Читать онлайн Чтобы все были счастливы бесплатно
ПОД ОРАНЖЕВЫМ ЗОНТОМ
Людмила Сергеевна каждый свой урок начинала с вопроса. Заходила в кабинет, клала журнал на стол, обводила ряды учеников строгим взглядом и спрашивала:
– Все на месте?
И тогда кто-нибудь осведомленный с первых парт сообщал, примерно вот так:
– Иванова болеет, Сидоров на соревнованиях…
Но сегодня и хлипкая Иванова не болела, и здоровяк Сидоров ни в каких соревнованиях не участвовал, зато…
– Ани Ладушкиной нет!
Людмила Сергеевна недовольно поморщилась.
– И кто знает, где она?
Все дружно пожали плечами (вроде как никто не знает), и только Паньшин, одиноко сидящий за своей последней партой у окна, негромко произнес:
– Я знаю.
И почему-то указал на это самое окно.
На Паньшина уставились удивленно. А Людмила Сергеевна – с негодованием. И только чересчур любопытная Иванова не стала тратить время на лишние жесты и гримасы, а сразу повернула свой длинный досужий носик в нужную сторону.
– Обалдеть!
Тут и все остальные повернулись.
– Во, Ладушкина дает! Ничего себе! Ну, Аня! – раздалось со всех сторон.
– Безобразие! – заключила Людмила Сергеевна.
Когда Аня вышла из дома, шел дождь. Мелкий, частый, вездесущий. Все вокруг настолько пропиталось влагой, что казалось, плачут не только низкие серые тучи, а и дома, и деревья, и мрачные прохожие, прячущие под капюшонами и зонтами свои угрюмые недовольные лица. А холодный ветер, тоже изрядно промокший и продрогший под дождем, злился и вредничал: хватал целые дождевые струи и, ловко извернувшись, швырял их под зонты, срывал капюшоны и неожиданно встряхивал ветки деревьев, сплошь увешанные тяжелыми прозрачными каплями.
А у Ани было хорошее настроение. Даже несмотря на эту ужасную погоду. Даже несмотря на то, что впереди ее ожидали шесть уроков и классный час.
Аня беспечно выпорхнула из подъезда в курточке, цвета ясного безоблачного неба, угодила одной ногой в огромную, разливавшуюся возле крыльца лужу и открыла зонтик. Не черный, не темно-малиновый, не серо-зеленый, как у остальных, а ярко-оранжевый, похожий одновременно и на солнышко, и на пылающий костер, и на разделенный на дольки сладкий апельсин. А еще Аня подумала: «Ну, почему, почему, если осень и дождь, то обязательно все грустно и уныло! Бывают же и осенью чудесные яркие дни. Вот как вчера!»
От воспоминаний Ане стало еще светлее и радостней, и она улыбнулась, а в ответ насмешливый ветер брызнул ей в лицо холодным отрезвляющим дождем.
Аня слизнула с губ мелкие капли. Дождь был свеж и нежен на вкус. И Аня показала ветру язык. А он, он…
Ветер на мгновенье затих, собираясь с силами, втянул побольше воздуха да ка-а-к дунул.
–Ух! – восторженно выдохнула Аня, отрываясь от земли. – ЗдОрово!
Она слегка наклонила зонтик, чтобы поймать в него еще больше ветра, и поднялась выше. А потом еще выше. Взмахивая свободной рукой, словно птица крылом.
Так она и летела. Над домами, над деревьями, над шоссе. По направлению к школе. Летела неторопливо, с достоинством, издалека привлекая взгляд. Тут-то ее и заметил Паньшин со своей парты у окна. А потом заметили и остальные и высыпали на улицу.
– Ладушкина! Немедленно приземляйся! – строго крикнула в небо Людмила Сергеевна.
– Хорошо! – ответила Аня (в общем-то, она была послушной девочкой) и приземлилась.
На крышу.
– Паньшин! – распорядилась Людмила Сергеевна. – Бегом в школу! Найди завхоза! Пусть принесет ключи от чердака!
И Паньшин (хотя вовсе и не был послушным мальчиком) быстренько заскакал по ступенькам крыльца и скрылся в дверях.
– Ну, знаешь, Ладушкина? – когда все уже находились в классе, укоризненно произнесла Людмила Сергеевна. – Можно ведь было хотя бы на крыльцо приземлиться! Что за нелепые идеи?
И она написала в Анином дневнике замечание: «Летала на зонтике. Тем самым сорвала урок геометрии».
– Садись, Ладушкина!
Аня невозмутимо глянула на ярко красную надпись, забрала дневник и села. Только не за свою парту, третью в среднем ряду, а за последнюю у окна. К Паньшину.
ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ФЕДЬКИ ЛОШАДКИНА
Во втором «Б» появилась новенькая. Невысокая, худенькая, бледная. С огромными светлыми глазами и длинными густыми ресницами.
Она походила на дорогую фарфоровую куклу. Родители такую обычно ставят в шкаф на са-амую верхнюю полку. Чтобы дети не взяли и случайно не сломали во время игры. Уж очень легко она бьется!
Новенькую звали Варя. Учительница второго «Б» с опаской оглядела ее и посадила прямо перед собой, на первую парту. Рядом с Платоном, самым умным мальчиков в классе.
Варя дисциплинированно прошла на место, неслышно села на стул и аккуратно сложила перед собой руки. Правую поверх левой – как полагается.
Ее острый локоть едва не уперся в Платонову руку. И Платон боязливо отодвинулся.
Варя представилась ему такой хрупкой и нежной, что казалось: одно неосторожное касание, и она рассыплется, разлетится на сотни маленьких разноцветных осколков.
Федька Лошадкин из четвертого «В» заметил новенькую второклассницу уже на следующий день.
