Читать онлайн Братья. Книга 3. Завтрашний царь. Том 2 бесплатно

«Хасины идут!»

Ознобиша бродил вдоль стены, обтянутой старинными тканями. В тесноватой передней третьего сына не было резных полок с тленом древних добыч. Здесь жила молодость, устремлённая к свершениям, а ковры на полу лежали почти всегда свёрнутыми, чтобы шёрстку не сминали сапоги воинов, не забивали опилки. Как же Ознобише нравилось здесь!..

Седмицу назад Эрелис сказал ему:

– Твоё разыскание касается судеб праведных. Долг обязывал меня предложить владыке сотворить подношение перед ступенями трона.

То есть там, где рукотворную ветвь обнимала привидевшаяся верёвка. Ответ мог быть только один.

– По воле государя этот райца объявит добытую правду там, где государю будет угодно…

Хотя в груди вдруг стало пусто. Совсем ненадолго.

Глаза Эрелиса блеснули пониманием, сочувствием, хитрецой.

– Увы, – вздохнул царевич. – Здоровье великого брата требует сберегать его силы для державных забот, не расточая на… дела старины, неизвестно зачем поднятые из праха. Твой труд затрагивает лишь меня и мою ветвь, поэтому ты поднесёшь его здесь. Слушай же: вот кого нам следует оповестить…

Перечисление легло в память, на услужливо подставленный невидимый лист. Девки-снегурки улыбнулись издалека.

Вчера сенные прислужницы мало не языками вылизали каменный пол, а молодые рынды задали трёпку коврам. Харавониха ругалась, как прачка, самолично гоняя приспешников на поварне, а дядька Серьга лез в петлю, обнаружив, что выходной кафтан Эрелиса безнадёжно сселся в плечах.

Так, по крайней мере, рассказывала Нерыжень, когда они с лохматым мезонькой встречали райцу из Книжницы. Ознобиша слушал рассеянно. Больше внимал звучанию милого голоса. И смутно завидовал людям, для которых завтра будет просто днём среди дней.

…Царский райца похаживал взад-вперёд, следил бег узора на старинной парче, горевал о вылезшей нитке, словно это было самое главное в жизни. Сам понимал, что к вечеру улыбнётся нынешнему смятению.

К вечеру, может, и пальцы саднить прекратят. С утра Ознобиша их изрядно намял, проверяя скоропись Ардвана. Сын рыбака держал писало, как краб клешнёй. От этакой хватки приходили в отчаяние учителя Невдахи, пусть Ардван и записывал быстрее, чем они могли говорить.

Молодому райце всё было мало.

– Не просто слово за слово! Ты беседу тела мне улови! Взгляд, усмешку, взмах рукава! Всё отметь! Чтобы внуки Эрелиса, листая дееписания, как бы сидели здесь, среди нас…

Ардван, уверенный в своём досужестве, слушал сперва снисходительно. Потом заразился страхами Ознобиши. Взялся вертеть в пальцах писало, как Чёрная Пятерь учила вертеть ножи. Спохватился, оставил, пожаловался:

– Схвачу, что успею, только… Я же краснописец простой. Не мазила из переулка…

Хлёсткие отклики на события жизни вправду являлись на стенах пещерника со сверхъестественной быстротой.

Но не быстрей, чем мысль Ознобиши. Он тотчас приказал:

– Значит, завтра мне приведёшь такого мазилу. А лучше двух-трёх. Возьмёшь молодых. Скажешь нашим мезонькам из котелка, они знают, кто зол с красками.

Ардван робел, потрясённый важностью орудья. Ознобиша мял ноющую кисть, отчего та ещё хуже болела, и каял себя, зачем они с Ардваном не подумали о рисовальщике полгода назад.

Сейчас Ардван в сотый раз поправлял ремешок доски для письма. Рядом, на низкой скамеечке, примостилась Вагурка. Ей поручили бархатную подушку с подношением Ознобиши, итогом его исканий и озарений. У колена стопкой лежали чистые церы, чтобы сразу хватать их и подавать скорописцу. Девушка сидела очень прямо, глядя в пол, как надлежит скромнице. Нерыжень успела выучить её даже с опущенным взором всё замечать, что происходило вокруг.

Милая Нерыжень!.. От неё к Ознобише золотой прядью тянулось тепло. «Всё будет хорошо, Мартхе! Всё будет хорошо…»

И незримая рука гладила по голове, по вечно растрёпанным пепельным волосам.

Царевна Эльбиз невозмутимо поднимала и опускала бёрдо. Ткала пояс в четыре цвета, привычно подвязав холостой конец нитей к ножке братниного важного кресла. Старый Невлин, толковавший царевичу о каком-то чудесном подарке, нет-нет да обращал на воспитанницу взгляд, полный укоризны. Дело ли завтрашней невесте, послезавтрашней матери великих наследников, слушать о распрях и оговорах былого!

– Это честь и память семьи, – ответил Эрелис на увещания старика.

Между прочим, сокровище Андархайны было не одиноко. Рядом попирала подушки царевна Змеда. С неё Ознобиша когда-то начал свои расспросы, должна же она была встретить их завершение? Обширная, в неизменном чёрном сарафане, Змеда шепталась с боярыней Алушей. Сам Ардар Харавон что-то так же тихо и почтительно объяснял царевичу Хиду. Бледный восемнадцатый сын, кажется, не вполне понимал, на что ему шегардайские были. Зачем пришёл? Ждал угощения?..

А прямо за Хидом, на почтительном удалении от круга знатнейших, сидел тот, кого райца предпочёл бы здесь вовсе не видеть. Летописец Ваан улыбался с видом учителя, готового радоваться успехам ученика. Рядом сутулился внук, наперёд зябнувший при мысли о шегардайской дороге. Влиятельный дед всё-таки снарядил его в Левобережье. Обустраивать дворцовую книжницу, разбирать местные грамотки… буде таковые найдутся…

…Нет уж, лучше вникать в узор на тканом ковре. А то недолго забыть, о чём речь держать собирался…

Ждали Гайдияра.

Выскирегцы отмечали время по высоте воды в морских колодцах. Дыхание Кияна оставалось размеренным, рога на исаде уже прокричали полдень, но Гайдияр не спешил.

– Государь… – Напряжённый слух Ознобиши различил тихий голос Невлина. – Ты созвал цвет Андархайны, но старшим не много чести в том, чтобы ждать младших.

Это была изрядная дерзость, поскольку сова орлу не указ. Если дойдёт до Гайдияра, а до него ведь дойдёт… «Чего мне бояться? – как бы говорили поблёкшие, некогда ореховые глаза старца. – Я своё прожил…»

Эрелис держал на руках красавицу Дымку. Кошка нежилась, тянула мягкую лапку, гладила хозяина по щеке. Эрелис негромко ответил:

– Я созвал праведных ради свершения моего райцы. Недавно я чуть не потерял Мартхе и вновь обрёл его лишь благодаря отважному брату, отдавшему силы в стремительном переходе. Если Меч Державы не прибыл к оглашённому сроку, я верю важности дел, ему помешавших.

Невлин отвесил низкий, повинный поклон. От Ознобиши не укрылся взгляд царевича, брошенный в дальний угол передней. Там стояла дуплина, обёрнутая тонкой рогожей. Эрелис шутил, что точит её словно шашень – всяк день понемногу. Морёный кряж успел стать лёгким и кружевным, как баснословный дворец. В красные окна смотрела история Андархайны. Первоцарь, Аодх Великий, Гедах Пузочрев… За рукодельем царевича следил весь Коряжин, люди пытали слуг и охрану, передавали чурбачки красивого дерева – впору лишний возок снаряжать!

Резцы и подпилки утешали Эрелиса, избавляли от тоски и тревоги. Он и теперь был бы рад усеять пол стружками. О каком подарке толковал ему Невлин, чем в смущение вверг?..

Змеда положила в корзинку заполненное веретено, взяла новое.

На поясе, что ткала Эльбиз, оживали репейчатые узоры.

Эрелис пощекотал Дымку, вздохнул и воссел на свой домашний столец. Неудобный, с прямым жёстким отслоном. С витым поручнем, где висела золочёная плеть.

Тотчас умолкли все голоса.

Ардван подхватил писало.

Ознобиша стиснул больную руку здоровой, ожидая повеления говорить.

Тут извне долетели голоса, стремительные шаги. Бухнула тяжёлая створка, взлетела толстая занавесь, вошёл Гайдияр.

Вот как ему удавалось время подгадывать?

Он с братской почтительностью поклонился Эрелису. Кивнул младшему царевичу и боярам, вскочившим и согнувшимся при виде четвёртого сына.

– Надеюсь, я избежал хоть половины вступного слова? – обратился он к Эрелису, с видимым удовольствием садясь в груду подушек подле важного кресла. – Твой ев… твой райца, великий брат, неплохо закладывает подстенье, возводя свою правду, но достигает сути так долго, что можно состариться, дожидавшись. Утешь меня, он добрался хотя бы до Йелегена Второго? Или всё талдычит тебе о ранних Гедахах?

Ознобиша сглотнул. В горле противно пискнуло. Эрелис смотрел на него, серые глаза улыбались.

– Правду молвить, отважный брат, мы не известны были о твоём желании подоспеть к решительной битве. Мы ждали тебя, чтобы протрубить в рога ополчения.

Гайдияр закатил глаза и с шуточным стоном откинулся на подушки.

– Итак, правдивый райца… – снова заговорил Эрелис. – Когда-то давно я спросил тебя, отчего в Шегардае мне верят во имя отца, славного благодетельным правлением, а в Выскиреге я прозываюсь ворёнком.

Невлин сдавленно охнул.

– Надо было мне сразу про непотребство сказать, – зевнул Гайдияр. – Я бы переловил болтунов и задал плетей, а самых бесчинных отправил каяться над волнами. – И хохотнул. – Да и райца сберёг бы портки, что по твоей милости в Книжнице просидел.

Восемнадцатый царевич подхватил было веселье, но Гайдияр оглянулся через плечо, и Хид, кашлянув, смолк.

Эрелис медлительно кивнул:

– Ты прав, смелый осрамитель нечестия. Поносные речи о праведных непозволительны. Однако твоя карающая рука, сбив худые вершки, не тронула бы корешков. Я воззвал к проницательному разуму Мартхе из желания знать, чем питаются корни злословия. Мне править Шегардаем, я хочу взращивать то доброе, что сеял там мой отец, и убежать… самой возможности превратного истолкования моих дел.

Ознобиша быстро покосился на Ардвана. Сын рыбака не подвёл. Рука носилась над церой, испещряя воск маковым семенем летучих письмён. Ардван изредка вскидывал глаза, взгляд был острый, цепкий. «А ведь мы стоим у начала великого дееписания, – подумал вдруг Ознобиша. – Первый камешек возлагаем. Кто разглядит его, когда поднимутся башни?»

– Значит, таково моё счастье, – горестно вздохнул Гайдияр. И сгрёб под спину подушки. – Окажи милость, великий брат! Уж ты пни сапожком, если на двенадцатом Гедахе меня вдруг дрёма возьмёт.

«Откуда узнал, что я Двенадцатого помяну?..»

Эрелис кивнул.

– Теперь наш малый круг воистину полон. Говори, райца. Я желаю услышать твою правду.

Ознобиша прикрыл глаза веками. «Первый камень в подстенье…»

– Итак, – произнёс он, – по воле моего государя и во славу древних правд, вручённых этому райце наставниками и книжной наукой, я начинаю. Да склонят к нам ухо Боги доблестных праотцев и Владычица, карающая всякую ложь!.. Во дни благородного Первоцаря, соимённого завтрашнему правителю Шегардая…

Гайдияр шумно вздохнул.

– Не прогневайся, государь! – ворвался в сосредоточение райцы торопливый голос Ваана.

Ознобиша вздрогнул, распахивая глаза. Нарушение обряда требовало чрезвычайной причины!

К старому книжнику обернулись все, кроме заменков.

Эрелис спросил невозмутимо:

– Что встревожило тебя, умудрённый наставник?

Ваан с трудом разогнул колени.

– Ты волен в моей седой голове, но святой долг учёности обязывает меня… Юный райца сразу начал с ошибки… страшусь внимать дальнейшему, не поправив услышанного…

Дымка зевала во всю пасть, заново устраиваясь на любимых коленях. Молодые кошки разгуливали по коврам, ловили веретено Змеды, играли с золотым хвостом плети.

– В чём ошибка? Укажи.

– Неопытный райца назвал минувшего и будущего царей «соимёнными», запамятовав, что держит речь о высочайших особах. Рассуждая о государях, следует почтительно величать их «тезоимёнными». Иное недопустимо.

Гайдияр вроде намерился говорить, но Эрелис поднял руку.

– Я не слышал от моего райцы ни единого слова, произнесённого безрассудно. Как было на сей раз, добрый Мартхе?

Ознобиша поклонился:

– В замечании умудрённого бытописца есть правда, но примем во внимание цели орудья, коего был удостоен этот слуга. Трудись я над книгой для убеждения простецов, я, несомненно, назвал бы государей «тезоимёнными». Однако разыскание совершалось лишь для моего повелителя и для тех, кого ему будет благоугодно уведомить. Оттого я счёл должным высветить не величие упомянутых, но единство крови и сердца, посрамляющее века. Я хотел, чтобы внимающим предстали двое мужей, стоящие плечом к плечу. В знак близости я и назвал их «соимёнными».

Эрелис кивнул:

– Продолжай, правдивый Мартхе.

– А ты, старая каверза, запри-ка лучше рот на замок, – добавил великий порядчик.

Негромко сказал, но в светлых седеющих волосах как будто искра мелькнула. Ознобиша неволей вспомнил Галуху, смертельно трусившего Гайдияра. И то, как по исаду бежала волна сдёрнутых шапок, согнутых спин. Тень власти, древней и даже в милости – страшной… Показалось или нет, будто в чистых жирниках чуть дрогнуло пламя?

Ваан побелел и сник мимо подушек, шепча о помиловании.

– Итак, – с удовольствием повторил Ознобиша, – во дни благородного Первоцаря, соимённого завтрашнему правителю Шегардая, у андархов случился разлад с племенем, ныне именуемым Прежними. Здесь мы не будем судить об этом разладе. Отметим лишь, что Прежних нередко мнят дикарями, чуждыми закона и власти, однако давние грамоты, обретённые в Книжнице, утверждают иное. Слава андархов в победе над сильным народом, а не в напраслине. Прежние постигали ход звёзд и возводили гордые крепости, а в битву их водили цари.

Из маленькой прихожей, из-за толстых занавесей и наружной двери, раздались шаги, приглушённые голоса. Ознобиша слегка встревожился. Страже ещё не время было передавать копья. Великан Сибир неслышно скользнул к выходу. Скрипнул засов. Рында вернулся, ведя Обору. При виде полусотника Гайдияр мгновенно вскочил и, не спрашивая позволения «великого брата», вместе с Оборой исчез за дверьми.

Ознобишу толкнуло предчувствие. Его речь нарушили уже во второй раз. Жди третьего. Да кабы не оконечного.

Голос Эрелиса вскроил общее замешательство:

– Что там, Сибир?

– Прости, государь, Обора не сказывал, – виновато прогудел сын кружевницы. – Воеводу ему зови, да и всё. – Подумал, добавил: – Последний раз они так полошились, когда сеггаровичи с ялмаковичами хлестаться надумали… не серчай, государь.

Ваан картинно заслонился ладонью. Что за обращение! Недопустимо!

Эльбиз вскинула голову. «Дядя Сеггар пришёл?..»

Ардван сосредоточенно записывал.

Эрелис кивнул.

– У защитника столицы множество дел, важность коих превыше бесед о прошлом семьи. Думается, известия всяко не минуют нашего слуха. Продолжай, райца.

– Обычное предание усматривает у Прежних лишь вожаков, избираемых на время войны, – сказал Ознобиша. – Мы же, следуя правде, намерены говорить именно о царях, ибо вновь открытые записи прямым словом гласят о наследовании венца. Итак, оружной дланью Первоцаря был повергнут последний государь Прежних. Бездна времени являет нам поединок двоих Орлов: Эрелиса и Орао. Побеждённый оставил младенца-сына. Вдова же его… – Ознобиша вздохнул, – от людей звалась Олорицей, что на старом языке значит «лебедь».

Он остановился перевести дух. Царевна Эльбиз, опустив бёрдо, хмуро и отрешённо смотрела перед собой. Ту грамотку в недрах скрыни выпало раскопать именно ей.

– Дело завоевания требовало непреклонных решений, – продолжал Ознобиша. – Первоцарь созвал великих бояр. В кругу совета звучали громкие голоса, обрекавшие юного пленника смерти, дабы Прежние не воспрянули. Бояре настаивали на казни торжественной и принародной, дабы уберечь престол от самозваных наследников.

Ознобиша вздохнул, спрятал руки в широкие рукава. Здоровая кисть тотчас сжала больную. Перед глазами качнулась «Умилка Владычицы», пальцы вмяли в тело плетежок из верёвки, принявшей мученичество Ивеня. Этот плетежок был с ним безотлучно. Пережил всё. Ознобиша его так и не снял, потому что память не отдают.

– Полагаю, здесь уместно вспомнить сегодняшний день и призывы ужесточить наказание за россказни о якобы спасённом младенце Аодхе, сыне Аодха, коими полнится Левобережье. Недовольные горазды воскрешать «истинных» венценосцев, ведь недовольных бывает достаточно во все времена… Однако вернёмся во дни Первоцаря. Итак, был оглашён приговор, утверждавший новую лествицу. Наследнику Прежних, неполных пяти лет, прилюдно отсекли голову. И выставили на воротах столицы, свидетельствуя истину его смерти. Разрозненные известия пока ещё не открыли нам имени Обезглавленного, зато сохранили слова матери, потерявшей дитя. Вдовую царицу отправили в строгое заточение, но вскорости разнеслась весть о произнесённом ею проклятии. «Мой сын, – якобы посулила она детям Первоцаря, – будет вечно преследовать вас, заглядывая в глаза. Он воскреснет ещё не однажды, а ваш лучший сын, андархи, станет огнём…»

Забытое веретено Коршаковны легло на ковёр.

Ардар Харавон жевал усы.

Невлин непримиримо смотрел в сторону. «Райца, доискавшийся правды, обязан понимать, что вытаскивает на свет!»

Рука Ваана переместилась от глаз ко рту, глаза выпучились так, будто Ознобиша только что лишил Эрелиса права на трон. «Неслыханно!..»

Конечно, в заглаженных дееписаниях не было ни полслова о проклятии Лебеди. Тем не менее каждый что-то да слышал. Зыбкие намёки витали неистребимо. Ткались шёпотами, тёмными отголосками, обрывками страшной сказки из детства. Было, не было – с дуры-няньки что взять!

А вот было.

И сохранились следы.

И плесень их объявила по белотропу давно выскобленных страниц.

А райца превратил в связную повесть, звеневшую глаголом вечного била. И как быть с этой повестью?

Один Эрелис хранил внешнюю невозмутимость.

– Говори дальше, правдивый Мартхе, мы слушаем.

– Согласие книжников полагает проклятие узницы изустной легендой, небывальщиной, выдумкой злоречивых, – тихо и беспощадно продолжал Ознобиша. – Память о казни дитяти давно подменили сказанием о неверной царице… хотя к тому времени праведные уже много веков рождали несхожих детей, и царственные отцы ужасались, заглядывая в серые глаза Обезглавленного. Мы все знаем, как удалялись от наследования негодные сыновья. Однако нигде не сказано об отвержении дочерей. Любая голубка Андархайны была драгоценной скрепой союзу, наградой успешному полководцу. Тяжкие войны забирали жизни царевичей, но порождали инокровных военачальников, мыслителей и храбрецов, чья доблесть отрицала пределы происхождения. Царь Гедах Отважный, двенадцатый этого имени, понял: пришла пора перемен. Накануне гибели сей царь привил древо праведных благородными черенками, плодоносящими по сей день. Он уставил сан царственноравных. Отныне герои, подвинувшие судьбы державы, в браке с царевнами вновь рождали царевичей, основывая младшие ветви. Среди удостоенных малого венца был и Ойдриг Воин, предок моего государя. Я знаю, сколь пристально мой государь вникал в историю рода, а посему воздержусь излагать известное. Скажу так: живописных поличий праматери Ойдриговичей мы пока не нашли, но дерзну заключить, что дочь Хадуга Седьмого родилась сероглазой. Отсюда цвет зениц моего государя и его честнейшей сестры. Ибо могуча кровь праведных и не спешит рассеиваться в потомстве.

Ворот шитой тельницы был мокрым и тесным, серебряный знак райцы висел гирей. Подношение включало три пугающих рубежа, и Ознобиша только что перешагнул первый. Ваан, Хид и двое красных бояр смотрели на райцу как на осквернителя храма. Когда эти люди последний раз ходили улицами? Слушали пересуды?

– Моему государю ведомы деяния андархов, – сказал Ознобиша. – Не буду перечислять невстречи и встречи, сделавшие Ойдригов побег седьмой по старшинству ветвью державы. Мои разыскания лишь подтвердили, что правнуки Воина с честью несли завещанное от предков. При них Шегардай обрёл достоинство и богатство. Но вряд ли ошибусь, утверждая, что славнейший плод эта ветвь принесла сорок лет назад. Я говорю о праведном Эдарге, единственном сыне царевича Йелегена, за решимость прозванного Йелегеном Третьим…

Слова мостили мостки, ведя Ознобишу над гремящими безднами Выскирега. Бояре в ужасе переглядывались. Невлин еле сдерживал стон. Крамольное рекло не значилось ни в каких грамотах. Его доставили мезоньки, отиравшиеся на исаде в шегардайском ряду. Ознобиша пошёл проверять и едва успокоил напуганного купца, изронившего столь опасное слово.

– Да, именно так, – повторил он. – Долг райцы претит уклоняться от правды, даже напрямую мятежной. Ведомо мне, что во дни доброго царя Хадуга, пятого этого имени, столь гордое прозвище почли бы изменой. Но век изменился, и устное предание Шегардая нам сообщает, как праведный Аодх, будущий Мученик, лишь посмеялся доносу. Что взять, сказал он, с бесхитростных рыбаков! Возрадуемся, ближники, ибо седьмого родича не принизили, а…

Договорить не пришлось.

За дверью возобновилась возня. Ознобиша уловил её и даже обрадовался. Передышка! Сейчас придёт Гайдияр. Назовёт евнушком. Притворится, будто обмолвился. Даст время разогнать круги перед глазами…

Дымка вдруг взвилась Эрелису на плечо, выгнулась, яростно закричала. Молодые кошки бросились врассыпную.

Вместо Гайдияра меж занавесей всунулся безусый порядчик. И выдохнул всего три слова:

– Государь!.. Хасины идут!

Невстреча и встреча

Это был миг из тех, когда понимаешь: вселенная опрокинулась и уже не станет как прежде. Миг, который хочется отменить. Потому что размеренный шаг утрачивает опору, а впереди внезапная тьма, и что там, за ней? Есть ли берег? Или одно падение в бездну?

«Хасины идут!..»

Рука царевны Эльбиз искала на поясе любимый боевой нож, но находила лишь игрушку-сайхьян.

Ознобише успел померещиться чад пожара, глухой стук оружия, клич бесчисленных орд… Как в дееписаниях, где войско шагада всегда наваливалось во множестве. Неслось половодьем, сметало утлый заслон и бесконечно гнало степями, а слишком умных советников, взятых живьём, запирало в неразъёмные клетки…

«Э! Постой-ка!»

Разум трудно брал верх.

На полдень вместо некогда безбрежных лесов теперь лежала пустыня. Камень, песок, лепёшки стекла. Мёртвый след, измерявшийся сутками переходов. И с той стороны сухим путём много лет не было ни купца, ни гонца. Лишь добирались редкие мореходы, удручённые запустением…

Какие неисчислимые орды?..

Откуда бы?..

У врат Выскирега?..

Нет, не пришло ещё время для тайного хода, заброшенной дудки и хоронушки в ремесленной кружевниц!

Ознобиша с усилием выдохнул.

Косохлёст, успевший заслонить Эрелиса, отступил прочь. Нерыжень выпустила царевну. Та смотрела рассерженно: «Нашла дитя малое! Сама себя соблюду!»

Третий наследник снял с плеча ворчащую кошку:

– Сказывай толком! Что за находники?

Отрок припал на колено:

– Воля твоя, государь. Не самовидец я… Воевода с вестью послал.

«Да есть они вообще там, хасины? Гайдияр!.. Пустой вестью пугает! Испытывает, каково смутится Эрелис!»

Ваан шарил кругом себя по ковру, словно проваливаясь внутрь богатого одеяния. Двое бояр были уже на ногах и ждали приказов. Эрелис тоже поднялся.

– Что ж… – сказал он. – Если враг показывает лицо, долг праведного – война. Несите справу из молодечной. А ты, отроча, веди к брату, пусть Меч Державы укажет наше место в сражении. За мной, дружина северной ветви!

Царевна Эльбиз рванулась вскочить… и не завершила рывка, перенятая опытной рукой Нерыжени.

Восстала.

Смирилась…

Дымка перепрыгнула на подушку важного кресла. Принялась умываться.

– Государь… – кашлянул Невлин. – Прости мою дерзость… праведный Гайдияр искусен воинством, но… твоя ветвь старше…

– Ты молвил истину, сын Сиге. Я пачкал пелёнки, когда брат уже славил оружие Андархайны. Поэтому я встану под его знамя, а ты меня за это выбранишь, когда расточатся враги.

Эльбиз смотрела на брата, пламенея от гордости. Так учил дядя Космохвост, потом дядя Сеггар, и Эрелис сберёг их науку.

Ардар Харавон вдруг снялся с места и зашагал к двери, как-то судорожно, точно деревянный маньяк на нитке грубого скомороха. Лоб старого воина прочертила взбухшая жила, он нёс перед грудью сжатый кулак, бескровные губы что-то шептали.

– Не оскверню… – разобрал Ознобиша. – Не оскверню…

Боярин шёл так, что даже Сибир чуть попятился, давая дорогу. Старик наступил на длинную дверницу, незряче сдёрнул вместе с приполком. Похабно обнажённая дверь открылась… закрылась…

И снаружи долетел удар тяжёлого тела, врастяжку рухнувшего на камень.

Боярыня Алуша закричала, грузно взметнулась, упала и поползла, путаясь в просторном подоле. Рынды подняли женщину, но замлевшие ноги не держали её.

– Ардарушка! Сокол ясный… Ардарушка…

Там, за дверью, ещё не начавшаяся война принимала первую жертву.

