Читать онлайн Клетка из слов бесплатно

Клетка из слов

Catriona Ward

LOOKING GLASS SOUND

Copyright © Catriona Ward, 2023

© Масленникова Т., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО „Издательство „Эксмо“, 2024

* * *

Рис.0 Клетка из слов
Рис.1 Клетка из слов
Рис.2 Клетка из слов

Эдварду Кристоферу Макдональду

Человек с кинжалом из Свистящей бухты

Из неизданных мемуаров Уайлдера Харлоу

Июнь, 1989

Я смотрю на себя в зеркало в ванной и думаю о любви, потому что планирую влюбиться этим летом. Только не знаю, как и в кого. Город сегодня превратился в горячий гудронный котел. Должен же быть в Нью-Йорке кто-то… Вот бы я не так странно выглядел. Я даже не хочу взаимной любви, мне просто интересно, каково это. Строю рожи в зеркале и выпячиваю нижнюю губу так, что она выворачивается наизнанку. Потом оттягиваю нижние веки, и становится видно алое нутро.

– Привет, – говорю зеркалу. – Я люблю тебя.

Я вскрикиваю, когда в ванную без стука врывается мама.

– Мама! Можно немного уединения?!

Из-за трубы выбегает встревоженный таракан и уносится по разбитой плитке по стремительной прямой, будто его тянут на леске.

– Хочешь уединения – запирай дверь. – Она хватает меня за руку. – Пойдем, мартышка. Большие новости.

Она тащит меня в гостиную, где, словно дикий лев, ревет кондиционер. Отец держит в руках лист бумаги.

– Завещание утвердили, – провозглашает он. – Коттедж наш.

Листок дрожит: не знаю, из-за кондиционера или потому, что у него трясутся руки. Вид у него измученный. Мне кажется, плохие и хорошие события влияют на людей примерно одинаково, если слишком сильно на них реагировать.

Отец снимает очки и протирает глаза. Дядя Вернон умер в апреле. Папа и правда любил его. Каждое лето он приезжает в гости – то есть приезжал. Мы к нему никогда не ездили.

– Вернон сухарь, – всегда говорил отец. – Совсем не любит женщин и детей.

Дядя Вернон был последним по мужской линии. У нас, Харлоу, не очень хорошо с выживанием, так что дядя Вернон переплюнул всех: он дотянул до семидесяти.

– Нам нужно прямо сейчас выставить его на торги, – заявляет отец. Постараться продать, пока лето в разгаре. – Я понимаю. Все всё понимают. Из щели для писем постоянно падают красные конверты.

– А знаешь что, – внезапно говорит мама. – Давай сначала съездим туда, а? Прежде чем продавать…

– Что? – отец все еще протирает очки. Его близорукие глаза совсем покраснели.

– Давайте устроим себе отпуск, – предлагает мама и убирает за ухо несуществующую прядь. Это явный признак, что она взбудоражена. Мы не были в отпуске с той поездки в Рехобот-Бич[1], когда мне было семь. – Что скажешь, Уайлдер?

– Звучит вроде как весело, – с сомнением отвечаю я. Кажется, побережье океана – это идеальное место, чтобы влюбиться. К тому же, если мы поедем в отпуск, мама с папой, может быть, перестанут ссориться. Они думают, что я не слышу, но я слышу. Иногда по ночам шепот звучит громче, чем крик.

– Ты заслуживаешь отдыха, мартышка, – шепчет она. – Мы так тобой гордимся.

Вчера нам позвонили: Подготовительная школа Скоттсборо продлевает мою полную стипендию на обучение. Я терплю, пока мама обнимает меня. На самом деле под конец года в Скоттсборо все стало совсем плохо. Я был на грани срыва: старался добегать до кабинетов как можно быстрее, чтобы меня не поймали, брал с собой учебники в столовую, чтобы не встречаться ни с кем глазами. Так я мог хотя бы притворяться, что не слышу их разговоров. У меня по рукам пошло раздражение, и оно постоянно болело, потому что мне каждый день приходилось выжимать из одежды воду из туалета, отбеливатель или еще что похуже.

Стипендия позволяет посещать Скоттсборо, которая на самом деле очень дорогая. Мне нужно продержаться всего пару лет. Когда-нибудь это закончится. Просто держись, – повторяю себе снова и снова. Я пойду в колледж, и тогда все станет по-другому. Я буду писать книги.

Я не рассказываю своим родителям о том, что происходит в Скоттсборо. От этого их отношения могут только ухудшиться.

Мы выезжаем из города теплым июньским вечером, который обещает очередной знойный день, и едем по лесу. Мы будто прокручиваем сезон обратно и пронизываем время, потому что чем дальше движемся на север, тем моложе и прохладнее кажется лето.

Под конец дня мы съезжаем с шоссе. Трава становится выше и зеленее. Попадаются полевые цветы, которых я раньше не видел, слышно стрекот сверчков. Теплый воздух наполнен солью.

Спускается вечер, и мы подъезжаем к подножию зеленого холма, изрезанного щебневой дорогой. Коттедж пристроился на самом отшибе, будто чайка на скале. Потея, мы поднимаемся по зеленой полоске земли, и наши чемоданы оставляют следы в сухой траве. Дом огорожен белым штакетником с воротами. Он обшит белыми досками с голубыми ставнями на окнах, и я думаю: никогда в жизни не видел ничего более опрятного и аккуратного. Крыльцо выложено рядами ракушек, а над дверью висит посеребренная изогнутая коряга. Вокруг шумят деревья сахарного клена, а из-под них доносится какой-то высокий писк: протяжный и пронзительный звук, похожий на плохое пение.

Тогда я впервые слышу его – свист, в честь которого и названа бухта. Он напоминает о том, во что не положено верить, – о русалках, шелки[2] и сиренах.

Я чувствую, как мне на плечо ложится мамина рука.

– Пошли в дом, Уайлдер, – говорит она, и я понимаю, что стою как вкопанный с открытым ртом.

– Что это за звук? – Почему-то кажется, что он идет у меня изнутри.

Отец на секунду останавливается, не до конца прокрутив ключ в замке.

– Это камни на пляже. Прилив их подтачивает и проделывает небольшие дырочки, похожие на отверстия для пальцев во флейте. Когда ветер дует с востока и проносится над океаном, он в них свистит. Чистый звук, правда?

– Жутковатый, – признаюсь я.

– Если подумать, – говорит отец, – дядю Вернона тоже нашли в жутковатом виде. Он просто сидел на этих камнях, которые вовсю свистели вокруг него, и смотрел перед собой. Как будто его забрали раньше времени и Свистящая бухта засвистела его до смерти…

– Придурок, – бормочу я, заходя вслед за ним в дом. Я знаю, что дядя Вернон умер в больнице от инфаркта.

Внутри дом голый и бело-синий – как берег, омытый океаном. У меня в комнате стоит односпальная кровать под грубым шерстяным одеялом и расположено круглое окно, похожее на бойницу.

– Ночью держи окна закрытыми, – предупреждает отец. – Тут бывают взломы. С утра поставлю новые замки.

– И поосторожнее у воды, – нервно замечает мать. – Тут почти каждый год кто-то тонет.

– Да, дражайшая матушка.

Она хлопает меня по руке. Иногда она злится, когда я, по ее выражению, хорохорюсь, но в основном ее это радует.

Я открываю свою бойницу и засыпаю под шум камней и океана.

* * *

С утра просыпаюсь раньше родителей. Надеваю плавки и тут же понимаю, что они мне малы. Я порядочно вырос с прошлого лета. Я даже не подумал об этом, когда мы уезжали из Нью-Йорка. В итоге я надеваю обычные трусы и пару шлепанцев, хватаю полотенце и выскальзываю через заднюю дверь.

Красный мяч утреннего солнца сжигает последнюю туманную дымку моря. Я шагаю по дорожке, от сандалий отскакивает гравий, а полотенце перекинуто через плечо.

Камешки на пляже уже нагрелись на солнце. Снимаю очки и аккуратно кладу их на большой валун. На автомате я стягиваю еще и трусы и захожу в море нагишом. Вода сразу заключает меня в свою стеклянную хватку. На секунду я пугаюсь: быстрина? Но море спокойное и холодное. Это как возвращение домой. И тут я думаю: я человек моря и даже не знал об этом. Даже под водой я слышу, как ветер поет в камнях. А еще слышу голос, который что-то кричит. Я выныриваю на поверхность и кашляю, с волос льется вода.

На берегу стоят парень и девчонка. Думаю, они примерно моего возраста. На ней комбинезон и большая шляпа с широкими полями. У нее рыжие волосы почти неестественно насыщенного цвета, как кровь. На руке мужские часы, золотые и очень громоздкие. Они слишком большие, и ее запястье в них кажется совсем тонким. Черт, это было быстро, – думаю я, потому что уже влюбился.

Тут я замечаю, что она держит в руках: это длинная палка, с конца которой свисает мое белье. Она с отвращением морщит нос.

– Что за извращенец оставил свои трусы прямо на пляже?

Ее презрение идеально сочетается с акцентом – англичанка. И не из той породы загорелых, которые толпятся на Таймс-сквер. А из той, что, как я думал, существует только в кино. Аристократка.

Ветер вздымает ткань моих шорт и наполняет их. На секунду мне кажется, что я по-прежнему в одежде – невидимый, плавучий, пригвожденный ко дну.

– Эй, – кричит парень, – он не знал, что тут есть кто-то еще. – Еасть. Тоже британец? Он высокий, и у него спокойное, открытое лицо. Такие, как он, получают всех девчонок, думаю я. Будто в подтверждение моих мыслей, он кладет руку девчонке на спину. – Отдай, Харпер.

Харпер – странное имя для британки, но ей идет. Может, ее родители фанаты чтения.

Она неохотно опускает перед ним палку. Он снимает рубашку, срывает мои трусы с конца палки и заходит по пояс в воду. Кажется, он не против замочить шорты.

– Стой здесь, – кричит парень. – Я сейчас вернусь.

Длинными и медленными гребками он доплывает до середины бухты, где торчит моя голова.

– Вот, держи. – Уот, держии. Не британец. Он отдает мне трусы. А потом плывет обратно к берегу. Я какое-то время сражаюсь с трусами, пытаясь под водой попасть ногами в дырки. А потом бесконечно долго плыву к берегу.

Парень разговаривает с девчонкой, и она смеется. Меня охватывает паника: они что, смеются надо мной? Но он нежно кладет руку на спину Харпер, разворачивает ее в другую сторону и показывает куда-то вдаль, на скалы. Я понимаю, что он снова проявляет великодушие и позволяет мне выйти из воды без лишних свидетелей.

Я дрожу и кутаюсь в полотенце. Мне показалось, что этим утром здесь было как-то по-особенному, но нет. Мир везде одинаков. Точь-в-точь как в школе.

– Увидимся, – кидаю я им и ухожу по тропинке. Чувствую их взгляды у себя на спине и начинаю взбираться вверх по склону. Камни не прекращают злобно свистеть, и я стараюсь поскорее убраться с их глаз и от этого звука, которые как будто дополняют друг друга. Иду прямо домой и еще долго не выхожу. Я остаюсь внутри после того, как они поднимаются с пляжа и проходят мимо коттеджа; остаюсь и после того, как их шаги затихают где-то посреди холма, на полпути к дороге.

Интересно, какие между ними отношения: встречаются ли они, было ли у них это? Но я слишком мало знаю об этом, чтобы определить на глаз. Он прикасается к ней с привычной непринужденностью, но они ведут себя недостаточно романтично – не так, как я ожидал после всех просмотренных фильмов.

Здесь я планировал вести дневник каждый день. Но я не хочу записывать то, что случилось сегодня утром. Несколько раз умываю лицо ледяной водой перед завтраком, чтобы мама и папа не увидели ни красных кругов под глазами, ни каких-то других признаков слез.

Я так отчаянно хочу домой, что почти ощущаю это желание на вкус. Вспоминаю свое насиженное место в городской библиотеке в конце одного из длинных столов и лампы под зелеными стеклянными абажурами, отбрасывающие круги теплого света. Там можно разобраться со всем на свете.

– Поехали, чемпион, – говорит мне отец. – Отличная возможность выбраться. Не будешь же ты сидеть у себя в комнате все каникулы.

Так что я отправляюсь с ним за покупками в Кастин[3]. Что еще остается делать?

Я жду, пока он закончит свои дела на почте, и тоскливо смотрю на мешки с кормом для птиц, сваленные у центрального магазина. Мой взгляд продолжает бесцельно блуждать по главной улице. Иногда проводить время с семьей очень одиноко.

С другой стороны улицы, напротив жизнерадостного бело-синего магазинчика, со скрипом тормозит пикап. «Свежая рыба» – гласит надпись сбоку. Грузовик весь ржавый и побитый – обшивка продавлена и почти прорвана в местах былых столкновений. Видимо, алкаш, – со знанием дела думаю я. Мне на ум приходят строчки: «Жизнь у моря так же безжалостна к краске, как и сурова к душе». Может быть, потом запишу.

Из грузовика выпрыгивает тощий человек в куртке. Он нагружает себя холодильниками и ящиками, и через секунду до меня доносится запах сырой рыбы. Я с интересом наблюдаю за мужчиной в куртке. Он держится очень свободно и разгружает грузовик быстрыми отточенными движениями, время от времени сплевывая в канаву струнку коричневого сока. Человек моря, – думаю я. Он потрепан всеми ветрами, и у него коричневая, будто обувная, кожа, но его теплые голубые глаза разительно выделяются на усталом лице. Я представляю, как он живет прямо у воды в дощатой лачуге, отполированной и посеребренной ветром и солью, и каждый день садится в свою лодку еще до рассвета. Какая-то трагедия таится в его прошлом, я в этом уверен. У него суровый, печальный взгляд, как у ковбоя в вестерне. Только он морской ковбой, а это даже круче. Я отступаю под тень маленькой аллеи. Не хочу, чтобы он заметил, как я глазею.

Звонит колокольчик, из бело-синего магазинчика выходит молодая женщина и ласково с ним здоровается. Он кивает в ответ. У нее опухшие глаза и красный нос. Она плакала, – понимаю я, и меня охватывает внезапное сочувствие. Или, может, она простудилась. Женщина от души высмаркивается и убирает в карман бумажный платочек. Потом относит ящики внутрь, каждый раз проходя через звенящую дверь. А когда возвращается, пустые ящики свисают у нее с предплечья. Каждый ее уход и каждое появление сопровождаются веселым колокольчиком. Это не простуда, она точно плакала. На ее лице сверкают новые слезы. Она незаметным движением их стирает.

– Мне жаль, – говорит она рыбаку, как будто чем-то его обидела. Мужчина мягко кивает. Это слово полно тоски, а его молчание словно немой ответ. Может, они были любовниками, – с восторгом думаю я. – Может, он ее бросил.

Когда содержимое всех двенадцати ящиков оказывается внутри, женщина передает ему стопку банкнот. Он забирает их и возвращается к грузовику. Когда она заходит в магазин, бумажный платочек выпадает у нее из кармана. Он, видимо, замечает это краем глаза, потому что резко оборачивается и подбирает его, прежде чем его успевает унести ветер. Я понимаю, насколько это чуткий и смиренный жест – забрать себе платок плачущей девушки, чтобы его не сдуло по улице в море.

Как будто почувствовав мой взгляд, мужчина оборачивается и смотрит по сторонам. Его глаза вспыхивают, остановившись на мне, и он задорно улыбается.

– Эй, – кричит он, – от кого прячешься?

Я робко выхожу из-за угла.

– Хочешь прокатиться? Поможешь мне со следующей партией в доках?

Он показывает на пассажирское сиденье беззаботным, дружеским жестом. Похоже, люди здесь не особо разговорчивы, но любят маленькие проявления доброты.

– Я не могу, – разочарованно отвечаю я, – мне нужно ждать отца.

Мужчина медленно кивает, а потом залезает в свой грузовик и с ревом уезжает вверх по улице, в сторону океана. Было бы здорово с ним поехать. Я бы с удовольствием посмотрел на доки.

Кто-то кричит «бу!», и я вздрагиваю.

– Ты как-то очень быстро позавчера убежал, – обращается ко мне парень с пляжа. Он выглядит еще более расслабленным и бронзовым, чем тогда. – Я Нат, – представляется он. – Натаниэль.

– Как Готорн?

– Моя фамилия Пеллетье.

– Я имею в виду Натаниэль Готорн, писатель. – Ему явно становится не по себе. Я быстро добавляю: – Я Уайлдер. Имя странное. Можешь звать меня просто Уилл.

Я уже довольно долго дожидался, чтобы испробовать «Уилла».

– Не, звучит круто. Как у рестлера или типа того. Типа «ты уайлд, а я уайлдер-р-р!»

Он хищно оскаливает свои здоровые белые зубы. С его дружелюбными чертами это вяжется слабо.

– Я Уайлда! – пародирую его я, и в таком исполнении это действительно звучит не так уж плохо. Как что-то из пьесы.

Нат пихает меня в плечо, как будто рассердившись, а я смеюсь в ответ на его улыбку.

– Не волнуйся насчет Харпер, – говорит он. – Она богатая, так что ей не нужны манеры.

Я снова смеюсь, потому что он, похоже, шутит, но про себя думаю: а ведь у нее и правда их нет.

– Хочешь сегодня с нами поплавать? Мы собираемся ближе к вечеру. Разведем костер, посидим на берегу.

Я немного сомневаюсь. Пойти хочу, но все-таки побаиваюсь. Я не очень умею общаться с людьми.

Я уже собираюсь отказать Нату, но тут с почты выходит мой отец и подзывает меня к себе.

– Мне пора идти, – говорю я.

– Мы пойдем в бухту около пяти, – кричит Нат мне вслед, и я отчасти рад, что он вроде как хочет подружиться, но отчасти немного раздосадован, потому что все как будто сложилось без всякого моего участия.

Но я не буду с ними гулять. Нужно знать свое место. Когда они придут, сделаю вид, что занят.