Незнакомая тощая девчонка не носилась сломя голову по рекреации вместе со всеми остальными, а тихо стояла у окна. Она сразу бросилась Федьке в глаза, и тот несколько дней внимательно наблюдал за ней.
Иногда тощая беседовала с известным зазнайкой и заумником Платоном, иногда смотрела в окно. Но чаще стояла просто так.
Федька Лошадкин любил время от времени показать свою силу.
Зачем? А это как пелось в одном известном мультфильме: «Чтобы все дрожали! Чтобы уважали!" И хотя дрожали перед Лошадкиным далеко не все, и совсем уж никто не собирался его уважать, но…
Если Федька говорил: «Мое!», ему не возражали. Если Федька утверждал: «Я здесь стоял!», все послушно расступались. А если Федька резко вскидывал вверх свой увесистый кулак, малышня из первых классов мгновенно разбегалась врассыпную.
Вот почему время от времени Лошадкин любил показать свою силу. Ну, а чтобы зрелище получалось по-настоящему впечатляющим, выбирал себе в жертву кого-нибудь послабее. Кто ни защититься не мог, ни ответить ударом на удар. У кого от единственного обидного слова слезы появлялись в глазах.
Новенькая, по мнению Федьки, годилась здесь больше всего. И повод, чтобы к ней прицепиться, нашелся легче легкого.
На самом деле – чего она? Ни к кому не подходит, ни с кем не разговаривает, дружбы не заводит. Будто бы она лучше всех. Задается! Как тут ее ни проучить?
Лошадкин подступил к новенькой на переменке после второго урока, дернул за короткую тугую косичку.
– Эй, ты чего здесь стоишь?
Варя удивленно посмотрела на него огромными светлыми глазами.
– Разве я тебе мешаю?
– Еще как мешаешь! – злорадно ухмыльнулся Лошадкин. – Свет загораживаешь!
Он довольно глянул в сторону зрителей.
Те, кто находился поблизости, уже забросили свои занятия и теперь наблюдали за Федькой и новенькой. Смотрели на Варю с сочувствием, но вмешиваться не решались. Кому же хочется связываться с задирой Лошадкиным?
А Федька под чужими взглядами и вовсе разошелся.
– А ну, катись отсюда, дохлятина!
Он схватил новенькую за тощее запястье и с силой дернул. Девочка покачнулась и свободной рукой тоже вцепилась в Лошадкина.
«Сейчас хлопнется и заревет!» – заранее торжествуя, подумал Федька. Чем громче плакал и кричал пострадавший, тем значительней казалась Лошадкину его победа.
Но тут Варя присела, проскользнула под Федькиным локтем, развернулась, и Лошадкин полетел кверху тормашками. И сам хлопнулся на пол. Со всего маху! Да с таким грохотом, что эхо от него долго носилось по всем четырем школьным этажам. А потом вылетело в распахнутое окно директорского кабинета. И вместе с ним вылетела и растаяла где-то в соседнем микрорайоне грозная слава Федьки Лошадкина.
МАЛЬЧИК-НЕВИДИМКА
Шурик Усков сидел за предпоследней партой среднего ряда. Тихо сидел, смирно, незаметно. До того незаметно, что ученикам шестого «Б» (да, в общем-то и учителям тоже) казалось, будто предпоследняя парта среднего ряда и вовсе пустая.
Никто в сторону Шурика даже не смотрел.
А зачем, спрашивается, на него смотреть? Сидит тихо, вроде бы ничем не занимается, ничего не говорит.
Являлся бы хоть отличником, тогда бы у него списать можно было. Но Шурик учился так себе, на твердую «троечку».
Учителя Шурика никогда не ругали. Так ведь и не хвалили. Увидят в журнале фамилию «Усков», удивятся: «Почему я так давно его не спрашивала?», вызовут к доске, прослушают неуверенный ответ, скажут: «Ладно, садись! “Три”!» И опять вроде как нет Шурика.
Впрочем, Шурик не обижается, что на него внимания не обращают. Это даже удобно.
Например, можно хоть целыми уроками смотреть на сидящую за соседним рядом Видову. Без боязни оказаться замеченным. Потому что Видова Шурика в упор не видит. Зато она самая красивая девочка в классе. Может, даже во всей школе.
Когда Шурик тихо заходит в класс, никто даже головы не поворачивает. Словно ничего и не меняется в окружающей обстановке. А вот Петров с Кондрацким всегда появляются шумно. С толкотней, с глупыми шуточками, с криками. Как сегодня.
Застряли в дверях. Потому что пройти решили одновременно. Протискивались, протискивались, ругаясь и споря, и вдруг разлетелись в разные стороны.
Петров закатился под первую парту ряда у стены, а Кондрацкий налетел на шкаф с учебными пособиями и врезался локтем в стеклянную дверь.
Стекло, конечно, разбилось. Зазвенели, посыпались осколки.
– Вот невезуха! – Кондрацкий даже ногой с досады топнул и побрел на свое место с видом заключенного, ожидающего смертной казни.
Людмила Сергеевна, наверное, еще в коридоре почувствовала неладное. За много лет работы в школе нюх у нее развился стопроцентный на всякие там неприятности. Поэтому в кабинет она вошла уже с сердитым выражением лица и не прогадала.
Дверь шкафа зияла ей навстречу незастекленным провалом, словно выбитым зубом, а на полу поблескивали осколки.
– Чья работа? – негромко спросила она, но с такой интонацией, что у тех, кто послабее духом, мурашки побежали по коже.
Но ни один человек не проронил ни слова.
– Значит, молчать будем? – Людмила Сергеевна уперлась руками о крышку стола, немного подалась вперед и, за одно мгновенье словно увеличившись до великанских размеров, нависла над классом. – Будем хранить имя героя в тайне? И сам герой, конечно же, тихонечко отсидится на месте. Потому как понятия не имеет, что такое смелость.