– Матушка благая! – вскрикнула, приподнялась Вагурка и… замерла.

Взгляд Нерыжени был как гвоздь. Начальный долг орудью и государям!

Сразу две царевны обняли плачущую боярыню. А Ознобиша вдруг понял, что означал прощальный хрип Харавона. Старый воин нёс прочь свою смерть, как стрелу, попавшую в сердце. «Не упаду. Не испоганю смертью чертог. Не дам удачу забрать!»

Мужчины, возглавляемые Эрелисом, поспешили наружу. Доверенные порядчики, охранявшие дверь, уже перевернули боярина, уложили на разостланный плащ, отроки из домашнего войска неслись кто за лекарем, кто в молодечную за щитами. Когда царевны вывели плачущую Харавониху, боярин, разбитый ударом, ещё дышал.

Эрелис припал на колени. В его ладонях судорожно стиснутая рука Харавона наконец обмякла, расслабилась.

– Бла… го… словен… госу… дарь, – выдохнули перекошенные губы. С мукой, через великую силу, но внятно.

Тут жила на лбу вздулась уже у Эрелиса. Эльбиз пала рядом с братом, её руки легли поверх его рук. Сберечь! Удержать!..

Память Ознобиши листала целебники, искала спасительное средство, но находила лишь что-то о чуде царского прикосновения. Царята вновь слились для него в единое существо, став неразличимыми близнецами, двумя крыльями одной силы… очень могущественной, хоть и не вполне себя сознающей…

В зрачках Харавона расплывались дальние огоньки, пристальный взгляд стремился за окоёмы. Стенной жирник испустил струйку копоти, пламя норовило соскочить с фитилька.

– Не смей тыл казать, боярин. Не срамись, – сквозь зубы выговорил Эрелис.

Харавон моргнул. И ещё раз. Дыхание стало ровнее. Взгляд медленно возвращался в пределы этого мира. И даже левая, обвисшая щека ни дать ни взять подобралась, морщина от носа к губам вновь стала резкой.

Ознобише помстилась бледная тень, отступившая от боярина. Недалеко… совсем недалеко…

– Присмотришь, сестра, – велел Эрелис отрывисто.

Прав был Невлин!..

Незачем погружать нежный девичий ум в ярость и кровь прошлого!..

Иначе дождёшься от голубки соколиного лёта и за голову схватишься: как обуздать?..

Пока ослабевшему боярину ладили носилки, Вагурка живой ногой доставила царевне оружие, стёганку и кольчужку. Сама, без приказа смекнула, какая подсоба требовалась Эльбиз. Верный друг, боевой нож! Кинжал славного коленчатого уклада, сущий меч для девичьей руки! Любым врагам память запечатлеть. Не на ту царевну напали, чтобы тихо закололась сайхьяном, спасаясь от поругания!

Жадно облачаясь, Эльбиз перехватывала ладонь Харавона то одной рукой, то другой. Не отпускать! Она легко управлялась с головными болями брата. Зашёптывала кровоподтёки Сибиру и рындам. Хватит ли силы сражённого боярина от мостика оттащить? «Делай что можешь. А непосильное…»

Царевна Змеда, сперва ошарашенная проворством событий, словно очнулась и в свой черёд подоспела к великой сестре. Как могла укрепила её руки своими.

Отроки взялись за копья, всунутые под щит, подняли, зашагали.

На узкой витой лестнице носилки поворачивались с трудом. Тогда вспомнили про подъёмник, но тот был чуть просторнее кресла, да и делался для владыки, то есть ветшал в праздности.

Так и домчали боярина в домашние покои пешим ходом, живого.

Внесли прямо в опочивальню, с самой Беды не видевшую сторонних лиц.

Увлекаемая могучими парнями, подоспела задохнувшаяся боярыня. Бег по ступеням отрезвил Харавониху. Слёз больше не было, за неё всхлипывали воспитанницы и сенные девки в передней.

Пав на колени, Алуша стянула с мужниных ног красные сапоги.

Почти как когда-то… полвека назад…

Тогда её Ардарушка впервые пришёл к ней.

А теперь – уходил.

Подоспел лекарь с учеником. Унот, бледный от волнения, снял покров с большой склянки. Внутри вились живые ленточки, бархатно-чёрные в прозрачной воде.

– Позволено ли будет ничтожному рабу праведных… припустить…

Торопливо надрезали ворот тельницы. Пиявки одна за другой ложились на кожу возле ключиц. Искали им одним ведомые местечки, присасывались, начинали толстеть.

– Велик Хозяин Морской, – тихо приговаривал лекарь. – Над водяными Он мощный царь-самодержец, омутникам батюшка строгий, оржавенникам дядюшка, вирникам с тихонями родной дед. Высок дворец Его в пучинах Кияна. Сильны Его твари водные, рыбы-киты, сельди рунные… пиявицы смиренные…

Ардар Харавон перекатил голову, посмотрел на жену. Боярыня положила пухлую ладошку ему на колено. Губы дрожат, кика сбилась, седая прядка наружу…

– Прости… Ласточка, – выговорил Харавон. И улыбнулся. Больше глазами, потому что лицу веры не было.

Боярыня дрогнула, потянулась навстречу. Сколько лет она не слышала этого прозвища!

– И ты за всё прости нерадивую… Ардарушка… хоть моя…

Царевна Эльбиз смотрела на стариков. Меж супругами происходило нечто трогательное, прощальное. Может, именно то, чего ради удержал Ардара Эрелис.

– Припускаю вас, мои пиявицы, к белому телу, – торопливо бормотал лекарь. – Забирайте, мои пиявицы, кровь дурную, кровь мёртвую, оставляйте кровь чистую, бегучую, красному боярину на исцеление…

Бледная тень снова подплыла, склонилась над Харавоном. Огонёк боярина вдруг вспыхнул ослепительно-ярко, прянул к боярыне. С глаз пала пелена, Ардар увидел свою Алушу истинным зрением. Юную, робеющую, темноволосую, влюблённую. И приник всем существом, обнял, обласкал устами уста. С нежной силой зрелости, с молодой страстью…

Алуша ахнула, потянулась навстречу…

…Вот теперь можно было взмахнуть золотыми крыльями и лететь.

Из душных подземелий Коряжина, над Кияном… над заснеженной Пропадихой…

Сквозь тучи – на ту сторону неба.

Вот теперь всё как есть отдано и государю, и совести.

Эрелис вернулся куда скорее, чем ждали. Пришёл с Ознобишей и Косохлёстом, без кольчуги и шлема, в расстёгнутом тегиляе. Шагнул в переднюю боярских хором… сразу всё понял. На него смотрели прижавшиеся царевны и стража. Из распахнутой опочивальни доносилось женское, скорбное:

Царевна Эльбиз вмиг оказалась подле брата. Жив? Не ранен? Не бегства ради притёк?.. Эрелис вдруг сгрёб её так, будто уже не чаял снова увидеть. Прижал к сердцу, выпустил… Вместе с сестрой и с заменками ступил на порог, чтобы поклониться боярину – сурово, строго, по-воински.

А выпрямившись, наказал:

– Спокойно ступай к достославным предкам, товарищ царских походов, хранитель чести бесскверной, красный боярин Ардар Харавон. Во имя кипунов Воркуна, которых ты не увидел! Твоё мужество отвело великую невстречу, выкупило знаменитую притчу. Услышь же!

Эрелис сглотнул. Все смотрели, все ждали, а у него битый капельник сидел в горле.

– На Ближнем дворе от хасинов мирное посольство стоит. Привезло нашему владыке союзнический поклон… – Эрелис крепче стиснул плечи сестры и чуть отстранил её, глядя с торжеством и отчаянием. Стало понятно, зачем он решил сам объявить вести. – И жениховские дары от молодого шагада, Газдарайна Горзе…

В чертоге ледяных игл

Широкая пятерь, высунутая смелым зодчим из скальной стены, со времени начала Ознобишиной службы не особенно изменилась. Разве что капельники, свисавшие с остатков обвершки, сделались раза в два грозней прежнего. Сомкнулись толстой решёткой, косой из-за постоянных ветров. Уже рукопашным ударом, как тогда, не сшибёшь. Вправду льда наросло? Или руке веры не стало?

А так – за откосом всё прежнее. В холодной мгле кривится челюсть с обломанными зубами – угловатые тени Зелёного Ожерелья. Посреди былой гавани – круглый лобок, заснеженная бутырка расправы. Мимо пролегла дорожка на Дальний исад. Там снова встали кощеи, там бьётся дружинное знамя с белой совой. А дальше – лишь беспредельные торосы Кияна. Вогнутой чашей под зыбкими пеленами туманов…

– Злат водил сюда нас с сестрой, – промолвил Эрелис. – Она зоркоглазая… Высматривали, вдруг дядя Сеггар объявится… Зачем мы здесь, друг мой?

Косохлёст и Сибир остались у всхода. Эрелис и Ознобиша одни стояли на сквозняке.

– Здесь я когда-то услышал верное слово, – тихо сказал Ознобиша. – Мы с тобой поднялись сюда, и ты наконец-то заговорил, государь. Прошу, не молчи больше! Выплесни горе, и обретётся ответ.

Открытый к морю чертог, куда встарь выходили любоваться цари, тоже мало изменился. Причуды влаги, холода и тепла, веявшего из дудок, вырастили в нём скопища ледяных игл. Тонкие нити дрожали в воздухе, невозможно длинные, острые, хрупкие.

– О чём говорить? – Эрелис выдавливал слова сквозь зубы, почти стонал. – О том, как предки во все времена дочерьми да сёстрами откупались?

– Однажды я стоял вот здесь, на краю, – показал рукой Ознобиша. – Я не видел тропы, я был бессилен и одинок. В тот день мудрый человек обратил ко мне слово, и я отвернулся от края, и против всякого ожидания путь открылся передо мной. Не молчи, государь, ведь ты не один.

Эрелис спросил:

– Ты же видел дар жениховский? Знали, проклятые, что творили! Поди не прими!.. И как я на этом троне сидеть буду? Не сгорю?..

Ознобиша видел. Как и весь город.

Когда он сам приехал сюда, Ближний двор стоял у последнего снега. Там меняли колёса на полозья и наоборот. Теперь снег простирался почти до Верхних ворот, и хасины – хивас-хасины, как им нравилось себя называть, – подъехали к выскирегской заставе со всем торжеством. Конехвостые верховые быки были выше и стройней оботуров. Они вправду напоминали рогатых коней, только шерсть, как и у оботуров, достигала копыт. Быки-кутасы были сплошь рыжие да каурые, кроме двух чисто-белых, выступавших посередине. На одном ехал доверенный посол шагада. На другом – безотлучный телохранитель.

«Вельможа – пекун царя ихнего! – шептались в толпе. – Доверен, стало быть, с нашей царевной жениться взамест жениха…»

Сваты ещё рук у печки не обогрели, а простолюдье уже всё как есть разузнало.

«Это как – замест жениха?»

«И опочив держать?..»

Важный всадник был толст и в годах, по кафтану стелилась белая борода.

«Опочив до дому оставят. Он с ней только рукавами поймётся, в знак, что разженитьбе уже не быть…»

Воины на быках кутались в косматые войлочные плащи, а голову повязывали шерстяными платками, спадавшими на плечи. Все – молодые, с резкими скуластыми лицами, обточенными, как скалы, горными непогодами.

А по сторонам шагали порядчики Гайдияра. И сам Гайдияр – пеший, со шлемом в руке. Выглядело не особенно знаменито. Ничего, рассудил чёрный народишко, в город верховым всяко ходу не будет. Возле павших изваяний остановятся и всадники, и громадные сани, запряжённые десятком кутасов. Ведига с воришками уже гадали, что там, на санях?..

И вот совлекли покров… и пламень-камень вобрал сумрачный свет дня! Заиграл красным золотом, озарил, оживил лики царей! На санях красовался огромный целик, сросток самогранников, ископанный в далёких горах. Чуть подправить, и явится новый Огненный Трон.

Гайдияр первым поклонился святыне. За ним, стягивая шапки, городская толпа.

После Беды пламень-камень видели разве что искрами в боярских перстнях. А тут!..

…У ворот перебывал весь Выскирег, да не по разу. Теперь там стояла крепкая стража и день-деньской сновали работники. Прямо над санями возводили каменную палатку…

– Это лишь сватовство, – сказал Ознобиша. – Великие союзы одним днём не свершаются.

Эрелис болезненно покривился:

– Нас с тобой не спросили, друг Мартхе… Брат Гайдияр скор в решениях, а он владыке опора. Они уже и меня с Ардаровой внучкой окручивали, не чаял отбиться!

– С которой?

– А не знаю даже. Их много.

Ознобиша задумался. Что ответить государю? Что царевны андархов во все времена с достоинством принимали свой жребий?.. Выслушав новость, Эльбиз не ударилась в слёзы. Даже ничего не сказала. Только в глазах что-то словно погасло, взгляд опустел.

И ведь не первый год знали: её однажды сосватают. И отзвучат вечерние невестины плачи. Провоются, как говорили на родине Ознобиши. Склоняйся, вольная головушка, перед новым ближником брата! Мил не мил, вздевай свадебные рубахи, косу надвое расплетай!

Знали – будет. Когда-нибудь. Но… чтобы вот так… вот так вдруг…

А оно вот так и бывает. Сразу. Врасплох.

– Она сестра старшая, – горестно выдавил Эрелис. – Защитницей была мне… радостей девичьих не знала… а я?! Чем ей отплачу?

«Вот как больно рвать по живому, когда брат с сестрой одним сердцем живут, одну думу думают!» Вслух Ознобиша сказал:

– Ты умеешь являть непреклонную волю, сын смелого Эдарга.

– Я? – горько усмехнулся Эрелис.

– Да, государь. И тебе уже многое удалось. Ты востребовал из дружины бабушку Орепею. Вернул Косохлёста и Нерыжень. Без малого отвоевал право самому опекать сестру в Шегардае. Ты одно за другим выдерживаешь испытания…

Ознобиша обещал Эрелису выход из тупика. И выход был, райца чувствовал это, но покамест вслепую обшаривал неприступную стену. Говорил сам, заставлял говорить царевича. Вот сейчас пахнёт ветер с Кияна, и будет сказано слово. Упадёт капелькой, побежит ручейком…

– То-то и оно, что без малого, – зло бросил Эрелис. – Вчера обещали даровать попечение, завтра отнимут. Ещё благодарить велят, что избавили от заботы.

«А ведь так всё и будет. Если владыка прикажет…»

– Негоже отчаиваться, государь. Под тобой гибельная стремнина, но сильный пловец знает, как справиться с водоворотом.

По капельникам текла влага. Срывалась и звонко, будто весной, расшибалась о выступы в саженях внизу.

Ознобиша вдруг забыл, как дышать, слепые пальцы что-то нашарили, незримо скользнули в извилистую нору. Узкую, тёмную, пока не очень понятную.

Он медленно выговорил:

– Прости моё дерзновение, государь… помнишь отрока? Молодого порядчика, что весть нам домчал? Я потом говорил с ним. Ему было велено объявить прямым словом: «Хасины идут». А ведь праведный Гайдияр уже знал, что посланцы с миром приехали.

Он пробирался впотьмах, надеясь на свет впереди.

– И ты думаешь…

– Да. Твои венценосные братья использовали случай проверить, как ты себя поведёшь.

– И верного боярина наглой смертью сгубили! Неужто оно того стоило?

«Ради судьбы державы, может, и стоило…»

– Они узрели, что словом и делом ты истый сын Андархайны, мой государь.

– Хочешь сказать, что и я однажды поступлю как они?

Но Ознобиша дрался вперёд, его было не остановить.

– Я хочу сказать, что большим делам предшествуют малые, а иная победа берёт начало в уступке. Помнишь, как от тебя добивались царского выхода? Ты вначале упорствовал, а после решил поддаться напору…

– И я даже помню, кто дал мне дельный совет. Сейчас ты к чему клонишь, правдивый райца?

– На воинском пути говорят: если око видит, рука должна поразить. Верно и обратное, государь. Чтобы разить, ты должен определить свою цель. Полагаю, ты хочешь не допустить поспешного рукобитья. Удалить сестру от хасинов. Забрать с собой в Шегардай.

– Ну и?.. Не томи, Мартхе!

Ознобиша неожиданно улыбнулся:

– Мезоньки уже спрашивают на исаде, куда мой служка девался, не захворал ли… Пусть твоя сестра, а моя госпожа с улыбкой выйдет из молодечной, где прячет свою грусть. Пусть покажет праведным братьям, что не намерена ершиться против их воли.

Эрелис ждал продолжения.

– Старый хасин полномочен заключить и подтвердить брак, – сказал Ознобиша. – Ну так пусть ответ держит по сану. Древний обряд велит жениху с боем брать каждый шаг к брачному ложу. Вот и начнём с придворной игры.

– Погоди…

Ознобиша вдохновенно напомнил:

– Госпожу всегда занимали известия о брачении праведных дев. Помнишь, ты вчерне обтесал поличье Гедаха Сторожного и острил для работы резцы, а она тебе читала, как угадывали невесту?

– Я помню. Чего мы достигнем этим, друг мой?

Ознобиша не чувствовал сквозняка, меховой плащ съехал с плеч, десница, обтянутая пятерчаткой, сучила в воздухе пряжу.

– Братья увидят, что ты предпочёл рассудок строптивости, и это обрадует их. Почёт будет бороды гладить, любуясь, как затруднится хасин. Если я прав, после этого тебя пожалуют судейским престолом. А потом…

Эрелис без труда проследил его мысль:

– Как-то я ещё справлюсь в Правомерной Палате…

– Мой государь, – торжественно проговорил Ознобиша, – я был рядом, когда тебе отдавали суждение. Я гордился и славил Владычицу, подставившую моё плечо твоей плети!

По чертогу пронёсся порыв. Изломал прозрачные иглы, загудел в капельниках. Эрелис покачал головой:

– Мне бы твою веру, друг мой…

– Ты победишь, государь. Обязательно победишь.

Говоря так, Ознобиша трезво вспомнил, как они, двое глупых котят, уже мнили себя вершителями судеб.

И содрогнулся от холода, несмотря на толстую шубу.

В это мгновение крепкая ледяная решётка, заслонявшая устье чертога, внезапно исчезла. Вся целиком. С лёгким треском отделилась от основания и от обвершки, канула вниз. Долетел грохот льда, колотившегося о скалы.

Распахнулся простор – на пол-овиди. В бесконечной дали померещилась даже полоска свободного, не сдавшегося морозу Кияна.

Рассказ Харавонихи

– Сердечко моё! Вот счастье негаданное!

Почтенная матушка Алуша, красная боярыня Харавон, готова была спешить к царевне Эльбиз по первому зову, но Эдаргова дщерь пришла к ней сама. Шёлк, парча, жемчуг – всё осталось почивать в сундуках, сряда царевны подошла бы скромной купеческой дочери. Из-под душегреи – простая рубаха с тонкими строками вышивки, зелёной и синей. Понёва о редких глазках и прошвой белого бранья в знак скорби по верному боярину. Коса без ленты, пояс бисерными махрами влево – прочь, сваты!

По-настоящему выделял царевну лишь драгоценный кинжальчик-сайхьян, не спрятанный в пояс. Эльбиз держала корзинку с мотками ниток и бёрдом. Явились они с Нерыженью почти тайком, без Фирина и девичьей дружины, сопровождаемые лишь Сибиром.

– Матушка Алуша! – сразу начала царевна. – Совет опытный потребен, слово разумное!

Она так и не выучилась по полдня вести пустую беседу, заговаривая о нужном лишь под самые проводины.

Боярыня всплеснула кручинными рукавами:

– Что же ты, дитятко, резвы ножки топтала? Девку послала бы. Я бы и прибежала немедля.

Нерыжень усмехнулась:

– Ножек царских жалевши, потом резвости не спрашивай.

Они с Косохлёстом взапуски измеряли бесконечные лестницы Выскирега. Царевна порывалась за ними, отставала, сердилась. Она сказала боярыне:

– Девку не со всяким делом пошлёшь. Мне бы без сторонних ушей тебя расспросить…

– О чём, сердечко моё?

– О Вагурке, воспитаннице твоей.

– Неужто провинилась? Дерзка была? Заленилась?..

– Нет, матушка. Вежеству ты её выучила отменно. Я ей новую службу придумала: быть у меня на посылках для сокровенных дел. Как мыслишь, справится?

Харавониха чуть промешкала с ответом. «Ну? – мысленно подзадорила Эльбиз. – Спроси уже, позволил ли Аро, отпустит ли Змеда, что Невлин сказал…»

– У Вагурки достанет и смелости, и ума, – наконец кивнула боярыня. – И я знаю, сердечко моё: ты хорошо ею распорядишься. Она любимица у меня.

Во взгляде боярыни мелькнула тайная боль.

– Значит, правду люди бают, – сказала Эльбиз. – Не просто воспитанница, а вроде внучки приёмной?

– Мой супруг, да будет благословен его путь… – вздохнула боярыня. Царевна стала ждать продолжения вроде «сеял на стороне», но услышала: —…был знаменит благородством. Во дни Беды, когда люди приблизились к отчаянию, Ардарушке на порог подбросили немало детей. Он всех принял под кров и всех вырастил, как велит долг щитоносца.

– И среди них Вагурка оказалась особенной?

Боярыня мягко улыбнулась:

– По удивительной причуде судьбы кончик левой брови топорщится у неё в точности как у моего мужа и господина. Помнится, эту черту восприняли наши старшие дочери, вихрями Беды унесённые…

– Ты многих потеряла, матушка Алуша, но Харавоны по-прежнему обильны потомством, всем нам на радость. Как я понимаю, имя твоего супруга скоро будет вручено внуку?

– Речи праведных звучат истиной и легко достигают слуха Богов! Да сбудутся приметы, наконец-то сулящие нам семя от семени… – И боярыня вновь омрачилась. – Моя вина. Это я Ардарушке сына лишь после четырёх дочерей сумела родить. Охти, самого Ардарушку не сберегла… Лепо ли будет вдовице бессчастной в Шегардае тебе служить…

– Да ладно, как без тебя? – удивилась Эльбиз. – Кто меня научит праведному супружеству, если не ты?

– Есть жёны достойнейшие…

– Может, и есть. Только я ни одной не верю так, как тебе.

Харавониха потупилась и долго молчала.

– Надобно тебе знать, сердечко моё. Ни дочерям с внучками, ни тем паче тебе я бы не желала так идти замуж, как я полвека назад…

Названые сестрицы переглянулись. Согласно подались вперёд, изготовились слушать.

– Я Ардарушку впервые узрела на потешном ристании, где могучие бояре мечами по золотым шеломам постукивали. Он-то и не заметил меня, а я, дурёха, сон потеряла. Они с Невлином всех побеждали, я же видела лишь его одного.

Нерыжень молча внимала. Телохранитель без роду и племени многое видит, многое слышит. И этот груз бывает потяжелей щита и кольчуги.

– Извело, одолело меня томленье сердечное, – продолжала Алуша. – Всё бы отдала за взгляд его тёплый, за слово приветное! А он себе живёт и не знает! То с Невлином на тёсаных мечах, то в пиру, то с отроками гусей-лебедей верховыми соколами травит…

– И что ты? – неотрывно глядя, выдохнула царевна.

– Я тогда взялась пресноводить. Изощрялась лукаво, чтобы при нём меня похвалили. С белым челигом охотиться выезжала, хмельной мёд в пиру подносила… Никому не дай Пряха Небесная так пылать, как я в то лето пылала! И сбылось: оглянулся Ардарушка. Увидел меня.

Эльбиз напряжённо слушала. Силилась вообразить, как сама завлекала бы доброго молодца. Не получалось. На то, чтобы кружить отчаянные головушки, особый дар нужен. Редкая девка им щедро наделена… примером, как Нерыжень. Или вот Харавониха, пока на воле гуляла.

– Я батюшке, помню, рукавицу для рукобитья в одну ночь вышила, – продолжала боярыня. – Медов на свадьбе выпито было – разумным словом не передать!.. И пришла я в объятья Ардарушке смиренно и честно, как заповедано, против доброй славы родительской нимало не погрешив.

Боярыня смолкла. Как-то очень горестно, окончательно. Сестрицы снова переглянулись. Царевна вынула из-под цветных мотков глиняную бутылочку, туго повитую соломенным жгутом, линялым от времени. Обушком сайхьяна сбила воск, остриём поддела толстую пробку. Потёк густой запах пьяного мёда – кабы не из тех же запасов, что плескались в серебряных кубках на свадьбе юной Алуши..

У Харавонихи задрожали мягкие щёки, изломились брови, почти спрятанные под вдовий платок… потом боярыня как будто решилась:

– Сними, дитятко, с полки вон ту чашу.

Проворная Нерыжень подала в ладонях голубой шар со срезанным верхом. Круглодонная андархская братина, помнившая первых Гедахов, не умела стоять на столе. Её назначением было гулять из рук в руки, сопровождая долгие беседы, тягучие песни.

Хозяйка палат первая глотнула душистого мёда.

– Когда я забрюхатела, все приметы были о сыне. А настал срок, и обидела я Ардарушку двумя дочками враз. Долго он видеть не желал ни их, ни меня. Только и спасли моё имя их бровки взъерошенные, мужнина порода. Не то бы в отчий дом меня отослал – на что такая жена?

Эльбиз приняла чашу, омочила уста. Дядя Космохвост сказывал: благородная Эсиника винилась Эдаргу за первые роды. За дочь. «Оставь, – будто бы улыбнулся седьмой сын державы. – Небо хочет, чтоб царь-девица росла, братишке заступница!» И в должный срок взял на руки малыша Аро.

Нерыжень пригубила мёда, вернула чашу боярыне.

– Сделалась тогда на нашем ложе стужа великая. Зато сенные девки стали рожать Ардарушке пригулышей, одного за другим. Он их именами нарекал, чтоб не опустело седло, если от меня сына не будет. А когда наконец мне честь оказал – я его вновь двумя дочками отблагодарила. Совсем Ардарушка ко мне дорогу забыл, зато его ложе не пустовало. И мне ли, бесталанной, господина своего судить было… а только сердце ретивое о ту пору гаснуть стало. Пока совсем не дотлело.

Царевна слушала, и ей было страшно. Сияющая, влюблённая девочка превратилась в усталую, безразличную детницу. «И я… так же?!» Чаша вновь обошла круг, вернулась к боярыне.

– Как уж третью тягость дал мне Ардарушка, я надежды покинула. Лишь о дочках болела душа: кто присватается, если брата не будет? И вот настало рождение… двумя сынками благословлённое. Ардарушка про то не скоро узнал. Государь его тогда путём наградил – расправу на Пропадихе держать. А я в Выскиреге осталась.

