подзаборник! Я тебя, суку, в бараний рог скручу! Вот, гляди, мерзкий карлик!
Хитров сунул в рот мизинец, откусил кусочек и выплюнул себе под ноги.
– Видал, гнида?! – прохрипел он, оборачивая кровоточащую руку носовым платком.
– Видал, – спокойно сказал Лобов.
– Что ты видал? – зарычал Хитров.
– Все, – сказал Лобов.
– Все-все?! – удивился Хитров.
– Все-все, – подтвердил Лобов.
– Ты – пиздюк! – завопил Хитров, стуча ногами по полу. – Не смей мне врать! Я ж тебя проглочу, высру и не замечу!
Лобов закивал, будто соглашаясь со всем, что говорил Хитров. А Хитров поднял откушенный кусочек мизинца, сдул с него пыль, положил в рот и принялся жевать. Он морщился, кашлял, но не останавливался. Лобов бесстрастно наблюдал за этим занятием. Наконец багровый от безостановочной работы челюстями Хитров сглотнул.
– Ну, а теперь что скажешь? – рыкнул он, сплевывая застрявший в зубах ноготь.
Лобов смотрел на Хитрова, ничего не говоря.
– Ты – педераст! – завизжал Хитров, размахивая руками как безумный. – Я тебя прибью!
Он схватил стоящую рядом табуретку и отшвырнул в сторону. Табуретка с жутким грохотом ударилась о стену и развалилась на части. Лобов молча поглядел на обломки и снова повернулся к Хитрову, ожидая того что будет дальше. Хитров, весь темно-сизый от ярости, принялся стягивать пиджак.
– Я тебе не позволю!.. – глотая окончания, бормотал он. – Голубарь чертов!.. Содомит, гомосятник!.. Ничего у тебя не выйдет! И на «вы» больше к тебе обращаться не буду! Чтоб я, светский человек, интеллигент, обращался на «вы» к какому-то там педерасту?! Да ни в жизнь! Слышишь?!
Лобов только кивнул. А Хитров стащил пиджак и в отчаяньи закинул в угол.
В комнату вошла жена Лобова с подносом в руках.
– А вот и ужин, – улыбнулась она. – Борщ с гусятинкой. Чего это вы так расшумелись?
Лобов и Хитров уставились на нее. Жена Лобова поставила дымящуюся кастрюлю на стол и стала разливать борщ по тарелкам.
– Ермолай Емельянович, а вы почему пиджак бросили? – спросила она у Хитрова. – Жарко вам?
– Да! – крикнул Хитров и пошел поднимать пиджак.
– Что это с ним? – шепнула жена Лобову.
Лобов пожал плечами и придвинул к себе тарелку.
– Ермолай Емельянович, – позвала хозяйка. – Садитесь, а то борщ остынет.
Хитров надел пиджак и подошел к столу.
– Я бы вам все высказал, да палец болит нестерпимо, – прошипел Хитров и в доказательство показал обмотанную носовым платком ладонь.
Лобов, увидев торчащий из-под платка окровавленный обрубок мизинца, уронил ложку и тихо рыгнул.
– Сеня, ну что ты! – укоризненно заохала жена.
– Да ладно! – махнул рукой Хитров. – Ваш муж – педераст!
– Как?! – округлила глаза наивная жена Лобова.
– Да уж! – хмыкнул Хитров. – Прощайте!
И вышел, громко хлопнув дверью.
– Да что случилось-то? – посмотрела жена на Лобова.
– Обиделся, – вздохнул Лобов и продолжил есть борщ.
Над супругами беспокойно кружила голодная муха.
ИМПОТЕНТ ИДЕТ НА ДИСКОТЕКУ
Алексей Куликов сдавал в гараж задом. Переключая передачу, он чихнул, перепутал педали и въехал в стеллаж. Правая фара и крыло – опозорены трещинами.
Домой Алексей вернулся расстроенным.