Мы с Натом и Харпер сидим на песке, неловко молчим и наблюдаем за отливом. Влажный песок бухты гладкий и серый. Он вызывающе блестит, как оголенные внутренности, словно его не должно быть видно. За нашими спинами на берегу чадит тлеющий костер. Оказалось, мы не очень-то умеем разжигать огонь. Харпер кажется еще красивее в длинных лучах низкого солнца. У нее гладкое угловатое лицо феи или капризного ребенка. Как только это сравнение приходит мне на ум, мне сразу хочется его записать для дальнейшего использования. Я чувствую шевеление у себя в брюках и после этого специально на нее не смотрю. Чувствую ее присутствие – оно греет меня, как маленькое солнце.

– Извини, – говорит Харпер. – Я вела себя ужасно.

– Без проблем, – осторожно отзываюсь я. – Ты просто шутила. – Это лучшее, что можно сказать человеку, представляющему угрозу. Это снимает напряжение.

– Нет, это было мерзко. На меня иногда находит. Стараюсь этого избегать, но бывает. – Она замолкает. – А еще немного сбили с толку твои очень странные… – Харпер опять замолкает, и мне становится ее жалко. Она отчаянно пытается снова не нагрубить.

– Я знаю, – просто отвечаю я. – Мне об этом постоянно говорят.

Люди очень быстро судят обо мне по внешнему виду. У меня очень большие глаза, и, по идее, это должно быть хорошо. Но они слишком большие, как у лемура. А еще они прозрачные. Настолько, что даже сложно определить их цвет. Они почти сливаются с моей кожей, а она тоже почти прозрачная. Я планирую загореть этим летом, чтобы стать немного больше похожим на обычного парня и немного меньше – на насекомое.

– Ага, – присоединяется Нат. – У того парня, который жил здесь до вас, были такие же глаза, такого же… цвета. – Он прищуривается и откидывается на спину, рассматривая меня. – Ты выглядишь как его молодая версия. Он тоже плавал здесь по утрам. – Повисает пауза. – Он был приятный, мы с ним иногда разговаривали. Любил фотографировать тут, на побережье.

– Я думала, он умер, – вставляет Харпер. – Ты что, призрак?

– Это был мой дядя Вернон, – отвечаю я. – И он действительно умер.

– Ну Харпер. – Нат говорит без нажима, но Харпер смотрит на него и вспыхивает.

– Извини, – быстро произносит она. – У меня не очень с личными темами.

– Все нормально. Я его не знал. Мой отец называет нас «типичными Харлоу». Большие стрекозьи глаза, бледная кожа.

Я украдкой кидаю неуверенный взгляд на Харпер. У нее тоже бледная кожа, но она кремового цвета и усеяна золотыми веснушками. Она хотя бы похожа на человеческое существо, в отличие, к моему большому сожалению, от меня. Она дрожит, и мне хочется одолжить ей свитер, но я не решаюсь. Я видел, как в кино замерзающим девушкам одалживают свитера, но сам никогда так не делал, да и с девушкой никогда не разговаривал, так что стесняюсь.

– А где вы учитесь? – спрашиваю я.

– В Эдисон Хай в Кастине, – отвечает Нат. – Мы живем на берегу.

Я видел эти дома на берегу. Отполированные до серебристого цвета доски, покрытые алюминием крыши.

На Нате поношенные джинсовые шорты и выцветшая майка Ред Сокс, которая ему велика. На меня горячей волной накатывает стыд. Ребята в Скоттсборо так часто обзывают меня бедным, что я уже привык. Мама каждый год подшивает мне брюки вместо того, чтобы купить новые; а учебники мне выдают по стипендии. Но сейчас я вспомнил, что на самом деле не беден.

– А я отправляюсь в интернат этой осенью, – вздыхает Харпер. – Он хороший, но в школе у меня все плохо. Наверное, я там долго не протяну. Наверное, закончу в Фэйрвью.

Я слышал о Фэйрвью. Туда богачи закидывают своих дочерей, когда их больше некуда девать.

– На самом деле мне там самое место, – мрачно замечает Харпер. – Это паршивая школа для тех, кто паршиво учится. Все это знают. Даже я. – Она хмурится и ковыряется палкой в песке. – Я хочу домой.

– А. Ну ладно, пока. – Мое сердце падает. Но я провел с ней целый час.

– Я имею в виду в Великобританию.

– Не уверен, что ты доберешься до темноты, – шутит Нат.

– Смешно, – вздыхает она. – Не хочу в интернат. Я буду так скучать по Сэмюэлю!

– Кто такой Сэмюэль? – спрашиваю я нейтральным тоном, хотя ревность раскаленным копьем тычет мне в грудь. Не знаю, хорошо это скрываю или нет.

– Это моя собака. Такса. Он маленький, но не ведет себя как маленькая собака. У него есть достоинство. Они собираются отдать его домработнице – по крайней мере, так говорят. Но, скорее всего, это ложь. Мама наверняка его усыпит. Он такой милый. Всегда чувствует, когда мне страшно. И всегда приходит. – Харпер поднимается и отряхивает ладони от песка. – Наверное, мне пора идти. Уже темнеет.

– Проводить тебя? – спрашивает Нат.

– Лучше не надо. Им это не понравится.

Они обмениваются взглядами. Я сгораю от зависти, видя естественную близость между ними. И снова думаю о том, занимались ли они этим.

Мы вдвоем наблюдаем, как она поднимается по тропинке в угасающем свете дня, забирается на скалу, а потом исчезает на фоне пурпурного неба.

Нат снова устраивается на песке.

– Харпер выгнали из всех английских школ.

– За что?

– За что? Да за все! Она ставит под сомнение академические структуры управления. – Он довольно неплохо имитирует ее отточенный выговор.

– Вы давно друг друга знаете?

– Пару лет. Ее старики приезжают каждое лето.

– Вы… ну, типа, встречаетесь?

– Нет.

– Мне так показалось.

– Нет. Но я влюблен в нее, – заявляет Нат.

– Что? – меня шокирует, что он говорит об этом вслух. Это как оголиться на публике.

– Я сказал, что влюблен в нее. И однажды заставлю полюбить меня.

– Но нельзя просто так… Рассказывать людям такие вещи. – У меня невольно сжимаются кулаки. Я никак не могу объяснить свою злость рационально, и от этого злюсь еще больше. – Это личное, такое обычно держат при себе…

– Может, ты так и делаешь. Ну, или пытаешься, – внезапно вспыхивает Нат. – Но у тебя это не очень хорошо получается. Ты смотришь на нее каждый раз, когда она не видит. Но ты даже не можешь посмотреть ей в глаза; на это больно смотреть. Ты как будто никогда раньше девушек не видел.

– Ты тоже не сильно преуспел, – парирую я. – Сколько ты уже решаешься, я не знаю, взять ее за руку?

– Я все равно зашел дальше тебя, – уверенно заявляет Нат. И я понимаю, что он прав.

Не успеваю ни о чем подумать, как моя ладонь с треском заезжает ему по лицу. Он удивленно потирает красный след, который я только что оставил.

– Ты что, дал мне пощечину? – медленно спрашивает Нат.

Я шарахаюсь назад, когда его кулак летит мне в лицо, и он попадает прямо в грудь, выше сердца. Внутри все взрывается от боли, и я задыхаюсь. Теперь уже я набрасываюсь на него и осыпаю градом ударов лицо, грудь и все, докуда могу дотянуться. Но я не особо хорош в драках. Как, видимо, и Нат, потому что мы не очень часто попадаем в цель. Но он оставляет мне фингал под глазом, а я ему – синяк на щеке.

Мы деремся, пока не начинаем кашлять песком и он не забивается нам во все щели. Мы тяжело дышим и выбиваемся из сил, и, кажется, никто из нас не в состоянии победить. Так что вроде как с обоюдного согласия останавливаемся, откатываемся друг от друга и валяемся на спинах, сплевывая песчинки.

– Извини, – неуверенно говорю я. – Я правда думал, что вы… ну, ты понимаешь… пара.

– Нет. Мы друзья, – вздыхает Нат. – Я думал, мы с тобой тоже можем стать друзьями.

– Знаю. Я тоже так думал. Но ничего не получится, если мы оба будем в нее влюблены.

– А по-моему, так и надо. Будем влюбленными в нее друзьями.

Нат прав. Ни тому, ни другому уже не воспрепятствовать.

– Мы не можем все время драться.

– Нужно заключить что-то типа соглашения.

– Хорошо, – соглашаюсь я и начинаю думать. – Тогда правило первое: не жульничать и не действовать друг у друга за спиной. С этого момента мы должны договориться, что никто из нас не попытается заполучить ее. Согласен?

– И мы никогда не скажем ей об этом. Это второе правило. По рукам?

– По рукам, – я пожимаю ему руку.

Нат осторожно дотрагивается пальцем до посиневшей скулы и морщится.

– Хорошо, что папа сейчас рыбачит в ночь. Будет спать целыми днями. Не увидит меня при свете дня еще неделю. – Он ненадолго замолкает. – Но было весело. Отличная драка.

Мы накидываем песка на горячие остатки костра и идем к тропинке.

– Увидимся завтра, – бросает Нат через плечо.

Я опасался, что родители заметят мой синяк. Как выяснилось, зря. Мама просто приложила мне к лицу арнику и начала что-то ворковать себе под нос.

– Все нормально, – говорю я. – Мы теперь друзья. С Натом.

– Ты всегда заводишь друзей с помощью мордобоя? – весело спрашивает она, и я понимаю, что мама считает это естественным для мальчика моего возраста. Мордобой.

На следующее утро после завтрака Нат и Харпер уже стоят возле белого забора.

Харпер сразу глядит на мой синяк.

– Дичь, – заявляет она очень по-британски. – Ну и фонарь. – Лицо у нее становится совсем кислое.

– Я же говорил, – встревает Нат. – Я споткнулся, ухватился за Уайлдера, и мы оба покатились вниз. Пролетели всю дорогу. – Он поворачивается ко мне и сообщает: – Мы идем к лодке. Она дальше по берегу.

Харпер вышагивает по глинистой тропинке с преувеличенной осторожностью.

– Лучше тут не поскальзываться, – говорит она вроде про себя, но посматривает на меня из-под рыжих ресниц.

Лодка качается на воде в утреннем солнце. Она вся потерлась и облупилась, и можно разглядеть каждый слой краски, которой она когда-то была выкрашена. Ее история отражена на ней, как на пленке. «Сирена» – написано неровными черными буквами на корме. Из подвешенного сзади мотора в воду узкой струйкой протекает масло.

Здесь только два спасательных жилета, и после недолгого спора мы соглашаемся, что лучше никому из нас их не надевать.

– Умрет один, умрут все, – произношу я. Звучит приятно.

– Кажется, у вас двоих неплохо выходит себя гробить, – замечает Харпер и по-птичьи пристально меня изучает. Она снимает свои большие нелепые часы и аккуратно кладет их в герметичный пакет, а потом убирает в ящик под центральной скамьей.

Небольшой подвесной мотор пыхтит в волнах. Мы направляем нос лодки в открытое море, где не видно берега и можно поискать больших белых акул. Когда темно-синяя вода окружает нас со всех сторон, Нат заглушает мотор. Мы по очереди прыгаем с бортика в воду, ошалев от холода, ахаем и часто дышим, представляя себе монстров, которые медленно двигаются в глубине под нами. Мы не видим никаких акул, и скоро в окружении одной воды становится немного одиноко. Когда мы снова видим берег, то начинаем кричать от радости, как будто дрейфовали уже много дней.

Медленно приближаемся к побережью, проплывая примостившиеся на скалах дома, склоны холмов, изрезанные темными хвойными лесами, и зеленые поля, усыпанные большими ромашками. На одиноком плесе мы пугаем семейство тюленей, загорающее на плоских камнях уединенной бухты. Они умиротворенно наблюдают за нами своими странными круглыми глазами, но не двигаются. Они понимают, что мы не опасны – мы теперь часть океана.

Харпер говорит о Грейс Келли. Она любит Грейс Келли. Такое ощущение, словно слова переполнили ее до предела, и теперь им нужно выплеснуться. Ее речь похожа скорее на безличный акт – это механическая выдача слов, не предназначенная для коммуникации.

– Такой контроль, – бормочет она океану. – И как у актрисы, и как у женщины. Она всегда говорила правду, но возвела из самой себя крепость. Никто не мог добраться до ее подлинной сущности. Само совершенство. Она обеспечила себе безопасность в страшном мире.

– Харп, – Нат тихонько касается ее ногой, и она вздрагивает.

– Извините, – говорит она. – Мне просто кажется, что актеры вроде как святые, понимаете?

А еще Харпер говорит о своей собаке.

– Больше всего я скучаю по тому, как Сэмюэль защищал меня от отца, – рассказывает она. А потом резко выпрямляется и вглядывается в скалы. – Как вы думаете, Человек с кинжалом следит за нами?

– Ой, давайте не будем об этом, – просит Нат. На его дружелюбном лице возникает нечастое для него выражение недовольства. – Это жуть.

– А я думаю, следит. Я думаю, он ждет, когда мы сойдем на берег где-нибудь подальше, и тогда он придет за нами – быстрый, как тень, со своим кинжалом над головой… – Харпер заносит над головой кулак, как будто замахивается ножом. Ее рыжие волосы падают на потемневшее и страшное лицо.

– О ком вы говорите? – удивляюсь я.

– О парне, который вламывается в дома, – объясняет Харпер. – Человек с кинжалом. Ты не в курсе? Ну, ты не местный, так что тебе, наверное, никто не рассказывал.

Я не указываю ей на то, что владеть здесь огромным домом и приезжать в него на месяц раз в год едва ли означает быть местной.

– Ну тогда ты мне расскажи.

– Это случилось в прошлом году, – начинает Харпер. – Были взломы. Всегда приезжие, никогда не местные. Но дело в том, что…

– Он фотографировал спящих людей, – перебивает ее Нат. – Совсем не так страшно, как она пытается расписать.

Но Харпер продолжает:

– Он фотографирует только детей. И это страшно. Считают, что он делает это только с детьми, потому что их проще утихомирить, если они проснутся. А потом уходит. Ничего не берет, судя по словам хозяев. Семьи даже не замечают, что к ним вломились.

– Тогда как…

– Он рассылает фотографии. Полароиды. По крайней мере, я слышала это от папы. Полиции, семьям. Спящие дети. И, говорят, на этих полароидах детям к горлу как будто бы приставлен кинжал. Это уже произошло с Мэйсонами, с Барлеттами, еще с кем-то, я сейчас не помню. Но в прошлом году все прекратилось, когда кончилось лето. А сейчас все ждут, не начнется ли снова.

– Мы не дети, – говорю я. – Так что, скорее всего, все с нами будет нормально. – Но меня охватывает беспокойство. И еще какое-то чувство. Я внимательно слежу за ее рукой, которой она часто хватается за бедро или колено для большей убедительности. Или, может, для устойчивости. У нее под корень сгрызены ногти, а большой палец обмотан старым посеревшим пластырем. На ее ногах растут тончайшие золотые волоски, которые иногда ловят солнечные лучи, словно проволока. Когда я поднимаю глаза, взгляд Харпер сосредоточен на мне.

– Его имя… – задумчиво произносит она, глядя на меня. – Мне все кажется, что оно пишется в одно слово: человек-с-кинжалом, человек-с-кинжалом…

– Не надо…

Я чувствую, будто что-то случится, если она произнесет его трижды.

– Поймал! – кричит Натан с кормы, и мы вдвоем подскакиваем, как будто пробудились ото сна.

Натан снимает барахтающуюся рыбу с крючка и бьет ее головой о борт, пока мозги не разлетаются в прозрачном воздухе. У нее длинное, красивое и кровавое тело.

– Морской окунь, – говорит он и отправляет рыбу в ящик со льдом, а потом аккуратно укладывает удочку на дно лодки.

Мы причаливаем у крохотного белоснежного пляжа – узкой полоски белого песка. Зайдя в воду по пояс, Нат находит под камнем устриц. Он осторожно раскрывает их специальным ножом.

– Отец вырезал, – гордо заявляет он. – Круто, правда? – Ореховая рукоятка ножа отполирована от частого использования и украшена узором с маленькими рыбками. – Он подарил мне его на день рождения, когда мне исполнилось, кажется, семь.

– Мой отец никогда бы не доверил мне нож, – с завистью говорю я.

– Он классный, – кивает Нат. – Иногда ловит тюленей снастью для акул. Поэтому всегда держит на «Сирене» акулий багор. Ты сначала подбираешься к тюленю сзади, подцепляешь багром, загоняешь снасть и какое-то время ведешь вдоль борта, пока не станет паинькой. А потом вытаскиваешь на берег и приканчиваешь.

Без острого соуса или лимона устрицы отвратительны, но парочку я съедаю. Мы собираем костер из прибитых к берегу коряг. На этот раз у нас получается немного лучше, потому что мы не наваливаем кучу дров с самого начала. Мы потрошим сибаса, оборачиваем его в фольгу и кидаем на угли. Рыба сгорает до черноты в одних местах и остается почти сырой в других, но мы все равно с удовольствием ее поглощаем. Вокруг нас на тонких ножках бегают крабы-пауки. Мы бросаем им рыбьи кости, и они тучей налетают на скелет и целиком его обгладывают. Мы лежим на спинах на теплом белом песке и наблюдаем, как спираль дыма поднимается в небо. Солнце печет со всей силы, так что кожа краснеет и начинает гореть.

«Это лучший день в моей жизни», – почти говорю им я, но сдерживаюсь. Я хочу сохранить этот жизненный порыв глубоко внутри, чтобы он перебродил и набрал силу.

Харпер достает из сумки бутылку «Джим Бима». Там осталась еще где-то треть, и мы передаем ее по кругу. Мы морщимся и отфыркиваемся, когда виски обжигает нам нутро.

– Вы спокойно можете сказать мне, – тихо говорит Харпер, – почему подрались.

– Мы не дрались, – виски настраивает меня на лирический лад. – Нат упал и утащил меня за собой.

