Читать онлайн Посланник МИД. Книга четвёртая бесплатно
Вступление
22 июня 1941 год, Берлин, полпредство СССР
От Шелленберга меня привезли в наше полпредство в Берлине таким же макаром…
Для правдоподобности или нет… нацистские молодчики таки меня попинали и порвали дорогой французский костюм.
Посольские моё возвращение почти не заметили, так как все были заняты устранением последствий вторжения эсэсовцев.
Из радиолы в общем зале неслись лающие слова выступления рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса, который зачитывал обращение Адольфа Гитлера: «Немецкий народ! На нашей границе сегодня стоят 160 русских дивизий. Вражеские летчики беззаботно её перелетают, забавляясь этим. Русские патрули вторгаются на территорию рейха, словно чувствуют себя хозяевами этой территории. Наша задача – не защита отдельных стран, а обеспечение безопасности Европы и спасение всех. Я решил возложить судьбу и будущее Германского рейха и нашего народа в руки немецких солдат. Да поможет нам Господь в этой борьбе!»
Заметив при этом реакцию посольских, что никто из них не обращает на него внимание, – значит это уже не первый раз…, – решил я.
Затем я поднялся в кабинет к Деканозову и доложил обо всём, что со мною было… Ну конечно свою версию…
Тот был рассеян и кажется совершенно меня не слушал…
Я посчитал, что субординацию соблёл и удалился… Чертовски хотелось спать. Найдя тихий закуток с диваном, я там и вырубился…
В тот же день, 22 июня, около двух часов дня в канцелярии посольства внезапно зазвонил телефон.
Из протокольного отдела министерства иностранных дел рейха сообщили, что впредь до решения вопроса о том, какая страна возьмет на себя защиту интересов Советского Союза в Германии, наше посольство должно выделить лицо для связи с Вильгельмштрассе.
Наш секретарь сказал, что через минут пятнадцать-двадцать мы сможем дать ответ.
Я это всё узнал, когда меня разбудили и позвали снова к Деканозову.
Он поручил мне быть ответственным за связь с германским МИДом и как то странно на меня посмотрел.
Конечно, я совершенно не делал тайны, что хорошо знаком с министром иностранных дел Гитлера, – фон Риббентропом.
Но с таким же успехом и я мог Деканозова подозревать в чём то таком… ведь это он, а не я … на банкете 1 мая… пил с ним на брудершафт…
И орали потом, как мартовские коты, немецкий шлягер «Лили Марлен»…
– Товарищ Козырев, заодно попросите у своего друга разрешение вывезти из клуба советской колонии фильмы и часть библиотеки, – не удержался он от шпильки в мой адрес.
Я только кивнул, пропустив его укол мимо ушей…
Когда через полчаса представитель протокольного отдела снова позвонил в посольство, то я ему сказал, что поддерживать связь с Вильгельмштрассе было поручено мне. Так же я изложил ему просьбу нашего полпреда.
Записав мое имя, человек из германского МИДа сказал:
– В порядке исключения одному представителю посольства разрешается съездить в клуб и увезти то, что посольство считает нужным. Но это должно быть сделано до 6 часов вечера. После этого всем находящимся в посольстве лицам категорически запрещается выходить за пределы территории посольства. Представитель посольства, уполномоченный для связи с Вильгельмштрассе, может выезжать только для переговоров в министерство иностранных дел, каждый раз договариваясь об этом заранее, причем в сопровождении начальника охраны посольства – старшего лейтенанта войск СС Хейнемана. Через Хейнемана посольство, в случае необходимости, может связаться с министерством иностранных дел.
И он повесил трубку.
Как я тут же выяснили, – телефонная связь была односторонней… когда мы снимали трубку, аппарат по-прежнему молчал.
Я всё это доложил Деканозову.
Он решили, что в клуб на посольской машине лучше всего поехать мне.
Затем добавил, что, поскольку за один рейс удастся вывезти лишь ограниченное количество предметов, следует забрать прежде всего фильмы о Ленине – в апреле, ко дню рождения Владимира Ильича, они были присланы нам из Москвы, – а также собрание Сочинений Ленина и некоторые другие работы классиков марксизма.
Деканозов это напутствие мне давал в большом зале для приёмов, где уже толпилось много народа.
– Мы не хотим, чтобы гитлеровцы устроили из этих фильмов и книг костры и организовали по этому поводу очередную антикоммунистическую демонстрацию, – сказал он громко, в расчёте на публику.
Я кивнул и ушёл выполнять поручение полпреда полностью идеологического характера.
До клуба доехали быстро…
Стоявший у здания клуба полицейский не был предупрежден о моем приезде и отказался меня впустить.
Мне снова нужно было позвонить на Вильгельмштрассе.
Напротив находилась небольшая лавочка, где торговали пивом, сигаретами и всяким хламом.
Я, находясь в Берлине и посещая клуб нашей советской колонии, часто заходили туда, чтобы выпить холодного пенистого пива и поболтать с хозяином лавчонки старым Гюнтером.
Туда я и направился, чтобы воспользоваться телефоном-автоматом.
Гюнтер и его жена встретили меня очень приветливо. А, сам хозяин, понизив голос, сказал, что потрясен известием о нападении на Советский Союз.
– Теперь уж совершенно ясно, чем всё это кончится. Мы, действительно, напобеждаемся до смерти, – проворчал Гюнтер, когда я, разменяв у него марку на мелочь, направился к телефонной будке.
Набрав номер протокольного отдела министерства иностранных дел, я пожаловался клерку, что, несмотря на договоренность, не могу попасть в помещение клуба, поскольку охраняющий его полицейский не имеет на этот счет указаний.
