Читать онлайн Тайна центрального района бесплатно

Тайна центрального района

© Шарапов В., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * * 

Скверный город! Холодно, сыро, до костей пробирает мороз, а уж мостовые – прямое убийство: щербатые, скользкие, подметки горят. И так осталась на троих одна-единственная пара опорок, и та дышит на ладан.

Она с наслаждением разогнулась, вытерла с лица черный жирный пот, машинально отряхнула ладони, невольно рассмеялась – глупая. Эту угольную пыль и мылом не выведешь, только если с наждаком.

Кругом пыль, грязь. Как же так все получилось? Ведь полугода не прошло, как текла совершенно иная жизнь – спокойная, красивая. Она наконец-то защитила кандидатскую, свершился первый в ее жизни образцово-показательный выпуск учеников, блестяще доказавший на практике эффективность ее подхода к детям, построенного на единственно верной форме индивидуального воздействия на воспитуемого – беседа с ним.

Ребята получились великолепные, восприимчивые, их не надо было тянуть на аркане к знаниям. Она умела создать в процессе обучения атмосферу светлой, радостной, волнующей тайны, стремясь узнать которую, ребята легко, играючи одолевали любые высоты в знаниях. Пять круглых отличников! Пять!

Она в легком строгом платье, пошитом на заказ, в туфельках, такая вся молоденькая, казалась не старше выпускниц, горделиво сияя, принимает заслуженные поздравления. Все тогда было по-иному: притихшие пустые классы с распахнутыми окнами, сирень бушует, залиты светом школьные дворы, и букеты, букеты, букеты! А сколько угощений, сколько еды. Какими они были тогда расточительными, когда было что расточать. Сверкающей и легкой была жизнь, как золотистые пылинки в солнечных лучах, а впереди – только долгие, счастливые три месяца отпуска.

Мужа ожидал перевод в Ленинград, на новый, перспективный участок государственного значения – поступили новые экспериментальные образцы картофеля, который, как полагали, можно «приучить» расти и обильно плодоносить при экстремально низких температурах и скудном освещении.

И в преддверии серьезной, напряженной работы супругу с семейством выделили драгоценную путевку. Правда, по окончании отпуска придется покинуть родную столицу. Было немного жаль, но и Ленинград ничуть не хуже. К тому же это будет потом, в сентябре. А пока ничего впереди не омрачает горизонты. Дети – старшая Идочка, младший Сима, – впервые увидев теплое, огромное вздыхающее море, были в восторге. Ни родная Яуза, ни Сокольнические пруды ни в какое сравнение не идут. Идочка, правда, сначала немного побаивалась моря, беспокоясь о том, что не видно другого берега. Однако, очень скоро выяснив, что тут проще плавать, чем в Оленьих прудах, так же, как и брат, уже не вылезала из воды. Папа шутил, что у них вот-вот прорежутся жабры.

И как гром среди ясного неба – эта телеграмма. Срочный вызов в Ленинград.

Муж быстро собрался, поцеловал, на все вопросы отшутился, пообещал с улыбкой, что скоро все «устроится», и уже строго-настрого предписал не волноваться. Таким он навсегда остался в памяти: высокий, большерукий, большеногий, с такими искрящимися, хулиганскими синими глазами.

Где же он теперь? Жив ли? Как же не хватает его уверенности, спокойствия… Эгоизм, конечно, с ее стороны, но она так привыкла к тому, что он всегда рядом с ней, что он старше и умнее ее, что он всем всегда доволен. Он неизменно призывал никогда не задумываться над тем, что же случится завтра. «Живи по писаному, – смеялся супруг, – будет день, и будет пища».

Знакомые шутили, что они друг друга дополняют. Она всегда хлопотала, во всем находила повод для беспокойства и готовилась к худшему. Даже уходя гулять по любимым Сокольникам, хлеба с собой набирала, как в тайгу, – так уж привыкла с детства.

Оказалось, что ни она, никто иной не был готов к тому, что в разгар легкой, яркой жизни начнется война, померкнет мирное небо, и его будут рвать огненные всполохи. И всем, даже ей, сильфиде[1] бесплотной, придется браться за лопаты, и вместе с целой толпой незнакомых людей, со всем городом, рыть траншеи, возводить какие-то варварские ловушки, точно на мамонтов.

Спина ныла, нежные руки немедленно стерлись, мозоли с великой скоростью набухли, тотчас порвались, загрязнились – в первый вечер она с ужасом рассматривала свои ладони, чужие, страшные, с чернющей кромкой под обломанными ногтями. Во второй вечер уже стало не до того, на третий – не было времени ужасаться.

Из Москвы – ни весточки. От мужа – ни слова.

Дети, воспитанные, не выказывая ни тени испуга, сидя на чужой кровати, никаких вопросов не задавали, но было видно, как ужасно они боятся. Вставать лишний раз не решались с кроватей, вздрагивали и тряслись, прислушиваясь к пока еще далеким взрывам.

К чести администрации, из санатория никто никого не гнал, только когда усилился гул в небе, старый главврач мимоходом заметил, что скоро, должно быть, койки понадобятся.

И все равно все еще казалось дурной шуткой, ночным кошмаром, от которого очень просто очнуться, стоит захотеть.

Взрослые с утра и дотемна рыли траншеи – с остервенением, старясь тяжелым трудом прогнать из головы дурные мысли. Удивительно, но вскоре она, рафинированная интеллигентка, весьма ловко навострилась орудовать лопатой, да так, что все удивлялись: как, вы из Москвы? Педагог? А она работала, работала… тяжелый труд порождал безумную надежду на то, что чем лучше работа будет сделана, тем быстрее «все окончится». Однако все только начиналось.

Вскоре и город, и окрестности накрыла душная тьма, грохочущая разрывами. Было страшно, но не за себя, а за детей. Не станет ее, убьют – что с ними будет? Как они будут жить воспитанные, вежливые, робкие? Останутся одни, без денег, без мало-мальски теплых, не говоря о зимних, вещей, они же приехали в отпуск. И без обуви – с нею особенно туго.

С безумной надеждой она все еще вслушивалась в разговоры, жаждала привычных успокаивающих речей – первое-то время они звучали. Многие люди, особенно те, что в возрасте, которым более всего доверяешь, уверяли, что это ненадолго, что немцы – это не страшно, вы просто не помните, а вот в прошлую войну они приходили по-европейски культурно. Потом поползли такие слухи, от которых все умиротворяющие рты закрылись.

И вот прозвучало дикое слово «эвакуация». Скомандовали подниматься и грузиться. Она попыталась настоять на том, чтобы вернуться в Москву, ее подняли на смех: да молчите вы! Повезете детей волкам в пасть? Куда отправят – туда и отправитесь.

Куда, зачем? – никто не отвечал.

Тащились невесть куда как были, в летних платьицах и шортах, совершенно покорившись судьбе. Сначала ехали в переполненных вагонах пассажирских поездов, потом, когда попутчиков стало еще больше, их перекинули в теплушки, уже забитые предыдущими эвакуирующимися. Потом кончились и рельсы, и транспорт, и вообще дороги. Они пошли пешком, когда везло – ехали на попутных грузовиках.

Еды не оставалось совсем, приходилось попрошайничать – ничего, подавали. Идочка сначала смущалась, потом привыкла, Сима сперва краснел и отказывался есть, но потом голод сделал свое дело, начал есть, еще как.

Пошли дожди. Добрались до какой-то станции, узловой, судя по всему. Эшелонов было много, но все забиты людьми, они висели на выступах, невозможно было не то что ногу поставить – рукой зацепиться. Но она уже закалилась: ногтями, зубами, криком добыла детям место на крыше. Так проехали еще и еще.

Справедливости ради надо сказать: чем дальше отъезжали, тем спокойней становилось. Уже где-то у черта на куличках местная сердобольная бабка ужаснулась: «Батюшки, вы откуда такие?!» – и почему-то сама, без просьб, снабдила чем было – потрепанными домоткаными юбками, штанами такими, что в Москве не каждый старьевщик решился бы их надеть. И все-таки стало теплее. Вот только с обувью случился полный швах, ее у местных не было. Им с дочкой нашлись опорки, на их небольшие ножки, а сын, с его огромными, как у отца, лапами, страдал. Кто-то из попутчиков пожертвовал старое одеяло, его разрезали и наматывали на ноги, на манер портянок – как это делается, показал какой-то дед.

Очнулись, а на дворе аж Омск. Она, вспомнив карту Союза, ужаснулась: как же они отсюда выбираться-то будут?! И мысли не было о том, что будет кому выбираться.

К тому же повезло, им выделили в общежитии целую комнатушку на две с половиной койки. Дети, ангельски тихие, привыкшие ко всему, были и тому рады, что не трясет, не стучат колеса, да и не дует.

Она первое время думала лишь о том, чтобы было тепло – тепло и было, даже душно. Центрального парового отопления нет, горькой гарью тянуло от буржуек, диким керосином – от примусов. И все-таки тепло, и это очень, очень хорошо, ведь уже осень, ужасная, холодная.

Вот с едой было плохо. И по-прежнему от мужа ни весточки.

Она попыталась устроиться на работу по специальности, но царила дикая неразбериха, таких, как она, учительниц, было пруд пруди. Сердобольный старикан, с которым случайно разговорились, которого, по его словам, перебросили уже на столичный, тоже эвакуированный, завод, пособил, их приписали к столовой для сотрудников этого предприятия. Потом, чуть позже, он принес еще партию ватина, из которого она с грехом пополам пошила детям подобия телогреек.

Но теплой обуви по-прежнему не было.

Выпал снег, ударил мороз, случилось страшное: заболел младший. Он ходил за хлебом, думая помочь маме, и что-то случилось, чего-то испугался, побежал, потерял свои обмотки и босым пришел домой. Поднялась высоченная температура. Целыми днями сын плакал, потом, сорвав голос, лишь покрикивал, пронзительно, со рвотой, метался в корчах, запрокидывая голову чуть не к лопаткам… Она пыталась размять затекшую тонкую шейку, но сын только кричал, дергая руками и ногами.

Менингит, сказала одна знающая женщина, небось схватился грязными руками за глаза. Даже если выживет – слепой останется.

Потянулись страшные, сумеречные дни – он кричал на любой свет. Мать уже забыла, когда спала. Последнюю дорогую вещь – обручальное кольцо – продала за копейки, пригласила некого местного чудо-доктора. Тот пришел, послушал, поправил очки, никаких надежд не дал. Ждите, мол, кризиса. Как должен был выглядеть этот кризис?