Чаша снова проплыла по рукам, Нерыжень подлила из бутыли.

– Вот и минула жизнь, – подытожила Харавониха. – Детьми я утешилась. В Беду государь Гайдияр мне Ардарушку израненного привёз, выхаживала… Тогда господин мой сердечно потянулся ко мне… да я уж не возгорелась. А и невместно оно, дочь замуж выдавши.

– Слыхано, жених еле добился Брейды твоей, – сказала царевна.

Боярыня метнула по плечам вдовьи распущенные пряди:

– Всё как есть тебе ведомо, сердечко моё. За великие грехи довелось мне её безвестную кончину оплакать…

– Матушка Алуша, тебе ли каять себя? Сколько детей да внуков честь честью взрастила! Приёмышков без счёта! Одна Вагурка, умница…

– В том грех, что я старшеньким дочкам своё сердце передала, мечты глупые. Тем обеих и сгубила.

– Матушка…

– Был у Ардарушки служка воинский, меченоша из славного рода Кайденов. Гволкхмэем звался.

– И Брейда полюбила его, как ты Ардара?

– Нет, это он к ней воспылал. А я отдавать не хотела.

– Что так?

– Ни к чему оно, когда в сердце вихорь гуляет. Я вот святой воли батюшкиной не дождалась, за своим хотеньем вспорхнула, больно расшиблась… хоть и долго старалась доброй женой быть. Мужское сердце не таково. После свадьбы страстные женихи просыпаются ревнивцами и брюзгами. Говорила я доченьке… Да кто ж слушал? Ардарушка сватов обласкал, он в молодом Кайдене второго себя видел. Отдал ему и дочь, и путь прибыльный. Уехали молодые. Год спустя Брейда сына родила, Вейлина…

– Что смолкла, матушка? – тихо спросила Эльбиз.

– Я дочерей, на горе себе, грамоте обучила. Два письма от Брейды дошло. Читаю… всё хорошо… рука её… а голоса дочкиного не слышу. Стали меня плохие сны мучить. Хотела уж ехать, но тут добрая царица первенцем разрешилась, празднества, великие стреты – куда! Пала я государю Гайдияру в резвые ноги, улестила Ардарушку с собой позвать, когда смелый царевич на Пропадиху собрался.

– А там дело ратное случилось, – подхватила Эльбиз. – Там Гайдияр за спасение велел дяде Сеггару нашу дружину Царской именовать!

– Верно молвишь, дитятко. Иным слава досталась, иным – раны бесславные. Сторожевой замок, где Кайден жил, безлюдье узнал, соколы с кречатни и те разлетелись. Не доставил мне Ардарушка ни весточки, ни косточки для могилы.

– Горестно это…

– Тебе ли не знать, сердечко моё, ты сама в те дни сироткой осталась.

– А вторая дочка твоя? Айрика?

– Думала я, уж она-то горюшка не увидит. Айрику государыня поволила к себе взять. Молодая царица была славна тем, что лёгкой рукой вершила замужества девичьей прислуги. Я радостно собрала дочь в дорогу: будут ей чужды горести, рождаемые волнением сердца…

– И?..

Харавониха беспомощно развела руками. Нерыжень подхватила плеснувшую чашу. Боярыня не заметила.

– Айрика слала из Фойрега грамотки, полные благодарности государыне, но… так и не написала о женихе. – Алуша помолчала, вытерла слёзы. – Говорят, люди в столице не успели испытать ни страха, ни боли…

– Воистину! – одним голосом подтвердили сестрицы. Хотя про себя весьма сомневались.

Боярыня сделала большие глаза:

– Пуще всего я боюсь, что у Айрики вёлся тайный возлюбленный…

– Боишься? Почему?

– А если он был верный стражник либо конюх пригожий?.. И царица по доброте хранила стыдную тайну?

Эльбиз нахмурилась:

– С чего взяла-то?

Харавониха прижала пухлую ладошку к груди:

– Сердцем чуяла… Уйду вот за Ардарушкой, там дочек увижу…

– Ну нет, – отрубила Эльбиз голосом, которого хотелось послушаться. – Прежде поры за небесную реку не торопись! Ещё мне здесь пригодишься!

Боярыня кивала, побеждённая хмельной сладостью, голова, повязанная вдовьим платком, клонилась всё ниже. Девки бережно уложили полнотелую женщину на подушки, укрыли вышитым покрывалом, оставили почивать.

– Это что ж получается? – не сдержалась Эльбиз, когда они одолели все лестницы и уединились в спаленке пошептаться. – Морок сердечный песнями славят, а въяве он лишь на слёзы людям даётся? И праведным, и боярам, и детям мужицким?

Воительница усмехнулась:

– А кто того горя не знал, тому на склоне лет и вспомянуть нечего.

– Ну смотри вот! Мечтала девка о парне, добилась… наплакалась. Парень к девке с жаром любовным – снова ей слёзы! Третья замуж по воле родительской…

Они посмотрели друг дружке в глаза.

Нерыжень проговорила сквозь зубы:

– Я никому не дам обидеть тебя.

У Эльбиз голову вело кругом. Представал злой свёкор-снохач, взятый на боевой нож, муж-изменщик, ставший скопцом, сайхьян в сердце, и это было самым простым, что рисовалось. Густели впереди тени, угрозные, неминучие. И не в помощь боевая наука.

И Нерыжень рядом не встанет.

И дядя Сеггар не заслонит…

Царевна яростным усилием отогнала противную слабость.

– Ладно, – сказала она. – Мне бы Аро увидеть в царском венце, а Лихаря – без головы. А я… велика ли важность, чтобы моей долей печалиться!

Письмо Ваана

Славься и здравствуй во имя Владычицы, прегрозный господин и добрый друг мой! Пишу, исполненный смятения и тревоги о благополучии земных дел Матери Матерей…

– Вот же сын пустословия, – раздражённо пробормотал Лихарь. – Нашёл на что место переводить!

Ваан всегда писал ему на тонких, драгоценных листах. И напрочь отказывался понимать, что котляры ценили не затейливость слога, а ясность и пользу.

– Наторевшие в грамоте часто велеречивы, – тихо произнёс Беримёд. – Нам только что довели, что отступник Ознобишка, трудясь во исполнение урока, данного третьим сыном, составил пухлую книгу…

Лихарь кивнул, продолжая просматривать грамотку:

– В которой, если верить устным известиям, он обосновал каждый итог, не впадая в порожние восхваления. Видит Матерь, я бы не отказался прочесть его труд. Ладно, что там дальше…

О том, что в стольный город прибыло посольство хасинов, ты, прегрозный господин мой, наверняка уже извещён. Шагад Газдарайн Горзе, Вечный Бережатый Вершин и Ущелий, воспламенившись намерением взять за себя сокровище Андархайны и породниться таким образом с праведными, протягивает владыке Хадугу союзнический щит и повергает к его стопам дары, поистине достойные столь великого единения. Слово «хасин» с давних пор отвратительно слуху андархов, но волею Владычицы оплотом нынешнего хасинского царства стала отдалённая горная область. Страна Хур-Зэх некогда составляла удельное княжество, зачастую недружественное Великому Кочевью степей. Её жители почитают себя за самосущное племя, называемое «хивасы», сиречь «упрямцы». Эти люди приехали к нам на быках особой горской породы, рекомых кутасами, что косвенно подтверждает их происхождение…

Лихарь застонал.

…Наш владыка весьма благосклонно принял хивасов, хотя, конечно, пока не произнёс определённого ответа, ибо великие союзы не заключаются в течение одного дня. Однако горцы, кажется, предерзко уверены, что им не откажут. Тебе, господин и добрый друг мой, знаком нрав Меча Державы, равно бесстрашного в делах и в словах. В эти дни, полные треволнений, четвёртый сын Андархайны редко покидает поле у Верхних врат, где хасинам, привыкшим к вольному небу, отвели место для шатров. Нам передают, будто в разговоре с вельможей, возглавляющим посольство, царевич Гайдияр шутки ради сопоставил затерянное горное княжество и страну андархов, не ведающую границ. Дескать, не кнышеват ли жених? На что предерзкий хасин, тоже якобы в шутку, ответил: ткала невеста приданое, да сберегла хорошо если на свадебную рубаху. Нам, впрочем, подобный разговор не кажется вероимным, мы склонны относить его скорее на счёт необузданной выдумки горожан…

– Сил моих нет! – Лихарь швырнул письмо на заляпанный рабочий стол, где оно пугливо свернулось тугим свиточком. – Читай дальше ты, не то сейчас в творило засуну, авось делу поможет!

Он смотрел на большую склянку. Внутри слоями, клубами гуляла непонятная жидкость. По прописям твореву полагалось давно пережениться и очиститься, сбросив ненужный осадок, но пока ожидания были напрасны. «Нагреть? Остудить?..» Лихарь взял склянку, принялся взбалтывать – осторожно, словно укачивая ребёнка. У прозрачных стенок мелькали бурые веточки, истончённые кости. Беримёд развернул свиток, нашёл место.

…Недавно раб Владычицы и твой ничтожный слуга встретил великого порядчика на исаде, возвращаясь после каждодневных, становящихся уже непосильными трудов в Книжнице.

«Да простит праведный Меч Державы скромнейшего учёного, – сказал я, отдав почтительные поклоны, надлежащие царевичу. – Знаю, мой государь привержен деяниям, а не скучным словам. Удостоимся ли чести лицезреть его в чертогах третьего сына, коему юный райца готовит некое подношение?»

Я всего лишь хотел удостовериться, что воеводу порядчиков не отвлекут бесчисленные заботы, но праведный, да будут долгими его дни, превратно понял меня.

«Сомневаешься, обносчик, что брат меня пригласил?» – спросил он и глянул столь нехорошо, что мой печенец, надорванный в заботах об истинном просвещении, едва не залился горечью. Праведным воля, но это!..

– Старый заугольник, – сказал Лихарь и поставил творило, просто чтобы не поддаться досаде да не швырнуть в стену. – Надеялся, вдруг не зван, вдруг на радость тебе обиду возьмёт!

Беримёд обождал, но учитель заложил руки за спину и взялся молча расхаживать. Его тень удлинялась и укорачивалась, протягивалась то в угол, то к двери.

Увы, господин мой! Докучливый Мартхе, похоже, склонил к себе сердце благородного Гайдияра. Порядчики неизменно приветливы с негодным райцей и едва не с рук на руки его передают, когда он ходит по городу. Однако довольно известий о поприще и успехах этого выскочки.

Несносный Тадга всё так же сидит в Книжнице, занятый делами неисповедимо богомерзкими. Последний раз он покидал подземелье лишь для того, чтобы в прах разругаться с предводителем гончаров. Ты справедливо удивишься, какое касательство возможно у царства книг до пышущих горнов и кругов, испачканных глиной? Признаться, мне тоже стало это любопытно. Сам я избегаю посещать хранилище отреченных писаний, но не все служители Книжницы столь привержены благочестию. От них мне стало известно, что числолюбец заказал гончарам полый глиняный шар с пристально выверенным рисунком отверстий. Никто не знает доподлинно, что там дальше случилось. Горшечник то ли скверно понял узор, то ли посмел его изменить в погоне за соразмерностью и красой. Шар был обожжён и доставлен, но счислитель указал на огрешку. Ссора, уничтожившая покой Книжницы, вышла постыдно шумная и крикливая. Юнец вдребезги разбил шар, велев переделать в точности по рисунку, и притом выполнить несколько одинаковых, чтобы выбрать хоть один годный. Обиженный глинник посулил метнуть Тадгу с моста, если тот вновь явится на порог, но буйный счислитель не унялся. Дошло до самого старейшины гончаров, несносный мальчишка что-то кричал о путях звёзд… Право, господин мой во имя Владычицы! Твой слуга теряется в догадках, что всё это может значить…

– Зато я, кажется, догадываюсь.

Лихарь остановился, глядя сквозь камень и долгие снежные вёрсты. Тень, отброшенная светильником, легла на стенную роспись, перекрыла перст Матери и облепивших книгу сирот. Свет зажёг в глазах великого котляра два бледных огня. Беримёд облизнул пересохшие губы и дочитал:

Письмо сие я отправлю обычным путём. Его передаст твоему посланцу наш неизменный радетель, но что делать после его отъезда в Шегардай, ума не приложу, уж прости меня великодушно, прегрозный мой господин…

За ковром

Царевна Змеда с утра не присела, но хлопоты даже радовали её.

– Я жила день за днём, – поделилась она с Ознобишей. – Только решала, вышивкой руки занять или веретено закрутить. И вот как ветром повеяло… скажи мне, Мартхе, к добру ли?

Райцы ходят особняком среди царедворцев. Райце можно чуть приоткрыть душу. Советник праведного добавит услышанное к суждению о подспудных токах в семье, но пустой болтовни не затеет.

– Мудрые советуют надеяться на лучшее, готовясь к дурному, – с почтительным поклоном отвечал Ознобиша. Змеда благоволила ему со времён достопамятного опыта, и он ценил её милость.

Они снова распоряжались украшением большого чертога в палатах Коршаковны. Ознобиша неволей вспоминал Галуху, направлявшего лёт звуковых дрожаний под сводами бывшего водоскопа. Теперь здесь занимались совсем другими делами, а уехавший попущеник словно канул под лёд, Ознобиша много месяцев не имел о нём никакой вести. «Вот был человек. Тень отбрасывал… долгую. Кому вдоль пути, кому поперёк. И вдруг раз! – и нету его. И все мы точно так же когда-нибудь… да что! Тридевять раз можно было сподобиться смертного поцелуя. Тут всякий день думай, которым словом будешь помянут…»

Косохлёст уже расположил ковровые заставки, назначенные скрыть тайных стрельцов. Ознобиша урядил важные места для царевичей и красных вельмож. Сенные девки под водительством Змеды развесили цветочные плетеницы, сработанные из лоскутков и крашеной пряжи. Царственная рукодельница знала толк в горлянках, блаватках и троецветках. Глазу, отвыкшему от живого цветения, лепестки, сплочённые клеем, сошли бы за настоящие.

Там, где предстояло воссесть хасинскому гостю, красовался толстый болван из водорослей и тряпья. Змеда, боясь ошибиться, всё повторяла его почёт:

– Арх… арах…

– Ахшартах, – тихонько подсказывала Вагурка.

На самом деле ещё многое нужно было уладить. Кому за кем ступать через порог. Снимать ли шапки хасинам, не привыкшим обнажать голову. И главное, если Эрелис назовёт будущего зятя хораном, сиречь сыном Солнца, не признает ли он косвенным образом его старшинство?.. Впрочем, этим надлежало заниматься уже не Змеде, а Фирину Гриху и правдивому Мартхе. Коршаковна наконец присела на резную скамеечку, отомкнула нарядный ларец, вынула гусли. Пальцы, казалось бы прочно забывшие отроческую науку, всё охотнее пробуждались к игре.

– Отзовись, сестрица великая! – размяв руки наигрышами попроще, окликнула Змеда. – Вели, пусть милая воевница сюда подойдёт, совет даст!

Коршаковне пришлись по сердцу песни, доставленные заменками из дружины. Она хотела их завтра сыграть, но побаивалась неудачи.

В тылу стоячей завесы, воздвигнутой над ворохом парчовых подушек, послышался шорох, смешки. В чертог выбрались Эльбиз с Нерыженью. Понятно, сокровищу Андархайны не будет места на царском выходе к сватам, но… какой запрет обуздает девичье любопытство, да при братнем потворстве?

Змеда повернулась навстречу. Хотела спросить, довольно ли видно в отверстия, запрятанные среди шёрстки ковра… Не успела. Косохлёст крикнул – резко и как-то очень страшно, и в пухлый ветошный болван ударили самострельные болты. Только пыль струйками завилась.

Отзвук выкрика ещё метался меж стен, а царевна Эльбиз уже растянулась на полу, сбитая с ног. Нерыжень прикрывала её собой, упав сверху. Змеда выкатила глаза, лишившись речи в железной хватке Сибира. Ознобиша успел кинуть руку в левый рукав, вспомнить, поменять руки, вырвать нож левой – из правого рукава.

Сенные девки Коршаковны с визгом скучились в углу. Все, кроме Вагурки, неловко заслонившей Ардвана.

…И нестройно, беспомощно всхлипнули гусли, далеко отлетевшие по коврам…

– Слышь? – легко вспорхнула на ноги Нерыжень. – Ах…шарах этот воин сведомый, но не он будет угрозен.

– Твоя правда, – кивнул Косохлёст. – Как войдут, пробежишься за полстями, направишь стрельцов.

Рассерженная Эльбиз вскочила лишь чуть медленней Нерыжени.

Белый Ознобиша ещё стоял с ножом у бедра, отчаянно готовый к схватке и к смерти. «Но я ведь не осудил несудимого? Не осудил?..»

Видение живого человека, скорчившегося на полу, медленно отступало. Там был всего лишь ком водорослей и тряпья.

– …Прикажи казнить, матушка государыня, локоточки твои белые стиснувши, – покаянно гудел Сибир, невесомо поднимая грузную Змеду и водворяя на скамеечку, подставленную Вагуркой.

Коршаковна сперва безмолвно моргала, потом выдохнула и вдруг раcсмеялась. Царевны андархов были дочерьми воинов.

– Цыц, барабошки! – прикрикнула на сенных, и голос окреп. – Вам что было сказано делать, если сполох? А вы, дурёхи?.. – Повернулась к Сибиру, кое-как разогнула пальцы, смявшие полосатый налатник. – А на тебя, добрый молодец, мне грешно бы сердце ожесточать…

Ознобиша смотрел, как она, смешно отдуваясь, берёт гусли, протянутые Эльбиз. Играть, правда, не возмогла: руки дрожали и не умели найти струн. «Ишь, рынду хвалит… Иная бы гневом опалила, прогнала… Сибир управился досуже, а я? Не туда смотрел, не то думал, промешкал. Размазня…»

На самый выход к великим сватам Змеда Коршаковна облачилась в сарафан, густо вышитый белыми сербелинками. Великую кручину – белым по белому – вздела бы ради кончины одного из семьи. Праведные есть праведные, им и красный боярин – что дворовый слуга. Своей малой кручиной Змеда исполнила для Ардара Харавона даже больше, чем надлежало.

Рынды уже встали с бердышами по сторонам царского места. Стать поджарая, взгляды цепкие. Белые с золотой строчкой кафтаны скроены для бешеного размаха… глаз не отвести! Дочки восемнадцатого царевича знай постреливали глазками то через край веера, то из-под заёмных ресниц… хоть ты плачь! Парни были кремень. Их бдения даже красавицы-рыбачки разбить не могли. Да и что им царевны? А то они первейшую дочь, живую и сердитую, овый день в молодечной у себя не видали?..

Сибир, глава стражи, среди своих не стоял. Похаживал, проверял, скрёб рыжую колючую бороду. Явятся хасины, его заботой станет Коршаковна, и это будет слабейшее мгновение в обороне. Хасинов приведёт Гайдияр, а Гайдияровы порядчики кого угодно зевнут, он это знал, сам с юности носил копьё и кольчугу.

Зуб, когда-то залеченный маленькой государыней, снова разнылся…

И вот как-то совсем неожиданно влетел служка-посыльный:

– Идут!

Бывший водоскоп ожил шорохом, многократно тревожным под сводами. У дальней стены, где сидели с прялками Змедины сенные девки, кто-то пискнул. То ли со страху, то ли с восторга, тоненько. Сибир в два шага подоспел к хозяйке чертога. Замер над ней ожившей картинкой из древлеписаний: нога за ногу, левой рукой бердыш приобнять, правой подбочениться… красносмотрительно, но до чего ж неудобно!

Змеда вынула гусли, начала путаться и сбиваться. Ко времени, когда на пороге показались порядчики, голосница текла из-под перстов легко и свободно. Вагурка ласкала струны андархского уда, чуть слышно подыгрывала, готовая в любой миг помочь, подхватить. Играла она гораздо лучше царевны.

И наконец показались!!!

Первым Гайдияр в малом венце.

За ним, двумя чередами, порядчики.

Все в начищенных бронях: знать, семь потов пролил бедолага, катавший бочку возле бутырки! Передние останавливались, из-за них выныривала новая пара – и через три шага замирала, пристукивая ратовищами копий. Где-то позади череды отстоявшие покидали места, заученно возвращались в воинский ход. Благо позволял широкий прогон…

А среди бело-алой ратной славы андархов узким воронёным лезвием надвигались хасины.

Шли и повергали всё, что книжная учёность знала о них.

Тот, кто ждал озирающихся дикарей, весьма заблуждался. Посланцы шагада, затянутые в чёрное сукно и мягкую кожу, выступали гордо, держались прямо. Подшаркивал ногой лишь седобородый вельможа, опиравшийся на руку крепкого юноши. Но и в его осанке жило спокойное величие, осенявшее горцев.

Даже неизменные войлочные плащи – их очень боялся Косохлёст, ведь под ними, достигавшими пят, что угодно можно было укрыть, – даже эти плащи висели откинутыми за плечи, словно свёрнутые крылья. Играли серебром узорочные ножны кинжалов. Все – завязанные ремёнными путцами.

Пока у приникшей к щёлке Эльбиз отторжение мешалось с невменимым восторгом, Нерыжень сдержанно шипела сквозь зубы.

Царевна встревожилась, хотела спросить: что?.. – но возникший из воздуха Фирин грянул во все колокольцы и гаркнул так, что порядчики едва не сбились с ноги:

– Посол шагада хасинского, сына Солнца, Вечного Бережатого Вершин и Ущелий! Сильномогучий Быков, ослепляющий благородством, ахшартах Фалтарайн Бана!

Великий обрядоправитель не споткнулся на чужеземном почёте, но возглашение обошлось без единого «праведного», «преподобного» и даже «красноимённого», отчего у старика горчило во рту. Если хорошо знать его, это было заметно.

– Что?.. – всё-таки шепнула Эльбиз, когда стихли громы и звоны и горцы расселись под прицелом тайных стрелков.

– Рында никчёмный он, говорю.

Царевна закусила губу, быстро оглядывая учеников Косохлёста. Всё было в порядке.

– Хасин, – без голоса обозначила Нерыжень. – Молодой.

Они все были молодые, кроме вельможи. Эльбиз тотчас поняла, о ком говорила названая сестра. У юноши, что под руку выводил ахшартаха, было умное, горделивое лицо и сильные плечи. На ходу он держался слева от старца, и кинжал висел рукоятью в левую руку. Небось с подрезанным путцем. А как бросили на пол свёрнутые плащи – устроился у посла за плечом. Всё вроде толково, но…

«…Руки заняты! – сообразила Эльбиз. – Дядя Космохвост с Бранком на лихих дорогах поклажей не бременились! Нас, мелюзгу, в санки прягли, у самих повсюду глаза, оружие наготове, рукавицы, бывало, и те на пальцах висят…»

Она покосилась, Нерыжень подмигнула. Царевна моргнула в ответ, стала думать и смотреть дальше.

«А непрост парень…»

Тонкие черты, полные напряжения и скрытой внутренней жизни. Смуглая кожа, светлые глаза, светлые волосы из-под чёрного головного платка…

«Что же ты, неумелый рында, на самом деле умеешь? Может, хасины счастливый народ, не привыкший правителей защищать? Или ты не броня ему, а говорливый язык? Хотя толмачей Гайдияр привёл, вон сидят… да и сам вельможа, сказывают, по-андархски горазд…»

Между тем Гайдияр, хоть и красовался в малом венце, был сегодня великим порядчиком, а не братом царей. Выставив почётную стражу, мгновенно исчез. Эрелису надлежало войти в приёмный чертог не с меньшим торжеством, чем ахшартаху. С воинами, ведомыми венценосцем.

Змеда завершила очередной круг песни и отложила гусли; над головами остались кружить лишь негромкие переборы андархского уда.

– Скромная дочь праведных приветствует Бану, сына Испытанного, пришедшего свободным, посланника царя храбрецов, – мягко прозвучал голос Коршаковны.

Ненужный толмач стал переводить, давая беседующим мгновения на раздумье. Эльбиз видела, как приглядывался к Змеде хасин. Конечно, он знал, что царицы андархов принимали посланников вместе с мужьями. И даже вместо мужей. Нынешняя Андархайна жила без царицы. И без царя.

– Пришедший свободным здравствует честнейшей из дев, рождённых в благословении, – медлительно ответил вельможа. Он говорил по-андархски чисто и внятно, лишь с небольшой гортанной надышкой.

Змеда в ответ тепло улыбнулась:

– Речи сильномогучего ласкают разум и слух. Знать, не ошиблись сказавшие: ум доброго воина подобен клинку, а отточенный меч не уступит остроте слова.

– Рождённая в благословении постигла мудрость моего народа! Воина украшают познания о великих соседях, с коими было дано пережить и славные войны, и достойные замирения…

Сидеть за ковром с Нерыженью оказалось нескучно и весело. Почти как в детстве, когда дядя Космохвост учил их скрываться – и чтоб ни вздоха, ни шороха.

Вот посестра осторожно сжала ей руку… О! Неудачливый рында, похоже, уверовал в добрый приём и безопасность своего господина. Взгляд светлых глаз перестал быть взглядом стрельца, напрягшего тетиву. Раз и другой поплыл куда-то вправо, а что у нас там? Ваан с внуком, краснописец Ардван да Змедины девки. На кого косится хасин? Дивно ему, отчего беседу ведёт безмужняя Змеда, а не какой-нибудь почтенный старик? Тщится понять, чем занят Ардван? Давно девок не видел, глаза лупит на семерых хорошавочек?

Хид с дочками сидит в другой стороне. На бледных царевен хасин тоже поглядывает, но реже. Вот снова обратился направо, уже не только глазами – всей головой. Шегардайская чешуйка такому рынде цена!

«Да что ему там?.. Погоди! Игра же объявлена! Невесту узнать! За жениха тут посол, но он старый, поди уж баб позабыл. Молодому, ражему наказал во все зеницы глядеть! Тот себе и гадает, куда невеста запрятана. Бусина в туеске с бусами, девка меж девья… Вдруг какая хоть мелочью, да объявит себя? Хоть следочками от перстней?..»

Царевна невольно посмотрела на свои руки. Перстней, как и парчи, она не любила – мешают. Вот мозоли у неё водились. Жаль, не такие, как у Нерыжени.

Песня хасина

Любезная беседа текла без препон. Посередине бок о бок расстелили две скатерти, выставили угощение. Выскирегцы похвалились всяческой рыбой: медными окунями, плоскушей, икряным вандышем. От щедрот владыки доставили свежую постилу, горячие калачи. Хасины ответили горской снедью – нежной солониной и полотками, продутыми ветрами ущелий.