– Сейчас мы примем меры, очень сожалеем, подождите около клуба, – ответили мне.
Подойдя к стойке, я заказал пива, и у нас с Гюнтером завязалась беседа, которая, конечно, всё время вращалась вокруг темы войны и бедствий, которые она с собой несет.
Спустя минут 15 сквозь открытую дверь лавчонки я увидел, как к подъезду на противоположной стороне улицы подъехал мотоцикл с коляской, в которой сидел эсэсовский офицер.
Он что-то сказал полицейскому, и тот, перебежав улицу, зашел в заведение Гюнтера и сообщил, что мне можно войти в здание клуба.
Тем временем эсэсовский офицер укатил на своем мотоцикле, а полицейский вошел в клуб вместе со мной.
Сперва он стоял молча в стороне, наблюдая, как я складываю круглые металлические коробки с фильмами.
Но, когда я стал упаковывать книги, он принялся, не говоря ни слова, мне помогать: обвязывал стопки книг веревками и сносил их в машину.
Я тоже ничего ему не говорил. Так молча мы работали довольно долго. Только когда я сел в машину и завел мотор, полицейский крикнул мне вслед:
– Желаю вам самого лучшего, товарищ…
Обернувшись, я помахал ему рукой. Эти две первые встречи с простыми немцами после разбойничьего нападения гитлеровской Германии на Советский Союз – со старым Гюнтером и полицейским, охранявшим наш клуб, – показались мне знаменательными.
Ни у того, ни у другого не чувствовалось ни злобы, ни отчужденности. Видимо, антисоветская пропаганда Геббельса не везде оказалась действенной!
Когда я вернулся в посольство, было без нескольких минут шесть – успел вовремя!
Двор посольства уже походил на цыганский табор.
С узлами и чемоданами сюда съехались работники посольства с семьями. Вокруг было много детей самого различного возраста – от грудных до школьников.
В жилом корпусе места всем не хватило. Многие разместились в служебных кабинетах.
Но это была лишь небольшая часть всей советской колонии, о которой мы должны были позаботиться.
По уточненным спискам, оказалось, что вместе с членами семей в Германии и на оккупированных территориях находится свыше полутора тысяч советских граждан.
Затем происходил процесс сдачи груза хозяйственнику полпредства «под роспись». Весьма комично всё это выглядело на фоне происходящих далеко на Востоке событий.
В одиннадцать часов вечера лондонское BBC немного вернуло всех к реальности. Они передали обращение премьер-министра Англии Уинстона Черчилля, который откликнулся на события в СССР одним из первых, сказав:
«За последние 25 лет никто не был более стойким противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного сказанного о нём слова, но все это бледнеет перед тем зрелищем, которое я вижу сейчас. Прошлое с его трагедиями и преступлениями отступает. Я вижу русских солдат, как они стоят на границе родной земли и охраняют поля, которые пахали их отцы с незапамятных времен… Мы должны оказать России всю помощь, которую только сможем, мы будем делать это до самого конца…»
По недоумённым лицам, на которых отчётливо читалось: «На кой нам твоя помощь?», – мне было ясно, что никто из них не представляет всей трагедии… даже собственной… находясь в самом начале самой кровопролитной войны в самом логове нашего самого страшного врага…
Наша первая сводка, зачитанная Левитаном по московскому радио в 00-00 часов, и записанная нашими посольскими маркони, вызвала даже эйфорию… так как была такого содержания:
«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронтах от Балтийского до Черного морей и в течение первой половины дня сдерживались ими. После ожесточенных боев противник был отброшен, но на Гродненском и Кристынопольском направлениях войскам фашистской Германии всё же удалось достичь тактических успехов и занять Кальварию, Цехановец и Стоянув в 10-15 км. от границы».
Хотя я прекрасно знал, а немцы с удовольствием взахлёб об этом передавали из каждого чайника, что наши потери огромны, а их продвижение в глубь исчисляется десятками километров.
Так закончился этот самый длинный день…
С этими невесёлыми мыслями я снова нашёл себе пристанище и попытался уснуть на узкой кушетке, рядом с фикусом, за пильной портьерой, в конце коридора на третьем этаже, куда не добегали вездесущие дети и где было поспокойней.
Сон не шёл и я принялся анализировать…
По всему выходило, что меня «в тёмную» использовал как Сталин, так и Гитлер…
– Ну это ясно, что это они так думали, – усмехнулся я.
Но даже моё послезнание не помогло предотвратить войны. И теперь передо мною открылась новая задача – «приблизить Победу».
То, что она будет, я был совершенно уверен. Всё таки многое мне удалось сделать…
И крепкий тыл и крепкая броня мною были обеспечены.
Хоть немцы и не поверили в огромный танковый потенциал СССР, но он есть. И не даст им просто так прогуляться, как по Европе.
Да и на Дальнем Востоке всё совсем по иному, чем могло бы быть…
– Интересно, как меня встретят? Сразу к стенке поставят… как Артузова… или суд какой учинят?, – подумал я, проваливаясь в сон.
Утром следующего дня мне было предложено явиться на Вильгельмштрассе для предварительных переговоров.
Об этом сообщил мне обер-лейтенант Хейнеман, который сопровождал меня в машине до министерства иностранных дел рейха.
Теперь главный подъезд здания германского МИД выглядел снова будничным.
Принявший меня чиновник протокольного отдела заявил, что ему поручено обсудить вопрос о советских гражданах в Германии и на оккупированных территориях.
Он уже подготовил список, который, как я заметил, в основном совпадал с нашими данными.
Чиновник сообщил, что все советские граждане интернированы.