Сын уже не приходил в сознание, метался, раскрывался, а она, как сумасшедшая, как заведенная, все терла и терла его красные ноги кем-то пожертвованным спиртом, разведенным с горчицей. Как будто трением пыталась добыть всесильного джинна, который всех спасет.

Она сама уже впадала в забытье, и тогда Идочка, придя со смены – и она трудилась, бедная, которая раньше и веник в глаза не видела, – оттаскивала ее на койку.

Как-то привиделось жуткое. Вроде бы Олений пруд, но на берегу – черные, точно обугленные, сосны, и сам берег не зеленый, а засыпан белым, как пепел, песком. Ужасно хочется пить, но что-то не пускает к кромке. Не идется. Ноги босые, свинцовые, еле передвигаются, вязнут в песке, а он ледяной! И в ноздри бьет какое-то тревожащее, липкое тепло, которое никак не может исходить от водоема. Ногам очень холодно, голове – жарко, очень хочется пить, и она все бредет, бредет – вот уж совсем близко вода, а над ней курится странный красноватый туман. Она кидается ничком, окунает лицо в воду – и пусть это не вода, а кровь, густая, пахучая, но как же пить охота…

Сделала она глоток или нет – неясно, из кошмара вырвал тихий возглас дочки и зов сына:

– Мама! – испуганный, но осознанный, крепкий голос.

Она вздрогнула, проснулась, сердце колотилось около горла. Идочка, с вытаращенными глазами, руки у рта, сидела на табуретке, как на жердочке, почему-то поджав ноги. И сынок сидел – сидел! – на кровати, в полном сознании. И пусть глазик один раскосенький был мутный, как свернувшийся белок, но второй, хотя и запавший, смотрел осмысленно, ясно.

– Мама, можно хлебушка?

Она зарыдала от счастья.

Пришедший «профессор» флегматично констатировал:

– Зрения на одном глазу нет. Но кризис миновал. Теперь все будет хорошо, главное – ноги держать в тепле.

В мозгу тотчас отозвалось эхом: «В тепле…» Хорошо ему толковать, чудо-доктору, в очках, пальто и теплых сапогах. Где же взять это тепло?

Прошлась по соседям – те лишь руками разводили: нет лишних, да еще Симочкиного размера.

На местном базаре разной обуви хватает, но у нее совершенно ничего нет – ни денег, ни украшений, ни даже лишней снеди на обмен не было. Подумала было о самом гнусном – но зеркало убедительно показало, что этот путь ей заказан: ни былой, ни какой-то иной красы и в помине не было. За это валенок не выручишь, а позора – сколько угодно. Как бы с квартиры не попросили.

Тут она глянула на часы и переполошилась. Пора бежать на смену.

Чудом удалось добыть работу в местном кинотеатре – вот и пригодился ее «талант» махать лопатой, взяли на место запойного инвалида-кочегара.

Дочка, все еще какая-то испуганная, но уже постепенно оживающая, синяя от бессонницы, пролепетала:

– Я посижу с Симочкой, не волнуйся.

Ангелы, белокурые ангелы! Жаль, что, в отличие от настоящих, им нужны и кусок хлеба, и одежда, и на ноги что-нибудь… «Кому молиться, кому жертву принести, чтобы вот тут, в углу, появились хоть какие-нибудь валеночки?!» Супруг так любил, когда она ходила в ма-а-аленьких туфельках, с бантиками, а теперь извольте натянуть на покрасневшие, начинающие пухнуть ступни разваливающиеся опорки, перемотанные проволокой да остатками одеяла, и бежать по жгучему снегу на работу за два квартала.

Трудилась она в котельной кинотеатра. Это была местная достопримечательность, деревянное здание, срубленное на высоком берегу реки заезжим купцом. После национализации заведение осталось служить культуре, в нем показывали фильмы не только революционного содержания, но и комедии, и приключения, в связи с чем кинотеатр процветал.

Задачи кочегара обычные: топить да прибираться между сеансами и после. Котельная располагалась в подвале, оттуда было два хода – с улицы и с потаенного уголка фойе, в который кроме нее, старательной уборщицы, мало кто заглядывал. На работе было тошно, грязно, зато тепло. В крайнем случае можно было бы и ребят сюда пристроить, и Симочку перенести – если начальство согласится, он мальчик с норовом, а после болезни стал таким нервным.

«И где же все-таки… валенки найти? Ох и навозили же ножищами…»

Публика уже вошла в зал, и лишь какой-то парнишка замешкался у закрытых касс, озираясь. Довольно-таки упитанный, круглощекий, но по его «туалету», по разрозненным его деталям, было ясно, что он то ли из эвакуированных, то ли из пролетарского семейства, в котором мал-мала меньше и в котором принято донашивать за братьями и сестрами. Не похоже, что беспризорник, хотя кто их знает…

Все мысли померкли, когда в глаза ей так и бросились… валенки! Прекрасные, новехонькие, подшитые толстой кожей, и размер сорок четвертый, не меньше, как раз с запасом!

Прежде чем замысел оформился окончательно, она спросила, улыбаясь:

– Что, малыш, не попал на сеанс? А хочешь, покажу тайный ход?

Он весь вспыхнул от радости, как новогодний фонарик, на мгновение шевельнулась жалость – но как-то быстро пропала, поскольку была не ко времени. За эти месяцы она оторвалась не только от дома, но отреклась и от прежней жизни, от всего прошлого, отреклась от самой себя – лишь бы детей выпестовать. Лишь бы не голодали, не мерзли. Ради этого она готова… ну, в целом уже на все.

Главное – не наследить, а за этим дело не станет, главное – тщательно распределить по топке жаркие угольки, аккуратно раздробить крупные частицы, перемешать кусочки, проследить за тем, чтобы ничего не выпало на всеобщее обозрение.

…Валенки, почти новая ушанка, целый ватник, сатиновая рубаха, суконные добротные штаны – семейство внезапно разбогатело. Что-то можно было оставить, что-то продать, главное – спороть вот эту метку.

«Надо же, Ваня Жуков… да уж, нарочно не придумаешь…» – а вот как раз и ножичек, маленький, острый, со множеством лезвий, вилкой, ложкой, шилом и прочим. За него можно немало выручить. Но Симочка вцепился в него бледными лапками, смотрел так просяще. Пусть себе оставит, решила она, ничего. Теперь все будет в порядке, хотя бы понятно, что делать.

Главное, чтобы он ничего не знал. Идочка старшая, она поймет – а этот маленький, избалованный… не простит.

Ничего. Пока живем – а там будет день и будет пища. Все будет по писаному.

Глава 1

Заслуженный кинотеатр «Родина» доживал свои последние деньки – и поделом, в последнее время он вызывал массу нареканий, являя собой гнездо разврата и разложения. Это почтенное здание было выстроено для других целей, как бывшая церковь при уже несуществующем доме призрения чахоточных. Хозяйство здесь завели до Первой мировой местные буржуи, князья Трубецкие, которые задумались о своих душах и пожертвовали свой парк больным, чтобы они жили посреди полезных для их здоровья зеленых насаждений. Тогда он был наверняка гуще, но после революций и трех войн, заметно поредев, целебные свойства утратил. Сам чахоточный дворец, где ранее в относительном комфорте доживали свой век болезные, вообще перипетий истории не перенес. Один корпус разнесло немецкими бомбами, от второго остались стены и фундамент. Уцелела и церковь, которую сначала оборудовали под склады, потом, с тридцатых годов, под кинотеатр, в суровые военные времена – под все, что понадобится.

Теперь вся эта местность и вообще весь этот порядком облысевший, поредевший парк требовал активного вмешательства. Нет, на Первомай и на осенние субботники пионеры и комсомольцы старательно высаживали чахлые деревца, но в целом атмосфера не способствовала их выживанию – их или ломали на опахала, отгонять комаров, или они сами засыхали. С мусором такая же история: собирали его намного медленнее, нежели набрасывали. Грязно в парке, неуютно. Степень разрухи была такая, что требовалось намного больше усилий, чем те, которые применялись.

Пока в Моссовете утрясали и согласовывали перспективы развития парка, его территорию захламили окончательно. Разрушалось все – дорожки вздымались, поднимаемые корнями деревьев, скамейки частью переломали, частью растащили на дрова, равно как и помост, и навес над танцплощадкой.

В основном теперь в парке собирался несознательный элемент, который не устраивал культурный отдых при текстильной фабрике. Вот там развернулись, обустроили сквер, выстроили новехонькую танцплощадку под навесом-«ракушкой», на которой невероятно приятно звучал не только патефон, но и самодеятельный духовой оркестр.

Дом культуры реконструировали, побелили, новые стулья поставили – и открыли сказочный кинотеатр, даже с бархатным занавесом и буфетом, где предлагали исключительно соки-воды и мороженое. И перед киносеансами обязательно проводили беседы на различные животрепещущие темы.

Так что теперь сознательный народ обретается тут, а в парке – те, что предпочитают развлекаться с отрывом от производства. К тому же с некоторых пор, как отправился в учебный отпуск неутомимый труженик Марк Лебедев, а Марина Колбасова – в декрет, дружинники-бригадмильцы предпочитают нести службу в более комфортных, культурных условиях, нет прежнего энтузиазма мотаться по темным улицам. К тому же и автомобиль летучего патруля захандрил, и руки ни у кого не доходят его реанимировать.

Итак, в парке не так людно. Сонно постукивает морось по веткам и особо стойким листьям, под ногами прель и лужи. Сыро и темно, лишь вдалеке между мокрыми стволами тускло подмигивают огоньки кинотеатра «Родина», покрытые облупленной зеленой, красной, синей краской. Он похож на «Летучего голландца» или всплывший «Титаник». Все, ископаемый островок культуры, пора на покой, пора и честь знать.

Однако сборы тут все еще полные. Завкино Ляпунов, пронырливый товарищ, для демонстрации фильмов выбирал менее серьезные картины, нежели заведующий домом культуры на фабрике. Народ, не всегда понимающий, что наиболее увлекательное – наименее полезно, в зал «Родины» за один раз не помещался, так что устраивали несколько сеансов. Соответственно, росли и сборы.