Фалтарайн Бана сам разрезал угловатую лопасть, усеянную буро-красными семенами. Ловко насёк плотное мясо прозрачными тонкими лепестками:

– Отведай, дочь праведных. Не станут про нас говорить, что мы встретились как враги и вкушали каждый своё.

– Истинно сказано: хочешь обласкать своё нёбо, ступай к хасинским гуртовщикам, – любуясь прожилками в мякоти, ответила Змеда. – Но годится ли мне принимать поцелуи южного ветра, когда мой великий брат ещё не сел во главе пира?

– Надеюсь, сын Андархайны и Шегардая почтит нас своим присутствием… и тоже не вспомнит притчу вашего царя Йелегена, – рассмеялся Фалтарайн Бана. – Ты должна знать, шагайдини: то злодейство сотворило равнинное племя, не унаследовавшие благородства. Однако поясни мне, бесскверная: неужто девы на пиру повинны законам старшинства?

Шагад Газдарайн Горзе явно знал, кому вручить свадебное орудье. Змеда на глазах хорошела, очарованная обхождением Баны, а царевну Эльбиз покалывала тревога.

«Может, я готова уступить неизбежному, только признаться боюсь? Или Змеду ревную, что красно беседует и в гусли играет?.. Полакомиться хочу, да не рука угоститься?..»

– Шагайдини встретила нас песней победы, мужества и печали, – говорил тем временем ахшартах. – Она украсила цветами наши сердца. У нас тоже есть песни, рождённые на тропах чести и славы. Мой хоран возжелал послать их сокровищу Андархайны… Призови же песню, Топтама, клинок моих ножен, стрела моего колчана!

«Призови? Это они так говорят? Не спой песню, а призови?.. Топтама! Имя, оклик, почёт? – Мысленно царевна мчалась в Книжницу наперегонки с Мартхе – листать всё, что сыщется о хасинах. – Клинок моих ножен! Рында? Родич? Сын, внук, племянник?»

Топтама уже извлёк откуда-то сзади вагуду с очень длинной шейкой и небольшим брюшком. Игровой сосудец доводился явной роднёй андархскому уду, только вместо шести-семи струн насчитывал всего две. Зато имел долгий шип снизу, чтобы упирать в землю.

Под взмахом горбатого лучка струны загудели неожиданно низко и мощно. Просторный водоскоп сразу стал тесноват. Нежные дочки Хида попрятались за веерами. Прикрыли уши ладонями.

Этим гулам нечего было делать в замкнутых стенах, им растворять бы крылья на воле, им бы парить над теснинами, заставляя откликаться молчаливые склоны…

Эльбиз воображала хребты всемеро величественней Ворошка с его кипуном.

«Зачем я в молодечной таилась, вместо того чтобы „Хасинские войны“ иным глазом перечесть?..»

К хрипловатому гудению струн добавился ещё звук. Он словно вырос из хитросплетений, на которые оказались чудесно способны две тетивы. Вошёл в силу, окреп – и оседлал крылатые гулы, подчинив своему то ли жужжанию, то ли рыку, полному сдержанной силы.

Это была непривычная, чуждая, почти враждебная… но всё равно красота. Она околдовывала, манила… и наконец в звуках бури, плутавшей меж ледяных вершин, возникли слова.

Горский язык был под стать и гудьбе, и строгой воинской осанке, и жёстким лицам под чёрными головными платками. Щелчки, спотычки… а на деле – порханья к новому слогу, слову и смыслу.

«Зачем я на исаде у купцов не узнала, как „здравствуй“ и „прощай“ у них говорят…»

Пламя напольного светца играло в лощёном дереве вагуды, обтекало светом плечи Топтамы, вспыхивало в глазах. Особенно когда он взглядывал куда-то направо.

Внутреннее око царевны созерцало хасинские горы. По колено в снегу, по горло в тумане. Далеко, далеко… За бездонными провалами, за оплавленными руинами, за мёртвыми пустошами. Если дикомыты к Шегардаю придут, Газдарайн Горзе о том через полгода узнает. Ещё через полгода с войском на выручку подойдёт… Вот дворец, врезанный в нависшие скалы. Внутри горят очаги, там пируют воины и резвятся дети шагада… от всех пятнадцати жён…

…Слова постепенно сошли на нет, улеглось горловое жужжание, успокоились струны, покинутые лучком.

– О чём пел твой отрок? – с неожиданной и почти ненапускной строгостью спросила Коршаковна. – Дай слово, сын Испытанного, что он присушку на моих красавиц не напустил!

Бана кивком отдал ответ младшему, и Топтама сказал:

– Это была песня о красоте нашей земли, бесскверная шагайдини. О милой родине, что ждёт нас за пеленами метелей.

Он говорил по-андархски так же чисто, как ахшартах.

«И это рында?.. Ой, не смешите. Чтоб Косохлёст песнями забывался? Как в омуте пропадал?»

Бесплотный воздух вновь родил Фирина. Громовым серебром рассыпались колокольцы, начищенное перо метнуло светящуюся куржу.

– Третий наследник Огненного Трона и Справедливого Венца! Эрелис, потомок славного Ойдрига, щитоносец северной ветви, сын Эдарга, Огнём Венчанного!

Хасины повернулись к устью прогона, однако ошиблись. Отборные порядчики выступили из-за ковровой дверницы, прятавшей другой вход.

Эрелис вошёл в простой белой рубахе и шегардайском суконнике, брошенном на плечи. Несчётны пути царской учтивости. Один из главнейших – доверие. Ни тайных лат, ни подкафтанной кольчуги! Вот грудь, вот сердце!

Тенью проскользнул Косохлёст…

На шаг приотстав, вошёл Гайдияр. У них с Эрелисом были сходные венцы, но четыре ступени лествицы – что четыре неба. Не спутаешь, кому править, кому… Площадником быть. И дело не в золотой плети на руке.

Эльбиз задохнулась от гордости, в носу защипало. Только вспомнить Невдаху! Тогда бедный Аро шёл к важному креслу, как к дыбе, а она удирала от девок, кляня расшитую ферезею! И Мартхе не сменял плетежок на серебряный обруч, и Болт почти в открытую усмехался, и…

– Я ждал за дверьми, – улыбнулся Эрелис, когда иссякли поклоны и великие бояре расселись против хасинов. – Не хотел рушить песню. Её жизнь – мгновение, но порой оно длится дольше века царей…

– Будущий вождь андархов молод годами, однако познал мудрость седобородых, – почтительно ответствовал ахшартах. – У народа, возглавляемого хораном Горзе, в ходу то же присловье…

Придворная игра

«Как есть размазня!»

В бывшем водоскопе было тепло, но Ознобишу окутывали ледяные токи, легко проникавшие сквозь плотный опашень. Прежде за ним подобного не водилось. Он был закалённый гнездарь, он любил снег. Кажется, что-то в нём не пережило похищения и страшной дороги назад. Что-то умерло, отслоилось, как кожа, прихваченная морозом… и до сих пор брело нескончаемыми бедовниками, гадая, на котором шагу придётся упасть. Холод белых равнин тощим волком крался по следу. Ждал, пока бредущий ослабнет…

Нерыжень умела отгонять холод. Она брала Ознобишину правую руку, приникала щекой, и он понимал, что бедовники удалось одолеть, а увечные пальцы скоро привыкнут к деревянным надставкам. Будут писать быстро и неутомимо, как раньше.

Она и сейчас была рядом. Милая Нерыжень… Из-за ковровой завесы не доносилось ни звука, но Ознобиша знал её там, и холод отступал из его мыслей, более не мешая устремлять их на государеву службу.

Царевне Эльбиз снова вспоминался замок Нарагонов. Скверные телохранители, пропускавшие вооружённую руку. И как бедному Аро ломило судорогой висок, а она спасалась лишь тем, что ткала поясок для Сибира. Беседа в чертоге Змеды текла порожней учтивостью. Здоровье стад, сравнение кутасов и оботуров… дороговизна клочка горной земли, измеряемая числом скота, могущего на нём поместиться…

Стоя можно уснуть, не то что сидя у скважины.

Андархи приглядывались к хасинам, хасины к андархам. На тех и других царевна уже досыта насмотрелась, быстрому разуму больше не было пищи. К тому же они с посестрой плохо выбрали место. Устроили подзорную щель прямо над плечом у Эрелиса. Не видно ни Мартхе, ни Ардвана с Вагуркой… а самое обидное – не разглядеть, куда это без конца косится Топтама. Эльбиз с радостью наведалась бы к стрельцам. Ободрила засадчиков, скрытно осмотрела чертог… Нерыжень велела сидеть смирно, и ослушаться было нельзя. Утомившись скучными разговорами, царевна было решила немного подремать на полу, но тут водоскоп ожил приветствиями и смехом. Эльбиз встрепенулась, заново прильнула к жёсткому исподу ковра.

Вот оно!

В обрамлении синих и зелёных шерстинок мимо прошествовала Харавониха. Она была величава в праздничной великой кручине. Белое поле, серебряное шитьё, льдистые жемчуга! За боярыней, как утята за уткой, тянулось шестнадцать одинаковых девок.

Бровь в бровь!

Все – сероглазые!

Половина были воспитанницы доброй матушки Алуши. Остальных мезоньки, прикормыши Мартхе, тайно высмотрели по городу. Кружевницы, рыбачки, пригожие купецкие дщери! Наскоро выученные держать лисий шаг, дёргать плечиком… взмахивать мелкопушьем, приклеенным на ресницы… Ну а уж белиться, румяниться, чернить сажей брови они умели и сами. Харавониха лишь следила, чтобы мазка легла у всех одинаково.

Шестнадцать близняшек! Равной стати, в неотличимых нарядах, при льняных косах! Шестнадцать нарисованных лиц! Бусы из одного сундука, на головах волюшки, одним узором расшитые!

Угадывай невесту, жениховский заменок, удачи тебе!

Как ни обладал собой Фалтарайн Бана – влипшей в щёлку Эльбиз показалась на его лице тень растерянности. Он знал, что будет придворная игра. Знал, какие подарочки припасти. Неужто верил себе настолько, что попятных слов не сложил?..

Вот девки выстроились под взглядами царевичей и гостей. Место выбирал Косохлёст, чтобы не было помехи стрельцам. Вагурка, невидимая царевне, опять взяла уд, повела медленную девичью таночную. Боярыня Алуша уже сидела в подушках позади Змеды, но умницы-девки справились сами. Головной встала приёмная внучка боярыни, росшая вблизи праведных. Остальным только заботы было, чтобы ровную ступень удержать.

Танок удался хорош! Девки поймали согласный шаг, вереница свивалась кренделем, голова без заминок проходила сквозь середину и хвост. Череда красавиц плыла то мимо Эрелиса, то мимо посла, чтобы под конец голосницы вновь вытянуться рядком, ни разу не свернув противосолонь.

Вагурка за их спинами доиграла, спрятала уд, подала Ардвану чистую церу. Ознобиша мелко дрожал в подбитом мехом опашне, стискивал зубы. К месту были бы рисовальщики, почему он раньше не подумал о них?

…И вновь грянул в колокольцы великий жезленик Фирин. Уже не торжественно-грозно, как вначале, а почти радостно.

– Возвеселимся же, праведные и бояре, старцы и юноши! Затеем игру! Всечудно удивлена Андархайна пригожестью девичьей, но единому её сокровищу нет равных! Узнай же его, Сильномогучий Быков, наместник царственного жениха, да не ошибись, избирая!

Глядя в отверстие, Эльбиз до зуда хотела быть там. С ними в ряду. Семнадцатой близняшкой стоять. В белилах, румянах, презренной сурьме…

Фалтарайн Бана поднялся с подушек. Опёрся на локотницу подскочившего рынды. Чуть припадая на левую ногу, двинулся вдоль ряда замерших девок.

Заглянул каждой в лицо…

Как должна была взирать первая царевна андархов?

Всех скромней и пугливей?

Дерзко и властно?

Топтама провёл ахшартаха из конца в конец. Потом ещё. И ещё. В робко подставленные ладошки ложились колечки, серёжки с блестящими камушками, привески для украшения кос…

«Руки иссматривает! – решила Эльбиз. – Знать бы, что ищет?»

Наконец Фалтарайн Бана остановился. То есть сначала на месте замер телохранитель, потом уже ахшартах. Эльбиз ни о чём ещё не успела подумать, когда Сильномогучий повернулся к Эрелису… и вдруг засмеялся, этак с хитрецой.

– Мои глаза очень долго смотрят на белый свет, – сказал он затем. – Эти зрачки отражали земное и любовались небесным. Кто здесь думает, что старый Бана не разгадает шутки? Поверит, будто андархи поместят пламень-камень среди простых самоцветов в надежде, что я не распознаю сияния? Пусть владыка андархов даст в женихи этим девам лучших витязей своего войска. Красавицы поистине заслужили награду смелостью и умом… Топтама, стрела моего колчана, клинок моих ножен! Приветствуй искру царского пламени, достойную объятий шагада! Возьми её за руку и покрепче держи до самого дома!

Никто не успел и глазом моргнуть. Разве что Косохлёст, но он стоял далеко. Да и ответ его был за государя Эрелиса, не за девок-служанок.

Гибкий Топтама с кошачьим проворством прянул сквозь вереницу «невест». И, поймав за руку, вытянул на середину покоя ничего не понимающую Вагурку. Бедная девка споткнулась от испуга и неожиданности. Упала бы, он подхватил.

Так вот кого он с самого начала приметил! Вот на кого всё время косился! Боялся, исчезнет!

Сам высмотрел или ахшартах тайком указал?

– Да что за невстреча! – отойдя от неожиданности, зашипела раздосадованная Нерыжень. – Только начала умницу обучать!

Царевна так же тихо ответила:

– Зато будет при хасинах наш глаз и верное ухо.

В «Сорочьем гнезде»

– Ты рассеян, дядя Машкара. Ты играешь угадкой, а сам далеко.

Вихрастый мезонька, по обыкновению, сидел на полу, прижимаясь к колену городского особенника. На кружальном столе была кверху спинками раскидана зернь. Машкара водил пятернёй, отыскивая загаданную, и через раз ошибался. Нерыжень безразлично поглядывала кругом. Ознобиша доедал мякишей, которых никто не умел жарить в птенцовом жиру да с морской жаглицей так, как Харлан. Мякишей добывали на глубине и справедливо считали лакомством богачей. Ознобише Харлан выставлял их даром. «Однорукому с беспалого мзду брать? – усмехался харчевник. – Ты о чём, правдивый?» Ну да. Мученик за государя.

«Поди в Шегардае быстро отвыкну. Эрелису я райца, а городским старцам буду нахлебник… – И налетело непрошеное, кольнуло ледяными иглами, дыханием Бердоватого. – Если жив доберусь…»

Вот с чего бы предчувствие? Царским поездом да в Шегардай не добраться?.. «Всего бояться стал… Размазня!»

Уличный мудрец ощупал воздух над зернью. Выбрал плашку, посмотрел, ничего не сказал, бросил в россыпь.

– Дядя Машкара, что тебя гложет? Я письма писать буду! С купцами передавать!

Цепир сидел у стола боком. Покоил больную ногу на вытертой подушечке. Опирал в колено доску писца с удобными полочками для писала и церы. Советник владыки любил раздумывать над толкованием законов, посиживая в «Сорочьем гнезде». Меж людей, чью жизнь каждый день направляли, а то и по живому рвали законы. Сегодня Цепир ничего не писал. Так и этак выкладывал на доске глиняные косоугольнички, соединяя их в целое. Простая с виду загадка дразнила, обманывала. Ознобиша немного понаблюдал за колючими бирюльками, упорно не влезавшими в первую рамку – круглый прямоугольник. Всего рамок было пять.

«Надо в дорогу припасти такую забаву. Царята справятся за день, Змеда за седмицу, Невлину хватит до Шегардая…»

Сам Ознобиша уже знал, как переложить вон тот треугольник, но, конечно, помалкивал.

– Дядя Машкара, да не завтра меня отдают! Ещё рукавица не кроена, чаша не налита, слово не молвлено!

Сильная рука легла на кудельные лохмотки, потрепала осторожно и ласково… Некогда Ознобиша прямо спросил Эрелиса, кто таков этот Машкара. «Я должен знать, кому дозволяется государыню за плечико брать, советы в ушко нашёптывать!» И услышал в ответ: «Машкару знал и любил наш кровный отец. А приёмный отец наш с Харланом Пакшей на воинском пути братствовал».

Знаем мы таких братьев! Ознобиша содрогнулся и далее не выпытывал. Есть тайны трона, есть тайны семьи. Райцам доверяется правда, но ей назван предел.

Машкара отодвинул зернь.

– Хорохорился птенчик, на краю гнезда сидючи… Праведной царевне рукавица от колыбели пошита. С отцовской руки да на мужнюю…

Эльбиз вспыхнула:

– Да пусть за него Моэн выдают! Или Моэл! Хоть обеих дур враз! Хид своё заглушье на державцев покинул, дочками возвыситься чтоб! Вот и пусть возвышается! А я в Шегардай!..

– С такими жёнами Газдарайн Горзе, пожалуй, проклянёт день и час, когда ему вздумалось заслать к нам сватов, – усмехнулся Машкара.

– Хвалами Змеду замучили! Как уж в гусли играла, как уж играла! А уд хасинский знай блеял и ржал непотребно!..

– Тебя, дитя моё милое, и в Шегардае женихи нетерпеливые ждут. Благой Люторад, сын святого, вот-вот всей губы моранским предстоятелем назовётся. Круг Мудрецов с горным княжеством на равных поспорит…

Эльбиз сдавленно зарычала.

– А не Люторад, – продолжал Машкара, – так Болт Нарагон. Славнейшего рода красный боярин.

– Какой он жених? Пустоболт! Томарка туплёная! Жилища дедовского не удержал!.. Сюда носа не кажет, зане Гайдияр охолостить посулил!..

«Вот потому, – грустно размышлял Ознобиша, – праведных царевен от века в теремах и растят. Чтоб знали прялки да пяльца, да толику грамоты – письмо разобрать… А там – мужу наследников… Невлин сразу хотел Эльбиз запереть… тщился мыслью, что преуспел… Что ж теперь?»

Машкара вздохнул:

– Как сулил, так посулы и отзовёт. Купцов шегардайских послушать, Болт за морями семь городов на щит взял да другие семь основал. Как расхвастается богатством несчётным, как пол-острова Кощейского владыке под ноги метнёт – венца украшением…

В кружало шумной гурьбой ввалились порядчики. Возле «стола доброго Аодха» стало тесно от полосатых плащей. Босяки, кормившиеся с ладони святого царя, унесли ноги. Гайдияровичи, скинув латные рукавицы, хозяйски-весело взялись за перекус. Благо Харлан выкладывал на дармовой стол не огрызки, а добрую пищу, если что и початое, то опрятно обрезанное. Да.

Ознобиша подозвал пробегавшую блюдницу, дал мелкий сребреник:

– Принеси, статёнушка, лепёшек. И бурачок.

Девка поклонилась, взяла сребреник, убежала – расторопная, полнотелая. Машкара проводил её глазами.

– Хотел бы ошибиться, маленькая, но, думаю, сватовство одного из этих троих будет благословлено, – сказал он Эльбиз. – Шагад государствует, однако и прочих царственноравными сделать недолго. У нас с Беды не увенчивали, людей это порадует. Глядишь, под рукобитье и приурочат.

К некоторому удивлению Ознобиши, царевна оставила воевать. Равно как и бежать на край света.

– Люторада я на брачном ложе зарежу. Он наших ближников истязал. Лучше пусть остережётся со сватовством! – Лебедь говорила очень спокойно, лишь в глазах светилось грозовое небо. Сделает по сказанному, и рука ведь не дрогнет. – Болта я бы подмяла, – так же рассудочно продолжала она, – только от него и пустосвата не примут. Гайдияр не простит. Кимидею же не простил, не спас их с мужем, хотя мог. И Болту спуску не будет. Шагад…

Машкара слушал и кивал, не перебивая. Седовласый мужчина, сброшенный с неведомых высей жестокими причудами судьбы. Несущий какое-то горе намного мучительней и глубже, чем расставание с любимой царевной. И маленькая мятежница, храбрая перед неравным сражением.

– …Шагад, – собрав лоб отвесной морщиной, рассуждала Эльбиз. – Нам говорят, сын Газдара молод годами. Надо думать, в бою искусен и кровожаден… если правда хоть половина того, что мы слышали о хасинах. На белом войлоке иначе не усидишь – живого съедят… Он правит уже несколько лет, этого одним свирепством не вытянешь. Значит, слушает ахшартаха, да и свой умишко нажил какой-никакой… коли уж пестуна послал на орудье… То есть и от ночной кукушки не отмахнётся, когда та умеючи прокукует. Ещё этот Горзе привержен струнной гудьбе. Мне в подарок песню прислал…

– О любви сладкой?

Вернулась блюдница. Принесла блюдо румяных лепёшек и хороший бурачок из рыбьей кожи. С поклоном поставила.

– О сыновстве, – сказала Эльбиз. – О родине храбрых, где в небе вьются орлы. Сам сложил, если не врут.

– Врут наверняка.

– Почему? Царь Аодх…

– Аодх говорил: царь должен править, остальное – забава. Туда и сюда всю руку не упирай, твоё дело приставить того, кто совладает.

Пока Ознобиша вспоминал спор с Эрелисом о праведной непоборимой руке, Машкара спросил:

– Что ещё скажешь об этом горце, дитя?

– О, – встрепенулась царевна. – Хивас-хасины поклоняются солнцу, ибо живут к нему ближе прочих народов. От этого, говорят, кровь у них пламенная и кипучая. Если шагад вполовину так женолюбив, как тот недоучка-телохранитель…

– Топтама?

Машкара примерился к чуждому имени, словно к обнажённому лезвию.

– Он самый. Сесть не успели, а я уж смотрю – куда глазами повёл? Старик беседу беседовать, а этому только дел – зырк да зырк. Не рында, имя пустое. А посла скрозь девок повёл, Вагурку миновать не мог без спотычки. Чуть ахшартаха за руку не тянул! Дед умён, понял – смеются ему, и давай в ответ молодцу поноравливать. Лови, молвит, избранушку, держи крепче! Прямо к себе в шатёр забирай!

Зрачки Машкары расплылись, взгляд устремился в пространство. Медленно возвратился.

– Эрелис еле отбил, – живо рассказывала царевна. – Вагурка, сказал, это тебе не распустёха-чернавка! Красной боярыни наглядочка, вот! У сердца взлелеяна, в шелках вскормлена, ей обхождение подобает! Что же за обхождение?.. А вот какое… В пещернике у нас теперь кому смех, кому грех, боярыне – осада хасинская. До терема норовят взвиться на крылатом коне! Вагурка в покоях скрывается, ахшартах подарочки засылает, Топтама песни поёт…

– Поноровил, значит, молодцу, – как-то издалека выговорил Машкара.

– Ну да, будто отец любимому сы… ой!

Она смотрела круглыми глазами, прижав пальцы ко рту. Царевна соображала стремительно, как все праведные, давшие себе труд отточить дарованное рождением. Даже два райцы немного опоздали за ней. Цепир всё-таки заполнил первую рамку и размышлял над второй. Ознобиша тоже слушал вполуха. Он ломал горячие лепёшки, сдабривал пряным жиром от мякишей. Эту – на стол доброго Аодха, вычищенный порядчиками. Прочие – в бурачок, мезонькам полакомиться. И был мыслями уже в котелке, уже мирил недоверчивых унотов с Гленей, выкормышем Невдахи, которого оставлял за себя…

– Ой, – повторила царевна. – Это ж хитрость додревняя! Вот же правда: хочешь что-то понять, начни другому рассказывать…

Вот и весь мезонька

«Власть праведных… Древняя, наследная, страшная. С чем сравнить её? Разве что с подземным пожаром. Греет, пока за толстой каменной стенкой. Вблизи же… Я думал – причудилось. Гайдияр Ваана щунул, и свет дрогнул. Но нет, не причудилось. Ардван записью пометил…»

– Мартхе… Мы куда путь держим?

Он очнулся:

– В Книжницу. И ещё к этим… ну…

«Забыл? Я – забыл?..»

– Ты на Затыльную гряду повернул.

«Смоголь и Сизарь! Мазилы!»

Райца шёл не один. Он давно уже никуда один не ходил, только с позадицей. Верный служка, Нерыжень, Ардван, временами Сибир. А в котелок и назад его провожала ватага мезонек. Эти зубастые, кого угодно скопом сожрут. А уж крик подымут такой, что пол-Выскирега сбежится. Однажды источника проморгали, довольно!

«Гайдияр, ныне четвёртый из праведных, был когда-то одиннадцатым. Ни клейма, ни прямой дороги на трон… но где воин, способный победить Гайдияра? Вождя, чей гнев гасит светильники, а голос наполняет широкую площадь, звуча струнами сущего? Если таков одиннадцатый в лествице, каковы же цари?..»

Непочтительный служка дёрнул за руку. Ознобиша моргнул. Оказывается, они уже свернули в боковой ход.

Здесь большая стена была изрисована кутасами, важными хасинами, мерно шагающими порядчиками. Виднелась даже глыба пламень-камня в недостроенной палатке и люди, сошедшиеся глазеть.

Под стеной сидели на корточках двое мезонек. Один – тощий, болезненный, в сосульках тёмных волос, с глазами до того чёрными, что неволей задумаешься, как такими вообще видеть. Второй – покрепче, кудрявый, светленький. Уличные мазилы. Те самые. Умевшие уже к вечеру забавлять горожан стенными рисунками обо всём, про что судачили утром. Оба вскочили, сдёрнули рваные шапки. Переглянулись… преклонили колени.

«Не мне кланяются, – напомнил себе Ознобиша. – Величию давшего мне достоинство райцы…»

«Почему я взыскан только письмена рисовать? – горестно задумался Ардван. – Вот бы мне дар облик человеческий запечатлевать, как эти – влёт! Чирк, чирк – готово! Эх…»

Ознобиша напряжением воли отодвинул прочь тень Гайдияра. Перевёл дух.

– Служба государю есть верность, честь и почтение, – строго поведал он мезонькам. – Отныне зоркий глаз и рука, взявшая рисовальное сручье, устремятся не к мирской славе и прокормлению, но единственно к доброму имени государя и возвышению Андархайны. Прочие заботы и страсти вам надлежит отрицать, или исполнять напоследок, или отдавать государю… как отдал их я. Нудить вас не хочу, зову доброй волей. Пойдёте со мной?