Его жена Вера вдохновенно кашеварила, когда Алексей угрюмо тыкал ключом в замочную скважину и никак не мог попасть.
В конце концов он позвонил.
Вера пошла открывать.
Увидев невразумительное выражение на лице мужа, она поняла: что-то случилось.
– Чего опять? – сразу спросила.
– Фару разбил, – буркнул Алексей, стягивая тоскливые ботинки.
– Сильно? – задала Вера с ее точки зрения неглупый вопрос.
Алексей лишь махнул рукой – конец, то есть баста.
– Как же ты?
– Дорога скользкая, – сбрехал Алексей, чтоб только закрыть тему.
– Сам-то цел?
– Цел.
Почуяв запах осиротевшей каши, Вера побежала на кухню.
А Алексей встал у зеркала и долго разглядывал подаренную родителями физиономию, угадывая, где же кроется дефект природы. Но природа умело скрывала свои тайны, и Алексей так ничего и не угадал.
– Кашу будешь? – крикнула Вера из кухни.
– Не хочу.
– Манная. Только сварила.
– Не хочу.
Вера догадалась, что Алексей всесторонне разочарован, может даже, не удовлетворен. Желая успокоить мужа, она вполне осмысленно потащила его в спальню. Алексей вяло сопротивлялся, но, как и любой мужской теленок, все равно плелся.
Однако в спальне у Алексея не получилось.
– Да что такое? – недоумевал он, трогая себя.
– В чем дело? – подала Вера голос откуда из-под одеяла.
– Сейчас, – пообещал Алексей. – Сейчас, сейчас…
И он сжал себя с такой силой, что даже застонал и упустил свое счастье из рук.
– Ну что там у тебя? – взывала Вера, потея от духоты.
– Не знаю, – помрачнел Алексей.
Он сел на кровати и уставился в пол. Пол был на месте, но этот факт ничего не объяснял.
Сбросив одеяло, появилась голая Вера.
– Что с тобой? – спросила она, рассматривая повисший над полом вопрос.
Пауза.
– Опять?
– Чего опять? – угрюмо переспросил Алексей.
– Ну, то самое…
У Алексея и ранее уже случались эксцессы, но системным кризисом это пока назвать было нельзя. Так, мелкие похмельные осечки. Однако Вера, похоже, вела конспиративную статистику его неудач.
– Может, к врачу сходим? – предложила она, тронув Алексея за плечо.
– Сама иди, – грубо процедил Алексей, вставая с кровати.
Он был твердо уверен в том, что все теперешние врачи – неумехи, взяточники и лодыри, ждать спасения от которых бесполезно. Только залечат.
Увидев себя в зеркале трюмо – голого и безопасного, – он поморщился и начал поспешно одеваться.
– Гляди, с этим не шутят, – сказала Вера, сочувственно наблюдая за мужем.
Алексей свирепо натягивал брюки и молчал.
– Это все нервы, – продолжила Вера. – Нет, надо к врачу, а то еще до пенсии станешь импотентом.
Алексей оскорбленно зыркнул на жену, но не нашелся, чем возразить. В конце концов, она права: шанс сделаться преждевременным импотентом, как Дамоклов меч, нависает над каждым человеком с мужицкой физиологией. Надо беречься, беречь нервы, ступни, веру в дисциплину и предстательную железу.
И фара эта еще, и крыло… Это ж во сколько ремонт обойдется?..
Алексей совсем расстроился.
Он пошел прочь – в коридор своей квартиры.
– Ты куда? – удивилась Вера.
– Прочь!
– В коридор?
– Наружу! – крикнул Алексей уже из прихожей.
Вера накинула халатик и выскочила следом за мужем:
– Чего ты психуешь?
Алексей схватил ботинки.
– Я не импотент! – вдруг заявил он и принялся обуваться.
– Не ори! Соседи услышат.
– А-а-а! Боишься, что станут говорить, будто ты с импотентом живешь!