Комсомольский актив, не без подачи заведующего фабричным домом культуры, регулярно поднимал вопрос о смене перечня фильмов, семафоря в управление культуры, требуя вместо трофейной гнили или сомнительной французской «Битвы на рельсах» запускать нормальную картину о подвигах наших партизан. Однако, даже будучи вызываем на ковер, хитрован завкино неизменно со всем соглашался, демонстрируя полную поддержку генеральной культурной линии. А потом у кинотеатра опять появлялись художественные афишки, сообщающие о том, что будет идти очередная легкомысленная картина. И все оставалось по-прежнему: несмотря на то что уже всем было известно, что дни «Родины» сочтены, кинотеатр до последнего обеспечивал полный сбор и все желающие в зал не помещались.

Вот и сегодня вечером давали сразу два сеанса перченой комедии про любовь, рассказывавшей о беспорядочной интимной жизни французов. В кассы выстраивались худосочные ромео в малокопеечках[2], желающие прельстить условных джульетт в косынках, дождевиках и ботах на резине походом на дефицитное кино. Таились в потемках фабричные ребята и девчата, сконфуженные, старающиеся сохранять независимый, вызывающий вид. Попадались чистенькие старушенции, от которых несло нафталином, «Букетами императрицы»[3], а воротники на пальто в прошлой жизни были соболями. И не обходилось без бодрых пацанов-перекупов, предлагавших «лишние» билетики с огромной переплатой.

На фоне этой серо-буро-коричневой толпы, ожидающей вечернего сеанса, бросались в глаза роившиеся несознательные дети. К слову, вот еще один повод для недовольства, на недопустимость чего неоднократно указывал начальник райотделения капитан Сорокин: даже во время вечерних сеансов вокруг «Родины» шныряла куча ребятишек. Особенно маячило ярким пятном алое пальтишко, очень красивое и необычное, скроенное колокольчиком. То ли трофейное, то ли самошвейное, оно было сделано из материала, дождевая влага с которого скатывалась, как с листа, а по вороту и полам шла опушка из неведомой зверушки белого-пребелого цвета. Помещалась в этом пальто небольшая девчонка в круглых очках, выделяясь не только пальто и добротными сапожками на резиновом ходу, но и повадкой взрослой барышни, уверенной в себе не по росту и возрасту. Однако поскольку все-таки была маленькой, то с остальной детворой маялась у касс, совершенно очевидно изыскивая пути, чтобы попасть на фильм, для мелкоты не предназначенный.

А вот и еще парочка. Одна постарше, повыше и потоньше, вторая помладше, потолще и пониже, причем верховодила, очевидно, мелкая. Она вела себя уверенно, не сказать нахально, выдвинув твердый подбородок и задрав без того вздернутый носик, настойчиво, хотя не без достоинства, приставала то к одной, то к другой персоне, прося провести на сеанс. Разумеется, безуспешно. Причем во время этих потуг первая, что постарше, нервничала – чувствовалось, что она мечтает лишь об одном: как можно быстрее отсюда сбежать.

Начался киножурнал, толпа рассосалась. Среди тех, кому так и не посчастливилось попасть внутрь, оказались и девчонки. Мелкая, потерпев фиаско, расстроилась, но вела себя мужественно, а вторая – испытывая видимое облегчение, попыталась поторопить младшую, что, мол, домой пора. Маленькая встала на дыбки, разговор у них, по пантомиме было видно, состоялся краткий и жесткий, похожий на столкновение. Наконец мелкая, развернувшись на каблуках, пошла прочь твердой походкой человека, уверенного в том, что весь мир у ее ног… ну или просто что впереди ничего страшного нет.

Конечно, нет. Ни буки в кустах, ни бездонных омутов в осенних лужах, ни ужасных подземелий под чугунными круглыми крышками люков. Лишь одинокая тень, что, выползши из своего подземелья, хоронясь в сумерках, избегая неяркого света редких фонарей, неслышно следовала наперерез за ней.

Вот уж красное пальтишко совсем близко, только голос подай.

– Соня! – шлепая по лужам видавшими виды ботиками, подружку догоняла та, что постарше. – Ты куда? Я с тобой. Темно уж.

– Горе ты луковое, трусиха! – со взрослым презрением бросила мелкая. – Пошли уж. Все из-за тебя! Ноешь и маячишь, снова на картину не попали.

– А мы в другой раз, – приговаривала подружка, – ничего.

– Ничего, ничего, – передразнила маленькая диктаторша, – снесут скоро, а в дом культуры не пустят!

И, продолжая пикироваться, они пошли по пустынной аллее, постепенно исчезая в мороси и сумраке, – та, что повыше, трусила точно, та, что пониже, трусила тоже, но виду не подавала. Обе делали совершенно правильно. Девчонкам вообще свойственно тонко чувствовать опасность. Можно попробовать понаблюдать за ними, ну если повезет проследить…

…Нет, на этот раз не удалось, но ничего, получилось в другой. Осталось аккуратно все прибрать, тщательно измельчить, уничтожить, а чтобы избежать разного рода неудач и наверняка сбить со следа, – а заодно и обеззаразить ткани, – достаточно окурить дымком. Остался еще лапник и можжевельник. Осталось улучить момент, чтобы вынести добычу.

* * *

Походкой гуляющего человека, удалившись от дома, чтобы не было видно в окно, Колька Пожарский припустил с места в галоп. До чертова парка неблизко! От злости так и распирало, сотни ругательств вертелись на языке, аж уши закладывало. И одновременно противно холодело внутри от мысли: а ну как в самом деле что-то стряслось?

«Отставить бабьи истерики! – думал он. – Что с этими дурами сделается, кому они нужны! Уж и задам я этой Палкиной!»

Он был совершенно уверен в том, что во всем виновата Сонька Палкина, не сестра Наташка. Сестра – мелочь воспитанная и ответственная. Она неоднократно помогала маме по работе, в больнице, без ропота и капризов убиралась, мыла посуду, меняла белье. К тому же отличница, разумная и дисциплинированная.

«Во всем виновата избалованная Сонька, – продолжал размышлять Пожарский. – Зараза и клоп самостоятельный! Наташку с пути сбивает… Вот сперва ей по шее надаю, потом за ухо отволоку к дому… Ух и выскажу я этой Наталье! А то лучше мать натравлю…» Колька ругался, кипел от злости и несся на полной скорости, сигая через лужи. Приговаривал, как заклинание: «Нет, ничего не случилось! Этого быть не может. Да еще с обеими сразу…»

И все-таки куда они запропали, Сонька и Наташка?

Глава 2

Этот беспокойный вечер начинался безоблачно, по-домашнему.

В семейном гнезде Акимовых-Гладковых царила тихая, радостная кутерьма: накрывали столы, поджидая маму. Она задерживалась из-за комиссии – понятно, работа, но ведь нынче годовщина свадьбы! Нешуточный повод прийти пораньше.

Спецгость Колька, в свежевыглаженной рубашке, прилизанный – уши врозь, – нарезал хлеб, под бдительным оком Оли стараясь брать потоньше, «покультурнее», равно как и сохранять серьезный вид. Сама надзирательница тоже хлопотала, помогая любимому отчиму накрывать на стол. Они никак не могли согласовать место для супницы.

Ох уж эта супница! Толстая, поповского фарфора, румяная – вопиющий символ всего самого бабско-мещанского, что только можно вообразить! К тому же в ней имел место борщ, сваренный лейтенантом Акимовым собственноручно, из кости, добытой в результате специальной операции на таинственном рынке у «секретного» мясника.

Да ни одна коммунальная кухня не видала такого священнодействия, которое развел Палыч! Соседки, которые пытались сделать ценные материнские или сестринские – зависит от возраста – замечания насчет того, как «правильно» готовить, натыкались на ледяное молчание и, смущаясь, замолкали. Акимов, человек по натуре мягкий, в деле варки борща держался своей линии и был непоколебим.

Сам лейтенант, заметно пополневший, округлившийся, упакованный в фартук, вызывал у Кольки тихое желание расхохотаться. Что ж это делается, граждане, каких людей теряем! Этот вот, который неоднократно рассказывал про твердость мужского характера и умение настоять на своем, вот уж целый год бегает по очередям да рынкам, добывая провизию, хлопочет на кухне, стирает, выжимает и гладит, варит как заведенный борщи-холодцы, моет полы и посуду… тьфу!

Последнее Кольку веселило и в то же время задевало особенно сильно, поскольку этот вид трудовой деятельности он просто презирал, его даже мама не могла заставить заниматься женскими делами. К тому же и Ольга теперь совершенно не стеснялась помыкать Палычем. В общем, обабился лейтенант. (Тот факт, что и отец Кольки не чурался никакой домашней работы, парень, когда требовалось, забывал – это другое.)

И вот теперь все вроде готово, а Палыч все суетится, находя поводы для хлопот, то запаковывая букет в газету, то распаковывая. Между прочим, шикарный букет, не без зависти отметил Колька, где это он его осенью раздобыл? Надо бы выяснить, Ольга не преминет привести в пример данное геройство отчима.

Колька попробовал выяснить, когда вышли перекурить на лестницу, так как отцу семейства в комнатах дымить не положено. Хитрый Палыч папиросой-то угостил, но ни источников, ни цены шикарного подарка не раскрыл. Пожарский затаил обиду, не ведая, что дело обстояло проще: лейтенанту неловко было признаться, что букет добыл не он, а капитан Сорокин. Заезжая по делам в город, воспользовался служебным положением и добыл эту ботанику в цветочном на Петровке. И деньги от подчиненного наотрез отказался брать:

– Иди уж, молодожен ситцевый, не сверкай фотокарточкой.

Сержант Остапчук, таинственно подмигнув, протянул газетный кулек, в котором безошибочно угадывался силуэт заветной тещиной бутылки.

Акимов начал отнекиваться, но старший товарищ немедленно успокоил:

– Ни-ни. Не первач, а краснорябиновая настойка, легкая, как облачко. Ее же и монахи приемлют. Дают – бери.

Эта рубиновая красота, налитая в фамильный графин, скромно сияла теперь в надлежащем месте стола, рядом с компотом.