– Ну и неважно. Вы плохо умеете врать. – Харпер берет в руки пустую бутылку. – Давайте крутанем.

Сердце теплым комком поднимается по горлу прямо ко рту. Я никогда раньше не играл в бутылочку и никого не целовал. Не уверен, понравится ли мне целовать Харпер. Не уверен, что меня не стошнит. Нат внимательно за мной наблюдает. Сквозь белую пелену паники я успеваю подумать, что это значит для нашего уговора.

– Харпер, – начинает он, но она только шипит и смеряет его взглядом.

Харпер кладет бутылку на плоский камень, лежащий между нами. Крутит. Бутылка вращается и сверкает как пропеллер в солнечных лучах. Замедляется и останавливается. Один конец показывает на меня, другой на океан.

– Ты должен поцеловать океан, – заявляет Харпер.

– Но нет таких правил… – беспомощно начинаю, а потом решаю не спорить. Может, я неправильно понимаю правила – я все равно в нее никогда раньше не играл. Наверняка Харпер умеет играть получше меня. – Крутим снова?

– Нет, – щурится Харпер. – Тут наши правила, Уайлдер. Нужно целовать, что велит бутылочка.

Я встаю и чувствую себя воздушным змеем, качающимся на веревочке. Сколько я выпил виски? Иду к берегу, где волны отполировали камешки до драгоценного блеска.

– Какая приятная встреча, – говорю я океану. – Очень милая блузка. – Вода набегает мне на ноги. – Переходим сразу к делу, да? Как скажете, мэм. – Я встаю на колени и целую океан. Он целует меня в ответ, лаская мой рот холодным языком. На секунду я представляю, что чувствую губами соленую кожу.

– Больше языка, – орет Харпер. – Дай ей больше языка!

Тут я понимаю, что она выпила даже больше меня.

Игра заключается в том, что мы целуем любой объект, на который указывает бутылочка. Нат страстно обнимает камень. Харпер обвешивается водорослями, а потом давится и отплевывается.

– Бутылочка для нас закон, – менторски провозглашаю я. – И правило одно. Больше языка. – Харпер со всей силы пихает меня, я опрокидываюсь на теплую гальку и смеюсь так, что сейчас умру.

Когда мы просыпаемся, наши ноги уже наполовину в воде. Прилив почти закончился, так что нам приходится плыть к лодке, задрав головы и водрузив на них одежду и вещи. Холодные соленые волны плещут нам в лицо.

Харпер садится на корму и смотрит в воду. Опускает руку в ее холодную голубизну.

– Не знаю, как Харпер это делает, – произносит Нат. Он понижает голос, и его заглушают волны и мотор. – Когда мы играем в эту игру, бутылка всегда останавливается на чем-нибудь типа дерева. Или камня.

Я останавливаюсь, не успев до конца натянуть джинсы.

– Вы играете в бутылочку… вдвоем?

– Довольно тупо, да? – Он видит мое лицо. – Но теперь все, – быстро прибавляет Нат. – Мы больше не будем играть без тебя, Уайлдер.

Когда мы подплываем обратно к Свистящей бухте, мы будто двигаемся в болоте усталости.

* * *

Этой ночью я парю над кроватью в странной горячке, будто в мое тело вошло солнце. Я все еще чувствую, как лодка ныряет подо мной, скользя по волнам. Вот какая жизнь на самом деле, – думаю я. – Сбивающая с ног. А потом выскакиваю из кровати, бегу по холодному узкому коридору в ванную и страшно блюю – куски недоготовленной рыбы обрушиваются в унитаз вместе с потоком обжигающего старого «Джима Бима».

Утром родители уходят на ярмарку мастеров, или на рыбный рынок, или посмотреть достопримечательности, не знаю. Я просто рычу в подушку и отворачиваюсь.

– Нет, – мычу я. – Я останусь дома. Почитаю что-нибудь из списка на лето.

– А, ну ладно, – удовлетворенно произносит отец.

Потом я с гудящей головой снова падаю в темноту.

Наконец около десяти я окончательно просыпаюсь. На улице уже стоит полуденная жара. Делаю кофе и выхожу на солнце с горстью гранолы в кулаке.

Рядом с воротами на траве сидит Харпер. На ней буквально лица нет, и я понимаю, что у нее, видимо, ночь прошла еще хуже. Чувствую укол возбуждения. Она пришла ко мне!

– Ты давно здесь? – спрашиваю я равнодушным тоном. – Нужно было постучаться или покричать.

Она пожимает плечами:

– Я никуда не тороплюсь. Просто скучно. Ната загрузили по дому. Можно кофе? Можно сегодня с тобой потусоваться?

Меня приводит в восторг и ужас перспектива провести с ней весь день наедине.

– Ладно, – соглашаюсь я. – То есть да, конечно! Можем остаться здесь, если хочешь. Родителей нет.

Она кивает.

– Иногда приятно побыть дома. Я уже слегка подустала от моря.

Я вытягиваю руку и разжимаю кулак.

– Хочешь позавтракать?

Мы едим гранолу из моей открытой ладони.

Потом забираемся на клен. И просто сидим на ветвях и неловко молчим, пока я пытаюсь придумать, что бы такого сказать. Но тут Харпер дотягивается до меня концом кленового прутика.

– Что на самом деле случилось между вами с Натом? – тыкает она меня в бедро. – Мне кажется, вы подрались. Я ему нравлюсь? – Мне кажется, я слышу надежду в ее голосе.

– У меня тоже к тебе вопрос. Почему та бутылка виски, которую ты взяла с собой в лодку, была на две трети пустая?

Мы выпучиваемся друг на друга, но я ломаюсь первым.

– Извини. Я сволочь. У меня никогда не было друзей-девчонок. На самом деле у меня вообще никогда раньше не было друзей. – Я смотрю в землю и жду, что она скажет что-то остроумное и унизительное или просто уйдет.

– У меня тоже нет друзей, кроме Ната, – совершенно спокойно заявляет Харпер. – Все меня ненавидят. Я весь год жду лета, чтобы сюда приехать. А какое у тебя оправдание?

– Ты первая. Почему все тебя ненавидят?

– Я не очень хорошо лажу с людьми.

– Почему? Правда за правду.

Харпер бледнеет и машет руками, демонстрируя категорическое «нет».

– Да ладно, – говорю я. – Ты же такая британка. Чего ты боишься?

– Ничего, хватит. – Ее лицо проясняется. – У тебя есть что-нибудь выпить?

– Мои родители не пьют. – В шкафу на кухне стоит бутылка сладкого вермута, который мама иногда любит выпить перед ужином с ломтиком лимона. Но я не собираюсь предлагать его Харпер. Снова поднимаю на нее глаза, и она плачет. Она не издает ни звука, но слезы сияют на ее лице в пятнистой тени листьев.

– О… – Я в панике соскальзываю с дерева и подхожу к ней. Харпер сидит на изогнутой ветке, я протягиваю к ней руку, но толком не знаю, что делать, поэтому похлопываю ее по спине сбоку, как лошадь.

Харпер отстраняется.

– Я просто очень скучаю по Сэмюэлю, – глухо говорит она.

– А, это твоя собака. – Я очень горд собой, что вспомнил.

– Он был такой добрый и хороший. Присматривал за мной. Ел картошку фри только с горчицей. Так странно, правда?

– Уверен, он отличный пес. Уверен, он счастлив, где бы сейчас ни был. – Я не знаю, успели ее родители убить собаку или нет. Сегодня она говорит о нем уже в прошедшем времени. Они разве могли сделать это так быстро?

– Давай просто посидим, – просит Харпер. – Ладно, Уайлдер?

– Ладно.

Так мы и делаем. Мы находим нарды в чулане под лестницей, и она учит меня играть. У меня ничего не получается.

– Вот фигня! – ругаюсь я, когда проигрываю в очередной раз.

– Можешь говорить «херня», если что. Я не твоя мама.

– О, – смущенно выдавливаю я. – Но так я могу привыкнуть и как-нибудь случайно ляпнуть при ней.

– Какой же ты все-таки странный, – одобрительно произносит она.

Мы заползаем в дом и жуем крекеры с сырной намазкой перед телевизором. Он старый, и по краям экрана радужные разводы, но мы неожиданно находим нормальный фильм. Что-то про дружбу двух барменов. И только один раз у меня по спине пробегает этот особенный электрический разряд. Единственный раз за весь день.

– Тебе никогда не казалось, что ты выдуманный? – задумчиво спрашивает Харпер, положив голову мне на плечо. – Не реальный человек?

– Ты реальная, – говорю я, потому что все мои чувства обострились до предела.

Она зевает.

– Меня бесит этот фильм.

– Ты же вроде раньше его не видела?

– Не видела. – Харпер встряхивается. – Извини. Я засыпаю.

– Давай я тебя провожу.

– Зачем? Со мной ничего не случится.

У нее все еще немного пришибленный голос, так что я начинаю настаивать – но она злится, и я сдаюсь.

Из окна я наблюдаю, как она шагает по склону в тусклом свете.

Убираю сырный соус и тут замечаю, что бутылка вермута исчезла. Когда Харпер успела ее стянуть? Когда я был в ванной?

Я боюсь, что родители заметят, но они возвращаются домой взвинченные и встревоженные. И в кои-то веки не ссорятся. В Кастине неприятности. Женщина пошла плавать утром на рассвете и не вернулась. Местная предпринимательница, которая жила тут всю жизнь. Спасатели уже вышли в море на поиски.

– Надеюсь, ее найдут, – вздыхает мама с побелевшим лицом. – Кристи самая добрая душа в Кастине, все так говорят.

– Дальше бухты не уплывать, чемпион, – говорит мне отец и накрывает ее руку своей. Я пытаюсь не замечать, как мама морщится. – Если плаваете на лодке с друзьями – оставайтесь в лодке. И всегда берите с собой топливо про запас. Местные течения могут быть смертельно опасны. – В его очках отражаются огни лампы, а борода спутана от ветра.

– Мне нужно увидеться с друзьями, – я очень взволнован, но это звучит почти агрессивно. Я пугаюсь, что они меня не отпустят.

– Только будь осторожен, – просит отец. – Успел сегодня что-нибудь почитать из списка?

Проходит секунда, прежде чем я успеваю вспомнить про свою утреннюю ложь.

– Да, кучу всего, – вру я, и у него такое счастливое лицо, что я крепко его обнимаю.

Отец ласково похлопывает меня по спине.

– Я пойду заберу ту запчасть для косилки, – говорит он и выходит за дверь. Мама провожает его взглядом.

Возвращается он поздно. Шум входной двери смешивается с моим сном.

* * *

Иногда Харпер бывает занята: она что-то делает с родителями или у нее возникают какие-нибудь очередные неприятности, и тогда остаемся только мы с Натом. В такие дни мы увлеченно обсуждаем ее – ее глаза, волосы и какая она крутая. Мы уверяем друг друга, что никогда не полюбим никого, кроме нее. Это нас как будто сближает. Может, это и странно, но любовь к ней как будто связывает нас друг с другом. Это делает ситуацию более надежной. Так мы вдвойне уверены, что ничего страшного не случится.

Я начинаю одалживать Нату свои любимые книги. Он отличный друг, и, если б мы все время могли обсуждать только книги, это было бы идеально.

– Но тебе нравится сам персонаж Тома? – допытываюсь я, пока мы шагаем по лужам, оставшимся после прилива. – Дики заслуживал умереть?

– Никто не заслуживает быть убитым, – отвечает Нат и передает мне сеть для креветок.

– Не уверен, – замечаю я, вспоминая школу. Я разочарован. Не думаю, что он вообще читал книгу.

– Улитка литорина. – Нат показывает мне маленькую раковину с красивыми завитками. Внутри я замечаю скользкую блестящую штуку. – Их можно готовить и есть.

– И… мы собираемся этим заняться?

– Ты голодный?

– Нет.

– Тогда нет. – Он аккуратно кладет улитку обратно в лужицу.

Я не очень много знаю о его личной жизни и даже где именно на берегу он живет – это Нат держит при себе. Он всегда сам заходит за мной, но никогда не входит в дом, даже когда родители его приглашают. Кажется, ему комфортнее всего на воздухе – под солнцем, у моря.

Я ни разу за все время нашей дружбы не видел его в помещении. Кроме того, последнего раза.

Мы вдвоем идем по тропе в прохладном хвойном лесу. У Ната на плече висит пневматическое ружье. Предполагается, что мы будем стрелять кроликов, но в глубине души я надеюсь, что мы их не встретим. Иногда мы останавливаемся у какого-нибудь бревна, выставляем на него шишки и стреляем. У меня неплохо получается для новичка.

День длинный, солнечный. Я достаю из кармана сэндвич и половину отдаю Нату, потому что он ничего не взял. К моему облегчению, никаких кроликов не видно. Он учит меня названиям растений – деревьев и цветов. «Городской парнишка».

Уже ближе к дому мы выходим на пологий луг, с которого видно берег моря с пляжем. Вода сегодня такая голубая, что глаза болят. Тут мы видим журчащий ручеек, зачерпываем холодную воду и пьем. Когда мы присаживаемся на землю, с одуванчиков слетают семена и начинают кружить вокруг нас.

– Мои старики постоянно ругаются.

Приятно наконец-то кому-то об этом рассказать.

– Какие они? Твои родители? – спрашивает Нат.

– Они ничего, – удивившись, отвечаю я. – Ну, папа немного чудила.

– И вы проводите вместе время?

– Иногда. Но не так часто, как раньше.

– Я скучаю по маме. Она сбежала и бросила нас. Но это ничего, – быстро говорит Нат, увидев мое лицо. – Это было давно. – Он открывает свой потрепанный кошелек на липучке. – Папа не знает, что я ее храню. Ему бы это не понравилось.

Женщина с копной непослушных светлых волос, которые потом унаследует ее сын, сидит в баре, раскрасневшаяся от пива и духоты. Нат сложил фотографию пополам, чтобы она влезла в прозрачный кармашек, куда обычно кладут права. Чтобы каждый раз видеть ее, когда открывает кошелек.

– Ее звали Арлин, – говорит Нат. – Иногда я думаю, где она.

– Может быть, когда-нибудь ты сможешь ее найти. Когда вырвешься в огромный мир.

– Не, я не уеду. Зачем? – спрашивает он, обводя руками море, луг и летнее небо.

– Ты так же привязан к этим местам, как Харпер к своей собаке, – замечаю я. – Она сильно по ней тоскует, да?

Нат качает головой:

– У нее нет собаки. И никогда не было.

– В каком смысле?

– Это не моя история, – говорит он, и я больше не могу вытянуть из него ни слова. Вместо этого он сообщает: – Отец согласился завтра меня отпустить. Можем взять лодку. Мы с Харпер зайдем за тобой в семь.

– Утра? – недоверчиво уточняю я.

– Надо встать пораньше, чтобы застать божью погоду.

– Погожую погоду?

– Я так и сказал.

Я почти уверен, что он сказал не это.

Я поеживаюсь, и вокруг становится немного темнее, как будто солнце зашло за тучу.

Нат внимательно на меня смотрит:

– Что такое?

– Мне пора домой. Меня мама ждет. – Отца, скорее всего, не будет. Он редко бывает дома в последнее время.

Но дело не в этом. Мне просто внезапно перестало нравиться это место. Не знаю почему. Красивый луг, усыпанный цветами, с видом на море – кому тут может не понравиться? Но мне хочется поскорее уйти отсюда. У меня такое чувство, словно сейчас стошнит.

Нат дружески похлопывает меня по плечу, но я не останавливаюсь, чтобы попрощаться. Быстро бегу к морю и Свистящему коттеджу.

Как только я прохожу через небольшую рощицу на пляже и оказываюсь на тропинке, мне становится лучше. Но переполнившее меня только что чувство не поддается никакому описанию. Как будто чья-то рука сжала внутренности. Соберись, Уайлдер! – говорю себе. – Это просто место. Но там было ужасно. Оно как будто смотрело на меня.

* * *

Раннее утро еще жмется у горизонта – серое и безликое. На дне лодки лежит веревка, гарпун и нож для устриц. Я не переставая посматриваю на них, пока мы выплываем из бухты и огибаем мыс.

– Зачем это? – наконец спрашиваю я.

– Мы плывем в одно необычное место, – отзывается Харпер. Она как будто не в себе, и глаза у нее остекленевшие. Я понимаю, что она снова пила. Я за нее беспокоюсь, но в то же время это немного возбуждает. У нее проблемы, и ей нужна моя дружба. И я снова чувствую шевеление внизу живота.

Море бросается и плюется волнами – черными с белой окантовкой.

– Как-то не похоже на «погожую» погоду, – замечаю я.

– Это божья погода, – поправляет Харпер. – Это лучшее время, чтобы увидеть божество.

– Какое божество?

– Да она просто прикалывается, – фыркает Нат. – Харпер прикидывается, будто верит, что в глубине пещеры живет нечто. И когда ты зовешь его, особенно в дурную погоду…

– Оно просыпается, – шепчет Харпер, уставившись на горизонт. – Женщина в море. Божество.

Я по-настоящему напуган и уже хочу попросить их вернуться обратно, но перед Харпер – не могу. Может, это и был их план: подружиться со мной и завлечь сюда в качестве жертвы. У меня съезжают и соскальзывают руки, когда я пытаюсь схватиться за край борта.

– Эй, – успокаивает меня Нат. – Расслабься. Это просто игра звука и тени на воде. Там на самом деле ничего нет.

– А зачем брать нож, если на самом деле ничего нет?

– Чтобы было страшно, – объясняет Харпер. – Бояться весело. Но тебе нужно правда это прочувствовать, чтобы по-настоящему испугаться. – Она кладет руку на мою ладонь. – Не волнуйся. Это всего лишь спектакль, можешь мне поверить. Но тебе нужно полностью отдаться. – Она нервно сжимает мне руку. – Мы найдем Ребекку.

Харпер явно ждет вопроса, так что я его задаю:

– Кто такая Ребекка?

Она улыбается. На согласных у нее чуть-чуть заплетается язык.