Кондрацкий скрипнул зубами, но не шелохнулся.
– Значит, никто ничего не скажет?
– Я скажу! – Шурик не то, чтобы поднялся, подпрыгнул со стула и увидел, как впервые за шесть лет на него обратились взгляды всего класса.
А Кондрацкий, так тот просто покрошил его на части одними глазами. Вжик! вжик! вжик! – и нет больше Шурика.
– Это я разбил.
– Ты? – Людмила Сергеевна сразу уменьшилась до своих обычных размеров, мотнула головой, будто пыталась развеять странное наваждение. – Ну-ка, иди сюда, Усков!
Шурик невозмутимо дернул плечом, вышел к доске и снова повторил:
– Это я разбил.
Людмила Сергеевна посмотрела на него очень-очень пристально, тоже дернула плечом, только недоуменно.
– И как же тебя угораздило?
– Я на голове стоял, – выпалил Шурик, – махнул ногой и случайно попал в шкаф.
– Ты… что? – Людмила Сергеевна придвинулась поближе к Шурику, зачем-то потрогала руками собственные уши (может, проверяла, на месте ли они). – На голове стоял?
– Ну, да! – спокойно подтвердил Шурик и встал на голову.
Точнее, попытался встать. Но лишь завалился на бок, опрокинул учительский стул и сбил пяткой принадлежности для черчения, висящие под доской.
– Вот видите! – произнес он назидательно, сидя на полу и потирая одной рукой ушибленную спину, а другой указывая на учиненный погром.
– Вижу! – Людмила Сергеевна согласно кивнула и отступила к столу. – Ты, Усков, садись-ка на место! – она перевела взгляд на потрясенно молчавший класс. – А ты, Кондрацкий, возьми швабру, совок и осторожно собери стекляшки!
Шурик неторопливо шагал к своему месту и по-прежнему чувствовал на себе многочисленные взгляды. Разные. Восхищенные, изумленные, непонимающие, осуждающие и один сердитый. Кондрацкого.
А после уроков возле раздевалки Шурика, направлявшегося к дверям, окликнула сама Видова.
– Эй, Усков! У тебя пуговица на пиджаке оторвалась!
– Знаю! – буркнул Шурик, не оборачиваясь, и прибавил шаг.
Разговаривать с Видовой – это тебе не на голове стоять. Тут ТАКАЯ смелость нужна!
ЕСЛИ НЕ ТРУДНО
Аня с Паньшиным возвращались из школы вместе. Хотя жили в противоположных направлениях и на разных расстояниях. Паньшин – возле самой школы (повезло!?), а Ане минут пятнадцать до дома пилить.
Иванова с ними увязалась. Потому как жила в той же стороне, что и Аня. Но, главное, потому как предпочитала находиться в курсе всего происходящего. А между Аней и Паньшиным явно что-то происходило. Иначе, спускаясь по ступенькам школьного крыльца, они бы не намекали изо всех сил Ивановой на то, что в попутчиках абсолютно не нуждаются. Но целеустремленная, напавшая на след Иванова на их намеки не обращала внимания. Она еще и вцепилась в Анин локоть, чтобы случайно не отстать и не потеряться по дороге.
Так они и двигались вверх по улице: затаенно молчавшие Ладушкина и Паньшин и без умолку тарахтевшая Иванова, намертво приклеившаяся к Аниной руке.
Им навстречу попалась женщина. Шла она не торопливо, тяжело. Немолодая уже, некрасивая, грузная, в старом пальто с чересчур короткими рукавами. Видимо, потому сразу и бросилось ребятам в глаза: левая кисть женщины была неестественно вывернута, узловатые пальцы скрючены.
«Наверное, в аварию попала, – подумала Аня. – А, может, это у нее с рождения. Так случается иногда».
Смотреть на изуродованную руку было неприятно, и Аня торопливо отвела глаза, а чувствительная Иванова брезгливо поморщилась. И они, не сговариваясь, прибавили шагу, чтобы побыстрее пройти мимо. Но женщина, как нарочно, остановилась, потопталась неуверенно, глядя вниз, а потом приподняла широкую брючину.
Аня поняла: у нее шнурок на ботинке развязался!
Женщина нагнулась, перекрутила концы шнурка. Но что она могла сделать с одной здоровой рукой? Некоторые-то и с двумя нормальными до окончания школы шнурки завязать не могут! А женщина пыталась справиться сама, заправляла непослушные верёвочки за край ботинка, но они, словно непоседливые змейки, тут же выскальзывали наружу и сползали на асфальт.
Иванова ничего не замечала. Но как-то уж слишком демонстративно не замечала.
Смотреть на бессмысленные, безрезультатные попытки было неудобно и неприятно. А подойти и предложить помощь, в общем-то, тоже казалось неудобным и неприятным.
Аня стыдливо отвернулась. Что, ей больше всех надо? И тут же услышала, как идущий рядом с ней Паньшин произнес:
– Давайте, я вам помогу!
– Если не трудно, – виновато проговорила женщина.
– Конечно, нетрудно! – невозмутимо заверил ее Паньшин, легко подошел, присел и затянул шнурок в тугой бант.
– Спасибо, сыночек!
– Да ладно! – Паньшин беспечно махнул рукой и вернулся к девчонкам.
– Ну, Паньшин! – Иванова встретила его напряженной, наигранной ухмылкой. – Ты прямо Чип и Дейл в одном лице!
– Дура, – беззлобно определил Паньшин.
Иванова скуксилась и сделала вид, будто что-то в ближайшей перспективе срочно привлекло ее внимание. Скажем, голуби вдруг снялись с крыши и всей гурьбой полетели. Интересно, куда?
Аня, увлеченно изучая ажурную корочку льда, незаметно отодвинулась от Паньшина.