Как бы ни был саркастически настроен Колька, даже он не мог не признать, что стол получился на ять. Скатерть белоснежная, снежно же хрустящая, салфетки сложены красивыми конусами, возвышаются, как ослепительные айсберги. Сияет в кольцах аппетитного лука масляная селедка, соленые огурчики, явно хрустящие, нагоняют полный рот слюны. Преет, заботливо укутанная в шерстяное одеяло, целая кастрюля картошки – не мороженой, не зеленой, а с рынка, белотелой, рассыпчатой. И как же она будет красоваться, кокетливо посыпанная порубленным подрумяненным лучком…

Тарелки блестящие – и они тоже, как и супница, еще поповские, чудом сохранившиеся, пережившие вместе с гладковским семейством все беды и голодные годы. Ложки-вилки-ножи, начищенные до сияния серебряного. (Колька, невинно тараща глаза, предложил принести шлифовалку, чтобы натереть пастой ГОИ, расписывая перед наивной Ольгой картинами будущего невероятного блеска, и она совсем уже было согласилась, но Палыч, случайно услышав, откомандировал рационализатора начищать приборы горчицей и тряпкой.)

«Где она шляется, тещенька? Когда уж заявится? – размышлял Колька, ощущая посасывание в желудке и нетерпение в организме в целом. – Так и слюной захлебнуться недолго!»

Однако тут радостная кутерьма сменилась активностью совершенно иного рода. В общую входную дверь кто-то начал трезвонить, игнорируя записки с количеством звонков тех, к кому пришли. Потом принялись колотить кулаками. Тетки с кухни побежали разбираться – но вместо скандала получилось нечто иное: грохнула входная дверь, вскрикнула какая-то соседка, вторая что-то спросила – и ахнула. Послышалась несомненная паника, нарастая, приближались взволнованные, встревоженные голоса, вопли, множество ног затопало по скрипучим дощатым полам.

И в гладковские покои без церемоний и стука ворвались две встрепанные фигуры, а сочувствующие остались маячить в коридоре, перебирая ногами, накатывая на тотчас закрывшуюся дверь.

Женщина поменьше, пополнее, с ребенком на руках – Сергеевна, она же Катерина Введенская, – успела вежливо поздороваться, но ее прервала ее золовка, Введенская Наталья, которая, давясь воздухом и дыша, как астматик, завела одно и то же, монотонно, страшно икая:

– Соня, Соня, Соня, Соня!..

Пока мужики пытались сообразить, что к чему, Ольга, плеснув из графина компоту, сунула стакан ей под нос, заставила выпить. Та, стуча зубами о стекло, проглотила залпом. Помогло: выражение лица сохранялось дикое, но глаза вернулись в положенные орбиты, и она, машинально жуя какой-то попавшийся сухофрукт, выдохнула:

– Про… ик! …пала.

Пришла очередь ожить Палычу.

– Да в чем дело-то? – спросил он и быстро, воровато глянул на часы.

Как это было ни неуместно, Колька чуть не прыснул: ну и ну! Точно обабился. Все ясно как день: трусит, что с минуту на минуту заявится Владимировна, а тут Сергеевна, которую она давно недолюбливает. Несдобровать супругу, и поминать Сергеевну ему будут долго, до свадьбы золотой, – у мамы Веры память отличная, никогда ничего не забывает.

Введенская-младшая в целом тоже нервничала, хотя вела себя спокойнее, ведь не по своей же воле она ворвалась в чужой дом, с бедой на праздник.

В этот момент слово чуть было не взяла товарищ Введенская-старшая: открыла рот, закрыла, снова икнула, припала к пустой посуде.

Сергеевна, укачивая свой драгоценный сверток, доложила относительно спокойно:

– Сонька после уроков не вернулась.

– В школе были, нет? – быстро спросил Палыч.

– В школе только вечерники, – доложила она. – Никто никакой Сони не видел. Я говорю: она, должно быть, у Пожарских.

Колька очнулся, это и его касается:

– Это почему вдруг?

– Потому что подруги. Помчались туда – там никого дома. Антонина еще со смены не пришла.

– Что, и Наташки нет? – вскинулся Пожарский.

– Наташки тоже нет, – подтвердила Сергеевна.

Гладкова-младшая пикнуть не успела, Палыч все соображал и никак не мог уразуметь, что тут к чему пристегнуто, а Кольку уже буйным ветром унесло. Оля, опомнившись, ринулась за ним.

Наталья Введенская-старшая, перестав икать, сбивчиво, то и дело дергаясь, точно снова потеряв разум, принялась объяснять, что вот, ждала Соню к трем, а ее нет.

– Полчетвертого – нет, четыре – нет, полпятого – нет, – говорила она, зачем-то загибая пальцы. – В красном пальтишке была…

– Наташа, – снова подала голос Сергеевна, – возьми Мишутку, сейчас расплачется.

Наталья переполошилась еще более – хотя казалось бы, куда еще более:

– Ни-ни, упаси боже!

Воровато перекрестив племянника (который, к слову, и не думал просыпаться, почивал сном праведника), она убежала в коридор, было слышно, как она сама уже шикает на разошедшихся, галдящих теток.

Катерина плотно прикрыла дверь.

– Сергей Палыч, что делать будем?

– Думаю. Раньше Соня задерживалась?

Она всплеснула руками:

– Что вы! Да постоянно! Переходный возраст, от горшка к нужнику! Гонор полез этот, фамильный, Введенский: не тронь, мать, сама все знаю.

– Вы ее из школы…

Катя по старой памяти прервала вопрос ответом:

– Да встречали! Да недолго! Та такую куриную истерику закатила, в голос: не смей так больше делать, сбегу! Дура Наталья уступила, а та наседать стала – нарочно опаздывает, сперва на четверть часа, потом на двадцать минут, а там и больше.

– Не мудри, прям специально… дите ведь.

– Вам бы такое дите! – посулила Катя. – Сергей Палыч, дрянь же мелкая!

– И Наташка с ней. Где могут быть, как полагаешь?

– Если с Наташкой, то точно в город не могли уехать…

Акимов ужаснулся:

– Что, и такое было?!

– Было! Задумали, заразы, метро изучать, на трамвае покататься – поглядеть, где у трамвая конечная остановка! А у этого трамвая круговой маршрут… Хорошо, милиционер попался бдительный – отконвоировал до дому, ох и досталось Наталье!

– Да помню, – заверил Сергей.

– Скорее всего, потащились в парк, – предположила Катерина.

– Почему туда?

– Так на вечерний сеанс пробраться, там картину для взрослых показывают.

– Ну так айда в «Родину»? – спросил Акимов, потянувшись к плащу.

Тут простучали по коридору знакомые каблучки, послышался взволнованный голос Веры, и вошла она сама. Сергей совершенно глупо дернулся, чтобы развернуть букет, он же так и стоял, упакованный в главковскую многотиражку, с которой глупо ухмылялись бравые коллеги-муровцы. Дернулся, но вовремя притормозил, сообразил, что не надо суетиться – будет лишь хуже.

Что она могла слышать из коридора? «…Картину для взрослых дают», «Айда в “Родину”?». Как по-идиотски все выходит.

По лицу Веры трудно что-либо прочитать. Она, стоя на пороге собственной комнаты, не торопилась входить, как бы подчеркивая: не помешала ли? И лишь с невинным вопросом переводила глаза с мужа на гостью. Вера женщина мудрая, с немалым чувством собственного достоинства, ни слова не произнесла, лишь взгляд потемнел и стал таким, что Сергей, подавив вздох, начал тихо, устало:

– Верочка…

Екатерина же Сергеевна, осознав смысл происходящего, ничего не сказала, но как-то по-особенному скривила рот, юмористически подняла брови, чуть заметно подбоченилась… что за бабы эти женщины. Умеют из ничего нагнать жуткую атмосферу.

И тут, весьма кстати, появилась Ольга, легкая, как эфир, спокойная, румяная после улицы. Впорхнула, повесила плащик, поцеловала маму, втерлась между ней и отчимом, предложила отменно вежливо, звонким пионерским голосом:

– Поступило предложение: присесть за стол и чего-нибудь съесть. Скоро все будет в порядке. Екатерина Сергеевна, изволите откушать с нами борща?

Катя собралась было ответить, но тут в коридоре заворочался, басовито гаркнул Мишка, и она бросилась к нему.

Акимов снова потянулся было к вешалке и плащу, но падчерица спокойно предписала:

– Не надо, Сергей Палыч. Николай приведет их.

Вера Владимировна устало поинтересовалась:

– Что тут происходит, скажет кто толком?

И получила твердое заверение от дочери:

– Обязательно. Но потом.

– Когда?

– Как только все выяснится. Скоро. А пока можно вымыть руки и сесть за стол.

– Здравая мысль, – одобрила мама, и, уже направляясь в ванную, поручила мужу:

– Пригласи, пожалуйста, Введенских за стол, неловко. Некрасиво.

Глава 3

Разумеется, сыр-бор был не из-за чего, девчонок – сестру Наташку и Соньку Палкину, Натальину дочку, – Колька выловил в парке.

Вот уже недели две как эти две малолетние дурищи, отучившись положенное, не шли чинно обедать и делать уроки, а отправлялись блуждать невесть где. Мамы-тетки и весь район с ними на ушах стоят – а они мир, понимаешь, постигают. И тот факт, что опять эти слоняются, пиная мокрые листья, среди лысых и сырых деревьев, свидетельствовал об их скудоумии и отсутствии совести. Ведь говорено им было, и не раз. На Колькиной только памяти мать неоднократно просила Наташку: сначала покажись дома или в больнице – по ситуации, а там уж гуляй на все четыре стороны, и вот на́ тебе, пожалуйста! Снова за каким-то лешим не идет домой, а бродит кругами средь темных деревьев в компании с этой Сонькой. Колька уж совсем собрался сломать пару прутиков погибче да с сучками, но Наташка, увидев знакомый силуэт, взвизгнула и бросилась обниматься, причитая: «Колька! Колька!»

«Чего это?» – удивился он мысленно, моментально смягчаясь. Ну да уж, ребенок, девчонка, испугалась же. Вслух же спросил, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

– Вы что тут шатаетесь, под дождем? Горе луковое, на мою голову, в бога душу мать! Ремня захотели? – стал он ворчать и ругаться, переводя все-таки дух. Пока бежал, пес знает что надумал, много чего.

Наташка продолжала икать и цепляться за него, а Сонька Палкина, нахальный клоп в красном пальто, сбросила с рук долой кучу чахлых кленовых листьев, руки в боки уперла:

– Тронь только попробуй, все маме скажу!

– Маме я сам скажу, – посулил Колька, снова заводясь, – да так скажу – неделю сесть не сможешь. Вы какого дьявола после школы гулять упилили? Пять часов назад уроки кончились! – Для наглядности он пальцы растопырил: – Пять! Мать с теткой места себе не находят!