– В общем, лет двенадцать назад жила-была молодая актриса по имени Ребекка, и она была на пороге большого успеха. Она должна была играть олимпийскую пловчиху в каком-то эпичном голливудском проекте. Ребекка приехала сюда на лето практиковаться и каждый день проверяла себя на прочность, уплывая все дальше и дальше от берега.

– Ребекка была замужем за идеальным парнем, – продолжает Харпер. – Каждый вечер на закате ее муж зажигал для нее фонарь на конце пирса, и его голубой свет приводил ее домой. Она приплывала к пирсу, он вытаскивал ее из воды, вытирал белым пушистым полотенцем, отводил домой, чтобы согреться, набирал ванну, приносил бокал вина, готовил ужин, а потом они шли спать.

Однажды на закате он вышел на пирс и зажег свой голубой фонарь. Как всегда, наполнил ей ванну и подготовил бокал вина. Он терпеливо ждал. Он все ждал и ждал, но Ребекка не появлялась. Спустилась ночь, на небе загорелись звезды, но она так и не появлялась.

Что до Ребекки, она плыла к голубому свету и не могла дождаться своей ванны, ужина и теплого полотенца с теплым мужем. Она чувствовала себя счастливой, потому что знала, что дом рядом. Она ощущала в конечностях приятную тяжесть, которая появляется, когда понимаешь, что устал, но скоро отдохнешь. Но минута проходила за минутой, а голубой свет как будто не приближался. Ее руки и ноги отяжелели от усталости. Но она продолжала плыть. Ребекка почувствовала страх. Ночь становилась темнее. Но почему-то она никак не могла приблизиться к дому. Голубой свет оставался на одном и том же месте, вдалеке. Ребекка плыла быстрее и быстрее, она начала задыхаться. Она пыталась не думать об огромных силуэтах, которые проплывали под ней, о своем крохотном тельце в этом огромном черном море. Выбиваясь из сил, она плыла к маленькой голубой точке. Но ближе та не становилась. Ребекка чувствовала, как слезы скатываются по ее лицу в соленое море.

Стало совершенно темно, только голубой огонек горел вдалеке. Когда Ребекка посмотрела вверх, она не увидела ни луны, ни звезд. Только непроглядную черноту. И шум волн стал другим. Они отдавались эхом, как будто разбиваясь обо что-то.

Ребекка поняла, что она больше не в открытом океане. С обеих сторон возвышались каменные стены и нависали над головой. Она была в пещере. А впереди сиял голубой свет, отражающийся от блестящих черных стен и воды. Ребекка разрыдалась; она совершенно обессилела, и ей было страшно. Она развернулась и снова поплыла – борясь за жизнь, в полной темноте, прочь от голубого сияния. Но ее ладони наткнулись на камень. Она была одна, под скалой, и начинался прилив. Ребекка поняла, что умрет. Голубой свет мелькал и разгорался, как будто смеялся над ней. И наконец он приблизился. Она перестала плыть, но свет все надвигался. Это был не один огонек – нет, теперь Ребекка видела два. В темноте горели два глаза, как огни святого Эльма[4]. Они становились все ближе и ближе. Она ползла вдоль стены в поисках выхода, который бы спас ее. Под водой она увидела, что тело существа бескрайне, что оно заполняет собой всю пещеру, как чернила, вылитые в воду. Ребекку окружило божество. Оно мягко обхватило ее конечности. А потом оно забрало ее, утянуло глубоко вниз навсегда. Оно забрало ее, и они стали частью друг друга: Ребекка и божество.

Но она сильная. Хоть и мертвая, Ребекка ни на секунду не прекращает искать путь домой, на берег, к своей прежней жизни и мужу. Но от постоянного движения ее мучает голод. Так что, если чувствуешь, что тебя хватают за ногу и тянут под воду, лучше молись. Ребекка поймала тебя.

Сладкий холодок пробегает у меня между лопаток, отзываясь в каждом позвонке.

– Чувствуешь? – вперяется в меня Харпер горящими глазами.

– Хоть что-то из этого правда? – спрашиваю я Ната.

– Люди здесь действительно тонут, – отзывается он. – Как Кристи Бэрам, хозяйка рыбного магазина. Все довольно сильно из-за нее расстроились. И действительно была женщина по имени Ребекка, которая пропала здесь несколько лет назад. Или так говорят. Может, ничего такого и не было, но все просто привыкли к этой истории. Все остальное Харпер придумала сама.

– Тогда ладно, – говорю я. – Давайте разбудим божество.

– Тебе страшно? – шепчет Харпер.

– Да, – отвечаю я, и она дрожит от удовольствия. Я провожу пальцем по грязному длинному лезвию ножа для устриц. – Но если она опасна, мы встретим ее этим. – Я неловко верчу его в руках и чуть не роняю за борт.

– Осторожно, – привстает Нат. – Это подарок на день рождения. Папа иногда одалживает его, так что узнает, если он пропадет.

Мы швартуем лодку у высокой скалы, похожей на обелиск. Перед нами – узкий канал, окруженный валунами. Вода закручивается, поднимается к высшей точке и обрушивается вниз, как американские горки. В конце – темная расщелина в скале. Пещера.

– Папа показал мне эту пещеру, когда я был совсем маленьким, – говорит Нат. – Она вроде как особенная.

– Это безопасно? – меня с новой силой охватывает тревога.

– Мы были здесь кучу раз, – говорит Харпер. Ее взгляд сосредоточен на входе в пещеру.

– Но не в такую жуткую погоду, – неуверенно произносит Нат.

Харпер сначала смотрит на него с удивлением, а потом со злостью.

– Ну тогда оставайтесь здесь! – Прежде чем мы успеваем что-то сделать или сказать, она убегает навстречу бьющимся о камни волнам. Океан так грохочет в узком канале, что я даже не слышу плеска воды.

– Кажется, нам тоже пора, – замечает Нат и натягивает себе на голову широкую эластичную ленту. Спереди к ней прикреплен фонарик. – Не забудь нож.

– Но… – Нат тоже уходит. Я остаюсь в лодке один.

Делаю глубокий вдох, хватаю нож для устриц и выпрыгиваю. Вода кажется более холодной и соленой, чем в первый день. Она словно жестче и хлещет меня по лицу, как тяжелая рука.

Температура падает, когда мы заходим под каменистый свод, и звуки тоже меняются. Солнце играет на стенах и потолке пещеры. Она сужается и превращается в туннель. Мы идем друг за дружкой. Здесь чувствуется, как дышит океан; когда его грудь вздымается, нас подхватывает волна и бросает на стены, оставляя кровавые ссадины. Я поднимаю руку, но пальцы скользят по грубому камню над головой.

Бурный поток нежно приподнимает нас над землей. Начинается прилив, и вода прибывает. Я пытаюсь не представлять, как выглядят снизу наши маленькие ножки, пинающиеся в темноте. Узкий тоннель выходит в огромное гулкое пространство. Мы под самой скалой, и я чувствую вес породы над нами. Я почти ничего не вижу, но тут налобный фонарь Ната помаргивает и освещает все вокруг.

Пещера просто гигантская – она уходит дальше и дальше вглубь. А еще здесь очень шумно, как внутри заведенного двигателя. Над хлещущими волнами нависает большой камень. Сверху он плоский, и на него при желании можно встать.

– Давайте позовем ее! – кричит Харпер. Ее голос жутким эхом отражается от стен.

– Да! – орет Нат. Его голос полон неестественного оживления. – Пещера заполняется, – говорит он, подойдя ко мне. Его фонарь светит прямо в глаза и ослепляет. – Вода может подняться до потолка. Так что давай быстрее.

– Говори, что делать.

В темноте я различаю только сияющие щеки Харпер. Она подплывает поближе.

– Кто-то говорит, что это утонувшая девушка. Кто-то – что она всегда была здесь. Мы называем ее Ребеккой, но кто знает ее настоящее имя? Она попытается поцеловать тебя. – Лицо Харпер теперь совсем близко. – Если позволишь, этот поцелуй станет последним, что ты почувствуешь. – Ее дыхание заполняет мои ушные раковины и пронизывает каждый уголок тела. Несмотря на ощутимый перегар, оно разжигает огонь в паху. – Она обовьет тебя руками и утащит за собой, в холодные глубины моря. Ты утонешь, но с ощущением блаженства.

Здесь и сейчас, в холодной и темной морской колыбели, все это кажется реальным. Теперь я понимаю, что имела в виду Харпер, – что нужно отдаться этой истории. Я действительно ощущаю Ребекку внизу, под нами. И она ждет.

Нат заявляет:

– Я считаю, Уайлдер должен позвать ее.

Я не вижу выражения его лица. Голос у него дружелюбный, но от него исходит что-то еще.

– Почему? – спрашиваю я.

– Не хочешь?

– Я все сделаю. – Не хочу, чтобы Харпер заметила недостаточную отдачу с моей стороны.

– Забирайся наверх, тигр, – приказывает она. Я отдаю ей нож и подплываю к Нату.

Он помогает мне забраться на камень, который выступает над волнами.

– Я придержу тебя за руки, – говорит он, широко расставив ноги. – А ты наклонись над водой и расскажи ей свой секрет.

Нат сильно и крепко хватает мои руки. Я медленно опускаю голову, оценивая ситуацию. Руки, которые он держит у меня за спиной, сразу начинают неметь.

Над водой проносится голос Харпер:

– Ты должен рассказать секрет. Божество приходит только ради них.

– Но у меня нет секретов.

– У всех есть секреты.

Конечно, она права. Я могу рассказать один очень большой секрет. Тот, который я сам постепенно узнавал о себе весь последний год. На одну секунду меня охватывает сумасшедший восторг. Я сделаю это, – думаю я.

Не знаю, как это сформулировать. Эта идея совершенно нова для меня: я понял, кто мне нравится. Но они мои друзья, так что слова я подберу.

– Ладно, – кричу я Нату. – Опускай. – Я опасно нагибаюсь над водой, как нос корабля. Слышу, как Нат кряхтит от усердия, пытаясь меня удержать. Внизу, под блестящей поверхностью воды, я вижу острые камни. Внезапно я понимаю, что не могу пошевелиться. Руки заведены за спину, все мышцы и грудь горят.

Я забываю о секрете и обо всем на свете и просто хочу выпрямиться. Давление на легкие и ребра становится невыносимым. Мне тяжело дышать.

– Поднимай, поднимай! – задыхаюсь я. Вода бьет в лицо. Он хочет меня утопить, – проносится в голове.

– Вытаскивай его, Нат, вытаскивай! – кричит Харпер, как будто я уже под водой. – Это была дурацкая идея!

– Я пытаюсь! – орет Нат, но мои плечи выскальзывают у него из рук, а вода поднимается все выше. Она смыкается над головой, и в бок впивается острый каменный край. Море давит на меня, душит, как меня душили в школе, – оно как свитер, которым мне затыкали рот, чтобы я не кричал. Вода обжигает горло холодом. Я захлебываюсь и закашливаюсь, когда мне удается повернуть голову и вдохнуть.

Четыре руки шарят по моему мокрому телу; у Харпер хватка как у обезьяны, и она крепко впивается ногтями мне в плечи. Но я выскальзываю у них из рук и снова хлебаю полный рот холодной соли. Харпер и Нат кричат друг на друга: Я не могу его вытащить! Отпусти его! Камни!

Кто-то хватает меня сзади за шорты, выдергивает из воды и швыряет на узкую каменную платформу. На ней слишком мало места для нас троих, и Харпер сваливается. Нат покачивается, пытаясь удержать меня; я вцепляюсь в его влажную плоть и судорожно вдыхаю.

– Извини, Уайлдер, – твердит он мне прямо в ухо. – Извини.

– Вы меня сюда затащили, чтобы подшутить?!..

– Харпер должна была ждать тебя под водой. А потом выпрыгнуть и поцеловать. Предполагалось, что это будет шутка. Что…

– Не злись, Уайлдер, – кричит Харпер откуда-то снизу.

Я игнорирую ее.

– Я просил меня вытащить, но ты ничего не сделал. Я там так и висел, чуть не задохнулся! – слышу, как у меня изо рта выходят звуки. Я разбираю слова, но не могу уловить их значения. Во мне черными мощными толчками пульсирует страх и адреналин.

Я толкаю Ната, и мы оба падаем в темноту. Холодное море смыкается у меня над головой. Всплываю на поверхность и сразу слышу крик, он эхом отдается от стен и как будто отражается от воды. Сначала я вообще не могу понять, где верх, где низ и откуда доносится крик. А потом замечаю пляшущее на волнах солнце и узкую голубую полоску дня в конце тоннеля, так что начинаю быстро перебирать руками и ногами, стремясь к свету. Я слышу за своей спиной остальных. Шершавый свод пещеры теперь совсем близко к моей голове, и у меня нет пространства, чтобы крикнуть. Хватаю ртом воздух и задыхаюсь. И тут добираюсь до солнечной бирюзы. Харпер и Нат прямо за мной, они зовут меня, но я их не жду.

Поднявшаяся вода сузила пасть пещеры до тоненького полумесяца света. Мы едва успели. Я ныряю под воду и выплываю, а когда оказываюсь под лучами солнца, просто болтаюсь в воде, держась за покрытый ракушками камень, и теплый день ласкает мое лицо.

Мои мышцы как будто растворились и сами стали жидкостью. Я еле-еле выплываю и заползаю в лодку. Видимо, шок. Нат пытается помочь, но я отталкиваю его.

– Я не слышал тебя, Уайлдер, – бормочет он. – Когда я понял… Я клянусь. Извини. – Нат дрожит и становится как будто меньше – съежившийся, с облепившими череп волосами.

Я только качаю головой.

Мы плывем обратно вдоль берега в полной тишине, под шум мотора и плеск волн. Харпер касается моей ноги.

– Мы только хотели немного повеселиться. Все пошло не по плану.

Я не могу смотреть на нее. Как будто и не было того дня, который мы провели вместе.

Как только мы заходим в бухту, я выпрыгиваю, не дожидаясь, пока лодка коснется дна.

– Уайлдер! – кричит мне вслед Нат.

Я гребу изо всех сил и доплываю до теплой мели. Море теперь кажется незнакомым: огромная раскинувшаяся штука, которая хочет меня убить. Мне хочется поскорее добраться до земли. И я думаю: да, в этих водах что-то действительно пожирает людей.

Бояться весело, сказала Харпер. А пугать других еще веселее?

Когда я доплываю до берега и оборачиваюсь, они все там же, смотрят на меня из лодки.

– Мы там чуть не умерли, – кричу я. – Вы это понимаете? Как вы могли быть такими тупыми? – А потом исступленно ору: – Да пошли вы!

Я разворачиваюсь и шагаю по тропинке. Кажется, дружба может разбить сердце так же, как любовь.

В соседней комнате мама с папой снова друг на друга шипят. Так уже последние пару дней. Посреди ночи заводится двигатель, и иногда папы не бывает по утрам. Глупо думать, что отпуск у моря сможет что-то исправить в их отношениях. Еще я слышал голоса Ната и Харпер в дверях. Я попросил маму сказать им, что меня нет дома. Не хочу их больше видеть.

– Не смей! – яростно шепчет мама отцу. – Я разберусь.

Дверь моей комнаты открывается.

– Пойдем со мной, Уайлдер.

Я рычу и натягиваю одеяло на голову. От простыней и от меня исходит один и тот же несвежий запах, как будто мы с ними слиплись воедино.

Темную пелену насильно срывают с моих глаз, и я оказываюсь под ослепляющим светом. Закрываю глаза руками.

А потом чувствую на запястье железную мамину хватку.

– Пошли, мартышка, – говорит она. – Я купила тебе новые плавки.

Ветер и дневной свет такие резкие, что с меня как будто кожу лезвиями сдирают. Я следую за стройным силуэтом матери к воде. Полотенце в ее руках треплет ветер.

На берегу я ежусь от бриза. Мои новые плавки немного великоваты, но при этом они ярко-голубого цвета и с маленькими якорями, как будто детские.

Мать выныривает, делает пару гребков и поворачивается.

– Вода хорошая, Уайлдер. Залезай!

– Не хочу.

– Пожалуйста, делай, как я говорю. – Я слышу незнакомую сталь в ее голосе. – Ты когда последний раз душ принимал, мартышка?

Вода обволакивает меня. И это приятно: почему-то хорошо снова почувствовать себя маленькой фигуркой посреди великого сияния. Это как напоминание от огромного мира, что я по сравнению с ним совсем крохотный.

Мама резко уходит под воду и выныривает запыхавшаяся, с красным лицом. Волосы висят мокрыми космами, лицо совсем без косметики. Я редко вижу ее такой. Обычно она очень ухоженная – волосок к волоску. Мы качаемся на воде.

– Твои друзья тебя спрашивали, – говорит мама.

– Они мне не друзья.

– Что случилось, Уайлдер?

– Они разыграли меня. Подшутили. Очень жестоко. – Какое-то смутное остаточное ощущение товарищества не позволяет рассказать ей, как все было на самом деле: про то, как моя голова оказалась под водой, как я задыхался. Я понимаю, что они и правда не желали мне зла. Я это знаю. Но они подшутили надо мной, и от этого так больно, что хочется умереть.

– Тяжело быть шестнадцатилетним, – замечает мама. – Ты еще не понимаешь, что важно, а что нет. Я помню.

– Для меня это важно! – отрезаю я и плыву к берегу. Я сделал то, что она попросила, верно?

– Подожди секундочку, – она вздыхает. – Отец не хочет, чтобы я тебе это рассказывала. Но мне кажется, надо. Какое-то время у меня были… проблемы, когда я ложилась спать. Все началось примерно в твоем возрасте. Мне как будто ложился на грудь ужасно тяжелый груз, и я не могла встать с кровати.

– И долго это продолжалось?

Я заинтригован. Мама редко говорит о себе.

– Шесть лет, то прекращалось, то снова начиналось. Я словно смотрела на мир откуда-то издалека, через темное стекло. Нас было пятеро детей – и всех надо было поднимать. Мои родители не знали, что со мной делать. То поколение привыкло все держать в себе. О депрессии никто не слышал.