– Совсем сдурел, – поморщилась Вера.
– Мне на работе все нервы истрепали, – всхлипнул Алексей. – Так еще и ты дома. Конспектируешь, подсчеты ведешь?
– Какие подсчеты? О чем ты?
– О том! Записываешь: сегодня – получилось, вчера – не получилось, позавчера – лучше, чем вчера, но хуже, чем на прошлой неделе, да?
У Алексея кипела слюна и пенилась кровь.
– Дурак, что ли? – задала Вера сакраментальный вопрос.
– Я, может, и дурак, но не импотент! Слышишь – не импотент!
– Чего завелся? Угомонись.
– А, тебе жеребец нужен, деревенский пастух, ухарь!..
Вера не вспомнила, кто такой ухарь, и поэтому не возразила, только пожала плечами.
Алексей надел куртку.
– Мне надо проветриться. Голова болит. Пройдусь.
– Лучше бы фару починил, – вздохнула Вера.
Алексей страдальчески закатил глаза и, не удостоив жену ответом, вышел вон.
«Я – импотент, – с ужасом думал он, ожидая лифт. – Бегу прочь от неудовлетворенной жены. Жизнь кончена…»
Алексею было под сорок, и его ужас перед преждевременной потерей власти над женским телом можно было понять.
В лифте предательски воняло клеем. Настроение Алексея упало еще на несколько этажей.
«И куда дальше?» – опустошенно думал он, выходя из подъезда.
На часах около семи часов. Пятница. Вечер.
Из окон домов сочился негромкий кухонный свет и предвкушение долгих выходных.
Самое приятное время недели.
Но Алексею приятно не было. Он нервно постукивал каблуком по асфальту и не знал, на какой подвиг решиться.
Мимо прошли две молоденькие девушки. Смеялись о чем-то, свежие и веселые.
«На дискотеку, – решился Алексей, пристраиваясь вслед за ними. – Вот там и посмотрим, кто импотент, а кто прикидывается».
В двадцати минутах от дома Алексея был ночной клуб. И хотя раньше Алексей всегда обходил его с православной стороны, сегодня он уверенным шагом двинулся в направлении неотвратимых соблазнов.
По дороге завернул в пивную – зарядиться, раскрепоститься, освежиться.
«Похожу, на девок посмотрю», – думал Алексей, наблюдая, как бармен наливает ему пива.
На дискотеку он шел не за добычей. Он шел на поиски поблекшей мужской гордости.
Алексей взял пиво, сел за столик в углу и стал небрежно лакать из бокала.
Висевшей на стене телевизор торжественно рассказывал про бомбежки в Сирии.
«А я из-за какой-то фары переживаю… – рассуждал Алексей, слушая сводки с передовой. – Там вон бомбят с утра до ночи, а у меня всего-то крыло чуть помято».
В пивную ввалился Федоров, сосед Алексея по подъезду. Большой взрослый мужик с амбициями сантехника.
– Здоров! – крикнул он, заметив Алексея.
Алексей молча кивнул в ответ.
Растрачивать внимание на малознакомых людей ему не хотелось. Намеченное предприятие требовало полной концентрации.
Федоров взял два литра светлого, соленый арахис и подсел к Алексею.
– Гуляешь?
– Ага, – ответил Алексей.
Федоров опрокинул в себя первый бокал. Залпом.
– А я с работы.
«Да шел бы ты, а?» – подумал Алексей.
Но Федоров жрал горстями арахис и, по-видимому, никуда не торопился.
Они с Федоровым жили в одном подъезде уже больше десяти лет, но Алексей до сих пор не знал, где и кем именно работает его сосед.
– Опять бомбят, – кивнул Федоров на телевизор.
Алексей тоже покивал, как будто ему не все равно.
– Чего такой кислый? – спросил Федоров, допивая второй бокал.
– В висках стучит.
Федоров срыгнул.