Они дружно закивали нечёсаными головами. Осознание тягот пути постигнет их позже, пока они видели только чистый и богатый кафтан Ознобиши, сквозистое серебро на груди и руку, наделявшую съестным. А что рука всегда в пятерчатке, так вон дядьке Слёну тоже оторвало пальцы канатом, эка невидаль…

Мезоньки, ещё не царские рисовальщики, но уже не уличные мазилы, потянулись за всеми, побаиваясь, слегка отставая.

– Прежде маялась подземельями, теперь уж вроде люблю, – шёпотом жаловалась Эльбиз. – Иду в город, сама гадаю, доведётся ли снова! Вдруг прямо завтра кончится волюшка? И в Шегардае как ещё будет…

Нерыжень, чуждая порывам, смотрела невозмутимо.

– Долго ли, коротко, а поменяла бы ты, свет, облик явный.

– Почему? Отрок на побегушках всем примелькался…

– Верно, свет. Но отроки со временем крепнут в плечистых парней. А ты?

Царевна опять не стала спорить до хрипоты, лишь спросила:

– Что посоветуешь?

– Заготовь несколько сряд. – У Нерыжени ответ был, как всегда, наготове. – Один сниз – чернавки, замарашки-приспешницы. Другой – девки комнатной. Третий – дочки боярской… сгодится на гульбище дворцовое выходить.

Эльбиз скривилась в ухмылке.

– Я и то гадаю, – сказала она, – дядя Космохвост с тобой нас не поменял ли? Ты всех краше, глянул – пропал, любое сердечко в руке, верёвки вей. Ты витяжница, какой я не стану… А мне чем хвастаться? Пол-Книжницы прочла, а толку?

Слушая девичий разговор, Ознобиша улыбнулся, возмутился, задумался об имоверности сказанного Эльбиз. Незаметно вновь сполз в прерванные раздумья.

«Андархайна от века не знала иных царей. Лишь тот, чья кровь течёт золотым огнём…»

Ознобиша опять помыслил о своём государе.

«Его ветвь старше на четыре ступени. А Гайдияр валял Эрелиса, как щенка. Можно сколько угодно твердить про долг царствования… но почему?..»

И вновь расплылись перед глазами стены прохода с их жилками камня, грязью и почеркушками, от смешных и трогательных до похабных, от неумелых до вдохновенных.

«А что, если власть праведных… искры древнего пламени, завещанные от предков… суть чудесные семена, дремлющие в крови… семенам… нужен уход… иначе они не пустятся в рост…»

Ознобиша брёл в плотном тумане, подсвеченном розовым заревом то ли рассвета, то ли заката.

«И можно родиться для трона, но проспать наследную мощь? Как владыка Хадуг, лишённый стремлений… временщик Беды… случайный правитель…»

Ознобиша чувствовал – разгадка плыла совсем рядом. Туман порою густел, сплачивался во что-то… почти осязаемое. И было страшно. Очень страшно. Как всегда, когда дело надлежало до праведных.

«Щенок, рано отлучённый от матери, не научится быть собакой. Дитя, выращенное медведями, не поймёт людской речи. Если на миг допустить, что царевич Аодх выжил вдали от дворца, возглавил ли он хоть деревню?.. А Эрелиса кто растил и учил? Телохранитель. Которому искусство боя было воздухом, пищей, всей жизнью. Славный рында берёг сперва отца, потом сына и ничего иного не знал…»

– Мартхе.

В клубах тумана таился необозримый бедовник, девки-снегурки, вихрясь, протягивали чудесные писала, подносили безмерные листы чистейшей берёсты.

«А что, если уже упущено время? Если царское пламя, не выхоленное с пелёнок, так и не запылает во всю державную мощь?..»

– Мартхе!

«Пусть так. У Эрелиса много иных совершенств, присущих царю. А рядом с престолом – праведная семья. Хадуг, умудрённый долгим правлением… доблестный Меч Дер…»

– А?..

Туман рвался клочьями, сквозь вещественность бедовника маячили призраки. Эльбиз, Нерыжень… кто-то ещё…

– Мартхе, ты тоже вздумал рисовать на стене?

Да, он стоял прямо перед стеной. Водил пальцами перед меловым лицом рыбомужа, пытающегося удержать птицедеву.

– Веди, – кое-как промычал Ознобиша, спеша назад, на бедовник. – Мне… поразмыслить…

Каков он в настоящем сосредоточении, Эльбиз знала отлично. Помнила со времён испытания учеников Невдавени. В руках вода, на шапке костёр!.. Твёрдая ладошка взяла его пясть в расшитой пятерчатке, повлекла. Он вспомнил стаю, пёсьи зубы, тянувшие его, обессиленного, к спасению. И шагнул за тенью-помощницей, жадно схватил мысленное писало.

«А дальше… погодите-ка!.. Они отдали обучение наследника благородному Невлину. Старец знай журит Эльбиз за резвость и напрасный, по его мнению, ум, а Эрелиса опутывает правилами и дворцовым обрядом. Рассказывал он юному Аро о сокровище в его жилах? Сам-то знает о нём? Если уж я, райца, догадываться принуждён…»

Снегурки обиженно дули пухлые губы. Тот раз Ознобиша искал отточенные слова, чёркал, правил, переправлял, выравнивал строки – любо-дорого посмотреть! Сегодня дивные листы испещрялись заметками вкривь и вкось, торопливо.

Пока не подоспела погоня, не выхватила из рук!

«Чего праведные братья хотят от завтрашнего царя? Правления, достойного предков? Послушания старшим летами? Чтобы сидел на огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти?…Боятся они его, что ли? Если да – почему?»

В сизо-розовых пеленах памяти обитали не только помощники. Здесь бродили и те, кто однажды в сумерках вышел к маленькому зимовью. С копьями, с меткими самострелами. Те, что отдыхали возле шатровой ёлки, умаявшись поисками отступника. А над туманами, если дерзновенно всмотреться, вставали грозные пики, увенчанные последним сиянием…

«Последним?..»

Снегурки в испуге шарахнулись. Мысль, что праведная семья, по сути, брела к своему концу в чахнущем Выскиреге, казалась шальной и крамольной, её хотелось развеять, прогнать, отменить. Ознобиша не мог себе этого позволить.

«Косохлёст отрицает случайные притчи. Мне ли, райце, признавать случайные мысли… Праведные хиреют и не находят воли воспрянуть, предпочитая жить день за днём. Суд Хадуга сгубил сластника, отдав его дело пригульному владыки. Гайдияр то отменно великодушен, то мелочен и люто жесток. Сегодня он велик в отваге и мужестве, назавтра жалок и отвратителен… Они приняли Эрелиса, чтобы посадить на престол, но… чего они на самом деле хотят? Чего боятся?..»

Было страшно, но на путях Ознобишиной мысли страх долго не жил. Любовь к постижению лишь отмахивалась и делала шаг. Раздвигала мреющий сумрак, небрежно перепрыгивала запреты.

«Я глупец. Я считал свой труд об Эдарге высшим деянием жизни, памятью в людях. Горевал, что не дали поведать, зачем среди царских имён есть Эрелисы и Хадуги, но нет Эдаргов и Гайдияров… А ведь нынешнее разыскание – лишь первый шаг по тропе! Всякий райца избирает себе поприще. Цепир год за годом распутывает паутины законов, а я… Всегда ли праведные были единственным родом, бравшим жён из внешних семей?.. Гедах Шестой сам воцарился через женитьбу… задолго до первых царственноравных…»

Снегурки послушно распахнули перед Ознобишей лествичники с их записями о брачениях. Он уже не шёл бедовником – парил в ледяной выси, прежде обозреваемой лишь снизу.

«Говорят, на заре времён Боги создали разные племена, каждое к своему делу. Заяровых воинов, обретавших крылья в сражениях. Морян, умевших разговаривать с морем… И праведных, властвующих величием духа. Их касание было призвано исцелять, их слово звучало над войском, и войско рвалось к победе…»

Ознобиша только собрался объять мыслью бездну веков, низведших исконные племена до нарочитых семей… когда его грубо сдёрнули наземь. Резко, внезапно. Невесомо влекущая рука вдруг дала рывок, развернула…

…Пропала.

Он ещё цеплялся за клочья тающих дум, но зрение уже вернуло подземную улицу недалеко от исада, а в уши ворвались крики и ругань. В трёх десятках шагов виднелся глухой широкий отнорок, освещённый масляным фонарём. Здесь часто представляли уличные сказители. Сейчас в отнорке метались какие-то тени, шла драка.

Не пошибанье кулачное, когда после обнимаются и вместе пьют пиво. Истая драка, злая, безжалостная. Если не поножовщина.

И вот туда со всех ног мчалась царевна Эльбиз! За ней Нерыжень, Ардван, ещё кто-то… Ознобиша ахнул, окончательно вынырнул из царских тайн и бросился следом, разыскивая у шеи гайтан с серебряным знаком.

«Порядчики! Где порядчики? Почему всякий раз, когда нужны…»

Ватные окончания пальцев не находили шнурка.

Ознобиша много раз видел, как дерётся Эльбиз, и почти за неё не боялся. Больше недоумевал, на что ей понадобилось ввязаться.

– Хасин, камбала косая, ужо тебе!.. – неслось из отнорка.

– Живым бери, тащи на исад!

– За доброго царя Йелегена!

– За красного боярина Харавона!..

– У шагада маховое перо отгнило, не видать ему нашей царевны!

Вольно было им резвиться на площади, сжигая чучело то кощея, то дикомыта… Ужас хлестнул Ознобишу, добавил резвости бегу. Под натиском подбежавших бойцов зевакам пришлось потесниться, и стало видно: у дальней стены, загнанный в угол, оборонялся Топтама.

«Вот же хватило ума! Куда вышел… один…»

Неудачливый рында успел потерять платок с головы, его выручал войлочный плащ, которым он бил и защищался, как птица крылом. Благо супостаты, числом пятеро, вовсю мешали друг дружке. Ознобиша их всех знал, если не по имени, так в лицо. Крепкие парнюги были из домашнего войска Жала, торговца красным товаром.

Царевна Эльбиз выпрыгнула с разбега. В полёте, ударом ноги, снесла челюсть ближайшему.

– Хар-р-га!

Нерыжень, метя широким подолом, ногой в сапожке прижала ступню второму, пнула сбоку в колено – подбитый рухнул, скорчился, взвыл. Ещё двое ухарей повернулись к Ардвану, слаженно взмахнули дубинками. Ардван сам рос не в запечке, он уже начал движение… между ним и обидчиками с тонким криком метнулся темноголовый мезонька. Ткнул самодельным костяным ножичком…

– Охолонь, люди! Жаловичей держи! – заорал Ознобиша, вздымая над головой знак.

Пятый зачинщик показал тыл. На его беду, позоряне успели узнать молодого райцу с окольными, и ветер изменил направление. Жалова опасчика схватили в десять рук, закалачили. Сбитый Нерыженью задира однозвучно выл, стискивая бедро. Куда унесла в горсти зубы жертва царевны, Ознобиша так и не понял. Он увидел Ардвана, стоявшего на коленях. Краснописец заслонял, обнимая, плачущего мезоньку. Тот по уличной привычке всхлипывал еле слышно, кусал губы, давился отчаянием и болью. Правая рука, угодившая под мозжащий удар, висела бескостно, безобразно. Вот и весь царский рисовальщик в чистом кафтане. Вот и весь Смоголь.

В отдалении замелькало красное, белое. Набежали порядчики.

– Здесь рында вельможи хасинского, – указал Ознобиша смутно знакомому старшине. – Эти сыновья неразумия впятером ему… гостеприимство оказывали. Горожан звали к расправе.

Порядчик, слушая, оценивал поле сражения. Вот подняли пинками двоих почти невредимых, велели нести хромого. Вот держат ещё одного, за последним уже рванули всугон… Взгляд рослого старшины упорно возвращался к чему-то, воин забывал слушать Ознобишу и наконец совсем перестал. Лишь смотрел через голову райцы, не отзываясь на прочее.

Ознобиша оглянулся.

Лохматый служка сидел на полу, голова в голову с Ардваном. Над ними стояла хмурая Нерыжень, чуть поодаль замер Топтама. Он успел подобрать свой платок и, кажется, хотел вытряхнуть о штанину… тоже забыл. Так и маячил соломенной макушкой, никогда не обнажавшейся на людях. Царевна держала в ладонях перебитую руку Смоголя. Осторожно гладила, чуть приминая. Что-то шептала.

И… светилась…

Тонкое, прозрачное, тёплое золото пробивалось сквозь накладные вихры. Невесомо окутывало плечи, текло по рукам… баюкало мальчишескую локотницу… ни дать ни взять вникало сквозь кожу…

Ознобиша видел подобное в начале служения. Когда брат и сестра теснили старого Невлина, спеша на выручку несчастному райце. Только тогда они полыхали гневом, а тут…

– Лубок! – хрипло приказала Эльбиз.

Старшина вздрогнул. Дёрнул нагалище с железка копья, с поклоном подал царевне. Позоряне разом ожили, потянули шапки с головы… сами собой стали гнуться спины, подламываться колени.

– Праведный… праведный…

Грозного Гайдияра выскирегцы видели каждый день. Чудо царского касания перепало узреть впервые. В том числе старшине, наверняка знавшему, каких мезонек можно протягивать оскепищем по спине, а какого – не стоит. Смоголь сонно моргал, глядя на свою руку. До полного исцеления было как до Шегардая каракушки, но что-то в руке уже схватывалось, сплеталось… Пальцы начали отзываться. Глухо, через боль… это была терпимая боль, преддверие заживления.

– Да ну ещё, – пробурчала Эльбиз и беспомощно, снизу вверх, посмотрела на Нерыжень.

«А я упреждала…» – молча ответила та.

Ознобиша вдруг понял, что совсем потерял из виду Сизаря, и огляделся. Заметил мазилу почти на том месте, откуда все прянули в бой. Сизарь так и стоял там. Чертил по стене.

Ознобиша пошёл к нему, не замечая шагов. Наверно, было что-то в его лице – мезонька попятился, неуверенно улыбаясь, взгляд бегал.

– Ты где был? – тихо спросил Ознобиша. – Ты где болтался, блудный слуга, пока нам дубьём кости ломали?

– Я… – начал заикаться Сизарь. – Ты велел… рука рисовальная… послужить…

Он отступил от стены. Там, перекрывая стёртую роспись, летела в бешеном прыжке царевна Эльбиз. То есть не совсем царевна, конечно. Отрок, храбрый служка… последний раз вышедший в город.

Ознобиша, только что готовый опалять долой с глаз, внезапно остыл. Рисовал Сизарь… всё-таки преподобно. Лучше Смоголя.

«Я мыслил судьбами царств. А тут единственный обсевок отецкий, и как судьбу его разрешить? Простить? Допустить до Эрелиса? Веру дать струсившему? Или он, в драке неловкий, впрямь думал послужить чем горазд? А я зря сгублю?»

Мимо, гоня в тычки жаловичей, прошагали порядчики. Один нёс на руках затихшего Смоголя.

«Осудить несудимого…»

– За мной! – отрывисто приказал Ознобиша.

«Будь моим братом!»

Хасин никуда не исчез из отнорка. Так и стоял, поглядывая на согбенных зевак, на предивного мезоньку, на красавицу Нерыжень. Плеть и кинжал торчали за поясом. Светлые глаза на смуглом лице искрились любопытством, но уста, по счастью, молчали.

Ознобиша про себя подивился. Он ждал ярости, ждал попрёков: вот, значит, как у вас гостей привечают?.. Хасин не выглядел ни напуганным, ни оскорблённым. Схватка в отнорке, похоже, лишь раззадорила и взвеселила его.

«Знавал я таких… оттябелей, жадных до боя… Верно судила Эльбиз. Искусен и кровожаден…»

Райца третьего сына и рында иноземного гостя живут в противных концах мироздания, разделённые скорлупами многих небес. Ознобиша приветствовал Топтаму почтительно и, пожалуй, с некоторым намёком:

– Певец земли смелых, бдительный страж порога сильномогучего ахшартаха, пришедший свободным! Что побудило тебя оставить шатры посольства и скитаться затхлыми норами, пропахшими рыбой?

Топтама поклонился в ответ:

– Рождённый близ солнца благодарит правдивого советника властных. Тузарайн Топтама уже наказан за скудоумие. Его защитили две девы, мирный писец и нищий мальчишка.

«Две девы?.. Догадался. Вот же невстреча…»

У хасина был богатый и звучный голос привыкшего петь на воле, в перекличке с горами и высоким небом. И он всё косился мимо Ознобиши, туда, где Нерыжень, подняв на ноги царевну, кутала её широким плащом – подальше от праздного любопытства зевак.

«Что ещё ты успел заметить, проныра?..» Вслух Ознобиша напомнил:

– Благодари праведного Эрелиса, возвысившего меня. Что ж, смелый сын Тузара, здесь ты узрел, сколь далеко тянется старинная рознь. Вожди андархов пировали с сильномогучим у одной скатерти, но сердца простолюдья по-прежнему шают враждой. Моему государю не благоугодно, чтобы старые угли вновь запылали. Идём, оруженосец славного ахшартаха. Воины расправы сопроводят тебя до Верхних ворот.

Хасин вновь поклонился и наконец-то повязал выбитый от пыли платок. Судя по лукавой улыбке, угар схватки вполне оставил его, и бросать затеянную игру Топтама не собирался.

– Советник праведного вознесён под облака, – сказал он, поглядывая на пятерчатку Ознобиши с двумя пальцами, свёрнутыми на сторону. Райца торопливо поправил ватные кончики. – Телохранитель ничтожен, он лишь рука на клинке да грудь, готовая принять стрелы. В чужом городе он уязвим, точно женщина, лишённая спутника. Встретив в пути доброхраброго мужа, женщина просит его: «Будь моим братом!» – и обретает защитника. Не гони бедного чужестранца, ближник великого. Будь сегодня мне братом, выведи на торг.

Он смотрел весело и бесхитростно. Как есть простой охранник, одинокий чужак… чей истинный сан без ущерба для чести выдерживал даже сравнение с женщиной.

«Усмяную броню стрелы язвят, от булатной отскакивают…»

Царевна выглядывала из-за плеча Нерыжени, отчаянно кивая: да, да!..

– Идём, брат мой, пришедший свободным, – торжественно произнёс Ознобиша. И зашагал в прежнем направлении, чувствуя себя сводником.

– Что ты надеешься отыскать в торговых рядах, достойный сын Тузара? – спросил Ознобиша, когда впереди разлился промозглый свет дня. – Почтенному ахшартаху довольно было сказать, и любой товар доставили бы на погляд.

– Топтама спустился в утробу горы не по воле сильномогучего, лишь с его разрешения. Мы слышали, купцы везут из северных чащ предивные загадки, лакомство для утончённых умов. Порок Топтамы есть любопытство. Этот воин хочет разведать, что переняли андархи. Ты знаешь всех лучше, как выселки порой сберегают исконное, даже то, что забыла коренная отчизна.

«Переняли?.. Выселки сберегают?..»

Изысканная беседа становилась похожей на вежливый поединок.

– Тебе ещё предстоит убедить меня в наследовании шегардайских поделок, – медленно проговорил Ознобиша. – Хлеб райцы – наука. Наши летописания впрямь рисуют хасинов гораздыми на хитрости, силки и ловушки…

– Кого ты объемлешь этим именем, правдивый? Хилэгов равнинных, ищущих чужих пастбищ и стад? Или нас, горных хивасов?

– Мой черёд каяться в недомыслии, сын Тузара. Наши сказания едва упоминают землю Хур-Зэх. Мы долго не имели вестей с юга и даже не ведали, что твоё княжество уцелело в Беду.

– Мы любим наши горы, как любят матерей и отцов, – мечтательно улыбнулся Топтама. – У каждой вершины, ручья, озера есть душа и славное имя, чтобы благодарить и приветствовать. Мы много раз защищали горы от врагов, и в лихой день они защитили нас. Мы плачем о каменных исполинах, израненных небесным огнём, но наши сердца полны гордости. Мы верим: настанет весна и цветущие травы обласкают раны земли…

«А славно у тебя язык подвешен, рында посольский, – хмыкнул про себя Ознобиша. – У Косохлёста небось рот на замке, да и Нерыжень не речиста. Милая Нерыжень…»

Ещё ему крепко казалось – рассказы хасина были предназначены совсем другой паре ушей. Тех самых, спрятанных под чужими вихрами и сползшей шапчонкой.

Топтама, похоже, смекнул, что этак недолго выдать себя, и стёр улыбку с лица.

– В горах долгие зимы, правдивый. Метели перегораживают ущелья, запирая нас по домам. Что делать мужчинам, пока жёны ткут ковры и варят обед? Пращур Уыци первым согнул два железных крючка, не разделимые без смекалки. Когда его внуки разгадали игрушку, он добавил шнур и кольцо. Когда внуки сами стали дедами, забаву переняли хилэги. Тогда шла война. Вскоре загадки попали к рыжим… к андархам. А теперь их везут с безлюдного севера, и глупый Топтама надеется обрести утраченное в Хур-Зэх.

Что-то дрогнуло в памяти Ознобиши. Слово, сказанное Топтамой… несколько выцветших строк… руки, простёртые с безнадёжной мольбой… близкий враг… слёзы витязей, отчаяние полководца… гаснущие глаза.

«Такой поток хвастовства да к своей пользе не обратить? Благодарю за подсказку, далёкий райца Тунгло!»

Он даже остановился.

– Значит, горные селения суть родина игр, обостряющих ум?

– Это так. Под моим кровом хранятся забавы предков, готовые распасться от ветхости.

– Так, может, и царскую загадку изобрёл какой-нибудь премудрый хивас?

– Царскую? – удивился Топтама. – Поведай, чтобы я понял…

– Это клетка для казни, сооружаемая кругом жертвы. – Ознобиша очень старался не выдать охотничьей дрожи. – Клетку можно разъять, но узник неминуемо истечёт кровью.

Топтама спокойно кивнул:

– Тотай рассказывал, как мои братья играли с подобной… – Он очертил в воздухе короб в половину заплечного. – Озорники заперли кошку. Отец увидел и сломал посох о старшего. Почему эта клетка у вас называется царской?

У Ознобиши звенело внутри предчувствие близкой удачи.

– В ней погиб один из наших героев, ставший иносказанием верности государю. Она стала святыней, последние пять веков без неё не венчали на царство. Перед присягой молодые цари размышляли над лезвиями и шипами, заржавленными верной кровью. Увы нам, клетка сберегалась в столице… есть рисунки, но кузнецы разводят руками.

Теперь уже остановился Топтама.

– Правдивый Мартхе, великий сегодняшний брат, – проговорил он торжественно. – Твоё бесстрашие отвело от одинокого хиваса побои и срам. Я буду рад сделать такую игрушку, чтобы ты мог поднести её молодому вождю.

Века и звёзды

На исаде у Ознобиши был свой обряд.

Мезоньки давно уже не налетали вороватыми пичугами, чтобы сцапать из руки обрывок вяленой рыбки, сунуть за щеку – и потом хвастаться, как ловко облапошили глупого господина.

Теперь Ознобише в снедном ряду быстренько собирали не то чтобы стол – тот всё же приличествовал царю, – но изрядное «блюдо доброго Мартхе». Чёрствые пирожки, рыбная мелочь, пересушенная в коптильне… Собирались мезоньки, несли юному райце все бывы города, все его слухи, свежие, как улов, плещущий в неводе. Пытались держаться чинно, но скоро всё равно начинался галдёж.

– А котелок когда соберётся?

– Люди хотят Эдарговича торжественной казнью в путь проводить.

– Гленя нам всё про суды…

– Жаловичей в бутырку вели, головы на кольях выставить обещали.

– Наставник Гленя.

– Ну да. Вот бы про битвы, про земли дальние…

– А прежде копий бить будут, как татей понятых бьют…

Были те, кто держался за спинами и, наоборот, весомо помалкивал. Эти потом догоняли Ознобишу где-нибудь у добычного ряда. И поверяли тайное, опасное, жгучее. Подслушанное возле рогож кружальных непуток. В притоне Ведиги. Даже в берлогах воровских главарей, редко выходивших на свет.

Донный мир Выскирега отлично знал: бледный северянин не побежит в расправу наушничать. Но и попытку обмана вряд ли забудет.

Топтама с любопытством наблюдал, как торговки наполняли круглое блюдо комьями застывшей каши, обрезанными лепёшками, окунёвыми головами. Как для почтенного райцы ставили опрокинутый короб, а из щелей, из-под рухнувших глыб вырастали оборванные тощие тени. Мезоньки лупили глаза на Топтаму и… медлили приближаться. Страшный хасин! Хищный враг! Где он прячет мешок, чтобы ловить ребятню? Под мохнатым плащом скрывает до времени?

– Здесь я собираю песчинки, – сказал ему Ознобиша. – Крохотные, они улетают с дыханием, но каждая может вспыхнуть, когда меняется свет. Они нужны мне, чтобы с пониманием дела сопровождать государя в суде, но, боюсь, пришлому воину наши сплетни будут скучны. Если желаешь, смелые девы проводят тебя в шегардайский ряд и помогут объясниться, если будет нужда.

«Что я творю! – ужасался он про себя. – Сокровище Андархайны!.. С хищным коршаком, клювастым, когтистым… Но ведь не одну! Там Нерыжень…»

Ардван остался при нём. Мезоньки давно привыкли к писцу, и даже способность укладывать речи на воск уже не казалась им колдовством. Ну почти.

– В солёных колодцах вода глубоко ушла, – начали доносить уличники.

– Под Звёздным мостиком сухое дно показалось.

– Морские рачата здоровущие разбегались, жуть!

– Они мёртвой плотью питаются. Покаяний ждут.

– Дед Плеск бает, море скоро придёт, как давненько не приходило.

«Кощеев упредить, – озаботился Ознобиша. – Рыбаки ещё скажут ли им про опасность, могут разбитым поездом воскорыстоваться… А Гайдияр ухом не поведёт, ему от кощеев и дружин одни хлопоты…»

– Пиши, – через плечо велел он Ардвану. – «Вольному воеводе Шварну Шумиличу, любимцу Бога Грозы, поклон и привет! Известен ли ты, вождь Мягкокрылых, что местничи невдолге ждут великой волны? Прошу, вызнай, где безопасно, да гони туда своих поезжан без задержки, хоть палками бей, атожно погибнут».

Писано по велению Мартхе, райцы праведного Эрелиса, – привычно добавил Ардван. И увенчал письмецо простым росчерком знака советника.

– Держи. – Ознобиша сунул берёсту мезоньке, первым заговорившему об уходе воды. – Снесёшь витязям, стоящим у Зелёного Ожерелья, да не мешкай смотри. Если погонят, меня без робости называй.