Уши под шапочкой полыхали, как два масляных радиатора, включенных на полную мощность. И Ане представлялось, что от нее исходят горячие волны, вполне способные обжечь окружающих.
– Ну, чё вы? – с недоумением спросил Паньшин. – Дальше-то идем?
И двинулся вперед.
Девчонки послушно поплелись за ним. Они столь сосредоточенно смотрели себе под ноги, что Иванова пропустила нужный ей поворот и потом топала назад целый квартал. А Аня до самого дома так и не решилась посмотреть Паньшину в глаза.
ОПОЗДАВШАЯ
– Аленушка! – прорвался сквозь сон встревоженный голос мамы. – Ты еще спишь?
Алена открыла глаза, и сразу взгляд ее упал на циферблат будильника.
Мамочки! Полдевятого! А уроки начинаются в девять! А до школы ей добираться минут двадцать пять!
Можно, конечно, на автобусе. Но пока его дождешься, пока он вежливо постоит на всех положенных ему остановках, пока водитель проверит у каждого выходящего карточку, пройдет еще больше времени.
Неужели будильник не зазвонил? Или Алена так сладко спала, что не слышала его мерзкого дребезжания?
Она специально выбирала будильник с самым раздражающим сигналом. Чтобы он смог поднять ее даже со смертного одра. И надо же – не услышала!
Алена вскочила с кровати, взмахнула одеялом, швырнула поверх покрывало (вроде как заправила).
– Мам! – крикнула она в соседнюю комнату. – Где мои серые брюки?
– На веревке висят! – раздалось в ответ. – Досыхают.
Алена зарычала от бессилия и отчаяния и метнулась к одежному шкафу. Первыми в руки попали джинсы. Алена с ужасом глянула на них и торопливо отшвырнула прочь, словно жутко ядовитую змею.
Если она явится в школу в джинсах, да еще попадется на глаза директрисе… Страшно подумать, что тогда произойдет!
«Что у нас: учебное заведение или ковбойский салун? Даже внешним видом мы должны соответствовать почетному статусу лицея». И так далее в том же духе. Бр-р-р!
Алена торопливо натянула колготки, юбку, блузку и с размаху попыталась попасть ногами в тапочки.
Не получилось!
С досады она зафутболила один тапочек под кровать, расчетливо заметив про себя: «Не забыть бы до вечера, где он!» и устремилась на кухню, где ее и настигло прощальное мамино напутствие:
– Я ушла. Не забудь запереть дверь.
– Непременно, – послушно отозвалась Алена и автоматическим движением нажала кнопку на электрическом чайнике. Потом ринулась к столу, на котором поджидал ее приготовленный мамой завтрак, но на полдороги отрезвляюще напомнила сама себе: "Нет! Не успею. Лучше перекушу в школьном буфете на первой перемене». И поскакала в ванную.
Умываясь и чистя зубы, она пыталась придумать, что бы такое сказать в свое оправдание.
Почему она опоздала? Потому что ключ застрял во входной двери. Не могла же она уйти, оставив квартиру незапертой?
Или лучше: у бабы Зины из соседней квартиры сбежал кот. Баба Зина очень старенькая и одинокая, а кот – единственное для нее родное существо. Вот Алена и лазила полутра по подвалу, пока не нашла беглеца.
Без двадцати девять! На пять-то минут она точно опоздает! И опять же – не дай бог попадется при этом на глаза директрисе! Ой-ой-ой!
А вот шестой «Б» ее опоздание только порадует. Потому что обещанный диктант теперь придется отложить до завтра. Ведь, если опаздывает кто-то другой, пять минут не имеют ровно никакого значения. Лучше их вовсе не считать. «Подуумаешь, какие-то пять минут!» А вот если опоздает Алена, пять минут сразу окажутся решающим и очень весомым промежутком времени, из-за нехватки которого сорвется в очередной раз чья-то верная «пятерка» или «четверка» (ну, никак не меньше!). «Да просто я проверить как следует не успела! Урок же получился на целых пять минут короче!»
Придется повторять пройденный материал. Наверное, это даже и к лучшему. Может, хоть ошибок будет поменьше теперь уже в завтрашнем диктанте.
Учительница русского языка и литературы Алена Игоревна набросила на плечи плащ, подхватила лежащий под вешалкой портфель, туго набитый ученическими тетрадями, пулей вылетела из квартиры и помчалась вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. А на кухне еще какое-то время раздавался возмущенный гул закипающего чайника. Пока сработавший автомат не послал ему решительный приказ умолкнуть.
АЛОЕ
У Алены Игоревны третий урок по вторникам – «окно». Самое время, чтобы заняться бумажной работой или проверить тетради, аккуратные стопочки которых возвышаются на столе и на полочках стоящего слева от доски шкафа.
Алена Игоревна уже и придвинула к себе одну из таких стопочек, сняла с самого верха тетрадь, открыла на нужной странице. И все. Дальше дело не пошло.
Учительница сидела, подперев подбородок ладонями, и невидящим взглядом смотрела в окно. Настоящее время будто бы и не существовало. Мысленно Алена Игоревна все еще находилась на только что прошедшем уроке литературы, с восьмым «Б», и в ушах ее звучали собственные слова:
– Каждый может стать волшебником, сотворив чудо для другого человека, исполнив чужую мечту. Как капитан Грей.
Вот тут и раздалось громкое, на весь класс, хмыканье и весьма саркастичное «Да ну!»
Алена Игоревна вопросительно и даже удивленно глянула на четвертую парту ряда у стены, точнее на сидящую за ней ученицу Шлепнёву, заметила кривоватую усмешку на подкрашенных губах.
– Никакой Грей не волшебник и не романтик. Просто он – очень разумный и расчетливый молодой человек!