От ее слов меня накрывает темнотой и холодом. Тень закрывает солнце.

– Врач прописал мне таблетки, – продолжает она. – И они действительно помогли. Или я просто привыкла. Точно не знаю. Я вылезла из кровати, нашла работу в школе и, конечно же, познакомилась с твоим отцом. Но я очень скучаю по таким вот каникулам. – Ее руки находят под водой мои. – Я не хочу, чтобы ты что-нибудь упустил, Уайлдер. Хоть что-нибудь. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Мне кажется, если б я стала бороться с самого начала, я бы вообще такого не допустила, мне удалось бы от этого отгородиться. А ты – можешь попробовать? Можешь попробовать быть счастливым ради меня?

– Да, – с уверенностью отвечаю я. Я никогда раньше не видел, как мама плачет, и это ужасно. Ее лицо покраснело и залоснилось.

Она обнимает меня, и я прижимаюсь к ней. Под водой меня касается ее холодное скользкое тело. Как труп, – успеваю подумать я, прежде чем отогнать эту мысль.

– Я не знаю, придут ли Харпер и Нат снова. Может быть, и нет.

– Придут, – говорит она и треплет холодной рукой мои волосы. – Дети оптимисты.

Нат с Харпер пришли, как мама и сказала. Когда я открываю перед ними дверь, они выглядят испуганными и неподготовившимися. Мы все неловко упираемся глазами в землю. Мы слишком глубоко друг в друга заглянули, теперь будет сложно вернуться к прежнему, поверхностному общению.

– Пойдем на пляж, – предлагаю я.

У моря лучше: если застесняешься, всегда можно что-нибудь пнуть, или подобрать, или повертеть в руках. Море маячит на горизонте, словно наблюдая за нами. День клонится к вечеру, так что мы начинаем собирать костер.

– Это была тупая шутка, – внезапно произносит Нат. Он ковыряет ногой песок и рисует носком полукруг. Потом кидает в костер стопку белых, словно кости, коряг. Вода уходит, оставляя в сумерках сеть из зеркальных лужиц.

Харпер соглашается:

– Все зашло слишком далеко. – У нее красные глаза, и я понимаю, что она плакала. – Мы просто хотели тебя немножко напугать, только на секундочку. А потом Натан не смог тебя вытащить, – она поеживается. – Это было страшно.

Я рад, что они извинились. Но еще я чувствую некоторое разочарование. Романтический флер, витавший вокруг них, рассеялся. Они оказались обычными детьми, как и я.

– Костер готов, – заявляет Нат. Он разжигает его с помощью зажигалки и пучка сухой травы. Он вспыхивает алым и горячим пламенем, и от него расползаются язычки огня. В темноте за этим теплым кругом расстилается бескрайнее море. Я думаю, как же огромен и стар мир по сравнению с нами. Мы просто маленькие огоньки, горящие в ночи.

– Мы больше никогда не будем тебя обманывать, – говорит Нат. – Я клянусь. Это было так тупо.

– Я тоже клянусь! – добавляет Харпер. Она вкладывает свои руки в мои. – Мы кое-что решили. Ты получишь от нас обоих компенсацию.

– В каком смысле?

– Ты в любое время можешь попросить нас о чем угодно. И мы будем обязаны это сделать. Это навсегда, срок действия неограничен. Нам может быть, не знаю, хоть по восемьдесят, и уговор все равно будет действовать.

– Что угодно? – уточняю я.

– Что угодно.

– Ха! Вы и не знаете, какие пытки я могу изобрести.

Харпер смеется, хотя шутка не то чтобы сногсшибательная. Мы смотрим, как пляшет и трещит костер.

– Я знала, что мы все это выдумали, но испугалась. Там, в пещере. Мне постоянно мерещились какие-то штуки, типа картинок или надписей в темноте. Извини, Уайлдер. Это все была моя идея – я думала, что нравлюсь тебе. – Тут она вспыхивает до ушей. – И я подумала, что ты об этом расскажешь. Что это будет твой секрет. Тогда я всплыву, притворюсь Ребеккой и поцелую тебя. Я думала, будет забавно. Хотя нет, ничего я не думала.

– Не сильны мы в розыгрышах, – вздыхает Нат. Это меня смешит, потому что это была буквально худшая задумка на свете, так что я слабо похохатываю.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – Харпер снимает свои огромные наручные часы и протягивает мне. – У меня нет собаки, – признается она.

– Харпер, я не могу…

– Я не дарю их тебе, идиот. Посмотри на оборот.

На крышке ее мужских часов выгравировано имя – Сэмюэль.

– Сэм – мой брат, – объясняет она.

– Зачем ты притворялась, что он собака?

– Мне нравится о нем говорить, – отвечает Харпер, – но это какая-то шиза: постоянно говорить о своем мертвом брате. А так я могу говорить и не говорить о нем в одно и то же время. Сэм был чуть старше, чем я сейчас, когда это произошло. Он слишком резко развернулся на мотоцикле. Может, поэтому я себя так странно чувствую в этом году. Скоро я стану старше, чем был он. Сэм ел картошку фри только с горчицей. И всегда знал, когда я грустила.

Я неловко похлопываю ее по плечу. Надо придумать с плачущими женщинами стратегию получше. Как-то часто я в последнее время с ними сталкиваюсь.

– Не надо больше это обсуждать! – вспыхивает Харпер, приглаживая волосы. – Я просто подумала… ну, после того что мы сделали там, в пещере… что ты заслуживаешь правды. – Она вздыхает. – Знаешь, ведь можно иногда вернуть мертвых, ну, с помощью колдовства. Я пыталась его вернуть, но не получилось. – Она покачивается, упершись взглядом во что-то невидимое. Я понимаю, что Харпер снова пьяна. – А что за секрет ты хотел рассказать, Уайлдер?

– У меня его не было, – вру я. – Что насчет тебя, Нат? Ничем не хочешь поделиться?

– Э… – Нат явно нервничает, как будто боится нас разочаровать. – Я не знаю.

– Натти, – умиляется Харпер, – просто открытая книга.

– Неправда, – его это явно задевает. – Я тоже могу рассказать всякое.

– Например? – спрашиваю я.

– Неважно, – после короткой паузы отвечает Нат с максимальным достоинством.

Мы оба смотрим на него и ухмыляемся.

– Что? – Раздражение на его милом, искреннем лице только усугубляет ситуацию. Одна из немногих вещей, которая раздражает Ната, – когда над ним смеются. Харпер хихикает, и я не могу удержаться от смеха. В итоге мы с Харпер уже валяемся на песке и задыхаемся от хохота.

– Что такого смешного? – не унимается Нат. – Я не понимаю…

Мы еще долго не можем успокоиться.

Наверное, над таким могут смеяться только дети. Взрослые быстро привыкают к абсурдности этого мира.

Наступают тихие золотые дни. Когда появляется возможность, мы выходим на лодке, но проявляем осторожность. Мы не лазим в пещеры и избегаем открытого моря, предпочитая держаться берега с его укромными закутками среди скал. Я все думаю про Кристи Бэрам, которая исчезла, плавая рядом с Кастином.

Я обрезал у пары джинсов штанины и превратил их в шорты. Чем больше я загораю и чем слабее моя прическа напоминает свой первоначальный вид, тем больше я становлюсь похожим на Ната, и это не может не радовать. У меня возникает мысль, что люди могут принять нас за братьев. Я даже начал немного растягивать свою «а», пока взгляд Ната не подсказал, что я делаю это неправильно.

Я размышляю о своей компенсации. Мне нужно отнестись к этому со всей ответственностью. Я пытаюсь придумать что-нибудь такое, что мы можем сделать вместе: немного опасное, немного сумасбродное. Так мы снова окажемся на равных.

Гениальная идея приходит ко мне, когда я помогаю папе убираться в сарае за домом и натыкаюсь на несколько баллонов с краской. Они старые и ржавые, и сначала я сомневаюсь, что они рабочие. Но когда нажимаю на распылитель, из него вырывается ярко-зеленый фонтан и оставляет неровный круг на моей голой ноге. Я вздрагиваю от неожиданности, и тут у меня возникает мысль.

– Ты сможешь сегодня взять лодку? – спрашиваю я Ната. Мы жарим зефир на углях нашего потухшего костра. Скоро мне нужно возвращаться домой, чтобы поужинать с родителями. Но, надеюсь, ночь только начинается.

– Да. Отец весь день был в море, так что будет спать. Мы же вернемся к рассвету? Для вас, людей издалека, поясняю: это в пять тридцать.

– Я тоже смогу пойти! – оживляется Харпер. – Скажу своим, что хочу пораньше лечь спать.

– О, – обращаюсь я к ней, – ты думала, что тоже приглашена?

Харпер беззлобно меня толкает, а потом растягивает свою зефирину в длинную тягучую соплю. Не успеваю отреагировать, как она аккуратно прилепляет ее к моей голове, и субстанция намертво вцепляется в волосы.

Бойница тихо раскрывается, впуская в комнату теплый ночной воздух и песню камней. Я ловко через нее выскальзываю.

– Надо кое-куда заглянуть, – говорю я. Баллончики с краской валяются в сумке-холодильнике, где я и оставил их накануне. – Есть такое место, где скала похожа на стену и мимо нее проплывает много лодок?

– Пик Пенобскот, наверное, – отзывается Нат. – А что мы собираемся делать?

– Увидишь.

Пик урчит в ночи, как спящий тигр. Рядом с нами возвышается каменная стена. Скала довольно гладкая и идеально подходит для наших целей.

Я встаю в лодке, покачиваясь на легких волнах. Не хочу рисковать с фонариком, лучше доверюсь инстинктам. Достаю из кармана банку краски.

– Уайлдер, – слышу голос Харпер. – Что ты делаешь?

Я оставляю свое сообщение на скале в полной темноте. Остается только надеяться, что оно читаемо. Я все написал заглавными буквами, но меня мотало вместе с лодкой.

Вздыбившаяся вода сбивает меня с ног, и я с визгом приземляюсь на колени Харпер. На вершине забрезжило желтым – кто-то зажег фонарь. Нат заводит мотор, и мы уносимся куда подальше, пока мужчина наверху орет что-то невразумительное, а фонарик рыщет по воде вокруг нас.

– Что ты сделал? – спрашивает Нат, когда скала исчезает из виду и мы замедляемся.

– Я написал: «ЗДЕСЬ БЫЛ ЧЕЛОВЕК С КИНЖАЛОМ».

– Что? – испуганно выдыхает Нат. – Зачем ты это сделал? Вот черт. – Он редко ругается.

– Это из той истории, – удивляюсь его реакции. – Ну, которую вы придумали про Человека с кинжалом. Как про пещеру.

– Эта история не выдуманная, – тихо произносит Харпер. – Это все по-настоящему. Уайлдер, тебе не стоило этого делать. – Тьма открывает многое. В голосе мало что можно скрыть. Харпер страшно. И это не тот театральный, волнующий страх, как она любит, а тихий и самый настоящий.

На секунду мне становится не по себе, но я быстро давлю в себе это чувство.

– Да ладно, это всего лишь граффити.

Но лучше бы я знал, что все по-настоящему. Что он настоящий.

В утренних газетах мое корявое граффити красовалось на первой странице. Рыбацкие лодки заметили надпись в первых лучах солнца. Я воскресил Человека с кинжалом из мертвых. Харпер притащила газету с собой, чтобы показать мне. Пока мы разговариваем, она лазает по клену над моей головой и ни на секунду не может остановиться. Я пытаюсь убедить себя, что в этом нет ничего удивительного. Но все же меня не отпускает ощущение, что Харпер заняла там наблюдательную позицию и ждет опасности со всех сторон.

Я пялюсь на заголовок.

– Не бойся, Уайлдер, – обращается ко мне Харпер с высоты. – Это, конечно, было довольно глупо с твоей стороны. Но рано или поздно люди об этом забудут.

– Я не боюсь, – рассеянно отвечаю я, не в силах оторваться от заголовка. И это правда – я не боюсь, просто чувствую себя каким-то потерянным.

Если б я обращал внимание на местные газеты, которые доставляют отцу каждое утро, я был бы в курсе, что Человек с кинжалом реален. Если б я прислушивался к разговорам в центральном магазине Кастина, а не считал ворон, размышляя о разных выдуманных историях или, может быть, о коже Харпер, то, может быть, услышал бы о событиях прошлого лета. Если б я не так отчаянно пытался забыть о происшествии в пещере и задавал Натану с Харпер побольше вопросов, я бы смог отличить правду от выдумки. Я решил, что это одна из их фантастических историй, как про Ребекку.

– Давай пока поделаем какие-нибудь обычные дела, – предлагает Харпер. – Что можно делать при свете дня – чем занимаются обычные подростки.

– Без проблем. Я больше никогда в жизни не хочу делать ничего подобного.

Меня немножко подташнивает, будто я съел что-то не то.

– Здравствуйте, мистер Харлоу! – Листья на дереве дрожат, когда Харпер начинает энергично махать рукой моему отцу, который только что открыл кухонное окно. Он машет в ответ. Хоть я и опасаюсь их знакомить, моим родителям нравится Харпер. Я не сразу это понял, но, похоже, они считают ее моей девушкой. Я их не разубеждаю; это приятно. С Натом они знакомы не так хорошо, учитывая его упорное нежелание заходить в дом. Похоже, он в принципе стесняется родителей. Его отца, мистера Пеллетье, я не видел ни разу.

Сегодня я решаю сделать запись в дневнике. Хватит терять время на глупые розыгрыши и ночные вылазки. Я попишу, почитаю хорошую книгу, попрошу папу покатать меня на машине, позанимаюсь в тишине в дороге, подготовлюсь к осеннему тесту. Обычные дела, как и сказала Харпер.

Я быстро одеваюсь. Мама на улице развешивает белье. Она только качает головой, когда я спрашиваю, где папа. Ее губы еще крепче сжимают прищепку, которую она держит в зубах. Я смотрю на подножие холма и вижу, что машины нет.

Решаю расшевелить мозг с помощью кофеина. В поисках кофе замечаю что-то у окна, за маленьким горшочком с алоэ, который поставила мама. Я тяну за уголок. Это полароид – изображение размытое, тем более снято при плохом свете, но это совершенно точно вид океана из нашего окна. Вот склон, и на фоне стоит клен. Океан пересекает блестящая полоска света. Небо мрачное: похоже, собирается гроза. А еще внизу длинная бледная тень – видимо, палец.

Снимок запускает странную цепочку размышлений у меня в голове. У скольких местных есть «Полароид»? В ушах звучит голос Харпер. Человек-с-кинжалом.

– Вернон обожал эту штуку, – тихо говорит отец, и я подпрыгиваю. Я не слышал, как он вошел. – Мы с ним гуляли вместе, искали, что поснимать. – Тут он видит мое лицо. – Все нормально?

– Да, это просто напомнило мне про ту историю… с детьми.

– Не волнуйся, чемпион. Все эти разговоры про Человека с кинжалом закончились еще прошлым летом. Теперь все позади. Просто какой-то бездельник, который сразу уехал. Или, может, местные ребята так развлекаются.

Весь день я пытаюсь читать в своей комнате. Но вместо этого думаю о Харпер. Вдруг в эти мысли врывается оглушительный дробный стук. Молотят как будто прямо в стену.

Я выхожу посмотреть, что происходит, и вижу отца, который ставит на окна ограничители, чтобы они не открывались шире чем на пару дюймов. Входную дверь он снабдил врезным замком.

– Наконец-то дошли руки, – весело говорит он. – Чтобы твоя мать не беспокоилась. Лучше перебдеть, чем недобдеть.

Рядом с ним валяется утренняя газета, открытая на странице с моими художествами. Тут я понимаю, насколько узнаваем мой почерк – хотя я писал краской в темноте. Моя «М» наверху заканчивается плавными дугами, а не острыми треугольными пиками. Отец следит за моим взглядом. Сначала его глаза слегка скользят по картинке, а потом тепло смотрят на меня.

– Хулиганы, – уверенно заявляет он. – Больше не думай об этом, Уайлдер.

Он берет дрель и загоняет последний шуруп. Проверяет окно, чтобы оно распахивалось только на ширину ладони.

– Теперь мы в полной безопасности! – он подбирает дрель и медленно шагает к окну гостиной. – Никто не войдет и не выйдет, – бормочет отец с полным ртом шурупов.

Я смотрю, как он поднимает дрель и мычит под нос какую-то старую французскую песню. Кажется, Сержа Генсбура. Он такое любит.

Мама вытаскивает из-под лестницы коробку с полароидами дяди Вернона. Мне скучно, так что я тоже присаживаюсь посмотреть вместе с ней. А может, и не скучно. Я бы в этом никогда не признался, но иногда мне просто хочется немного посидеть с мамой.

– Ты за это лето уже фута на три вырос! – восклицает она. – У меня рук не хватает, чтобы обнять эти широкие плечи!

– Ой, да ладно, мам, – фыркаю я, но с удивлением понимаю, что она не так уж неправа. Либо я стал выше, либо она съежилась. Надеюсь, все-таки первое.

На самом деле фотографии дяди Вернона довольно плохие. А еще их очень много. Натюрморты даже хуже пейзажей.

– Что это, как думаешь? – мама держит в руках фотографию чего-то розового, изрезанного полосками света.

Я наклоняю голову набок.

– Рука попала в объектив. Видимо, пальцы.

Сумка с продуктами, размытая нога, шагающая по дороге, абсолютно пустой стол с клейкой бумажкой, на которой дрожащей рукой написано «моя ручка»…

Тут рядом с моим плечом раздается сдавленное кряхтение. Мама изо всех сил зажимает рукой рот.

– Мам?

Она снова глухо фыркает через нос, а потом убирает руку и начинает визгливо хохотать.

– Это искусство, мам, – говорю я, и она снова издает свои странные лающие звуки. – Имей уважение.

Она громко охает и хлопает меня по спине.

– Что тут у вас, ребят? – появляется из-за двери веселое папино лицо.