Мальчишка исчез, а Ознобиша увидел в отдалении Сизаря. Уличный мазила, споткнувшийся на пороге благополучия, маялся опричь всех. К нему подходили узнать, какова новая жизнь. Сизарь только дёргал головой и молчал.

– Нового купца из рядов долой увели, – рассказывали мезоньки.

– Кого ещё?

– Герриком звать. Из Сегды приехал, от гнездарей.

– Это где – Сегда?

– В дикоземьях. За Бердоватым.

Ознобиша припомнил: Геррик прибыл из северной губы с большим общим обозом, но землячество шегардайских купцов принимать его не спешило. Богатые гнездари прижились в тёплых пещерах, по дорогам за себя рассылали приказчиков. Куда разлетелся, выскочка захолустный, собачий погонщик! А товаришко!.. Геррик поставил работника в добычном ряду, продавать взятое в какой-то сече. Сам взялся хвалить дикомытскую выделку.

– Так и окликал: «Ирты самолёты для молодецкого хода! Тонкие рогожки под боярские ножки! Плат лебединый – греть матушке спину!»

– Чем же от расправы кар доискался?

– Жало нажаловался. Челом Площаднику бил.

– Он, Жало, захожня шегардайского выручил, а тот его выучил. Как должок отдавать, враз память отшибло.

– Жало и туда и сюда и ездил к нему… Всё как с гуся!

– Он к Площаднику и восплакал.

– Подарочки щедрые подносил. Порядчикам на кормление.

«Чтоб долг одного на всех тамошних доправить помог», – продолжил про себя Ознобиша. Порука самая обычная. Если все за одного не ответчики, это что же начнётся?

Соотчичи Геррика по Шегардайской губе стояли в городе прочно. Радовали стольный Коряжин пресноводной рыбой, драгоценной зеленью. Пригоняли оботуров, почему-то водившихся чем северней, тем толще и крепче. К такому обществу сунься по шерсть, уйдёшь стриженый. Однако с великим порядчиком даже крепким купцам не рука спорить. Кто-то вспомнил про нового земляка. Кинули жребий… и вина, ставшая было общей, вновь пала на одного. Жребий выбрал захолустного выскочку, собачьего погонщика, не нажившего в Выскиреге друзей.

Ознобиша видел подобное. Ещё больше в старых книгах читал. «Андархские законы – что паутина. Шмель вырвется, мошка застрянет… В писаной Правде нет совершенства, но как без неё, чтобы люди не одичали?»

Вместе с новостями кончилось снедное. Торговка забрала опустевшее блюдо, пока не украли.

«Царевна!.. – спохватился Ознобиша. – Давно пора воротиться!»

Мчаться на поиски? Сполох кричать? Утешиться тем, что шум неустройства был бы всяко услышан?..

Стоило вспомнить, и они вышли в проход меж рядами. Гордый Топтама в косматом чёрном плаще, за ним отважные девы, не прячущие улыбок. Последним – Кобчик. Лопаясь от важности, мезонька нёс коробок, полный шегардайских загадок.

– Бессмысленный горец смотрит на великого брата и удивляется, – сказал Топтама, когда шум исада остался позади, а Кобчик убежал с покупкой к Верхним воротам. – Ты полон знаний и обхождения, с тобой советуются вожди. Как вышло, что тебе позволено толкаться в людных местах, среди воришек и нищих? Наше предание поселяет мудрецов в тайных пещерах, куда не сыщешь пути, а если и сыщешь, то не минуешь стражи…

Ознобиша развёл руками:

– Жизнь райцы есть государева польза. Третий сын державы рос среди воинов, козопасов и слуг. Теперь он пребывает в роскоши, должной ему по праву рождения, но до сих пор хочет знать, что в мисках и на умах у народа, повинного его предкам. Я слушаю людей, чтобы никто не смог ввергнуть моего повелителя в обман… А пещеру, где с радостью поселились бы все мудрецы мира, я тебе покажу.

Ещё на спуске в Книжницу Топтама стал время от времени проводить рукой по лицу, ненадолго прикрывая глаза.

– Эти зрачки видели, как шагают могучие воины Андархайны, – сказал он у ворот, заплетённых железной виноградной лозой. – Эти зрачки слепли от благородства вельмож, сидящих рядом с царями. Но лишь здесь им воочию предстали века, уходящие во тьму юности мира.

«Ничего ты ещё не видел», – усмехнулся про себя Ознобиша, а хасин задумчиво продолжал:

– Нет края старше Хур-Зэх, но наши века были… другими. Они полны очажного дыма, звона чаш и кинжалов… песен героев, гордо братавшихся с Богами… Правдивый Мартхе, твоя страна – что раненый исполин в пробитой кольчуге. Шапка падает с головы, когда силишься представить его в полном цвете могущества!

Идти через всю Книжницу к хранилищу отреченных книг им не пришлось. Тадга обнаружился в срединной хоромине с её бочками, мало не достававшими до круглого свода. Счислитель, невнятно бранясь, ползал по полу на карачках. Он налаживал чудного вида устройство: большой глиняный шар, посаженный на косую ось. Тадга был не один. Цепир и толстый хранитель Нерыба сидели на скамейке возле стены, терпеливо дожидаясь, пока Тадга кончит ругаться и даст увидеть, что сотворил. Рядом маялся Гленя. Юный наставник порывался помочь, Тадга гнал его, срываясь на визг.

Ознобиша учтиво раскланялся сперва с Цепиром, потом с хранителем книг.

– Я привёл уличного мазилу, который при должной строгости учителей может стать рисовальщиком для дееписаний моего государя, – сказал он и за ухо вытащил вперёд оробевшего Сизаря. Больно ткнул в спину: пади! – Прошу, пусть твои уноты, благородный Нерыба, преподадут изящное рисование пачкуну, привыкшему марать стены празеленью и мелом.

Двое учёных с головы до пят оглядели несчастного Сизаря. Цепир смотрел с раздражением, как на докучливую вошь. Хранитель – недоумённо:

– Правдивый Мартхе, на что тебе уличник? У меня в достатке юношей, вполне овладевших чёткостью пера и плавностью кисти…

– Твои рисовальщики отменно искусны, но мне нужна стремительная рука, схватывающая мимолётность движения. Этим свойством отрок уже обладает. Следует выучить его облагораживать наброски, чтобы чистовые страницы не рассыпались со стыда.

Тадга елозил по полу, по волоску выставляя своё устройство в должное положение, и клял неровный камень словами, достойными проловившегося забойщика.

– И вот так сутки за сутками, – медленно выговорил Нерыба. – Если Гленя поесть не принесёт, вовсе забудет. Даже спит прямо там. Говорит, вдруг во сне явится, какой ключ отмыкает ещё одну книгу, чтоб сразу найденное испытать!

– Государь опалил его, отлучив от ближнего круга, а Тадга едва заметил опалу, – пробормотал Ознобиша. – Он тогда открыл руку умножения, вернул из забвения вруцелето, познал круги обновления великих начал… Он упрямо рассказывал о них, когда его выпроваживали за дверь. Глядя на него, я ужасался… а потом ловил себя на том, что завидую…

– Чему? – удивился Нерыба.

– Тадга занят одной наукой, а я несу бремена царедворца, – вздохнул Ознобиша. – Впервые входя в Книжницу, я был уверен, что от меня потребуется лишь знание судебников, лествиц, дееписаний…

– Каждый был когда-то молод и глуп, – хмыкнул Цепир.

– Я прошёл сходный путь, – улыбнулся Нерыба. – Сейчас я отделяю ветхие книги и возвращаю им жизнь и сам этим живу. А когда-то мечтал углубляться в старые летописи, отыскивать удивительные притчи, ведомые немногим, и забавлять людей пересказом. Вот, примером, кто теперь знает, что Первоцарь…

– Даже не помышляй! – Цепир резко подался вперёд, тут же дёрнувшись от боли в ноге. – Забудь и не вспоминай больше!

Он ничего не стал объяснять, лишь губы сошлись одной белёсой чертой. «В чём дело? – тревожно задумался Ознобиша. – В Первоцаре или в сказах, навеянных притчами древности?»

Ни он, ни хранитель так и не дерзнули спросить. Смущённый Нерыба что-то бормотнул, смолк, отвернулся. Цепир смотрел перед собой и… что он видел сквозь сумрак и толщу древнего камня? Ознобише его вспышка словно приоткрыла дверцу, таившую неведомое, жуткое… толком не зажившее, как и покалеченная нога…

Нерыба тяжело смотрел в сторону.

Ознобиша поклонился и отошёл от скамьи. Тадга наконец поставил своё сооружение, как считал нужным, и с бесконечными предосторожностями вынул из глиняного шара заглушку. В отверстии, достаточно широком для руки, виднелась площадочка, укреплённая на оси. Короткие втулки позволяли шару вращаться. Тадга сунул в отверстие зажжённый огарок и вскинул на Ознобишу воспалённые глаза:

– Погаси светильники!

Трое учеников Невдахи некогда ходили на равных. Ардван с Тадгой были даже постарше – и летами, и сроками обучения. Теперь Ознобиша звался государевым райцей, а они бегали на посылках. Однако в голосе счислителя звучала власть превыше всяких мирских чинов. Ознобиша приподнял стёклышко ближайшего стенного светильника, задул огонёк. Ардван, спохватившись, бросился ко второму, служка с охранницей – к третьему…

Топтама, стоявший у входа, с любопытством наблюдал за беготнёй.

В срединной хоромине стало непривычно темно…

…А потом на своде, выглаженном древними каменотёсами, разгорелись звёзды. Маленькое пламя подрагивало внутри шара, отчего звёзды мерцали, как настоящие.

Свод же отдалился, растаял, обернулся распахнутым небом…

Точки света переливались в безбрежной тьме, колеблемые божественным дуновением. Вот Ковш, вот Три Царя, вот Парус…

Тадга тронул шар, звёзды дрогнули и поплыли по извечному кругу. Со свода на стены, угасая возле самого пола… вновь восходя с другой стороны. Лебедь, Башня, Венец…

Лишь взволнованное дыхание нарушало тишину.

Люди, которым слово было хлеб и отрада, впервые не находили слов.

Торцы бочек ломали плавность движения, становилось заметно, что звёзды не Божьи, а рукотворные.

– А я говорил, чтобы разбили эти глупые бочки! – Голос Тадги звенел почти слёзной обидой.

– Эти бочки двести лет здесь стоят, – почему-то шёпотом возразил Нерыба.

– А звёзды светят от рождения мира!

«Я вправду считал, что моё разыскание о мнимой измене Эдарга станет самоцветом в науке? – спросил себя Ознобиша. – Гневался, зачем не ко времени явились хасины, возбранили покрасоваться! Я самотный дурак, а вот Тадга, лишённый милостей, в самом деле прыгнул выше многих голов…»

«Вот бы я ему… ну хоть печь для обжига раздувал…» – тоскливо маялся Ардван.

– Надо позвать сюда предводителя гончаров, – помолчав, сказал Ознобиша. – Почтенный делатель должен узнать, на что был нужен столь необычный и тщательный труд.

– Приблизилась гибель учёности! – раздался очень знакомый старческий голос, и в устье одного из ходов вспыхнул фонарь. Звёзды Тадги сразу померкли, словно истёрлись. Пышная борода Ваана тряслась от негодования. – Среди драгоценных книг, ценой крови спасённых в Беду, бродят площадные тати… безумные поругатели запретов… дикие хасины… Мы дождёмся, чтобы завтра сюда зачастили ещё и скудельники, измазанные перстью?! Вонючие кожемяки?..

Пока трое учёных думали над ответом, в дело встрял невозмутимый Топтама.

– Правдивый Мартхе… – сказал он, не пряча горского выговора. – Сильномогучий будет счастлив увезти с собой такой шар, ибо в его глине пребывают память и благоговение. Думается, разыскатель, вернувший нам звёзды, заслуживает великой награды. А уж тот, кто солнце вернёт…

Ознобиша живо повернулся к нему:

– Как, и у вас слышали о пророчестве?..

– На долгом пути нам не встретилось народа, обойдённого предсказанием о герое, рождённом разорвать тучи. В Хур-Зэх эту весть принесла ясновидица с повязанными глазами, вышедшая из скалы…

Ваан всё не унимался:

– Ремесленник расскажет своей бабе, та выболтает в портомойне товаркам!.. Подлый народишко повалит смотреть на тень от свечи! Разворуют… загадят… если не зеваки, то порядчики, призванные усмирять чернь!

Ткнул в спину внука, и тот пошёл вдоль стены, послушно зажигая светильники.

– Убью, ерпыль королобый!.. – заорал Тадга.

Небесные огоньки блёкли на своде, становились неразличимыми. «Кто-то зажигает нам звёзды, кто-то спешит погасить…» – подумалось Ознобише.

– Мы не входим в тонкости твоих трудов, умудрённый Ваан, – каким-то серым голосом наконец ответил Цепир. – И тебе незачем утруждаться, заботясь о наших.

Такое противостояние было Ознобише в новинку. Окольные праведных жили примером своих государей. На людях старались держать единую руку, а если ссорились за углом – людям про то знать было не нужно. Райца с лёгкостью представил, какая слава расползётся по Книжнице, а оттуда по городу. Он сказал:

– Почтенные, мы лишь извлекаем на свет забвенное и сокрытое. Суд о пользе найденного принадлежит не нам, но государям. Счислитель, явивший нам звёзды, трудится ради праведного Эрелиса. Пусть Тадга поднесёт третьему сыну дело своих рук и ума, как недавно довелось мне, и выслушает его приговор.

Ваан закатил глаза. Помню, мол, как ты срамился, нуждаясь в бесконечных поправках!

– Кому поднести, расщеколда? – опять взвился Тадга. – Я только вчерне!.. Лишь ярчайшие, да и то… безрукий горшечник сделал Хвост Лебедя ярче Ока… и как явить Гвоздь, ещё поди знай… а блудные звёзды… Месяц, Солнце…

Ваан стукнул посохом и величественно удалился. В сумерки подземного хода, в обжитую камору, где за бархатной дверницей ждало мягкое кресло, никем не понукаемая работа… корзина с лакомствами и подушки.

Ознобиша вернулся к Нерыбе, наклонился, спросил почти шёпотом:

– Что такого ты выведал про Первоцаря? Вопрошаю во имя своего долга райцы. Если это весть тайная и опасная, пускай станет щитом и оружием в моей руке, не в чужой!

Цепир до белых костяшек стиснул кулак, но хранитель книг улыбнулся:

– Мне попалась запись, что праотец государей всем лакомствам предпочитал ячменную кашу.

Малое имя

Там же, в срединной хоромине Книжницы, определилась ближайшая участь Сизаря. Ознобиша оставил мазилу служить Тадге, крепко подозревая, что несовершенство звёздных шаров происходило от несовершенства рисунков, представленных гончару. Вчерашний уличник оторопело поглядывал на нескладного юношу чуть старше себя, творившего чудеса и спорившего с великими.

– Твой ответ будет, чтобы счислитель царевича не забывал умываться и есть, – строго приказал райца. – С утра будешь ходить к благородному хранителю Нерыбе, его трудники наставят тебя в обращении с кистью и пером. Пополудни же господин счислитель будет ждать твоей помощи в росписи и рисовании звёзд.

– Без негораздков обойдусь… – заворчал Тадга, снимая шар с вертела.

– Я поверен от государя брать учеников и назирать над их учением, – перебил Ознобиша. – Не позволим себе забыть, что мы читаем книги, принадлежащие праведным и с их разрешения.

Тадга выпрямился с шаром в руках. Зло сунул его Сизарю – тот от неожиданности едва успел подхватить.

– За мной неси! Если уронишь…

Ознобиша с любопытством ждал продолжения.

– …буду ругать, – сказал Тадга.

По пути к Верхним воротам, уже за исадом, неторопливую пятёрку встретил Сибир.

– Что Смоголь? – бросилась к нему царевна.

Топтама с видимой завистью смотрел на волосатую ручищу Сибира, оплетённую цепкими пальцами служки.

– Спит, что ему сделается, – прогудел великан. – Лекарь хорошими лубками руку повил. Дивился ещё: чулые, мол, жилочки все как есть в целости, а прочее срастётся и памяти не оставит. Малец же! Я соплив был, тоже всё заживало, поплакать не успевал.

Говоря так, Сибир незаметно перегораживал хасину подход к любимой маленькой государыне. «Почему я не умею, как он?» – задался мыслью Ардван.

– Ты всё вздыхаешь, – подметил Ознобиша. – Что печалит тебя?

Ардван едва не отрёкся, опасаясь немилости, но вспомнил, как они выручали друг дружку в Невдахе, и устыдился.

– Став твоим скорописцем, я каждый день встречаю людей… – Ардван хотел сказать «даровитых», но вовремя передумал, – совершенных в принятом деле.

Ознобиша внимательно смотрел на старого друга.

– Служение праведным требует лучших. Вы с Тадгой здесь тоже… не только ради топчанов Невдахи. Что встало тебе против сердца? Отвечай, я должен знать.

– Я готов радеть о государевой пользе, но моё досужество кажется мне ничтожнейшим среди прочих, – выплеснул отчаяние Ардван. – Вот Тадга умудрился открыть, что небо звёзд может освещаться не только сиянием высших небес, но и внутренним, земным светом. Кто ещё додумался вывернуть мироздание наизнанку?.. Вот гончар: сделал же ему этот шар, и мы увидели созвездия. Вот ты: сразу называешь государю закон, и правый правым выходит… Вот это настоящие свершения, Озно… правдивый Мартхе… это свершения! А я чем занят? Записываю, как другие вершат?

«Мы знаем о прошлом лишь постольку, поскольку в давние годы кто-то рассказал о себе и о других и доверил свою повесть письму. А мы читаем, и верим, и судим минувшее по выгодной лжи, нанесённой на камень и кожу… ищем крупицы, намёки, ловим голоса правды… Пройдёт сто лет и… Да о чём я? Ты сам… погоди…»

Ознобиша даже остановился.

– Мы оба слепы, как еловые корни. Пророчество!

Ардван чуть не налетел на него.

– Пророчество? О царе, что солнце вернёт?

Ознобиша схватил его за плечо, глаза разгорелись.

– Мы не замечаем подсказок, покуда Владычица носом не ткнёт! Не бывает случайных мыслей, слов и поступков! Вот что ты сейчас сказал?

– Ну…

– Ты сказал: умный Тадга открыл, что небо звёзд может озариться как свыше, так и с земли. Что же, друг мой, явилось нам в Книжнице? Дерзновение счислителя, приросшее умением гончара? Свидетельство близости солнца, раз уж мы звёзды узрели? Или нам предстанет ложное солнце, мёртвое, как выводная кукла, пляшущая на жилке? А твоя оговорка про земной свет…

Ардван испуганно отстранился:

– Я просто сболтнул!

– Осмысли, кто может источать этот свет? Истый правитель, узаконенный лествицей? Или всякий, кто праведно понесёт великий венец? Благой жрец, проницающий зримое и незримое? Совокупный народ, стойкий в общих делах?..

Ардван страдальчески глядел под ноги, не радый затеянному разговору. «Вот поэтому, друг мой, ты носишь дощечку для письма, а я – серебряный знак, – грустно задумался Ознобиша. – Дело не в том, что мне тогда повезло донести воду, а тебе нет. Слова у тебя текут прямо в руку, не достигая рассудка. С другой стороны, начни они там застревать, был бы у меня столь дивный скорописец, как ты?»

Ближе к Верхним воротам начали попадаться хасины. Не настолько отчаянные, как телохранитель Топтама, углубившийся в город почти до исада, но всё-таки посягнувшие войти в недра земли. Молодые воины покупали рыбные лакомства у набежавших торговок, засматривались на бойких выскирегских красавиц. Сами ходили по двое-трое – опасливые чужеземцы, не вполне убеждённые в перемирии.

Они приветствовали Топтаму, как вождя, вернувшегося из набега, глаза вспыхивали восторженным предвкушением добычи и славы. А ещё они покидали облюбованные дела и тянулись за Топтамой наверх. «Ну да. Нижайший телохранитель. Неприметная рука на клинке…»

Когда вышли на свет и в стороне показались войлочные шатры, Топтама остановился.

– Выслушай, правдивый райца праведного Эрелиса, – немного торжественно обратился он к Ознобише. Приосанился, даже стал выше ростом. – Здесь, где над нашими головами простёрт клочок неба Хур-Зэх, пришедший свободным может говорить откровеннее, чем в подземельях. Прошу, мой сегодняшний брат, прикажи, чтобы пятерых обидчиков Топтамы не наказывали слишком жестоко. Видишь ли, я заплатил из своей казны, чтобы пасынки купца Жала подстерегли меня у отнорка. Тебе оставалось пройти полсотни шагов, когда я показался им и позволил напасть.

– Зачем? – только и выговорил Ознобиша.

Костный хруст, выбитые зубы, кровь на камнях подземного хода… Бедный Смоголь, обмякший на руках у порядчика…

– Я пожелал с лица на лицо узреть твоё благородство, о коем премного наслышан. – Топтама широко, обезоруживающе улыбнулся. – Я и в мыслях не держал, что Заоблачный Полководец одарит меня наивысшей удачей. Служка, что всюду сопровождает тебя, без раздумий сбросил личину лишь для того, чтобы уличный мальчишка сохранил владение пальцев!.. Отважная сестра государя возвысила мой дух, дав полюбоваться подвигом чести. Такой дар не вручается без отдарка. Мне кажется, ты уже догадался, что в твоей стране я назвался малым именем, принятым ради похода…

Ознобиша потянулся к шапке, собираясь преклонить колено перед шагадом. Газдарайн Горзе удержал его.

– Славные дщери Хур-Зэх не брезгуют одеваться в мужское, чтобы выиграть скачку или отомстить за родню. Целомудренная тайна царевны неприкосновенна, советник. Но скромный телохранитель Топтама всё же тщится надеждой, что ему позволят ещё перемолвиться с маленьким служкой, не дающим спуску обидчикам.

Безымень

В Выскиреге много колодцев.

Есть питьевые. Туда трещинами течёт влага с капельников, с залежей снега, венчающего утёсы.

Есть сущие пропасти, что уходят на страшную глубину и сообщаются с морем. Вековечный Киян размеренно дышит, вода в нём, как говорят выскирегцы, заживает и западает. Когда меняется прилив, морские колодцы возмущаются и бурлят. Толкучая зыбь слагает на поверхности почти различимые лики. Перетекая подземными дудками, вода ревёт, свищет, рокочет… вещает почти человеческими голосами.

К морским колодцам девки ходят гадать о суженых.

Вглядываясь, как в туманное зеркало, в тёмную неспокойную воду, силятся рассмотреть мужской облик у себя за плечом. Слушают зыки в глубине: вдруг да имечко прозвучит?..

– Звали её Сватавой, – рассказывал Сибир. – Матушка говорила, на старом языке это «приносящая счастье». Хороша была – глаз не отвесть! Сама рыбацкая дочерь, а сговорили её за справного зверобоя, он на дальние острова с ватагой ходил. Сказывают, не токмо волей родительской плат внахмурочку повязала. Рада-радёшенька была доброго молодца обнимать. И вот уж и рубахи посадские сшила, вот уж и рукобитье свершили… да тут пала с островов буря. Расходился Владыка Морской, острогу воздел!.. И вынесло к Ожерелью дощечки от жениховой лодьи. Оно, Ожерелье наше, о ту пору впрямь зелёное красовалось. Песок белый, чистый, волнами умытый. Я мальчишкой туда под парусом плавал, берега жемчужные помню.

Сибир нёс цельную волоху, снятую с белого оботура. Ту самую, что стелили царевичам для выхода к хасинским гостям. Царевна Змеда так пристально слушала о намеченном гадании, что Эльбиз загорелась: «А пошли с нами, сестрица? Вдруг тоже лицо разглядишь, имя услышишь?»

«Нет, нет, – отреклась Змеда. – Куда мне…» И заробела пойти. Однако меховую шкуру дала, попросив рассказать потом, что колодец откроет.

– А я слышала, – вставила Эльбиз, – не дощечки там были. Выловили рыбу острорыла, брюхо взрезали, а в брюхе отъеденная рука со знакомым кольцом!

Сибир переложил громоздкий свёрток с плеча на плечо. С кем спорить взялась! Он-то выскирегским легендам от колыбели внимал!

– Люди, государыня, что угодно соврут для пущего страха. Их слушать, вечорнего случая не узнаешь, ветхость старобытную и подавно! Не глотали рыбы ничьих рук, как есть обломки прибило. Померкла Сватава… побежала не глядючи… и то ли сиганула в колодезь, то ли оступилась… городьбу над устьем потом только сложили. Так и не сыскали бедную девку, отлив был, утянуло водой незнамо куда.

– Сама прыгнула! – решила царевна. – Это с мостика оступиться можно, умом помрачась. А в глубокую пещеру случайно не забежишь, не улица проходная.

Извилистый ход в самом деле всё время спускался, и притом круто.

– Я ещё слышала, собачка у Сватавы была, – сказала Нерыжень. – Выть ходила к колодезю. Потом тоже пропала.

– И теперь людям, кто лишнее гадает, далёкий лай слышится. Остерегает, – кивнул Сибир. – Ну так вот. Собрали бедной Сватаве пир поминальный… тут пропавший жених в дверь и вошёл. Оказалось, чужой корабль ватажников спас. Узнал про невесту, весь белый стал. Ввадился посиживать у колодезя, по имени звать. Так с горя и зачах. А вскорости примечать стали, что колодезь правду вещает, когда спрашивают о сердечных делах.

Порядчики, друзья Сибира, загодя проследили, чтобы к месту гадания не совался праздный народ. Пещера, с её вечными сквозняками из бездны, прежде была глухим закоулком, какими изобиловал Выскирег. Пол – глыба на глыбе, сверху каменные сосульки. Со времён «Приносящей счастье» люди здесь устроили почти храм. Выгладили свод, убрали обломки, огородили кладкой устье провала…

Царевна сразу подбежала к колодцу, глянула за край, прислушалась. Внизу не слыхать было никакого движения, даже плеска. Лишь негромко, однозвучно пел сквозной ветер. Это значило, что до поверхности, могущей что-нибудь показать, было много саженей. Эльбиз вытянула руку со светильником, но ничего не увидела. Отвесную дудку заполняла густая, как кисель, тьма.

Сибир тоже подошёл, посмотрел, удивился:

– А пора бы приливу.

Эльбиз отвернулась, стала хмуро смотреть на устье прогона, которым они сюда пришли.