– Зря ты пиво тогда, – сказал он. – Лучше бы коньячку. Помогает. А то может пойдем? – неожиданно предложил он. – Махнем по двести?
– Нет.
– Че так?
– У меня дела.
– Ну, смотри.
Федоров налил третий бокал. А арахис – горстями, горстями.
– Я на дискотеку иду, – вдруг заявил Алексей и сам себе удивился: «С чего это я? Пиво, наверное».
– Так коньячку – самое то, – встрепенулся Федоров. – А с пива только бегать будешь.
«Даже не спросил, с женой иду или один, – подосадовал Алексей. – Колхозник…»
В телевизоре появился другой диктор, пожирнее и повыше, и стал рассказывать о том, что в Северной Корее готовятся к испытаниям ядерного оружия.
– Ты смотри, – прокомментировал эту новость Федоров. – Сволота.
Про Алексея и его дискотеку Федоров уже забыл.
«Такого импотенцией не испугаешь, – с завистью подумал Алексей, наблюдая, как старательно подъедает сосед свой арахис. – Ему бы ломом подпоясываться».
– И корейцы теперь с ракетами, – вздохнул Федоров, отряхивая руки. – Ох, сколько ж этой гадости понастроили. А ведь какой-нибудь дурак запустит все это когда-нибудь. За секунду весь мир – в помойку. Или еще глубже.
Федоров пил четвертый бокал.
– Ну вот кто такие люди, а? – сокрушался он. – Говно, если поразмыслить.
– Если поразмыслить – то да, – поддакнул Алексей.
– Вот ты идешь на дискотеку, – вспомнил зачем-то Федоров.
– Иду.
– Человечество, можно сказать, тоже идет на дискотеку. Понимаешь? Ну, растет, изобретает что-то, открывает там всякое, особенно, что не нужно бы открывать. Ну, движется куда-то, к светлому будущему или еще куда, растет, одним словом, развивается, как юнец какой-нибудь. Понимаешь? На дискотеку идет…
Алексей решил, что в данный момент не способен по достоинству оценить озвученный Федоровым образ. Тем не менее ответил:
– Понимаю.
Просто чтобы услышать, каков будет вывод.
– Вот приходим мы на дискотеку… – продолжил Федоров. – Мы – человечество то есть, улавливаешь?.. Или нет, не приходим, только идем. А идти еще – о-го-го сколько! Еще ни огней, ни бабьих ляжек не видать. Но мы все идем, идем. Мы радостные! А главного не знаем: того, что мы – импотенты!
И Федоров заржал.
А Алексей побледнел от досады и изумления.
Но Федоров этого не заметил. Он пребывал во власти пива, арахиса и куража.
– Ты понимаешь?!
Успокоившись, Федоров продолжил развивать свою философскую мысль.
– Человечество чешет навстречу прогрессу, в будущее. Но делать ему там нечего. Как нечего делать импотенту на дискотеке.
Алексей встал и направился к выходу.
– Ты куда? – удивился Федоров.
Но Алексей даже не обернулся.
Он шагал домой.
«Чернорабочий, – презрительно кривился Алексей. – Сделал умозаключение, подумаешь!..»
– Вера! – крикнул Алексей, вернувшись домой.
Из спальни выплыла Вера.
– Нагулялся? – зевнула она. – Что-то быстро.
Алексей стал не спеша раздеваться.
– Как голова? Прошла?
Алексей не отвечал – медленно стаскивал с себя куртку.
Когда он начал неторопливо расстегивать брюки, Вера, кажется, уловила суть этого многозначительного молчания.
– Ты чего? – уточнила на всякий случай.
Но Алексей все молчал. А постояв несколько секунд, натянул брюки и застегнул ширинку.
– Разогревай манку, – сказал. – Я проголодался.
ИВАНОВ
Иванов трудился грузчиком на складе книжной продукции. Работать в книжном магазине он не захотел принципиально, так как считал любую продажу занятием низким. Жена Вера каждый вечер сверлила ему мозг, призывая сменить род деятельности, но хотя во многих бытовых вопросах Иванов был тряпка тряпкой, на защиту собственной профессии подымался во весь свой полный полутораметровый рост и оставался непоколебим.