– Я тоже, – тоненько подтвердила Наташка, прилипнув к нему, – пойдем, Коля, домой.

Пожарский бесцеремонно, не обращая внимания на сопротивления-возражения, крепко ухватил за руку Наташку и Соньку и потащил их прочь из парка.

От сердца отлегло совершенно, но все же, читая нотации, он почему-то никак не мог отделаться от нудящего, как волокно в зубе, ощущения, что будто за ними кто-то плетется по пятам, да еще и в спину таращится. Смешно сказать, но пару раз он все-таки, как бы невзначай, оглянулся – и, как и следовало ожидать, никого не увидел.

Выслушивая очередную воспитательную отповедь, несносная, избалованная Сонька Палкина вдруг задала вопрос:

– Ты откуда знал, где нас искать?

– Это уж мое дело, – веско заявил Николай и нахлобучил ей пижонский капюшон на нос, нанеся тем самым оскорбление действием.

* * *

Вернувшись в дом Акимовых-Гладковых, они застали взрослых совершенно размякшими. Атмосфера царила самая семейная. И пусть до дружеского застолья дело не дошло и перед каждым стояло по тарелке нетронутого борща, но Катерина Сергеевна и Владимировна дружески вполголоса обсуждали какую-то сугубо деликатную вещь, рецепт некой укропной воды, а маленький Михаил почивал на руках Веры Акимовой.

Наталья Введенская сидела вроде бы спокойно, с красными, но сухими глазами, и Ольга втолковывала, гладя ее по ладони: «Вспомните Песталоцци, ведь в точности ваш случай».

Лишь Акимов сидел, пригорюнившись, дурак дураком, одинокий, как чертополох в цветнике, и, отколупывая по кусочку, питался хлебушком. Хотя свой борщ он с голодухи съел.

– А вот и мы, – Колька впихнул в комнату Соньку. – Получите и распишитесь.

Наталья, вскрикнув, кинулась к дочке обниматься, целоваться, ощупывала, проверяя, все ли у нее на месте и цело, а девчонка высокомерно-снисходительно принимала мамины ласки. Екатерина Сергеевна от всей души, с чувством пожала Колькину руку, подергала золовку за кофту, деликатно позвала:

– Ната-а-аша! Пора и честь знать. Продолжишь на улице.

– Да-да, – спохватилась та, отвлекаясь от дочки, – спасибо! Уж извините!

– Не за что, – Вера Владимировна передала Мишу его маме, – долг прежде всего… Ребята, а вы-то куда?

– Наташку отведу домой, – объяснил Пожарский.

– А я провожу, – тотчас заявила Ольга.

– Как же… – жалко встрял Акимов, указывая на стол.

Однако падчерица сказала голосом, не допускающим возражений:

– Все можно подогреть, еще вкуснее будет, – и, прихватив пальтишко, выпорхнула из комнаты.

Невеселое торжество выходило.

Вера, переведя дух, сузив глаза, посмотрела многообещающе и отвернулась.

Лишние уши убрались, уже не надо было изображать из себя уравновешенную даму, радушную хозяйку. Ушла и дочь, которой нельзя было показывать дурного примера, как не надо себя вести в семейной жизни. От злости сводило скулы, кривился рот. Почему-то лишь сейчас бросились в глаза глупый газетный сверток, торчащий в вазе, и выеденный до капельки борщ только в одной тарелке, и толсто нарезанный хлеб, и эти чертовы крошки на скатерти! Сто раз говорила – не ломать хлеб, а если невтерпеж, то над тарелкой!

Боже, как она все это ненавидит. И эту глупую улыбку, и виноватый, как у прибитой псины, взгляд, и мягкое выражение на лице, как у добродушной, выжившей из ума бабули. И то, что обычно к приходу с работы теперь все выметено, прибрано, приготовлено, теперь не умиляет, а приводит в бешенство! То ли от неимоверной усталости, то ли из-за глупости всей ситуации – ведь впервые решили отпраздновать годовщину свадьбы, и все сразу через… то есть насмарку, или даже от того, что маячила тут эта… Сергеевна! Ну вот бывают же такие люди, которые неприятны не потому, что что-то тебе сделали, а так…

Захотелось просто уйти в комнату, хлопнув дверью, но надо же сунуть в его глупую морду этот глупый подарок, новенькую американскую бензиновую зажигалку фирмы «Зиппо». Кстати, где она?

Вера, с отвращением отвернувшись, полезла в сумочку – а когда повернулась, перед глазами маячил невероятный, роскошный, яркий букет. Вот это да! Сто лет, а то и никогда такого не видела.

Опытный муж не лепетал, не мямлил, просто вручил цветы, дождался, пока жена – ну совершенно случайно – погрузит осунувшееся, усталое лицо в букет, вдохнет пусть и невнятный, но нежный аромат, сделал вид, что скромно отходит прибирать со стола. И тактически выверенно зашел с тыла.

Вера принялась было отбиваться:

– Сережа, погоди, с ума сошел!

– Ничего не слышу. И знать не хочу.

…Некоторое время спустя Акимов курил, выпуская дым в форточку, как и положено отцу семейства, непосредственно в собственной комнате, и любовался подарком. Хорошо, когда все само по себе складывается. Жаль, что редко.

Глава 4

Рассерженный Колька всегда носился мустангом, поэтому Наташка еле поспевала за ним, задыхалась. Но упрямо лепетала и ябедничала:

– …А потом Сонька говорит: пойдем посмотрим фильм. Я ей грю: нельзя, это для взрослых, а она: ничего, еще и пройдем бесплатно, или проведут.

Брат рявкнул:

– С чего вдруг?

Сестра с готовностью донесла:

– А она сказала: мол, если взросло себя вести да сказать слово волшебное…

Было видно, что по итогам приключеньица перетрусила она ужасно и до небес рада тому, что наконец следует домой – даже несмотря на то, что маячит впереди серьезная головомойка.

– Не ругайся, Коля.

– И не собираюсь, я это матери предоставлю, – пообещал брат, – пошли, понимаешь, культурно просвещаться, в кино на вечерний сеанс. Как это вам в голову-то взбрело?!

Наташка открыла было рот, и Оля, которая легкой иноходью поспевала рядом, немедленно ласково спросила:

– А ты, сестренка, видать, испугалась?

– Да, – тоненько вякнула та.

– А с чего? Что-то случилось?

Наташка рот закрыла, поежилась, помялась, а потом смущенно призналась, что нет, не случилось, но просто уж… темно и страшно.

– Ребенок же, – пояснила Ольга примирительно, – что хотя бы показывали?

– Ну это же самое, – не без некой укоризны ответила Наташка, – ты что, Оля?..

– Ладно, ладно, – поспешно прервала та.

Колька подозрительно глянул через плечо на нее, но она встретила его взгляд своим, таким чистым-пречистым, невинным-преневинным, что Пожарский понял: серьезный разговор неизбежен. Теперь главное уследить, чтобы эта хитрая лиса не увильнула от него.

Наташке снова повезло. Мама Антонина Михайловна настолько утомилась после смены, что до сих пор почивала. Брат, сурово ткнув сестрицу под ребра, приказал:

– Нюни подбери. Твое счастье.

Та вновь начала блеять:

– Коля…

Он прикрикнул:

– Цыц! Не скажу, так и быть. И ты не вздумай мать волновать, а то все про тебя расскажу. И к папе на выходные не поедешь.

Наташка вся раздулась, как шар, и в глазищах, налитых счастливыми слезами, читались огромное счастье и готовность скорее сдохнуть, нежели хоть слово проронить – исключительно чтобы не огорчить маму! Пользуясь случаем, Колька взял у сестрицы обещание заодно и сделать уроки, приказал:

– Ставь кипяток, – и для порядка уточнил, будет ли Ольга пить чай.

– Буду, – покладисто отозвалась она, садясь за стол.

…Наташка, быстренько прикончив свою кружку, ушла к маме под бок. Сейчас повозится, как воробей, и сделает вид, что давно тут лежит.

Ольга щебетала какую-то дежурную чушь, охала по поводу распущенности молодого поколения и даже заявила, что они такими не были. Сходила второй раз поставить чайник.

Колька ждал. Гладкова, вернувшись, с подозрительной заботливостью стала спрашивать, как дела у Игоря Пантелеевича и почему до сих пор не решились переехать, и да как в целом жизнь-то?

Пожарский спокойно, обстоятельно и в очередной раз поведал, что в целом все неплохо, но в связи с некоторыми формальными проволочками не решился еще вопрос о приеме его, Кольки, на работу. Чистая перестраховочка по поводу судимости. Папа пытается решить вопрос через местком, но пока глухо. Так что на семейном совете решили пока оставить все как есть.

– А в ремесленном-то, на работе как?

И Колька терпеливо поведал – тоже в десятый раз, – что и тут все хорошо, и. о. директора, Казанцев Семен Ильич, его старый мастер, которого уговорили начальствовать до тех пор, пока не придет кто-то на смену, с готовностью оформил его на работу. На судимость плюнули – к тому же особо никто не рвался в преподаватели. И вот теперь Николай Игоревич нянчится с первокурсниками, а заодно ведет, как умеет, занятия по физической подготовке.

– Ну а как дела с…

– Так, хватит, – решил Колька и спросил в лоб, по-мужски: – Ну?

– Что? – отозвалась Оля с такой готовностью, что Николай понял: виновата.

– Спрошу то же, что и Сонька у меня: ты откуда знала, где они, куда пошли?

Взрослая, серьезная комсомолка Оля вспыхнула не хуже Наташки и призналась:

– Моя работа, Коля, не уследила. Как они ее в библиотеке подцепили – ума не приложу! Ведь так хорошо спрятала.

– Что именно подцепили? – насторожился он.

– Да вот… книжку, «Манон Леско».

Николай вспылил:

– Мать, ты совсем одичала? Что у тебя за безобразия в библиотеке?

Оля, краснея, стала оправдываться:

– Коля, ну я случайно! Я ее списала уж… то есть подготовила на списание.

– И сама небось зачитывалась?! Признавайся!

– Я сама одним глазком только. Ну а тут еще и в «Родину» эту картину завезли…

– Тьфу ты, пропасть. Ты совсем?..

Оля перешла в контрнаступление:

– А я-то тут при чем? Это завкино! Он всякую гадость привозит и крутит. Говорят, его не раз прорабатывали!