– Всё зря! – сказала она. – Это знак мне! О чём гадать собралась, если всё уже решено!

Досадное восклицание рассыпалось отзвуками. В одной стене заплакало, в другой – засмеялось. Тени камней изготовились восстать провидицами с шёлковыми повязками на глазах. Вещий колодец любил почтительную тишину.

– Решено будет, когда решат. А пока – вилами на воде, – вполголоса возразила Нерыжень. – Не сворачивать стать, коли пришли.

Сибир разостлал волоху – хвостом к колодцу, мордой прочь. Девки сели, прижались. Сибир длинным чапельником обвёл обережный круг и сам ступил внутрь, потому что Сватава бывала щедра, бывала строга, бывала проказлива.

– Мы же сегодня не смеялись, не веселились? – шёпотом понадеялась царевна.

Нерыжень подтвердила:

– Воды грязной не лили, золу на улицу не метали.

– Дров не пилили.

– Ещё и блинов напекли Сватаве на онученьки, чтобы ей сети не подворачивать.

– А если спросит, сколько звёзд на небе?..

Обе помнили чудесный шар Тадги, но бесплотный дух ждёт заветного слова, и верный ответ был:

– Звёзд – сколько шерстинок на боку у чёрной коровы, а другого счёта им нету.

Сибир вытряхнул белёный столешник, накрыл девок. Если Сватава явится гневная, вместо гадальщиц ей предстанет сугроб.

– А ты спрашивать будешь? – прошептала царевна.

– На что мне, – тихо ответила Нерыжень. – Ты иголка, я нитка.

В недрах колодца явственно зашумело.

– Прилив поспевает! – встрепенулась Эльбиз. – Сватава идёт!

Вскочила, бросилась смотреть. Переступила бы круг, да Нерыжень поймала за пояс, утянула назад.

– Ну тебя! – рассердилась царевна. – Как отсюда что-то увидеть?

– Отсюда все смотрят. Всё видят, кому суждено.

– Я…

– Ты, свет, зачурайся сразу. Помнишь? «Чур сего места!» А то вместо ответа безыменя узришь, призрака страшного.

– Это не полая вода ещё, – разрешил девичьи споры Сибир. – Так, маниха.

Шум в колодце улёгся.

Все напряжённо слушали…

Тщетно.

– Ты бы, государыня, в блине, как в личине, дырки для глаз проела, – шёпотом посоветовал Сибир. – Люди бают, если сквозь них смотреть, вернее показывается.

Царевна развернула деревянное блюдце с блинами.

– На кого гадать будешь? – спросила Нерыжень.

– Не знаю.

– Как так?

– Сама твердишь, не решено! Облик узреть попрошу. Голос услышать…

– Топтама отменный воин, – глядя в сторону, задумалась витяжница. – Молод, статен, пригож. Перед Мартхе открываясь, дивное везение поминал. О чём это он?

– О том, что знатные хасины брак творят дважды. Старшую жену мальчишке даёт отец. Женит сына ради богатства и воинского союза. – Эльбиз примерилась к блину, выкусила отверстие, словно в драке зубами клок вырвала. – А меньшицу… для услады сердечной… он уже сам домой ведёт.

В колодце взревело.

Неровными всхлипами, вздохами, свистящими вскриками.

Эльбиз выронила блин, снова рванулась.

На сей раз Нерыжень была наготове, не дала сбросить столешник.

– Ишь, – сказал Сибир. – Лает будто.

Только у несчастной Сватавы, согласно легенде, сучоночка была маленькая, пушистая, крыс в норах ловить. А тут грозно рявкал коренник из упряжки! Сторожевой волкодав!

Мороз по плечам!..

– Собачка, собачка, ты оттуда залай, куда мне замуж идти… – прошептала Эльбиз.

Пустая надежда. Голос прилива дробился о свод, звучал со всех сторон сразу. Отколь громче – не разберёшь.

«Вот и всё. Вот и спросила…»

Словно в насмешку, лай начал отдаляться и смолк. Прибылая вода как будто споткнулась… задумалась… схлынула.

Сибир недоумённо собрал в кулак бороду. Как так? Все приметы обещали новцовый прилив. Такой, выше которого не бывает.

Нерыжень обняла поникшую царевну, украдкой глянула на рынду. Сибир виновато покачал головой. Ждать более нечего. Спустить в колодец подношение, кланяясь неведомой могиле Сватавы… да и уходить поздорову.

Царевна всё сидела, держа в руках блин с единственным отверстием. Нерыжень поднялась, бережно свернула столешник. Сибир начал стирать охранительный круг, возвращая себя и спутниц привычному миру.

Эльбиз встала последней. Криво улыбнулась, губы дрожали.

– Не задались гаданюшки, – выговорила с усилием. – Ладно! Что было, мы видели. Что будет – увидим.

Сибир свернул белую оботурью волоху.

– А ещё быва ходит, – проворчал он, – будто горный государь сам с Беды сирота… при старике возрастал. Врут, что ли?

– Привирают, – коротко ответила Нерыжень.

– Между Баной и Газдаром, отцом гостя нашего, была кровь, – ставя на полотенце плошку с блинами, тихо и безразлично проговорила Эльбиз. – Род на род. Бана хотел примириться и однажды похитил сына Газдара.

– Вот это примирение, – удивился Сибир.

Царевна пожала плечами:

– Таков их обряд. Бана растил Горзе в своём доме, чтобы вернуть отцу гордого воина с оружием, богатым доспехом и боевыми кутасами и на том скончать месть. Не успел, Беда помешала. Где стояли башни Газдара, теперь озеро подо льдом. Бана поклонился молодому шагаду и…

Пещеру качнуло.

С тяжким скрежетом подвинулись камни.

Далёкий гром прокатился сквозь скальное основание Выскирега, отдаваясь не в ушах, а прямо в груди.

– Море пришло!.. – ахнул Сибир.

Сын кружевницы первым сообразил, что творилось. И какая погибель шагала пещерами вместе с великой волной.

Дальше он не думал, он вершил должное.

Мигом подхватил на руки царевну.

Кинулся вон, к ходу наверх.

Пропадай блюдо с блинами, пропадай многоценная волоха, шитый столешник! Голову унести бы!

Нерыжень вздёрнула подол – и только замелькали ноги в мягких сапожках. Тени от фонаря ломались на неровных стенах.

Глядя через плечо Сибира, Эльбиз увидела, как из колодца вырвался водяной столб.

Взмыл до потолка. Снопом пены, косматым облаком брызг…

Завис на мгновение…

Сложился в подобие человека, безобразное, зловещее, жуткое…

Простёр к царевне руки в струящихся рукавах…

И рухнул, погасив брошенный у колодца светильник.

Вода хлестала неудержимым потоком, заливая пещеру.

Накануне суда

В обычные дни Правомерная Палата, или по-простому судебня, стояла сумрачная, гулкая, пустая. Здесь не искала ночлега коряжинская босота, не шастали вездесущие мезоньки. И это притом что открытый зев Палаты, распахнутый на юго-восток, обходился без стражи. В судебне обитало древнее, хищное, непостижимое чудище – андархский закон. По каменной круче сочилась вечная сырость, толстые капли падали с надписи «Царю правда первый слуга», вырезанной над входом. Внутри, под стенами, шептались, вздыхали тысячи душ.

Ознобиша с худеньким служкой стояли посередине. Задрав голову так, что шапчонку с вихрами приходилось держать рукой, царевна вглядывалась в резные узоры, смутно видимые на сводах. Разбегаясь от середины, до самого пола спускалась замысловатая сеть, изваянная в камне. Узлы не повторялись от ячейки к ячейке: навёртки и желваки, закрепы и захлёсты, репки и репейки…

– Верно ли, Мартхе, что здесь вся как есть Гедахова Правда, записанная узлами?

– Так многие думают, – тоже почти шёпотом отозвался Ознобиша. Говорить в полный голос казалось страшноватым и непристойным, как в храме или в гробнице. – Люди сопоставляют некоторые узлы известным законам, властвующим поныне. Однако я склонен думать, что перед нами всего лишь народное толкование. Ты знаешь лучше меня, как легко растут небылицы в хламинах старины.

У дальней стены, на ступенчатых подвысях, громоздились каменные престолы. Большой – для судьи. Два малых по сторонам – для учеников и помощников, полномочных говорить весомое слово. Эрелис нередко сиживал на малом столе, но завтра будет особенный день.

За седалищами виднелась дверь. Каменная плита без ручек и выступов, углублённая в толщу стены. Сейчас дверь стояла запертая изнутри, холодная, лишённая жизни.

Эльбиз подошла к большому престолу, погладила каменный отслон, скользкий от сырости. Помолчала, нахмурилась.

– Трон-камешек, верными руками обтёсанный, святыми устами благословлённый, справедливость праведных воспринявший! – произнесла она совсем тихо, но как-то так, что Ознобише воочию предстала уходящая во тьму вереница судей. Цари, царевичи, суровые полководцы… – Не выдай, трон-камешек, брата любимого, моего Аро! Дай ума-разума, избавь от страстей, надели зоркостью! Помоги винного покарать, обиженному слёзы осушить, неправого вразумить…

И Ознобиша увидел ещё одну вереницу. Да какое! Толпу! Судебня вмиг раздвинулась от окоёма до окоёма, из сутеми, наполняя пространство, выступили несчётные тени. От явственно узнаваемых до безликих, едва различимых.

Так бывает, когда заговор, творимый от сердца, обретает силу молитвы. Тени молчали, глядя на Ознобишу. Суд судить предстояло Эрелису, но в основание приговора ляжет правда, возглашённая райцей.

«Осудить несудимого…»

Если верить гадалке, однажды это случится, так почему не назавтра?

Было зябко и жутко.

«Младше ветвями, но валял, как щенка…» – плыли бестелесные шёпоты.

«Проспал наследную мощь…»

«На огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти…»

«Меч Державы… по прозвищу Победитель…»

Отзвуки мыслей метались меж стен, никак не складываясь в догадку.

– Всё будет хорошо, – сказал Ознобиша царевне. – Аро с честью займёт судейский престол и с честью покинет его.

«…И заберёт тебя в Шегардай», – хотелось добавить, но было нельзя, ведь тогда получилось бы, что Эльбиз ворожила корыстно, ради себя.

Когда Ознобиша только начал жить у царят, старшинство царевны – пестуньи, защитницы – было очень заметно. С тех пор Эрелис, врастая в царское тягло, успел возмужать не по летам. А у Эльбиз, «старшего братишки», ни дать ни взять подавало голос надолго отложенное девичество.

И вот завтра Эрелис будет стоять за обоих. Победит – сможет приказать сестре собираться. По утверждённому праву брата, государя, мужчины.

– Топтама тоже не сомневается в исходе суда, – сказал Ознобиша. – Он со своими горцами уже думает проситься в охрану царского поезда.

Эльбиз хмуро ответила:

– Он не сказал, что сталось с кошкой, запертой в неразъёмную клетку. И обнимать мечтает Вагурку, а не меня!

Суд о памятном камне

Наступило утро, и Правомерную Палату, залитую огнями, сделалось не узнать. Десятки светильников, заправленных чистым птенцовым жиром, горели без копоти, прогоняя сырость и темноту. Судейские престолы украсились тёплыми меховыми подушками, а вместо сонма теней Палату наполнили живые и говорливые выскирегцы. Порядчикам пришлось потрудиться, выдворяя людей с круга, отведённого тяжущимся.

Прокричали рога, и каменная дверь в стене начала медленно отворяться.

– Шапки прочь! – грянул зык обрядоправителя. – Кланяйтесь третьему сыну Андархайны! Щитоносцу северной ветви, наследному владетелю Шегардая и Шегардайской губы, праведному Эрелису, потомку славного Ойдрига, сыну Эдарга, Огнём Венчанного!

Поди выговори с одного вдоха, но старый Фирин справлялся.

Стих серебряный звон, и по судебне волной разбежалась тишина.

В отблесках десятков огней заискрилась старинная золотая парча. Эрелис вышел в судебню. Поклонился туда, откуда прежде в Палату заглядывало солнце, – и невозмутимо занял средний престол.

Ознобиша поклонился следом за государем и встал позади, чуть сбоку. Скосился, ища свою дружину старателей.

Ардван торчал под стеной, натянутый как струна. Уже помечал что-то на цере, боялся упустить важное. Вагурка-помощница примостилась у ног. Ей было тревожно под неотрывным взглядом Топтамы, сидевшего с Фалтарайном Баной на почётных подушках. Перепуганный Сизарь цвёл красными пятнами над дощечкой для рисования, не знал, куда смотреть, чей облик ловить угольком на чистом листе.

Ознобиша мысленно закатил глаза… положился на милость Владычицы – и через великую силу отодвинул прочь все лишние мысли.

Два боковых стольца так и остались незанятыми. От этого было ещё неуютней.

Эрелис ничем не выдавал волнения. На плече золотого охабня были выдраны нитки. Пока царевича собирали в судебню, Дымка вертелась у ног и требовательно мяукала, а когда застегнули последнюю пуговку – прыгнула на руки хозяину и отказалась слезать. Благочинник Невлин возмутился, вспомнив давний сором, хотел ссадить её, но поди перечь царской кошке! Не уважила седин и заслуг, разнесла когтями ладонь. С рычащей красавицей не было сладу, пока Эрелис сам не отцепил от охабня её лапки и не отдал кошку сестре, наказав запереть.

Теперь Ознобиша смотрел на болтающиеся нитки, и непонятная тревога охватывала его. Царские кошки отличались от обычных не меньше, чем дети праведных – от обычных людей. Неужели Дымка что-то знала? Чуяла наперёд? И рвалась за хозяином не пустой шалости ради?..

Да что теперь об этом гадать.

…Народ слегка зашумел, полетели смешки. Вдоль стены, улыбаясь, пробирался Машкара. Люди охотно теснились, давая дорогу. Городской особенник, уличный мудрец и чудак, всматривался в каменную резьбу. Который год искал узел, облыжный, заветный.

Ознобиша и его отодвинул из своих мыслей. Прочь, прочь!

Вот Эрелис повёл бровью, кивнул. Ознобиша содрогнулся на сквозном ветру судьбы. Принял важный вид, отдал разрешение дальше, правителю обряда. И уж Фирин громыхнул увитым бубенцами жезлом:

– Да начнётся суд справедливый, суд неумытный!.. Истец правды требует, спешит пред очи закона!.. Кланяйтесь четвёртому сыну Андархайны, поборнику доблести, осрамителю нечестия, Мечу Державы, праведному Гайдияру!

Ознобиша вскинул голову. Вот он, первый подвох!.. Райцу не упреждали загодя, каковы будут тяжбы. Не называли ответчиков и истцов. Почти как на испытаниях в Невдахе, когда уноты до последнего страдали в безвестности. Считалось, праведный всегда разберёт безвинного с виноватым, о чём бы те ни искали. А райца врасплох объявит нужный закон. Если, конечно, праведный достоин государствовать, а райца стоит своего государя. Они не смутятся и не забудутся, даже когда в круг для тяжущихся выйдет великий порядчик:

– Яви правый суд, старший брат! К твоей заступе прибегаю! Взывает кровь пролитая, вопиет к правде!..

Эрелис медлительно проговорил:

– Кто посмел обидеть тебя, доблестный брат?

Ознобише померещилась струйка чада над ближайшим светильником. Что за пролитая кровь? О свежих убиениях мезоньки не доносили…

Эрелис говорил обычным голосом, точно у себя в передней. Гайдияр же – как на широком торгу. По свойству Правомерной Палаты обоих слышали одинаково хорошо. Голоса ясно звучали даже в конце раската, у каменного облокотника над высоченным обрывом.

– Вот злодей!

Порядчики вытолкнули взъерошенного середовича, одетого поверх суконника в потрёпанный кожаный чехол. Такие носили камнеделы, поновлявшие лестницы, разбиравшие мусор после обвалов. Один глаз смотрел с надеждой и страхом, другой не открывался, залитый синяком. Ознобиша сразу вспомнил тяжбу об отринутом сыне, что не сходила с языков во дни его приезда сюда, и помимо воли вздохнул об участи камнедела. Гайдияр, воевода расправы, редко тащил кого-то на суд. Но уж если тащил…

Райца всё сильнее тревожился, нутром чуя волчью яму. «Дел нынче будет не менее двух. Эрелиса метнули в стремнину: хочешь – плыви, хочешь – тони. Почему Фирин сразу выкликнул Гайдияра? Великий приговор – всегда венец представлению. Обещанная заедочка, чтоб позоряне до времени не разошлись. А тут… Что за подклад в этой тяжбе? Хотят сразу остолбушить Эрелиса? Заставить споткнуться, волю утратить?»

Голос с престола прозвучал почти сонно:

– Кто этот человек и в чём его вина?

Гайдияру не требовался ходатай перед законом.

– Это посрамление каменщиков зовётся в людях Латыней, и я предпочёл бы назавтра же забыть его имя. Он был хозяином работ на Верхнем исаде. Его ватага расчищала поле для твоих проводов, великий брат.

«Ишь как подал-то! Для твоих…»

– Здесь говорилось о крови, – с прежней медлительностью заметил Эрелис. – Кто убит?

Гайдияр усмехнулся – больше голосом, чем лицом:

– Досуг ли правителю помнить всякого, кто пал за него…

Ознобиша уверился, что был полностью прав в своих подозрениях. А Гайдияр продолжал:

– Верю, брат, тебе всё же рассказывали, как в первые годы после Беды, знаменитые смутой и неустройством, подлый народишко буйными толпами ломился в города…

«Государь! Государь!.. – мысленно взывал Ознобиша, следя взглядом то жилку, взбухшую на виске у Эрелиса, то хвостики копоти, завивавшиеся уже над несколькими светильнями. – Он выманивает тебя! Искру высечь хочет! Огня добыть!.. Не поддайся!»

– …Были там люди бедные, бесприютные, а были злые, разбойные. Лиходеям мои порядчики давали от ворот поворот, а бывало, что и насмерть вставали.

Ознобиша бессильно ломал пальцы об отслон судейского кресла, в точности как Эльбиз накануне.

Народ слушал Гайдияра в торжественной тишине. На последних словах молчание вскроил женский стонущий вопль. Так, не находя ушедшего моря, рыдали над старым берегом выскирегские чайки. Так бьются в саднящем, только что разразившемся горе.

«Либо по выученному уроку, по тайному знаку…»

– Да, – обернулся Площадник. – Ты права, горькая вдовинушка. Честной муж твой Званко был тогда меж храбрейшими. Он в глаза не видал шегардайского государя, но осиротил своего сына затем, чтобы годы спустя сын Эдарга вдову его рассудил с ненадобным камнеделом! Да! Ибо не я здесь истец! Покажись нам, добрая Званица, встань без страха перед судьёй!

В круг нерешительно вступила женщина в бедняцкой кручине, сопровождаемая выводком ребятни. Старший сын, верста Ознобише, давно перерос мать, младшие цеплялись за подол. Эрелис слегка кивнул своему райце. Ознобиша обогнул ступени трона, вышел вперёд. В груди копилась икота, ум занимался вопросом: если муж давно сгинул, чьи дети? И коли уж от порядчиков такая забота, почему семьяне «храбрейшего» оставлены в бедности прозябать?..

– На четыре ветра тебе, жена бесскверная, – по-шегардайски приветствовал он Званицу. Пусть окажется кружальной непуткой, пусть засмеют. Всё краше, чем доброй вдове непочтение оказать. – Поведай без робости, в чём обида твоя?

Званица открыла рот, но не издала ни звука. С мольбой посмотрела на Гайдияра. «Робеет? И это мать с детьми за спиной?.. Не поверю. Слова наученные забыла?»

– Я скажу, – вновь взял слово Площадник. – Скажу по долгу праведного быть заступой бессильному, быть устами безмолвному! Итак, место, где со стрелой в груди пал смелый Званко, отметили камнем, дабы сын мог помнить отца и воздавать ему славу. Ибо верному воину, как многим тогда, не досталось погребения ни огненного, ни земного.

Дети захныкали, не очень понимая о чём. Гайдияр опустил голову, скорбно помолчал, а миг спустя загремел уже в полную мощь:

– И что же! Полтора десятка лет минуло! И вот ради однодневного торжества поругают бранное поле! Званков камень из земли без чести корчуют! Валят, как в бою не смогли! На сторону катят, чтобы скоморохам плясать!

Под гнётом этого голоса бывший хозяин работ осел на колени, стал серым, морщинистым, точно гриб, забытый на грядке.

– Не знамши… не ведамши…

Поди, мысленно уже шёл Звёздным мостиком к распахнутой западне.

«А ты – знал», – попрекнул четвёртого царевича Ознобиша. Он видел тот камень. Ни оградки, ни обережного знамени, лишь птичий помёт долгими белыми стёками. У валуна хохотали торговки, справляли нужду лоточники… «Вот на что клопа выдаёшь за тура с рогами? В судебню бедолагу тащишь? Вставил бы ума кулаком, велел камень вернуть да и отпустил с миром…»

На Латыню в самом деле жалко было смотреть. Кашлял, блеял без голоса, тёр корявой пятернёй грудь. Так, будто не вчера плещеями-каменотёсами повелевал. «Да что с ним?»

Тем временем в плотной толпе у выхода на раскат зародилось небольшое волнение. Кто-то ойкнул, кто-то подпрыгнул от неожиданности. Ближе, ближе… Через круг для тяжущихся метнулся хвостатый серый комок.

На колени Эрелису летучим прыжком вознеслась Дымка.

И замерла, распушившись вдвое против обычного. Уставилась на Гайдияра горящими сапфировыми глазами. «А мы её неволили, дураки!» – восхитился Ознобиша, испытывая странное облегчение. Позже они узнали: Эльбиз впрямь закрыла Дымку в спаленке, но кошка так кричала, бросаясь на дверь, что царевна сдалась. Положилась на мудрость древней крови – и отпустила любимицу.

В конце концов, Хадуг Третий, что вывел породу, приходился отцом Гедаху Четвёртому, строителю Правомерной Палаты.

Эрелис кивнул райце, приказывая начинать допрос.

Латынины подначальные, большие, неловкие, топтались за пределами круга. Смотрели на ползающего по земле работного старшину как на одержимого заразной болезнью. Светильники вновь горели ровно и чисто. Лишь полосы копоти, пролёгшие по стенам, подтверждали: Ознобише не померещилось.

Он приблизился. Убрал руки в широкие рукава. Обвёл взглядом крепкие бородатые лица.

– Подтверждаете ли, каменотёсцы, что ответчик сказал?

Они закачались, загудели вразнобой.

– Верно ли разумею притчу печальную? – терпеливо продолжал Ознобиша. – Вас Латыня-ватажок в поле вёл, расчистке назначенное. Узрели в том поле камень-помеху…

– Так, господин правдивый райца, всё так, – пробормотал самый решительный.

– Камень безвиден был? Или как-то отмечен?

– Безвиден, господин. Грязен вельми.

– Вручая урок на работу, поминали вам о святыне?

– Ни словом, господин. Ни намёком.

– А от людей на Верхнем исаде что-нибудь слышали?

– Нет, господин. Уж какой болтовни… но всё про иное…

Дымка вроде успокоилась. Села, начала умываться. Эрелис внимательно слушал допрос. Топтама ловил взгляд Вагурки. Гайдияр прохаживался, усмехался. Светильники опять понемногу начинали подымливать, но Ознобише недосуг было за ними следить.

– А свергая сей камень, заметили вы хоть малое требище? Уголья, остатки?

– Не заметили, господин…

– На молотках о сказанном присягнёте?

Могучих каменотёсцев шатало буйными ветрами. Ознобиша изрядно дал им напужки, понудив говорить перед праведными, но присяга!.. Присяга страшна, это клятва Богам, это всё мечется в кон, и земная жизнь, и посмертная!

Хорошие ватаги недаром зовут мирскими дружинами. Где один, там и знамя! Всё тот же, самый решительный, метнул оземь шапку, смятую в кулачище. Бухнулся на колени:

– А присягнём, господин правдивый! Не спятим!

Ватага согласно шумела, опускаясь на пол за коноводом. Ознобиша поклонился мужеству трудников, потом престолу. Эрелис глядел очень спокойно, лишь бьющаяся жилка выдавала его. Там свивала гнездо боль, готовая насесть без пощады, когда спадёт напряжение.

Он неторопливо кивнул:

– Я хочу слышать твою правду, райца.

Ознобиша подавил приступ икоты.

– Слушай же, о судья и праведный государь. Этот райца нашёл, что ватага трудника Латыни, свергшая памятный камень, учинила обиду вдове Званице без умысла и разумения. Означенные ватажники свидетельствуют сие прямым словом, готовые, если нужно, возложить на алтарь свои кирочки. Впрочем, бремя их вины таково, что я не усматриваю необходимости в столь суровом дознании.

Дымка вылизывала заднюю лапку.

Взгляд Эрелиса был обманчиво рыбьим.

«Спроси меня, на котором законе или судебном случае я советую основать приговор…»

Перед Ознобишей с готовностью развернулись страницы, читанные едва ли не в Пятери, но Эрелис сказал:

– Поистине, вся эта тяжба не перевесит пера чайки, витающей над Верхним исадом. Подобные дела миряне решают между собой, не тратясь на судебную продажу. Однако и торгового приговора я не могу в полной мере назначить, ибо не вижу ответчика.

Гайдияр хотел встрять. Эрелис поднял руку. Из-под малого венца выползла капля пота.

– Я здесь вижу лишь трудников, убравших камень с дороги. Где тот, кто забыл указать им, который обломок дозволено трогать, который нет? Где тот, кто никак не отметил место славы и смерти? С кого взыщем за это? С юного сына, выросшего без отца? С вдовы, искавшей пропитания детям? Или с воинских старшин, не взявших заботы ни о живых, ни о мёртвых? Во имя ловчей сети, готовой опутать виновного и разрешить правого! Наказав камнеделов, мы уподобимся младенцу, что бросает в печь колотушку, прибившую палец. Итак, если справедливость требует кары, пусть передо мной обличат допустившего небрежение. В остальном же я могу лишь воззвать к неписаному обычаю андархов, освятив его словом писаного закона.

В знак уважения к Правде Эрелис встал с судейского кресла. Народ склонил головы.

– Вот мой приговор. Я велю Латыне с ватагой вернуть камень на место и всё ухитить как прежде, дабы любящие могли чтить память героя. Ещё велю означенному Латыне с ватажниками собрать мировой пир, где вдова Званица сидела бы хозяйкой, да на том оставить обиды.

И скрепил, как печатью, напрямую произнеся своё имя, чего люди всуе не делают:

– Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.