– Да ничего такого, – отвечает мама, вытирая слезы. – Просто Уайлдер рассказал мне шутку.

Она знает, что папе бы не понравились насмешки над дядей Верноном. Он бы «взбесился», как выражается Харпер.

Но я еще несколько дней ловлю на ее лице лукавое выражение. Один раз за ужином она даже давится пюре посреди какого-то разговора. Мама встречается со мной глазами, и я понимаю, что она вспомнила об «искусстве» дяди Вернона.

Удивительно, но уже наступил август – и даже прошел наполовину. Лето близится к концу.

Сегодня самый жаркий день года, самое знойное время. Мы с отцом прячемся от солнца под кленом. Бриз тихо шелестит листвой у нас над головами. Пара-тройка листочков уже окрасились в глубокий огненно-оранжевый цвет.

У папы на лице «Нью-Йорк таймс», его дыхание спокойное и ровное. Я немного еложу. Осталось меньше часа до нашей с Натом и Харпер встречи на сосновом утесе. Время, которое я провожу вдали от них, кажется каким-то сумрачным и ирреальным. Последние дни – самые бесценные.

Коттедж осенью выставят на торги, и я никогда больше сюда не вернусь. Сюда переедет жить какая-то другая семья. Какой-то другой подросток будет любоваться на звезды через мою бойницу и слушать пение камней в бухте. А что будет с фотографиями дяди Вернона? Мне как-то сложно представить, что мы повезем их с собой в город. Скорее всего, их выкинут. По какой-то странной причине мне это не нравится. Этот новый парень наверняка будет суперкрутым, может, у него даже будет машина. Он понравится Харпер и Нату гораздо больше меня.

Газета чуть колышется от отцовского дыхания. А если он умрет, – думаю я, – то коттедж достанется мне? Хотя, наверное, маме. Мне почти семнадцать: они не могут заставить меня вернуться обратно в школу.

Я вздрагиваю. Мой отец резко присаживается и смотрит на меня. Долго он уже не спит?

– Лето почти кончилось. Ты успеваешь по списку литературы? Семестр начнется, не успеешь оглянуться.

– Да, я почти с ним разделался. – Это неправда. От мысли о Скоттсборо у меня внутри все перекручивается, как будто нож в пузо воткнули. Иногда мне кажется, что я испытываю нежные чувства не к Харпер, а к Натану с Харпер как к паре. Эта мысль одновременно и будоражит, и пугает меня. Иногда я задумываюсь, можно ли влюбиться в место как в человека: в эту полоску берега, в эти длинные яркие дни, в которых можно затеряться. Эта часть мира совершенно скрыта от посторонних глаз. Как будто каждая рощица, каждый грот в скалах – чей-то секрет.

– Знаешь, в этих местах рынок недвижимости довольно неплохо себя чувствует, – произносит отец.

– Ну, его, наверное, можно с этим поздравить? – Меня дико злит, что он говорит об этом так спокойно, когда мое сердце просто разбивается на части.

– Ты тут прямо-таки вылез из своей раковины, Уайлдер. Кажется, такая жизнь идет тебе на пользу.

– Так и есть.

Мое сердце колотится в груди, но я выжидаю. Нельзя торопить отца. Никогда. Я пытался.

– Это еще и неплохое вложение. Дядя Вернон получал с коттеджа приличный доход. Так что мы подумали… – отец кладет свою огромную горячую ладонь мне на плечо, – что мы могли бы оставить его. Не продавать. Ты бы мог приезжать сюда каждый июль. В остальное время мы бы его сдавали. Что думаешь?

Мое сердце готово выпрыгнуть из груди. Так что я просто крепко его обнимаю.

А потом со всех ног уношусь вниз по дороге, чтобы рассказать друзьям.

Не успеваю моргнуть, как наступает последний день. Мы, как всегда, проводим его у моря. Но когда Нат начинает разводить огонь на берегу, я заявляю:

– Надоели мне эти костры на пляже.

На самом деле я хочу посидеть у огня, но меня просто корежит от мысли, что этот костер – последний. Харпер и Нат смотрят на меня, и я вижу, что они понимают. От этого почему-то еще хуже.

– Ну правда, скучно, – тяну я и отворачиваюсь в сторону. А потом упираюсь глазами в землю. – Извините.

Холодная ладонь Харпер ложится на мое сгоревшее плечо.

– Пойдем тогда на луг?

– Да! – поддерживает ее Нат. – Я тоже устал от пляжа.

Как же я люблю их обоих.

Под деревьями прохладно и зелено; пока мы идем по роще, тени и солнечные лучи наперегонки бегают по нашим лицам.

На лугу ужасно красиво. Желтые рудбекии выглядывают из высокой травы, колышущейся от вечернего бриза. Вокруг летают бабочки, а в зарослях на пляже поют птицы. Щегол, кукушка, – повторяю про себя, вспоминая свой первый день. Тогда я еще не знал названий этих птиц и цветов.

Хотя одна вещь не изменилась. Меня по-прежнему тошнило от этого места. Стоит только присесть на траву, голосок в моей голове подсказывает: нет, не здесь. Но я не хочу ничего говорить – на наши любимые места сегодня лучше не смотреть. Пусть грустные воспоминания останутся здесь, где мне не нравится.

Харпер сидит на бревне и извлекает из сумки бутылку «Гавана Клаб». Ее родители совсем не следят за своим баром. А стоило бы. Я пью, и она смотрит на меня с веселым любопытством.

– Что у тебя с этим местом, Уайлдер?

– Не знаю, – ерзаю я и отмахиваюсь от мошек, роящихся над травой. Этот зуд у меня на коже из-за них или он идет откуда-то изнутри? – У меня ощущение, будто кто-то здесь умер или что-то в этом роде.

– Почти везде кто-то умер, – резонно замечает Нат.

– Я решил насчет своей компенсации, – говорю я. – Но не знаю, насколько это возможно.

– Мы должны все выполнить, – заявляет Нат. – Таковы условия.

– Ну, это больше касается Харпер, потому что ты здесь живешь.

Харпер поднимает голову и смотрит на меня. Ее рыжие волосы светятся и горят почти так же, как огонь, а кожа совсем бледная, и на секунду мне кажется, что из ее глаз на меня смотрит кто-то другой.

– Продолжай, – говорит она.

– Вы должны обещать мне, что будете приезжать сюда каждое лето, даже когда мы вырастем. Мы должны встречаться все втроем.

– Конечно! – с жаром кивает Нат. – Ну конечно!

– Но как я могу это обещать? – угрюмо спрашивает Харпер.

– Не знаю. Но ты поклялась. Так что должна.

– Надо выполнять, – подтверждает Нат.

– Но… – Она вздыхает. – Ладно. Допустим. Если ты правда этого хочешь, Уайлдер. Но вы оба должны делать все, что я говорю. И мне сначала нужно кое-что раздобыть. Подождите две минуты.

В ожидании Харпер мы обмениваемся парой вымученных глотков и громко обсуждаем кроссовые мотоциклы, так что не слышим, как она подкрадывается к нам.

– Знаете, что это?

Мы подскакиваем. Она держит в руках вырванное с корнем растение, с которого сыплется земля. Оно напоминает высохшую белую морковку или, может, корень имбиря. Харпер держится за стебель через платок – видимо, не хочет испачкаться.

Мы качаем головами.

– Это болиголов. Ни в коем случае не трогайте его, даже не прикасайтесь. Мы используем его для заклинания, чтобы наша клятва осталась нерушимой до самой смерти. И даже после.

Я вздрагиваю.

– Ты… правда считаешь, что это крутая идея, Харпер?

Она просто рассеянно крутит головой, как будто слишком занята, чтобы обращать на меня внимание, и осматривает местность. Она немного отходит и останавливается там, где земля слегка просела и образовала небольшую воронку.

Нат кладет руку мне на спину.

– Все нормально, – тихо заверяет он. – С ней иногда бывает.

Харпер подбирает камни, выкладывает их вокруг воронки и делает кострище. Складывает в него прутики и ветки. А потом водружает в самый центр болиголов вместе с платком.

– Кровь, – произносит она, не оглядываясь. – Нужна кровь. Всех троих.

Мы подходим к ней и протягиваем руки. Я не вижу, что конкретно она держит, но чувствую что-то типа укола, и через секунду на пальце появляется алая капелька.

– Не пяльтесь на нее просто так, – нетерпеливо говорит Харпер. – Капайте в огонь. – Мы оба вытягиваем ладони над щепками и хворостом и наблюдаем, как они окрашиваются красным.

Харпер кидает туда спичку, и сразу же вспыхивает яркое пламя. Лето было засушливое. Она отпихивает нас, чтобы мы встали с подветренной стороны.

– Не стойте рядом, – приказывает она. – Болиголов тоже горит. Не знаю, насколько безопасно вдыхать его дым.

– Может, не стоило его поджигать, если ты не в курсе таких вещей? – нервно спрашиваю я.

– Ой, не ворчи, Уайлдер, – улыбается она, и я смаргиваю. На секунду мне кажется, что у нее слишком много зубов. – Нам нужно остаться здесь, пока не потухнет огонь, чтобы заклинание сработало.

– И чтобы удостовериться, что мы не подожгли лес, – язвит Нат. Я замечаю, что чем более странно все становится, тем он спокойнее.

– Я кое-что добавила к заклинанию, чтобы помочь тебе со школой, – говорит мне Харпер. – Оно не даст никому тебя трогать. – И тут она обнимает меня. Это неожиданно. Обычно Харпер шарахается от прикосновений, как кошка. Только если это не Нат.

– Я буду по вам скучать, – говорю я. – А нельзя ничего туда добавить, чтобы тебя забрали домой и не отправляли ни в какую школу?

Харпер качает головой:

– С магией такая штука, что нельзя ничего делать для себя. Только для других.

– Откуда ты взяла все эти правила? – спрашивает Нат, передавая ей бутылку «Гавана Клаб».

– Я просто их знаю, – с поникшим видом отвечает Харпер и отхлебывает. Когда она передает ром мне, сверху уже гораздо больше пустого пространства. Харпер отчаянно хочется во что-нибудь верить. В Ребекку, в пещеру, в магию. Во все, с чем она сталкивается. В этот момент я по-настоящему ее люблю, но еще мне хочется ее встряхнуть, наорать на нее. Но я ничего такого не делаю. Она берет меня за руку и сжимает ее.

От маленького костра валят густые облака дыма. Они наплывают друг на друга, как движущиеся массы густой воды в ночном штиле. Наверное, часть дров была влажная. Я надеюсь, что костер будет тлеть подольше. Я на самом деле не верю, что Харпер сможет остановить кого-то в Скоттсборо. И не думаю, что мы будем приезжать сюда каждое лето. Так что пусть длится хотя бы это – этот костер, это мгновение.

Перл

Первое воспоминание Перл о матери – ее голос на ветру, зовущий все громче и громче.

Они стояли на вершине горы, только Перл не помнила где. Она была маленькой, у нее болели ноги, а еще уши, потому что дул сильный ветер. Она почему-то стояла на каком-то выступе очень далеко от мамы и плакала. Она не знала, как спуститься и дойти до нее.

Ее мать шагала по камням, перепрыгивая через расщелины, как олень. Когда она добралась до Перл, то зажала ей уши обеими руками, чтобы согреть.

– Хватайся, – велела она.

Перл обвила руками шею матери, а та подняла ее и укутала в свою куртку. Потом опустила на ноги и повела вниз. Они шли как будто несколько часов.

– Все хорошо, ты крутая, – прошептала она в ухо дочери, наклонившись. – Крутая, как горная река.

Перл захихикала, и ей стало веселее. Ее всегда успокаивали эти маленькие мамины присказки.

Может, то была и не гора. Скорее всего, холм. И спуск занял минуты две или три, а не несколько часов. Но каждый раз, думая о маме, Перл вспоминает о своем спасении.

Ее назвали в честь жемчуга, любимого драгоценного камня матери. Но она никогда не чувствовала себя достойной этого имени – никогда не чувствовала себя ценной с тех пор, как ушла ее мать.

* * *

Человека нельзя по-настоящему узнать после его ухода. У тебя остаются только воспоминания, отдельные моменты, но цельная личность из этого не складывается.

Перл было пять. Стояло погожее, сияющее утро. Они остановились в Кастине на побережье, каждый день спускались к морю и устраивали пикник. У них уже появилось любимое место – небольшая бухта, где камни на ветру издают очень странные звуки. Папа Перл исследовал вместе с ней озерца, остававшиеся после прилива. Они плавали и строили песчаные замки.

Пока они занимались этим, мама Перл могла плавать минут по сорок или даже больше. Рядом с пещерой в скалах была небольшая заводь, и именно там она все время вылезала, делала растяжку и возвращалась к ним. Она делала это каждый день. К тому времени, когда приходила мама, они уже успевали организовать на покрывале небольшой ланч. А потом они садились в машину и ехали домой, немного ошалевшие от моря и в чудесном настроении.

Сначала этот день ничем не отличался от других. Они ехали вдоль зеленых дорог к морю. Мама схватилась за ухо и сказала:

– Ох, черт, я потеряла сережку!

– Она наверняка где-то в гостинице, – ответил папа Перл. – Потом найдем.

Они припарковались, поднялись на холм, а потом спустились по тропинке с другой стороны. Мама казалась очень высокой и сильной в своем черном купальнике и плавательной шапочке; она как будто была создана для моря, как дельфин или какая-то рыба. Они выбрали этот пляж, потому что тут был мягкий песок, где Перл могла играть. Почти все остальные были каменистые.

– Ждем к обеду.

Мама Перл сделала несколько шагов в воде, а потом резко нырнула, и вскоре на поверхности воды виднелся только ее черный череп.

Папа немножко поплескался с Перл, потом ему стало жарко, и он ушел под тень скал. Он немного подремал, прикрыв лицо шляпой. Перл изучила несколько лужиц неподалеку и поделала песчаных ангелов в мокром месиве рядом с водой. Мама скоро вернется, и они поедят.

Перл уже хотела свой сэндвич. Папа проснулся и начал, мыча себе под нос, заправлять салат. Давленый чеснок, ложка горчицы, лимонный сок, белый уксус, оливковое масло. У мамы были очень определенные предпочтения в плане заправки для салата. Папа каждый день смешивал ее прямо перед едой, чтобы она оставалась свежей.

Перл снова улеглась на песок и начала водить по нему руками и ногами. Внезапно она почувствовала невыносимое адское жжение в груди, как будто ее ошпарило. Это была самая жуткая боль в ее жизни. Ей показалось, что она сейчас умрет. Крики девочки разнеслись по всему пляжу. Ее парализовало от боли.

Пока ее грудь горела огнем, а она прижималась щекой к влажному песку, Перл увидела ноги своего отца, разбрасывающие песок на бегу. Он поднял ее, и пульсирующая боль усилилась. Когда Перл опустила голову, она увидела красный след у себя на груди, прямо над купальником.

Отец закидал красное пятно горстями влажного песка, а потом отнес Перл к сумке-холодильнику и полил больное место уксусом. Неприятные ощущения немного поутихли, и тогда он аккуратно обнял дочь и начал ее качать. Но Перл заплакала еще сильнее. Почему-то его утешения были хуже боли.

– Это была просто медуза, – сказал папа. – Наверное, мертвая, которую выбросило на песок. Не волнуйся, малыш. Ничего страшного.

Но страшное только началось.

Они ждали, но мама задерживалась, так что папа дал Перл съесть сэндвич. Она почувствовала во рту что-то твердое и круглое. Девочка выплюнула странный предмет и аккуратно счистила с него остатки хлеба, арахисового масла и желе. Это была сережка. Наверное, она упала, когда мама делала сэндвичи.

Мама не вернулась. Красное пятно на груди у Перл потихоньку заживало, но чем бледнее оно становилось, тем дольше не было мамы. Папа не терял надежды, но Перл знала: это не медузу она почувствовала на песке. Это была смерть. Ей было всего пять, но Перл уже понимала. Ребекка утонула: заплыла слишком далеко и оставила их.

Иногда мама говорит с Перл по ночам. Она научилась подолгу не засыпать, чтобы слышать ее. Появляясь, Ребекка всегда делает одно и то же. Все начинается с воя ветра у Перл в ушах, прямо как тогда в горах. Потом теплые руки Ребекки опускаются на ее холодные уши. А затем Перл слышит мамин голос, но его заглушают ладони. Перл нравятся ее нежные прикосновения, но ей хочется когда-нибудь убрать мамины руки, чтобы расслышать слова яснее. Но мама никогда их не убирает. Она всегда говорит лишь одно.

Оставайся такой же крутой, милая. Крутой, как горная река.

Перл хранит потерянную сережку у себя в медальоне. Когда-нибудь найдется и вторая. Она это знает наверняка, как и то, что тот день не будет счастливым.

[]

  •            Ток
  •            Топ
  •            Стоп
  •            Год
  •            Где
  •            Что
  •            Это
  •            Удар
  •            Рад
  •            Ад
  •            А
  •            Я

Человек с кинжалом из Свистящей бухты

Из неизданных мемуаров Уайлдера Харлоу

Июнь, 1990

Я приезжаю в Свистящую бухту первым – сажусь на поезд до Портленда, оттуда на автобусе добираюсь до Кастина, а потом беру такси до коттеджа. Родители приедут завтра. У них в городе остались еще какие-то взрослые дела, так что они разрешили мне отправиться сюда самостоятельно и провести одну ночь в одиночестве. В конце концов, мне уже почти восемнадцать. Абсолютно взрослый человек.

Взвалив сумку на плечо, я поднимаюсь на холм. Я взял с собой совсем немного вещей. Мне нужны только шорты, майки и шлепки. И плавки. Харпер приезжает на следующей неделе. Нат придет вечером. Я написал ему про свой приезд несколько недель назад на адрес почтового отделения Кастина, как он мне и сказал. Его адреса я не знаю. Когда я оказался в Кастине, то нашел на почте его обещанный ответ. «Хорошо. Я принесу ужин», – написал он своим трогательным детским почерком.