– С ним разберутся где следует, за собой смотри!

Однако Оля не унималась:

– Ты сам-то куда смотришь? Почему позволяешь им общаться? Сонька плохо влияет на Наташку!

– И что же мне их, разводить? – огрызнулся он.

Что это значит, по какому праву Гладкова, не имеющая младших братьев-сестер, читает ему нотации? Сама бы попробовала воспитывать младшую сестру!

– Вот еще! Я что, диктатор какой? Что мне, свободной личности диктовать – с той дружи, с той нет?

Так, вроде бы все было сказано, поэтому замолчали.

Оля, помолчав и подувшись, пошла на попятный и призналась, что никто не спорит, непростое это дело: присматривать за мелкими, которые воображают себя взрослыми. К тому же девчонки, получив выволочку, могут надуться, а потом задать каверзный вопрос: а где это, собственно говоря, написано, чтобы после школы тотчас домой идти? Гулять полезно для здоровья!

Уже не бомбят, на улицах не грабят, в фашистов-шпионов-диверсантов за углами не поверят – ну как тут внятно объяснишь этим воображалам, что взрослые волнуются даже в мирное время, даже когда вы опаздываете хотя бы на полчаса?

– Характер у них, – напомнила зачем-то Оля.

– Да уж, – дополнил и развил мысль Колька, – мы-то в их возрасте такими не были.

Она не сдержалась, прыснула и тотчас вновь посерьезнела:

– Тетку Наталью жаль. Как бы опять не свихнулась.

Введенская-старшая, потеряв двух детей, трясется над Сонькой студнем, а та из нее веревки вьет, не слушается.

– Ну а что предлагаешь? Посадить за решетку? На цепь? В кандалы заковать? – Колька все предлагал и предлагал вполне рабочие варианты.

А Оля, молча вздыхая, соображала: вот тебе педагогическая задачка, будущая учительница. Что предпринять, чтобы и без насилия, и без изоляции от общества себе подобных сделать так, чтобы Соня-негодница не пропадала после школы допоздна, и ни Наташку, и никого бы другого за собой не тащила.

Ведь это хорошо еще так получилось, что Антонина Михайловна ничего не узнает, стало быть, и лишний раз нервничать не будет. Беда, если она начнет нервничать, ведь одно дело, когда дергается художник-надомница Введенская, и совершенно другое, если вдруг будет нервничать старшая медсестра Пожарская. Трясущимися руками уколы делать, повязки накладывать, распределять лекарства – тут не до шуток!

Колька, судя по нахмуренным бровям и надутым щекам, думал о том же, а еще о том, что права Ольга, по-хорошему надо бы навсегда отцепить Наташку от Соньки. Последнее ведь невозможно: не старые времена, чтобы взрослые приказывали детям, с кем дружить.

Сонька – обаятельная, умница, развитая не по годам. И мать Наталья, и тетка Катерина с ней подолгу и с удовольствием занимаются, а поскольку обе особы исключительно образованные, то и подопечная прямо вундеркинд. Ей в первом классе скучно. Наташка – девчонка восприимчивая, внимательная, но ведомая, прирожденный номер два, слушает Соньку, открыв рот.

Вдруг Оля вспыхнула, как железнодорожный фонарь. Ее осенила потрясающая, идеальная мысль.

– Эврика, Коля! Эврика, что по-древнегречески значит «нашел».

– Что именно?

Темные глазищи Оли горели неподдельным вдохновением, казалось, в них блистали молнии.

– Раз они любят разного рода истории, так почему бы не подкинуть им такую, чтобы не то что по темноте шляться – на горшок ночью сто раз подумали пойти.

Колька, обмозговав этот проект, признал, что в нем есть благородное безумие, но уточнил:

– А что, ты сможешь?

– Обижаешь!

– А вдруг не испугаются?

– Испугаются!

– Попробуй, мысль здравая! – И тут же предупредил: – Только не переборщи, еще нам мокрого не хватает.

Посмеялись и сели испить еще по одной-второй-третьей чашечке чаю. Как справедливо рассудили, домой Оле не стоит пока торопиться.

Глава 5

Трудовой понедельник, заполненный важными делами, прошел. Вторник, более спокойный, клонился к вечеру – и все-таки только сейчас удалось присесть попить чаю. Выслушав историю бурного празднования годовщины семейной жизни, сержант Остапчук хохотнул и тут же солидно заметил:

– Умеете вы веселиться, молодежь.

– Это у нас запросто, – благодушно подтвердил Сергей, – с огоньком.

– И ведь даже и не пили. Не отведали же моей наливочки?

– Я отведал, – признался лейтенант, – но оставшись с бутылочкой наедине.

– И как?

Акимов молча, но красноречиво выставил большой палец.

Посмеявшись, Иван Саныч мимоходом посоветовал, то ли в шутку, то ли всерьез:

– Резвись, да не очень. Да, и с Сергеевной все ж таки поаккуратнее.

Сергей возмутился:

– Саныч, и ты туда же? Жене простительно, но от тебя!..

– Ты послушай, а не квакай в ответ. Правда, благоверная твоя с придурью, хотя просветы бывают.

– Вот спасибо.

– Кушай – не обляпайся. А вот Катька, – Остапчук задумчиво постучал карандашом по подстаканнику, – еще когда чажолой ходила, как-то жалилась: урка ее нет-нет, а в дурь прет.

– Что ты выдумываешь?

– Ревнует. Будто здесь, окромя его законной, достойных женских кандидатур нету.

Акимов не поверил:

– Да брось ты.

– А вот так вот! Так что смотри, ему до дембеля недолго осталось. Вернется – кто его знает, что учудит?

Сергей сердечно попросил отвалить. Однако если Иван Саныч открыл рот, то выложит все, что в душе накопилось.

– Все мы, глаза имеющие, видим, что против товарища Гладковой Сергеевна ну никак не тянет. И все-таки есть такие личности, что искренне своих жен почитают красавицами, и что других хлебом не корми – а дай за ними поволочиться. Вот это – наиболее опасные, – со знанием дела заявил Остапчук и совсем было собрался поведать некую охотничью историю из своей бурной биографии, но тут появился Сорокин.

– Завершаем байкотравлю, отправляемся в общежитие. Иван Саныч, это я тебе, – на всякий случай пояснил капитан.

– А что там? – заинтересовался сержант.

– Темные бытовые истории, как раз как ты любишь. Вроде бы мальчишеская драчка, но ее никто не видел, только синяки.

Остапчук подбил итоги:

– То есть не обычный мордобой. И что ж не поделили эти ремесленные? Живут на всем готовом, государство кормит, кров дает – а они все куролесят.

– В общем, синяки налицо, но от чего конкретно – бог весть.

– История, – кивнул сержант, – обожаю такие случаи. Ну а в общих чертах, что стряслось-то в детсадике? Можно и без деталей.

– В детсадике, как ты выразился, на уроке физической активности Пожарский обратил внимание: у одного первокурсника, Хмары, попорчены вывеска и ребра. Следы, как он определил опытным взглядом, свежие, качественные и неоднократные – так он выразился.

– Ага, ага. А сам побитый что поет?

– Больше молчит.

Остапчук позволил себе усомниться:

– И что же, кроме Пожарского, никого не интересует то, что на их территории кого-то лупцуют? Комендант просто смотрит, чтобы до конца не убили?

– А сигналов и не поступало, – охотно объяснил Сорокин, – никаких происшествий не зафиксировано.

– Ну а сам побитый?

– Колька утверждает, что тот брешет на голубом глазу, что на угол налетел, то ли то, не знаю что.

– А директор?

Сорокин скривился:

– Сейчас тебе дед Семен расстегнется и покается, что с пацанвой не сладил.

– Ну да.

– Вот и разберись, что там: ладно, если просто детская потасовка, а если что-то серьезное под ковер заметается? Товарищ Остапчук, выясни.

Сержант, козырнув, осушил свой стакан чаю, степенно облачился в плащ, фуражку надел и отправился выполнять приказание, всем своим видом показывая, что не считает это срочным делом.

– Теперь к тебе такой разговор, Сережа… – начал капитан, но был прерван.

В кабинет по-свойски, без малейшего стука, ворвались две красные, запыхавшиеся, с вытаращенными глазами девчонки. Вкатились колобками, домчали до середины кабинета и замерли, пытаясь отдышаться – или сообразить, как они сюда попали и что теперь делать.

У Акимова аж шрам задергался от острого дежавю, а Николай Николаевич, обождав, решил поторопить девчонок и строго спросил:

– Это что еще такое? Почему без стука, что за разгильдяйство?

Особа потоньше, на высоких тощих ногах, одетая похуже – Наташка Пожарская, – многообещающе выдохнула:

– Щаз.

Вторая – покруглее, со щеками, разряженная, как с картинки, – Сонька Палкина, – выпалила:

– Там душегубство!

– Че-го там? – переспросил капитан.

– Крово…пивство!

– Дед Коля, там тетка страшная, убийца! Сначала девочка была, как я, в красном пальто, красивом, во, – Соня, ухватив за по`лы, расставила свой наряд колокольчиком, – только в очках. Мы видели!

– А потом мы – раз, убежали, и Колька пришел ругаться, – затараторила Наташка.

Акимов, заметив, что лысина у руководства начинает наливаться кровью, поспешил вмешаться:

– Так, девицы, успокойтесь. Опять мотаете взрослым нервы. Давайте по порядку.

Налив в стакан кипяченой воды из графина, протянул сначала Соньке, как более внятной. Та выпила и даже поблагодарила – стало быть, отдышалась и в себя пришла.

– Я тоже буду, – сообщила Наташка.

Налил и ей. Ведь ей тоже есть что сказать, так и распирает Пожарскую-младшую, но видно, что без Сониной отмашки она не решается говорить.

Удивительная разница у них с Колькой в характерах, ее братом-то попробуй покомандуй, если жизнь не дорога.

Наташка воду выхлебала, но ничего не говорила, поглядывала на Соню. Та, собравшись с мыслями, начала было. Сбилась. Рассерженно за косу себя подергала, толстую, как у матери. Снова начала – снова сбилась.

Сорокин молчал и слушал, Акимов – тоже. Последнее дело перебивать, когда еще ничего не понятно – кроме того, что мелкие что-то видели, а что именно – неясно. И все-таки, прислушавшись, можно было разобрать некую последовательность в изложении событий.