В четверг Иванов проснулся с острым ощущением каких-то подкрадывающихся к нему событий. Завтракая же, пролил на брюки чай.
«Хорошо еще, без сахара», – подумал Иванов, вытирая брючину влажной тряпкой.
На работу, тем не менее, он пошел в хорошем настроении и даже улыбнулся дворничихе Марусе. Но та не ответила на его улыбку, а только смачно харкнула на бордюр.
На складе царила суматоха. Привезли новый роман Рыбаковского «Доярки в бане», а разгружать машину некому. Напарник Иванова Виктор Шамарин угодил в больницу с переломом ноги. Другой напарник, Петр Ковалев, явился с жуткого похмелья и делать что-либо был способен лишь вполсилы. И Иванов понял: эта работа его доконает.
Разгружал упаковки он медленно, без энтузиазма, то и дело останавливаясь, чтобы полистать книжку и в очередной раз удивиться тому, как можно было написать этакое.
Ближе к обеду кладовщица Наталья Васильевна крикнула Иванову, что звонит его жена. Иванов вспомнил голое тело Веры, и настроение махом улучшилось. Он бросил книги и вприпрыжку побежал к телефону.
– Я тебе изменила, – было первое, что услышал из телефонной трубки. Это оказалось так неожиданно, что Иванов растерялся:
– А… кто это?
И было непонятно, спрашивает ли Иванов, кто с ним говорит или же кто тот человек, с которым ему изменила жена.
– Ты шутишь?! – вспыхнула Вера. – Не слышал, что я сказала?
Иванов слышал. Вера изменила ему. Это означало, что она голая, скорее всего лежа, разрешила какому-то постороннему мужику, тоже голому, забраться на нее с ногами и сделать то, что раньше делал с ней только он, Иванов.
– Почему ты говоришь об этом по телефону? – спросил наконец он.
В трубке послышался облегченный выдох. Казалось, Вере даже стало легче от того, что муж начал интересоваться подробностями.
– На самом деле все случилось месяц назад, – сообщила она. – Просто я не решалась признаться.
Иванов молчал и слушал. Он физически ощущал, как кровь все быстрее и быстрее начинает течь по сосудам, ища выхода из тела наружу.
– Кто он?
Пауза.
– Леонид.
– Какой еще Леонид?!
– Не кричи. Ты знаешь, какой Леонид. С седьмого этажа.
У Иванова начала усиленно вырабатываться слюна. Ему хотелось заплевать телефонную трубку так, чтобы жена захлебнулась на том конце провода.
Конечно, он знал, кто такой Леонид. Это был их сосед по подъезду, живший двумя этажами выше. Высокий, с волосатыми руками и большой татуировкой в виде голой женщины на предплечье. И когда только Вера успела с ним снюхаться?!
Иванов угрюмо прикидывал, сумеет ли набить Леониду морду или лучше не связываться.
– Почему ты молчишь? – спросила Вера.
– Меня тошнит от тебя, – выдавил Иванов.
– Это пройдет.
– И что дальше?
– Дальше? Дальше мы уезжаем, – сказала Вера. – Собственно, поэтому я тебе и звоню. Мы уезжаем.
– Куда?
Иванов и сам не понял, зачем он задал этот вопрос: то ли чтобы знать место и случайно там не оказаться, то ли чтобы специально туда приехать и убить обоих утюгом либо чем-то более подходящим.
– Это не важно, – сказала Вера. – Мы уезжаем. Леонид ждет меня внизу. Слышишь, такси сигналит? – Она высунула руку с трубкой в окно, но Иванов ничего не услышал.
– И когда же вы вернетесь?
– Никогда.
– Но мы женаты! Это как?
– А плевать, – весело хохотнула Вера.