Однако, заявил он, проблема заключается в том, что в настоящее время в Советском Союзе находится только 120 германских граждан.
Это, главным образом, сотрудники посольства и других германских учреждений в Москве.
– Германская сторона, – продолжал мидовец, – предлагает обменять этих лиц на такое же число советских граждан. Конкретные кандидатуры посольство может отобрать по своему усмотрению.
Я сразу же заявил решительный протест против подобного подхода к делу. Ведь именно тот факт, что в Советском Союзе осталось лишь 120 германских граждан, тогда как здесь находится свыше полутора тысяч советских людей, показывает, что не Советский Союз, как это сейчас твердит германская пропаганда, а Германия заранее готовилась к нападению на нашу страну. Решив начать войну против Советского Союза, германские власти позаботились о том, чтобы отправить из Советского Союза в Германию как можно больше своих граждан и членов их семей.
Я сказал, что доложу нашему послу о германском предложении по обмену, но уверен, что мы не тронемся с места, пока всем советским гражданам не будет предоставлена возможность вернуться на Родину.
– Дискуссию об этом я вести не могу, – заявил чиновник протокольного отдела, – я лишь передал то, что мне поручено. Должен также сказать, что германское правительство конфисковало в качестве военных трофеев все советские суда, оказавшиеся в германских портах.
Я поинтересовался, – о каком числе кораблей идет речь?
– Точно не знаю, – сказал он и тут же, злорадно улыбаясь, добавил: – Кажется, в советских портах нет ни одного германского судна…
Вернувшись в полпредство, я рассказал это всё… и наш военно-морской атташе подтвердил, что да… 20 и 21 июня германские суда, стоявшие в советских портах Балтийского и Черного морей, в срочном порядке, даже не закончив погрузки, ушли из советских территориальных вод.
– А у нас на это не обратили внимания, – растеряно сказал моряк и добавил:
– Буквально накануне войны в Рижском порту скопилось более двух десятков немецких судов. Некоторые только что начали разгружаться, другие еще не были полностью загружены, но 21 июня все они стали сниматься с якоря. Так начальник Рижского порта, почувствовав недоброе, задержал на свой страх и риск немецкие суда и немедленно связался по телефону с Москвой.
Он сообщил о создавшейся зловещей ситуации в Наркомвнешторг и попросил дальнейших указаний. Об этом было сразу же доложено Сталину.
Но там видимо, опасаясь, как бы Гитлер не воспользовался задержкой нами немецких судов для военной провокации, распорядился немедленно снять запрет на их выход в море.
– Наверное, по той же причине не было дано и соответствующих указаний нам… да и капитанам советских судов, находившихся в германских портах, – грустно добавил Деканозов.
Что же касается предложения об обмене, то реакция всех наших дипломатов, когда они узнали о предложении гитлеровцев, была единодушной: мы решили категорически отклонить обмен на равное число лиц.
При следующей встрече в министерстве мне было поручено заявить, что мы решительно настаиваем на том, чтобы всем советским гражданам было разрешено покинуть Германию.
Лица, интернированные вне германской столицы, должны быть доставлены в Берлин и переданы нашему консулу. Что я немедленно и сделал…
На протяжении нескольких дней оставалось невыясненным, какая страна будет представлять интересы Советского Союза в Берлине.
Между тем нельзя было терять времени, так как я лично прекрасно понимал, какая трагическая судьба постигнет советских граждан, если им не удастся вернуться на Родину вместе с дипломатическим составом посольства.
Надо было все же найти путь для связи с Москвой и донести им наше положение…
Задействовать нашу берлинскую агентуру для этого мы посчитали чрезмерным и опасным…
Нужно было действовать через посольство одной из нейтральных стран…
Но как передать весточку? Ведь теперь посольство было наглухо отрезано от внешнего мира.
Ни одному человеку не разрешалось выйти за ворота. А за мной неотступно следовал обер-лейтенант Хейнеман, да и вообще я мог выезжать из здания только по вызову с Вильгельмштрассе.
Мы долго ломали себе голову над тем, каким образом кто-либо из нас мог бы прорваться сквозь цепь эсэсовцев, окруживших здание посольства?
Разведав обстановку, мы убедились, что попытка выбраться из посольства тайком, под покровом ночи, тоже не сулит успеха.
К вечеру охрана усиливалась и фасад здания ярко освещался прожектором.
За стеной дома, примыкавшего к зданию посольства с противоположной стороны, также патрулировали эсэсовцы с овчарками.
Но все же надо было найти какой-то выход…
И тут мне в голову пришла идея, которая вернула меня в памяти моей в кажущийся уже таким далёким 36-й год… в Испанию…
Глава 1
Мадрид, май 1936 год.
Испанские дела поглощали довольно много моего времени… Хотя казалось, что опасность миновала…
Но, несмотря на прошедшие новые выборы в кортесы – испанский парламент, которые дали большую победу левым партиям, силы реакции не хотели сдавать вековые позиции.
В стране шла ожесточенная борьба между левыми и правыми, внешние проявления которой для зрителей со стороны… в том числе и мне… не всегда были понятны.
Даже мне, находящемуся тут… в гуще событий… трудно было составить себе ясное представление о том, – куда же идет Испания?, – что уже говорить о тех, ко сидел в Москве…
Движется ли Испания к укреплению демократической республики или к торжеству полуфеодальной монархической диктатуры?
Как то заглянул ко мне мой давний друг, журналист… один из идеологов левого течения в ИСРП – Альварес дель Вайо.