Я уже думаю, чем мы будем заниматься. Я рад, что нам с Натом удастся увидеться до приезда Харпер. Так я смогу прощупать почву. Немного беспокоюсь по поводу актуальности нашего уговора. Могло же за целый год все измениться? Потому что этим летом я решительно настроен завести девушку и вопреки всему немного надеюсь, что это будет Харпер.

А если наш пакт все еще в силе, у нас будет возможность снова сблизиться до ее приезда. И у меня не возникнет желания нарушить соглашение.

Надеюсь, эта логика действительно разумна. Все так запутанно…

В конце тропинки я вижу чей-то силуэт, вырисовывающийся в темнеющем небе. Какой-то высокий мужчина. Он поднимается на вершину холма, останавливается у белого забора и прислоняется к нему. Я совершенно не представляю, что это за парень, – и от мысли, что сейчас придется вести какие-то взрослые разговоры, у меня внутри все падает. Я просто хочу скинуть сумки и спокойно дождаться прихода Ната. Лучше скажу этому типу вернуться завтра вечером, когда приедут родители.

Мужчина разворачивается в теплых лучах заката. Поднимает руку и машет. Он уже не такой, как в моих воспоминаниях. Это Нат.

Мы быстро обнимаемся, а потом отходим друг от друга и внимательно изучаем.

– Ты, наверное, на фут вымахал, – только и могу выдать я.

Он улыбается и тактично отвечает:

– Ты тоже.

До этого момента я дико гордился своими тремя с четвертью дюймами, на которые вырос в этом году.

– Пошли, – нетерпеливо тычет меня в бок Нат. – Бросай свои вещи и пойдем к морю. У меня есть пиво. – Его скулы кажутся еще более точеными под грубой щетиной.

Я бросаю сумку на кухне. А потом прислоняюсь к стене и медленно вдыхаю, не включая свет. В кухонных окнах полоска заката над океаном кажется зеленоватой. Я понимаю, что Нат ждет меня у ворот – почти ощущаю его нетерпение сквозь стены. И все-таки не торопясь захожу в каждую комнату. Почему-то мне кажется очень важным заполнить весь дом собой, своим дыханием. Снова сделать его своим. В этом есть что-то магическое – так обязательно сделала бы Харпер. Интересно, насколько она изменилась за этот год.

Дом как будто тоже встречает меня вздохом. Глубоким, спокойным вздохом облегчения.

Я натягиваю плавки, хватаю свитер и выхожу в темноту. Я дома.

По дороге к морю Нат останавливается.

– Подожди, иди за мной. – Он сворачивает с тропинки и морщится, когда острые камешки впиваются в его босые ноги.

Высокая трава на лугу кажется бледной в лунном сиянии. Дрожащая, разбитая на кусочки луна отражается в море. Мне тут по-прежнему не нравится.

– Да что такое? Зачем такой крюк?

– Мне нужно кое-что забрать. – Нат светит фонариком на груду камней у небольшого склона. Он аккуратно запускает руку в расщелину и извлекает оттуда упаковку с шестью банками пива. – Мое тайное место, – объясняет Нат. – Иногда я прячу здесь выпивку. Можешь угощаться, если вдруг захочешь. Только не выпивай все, ладно? – добавляет Нат. – Мне приходится платить этому придурку Сонни из магазина запчастей по пять баксов каждый раз, когда я прошу его купить пива. Или ловить ему лобстера.

Мы сооружаем на пляже костер, и Нат задумчиво тыкает палкой в картошку под слоем сереющих углей. Он очень гордится, что сам сегодня сделал ужин и подготовился к моему приезду.

Мы с ним все еще немного осторожничаем друг с другом, пытаясь обвыкнуться. Все почти точно так же, как и прошлым летом, но по-другому. Как одна и та же фотография с разной экспозицией.

– Ты выглядишь старше, – произносит он, озвучивая мои мысли. – Когда я увидел тебя на холме в этом свитере и ботинках… – Нат неуверенно улыбается. – Я тебя не узнал. И ты на меня посмотрел как на незнакомца. Ладно, пора есть. – Он снимает с ремня нож для устриц и вонзает в почерневшую картофелину. В темное небо вздымается столб пара. – С картошкой всегда веселее, – приговаривает он.

Картофелины слишком горячие, так что мы вскрываем их с помощью ножа и впиваемся в картофельную плоть вилками, которые я принес из коттеджа. Нат достает из переносного холодильника маленькую жестянку и аккуратно ее открывает. Там лежит крохотный бледный кусочек масла. Он осторожно берет его и делит на две драгоценные половинки между нашими картофелинами. Чувствую укол совести. Я мог купить масло в Кастине, или в Бар Харборе, или в любом другом городе, который проезжал по пути. Мы бы так утопили эту картошку в масле, что она сочилась золотом. Но он хотел сам для нас все организовать. Я не всегда сообразителен в отношениях с людьми, но у меня хватило такта не пытаться помочь.

Нат добивает свою картошку и начинает жевать кожуру, и я делаю то же самое. Она подгоревшая, резиновая и отдает углями.

Тут я поднимаю глаза, и у меня сердце уходит в пятки. На границе освещенного костром круга стоит девушка: бледная, как лилия, с двумя темными озерцами глаз.

– Я думала, мы встречаемся где обычно, – обращается она к Нату. – Я час тебя прождала.

– Я забыл, – то ли виновато, то ли раздраженно подергивает плечами Нат. Он протягивает ей остатки своей картошки на куске потемневшей фольги. – Есть хочешь?

Она берет у него фольгу, присаживается рядом и начинает есть длинными тонкими пальцами.

– Кто это?

– Уайлдер, – отвечает Нат. – Уайлдер, это Бетти.

– Привет, – говорю я.

Бетти смотрит на меня ровно одну секунду, а потом ее внимание вновь обращается к картофельной кожуре.

– Пошли, – говорит она Нату, расправившись с едой.

– Эй! – возражает Нат. – Уайлдер только приехал.

Бетти вытирает рот тыльной стороной ладони, а потом облизывается. На ее губах остается масляный блеск.

– Пошли.

Нат поворачивается ко мне и пожимает плечами, типа: «Ну, что тут поделаешь?»

– Конечно, идите, – говорю я. – Приятно было повидаться, дружище.

– Я зайду завтра, – обещает он.

Нат с Бетти уходят в темноту. Она обнимает его за талию. Потом я вижу, как девушка приподнимает ему футболку и начинает водить указательным пальцем по позвоночнику. Я вспыхиваю и отворачиваюсь.

Я собираю бутылки и оставшийся от нас мусор, а потом наполняю холодильник Ната морской водой и выливаю на остатки костра. Угли громко шипят и дымятся, и вонь от горячего влажного дерева тяжело оседает в прозрачном ночном воздухе. Я иду к коттеджу, протираю холодильник насухо и ставлю его у дверей, чтобы завтра не забыть отдать Нату. Переодеваюсь в пижаму, чищу зубы и умываюсь специальным лосьоном, который должен помогать от прыщей. Я усаживаюсь в кровати и открываю перед собой «Сердце – одинокий охотник»[5]. Но слова не задерживаются в голове. Довольно скоро я выключаю лампу и просто лежу в темноте. Шум моря проникает в комнату вместе с лунным светом. Но я не сплю. С того момента, как на пляже из темноты возникла Бетти, мое сердце грохочет, словно бьющаяся о камни огромная волна; я аж слышу его в ушах. У Ната теперь есть девушка. Он больше не влюблен в Харпер.

Снизу из бухты слабо доносится протяжная, тонкая, высокая нота. А потом еще одна. Камни начали петь. Видимо, ветер изменился.

На следующий день родители приезжают в самом начале одиннадцатого. Они заходят в дом очень тихо и искренне удивляются, обнаружив меня проснувшимся, с книгой в руках и посреди полного порядка и чистоты.

– Мы боялись, что ты соберешь тут друзей, – произносит отец. – Закатишь вечеринку.

Я пожимаю плечами:

– Мы просто встретились с Натом. Сходили поплавать.

– Ты ответственный мальчик, Уайлдер, – говорит мама.

Не знаю, может, это просто мое воображение, но мне слышится в ее голосе некоторое разочарование.

* * *

Прошла неделя. Я сижу на низкой ветке клена лицом к морю и пытаюсь втянуться в Карсон Маккаллерс. У меня за ухом карандаш, но никаких заметок я не делаю. По-моему, я уже по сотому разу перечитываю одно и то же предложение.

Внезапно становится темно. На мои глаза опустились чьи-то ладони; холодные пальцы зажимают веки. У меня колотится сердце, и я неподвижно замираю: иногда я так делаю в минуты опасности.

– Так ты и умрешь, – шепчет голос прямо в ухо. По горлу проводят чем-то тонким. Я знаю, что это мой карандаш – я почувствовал, как он выскользнул из-за уха, – но у меня все равно перехватывает дыхание, а в горле пересыхает.

Я хватаю узкое запястье. Нащупываю на нем массивный металлический браслет. Теперь я чувствую, насколько руки маленькие. Высовываю язык и изо всех сил стараюсь лизнуть ребро ладони, которая лежит у меня на щеке.

Харпер отскакивает.

– Фу! – вскрикивает она. – Гадость!

А потом хватает мою книгу и облизывает ее – проводит языком по странице, при этом внимательно за мной наблюдая.

– Теперь мы квиты.

Страница разделена надвое влажным следом, как будто по ней проползла улитка.

– С возвращением, Харпер, – говорю я.

– Спасибо, – она швыряет мой карандаш куда-то вниз.

– Он мне нужен, – заявляю я.

– Нет, не нужен. Тебе надоело читать. Ты хочешь пойти со мной и поплавать.

В отличие от нас с Натом Харпер как будто вообще не изменилась. Она выглядит как прежде – те же широко распахнутые глаза и невозможные, почти кроваво-красные волосы. Она не выглядит старше или выше. Может, она и вправду фея. Я смотрю на нее, и меня переполняет любовь. Она не фея. Она – это просто она.

Я прижимаю «Сердце – одинокий охотник» камнями, чтобы она успела высохнуть под солнцем, и мы отправляемся на пляж.

Сначала идем на луг, где меня всегда одолевает страх смерти, чтобы взять пиво из секретной заначки Ната в скалах. Когда я сую руку в расщелину, там тепло и влажно, как в огромной пасти. Я жду, что сейчас челюсти захлопнутся, и быстро вытаскиваю руку. Почти слышу хруст костей, чувствую, как горячий фонтан крови бьет из моего плеча.

Там оказывается всего четыре бутылки. Я предлагаю одну Харпер, но она качает головой:

– Мне не надо.

Кажется, она все-таки изменилась. Взгляд у нее ясный.

Мы заходим в воду и плещемся в ласковом море. Я так рад снова видеть Харпер, что не могу оторвать глаз от ее лица.

– Как новая школа? – интересуюсь я.

– Хреново. Я туда не вернусь. Очень много пропустила в этом году.

– Ты что…

– Ага, – подхватывает она. – Кажется, меня ждет Фэйрвью.

– Я думал, это была шутка.

– Как обычно и бывает, эта шутка стала моей жизнью. – Я уже начинаю расстраиваться, но она улыбается. – Все нормально, Уайлдер.

– Ну, выглядишь ты и правда… нормально.

– Да. Я так много пропустила в школе, потому что была в… Ну, в специальном учреждении для проблемных юных леди, которые проходят лечение. Очень дорогом, разумеется. Но я не хочу говорить об этом. Главное, что помогло.

– Понятно, но ты скучаешь? Это тяжело – не?..

– Пить? На самом деле это большое облегчение. Конечно, так скучнее, зато гораздо спокойнее. Я умею справляться. Нам предлагают разные механизмы.

– Например?

– Хобби, – внезапно смутившись, отвечает Харпер. – Нам советуют чем-нибудь заинтересоваться, типа вязания или плетения корзин.

Я пытаюсь сдержать улыбку, но она все равно расплывается у меня на лице.

– Что?

– Просто представил, как тебя заставляют полюбить вязание.

– Я знаю! – смеется она. – Но я сказала им, что у меня уже есть хобби – колдовство. Ты знаешь, это очень интересно. И скорее больше психология, чем что-то еще. – Она нежно проводит пальцами по воде. – С тобой я меньше по нему скучаю. По своему брату, Сэмюэлю.

– Хорошо, – как же мне хочется, чтобы у нее все было нормально.

– Наверное, ты мне его напоминаешь.

И внезапно вся моя расслабленность исчезает. Мне становится неприятно. Я сглатываю, чтобы избавиться от кислого привкуса во рту.

– Давай сегодня вытащим Натти, – предлагает Харпер, перебирая в воде кончиками пальцев. – Я с ним пока не виделась. Наверное, занят с отцом. Обычно он находил возможность сказать «привет» прямо в день приезда. – Она покусывает ноготь. – Я приехала вчера. А он не заметил.

– Да, похоже, сейчас он сильно занят. – Не уверен, стоит ли упоминать его подружку. Но потом думаю: нет, не надо. Почему-то это кажется нарушением нашего пакта, да и момент в любом случае упущен, потому что я завис, а теперь об этом говорить глупо. – Приходи сегодня вечером, – предлагаю я. – Посидим дома все втроем, поболтаем.

Харпер резко разворачивается ко мне и пристально изучает взглядом, как когда-то раньше. Я уже забыл это чувство – когда она полностью фокусируется, сосредотачивается на тебе. Ощущения почти опьяняющие.

– Как у тебя дела, Уайлдер?

– Все нормально, – отвечаю я и сам удивляюсь, что, вообще-то, говорю правду. – Это был… нормальный год. – Так на самом деле и было. Год полного уединения. Даже одиночества. Но зато тихий. Я занимался, читал, писал. Ребята, которые в прошлом году превращали мою жизнь в ад, будто забыли обо мне.

– Да, я знаю, – говорит Харпер. – Ты мне должен. Нехило.

– М-м, серьезно?

– Я использовала магию, чтобы они перестали к тебе приставать, Уайлдер.

– Ну, спасибо, – я зачерпываю руками воду и плескаю в нее.

Она с легкостью уворачивается.

– Хорошая попытка.

– Хочешь, чтобы я правда постарался? – кидаюсь на нее я.

Лучше бы Харпер поостыла со всей этой магической фигней – мне от этого не по себе. Это как маленькое, но навязчивое напоминание о старой Харпер, которая отчаянно хотела чувствовать, которая пила по утрам и заставила Ната сыграть со мной ту злую шутку в темной пещере, которая чуть не убила нас всех.

Нат появляется почти сразу после ее ухода.

– Как Харпер?

Им никак не удается пересечься. Это похоже на старый английский фарс, когда один персонаж входит в одну дверь, а другой исчезает во второй. А еще до меня доходит, что я не говорил ему про нашу встречу. Откуда он знает? Нат следил за нами?

– Ты еще с ней не виделся?

Он качает головой.

У меня такое чувство, что жизнь слегка рассинхронизировалась. Это тревожно, но в то же время волнующе – раньше ядром нашей дружбы были Нат и Харпер: неразлучная пара, неделимый союз. Теперь их как будто оторвало, отбросило друг от друга. Вся система перестраивается – и в центре оказываюсь я.

– Приходи вечером, – говорю я. – Снова соберемся вместе.

Родители собираются на ужин, так что сегодня мы с Натом и Харпер будем тусоваться в коттедже. Я беру несколько банок содовой и набиваю ими переносной холодильник, как бы демонстрируя, что именно это мы сегодня будем пить. И это правда, убеждаю себя как минимум относительно Харпер, так что я вру только на две трети.

Отец надевает свои идиотские запонки из крышек от кока-колы. Их ему ради шутки подарил дядя Вернон, когда они были детьми, – просто прилепил суперклеем зажимы с внутренней стороны.

– Пап, тебе обязательно их надевать? Это же просто ужас.

Мне бы очень не хотелось, чтобы мои друзья такое увидели.

– А мне кажется, они крутые, – сразу же парирует он.

Я буквально агонизирую от ужаса.

– Просто идите.

Я провожаю их до ворот.

– Привет, – выплывает из темноты Нат.

У меня снова возникает странное чувство, что я его не узнаю. Кто этот высокий мужчина? Нат как будто бежал. Верхние пуговицы рубашки расстегнуты, а тело покрывает блестящий пот, хотя вечер не такой уж теплый.

– Привет, – отвечаю я. – Мам, пап, вы помните Ната?

– Конечно, – говорит папа и по-дружески протягивает Нату руку. В прошлом году Нат был пацаном, а теперь он взрослый парень, которого отец приветствует рукопожатием.

Но Нат с растерянным видом замирает. Он так пялится на отцовскую руку, словно никогда раньше рук не видел. А потом я вижу, что он смотрит на запонки. Ну конечно же, с ужасом думаю я. Какие же они идиотские.

– Нат, – одергиваю я, и он вздрагивает.

– Что? Уайлдер? – Потом он встряхивается, как собака, и пожимает протянутую руку. – Приятно снова вас видеть, сэр.

По дорожке поднимается Харпер. Мама обнимает ее, и Харпер краснеет. Она не сводит глаз с Ната.

– Повеселитесь, ребята, – немного задыхаясь, говорит мама. Она убирает за ухо воображаемую прядь, хотя ветра нет. Она явно нервничает из-за предстоящего ужина.

– Вы тоже! – отзываюсь я. – Ребята и зверята.

Они спускаются вниз по тропинке. Мы слышим, как заводится и уезжает машина.

– Привет, Натти, – говорит Харпер.

Нат игнорирует ее, и я замечаю, что его едва заметно трясет. Харпер плюхается на диван и прижимает руку к щеке, как будто остужая.

– Ты сегодня обгорела? – спрашиваю я. Она не выглядит особо красной, но в темноте не очень понятно.

Она качает головой.

– Все в порядке, Натти?

– Конечно. – Он стучит ногтем указательного пальца по большому. Я уже давно понял: это значит, что он лжет.

Нат достает пиво из обоих карманов и предлагает нам с Харпер.

– Нет, – резко отвечает она. – Натти, я же писала тебе. Я больше этим не увлекаюсь.