Разумеется, девчонки не унялись и за ум не взялись. И после уроков снова потащились постигать мир, то есть «гулять», не поставив в известность старших. Между прочим, спасибо еще, что не поехали кататься на метро или смотреть, где конечная трамвая. Они снова отправились в парк.

И на этот раз от набега сумасшедшей мамаши и тетки милиционеров спас тот факт, что променад оказался недолгим. Девчонки задали стрекоча, наткнувшись на… кого?!

– У-бий-цу, – твердо, по слогам, выговорила Сонька и, чтобы придать вескости своим словам, скорчила гримасу, оскалила зубы и выдвинула подбородок.

– Соня, из чего ж сие следует? – Сорокин перешел на старорежимный язык, на который переходил лишь от изумления и раздражения.

Девчонка возмутилась, открыла рот – но замешкалась, собираясь с мыслями. И тут, не выдержав, в разговор вклинилась Наташка:

– Да что тут думать-то! Пока растабарываем, уйдет ведь!

«Во, это Колька», – машинально отметил Акимов, а Пожарская-младшая продолжала стрелять словесными очередями:

– Она там рыскала, бледная, в черных пятнах, а мы как после школы дошли до «Родины»… дядя Сережа, ну не сейчас ругайте, а то я собьюсь!

– Хорошо, хорошо, он не будет, – пообещал Сорокин, красноречиво глянув на подчиненного.

– Так, до «Родины» точно дошли, – уверенно произнесла Наташка, – у касс очередь стояла, Соня и говорит: смотри-ка, пальто как у меня.

– Вот, – дополнила Палкина, растопырив полы колокольчиком.

– У кого пальто, какое? – встрял Сергей, и Наташка с готовностью плотно захлопнула губы.

– Девочка какая-то у касс стояла, – напомнил Сорокин, снова прошив его взглядом, – если у касс, то в кино хотела… А между прочим, барышни, что показывали?

Теперь и Сонька накрепко захлопнула рот. Картина вырисовывалась кислая, но красноречивая. Капитан понял, что и сам просчитался, попытался исправить ситуацию, примирительно начав:

– Ладно, ладно. Это же она хотела в кино, не вы. А вы и понятия не имеете, что за картину показывали на вечернем сеансе? И всех не пустили, верно? Дальше.

Однако девчонок, однажды прерванных, было непросто умаслить. Они надулись обе, закрылись в себе. Осталось последнее, но испытанное средство – свалить все на другого. Сорокин, незаметно подмигнув Сергею, глянул на часы и искусно заторопился:

– Товарищ лейтенант, я и запамятовал: мне еще кое с чем надо поработать… ну, с документами. Так что поговорите, пожалуйста, с гражданками более подробно. Выясните детали предполагаемого происшествия. Позволите откланяться, София Ивановна?

Сонька глянула с подозрением, не смеются ли над ней. Однако Николай Николаевич был серьезен и в самом деле отвесил ей, как взрослой, поклон. И, дождавшись величественного разрешающего кивка, ушел.

Две угрюмые пигалицы проводили его взглядом и снова уставили глаза-тарелки на оставшегося в помещении представителя власти. Он, в свою очередь, смотрел на них, невпопад радуясь: «Все-таки как хорошо, что хватило мозгов жениться на женщине с уже взрослой, к тому же неглупой дочерью».

Стараясь не допустить в голос ни капли несерьезности, юмора, подначки, напомнил:

– Приступим. Девочка в очках и красном пальто, как у Сони, как и вы, желала в кино. Когда это было?

– А вот когда мы к вам в гости заходили.

– Что же вы сразу не сказали?

– А нам дали рот раскрыть? – возмутилась Сонька.

Снова помолчали.

– Ну а сейчас-то что было?

Тишина.

– Напоминаю вам, что вы в данном случае являетесь свидетелями, – строго напомнил он, – и показания давать обязаны.

Палкина, поколебавшись, продолжила:

– Тогда так: дальше кино началось, все ушли в зал. Мы собрались уходить, и девочка тоже собралась. И тут к ней подошла эта убийца, и ну что-то говорить.

– Убийца.

– Да.

– И что потом?

– Потом пошли за угол.

– За угол чего?

– Кинотеатра.

– Кинотеатра, – повторил Сергей.

– Да. А мы ушли.

Убийцы у кинотеатра «Родина» – допущение захватывающее. А почему вдруг эти две решили, что убийца – неясно. Тогда, когда эти две гуляли, а мамаша с теткой устроили переполох на юбилее, никакого криминала не случилось? Нет.

А может, вообще заливают. А может, и нет. Критически не хватало опыта общения с этими отдельно взятыми малолетними свидетельницами. Их никакой ответственностью не напугаешь – они и слова такого не знают, а вот запереться раз и насовсем могут запросто.

Чтобы выиграть немного времени, Сергей, с серьезным видом кивая, достал целую пачку бумаги, критически осмотрел ее, подбил по краям, пододвинул чернильницу, взял на изготовку перо. Начал веско, напоминая самому себе Сорокина:

– Благоволите, Софья Ивановна, ответить на серьезный вопрос: по каким внешним, то есть заметным признакам можно определить убийцу?

Расчет оправдался, Соня, собрав мордочку в кулачок, укорила:

– Как же, дядя Сережа, вы – да и не знаете? Тощая, как баба-яга, белая, как моль, чумазая, вместо глаз дырки в голове. Такая перекошенная. – Она остановилась, с подозрением спросила: – Ну же. Почему не пишете?

Тут Акимов был на знакомом поле, деликатно пояснил, покачивая пером:

– Это, Софья Ивановна, не есть приметы.

– А что же?!

– Точнее, приметы, но неопределенные и неясные. Так можно описать любую особу. Любую то есть женщину. Только, – он погрозил пальцем, – надо о взрослых повежливее говорить. Не белая, как моль, а блондинка. Как твоя мама. Ясно?

Соня машинально кивнула, пытаясь взять в толк, где что в сторону вильнуло.

– Стало быть, не глаза как дырки, а усталые, можно сказать, запавшие. Так бывает от горя, от болезни. Согласна?

Встряла, потеряв терпение, Наташа:

– Все бывает, дядя Сережа! Только она никакая не больная и не уставшая, а злая-презлая. Упырь! Как в книжках пишут.

– Где это такое пишут? – поторопился спросить, не подумав, Акимов.

Тут уже Пожарская осеклась, сообразив, что брякнула что-то не то.

Вот-вот. Откуда примерному октябренку знать, кто такие упыри, как выглядят, какой нрав у них? Следовательно, вывод: либо октябренок не примерный, либо кто-то допустил головотяпство – и сейчас будет сдан с потрохами. Главное – не спугнуть.

«Была же отличная идея – завести специально обученного человека, как раз для таких случаев – с детьми общаться. Делами заниматься некогда, детский лепет приходится разбирать». И Сергей попытался закруглить разговор в среднее, нейтральное русло:

– Я почему интересуюсь: чтобы человека злодеем назвать, нужны веские причины. Понимаете?

Соня фыркнула:

– Причины, что! Вот вам и причины! Мы сейчас ее встретили, видели: шла она по дороге к станции, в руках наволочка, тряпьем набитая.

Сергей деликатно заметил:

– И это можно объяснить. Едет к дочке, например, везет внучке одежку. Знаешь, многие у бабушек держат вещи на сезон. Скоро холода, вот она и…

Палкина оборвала:

– Красное пальто торчало! С белым мехом. Как у Соньки. Как у той девочки было!

Под ложечкой засосало, но Акимов благодушно подначил:

– Показалось. Да и мало ли таких девочек. И пальто.

Соня аж оскалилась, высокомерная донельзя:

– Нет, пальто той девочки, у которой очки – во, – она приставила к глазам пальцы баранками, – круглые! А пальто вы много таких видели? Зря мы к вам пришли, – заявила она и отвернулась.

Придушив злость и раздражение, Акимов заставил себя подумать. И был вынужден признать: девчонка права.

Очки, тем более детские, вещь штучная. И про пальто – святая правда.

Сонькина мама, Наталья Введенская, – редкая рукодельница, обшивает дочку, как куколку, умудряясь и из бросового лоскута сшить нечто красивое. Дама с прекрасной памятью и вкусом, и, хотя по-прежнему трудится надомницей на текстильной фабрике, Вера по этому поводу очень страдает. На фабрике кадровый голод, в главке утверждают, что есть некие трудящиеся, которые требуют красоты и новых моделей, – а кто конструировать-то будет? Вера мучается, она органически не переносит бесхозяйственности, и как тут мириться с тем, что на окраине, в хибаре, такой бриллиант не сияет всеми возможными гранями?

Уж как она обхаживает эту Введенскую, пытается прибрать к рукам, продавить мысль о том, что Наталье просто необходимо заняться моделированием. Ибо некому! Но та, когда надо, снова впадает в дурь.

Однако все-таки стоит ей выбраться в культурный центр – и пройти мимо какой-нибудь витрины, – и тотчас у Веры на столе материализуются некие чертежи, разметки, наброски, сделанные талантливой рукой Натальи. Так что не будет смелым допущением предположить, что вот это самое красивое пальто, что на Соне, – с какой-нибудь сияющей витрины, цумовской или Общесоюзного дома моделей, однажды увиденное и с блеском воссозданное.

В общем, нет, не видел Сергей ничего похожего на красное пальто Сони – ни в районе, ни в центре, ни на ком ином, кроме нее самой. И если она своим уже женским ревнивым взором разглядела «такое же», значит, было оно, подобное.

Спохватившись, что слишком долго сидит, как дурень, с пером на изготовку, Акимов быстро зачирикал по бумаге, изображая запись показаний. Задал какие-то вопросы, для правдоподобности, поставил жирную точку и со значительным видом убрал заполненный лист в сейф. Не опасаясь переиграть, протянул Соне руку:

– Благодарю за сигнал, Софья Ивановна. Разберемся. А сейчас домой пора, мамы беспокоятся.

И сообразил: да, ему до человека еще долго эволюционировать. Наташка, запаниковав, покосилась в темное окно, сверкая белками, Сонька хотя и держалась, но чуть побледнела. Акимов вздохнул:

– Понял я, понял. Тут посидите. Сейчас по домом разведем.

Глава 6

– Как у тебя дела? Что там? – спросил почему-то шепотом Сорокин.

Акимов кратко изложил услышанное. Капитан, сняв очки, протер стеклышко, покусал дужку.