И я, конечно, воспользовался случаем, чтобы получить от него возможно дополнительную информацию… к уже у меня имеющейся…
На мои сомнения … Альварес дель Вайо с жаром убеждал меня в правильности пути и скорых социальных переменах в лучшую сторону.
Но внутри меня росло беспокойство и предчувствие скорых кровавых событий. В ходе беседы я, как бы между прочим, заметил:
– Вполне верю тебе, что широкие массы испанского народа настроены радикально, и даже революционно…
– Допускаю, что интеллигенция, различные прослойки буржуазии и кое-кто из помещиков настроены антифеодально и антиклерикально…
– Но вот в чьих руках армия? От этого может многое зависеть в ходе дальнейшего развития событий, – с чувством тревоги я спросил у него. Хотя всё прекрасно и сам знал… Но хотелось услышать мнение со стороны… и от осведомлённого человека…
Альварес дель Вайо допил чашку чаю, поставил её на стол и, точно собравшись с мыслями, начал:
– Мне, товарищ Козырев, трудно ответить кратко… Разреши для начала и лучшего понимания осветить тебе положение с вооруженными силами в Испании несколько подробнее… как я себе это вижу…
Я с готовностью согласился, и Альварес дель Вайо сообщил мне следующее: Когда 14 апреля 1931 года в Испании была провозглашена Республика, армия представляла для неё серьезную проблему.
Основная масса испанского офицерства всегда вербовалась из полуфеодальных помещичьих кругов и отличалась крайней реакционностью. Численность военной верхушки была поразительна…
В том же 1931 году при общем контингенте армии в 105 тысяч человек на действительной службе состояло около 200 генералов и до 17 тысяч офицеров.
Иначе говоря, один генерал приходился на 500 солдат, а один офицер – на 6 рядовых.
Пропорция явно нелепая, если принять во внимание очень низкий уровень технической оснащенности испанской армии.
– А ведь сверх того имелись еще тысячи офицеров и генералов в запасе!, – воскликнул он.
Военный бюджет составлял почти треть всех государственных расходов. Являясь верной защитой церкви и помещиков, армия, точнее, её генеральско-офицерская верхушка представляла собой настоящее государство в государстве, и во главе её стоял сам король.
Не подлежало ни малейшему сомнению, что, если республика хочет обезопасить свою жизнь, то она должна сразу же уничтожить столь враждебное ей осиное гнездо.
– Сделала ли она это?, – задал мой гость риторический вопрос, на который попытался сам дать ответ:
– Только частично, половинчато…
– Первый военный министр республики Асанья пытался «реорганизовать» армию, однако, как типичный либеральный демократ, он не сумел проявить при этом ни достаточной твердости, ни последовательности.
– Я всё это помнил…, будучи тогда тут, – пронеслись у меня мысли.
– Вместо того чтобы начисто разогнать старую воинскую верхушку и создать новую из людей, дружественных республике, Асанья избрал путь гнилого компромисса, – возмущался мой собеседник.
Он предложил всем офицерам, не разделяющим республиканских взглядов, добровольно выйти в отставку с сохранением полной пенсии, оружия, формы и титулов.
Таким путем офицерский корпус численно был сокращен примерно наполовину.
Но политически мало что изменилось…
Офицеры, оставшиеся на службе, внешне слегка перекрасившись, в душе сохранили прежние монархическо-феодальные убеждения.
А те, что ушли в запас и оказались совершенно свободными от обычных своих забот, с головой окунулись в «политику»: создали «Испанский военный союз», – ставший оплотом реакции.
Вступили в тесный контакт с крайне правыми партиями и группами, начали устраивать военные заговоры и мятежи.
– И всё это на казенный счет!, – тут уже не выдержал я и возмутился.
Мой собеседник далее рассказал мне, с негодованием, что Республика аккуратно выплачивала им пенсии.
Наряду с армией, в Испании имелась ещё и многочисленная жандармерия, именовавшаяся Гражданской гвардией.
Она пользовалась самой дурной славой среди широких масс народа. Её одинаково ненавидели как рабочие, так и крестьяне.
Во время республиканского переворота 1931 года Гражданская гвардия, возглавлявшаяся генералом Санхурхо, не решилась открыто выступить против республики: слишком уж дискредитированы были тогда Бурбоны!
К тому же Санхурхо полагал, что к Испании в полной мере приложимо французское изречение «plus ga change – plus ca reste» – «чем больше это меняется, тем больше остается все тем же». Однако он ошибся.
Как ни бесхребетны были Асанья и его коллеги, под все возрастающим давлением проснувшихся масс они оказались вынужденными начать некоторые реформы, и прежде всего в области земельной.
Это вызвало среди испанских реакционеров бурю негодования. Генералитет реагировал стремительно: в августе 1932 года Санхурхо, опираясь на Гражданскую гвардию, поднял восстание против правительства.
Оно было плохо подготовлено и ограничилось главным образом Севильей. Основные силы господствующего класса выжидали… они считали военное выступление преждевременным.
А рабочие ответили на мятеж всеобщей стачкой. Авантюра Санхурхо была ликвидирована в течение нескольких часов.
Однако она могла стать, серьезным предупреждением для правительства. Асанье представлялся великолепный случай начисто разогнать Гражданскую гвардию и вместо неё создать новую полицейскую силу, верную республике. Но нет! Асанья и тут не изменил тактике гнилого компромисса: приговоренный к смертной казни Санхурхо был помилован, Гражданская гвардия сохранена в своем старом виде и в то же время правительство создало особую Ударную гвардию (Guardias de Asalto), в ряды которой становились сторонники Республики.
Таким образом, в Испании оказались два далеко не во всём согласных друг с другом органа безопасности, чем порождался в стране весьма опасный административный хаос.