– Да ладно! – его голос звучит как-то странно. – Уайлдер вот выпьет баночку.

Хотя я не говорил, что буду.

– Нет, – отрезает она. – Хватит.

Нат передает мне бутылку, но я качаю головой. Не хочу, чтобы Харпер было еще тяжелее.

– Ну и ладно, – бросает он, запрокидывает голову и выпивает бутылку целиком. Потом открывает вторую и высасывает ее тоже. На его загорелом горле при каждом глотке ходит кадык. Он вытирает рот. – Сыграем в бутылочку?

Я смотрю прямо на него:

– Я думал…

– Что, Уайлдер?

Нат, похоже, ожидает, что я сейчас расскажу про его бледную девушку. Но ничего такого я делать не собираюсь.

– Я в таком не участвую, – заявляю я. – Сначала своди меня поужинать, прежде чем перейти к чему погорячее.

Нат кидает на меня хмурый взгляд.

– Ты выпил все мое пиво. Пришлось снова идти на заправку. Не ожидал, что ты оставишь меня без денег.

– Не будь таким вредным, Нат, – фыркает Харпер.

– Ой, скушаете, – огрызается Нат.

– Что ты хочешь этим сказать? – удивляюсь я.

– Да, что? – подхватывает Харпер. – Может, ты хочешь сказать «выкусите»? Наверное, так?

– Нет. Это такое выражение, «скушать что-то», – сконфуженно оправдывается Нат.

– Нет, – говорю я.

– Нет, – подтверждает Харпер.

– Заткнитесь, – бормочет Нат, хотя уже с улыбкой.

Кажется, в этот момент обстановка разряжается, но тут Харпер кричит. У забора застыла бледная фигура – вытянутая и тонкая, как пламя свечи.

– Что ты здесь делаешь? – раздраженно спрашивает Нат. – Не ходи за мной!

– Мне было скучно, – объясняет Бетти, выходя на свет.

– Привет, – говорит Харпер.

Бетти смотрит на нее, но ничего не отвечает. Просто неподвижно стоит на месте. Нат резко встает:

– Увидимся завтра, ребят.

Их шаги затихают вдали.

– Что с ним такое? – спрашиваю я. – Он вел себя дико странно.

Харпер пожимает плечами:

– Доставай доску для нардов. Будет здорово. Снова только мы вдвоем.

Мое сердце больно подскакивает в груди.

После двух партий Харпер говорит, что устала. Я провожаю ее до нашего места. По пути она молчит, но я чувствую ее присутствие, совсем как раньше. Как будто рядом со мной теплое солнышко. Я представляю, каково было бы взять ее за руку, хоть как-то к ней прикоснуться, но это кажется просто невозможным. Она будто в саване собственной отчужденности. Мы останавливаемся, когда Харпер замечает свой дом.

– Отсюда я сама.

– Но я должен тебя довести… – Не хочу бросать ее. Нужно найти какой-то способ привлечь ее внимание, чтобы она заметила меня.

– Чем меньше родители знают, тем лучше. Они мне не особо доверяют. Впрочем… – прибавляет она в порыве искренности, – я им и не давала повода.

Не могу отделаться от чувства, будто она воспользовалась первой же возможностью остаться в одиночестве. Избавиться от моей компании.

Я возвращаюсь вдоль скалы, под ярко горящей луной. Это был странный вечер, и меня переполняет нездоровая энергия. Я почти хочу, чтобы что-нибудь случилось: какое-нибудь страшное происшествие с чем-то или с кем-то, пусть даже со мной.

Наш Свистящий коттедж выступает из темноты. Родительской машины до сих пор нет. Повернув за угол, я вижу льющийся из окон гостиной свет, горящий красным из-за штор. Кто-то сейчас в моем доме.

Человек с кинжалом, – проносится у меня мысль. Я одергиваю себя – это тупо. Но кто-то сейчас в доме: тот, кого не должно там быть.

Тихо подхожу к коттеджу и поднимаю прислоненные к стене грабли. Затаив дыхание, открываю дверь и проскальзываю в темную кухню. Кто-то сидит на диване; я вижу темные очертания головы. Поднимаю грабли. Они тяжелые, с острыми зубьями.

Голова начинает поворачиваться, и я как следует замахиваюсь. Я уже готов к удару, готов к крови.

Мама кричит. Ее лицо белеет.

– Господи, Уайлдер! Что ты делаешь?

Я выпускаю грабли, так что они безобидно падают на диван. Я почти плачу от ужаса, потому что был чертовски близок к тому, чтобы ударить ее по голове этой жуткой железной челюстью.

– Почему ты сидишь в темноте???

– Я ждала твоего отца.

Я выношу грабли обратно на улицу и обнаруживаю маму на кухне.

– Давай я сделаю тебе чай, – предлагаю я. – Знаю, тебе нравится эта смесь с малиновыми листьями.

Мы относим кружки в гостиную.

– Я не поняла, куда вы ушли, – говорит она. – Весь свет был выключен.

– Я пошел провожать Харпер. А где папа?

– У него небольшое несварение. Думаю, это из-за рулета с лобстером. Он всегда его заказывает, хотя знает, как его организм на это реагирует. Он меня закинул и поехал в аптеку.

– В ночную? Здесь?

– Над магазином в Кастине живет один мужчина. Иногда он открывает, если у него хорошее настроение и ты вежливо попросишь. – Мама улыбается. Но я вижу, что она устала.

Парни не особо обращают внимание, когда у их матерей «такие дни», но я не могу этого не замечать. Она всегда становится очень тихой, бледной и много лежит.

Во сне меня преследуют тревожные видения и запах выдохшегося пива.

Родители еще спят, когда я встаю.

На улице уже довольно тепло, хотя еще только восемь. Я спускаюсь с холма, поедая печенье с джемом. Для разнообразия я решил отправиться в лес. Хорошо побыть одному. В городе, в школе я всегда чувствую себя одиноко, хотя постоянно окружен людьми. Но здесь одиночество кажется приятным.

Вдруг я вижу посреди дороги от дома что-то белое – то ли бумажку, то ли пластмасску, сложно сказать. Может, кто-то бросил мусор или ветер принес. Меня неожиданно охватывает ярость. Это мое место, люди не имеют права разбрасывать здесь всякую дрянь. Я быстро бегу подобрать эту штуку.

Легкий бриз приподнимает уголок и переворачивает ее, а потом уносит еще на пару метров дальше по дороге. Я кидаюсь за ней. Подойдя поближе, я понимаю, что это. Дрожащий на ветру квадратик – это фотография, полароид, лежащий лицом вниз. Видимо, мама снова изучала «искусство» дяди Вернона и один из снимков унесло.

Я поднимаю его, горя желанием увидеть, какой из бесплодных фотографических экзерсисов дяди Вернона решил глотнуть свободы. То фото елки с настолько заваленным горизонтом, что дерево как будто пьяное? Или моря, где всю левую часть загораживает большой палец? Или той абсолютно темной фигуры, где ничего не видно, кроме одной яркой точки посередине, похожей на звезду? Мы с мамой решили, что это автопортрет, но только вспышка сама отразилась в зеркале, и ничего не получилось.

Но фото не одно из них.

Белое лицо, освещенное вспышкой: совсем бледное под холодным светом, как на столе в морге. Девочка или мальчик – сложно понять. Ребенок лежит, свернувшись калачиком и уперев кулак в подбородок. На щеке прядь волос – русых или каштановых. Видно ушко – идеальный маленький завиток.

На простынях узор с мишками. На желтой пижаме ракеты, так что можно предположить, что это мальчик. Или нет. Девочки тоже любят ракеты. На маленькое тельце не накинуто одеяло, и меня от этого пронзает страх. Видимо, фотография недавняя. Последнюю неделю по ночам было слишком тепло, чтобы накрываться.

И, похоже, он не всегда приставляет нож к горлу. Не всегда. На фотографии длинное блестящее лезвие расположено прямо перпендикулярно маленькому розовому ушку. Оно почти касается его верхушки и наставлено на то место, где ухо срастается с черепом. Легкое движение, один взмах – и все, ухо отрезано. Я представляю, как оно отрывается от головы, словно кусок розовой сахарной ваты от палочки.

Я убеждаю себя, что это может быть старая фотография. Может, она несколько месяцев пролежала в канаве или застряла в ветках дерева, а сюда ее принесло ветром только вчера.

Но полароид не старый. На его глянцевой поверхности ни царапинки, а изображение четкое и яркое. Белая полоска внизу абсолютно чистая. Очевидно, что это ложная надежда.

Тут же бросаю фото на землю. Но все равно чувствую его у себя в руке. Судорожно соображая, беру камень и прижимаю фотографию к земле. Уголок все еще колышется на слабом морском ветре, но камень неподвижен.

Я бегу вверх по холму, громко зову маму, папу и просто «на помощь».

Они бегут мне навстречу с побелевшими лицами.

– Фотография, – задыхаясь, бормочу я. – Фотография Человека с кинжалом. Лежит там на дороге. Он был здесь!

У мамы сжимаются и кривятся губы:

– Если это шутка, Уайлдер… – Но голос у нее испуганный.

– Ты уверен, чемпион? – спрашивает папа.

– Пойдемте быстрее, – умоляю я. – Пожалуйста!

– Мне нужно быть внимательнее с коленями на таком спуске, – с упреком замечает отец. – Ты же знаешь, Уайлдер.

Когда мы почти у подножья, я вижу, что белый квадрат все еще крепко прижат камнем. Остаток пути я несусь как ненормальный.

У меня возникает неприятное ощущение на кончиках пальцев, когда я медленно переворачиваю полароид. За спиной я слышу сдавленный мамин вздох.

Мишки, ракеты, блестящее лезвие.

Мы вместе с отцом отправляемся в небольшой полицейский участок в Кастине.

– Но я же просто нашел его на дороге! – не переставая повторяю я.

Естественно, на нем остались мои отпечатки, так что у меня их сняли, чтобы исключить из списка подозреваемых. Полицейские спросили отца, прикасался ли он к фотографии. И он пытается вспомнить.

– Я ее трогал? – испуганно спрашивает отец. – Трогал? Уайлдер?

Я тоже не помню. Все мои воспоминания за последнее время совершенно статичны, как застывшие кадры. Набор отдельных ярких моментов. Как стопка полароидов.

У папы они тоже берут отпечатки. Чтобы исключить из списка.

Я думал, это будет увлекательно – побывать в настоящем полицейском участке и поучаствовать в настоящем расследовании. Но когда острое чувство новизны проходит, все оказывается совсем не так. Все очень медленно, скучно и страшно одновременно. Пока меня допрашивают, составляют отчеты, снимают отпечатки и так далее, я могу думать только о ребенке на фотографии. Во всем участке только три или четыре копа – два пожилых мужчины и одна женщина. Я никак не могу удержать в голове их имена.

– Это девчонка Эбботов? – слышу голос одного из них. – Тех, которые сняли на лето дом Салтера?

– Похоже на то.

– Ну да… – говорит тот, что постарше.

Всю дорогу женщина держит перед собой открытый блокнот и время от времени что-то очень быстро в него записывает. Не больше пары слов. Не думаю, что это могут быть комментарии к чему-то важному, что говорим мы или они. Может, она составляет список покупок. Думаю, у полицейских примерно такая же жизнь, как и у всех остальных. Они тоже должны покупать молоко в городском магазине, как и все. Смотреть телевизор по вечерам, целовать своих детей и супругов. Нормальные вещи.

Но я вижу, как женщина-офицер покусывает губу. Ее глаза как два бездонных колодца. Ничего уже не нормально и никогда не будет. Не для нас, потому что мы видели спящую девочку Эбботов. Мы видели эти длинные ресницы, простыню с мишками, доверчиво прижатый к подбородку кулачок. Он заставил нас посмотреть на нее своими глазами, и мы никогда этого не забудем. Я до сих пор не могу.

Уходя, успеваю увидеть, что женщина писала в своем блокноте. Все страницы сверху донизу исписаны одним и тем же словом: «успокойся успокойся успокойся».

Сейчас я просто хочу, чтобы меня обняла мама. И мне за это даже не стыдно. На сегодня с меня хватит взрослой фигни. И со взрослых, похоже, тоже.

На следующий день женщина-коп появляется на грязной дороге у дома. Она расставляет желтые отметки на какие-то строго определенные места. За ней приходит фотограф. А потом еще какие-то люди в белых синтетических костюмах. Но ничего полезного они явно не находят. Я понимаю это по их опущенным плечам. Мы с родителями наблюдаем за происходящим из окна. Это место теперь совсем не выглядит нашим.

Полицейская в перчатках подбирает какой-то предмет, достает пакет с застежкой и кидает его внутрь. Похоже на сигаретный бычок. Реальность и воображение начинают мешаться у меня в голове. Это он его бросил? Я чувствую себя совершенно дико, потому что очень отчетливо представляю, как Человек с кинжалом курил здесь, на этом самом месте, и это делает меня вроде как ответственным, как будто я создал его, или как-то контролирую, или что-то в этом духе.

– Я хочу спуститься туда, – заявляю я.

– Зачем? – спрашивает отец. Его борода сегодня особенно всклокочена, а это явно говорит о том, что он расстроен. – Пусть власти делают свое дело, Уайлдер. Не надо вмешиваться. Мы со своей стороны все сделали.

– Я просто… – быстро оглядываюсь в поисках вдохновения. – Может, ей не помешала бы чашка кофе.

Я осторожно несу чашку горячего кофе прямо туда, где она стоит, задумчиво поджав губы. У нее широкое лицо, и на нем широко расставлены глаза – черные, как бусинки. Она выглядит как старомодная вязаная кукла с косичками.

– М-м?.. – все так же задумчиво тянет женщина и берет у меня из рук кофе. И тут же вздрагивает. – О! Снова привет. Спасибо. Ты клал сахар?

– Нет.

– Хорошо.

Женщина-коп выпивает кофе двумя глотками. Он, наверное, очень горячий, но она не подает виду, просто вытирает рот тыльной стороной ладони и отдает чашку обратно.

– Как думаете, вы сможете его поймать?

– Откуда мы знаем, что это он?

Я пожимаю плечами.

– Мне кажется, что он.

– Мне тоже, – вздыхает женщина-коп.

Я так и не смог запомнить ее имя, так что опускаю глаза на бейджик. На нем написано «Офицер Харден[6]». Пытаюсь сделать это незаметно, но ее сверкающие глаза-бусинки внимательно следят за моим взглядом.

– Да, я слышала много шуток. Можешь звать меня просто Офицер.

– Эм, хорошо, – соглашаюсь, но у меня в голове роится тысяча вариантов шуток, и я чувствую, как краснею.

– Ты боишься, это понятно.

– Пожалуйста, можете просто сказать мне правду? – прошу я. – Если его поймают, надолго его посадят? Я боялся бы гораздо меньше, если б знал какие-то факты. Но никто мне ничего не говорит.

– Ты еще пацан. Не стоит волноваться о подобных вещах.

– Мне семнадцать, – глубоко вздохнув, замечаю я. – Меня могут судить как взрослого, например.

Офицер смотрит на меня своими круглыми черными глазами.

– Могут, значит. Ладно. Факты. Ну, сейчас их маловато, но ладно. Взлом с проникновением – это преступление класса Б. Если мы сможем его доказать. Еще мы можем взять его за то, что он фотографировал детей. Что это? Угроза здоровью и жизни ребенка, очевидно. Нарушение неприкосновенности частной жизни? Ну, скорее всего. И есть еще нож. Итого он может получить восемнадцать месяцев. Хотя, как по мне, его нужно запрятать навсегда. Так что даже если мы выясним, кто это, ничего особенного может и не случиться. Но все равно нужно попытаться. И мы пытаемся. Ждем не дождемся, когда он сделает что похуже. А он сделает. Рано или поздно. Достаточно фактологии? – она берет из кармана карточку и протягивает мне.

– Вы нам вчера уже давали. Карточку.

– Теперь я даю тебе еще одну. Положи одну рядом с телефоном, другую оставь у себя. Звони, если заметишь что-нибудь. И я серьезно – что угодно.

– Как вы думаете, он может сюда вернуться? Ну, попробовать пройтись по тому же маршруту, чтобы найти ее?

– Может быть. Но мы будем за вами присматривать. По вечерам будет дежурить патрульная машина. Но, слава богу, ты не его типаж. Хорошо, что у вас нет детей в доме. – Офицер стучит по груди сжатым кулаком. – Уф. Кажется, слишком быстро выпила кофе. Не смогла заснуть прошлой ночью, так что кофеин был нужен. Ну, хоть припарковалась не очень близко.

Провожаю ее глазами, почему-то ощущая себя брошенным.

Он должен был уронить полароид ночью или ранним утром, незадолго до того, как я его нашел. Вчера вечером этой фотографии на дороге не было.

Вернется ли он за ней?

* * *

Этой ночью я без сна лежу в кровати и слушаю шум моря, сверчков и кричащих в ночи птиц. И тут слышу далекий тихий шум машины, подъезжающей к дому по единственной дороге. Это необычно: движения тут почти нет. Это патрульная машина, – думаю я, – они охраняют нас. Представляю серьезное лицо офицера Харден, которая сканирует лес своими глазами-бусинками в поисках темных силуэтов, сидя за рулем полицейской машины. От одного воспоминания о ней мне становится спокойнее. Я уже думаю подняться и пойти на кухню, чтобы посмотреть на нее в окно, выходящее на дорогу. Но не делаю этого.

1 Рехобот-Бич – курортный город на берегу Атлантического океана в Делавэре, США.
2 Шелки – мифические люди-тюлени из шотландского и ирландского фольклора.
3 Кастин – город на востоке штата Мэн, США.
4 Огни святого Эльма – оптическое явление в атмосфере, которое выглядит как электрический разряд в форме светящихся пучков, возникающих на острых концах высоких предметов при большой напряженности электрического поля в атмосфере.
5 «Сердце – одинокий охотник» – психологический роман Карсон Маккаллерс, написанный в 1940 году.
6 Фамилию можно перевести как «Крепкая».
Читать далее