Шлепнёва чем-то походила на Анастасию Вертинскую, игравшую Ассоль в старом фильме (если не принимать во внимание выражение лица), и говорила с невозмутимым видом:
– Вот понравилась ему девушка, и он, чтобы не тратить напрасно время на всякие там ухаживания, нашел способ, как заполучить ее побыстрее. А ваша Ассоль повела себя, как полная дура. Купилась на внешние эффекты. Увидела красные тряпочки и сразу повисла у Грея на шее, даже не задумавшись, какой он человек на самом деле. А вы, Алена Игоревна, сами нас учили: наружность – не главное, главное – это внутреннее содержание.
Алена Игоревна и в самых своих кошмарных фантазиях не представляла, что можно сделать подобные выводы, прочитав «Алые паруса».
Как же так? Приземленно и расчетливо? В восьмом-то классе? А у нее, у взрослой, самодостаточной, мудрой, до сих пор сердце щемит, и глаза начинает пощипывать, стоит только вспомнить строки:
«От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего – ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи – она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича: – Я здесь, я здесь! Это я!
Тогда Циммер взмахнул смычком – и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка – все двигалось, кружилось и опадало.
Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу и, запыхавшись, сказала: – Совершенно такой».
Нет, Ассоль не зря боялась. Не так уж смешны были ее страхи. Ошибка, недоразумение, таинственная и вредная помеха, циничный Анялиз, двуличные мысли. Откуда? Да что же это за дети такие?
Алена Игоревна обиделась, растерялась и сделала вид, будто Шлепнёва вовсе и не говорила ничего, просидела весь урок молча, как она обычно и делала. Стоит ли обращать внимания на какие-то выкрики с места? И сразу же приступила к опросу, и слушала ответы правильные, заученные, неискренние, и было ей от них как-то не по себе.
И сейчас Алена Игоревна чувствовала себя неуютно, встревоженно, и все пыталась понять, почему с неприязнью думает о восьмикласснице Шлепнёвой. Может потому, что с языка так и стремились сорваться ужасные, отвратительные, разочарованные слова: «Ну и молодежь нынче! Вот мы…»
Нетушки! Ни за что она их не скажет! Она и сама все еще та самая молодежь.
– Разве Шлепнёва виновата, – рассуждала учительница, – что не получилось из нее романтичной возвышенной натуры? Что не верит она ни в чудо, ни в мечту, ни в добрую сказку, ни в искренние чувства! Может это я сама что-то упустила? Вовремя не обратила внимания. Может, это мы все, те, кто старше, намного и не очень, что-то упустили, что-то сделали не так?
И понятия не имела Алена Игоревна, что в этот самый момент в кабинете физики ученица восьмого «Б» класса Шлепнёва, забросив лабораторную работу, украдкой вздохнула и осторожно выудила из сумки свой личный девичий дневничок. В нем, между страницами, хранился слегка поблекший засушенный цветок алого мака, который подарил прошедшим летом Шлепнёвой…
Впрочем, кто подарил – это секрет.
ЧТО ТАКОЕ «САЛАСПИЛС»?
Приближалась очередная годовщина Великой Победы.
Неизвестно, как остальные, но вот Ваня да и все его друзья смутно представляли, почему именно эту победу считают великой, почему каждый год проходит праздник 9 Мая с таким официальным размахом. Фильмы о Великой Отечественной войне они не смотрели, книг о ней не читали, а все, что знали, почерпнули исключительно из учебника по российской истории, в котором войне посвящалось всего лишь несколько параграфов, наполненных датами и сухими фактами: битва такая-то проходила с такого-то по такое-то число и победа в ней имела большое стратегическое значение. Великая Отечественная война становилась для всего Ваниного поколения чем-то бесконечно далеким, легендарно-мифическим и практически нереальным и более всего ассоциировалась с черно-оранжевой георгиевской ленточкой на антеннах машин и на девичьих сумочках. А плакаты на улицах обещали: «Никто не забыт, ничто не забыто!» И, наверное, поэтому учитель обществознания предложил классу в качестве домашнего задания написать короткое сочинение «Моя семья в Великой Отечественной войне».
Услышав название сочинения, Ваня сразу вспомнил про дедушку Фиму.
Ефим – так звучало полное дедушкино имя, но только Ванин папа называл его официально Ефим Петрович. Бабушка, мама и сам Ваня всегда употребляли уменьшительное – Фима.
Имя казалось мальчику круглым и мягким, а вот дед был совсем другим. Высоким, сухощавым, малоразговорчивым и неулыбчивым. Он не умел беззаботно и заразительно смеяться. Даже в ответ на очень веселую шутку он лишь сдержанно усмехался. Если с ним и не было весело, зато всегда было интересно.
Родители целыми днями пропадали на работе, бабушка хлопотала по хозяйству, а дед… дед был целиком и полностью Ванин. Он забирал внука из садика, а когда тот пошел в первый класс, провожал в школу. Он научил его играть в шашки, ездить на двухколесном велосипеде, научил плавать и не бояться ночных чудовищ. Ваня воспринимал деда как очень взрослого друга, а не как родственника.
Еще с дедом было связано одно непонятное слово – Саласпилс.
Ваня услышал его, когда еще с трудом выговаривал некоторые звуки. Он нарочно много раз повторил: «Саласпилс, Саласпилс, Саласпилс!», чтобы хорошенько запомнить. Слово понравилось ему, оно звучало таинственно, сказочно и даже немного забавно. Поначалу у Вани получалось «сало пил». Разве не смешно?
Фантазия мальчика рисовала разные удивительные вещи, которые могли бы называться «Саласпилс», и было очень интересно узнать: а что же это на самом деле?
– Дедушка, а что такое «Саласпилс»?