Альварес дель Вайо откровенно признавал и с этим я был с ним полностью согласен, что вредные последствия такой политики обнаружились с особенной остротой после февральских выборов этого 1936 года, давших победу Народному фронту в кортесах.
Испанская реакция сейчас всерьез испугалась… и, не рассчитывая парировать угрозу себе, своим жизненным … экономическим и политическим привилегиям… мирными… парламентскими средствами, стала усиленно думать о столь привычном для Испании военном перевороте – «пронунсиаменто».
Политическая роль армии и жандармерии сразу возросла.
– Принимает ли Республика сейчас какие-либо меры защиты?, – задавались мы с ним вопросом.
– Да, принимает…
Альварес дель Вайо рассказывал мне то, что было всем и так известно…
Что «наиболее подозрительные» генералы были разосланы подальше от Мадрида… что среди офицерства проводится чистка, что усиливается Ударная гвардия.
Кроме того, объединение социалистической молодежи создало свою собственную милицию.
Суммируя все это, сопоставляя плюсы и минусы, Альварес дель Вайо приходил к довольно оптимистическому выводу:
– Конечно, путь республики не усеян розами, но и серьезной опасности для неё нет.
В стране, по его мнению, имеется достаточно сил для предупреждения… или, во всяком случае, для подавления любой попытки военного переворота. Выслушав Альвареса дель Вайо, я заметил ему, что его мнение оставило у меня несколько иное впечатление…
– А на самом деле, – сказал я ему, – давай посмотрим, какое складывается положение:
– Ударная республиканская гвардия «асальто» нейтрализуется реакционной Гражданской гвардией в случае мятежа…
– Армия крайне ненадежна, ибо, несмотря на все реформы Асаньи, основная масса офицерства по-прежнему очень реакционна.
– Да и рассылку «подозрительных» генералов по провинции, конечно, нельзя считать серьезной предупредительной мерой, – перечислил я слабые стороны текущего положения.
– Стало быть, практически армия в руках врагов народа, – сделал я вывод.
– А что ей может противопоставить демократия?, – задал я вопрос.
– Только социалистическую милицию…, – ответил смущённо мой собеседник.
– Как велика она?, – спросил я его.
– Думаю, в Мадриде наберется тысяч до пятнадцати, – ответил мне Альварес дель Вайо.
– Ну, а как она обучена, вооружена?, – задал я ему следующий логичный вопрос.
– Обучена, пожалуй, не плохо… Особенно, если принять во внимание её дух. Но с вооружением дело обстоит неважно…, – с грустью констатировал он.
– Вот видишь, – продолжал я. – Итак, против хорошо вооруженной и многочисленной армии мы имеем плохо вооруженную и немногочисленную социалистическую милицию… Конечно, дух милиции очень важный плюс, однако…
– Но ведь с нами народ! – воскликнул Альварес дель Вайо. – Самые широкие массы народа!
– Это, разумеется, очень важно, – согласился я, – в этом основная сила Республики.
Но, если народ хочет отстоять свои права, он должен иметь острые зубы. Насколько могу судить, испанский народ таких зубов еще не имеет. И это очень опасно.
Реакция может легко пойти на риск переворота, тем более что у вас «пронунсиаменто», то есть военный переворот – почти бытовое явление…
– Не надо также забывать и о международной обстановке, о планах и стремлениях фашистских держав – Германии и Италии.... , – стал я ему приводить свои опасения, которые впрочем высказывал тут всем руководителям Народного фронта и республиканского правительства.
Альварес дель Вайо… как и те… стал мне с жаром возражать.
Он и другие … никак не хотел расстаться со своим оптимизмом, который, чем дальше мы спорили, тем менее обоснованным мне казался.
В заключение я сказал ему:
– От души желаю, чтобы твои ожидания оправдались. Однако сам я, к сожалению, настроен скептически.
– По-моему, – сказал я ему, – опасность для республики вполне реальна. Если республика в кратчайший срок не сумеет по-настоящему «прочистить» армию и крепко взять её в свои руки, ни за что поручиться нельзя.
– Овладеть армией, вооружить народ – это сейчас важнейшая задача, стоящая перед испанской демократией, в частности перед социалистической партией, в которой тебя Альварес ценят и прислушиваются…
– Мы так и действуем! – горячо отозвался Альварес дель Вайо. – Но наши возможности довольно ограниченны.
Ведь мы, социалисты, не входим в правительство, мы только его поддерживаем. Правительство состоит из людей типа Асаньи.
Все, что в сложившихся условиях можно делать, мы делаем и будем делать. На этот счет не сомневайся…, – заверил он горячо.
Когда Альварес дель Вайо ушел, я стал мысленно подводить итоги нашей беседы.
Для меня было совершенно очевидно, что у моего недавнего гостя слишком много доверчивости, почти прекраснодушия…
И – увы! – я уже хорошо знал, что розовые очки даже самых лучших из европейских социалистов часто оплачиваются кровью и страданиями народных масс.
Конечно, в тот теплый июльский день я не мог предвидеть будущего, но помню, что от встречи с Альваресом дель Вайо у меня осталось ощущение какой-то неясной внутренней тревоги.
Не было у меня уверенности, что испанская демократия сознает грозящую ей опасность.