Позоряне выслушали приговор в почтительной тишине. Потом стали шуметь – радостно, с облегчением. На сером лице Латыни проступила краска жизни, работный старшина приподнялся, заплакал, начал бормотать нечто хвалебное… так, по крайней мере, понял его сбивчивую речь Ознобиша.

Возвращаясь на своё место позади престола, он уже мысленно отодвинул разрешённое дело, готовясь сосредоточиться на новом, ещё неведомом испытании своих знаний…

Тут всё и произошло. Всё разом. В один миг, ставший бездонным.

Ледяной сквознячок, донимавший Ознобишу из-за грани обычного восприятия, вдруг стал очень вещественным. Обрёл силу вихря. Метнулось пламя над фитилями, ахнул народ, а сам Ознобиша не удержал равновесия, шагнув мимо ступеньки.

– Поговори мне тут! – зарычал Гайдияр. – Ещё недоволен?!

«Кому это он? О чём? Я…»

Вся выучка воинского пути оказалась бессильна. Ознобиша падал в чёрный, пахнущий могилой зев поруба. Падал с кляпышем во рту, связанный по рукам и ногам…

Ткнулся в Сибира.

Великан стоял как скала. Свой, надёжный, несокрушимый. Он подхватил Ознобишу рукой, отнятой от бердыша, и жуткий морок рассеялся.

Зато в уши ударил кошачий боевой клич.

«Государь!..»

Нет, с Эрелисом ничего не случилось. Царевич всего лишь удерживал Дымку, подхваченную в прыжке. Лапы с выпущенными когтями грозили… кому? Через круг от Эрелиса стоял Гайдияр, полный гнева и презрения. А между праведными, ткнувшись головой в каменный пол и нелепо выставив зад, застрял несчастный Латыня. Вот, значит, кого желал попрекнуть великий порядчик. Вовсе не шегардайского наследника и не его райцу.

Латыня стал заваливаться на бок.

Медленно… безжизненно…

– Не всякому дано раскаяние снести, – бросил Гайдияр. – Уберите, пока судебню не осквернил!

Сибир тихонько выпустил ожившего Ознобишу. Тот встал на подвысь позади судейского кресла, дыша, сглатывая, держась за гребень отслона… а потом с удивлением понял: его слабости почти никто не заметил. Люди смотрели на Дымку, на поверженного Латыню. Топтама с неприкрытым восхищением наблюдал за Площадником. Подумаешь, райца поскользнулся. Бывает.

Суд о попранном слове

Вторую тяжбу объявили без Фирина. Ещё не хватало боярину возглашать дела простолюдья! Дородный истец сам вышел вперёд, ударил челом:

– Яви правый суд, государь! К твоей заступе стремлюсь! К твоим ногам отчаяние несу!

Это не камнедел, привычный обтёсывать глыбы и сам ставший молчаливым как камень. Купец трётся в людях, водит знакомства, торгуется и хвалит товар, ему никуда без красного слова. А ещё он законы постиг не хуже иного судьи, чтобы кто попало на кривой козе не объехал. Ознобиша внутренне подобрался.

Дымка как ни в чём не бывало потягивалась на любимых коленях. Эрелис спросил:

– Кто обидел тебя, добрый Жало?

Ознобиша вспомнил жаловичей с дубинками, даже на миг допустил, что купец решил вступиться за «пасынков». Ошибся.

– Не вели казнить, праведный государь! – взмолился истец. – Без малого три года тому выручил я гостя шегардайского, именем Радибора…

И далее объявил почти всё, что Ознобиша знал от мезонек. Вот нерушимое слово купца, обман, порука, заложник. Вот притомные, с кем ходил в Шегардай.

– …А он мне опять: не видал, не слыхал, о ту пору на свете не бывал! Я и уехал ни с чем, да после весть догнала, сказывают, взяла моего заёмщика наглая смерть, неведомой рукой причинённая. Радоваться впору, что от живого уехал и люди то видели! Одна теперь у меня надея, государь! На правду твою!

Эрелис кивнул.

– Ответчика сюда, – сказал Ознобиша.

Жало вновь ударил челом:

– Яви правый суд, государь! Вели добро ответчика за мой убыток верстать! Двенадцать тайменей по шегардайскому счёту!..

Порядчики вывели гостя, указанного жребием правиться вместо Радибора. Брат брату головой в уплату, земляк земляку! У заложника могла быть только одна участь. И Геррик, похоже, готовился пропадать с возможным достоинством. Удалому купцу, видавшему всякое лихо, не трястись стать! Отдав великий поклон, он прямо и смело поглядел на царевича:

– Вверяю себя суду неумытному, государь праведный.

Геррик был истый гнездарь. Выговор… повадка… у Ознобиши сжалось что-то внутри. Он сошёл по ступеням, вновь думая о подвохе. «Вот тебе, райца, уроженец твоей круговины. Вот купец Жало, что тебе в глаза Эрелиса лаял. А теперь скажи-ка нам свою правду…»

Дымка то прихорашивалась, то следила за Гайдияром. Меч Державы казался усталым и недовольным. Он прохаживался вдоль строя порядчиков, сжимал тяжёлый кулак. В чём дело?.. Гадать не было времени. Ознобиша начал допрос.

– Ты ли Геррик, сын Ардена из Сегды, что в Шегардайской губе?

– Истинно, господин правдивый советник.

Сам крепкий, сухой. Зоркие глаза на лице, шелушащемся от бесконечных вёрст стужами, за упряжкой, мчащей гружёную нарту. Что ещё о нём сказывали мезоньки? Добычный ряд… Правобережье…

– Понимаешь ли, что за право ищет на тебе купец Жало, Одоньев сын?

– Как не понимать, господин правдивый советник.

– Закон ёмства, – сурово продолжал Ознобиша, – велит отвечать родичу за родню, товарищу за товарищей, одноземцу за одноземцев. На тебе нет вины за обман, но жребий – дело бесспорное…

– Вышел рок – вилами в бок. – Сегжанин тряхнул головой и вдруг улыбнулся. – Осуждай уже, что ли, твоё высокостепенство! Хоть тем праведному Йерелу порадею, что от уст его царских свою долю честно приму!

Он произнёс имя Эрелиса на шегардайский лад, и Ознобиша, готовый окончить допрос, запнулся о сказанное. «Не спеши. Не верь очевидному. Всё ли так гладко, как выставляют? Закон что топор, с плеча рубит… Вдруг откроется важное? Несудимого…»

– Суд праведных творится не на осуд, а на рассуд, – доброжелательно проговорил Ознобиша. – Гости из северных дикоземий не часто к нам добираются. Я слышал, ты на торгу диковинами хвалился?

Геррик приосанился:

– Кому диковины, кому обычный товар. Мы, твоя учёность, вот уж которое лето на правый берег с сыном похаживаем. Одёжки пуховые, рогожи узорочные берём… лыжи знатные, каких более нигде не сыскать. Может, слыхал ты про славного делателя Пенька?

«Пенёк! Опёнок! С… Ск… нет!..»

Вот он, второй и главный подвох. Вилы в бок, нож по пальцам. Опустевшая судебня качнулась, её замело, и по снегу, прихрамывая, к Ознобише шагал…

– Как же не слыхал, – ровно выговорил райца. Он едва находил воздух для дыхания, но отступать было и некуда, и нельзя. – Ещё сказывают, твой приказчик в добычном ряду от покупщиков отбою не ведал. Где берёшь товар воинский?

– Нетрудно ответить. Дело уж не вчерашнее, а и быльём не взялось. У носа морского, Сечей рекомого, дружина дружине путь залегла. Я о ту пору в Устье стоял. Царская с победой пришла, воевода Сеггар взятое с бою мне на продажу поверил.

Когда тебя слушают, хочется говорить. Геррик был готов продолжать, но Ознобиша остановил его.

– Я хочу слышать твою правду, райца, – сказал сзади Эрелис.

Оборачиваясь, Ознобиша на миг столкнулся взглядами с Жалом.

«Помнишь ли, как в глаза мне царевича ворёнком честил?»

«Ворёнок и есть! – был злорадный ответ. – Вот послушаем, каков-то изрок изречёт!»

А ещё за цепью порядчиков стоял Машкара. И смотрел так, будто сеть Гедаховой Правды должна была вот сейчас рухнуть с потрясённого свода. Всех опутать, всё погубить. Стянуть облыжным узлом…

– Этому райце почти нечего добавить к открытому на допросе, мой государь, – поклонился Ознобиша. – Закон, сущий от Первоцаря, признаёт круговую поруку и жребий, определяющий должбу. Прочее общество платит судебную продажу и пеню, если таковая имеется.

Позоряне вздохнули. Геррик усмехнулся, покорно опустил голову. Дымка оставила умываться, поднялась столбиком, синие глазища недобро горели. Жирники по стенам обливали копотью завёртки, заплоты, репки и репейки. Время сделалось густой патокой. Стрелы выпущены, осталось проследить их полёт. Где-то за спиной прохаживался Площадник. Ознобиша чувствовал, что Гайдияр снова сжал кулаки.

Третий сын Андархайны встал с престола. Простое движение показалось Ознобише странно знакомым. Память тотчас вернула его в духоту лодочного сарая, а царевича облекла учебным доспехом. Что-то опять гнуло Эрелиса, нудило сдаться. А он снова отказывался опустить меч.

Он держал на локотнице облачко серого пуха. «Ты победишь, – напевало ему в руку мягкое горлышко. – Я с тобой…»

– Приговор очевиден, – громко и ясно прозвучал голос царевича. – Верность Правде обязывает меня признать узы ёмства и святость жребия, брошенного землячеством. Всё так. Мы забыли одно: я сам шегардаец, а значит, тоже за круговой порукой живу. Вот истец, изобиженный подданным моего отца. Значит, часть вины и на мне. Вот ответчик, он станет моим подданным завтра. Возможно ли мне не разделить с ним бремя ответа? А посему приговариваю! Купцу Жалу, сыну Одонья, мы выплатим должное из казны, ибо честь соотчичей – моя честь. Купцу же Геррику, сыну Ардена, никоих утеснений впредь не чинить, а добро, взятое залогом, без убыли возвратить. Да с торгового землячества – судебную продажу. Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.

Когда распахнулась каменная дверь, чтобы наконец-то укрыть младший двор от шума и неуюта судебни, к Ознобише подобрался воодушевлённый Ардван:

– Воли твоей жду, правдивый! Как велишь набело переписывать?

Ознобиша не сразу выплыл из сутолоки законов, разночтений, судебных промашек и нерадений, теснившихся на уме. Его качало от усталости, пальцы, намятые о камень, кровоточили.

– Ты о чём?

Ардван схватил из стопки верхнюю церу:

– Ты приказывал, чтобы я каждую мелочь… Вот, примером: «Ну-у-у, э-э-э, то есть, хм-м, как не слыхали!» Ты про небывалое дееписание, но… насколько? Мне суть речей оставлять, как поучает Ваан, или слово в слово переносить?.. А как ты допрашивал! Всё праведному на блюде поднёс! Знай себе суди, как Владычица расположит! Дело вроде простое, а ты за ниточку потянул, изнанка и вскрылась! Геррик головой на плахе лежал, а ты… а ты!..

– Не я, – прошептал Ознобиша. – Сердце праведное…

По стенам гуляли клочки темноты и в них звёзды. Болела рука. Мимо тянулись ряды, люди в кратополых серых заплатниках, точные, как близнецы, все безликие – не оттого, что лиц не было, просто Ознобиша не мог в них глядеть – продавали кровавые боевые ножи. Те самые, чью лютую остроту он изведал. «С… Ск…»

Ноги слушались всё ленивей, речи Ардвана отдалились, став шумом бессмысленного кипуна.

Ознобишу приобняла заботливая ручища. От ладони шло грево, как от печи. Он благодарно потянулся навстречу, оживая: «Всё кончилось. Всё хорошо. Я не осудил…»

– Слышь, краснописец, – отдался над головой низкий голос Сибира. – Подхвати, что ли, правдивого. Вовсе трудами изнемог, бедолага.

Через Светынь в Торожиху

…Охранное войско сперва погнало воронят от поезда прочь:

– Из дому скитаться ушли, а с нас спросят?

Однако на речи о Нетребкином острожке из жилых саней выглянул сам хозяин, купец Нечай.

– Этих я знаю, – соврал он в глаза опасному старшине. – Старого знакомца племянники.

И велел подчаливать санки к тяжёлому возу. Четвёрка могучих оботуров продолжала идти размеренным шагом, едва ли заметив.

Старого знакомца!.. Чтоб Лихарь с мирянином?.. Слыхана речь! Наверняка торгован был обязан котлу. Должок задолжал?.. Подвязав верёвочные потяги, ребята сразу побежали в голову поезда – тропить. Вечером возчики позвали дельных ребятишек к костру…

Ирша хранил на груди тул с письмом, чтоб сразу отдать.

Об этом письме они с Гойчином тоже всю дорогу судили.

– А вдруг повеление? Семью дяди Ворона истребить?

– Да ну. За такое орудье самые лучшие состязались бы. Сам Лихарь возглавил бы. Новым ложкам на вразумление!

Убеждали друг друга, но толком не верили.

Было страшно.

В один из дней пути купеческий поезд выполз на нескончаемый, очень ровный бедовник. Впереди, в морозной дымке, стала медленно расти тёмная зубчатая стена.

– Через Светынь идём, – говорили меж собой поезжане. – Ты уж пропусти ласково, реченька!

Люди оставляли жертвенное угощение. Кое-кто клялся, что слышит, как подо льдом грохочет стремнина. Ещё говорили, Светынь до последнего воздвигала торосы, но снег давно всё изгладил. К вечеру над головой повисли страшные кручи, а возле входа в проезжую щелью путников встретили дикомыты. Тоже страшные. При косах, оружные, надменные. С берестяными завитками на плетёных щитах.

– В Торожиху, баете? Проводим бесстрашно.

И повели на подъём.

Правый берег был удивителен и чужд на каждом шагу. Самый снег лежал не так, как на левом. Согнутые, надломленные деревья иными голосами скрипели. А уж дикомытов с гнездарями и захочешь, не спутаешь! Одежда, говор, осанка! Два тайных воина смотрели во все глаза, слушали во все уши. Искали сходства с единственным дикомытом, которого знали. Сходство было, но не прямое. В стужу, пугавшую левобережников, здешние гордо шастали с непокрытыми головами – льняными, русыми, рыжеватыми. Чёрный свинец ни в чьих волосах сквозь куржу себя не казал.

А они-то надеялись…

Долго ли, коротко – в Торожиху поезд приполз, никаких обид не изведав. Встал с краю малого зеленца, на чистой песчаной площадке, под уютной сенью тумана.

Воронята помогали выстраивать сани огородом, распрягать знатно потрудившихся тягачей, поднимать шатры. Совсем рядом, в многолюдной толпе, гулял человек, отзывавшийся Нетребкину острожку. Найди снежинку в сугробе!

Неисполнимо.

А боязно до чего!

И всё кругом не такое, каким рисовалось в дороге.

– Дядя Ворон один в Ямищи на орудье ходил, – тряхнул головой Ирша. – Мы-то вдвоём! Кто на нас!

Гусляры в Торожихе

– Вот же не было ума дядю Ворона расспросить… – держась за руку побратима, шептал Гойчин.

Смелый Ирша, озираясь, тихо отвечал:

– Он в котле больше прожил, чем дома. А сюда, может, вовсе не хаживал.

Торожиха гомонила знаменитым купилищем. В ушах звон, глаза на стороны! Под низким пологом тумана – рогожные шатры улицами, большие и малые, богатые и попроще. Голоса, зазывные крики, споры, смех, песни! Снедные запахи один другого заманчивей! Людское юрово толпами, семьями туда и сюда, словно так оно и надо!

Хорошо, молодые орудники пришли с большим поездом, успели к чужим людям привыкнуть. Не то смутиться было недолго. И так мстилось: каждый пялится! смотрит вслед, вот-вот обличит! мы-де здесь по делу, а вы почто, шатуны?

Лихарь предупреждал об этом, вручая маленький берестяной тул…

– Не устрашимся, брат! – сказал Ирша. – С нами Правосудная и заступа её!

Гойчин сглотнул, гордо вскинул голову:

– У нас в Нетребкином острожке робуш триста лет не родится! – И навострил уши. – О, а там что? Не струны ли гусельные?

Ирша молча возложил на себя святой знак Владычицы. «Против охоты слушаем, Справедливая! Токмо орудья твоего ради…»

– Не гуляла здесь Матушкина хворостина, – сказал Гойчин.

Гусли в самом деле слышались и справа, и слева, и вдалеке. Ирша нахмурился, поддержал:

– Не то что у нас, в честном Нетребкином острожке.

У него были светлые кудрявые волосы, ореховые глаза. Вблизи коренных земель с такими часто рождались. Ирша боялся, не начали бы задирать, но гнездарей на купилище было через одного – примелькались. Вот прошли муж с женой, с лица и вовсе андархи. Женщина улыбалась, прятала в кошель подарок ребёнку – дикомытскую глиняную свистульку.

Воронята брели торговыми рядами, к делу и без дела поминая свой придуманный дом. Красовались долгополыми зипунами, обмятыми в путешествии. Ирша – синим, Гойчин – коричневым. Оба цвета скромные, глуховатые, но мораничам, крепко вросшим в суровые заплатники, сперва было неуютно. Как есть все глядят, примечают, пальцами тычут!.. Так им казалось, пока не пришли на Коновой Вен и не увидели, как ярко здесь украшали одежду.

Из-за шатра, где торговали подушками, перинами и одёжами на пуху, шумно вывалилась ватага во главе с гусляром.

Русоволосый парень нёс на ремне длинные, узкие гусли. Глушил струны пальцами, вдетыми в прорезное окошко. Орудники переглянулись. «Северные гусли упирают пяткой в бедро, – наставлял дядя Ворон. – Пробуйте. Да не робеть мне, не потерплю!»

Здешний гусляр играл весело, яростно. Так, что обоим мораничам жгуче захотелось немедленно сыграть полтора десятка песен, которые они знали. А что! Поди, не хуже управились бы!

– У нас в Нетребкином острожке… – спохватился Ирша. Хотел сказать «всяк загусельщик», не успел.

Бойкие разносчики, соблазнявшие торжан пряниками, подались в стороны. Из-за соседнего ряда шатров приблизилось пение. Такое же слитное, отчаянно-молодое. Чего не вытянут умением, с лихвой возьмут удалью.

Певчие дружины услышали одна другую – и устремились наперехват.

– А возможем гораздо!

– А сойдёмся, переведаемся!

– А Небеса и Землю потешим!

Так у них, на Коновом Вене, вершились ристания гусляров. Ватаги сдвинулись на песчаном утопке – и заплясали, закружились грозно и радостно:

– Ваш лад нам не в лад!

– Вас с ладу собьём, на свой лад переладим!

– Гуди гораздо, Затресье!

– Не удавай, Твёржа!

«Твёржа»?..

Тамошнего игреца воронята разглядели не сразу. Внятен был только звон струн да мальчишеский голос, беспредельно взмывавший сквозь гомон купилища, сквозь вдохновенный ор своих и чужих. Голос плёл кружева, уносился и возвращался, лёгкий, радостный… крылатый. Услышав – не спутаешь, не забудешь. Певца прятали широченные спины. Есть кому в схватке синяками украситься, с добавком вернуть! Наконец парнишка мелькнул. Помладше воронят. Гибкий, худенький. Гусли – роскошные, не по возрасту. Золотые струны сыпали дрожащими искрами, заливаясь в сто голосов.

Гойчин вздрогнул… Волосы отрока неслись по ветру густым чёрно-свинцовым пером. Нос с тонкой горбинкой. Прямые брови, пушистые к переносью и гладкие у висков. И глаза – впрозелень голубые, как два бесценных верила…

Не может быть!

А состязание шло своим чередом:

– В Затресье рогожи треснули!

– Твёржа лыжи уставляет, во все ноги убегает!

Ирша ждал добротной кулачной сшибки, не дождался. Конечно, суровые парни толкались плечами, но больше для смеха. Рожи, искусанные морозами, неудержимо расплывались в улыбках. Взабыль ревновали одни гусляры, да и те в итоге грянули согласное:

Гойчин ткнул Иршу локтем:

– Видал?

– Что – видал?

Гойчин потянул друга вслед удалявшемуся звону и смеху, но сзади окликнули старчески-пронзительно:

– Это кто тут с Нетребкина острожка?

Орудники вмиг всё забыли, крутанулись на голос.

Сухонькая бабка, принаряженная для торгового дня, опиралась на клюку. Шапочка с лисьей оторочкой, строчёный опашень, расстёгнутый так, чтоб виднелась дорогая пуховая безрукавка. Лицо маленькое, нос долгий, а взгляд! Ничто не укроется!

Рядом скучал крепкий недоросль, держал корзину с покупками.

Вежливые мораничи сдёрнули колпачки, поклонились:

– Можешь ли гораздо, славная внуками.

– Ай, радость нечаянная, – умилилась старуха. – Мотай на усик, Велесюшка! Сынки приветливы ходят, дочки род украшают! Не то что у иных…

Гойчин громко сглотнул.

Ирша незаметно убирал руку, было вскинутую к пазухе, где хранилось письмо. Заветному слову надлежал отклик: «Слава Матери не минуется». И ещё про воинский путь, который матерям оборона. Вместо этого бабка осведомилась:

– Ладно ли нынче моя подруженька, Путиньюшка свет Дочилишна, живёт-поживает?

Об этом Лихарь орудников тоже предупреждал.

– Живёт себе поживает, боярыня. Здравствует, добра наживает. Кланяться наказывала доброй подруженьке.

И воронята разом отдали малый обычай.

Довольная бабка кивнула, продолжая расспрос:

– Дочек, поди, замуж отдаёт?

Гойчин вновь выручил, ответив по наказу:

– Путинья наша Дочилишна странница безугомонная. Сама едет, сама путь торит, сама след заметает. И дочек по себе учит. Не известны мы покуда, чтобы мужей им нашла.

Седые старухины брови поползли вверх. Верно, не такого ответа ждала. Изготовилась возмутиться… прикусила язык. Ведь не могла же подружка Путиньюшка жить без закона и правды? Ясно, не могла…

Воронята вновь махнули колпачками:

– От кого же, почтенная, нашей великой тётушке поклон исправить велишь?

Это опять был наказ Лихаря: станется притча – имя выведать непременно. Бабкин внук приосанился:

– Кланяется ей Шамша твержанка Шумилична, большакова сестра.

Спасёныши

Улызгнув от праздной старухи, воронята поспешили вслед манящему голосу, но сразу настичь не удалось. Они замедлили шаг, стали оглядываться, вспомнили орудье.

После первой неудачи обоим стало казаться: не выйдет к ним тайный моранич. Отшумит торг, засобираются торгованы… и что делать тогда?

– Вперёд не выдавайся, назади не оставайся, – вспомнил Ирша дорожную мудрость.

Гойчин решительно тряхнул головой:

– А и отстанем. Сами дойдём, дорога разведана.

– До самого Нетребкина острожка!

Справа повеяло знакомым духом – маслянистым и несъестным, Земляной дёготь! Воронята издали присмотрелись к молодому торговцу.

– Тот ли, что с кровнорождённым приезжал?

– Как есть тот. Улеш из Коряжина.

Ребята переглянулись. Страсть хотелось подойти: «Дяденька, ты Ворона помнишь?» – «Кого? А-а… Так вы тоже с воинского пути?»

– Не пойдём, – решил Ирша.

Где-то впереди людские голоса возвысились до слитного разгонного крика. Нагал увенчался звучным ударом, будто столкнулись два тяжких гулких бревна. Миг тишины… и рёв, низкий, свирепый. Яростное фырканье.

– Оботуров пустили! – сообразил Гойчин.

– У нас в Нетребкином… – начал Ирша. Пока раздумывал, сказать ли «страсть бодущие» или «отродясь не ведётся», ноги сами помчали вперёд, туда, где вновь закричал народ и отозвался громовый удар.

Просторный загон, отведённый для боя, окружала густая толпа. Позоряне лезли друг дружке на плечи, теснились – мышь не проскочит, но помеха ли тайным воинам толкотня? Ирша и Гойчин протекли сквозь давку, как два ручейка. Вынырнули у ограды, сработанной из неокорённых стволов. Ограду строили люди, понимавшие в дереве. Такая выдержит что угодно, а изнадобится – легко разберут. Внутри загона похаживали два сердитых быка. Блестяще-чёрный с белым «седлом» и другой, бурый. Оботуры неспешно качали рогами, пятясь в разные стороны. Шерсть, достигавшая копыт, моталась волнами.

Вот разошлись…

Тяжело прянули, поскакали навстречу, с полутора аршин вздыбились, молотя копытами воздух…

Удар!

Лоб в лоб, костяными шлемами сросшихся оснований рогов!

Всей мощью разогнанных тел, толстых шей, горбатых загривков…

Силищи оказались равны. Оботуров немного отбросило, звери чуть помедлили, отходя от неистовой сшибки… вновь стали наскакивать, дожигая неутолённую ярость…

Наконец упёрлись и замерли. Мощь против мощи! Который удаст, падёт на колени, побежит с поля?

Позоряне кричали, свистели, задорили.

– Эй, Коптелка! Сизого будешь пускать? Он же некладеный у тебя?

– Ещё чего!

Молодой возчик ловко стоял на деревянной ноге. Левый глаз прятала кожаная повязка, правый смотрел ясно и весело. Коптелка был из тех погонщиков, которые своих оботуров и сухариком угостят, и обнимут, и поговорят обо всём. Грозные быки за такими бегают по-собачьи, а уж слушают – без кнута, без вожжей! Вывозят в метель, находят дорогу, ополчаются на разбойника и лютого зверя. Это друзья. А друзей в опасное ристание не дают.

Чёрный поединщик был крупней почти на ладонь, но боками носил тяжелей бурого. Вот он дрогнул, вывернулся, с обиженным рёвом поскакал прочь. Голос был густой, гулкий – чисто труба!

Бурый погнался. Смелые парни с хохотом прыгали на площадку – метать верёвочные петли, разводить рогатых бойцов.

Хозяин чёрного, рыжий левобережник, побежал к своему быку. Почти догнав, споткнулся, чуть не упал. Удержался лишь тем, что сгрёб долгую, пышную шерсть. Выпрямляясь, смущённый детина другой рукой в шутку прижимал сердце – дескать, взволновался, глядя на бой. Бык толкнул его рогом, лизнул, словно извиняясь за поражение. Шапка слетела, возчик замешкался поднять. Народ смеялся.

Воронята, отошедшие от любования силой, собрались вновь поминать острожок, но ртов открыть не успели.