«Наверное, – подумал Иванов, – этот Леонид тот еще жеребец, раз она такая счастливая».
Больше говорить было не о чем.
– Ну, пока, – сказала Вера.
– Да чтоб вы сдохли! – крикнул Иванов и бросил трубку.
Несколько секунд он стоял, как поплавок в штиль, – неподвижно, с чувством ошеломляющей пустоты внутри. Но эта пустота быстро наполнилась яростью, обидой, усталостью и еще бог знает чем. Внезапно Иванов осознал, что больше не увидит Веру голой и сильно заскучал по ее телу.
В кабинет вошла Наталья Васильевна.
– Ты чего кричишь?
Иванов зло посмотрел на нее:
– А вам не все равно?
Но Наталья Васильевна была бабой и, как все бабы, до безобразия проницательной.
– Жена, што ль, загуляла? – зевнула она.
Иванов даже растерялся от такого попадания в цель.
«А может, Вера сначала ей рассказала?» – мелькнуло в голове.
Но он сразу отогнал эту мысль как заведомо ложную.
– Не боись, – успокаивала его тем временем Наталья Васильевна. – Я всем мужьям рога наставляла. И ничего, все живы-здоровы. Плюнь ты на нее и ищи себе новую. Хотя хрен редьки не слаще.
Последней фразы Иванов не понял. Хотел было уточнить, что имела в виду Наталья Васильевна, но та продолжила излагать свои мысли.
– Мужики – козлы, это ясное дело. Но бабы и того хуже. Можешь поверить. Не веришь? Вот найдешь новую, она тебе опять рога наставит, тогда и поговорим.
– Были бы вы мужиком, я бы вам в морду дал, – процедил Иванов.
Наталья Васильевна удивленно посмотрела на него, будто увидела перед собой говорящую вошь.
– Я тебе сама дам! – гаркнула и трахнула по столу так, что Иванов подпрыгнул.
Наталья Васильевна вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.
Вернувшись к книгам, Иванов сел и тупо уставился в розовощекие лица доярок, запечатленных на обложке романа Рыбаковского. За те несколько минут, что говорил по телефону с женой, мир в его глазах перевернулся. Три года брака полетели ко всем чертям. Совместные друзья, закручивание банок с вареньем, попытки сблизиться с тещей – все коту под хвост. Было непонятно, как жить дальше, что делать, в чем найти успокоение…
Внезапно Иванов вскочил и начал топтать доярок на книгах, будто именно они были повинны в том, что ему изменила жена. Выбежал главный бухгалтер Петров.
– Ты что?! Ополоумел?!
Петров попытался оттащить Иванова от доярок, но тот вырвался и больно ударил главбуха кулаком в живот.
Петров завопил, на секунду отступил, а затем набросился на Иванова…
Два часа спустя Иванов с разбитой мордой плелся домой. С работы его уволили.
Не доходя двух кварталов до дома, Иванов завернул в магазин, купил бутылку водки и, не придумав ничего оригинальнее, напился вдрызг. Однако веселья из этого не получилось. Боль от предательства жены только усилились, и Иванов расплакался как дитя.
– Во нажрался! – поморщилась проходившая мимо женщина.
– Сволочь! – крикнул ей в ответ Иванов, захлебываясь рыданиями.
Женщина плюнула и пошла дальше, а Иванов продолжил лить слезы.
Обида душила его. Обида на жену, на работу, на жизнь вообще. В один миг все рассыпалось, развалилось. За что удержаться? Как не пропасть окончательно?..
Он встал, утер слезы локтем, поднял с земли бутылку. Водки оставалась еще треть. Возвращаться домой было незачем, и Иванов пошел наобум, куда-то.
Мир, такой чужой и враждебный, шатался перед глазами, не давая привести мысли в порядок.
Почему Вера его бросила?! Чем этот вшивый Леонид лучше него?!
Иванов закусил губу, чтобы вновь не разрыдаться.