И ещё менее я был уверен в том, что она, включая и коммунистов и социалистов, принимает действительно эффективные меры для предупреждения этой опасности…
В силу своего положения, я, конечно, на многое влиял, но я не мог самолично заставить тут сделать всё по-моему … Мне это запрещали предписания из Москвы… от Коминтерна…
Там очень опасались реакции Запада на наше вмешательство… Поэтому по максимуму дистанцировались…
Конечно и меня несколько успокаивал тот факт, что благодаря моему вмешательству… в Испанию уже почти пять лет тоненьким ручейком стекалось оружие и формировались коммунистические бригады… вооружённые даже танками и самолётами…
– Но что такое полсотни танков и два десятка самолётов?, – задавался я вопросом, – если… как мне подсказывало моё чутьё… на стороне мятежников сразу же выступят регулярные части фашистской Италии… её флот и авиация… Да и гитлеровская Германия не будет в стороне…
***
Несмотря на серьёзную опасность мятежа и гражданской войны в Испании, меня по прежнему весьма беспокоили дела в Германии…
Благодаря довольно свободному своему положению в Мадриде, я имел возможность поддерживать связь со всеми своими контактами там…
Довольно занятная информация поступала ко мне от Ольги Чеховой, которая вращалась среди нацисткой верхушки.
Она там близко сошлась с этой выскочкой… как она когда то охарактеризовала Лени Рифеншталь… которая была и талантливой актрисой… и кинорежиссёром… и вообще… довольно деятельной…
В моей голове крутилась фраза: «…студентка, спортсменка, комсомолка и… просто красавица…»
Так вот… эта Лени «сорвала банк», когда сняла для нацистов пропагандистский фильм про их прошлогодний съезд в Нюрнберге, под названием «Триумф воли», где очень живо представила Гитлера и его свору…
И вот Оля с ней подружилась и теперь везде с ней каталась … в том числе и на лыжах…
В своих письмах мне, Чехова писала, что они с Лени… как обычно, в канун Рождества… в прошлом 1935 году отправились в горы.
Незадолго до отъезда Лени из Берлина… ей позвонил Шауб – секретарь Гитлера и спросил: не может ли она посетить Гитлера в его мюнхенской квартире? Причину этого неожиданного приглашения он назвать не смог. Лени сказала ему, что приедет вместе с Чеховой… Тот согласился сразу… видимо Гитлер слушал их разговор и кивнул ему…
Поскольку в Давос, где они обычно катались… нужно было ехать через Мюнхен, то это не составляло для них никакого труда.
В одиннадцать часов утра они с Лени стояла на Принцрегентенплац у дома номер 16 – неброско выглядевшего углового здания возле Театра Принца-регента.
Когда они позвонила на третьем этаже, дверь им открыла женщина средних лет, как Чехова узнала позже, это была фрау Винтер, экономка в частной квартире фюрера.
Она провела их в просторную комнату, где уже находился Гитлер.
– Как и всякий раз, при встрече с ним я почувствовала беспокойство, – сообщила Лени Чеховой перед их визитом. И пояснила: – Сдержит ли он своё обещание и не поручит ли снимать мне новые пропагандистские фильмы?
Гитлер был в гражданской одежде. Комната, обставленная скромно, казалась довольно неуютной: большая книжная полка, круглый стол с кружевной скатертью, несколько стульев.
Гитлер, словно угадав мои мысли, сказал: – Как видите, фройляйн Рифеншталь и фрау Чехова, я не придаю никакого значения комфорту. Каждый час я использую для решения проблем моего народа. Поэтому всякое имущество для меня лишь обуза, даже моя библиотека крадет у меня время, а читаю я очень много…
Он прервал свою тираду и предложил гостьям что-нибудь выпить.
Они… не сговариваясь… остановили свой выбор на яблочном соке.
– Если дают, – продолжил Гитлер, – то нужно брать. Я беру, что мне нужно, из книг. Мне много ещё нужно нагонять. В юности у меня не было средств и возможности это получить. Каждую ночь я прочитываю одну-две книги, даже в том случае, если ложусь поздно.
Лени спросила: – А что вы предпочитаете читать? Он ответил не раздумывая: – Шопенгауэра – он был моим учителем.
– Не Ницше? – удивилась Оля.
Фюрер улыбнулся и продолжил: Нет, дорогая фрау Чехова … в Ницше для меня не много проку, он скорее художник, чем философ, рассудок у него не такой прозрачный, как у Шопенгауэра.
Оля написала в своём письме мне, что это озадачило её, так как все говорили, что Гитлер – поклонник Ницше.
Он же добавил: – Конечно, я ценю Ницше как гения, он, возможно, пишет на самом прекрасном языке, какой только можно отыскать на сегодняшний день в немецкой литературе, но он не мой идеал.
Чтобы перейти к другой теме, Лени спросила: – Как вы провели сочельник?
На что Гитлер меланхолично ответил: – Я бесцельно ездил по сельским дорогам со своим водителем, пока не устал.
Мы с удивлением посмотрела на него, пишет Ольга, а он пояснил: – Я делаю это в сочельник каждый год. И после небольшой паузы добавил грустно: – У меня нет семьи, я одинок.
– Почему вы не женитесь?, – спросила у него Лени.
Гитлер вздохнул: – Если бы я привязал к себе женщину, это было бы безответственно с моей стороны. Что она могла бы получить от меня?, – задал он риторический вопрос и ответил на него: – Ей пришлось бы почти всегда быть одной. Моя любовь без остатка принадлежит моему народу. Если б у меня были дети, что бы с ними случилось, отвернись от меня счастье? Тогда у меня не осталось бы ни одного друга, и детям пришлось бы переносить унижения и, возможно, даже умирать с голоду.
Чехова написала в письме, что он говорил это с горечью и взволнованно, но вскоре успокоился и с пафосом произнёс: – Я могу полностью полагаться на людей, помогавших мне в трудные годы и которым буду хранить верность, даже если у них не всегда хватает способностей и знаний, требующихся в нынешнем положении.