Дед ответил не сразу, поначалу нахмурился, сжал губы в тонкую суровую полоску, но, посмотрев на простодушную Ванину мордашку, негромко произнес:
– Город такой.
– Город?
Ну вот! А Ваня-то напридумывал!
Хотя города тоже бывают необыкновенные. Вот в книжке про Незнайку город назывался Цветочным, и жили в нем малюсенькие сказочные коротышки.
– А ты в нем бывал? – Ване очень хотелось услышать какой-нибудь загадочный рассказ.
– Бывал, – кивнул дед нехотя и опять замолчал.
– А когда? – не отставал Ваня, заглядывая ему в глаза.
– Давно очень. Совсем еще мальчишкой, – дед отвел взгляд и добавил совсем тихо: – Чуть постарше тебя.
Ване стало еще интересней, вопросы так и сыпались из него:
– А какой это город?
– Обыкновенный, – сухо произнес дед, но внук ему не поверил. Хоть и маленький был, а почувствовал: какую-то тайну знает дедушка Фима о городе Саласпилс, но ему, почему-то, рассказывать не хочет.
У Вани уже новый вопрос на языке вертелся, но дед его опередил:
– Хватит дома сидеть, лясы точить. Пойдем-ка лучше в магазин. Бабушка нам вон какой длиннющий список составила.
Он поднялся с диване, махнул рукой.
– Беги, одевайся!
Ходить в магазин с дедом Ваня очень любил. Потому что прекрасно знал: без гостинца домой не вернется. Хоть какого-нибудь, хоть самого маленького – шоколадки или леденца на палочке.
Вот и помчался мальчик со всех ног одеваться и на время забыл про незнакомый город с загадочным названием Саласпилс. Но однажды вечером, когда родители на концерт ушли, а бабушка с дедушкой на кухне чай пили, Ваня включил телевизор: вдруг по какому-нибудь каналу мультики показывают! Раз – щелкнул, два – щелкнул и остановился, слово знакомое услышав.
– Еще один концентрационный лагерь, Саласпилс, находился в восемнадцати километрах от Риги, – произнес диктор гулким голосом, и на экране возникла старая черно-белая фотография. Посредине – прямоугольная кирпичная вышка, похожая на башню старинного замка, со смотровой площадкой наверху и маленькими оконцами на мощных стенах. Вокруг нее – непонятные светлые колонны и деревянные столбы, опутанные колючей проволокой. Не очень-то похоже на город. Удивился Ваня и громко закричал:
– Дедушка, тут твой Саласпилс показывают!
Из кухни донесся скрип отодвигаемой табуретки, звякнула посуда.
Широкими, быстрыми шагами дед вошел в комнату, бросил короткий взгляд на экран, подлетел к телевизору, едва не толкнув стоящего на пути внука, и резким движением выдернул из розетки шнур. Лицо у него было совсем белым и даже немного страшным.
– Хватит смотреть все подряд! – прикрикнул он на Ваню. – Спать пора!
У мальчика обиженно дрогнула губа.
Он же хотел как лучше! Дедушка сам говорил, что очень давно был в Саласпилсе. Наверное, он просто все забыл, поэтому и не рассказывает Ване. А сейчас увидит и вспомнит.
Одна слезинка уже предательски выглядывала из уголка глаза. А лицо у дедушки стало прежним. Он наклонился к внуку.
– Ну, ты что это, Ванек? Уж не реветь ли собрался? – дед сжал Ванины плечи. – Я тебя напугал, да? Ну, прости! Не хотел. Только ведь телевизор, сам знаешь, не всегда вещь полезная. Да и спать уже пора. Давай, зубы чисти, и книжку почитаем. Которую вчера начали.
Ваня мгновенно простил деда и послушно отправился в ванную, по дороге не переставая размышлять.
Диктор назвал Саласпилс вовсе не городом, а концентрационным лагерем. Опять два совершенно непонятных слова!
Только в школе Ваня узнал, что такое концентрационные лагеря. Их еще называли «лагерями смерти». Туда привозили мирных людей и попавших в плен солдат, и там они умирали.
А вот дедушка Фима выжил! Точнее, мальчик Фима выжил (ведь дедушка тогда был еще ребенком). И Ваня стал считать деда героем и никак не мог взять в толк, почему тот упорно не желает рассказывать о своем доблестном детстве.
Накануне праздника 9 Мая в школе проходили встречи с ветеранами.
В Ванином пятом «Б» классе такая встреча тоже состоялась.
Ветеран вошел в класс, дружно звякнули ряды медалей на его груди. Он сел на предложенный стул и обвел глазами ребят, а те попытались сосчитать, сколько же всего у него наград, и тихонько спорили, какая из них самая главная.
Он рассказал, как защищал от врага Ленинград, как был ранен и долго лежал в госпитале, потом воевал в Прибалтике, гнал фашистов из Латвии, а в октябре сорок четвертого освобождал Саласпилс.
– Мой дедушка тоже был в Саласпилсе! – не сдержавшись, выкрикнул Ваня.
Ветеран посмотрел заинтересованно.
– Значит, твой дед тоже воевал? Знаешь, в какой он был части?
– Он не воевал, – объяснил Ваня. – Он еще маленький был. Он – не в части. Он – в лагере.
– В лагере, – голос ветерана дрогнул, и какое-то время он сидел молча, смотрел на Ваню. А, может, и не на Ваню.
Взгляд его казался каким-то отсутствующим, будто бы глядящим не в настоящее, а в давнее прошлое. В тот самый октябрь сорок четвертого. И перед глазами ветерана стояло худенькое лицо наголо стриженого мальчишки, которого он выносил на руках из вонючего деревянного барака, а мальчик слабо кривился – старался, но так и не смог улыбнуться.
А Ваня удивился: почему этот очень пожилой человек, можно сказать, старик, неожиданно умолк: может, тоже удивился этому странному слову – Саласпилс?