После этого, пишет Ольга, он испытующе посмотрел на нас и совершенно неожиданно спросил: – А какие у вас планы?
На что Лени спросила у него: – Доктор Геббельс вам ничего не сообщал?
Фюрер покачал отрицательно головой. Тогда Лени стала рассказывать ему, как после долгого внутреннего сопротивления решилась снимать фильм об Олимпийских играх в Берлине.
Так вот из письма Ольги Чеховой я узнал, что в этом 1936 году в Германии пройдут Олимпийские игры. Причём как летние, так и зимние…
Такое решение ещё четыре года назад принял Международный олимпийский комитет – МОК… Понятное дело, что я далёк от мира большого спорта… и это пропустил.
Далее Оля пишет, что Гитлер удивленно посмотрел на Лени и сказал: – Это интересное задание. Но вы мне говорили, что больше не хотите делать документальные фильмы, а только сниматься как актриса?
– Да, – сказала Лени, – безусловно, я в последний раз снимаю подобный фильм. Затем Лени пояснила, что она после долгих размышлений поняла, что это редкий шанс, который дает ей МОК, и великолепный контракт с фирмой «Тобис», а также не в последнюю очередь мысль о том, что мы в Германии потом долго не увидим Олимпиаду, заставили её согласиться.
Затем, как пишет Чехова в своём письме, Лени рассказала Гитлеру о своих трудностях в реализации проекта и о большой ответственности, которая её беспокоит.
Гитлер поддержал её в своей манере: – Тут вы не правы, Лени… нужно больше верить в себя. Кто, кроме вас, сумеет снять фильм об Олимпиаде?
К тому же устроителем Игр является МОК, а мы всего лишь принимающая сторона.
Проблем с доктором Геббельсом не будет никаких, – заверил он.
Далее Ольга Чехова пишет, что к их изумлению, он добавил: – Сам я в Играх не очень заинтересован и предпочел бы не заниматься ими…
– Почему? – удивились мы, пишет Чехова.
Гитлер помедлил с ответом, затем сказал: – У нас нет никаких шансов выиграть медали, наибольшее число побед одержат американцы, и лучше всех у них выступят чернокожие спортсмены. Мне не доставит никакого удовольствия смотреть на это. Кроме того, приедет много иностранцев, которые отвергают национал-социализм. Тут могут быть неприятности.
Он упомянул и о том, что ему не нравится олимпийский стадион: колонны какие-то слишком хилые, само сооружение недостаточно отражает мощь тевтонского духа. – Но я уверен, что вы непременно сделаете прекрасный фильм, – сказал он Лени в конце.
Затем он перевел разговор на Геббельса и спросил: – Может ли быть плохим человек, способный смеяться так искренно, как доктор?
И прежде чем Лени успела высказаться на этот счет, он сам ответил на свой вопрос: – Нет, тот, кто так смеется, не может быть плохим…
– У меня же создалось ощущение, – пишет Оля, – что Гитлер был тем не менее не совсем уверен в своих словах и хочет закончить разговор.
Фюрер испытующе посмотрел на нас, – пишет она, – немного подумал и затем сказал:
– Прежде чем вы покинете меня, хочу вам кое-что показать. Пожалуйста, пойдемте со мной. Он повел их по коридору и открыл запертую дверь.
В комнате стоял мраморный бюст девушки, украшенный цветами.
– Это Ева Браун, – пояснил он, – моя любовь. Она та единственная женщина, на которой я мог бы жениться.
– Мы ничего не сказали…, – пишет Чехова. И когда в смущении прощались с Гитлером, он сказал Лени: – Желаю удачи в работе. Вы обязательно с ней справитесь.
Затем было письмо от Ольги Чеховой с рассказом о зимней Олимпиаде…
Она открылась 6 февраля 1936 года в Гармиш-Партенкирхене.
Оля писала, что ещё за сутки было не ясно, смогут ли Игры состояться. Долго не выпадал снег, луга и просеки были скорее зелеными, чем белыми.
Но в ночь перед началом Игр пошел желанный и обильный снег. Гармиш-Партенкирхен приобрел великолепный зимний вид.
Она поселилась с Лени в гостинице «Гармишер хоф».
Лени приехала туда, как написала Ольга, не только чтобы увидеть Игры в качестве зрителя, но также и поучиться фиксировать камерой спортивные мероприятия.
Некоторые из её операторов опробовали там аппараты, оптику и пленку.
Как пишет Ольга, к огорчению Лени… Геббельс неожиданно решил делать ещё один фильм об Олимпиаде и поручил это Гансу Вайдеманну, сотруднику отдела кинематографии своего министерства.
Лени сказала Ольге, что не сомневается, что таким образом тот хотел доказать ей, «как можно хорошо и быстро осуществить работу над подобным фильмом».
Оля спросила у Лени, – почему она не снимает ленту и о зимней Олимпиаде? Та ей ответила, что это, конечно, заманчиво, но она понимает, что невозможно в один год сделать два фильма. Летние Олимпийские игры были для неё куда важнее.
Далее Оля пишет, что в Гармише состоялись увлекательные состязания.
Снова феноменально выступила какая то Соня Хени, которая после десяти чемпионатов мира теперь выиграла свою третью золотую олимпийскую медаль. Событием стало и выступление неких Макси Хербер и Эрнста Байера в парном фигурном катании.
Когда они танцевали свой знаменитый вальс, – пишет Чехова, – зрители захлебывались от восторга.
В скоростном спуске на лыжах у мужчин немец Ганс Пфнюр оказался быстрее шустрого австрийца Гуцци Ланчнера и завоевал золотую медаль.
У женщин первой с большим перевесом пришла Кристль Кранц, – «королева» горнолыжниц.
Олимпиада в Гармише прошла успешно, – констатировала Чехова.
Когда Зимние Игры закончились, они с Лени поехали в Давос… там кататься на лыжах.
Прибыв туда, Лени неожиданно получила приглашение от Муссолини…
– А вот это уже интересно, – подумал я тогда, прочитав это в письме Ольги.
Приглашение пришло от референта по вопросам культуры итальянского посольства в Берлине.
Оказывается, это не первое приглашение… Две недели назад Лени уже получала такое приглашение, но не смогла его принять, так как находилась в Гармише и не хотела отказываться от присутствия на Играх.
Итальянское посольство сообщило Лени, что Дуче хочет побеседовать о её работе в кино.
Лени ответила, что примет приглашение, но будет с Ольгой Чеховой, на что в посольстве тут же согласились…
– При прощании в Давосе наши австрийские друзья, – писала Ольга, – которые собирались покататься с нами в районе Парсенна, в шутку просили Лени замолвить за них словечко Дуче.
Речь шла о возможной оккупации итальянцами Южного Тироля.
По пути в Рим Оле и Лени пришлось переночевать в Мюнхене. В гостинице «Шоттенхамель» близ вокзала, где Лени обычно останавливалась.
Там они встретили в вестибюле фрау Винтер, экономку Гитлера и рассказали ей о приглашении Муссолини.
И вот … всего лишь через час у Лени в номере зазвонил телефон. Это снова была фрау Винтер. Она сказала: – Гитлер в Мюнхене. Я пересказала ему наш разговор. Фюрер велел спросить, – когда завтра вылетает ваш самолет?
– Ровно в двенадцать я должна быть в аэропорту, – ответила Лени.
– Вы не могли бы встать немного пораньше, чтобы быть в десять у фюрера?, – спросила та после некоторой паузы.
Лени потом честно призналась Оле, что это приглашение её немного испугало. – Что бы оно могло значить?, – задавалась она вопросом.
– Наши друзья, – пишет Ольга Чехова, – рассказали нам, что на австрийской границе стоят итальянские войска и что ситуация в Южном Тироле крайне взрывоопасна. Не потому ли Гитлер хотел поговорить с Лени?
Лени ответила экономке Гитлера, что приедет с Ольгой Чеховой, чтобы сразу затем отправиться в Аэропорт.
Экономка тут же согласилась… видимо Гитлер слушал разговор и кивнул той в знак согласия.
– На следующее утро, – пишет мне Ольга Чехова, – они с Лени были на площади Принцрегентенплац.
Гитлер извинился за приглашение в столь ранний час.
– Я слышал, – сказал он, – что дуче пригласил вас к себе? Вы долго пробудете в Риме? Лени ответила отрицательно, но Гитлер вопреки нашему ожиданию не стал говорить о Дуче, а начал рассказывать о своих строительных планах, потом об архитектуре и разных архитектурных памятниках за границей, которыми он восторгался и, к Олиному изумлению, точно описывал их.
Всё это не имело ничего общего с их визитом в Рим.
И лишь когда Оля и Лени уже хотели попрощаться, – фюрер как бы мимоходом сказал: – Дуче – человек, которого я высоко ценю. Я бы сохранил к нему уважение, даже если бы ему однажды довелось стать моим врагом…
– Это было все…, – писала Ольга. – Он даже не попросил Лени передать ему привет.
Было заметно, как Лени испытала облегчение оттого, что ей не нужно ничего говорить Муссолини.
Гитлер поручил своему шоферу точно в заданное время доставить Ольгу и Лени на своем «мерседесе» в аэропорт Обервизенфельд.
В Риме – их самолет приземлялся в «Чампино» близ античной Аппиевой дороги.
Там Ольгу и Лени встретили члены итальянского правительства, некоторые из них были в черной униформе. Был даже Гвидо фон Париш, атташе по вопросам культуры итальянского посольства в Берлине.
От него-то Лени дважды и получала приглашения. В машине он сидел рядом с Лени и прошептал загадочно: – Вы увидите Дуче еще сегодня.
– Вдруг подумалось тогда, – пишет Ольга, – что речь, возможно, идет не об обычной аудиенции. Мысль отнюдь не успокоительная…
Уже через несколько быстро промелькнувших часов Ольга и Лени входили в палаццо Венеция.
Им сказали, чтобы они обращалась к Муссолини «ваше превосходительство». Тяжелые двери медленно раскрылись, и Ольга с Лени вошли в зал.
Далеко от двери стоял большой письменный стол, из-за которого Муссолини вышел им навстречу. Он приветствовал их и подвел поочерёдно каждую к роскошным креслам. Проявляя галантность к дамам… пока те усаживались в них…
– Хотя Дуче был не особенно большого роста, – пишет дальше Ольга, – однако производил весьма внушительное впечатление. Сгусток энергии в униформе, но и немножко Карузо, – сделала она яркое сравнение.
Сделав им несколько комплиментов, кстати, на удивительно хорошем немецком, как написала Ольга, он перевел разговор на фильмы Лени.
– Я была удивлена, – написала Чехова в письме, – что он запомнил так много деталей. Он с трудом поверил тому, что опасные сцены, где играла Лени в Альпах и Гренландии были сняты без дублеров, а также с восторгом отозвался о технике съемки. Потом он заговорил о «Триумфе воли».
– Этот фильм, – сказал он, – убедил меня в том, что документальные фильмы вполне могут быть захватывающими. Потому я и пригласил вас, – обратился он к Лени…