Приближалась очередная годовщина Великой Победы, и учитель обществознания предложил классу в качестве домашнего задания написать короткое сочинение «Моя семья в Великой отечественной войне».
Услышав тему сочинения, Ваня сразу решил, что напишет про дедушку Фиму и Саласпилс. Но на этот раз расспрашивать деда он не станет (все равно тот уйдет от разговора), отыщет сам все, что нужно. Нет проблем, если под рукой находится интернет.
Ваня устроился за компьютером, набил в поисковике слово «Саласпилс», открыл первую же ссылку. Прочитав всего один абзац, Ваня понял, почему дед никогда не рассказывал про Саласпилс, почему мгновенно выключил телевизор, увидев на экране черно-белое фото со смотровой вышкой.
«Дети, начиная с грудного возраста, содержались немцами отдельно и строго изолированно. Дети в отдельном бараке находились в состоянии маленьких животных, лишенных даже примитивного ухода. Немецкая охрАня ежедневно в больших корзинах выносила из барака окоченевшие трупики погибших мучительной смертью малолетних узников. Всего же за время существования лагеря погибло 35000 советских детей».
УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ
Каждый раз наступление третей четверти Катя встречала с содроганием. Нет, ее не пугали мысли о том, что эта четверть являлась самой длинной и, как настойчиво убеждали учителя, самой решающей. Больше, чем чтобы-то ни было, Катю ужасали сдвоенные уроки физкультуры. На лыжах! Из-за которых, помимо неподъемной сумки с учебниками и тетрадями, приходилось тащить в школу раздувающийся пакет со специальной формой: свитером и непромокаемыми утепленными брюками. Хорошо хоть сами эти чертовы лыжи выдавали на месте.
Со стороны, конечно, могло показаться непонятным: а что тут плохого? Выбраться из душных классов, вдохнуть чистого морозного воздуха, покататься по хрустящему снежку. Не двадцать скучных кругов вокруг школьного стадиона, а один, проложенный в березовой роще на берегу реки.
От школы до рощи – десять минут ходьбы. Пересекаешь шоссе, всем классом нарочно вывалив на дорогу перед особенно густым потоком машин. Идешь еле-еле, нахально рассматривая недовольные лица водителей за лобовыми стеклами. Физрук взволнованно бегает взад-вперед, подгоняет. И вот – распахнутые настежь железные ворота, которые никто никогда еще не видел запертыми, да начало лыжни.
Катя стартует одной из последних. Бегает на лыжах она так себе. В основном, классикой. Ширк-ширк по уже проторенной лыжне. Коньковым получается иногда. Случайно.
Хорошо, если можно неторопливо проширкать весь урок, упиваясь открывающимися усталому взору красотами. Но в основном бегать приходится на время, а это для Кати – предприятие абсолютно безнадежное.
Катя старательно прибавляет скорость, хотя прекрасно знает, что за первым же сугробом поджидают ее всяческие неприятности.
Лыжи начинают проскальзывать, цепляться друг за друга. Катя пыхтит, делает вид, что не испугают ее разные трудности. До тех пор, пока одна из лыж не натыкается на другую, и Катя, не удержавшись, бухается в снег.
Задравшиеся кверху лыжи складываются в красноречивый знак – крест. Крест на «пятерке» по физкультуре. Крест на Катиной серьезной репутации. Иногда даже крест на школьном инвентаре.
В прошлом году физрук долго размышлял над Катиной четвертной оценкой. Ни один зачет по лыжам она так и не сдала. Когда бежали два километра, у нее размочалился тот выступ на ботинке (интересно, есть у него название?), который зацепляют креплением, и она прикатила на финиш не по лыжне, а по прогулочной дорожке, как в старой песне «на честном слове и на одном крыле». При пересдаче у нее отвалился загнутый кверху носок правой лыжи. А когда был забег на дальность, через замершую реку, мимо монастыря до соснового бора, она неудачно скатилась с горы. Едва не задавила подбадривавшего ее физрука, влетела в кусты и расцарапала до крови щеку.
И вот опять – сдвоенная физкультура на лыжах. А вокруг такая красота!
Белизна снега плавно переходит в белизну березовых стволов. Четкие яркие тени пересекаются с черными штрихами на коре, образуя невероятные геометрические узоры, и продолжаются в плавных изгибах темных ветвей, оплетающих сияющее синевой небо.
Летом здесь совсем по-другому. Катя хорошо знает. Зеленый сумрак, шепот листвы, щебет невидимых птиц. Только небо все такое же, пронзительно синее. Хотя из-под густых крон разглядеть его еще труднее. Вся Катина жизнь прочно связана с этой рощей.
Девочка неспешно катила между березами, но вот белые стволы расступились, и Катя выехала к реке. От ровной ледяной поверхности, чуть припорошенной свежим снежком, отделяли ее только два склона. Один – высокий, плавный, будто специально созданный для любителей лыжных и саночных спусков. Другой – короткий, но очень крутой.
Волшебно искрящийся на солнце снежный ковер начинался от носков лыж и тянулся до другого берега реки, а потом еще дальше, и, наверное, заканчивался только там, где касалась поверхности земли ясная синева небес. Белые стены монастыря казались тоже вылепленными из снега, а золотые кресты сияли в высоте словно необыкновенные дневные звезды.
Катя, глубоко дыша, смотрела сверху на этот простор и понимала: сейчас она вовсе не обычная мелкая девчонка. Сейчас она с легкостью способна обхватить руками раскинувшийся перед ней мир и восторженно прижать его к груди.
Катя думала: «Это все мое! Все-все! Моя зима. Моя река. Моя роща. Мой город. Моя жизнь».
Из-за деревьев выехал физрук, увидел застывшую перед спуском ученицу.
– Что, Мохрозова! – прокричал издалека, как обычно насмешливо копируя непоставленную Катину «р». – К лыжне пхримехрла?
Катя не ответила. Не услышала.
Физрук подкатил, пристроился рядом, хотел еще съязвить, но, проследив за девчоночьим взглядом, тоже зачарованно замер.
Так они и стояли вдвоем на верхушке склона, и заснеженные мир сверкал у их ног огромным драгоценным камнем, которому нет цены.
БРЮНЕТ С СЕРО-ЗЕЛЕНЫМИ ГЛАЗАМИ
Марина не спеша шагала по улице, размахивала школьной сумкой и думала о своей печальной женской доле.
Вот зачем ей понадобилось влюбляться в Черепухина?
Столько лет учились в одной школе – и ничего! А недавно едва не столкнулись лбами в кабинете математики, и будто молния Марину ударила. Вжах! Бум! Хрясь! – и все! Кранты!
Вместо неинтересного, ничем ни примечательного Черепухина увидела Марина незнакомого мальчика. Высокого, симпатичного, привлекательного и вообще…
Разве так бывает?
Пару дней Марина старательно убеждала себя в никчемности и нелепости захватившего ее чувства. Безрезультатно! Только еще хуже стало.
Теперь мысли о Черепухине преследовали и днем, и ночью. И она, как околдованная, бродила по школьным этажам в надежде поймать хотя бы один-единственный Черепухинский взгляд. Глупо!
Взглядов-то она наловила. И, конечно, они ей казались особенными. Но вдруг всего лишь казались?
Может, Черепухин смотрит так на всех девчонок подряд? Может, Марина выдает желаемое за действительное? Потому что о-очень хочется. Ведь не подходит к ней Черепухин! Не заговаривает!
Марина пнула валявшийся на дороге камешек, безразлично огляделась вокруг.
– Ты чего?
Следом за ней, тоже неспешно, трусил котенок. Нет, не маленький непрерывно пищащий мохнатый комочек, но и не безразличный независимый взрослый кот. Что-то среднее. Кошачий подросток. Тощий, бесцеремонный, еще не научившийся настоящей грации движений.
Марина, не останавливаясь, проследовала вперед. Кот не отставал ни на шаг. Марина озадаченно фыркнула и затопала дальше, потом оглянулась на ходу. Кот следовал за ней.
Он был белым. Почти целиком. Только между ушами, начинаясь ото лба, продолжаясь на макушке и на затылке вплоть до самой шеи, красовалось темное пятно. Получалось, если судить по прическе, все-таки брюнет. С серо-зелеными глазами.
Ну, вылитый Черепухин!
Кот моргнул, посмотрел вроде бы и на Марину, но в то же время сквозь нее.
Точно! Один к одному!
Марина осуждающе глянула на кота и громко спросила:
– И что ты за мной тащишься, Черепухин? Крадешься сзади, словно какой-то маньяк! Тебе что, других прохожих мало?
Они дошли до детской площадки, одновременно остановились.
– Может, ты в меня влюбился? А? Черепухин! – Марина уселась на первую попавшуюся лавочку. – А чего тогда не подходишь? Боишься?
Кот не боялся. Кот легко заскочил на лавочку и уселся совсем близко.
– Молодец, Черепухин! – подбодрила его Марина. – Как видишь, я не кусаюсь. Я, вообще, очень даже неплохая.
Она протянула руку и погладила кота.
– Да и ты, Черепухин, вполне ничего! Странно, что я раньше не замечала. Фамилия у тебя, конечно, ужасная. Но это – ерунда! – Марина собралась с силами, обреченно вздохнула. – Все равно ты мне очень нравишься, Черепухин! – Ей стало немного не по себе: от собственной смелости, оттого, что так ничего и не прозвучало в ответ, и она возмутилась: – Скажи же хоть что-нибудь!
Кот сощурил серо-зеленые глаза, криво ухмыльнулся и произнес:
– Я, собственно, только хотел узнать: может, сходим куда-нибудь вечером?
Придя в себя после секундного столбняка, Марина подскочила, как ошпаренная, обернулась и увидела…
Ну, конечно! ЕГО, ЕГО, ЕГО! Того самого Черепухина!
Щеки вспыхнули, уши заполыхали, захотелось провалиться сквозь землю. Но никак нельзя было!
– Я… я… – безуспешно пыталась что-то произнести Марина.
Черепухин помог.
– Ты не можешь? Да? – предположил невесело.
– Да! – автоматически повторила за ним Марина и сразу испугалась. – В смысле «да», потому что могу. Конечно! Вечером так вечером.
Она бросила взгляд на лавочку. Брюнета кота там уже не было.
ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ
Сережа мечтал о велосипеде.
Как только таял снег, и асфальтовые дорожки чуть-чуть подсыхали, мальчишки вытаскивали своих двухколесных коней и гоняли по двору. Кто быстрей. Или кто удачнее всех, не дрогнув, не упав, преодолеет созданную самим же полосу препятствий. А Сережа стоял и смотрел – что скрывать? – с завистью.
Ладно, кататься бы не умел, было бы не обидно. А ведь он умел. И лучше многих пацанов со двора.
Прошлым летом имелся и у него свой собственный велосипед. Правда, совсем старенький, доставшийся по наследству от какого-то там дальнего родственника. Но в один прекрасный день… то есть, в один ужасный день видавший виды заслуженный велик просто взял и рассыпался на части. Совсем как пишут в книжках: «Первый солнечный луч вырвался из-за облаков и, словно волшебный меч, вонзился в грудь вампира. В одно мгновенье монстр превратился в прах. Только мелкая серая пыль осыпалась на землю». Вот так и Сережкин велосипед. А на новый (мама виновато отводила взгляд) денег пока не было.