– Каков винегрет. Поступим так: разведи гулен по домам, а я к «Родине».

– Может, вы их отведете, а я сгоняю?

– Нет-нет. Пойдут толки. Девчонки домой возвращаются, в провожатых начальник отделения: либо они натворили что, либо совсем по району плохи дела.

Все было верно, но, поскольку не улыбалось разыгрывать из себя до времени няньку, Акимов попытался выдвинуть еще предложение:

– Если тут их оставить, а матерей пригласить? Вы посидите, я в парк.

Сорокин спросил, почти серьезно:

– За мое здоровье опасаешься?

– Да нет, но…

– А, думаешь, что лучше начальства управишься.

Снова оплошал, понял Сергей и отчеканил:

– Никак нет.

– Вольно, – разрешил капитан. – Займись укреплением связей с населением. Раздай девчонок и сделай внушение мамашам.

Видя, что подчиненный снова собирается вставить ценное замечание, отмахнулся:

– Шагом марш, не болей головой за все сразу.

И Акимов, козырнув, пошел выполнять приказание. Причем Наташка Пожарская, не церемонясь, уцепилась за рукав его плаща, а Сонька, демонстративно сунув руки в карманы пальто, шла независимо, в авангарде. Чтобы всем было видно, что не ее ведут домой под конвоем, а она сама, так и быть, возвращается по месту прописки.

Снова погода испортилась. Вокруг было сумрачно, с неба сыпалась морось, и шлепал по блестящим лужам народ, возвращающийся с электрички. Сергей то и дело раскланивался со знакомыми, философски размышляя о том, что все-таки с дамским полом сплошная беда, независимо от возраста. Или непосредственно напакостят, или поставят в такие условия, что будешь виноват, независимо от того, натворил что или нет. Вот опять маячить у обители Введенских, и наверняка Вера, если узнает – точнее, если спросит, а он ответит, – скривится, как от кислого, и промолчит, гордясь своей сдержанностью.

«И маленькие, и когда повзрослеют, даже выучатся – все одно бабы. С пацанами тоже непросто, но у них хотя бы мозги в головах, а не эта вот каша – кто что в голову нагадит, то и впитывается».

На квартире у Пожарских почему-то никого не было, а ведь поздно. Допустим, Антонина Михайловна на работе, а где Колька шляется? Ах да, он же теперь уважаемый человек, наставник… наставляет небось кого-то, сверхурочно.

Пришлось водворять Наташку в пустую темную комнату. Не без труда: она сначала заныла, чтобы Акимов вошел первым и включил свет, потом принялась спрашивать, не хочет ли кто чаю. Пришлось заверить, что или мама, или Коля уже совсем скоро придут, нечего и трусить.

Сонька лишь скорчила гримасу. Наконец Наташка их отпустила, и они пошли уже к Введенским. Шагая чуть позади Палкиной, такой независимой, нос задравшей, Акимов понял, что сейчас нет смысла пытаться завести разговор. А ему хотелось бы еще раз уточнить, с чего умница Сонька уверена, что некая тетка у «Родины» и та, которую они видели с ношей, идущую на станцию, – злодейка. Ведь перепугались же не на шутку, если сами прибежали в милицию. Но теперь девчонка, уже оправившись, стеснялась своего малодушия и сейчас изо всех сил демонстрировала, что ничегошеньки не боится, а всем просто показалось. Если уж нос задрала, то ни слова не скажет.

«Сергеевну бы подключить, – подумалось Акимову, – все-таки и тетка, и умеет с этими вот обращаться…» И потом, Катерина – самая умная баба из всех ему известных. Ведь до того как она связалась с прохиндеем Введенским, до декрета, она работала в милиции, и тогда недаром же Остапчук обзывал ее кольщиком-ударником. Умела она допросы вести, как никто, из самого невнятного лепета нужное вытянуть. Если уж Катерина не справится…

Тут выяснилось, что дошли до Третьей улицы Красной сосны. Вот уже несколько лет ее не было на карте города, и на ней остались обитать одни Введенские.

Почему-то впервые пришло на ум, как непросто живется тут двум бабам, строптивой девчонке и одному младенцу: отопление – печное, ближайшая вода – в колонке на перекрестке, полтора квартала ходу, нужник – в яме во дворе. Ни дорог, ни подвода воды – хотя этого добра и раньше не было. И энергию подавали не круглосуточно, а как «мощности» позволяли.

Как умудрялись субтильные Наталья и Сергеевна не просто выживать без мужских рук, но и содержать в стерильности возлюбленных чад своих – совершенно непонятно.

А еще более неясно, как Наталья допускает, что ее драгоценное дитя ежедневно, утром и вечером, пробирается по этой вот козлиной тропе – к хибарке вела узкая дорожка, блуждая, как пьяная, между деревьями и буйными зарослями кустов.

Для любителей прогулок летом и весной тут весело шагать, светло, свежо и зелено. Сейчас нет. Пустынно, ноги на глине разъезжаются, темно, единственный полуслепой фонарь то горит, то не горит лишь около самой хибары Введенских. Его с тропинки и летом не видно, а теперь осенью темнеет рано, свет едва пробивается через сморщенные поредевшие листья. И уж лучше бы без него обходиться, глаза привыкли бы к темноте. А так причудливые тени мечутся, пестрят перед глазами, идешь, как полуслепой, да еще и ноги разъезжаются на нехоженой глине.

«Надо все-таки Наталье сказать – не дело ребенку тут одному шастать. Как она не боится? И как не страшно Соньке?»

Однако сейчас, то ли после встречи со злодейкой, несшей наволочку, что-то включилось в этой пустой головенке под капюшоном. И вот уже Сонька сбавила скорость и идет уже не гордо впереди, а обычным образом липнет к нему. Не за руку, конечно, держится, но идет рядом и озирается. Вон как поблескивают ее глазища – осматривается и, видно, трусит.

– Мама из школы не встречает? – как бы между прочим спросил Сергей.

– Вот еще, – тотчас огрызнулась Соня.

– Тут и взрослому страшновато идти.

– Это с непривычки.

– Нечего и привыкать.

– Тут чужие не ходят, – рассудительно, точно несмышленышу, объяснила девчонка, – кому тут ходить – только мне, маме или Кате. Больше нет домов.

– А если вдруг дурной человек…

Она прервала без церемоний:

– Тут неоткуда дурному взяться. Домов нет, – вздохнула, как взрослая, повторяя чьи-то слова, – а с нашей нищеты взять нечего.

Хорошо, что темно, не видно лица Акимова.

Нищета, ага.

Он вспомнил, как изымали из дома Введенских разного рода художественные ценности, – добровольно выданные в порядке чистосердечного раскаяния. У «культурной» комиссии из-за очков не глаза, а фары горели: в полуразвалившейся хибаре одних картин нашлось достаточно для оборудования отделения Третьяковки. А уж того, что в виде лома расставлено было на полках, – на краеведческий музей. Чего там только не было – от серебряных наперстков с инициалами великой княгини Елизаветы Федоровны до бронзовых рамок канувших в Лету некогда прекрасных мозаик витражных ателье Санкт-Петербурга. Соньке, конечно, это неведомо.

Решив снизойти к возрасту собеседника, Сергей попробовал зайти с другой стороны:

– Ну а если какой бабай…

Соня взбеленилась:

– Дядя Сережа, вы что? Я не грудная, как-никак семь лет!

– А что, страшилища только на маленьких нападают? – пошутил Акимов и тотчас получил сдачи:

– С чего я буду бояться того, что никто никогда не видел?

Сергей переварил услышанное и, фигурально выражаясь, утерся после смачной оплеухи.

В этот момент дождь полил как из ведра, да еще и ветер поднялся – а тут и тропинка кончилась, деревья расступились – светлее не стало, зато показался Сонькин отчий дом. Сырые полысевшие кусты сирени, подгнивающий, покосившийся палисадник, осевший угол крыла Катерины.

Сонька, обидевшись, решительно прибавила шаг, твердо решив первой, самостоятельно взойти на крыльцо. Однако как только она и поспешающий за ней Акимов зашли за угол, обогнули его – прямо на них вместе с завывающим порывом ветра и дождя накатило, налетело что-то белое, с растопыренными руками и с черной прорвой вместо лица и головы.

Сонька, оглушительно завопив, повисла на Сергее, тот машинально шарахнулся обратно за угол – бог знает, как они снова там очутились. Сонька орала так, что казалось, она вывихнула челюсть, рот у нее, распахнувшись от уха до уха, не закрывался, и из этой прорвы вырывался оглушающий, сбивающий с ног густой бас.

– Тихо, тихо, Соня, Соня, ш-ш-ш, – твердил он, словно заклинание, мечтая лишь об одном: чтобы она замолчала. Она же все висела и орала, орала и висела, и стихла лишь тогда, когда закончился воздух.

Из-за угла уже шлепали по воде опорки, и вылетела Наталья – очки на ухе, на одной дужке, край платка волочится по лужам, «летучая мышь» над головой. И эта начала в голос:

– Соня!

– Ты-то не начинай, – взмолился Сергей, весь в мыле. Роту таких вопящих на передовую, врагов громить акустическим ударом можно. – Мы это, Лукинична, дочь тебе привел.

Введенская тотчас переполошилась:

– Почему? Что случилось?

– Ничего, что вдруг должно…

– Мама, боюсь, – тихонько пропищала Сонька.

Будь девица чуть постарше, она бы услышала много всего правильного. О том, что нечего бродить по темноте под дождем, когда всем приличным людям следует сидеть по домам, куда следует отправляться немедленно по окончании уроков. Однако мама есть мама: Наталья без звука отобрала девчонку у Сергея, засюсюкала, загугукала, как сова-нянька, и потащила ее в отчий дом. Вот интеллигенция, никаких элементарных правил приличия, не сказала даже спасибо, тем более не попрощалась.

Ну ее. Акимов, пожав плечами, обошел так напугавший их с Сонькой барашковый вывернутый полушубок, в лучших традициях этого безумного семейства вывешенный на просушку под проливной дождь.

«Да ну, просто в запарке не убрали. Хорошая шкура! Жалко, промокнет, закиснет, гнить начнет», – он снял полушубок, прошел под козырек, встряхнул, поднялся по ступеням. Осторожно приоткрыл дверь.

Глава 7

И тут же в сенях, общих на два крыла, встретил Сергеевну, которая тащилась куда-то с керосинкой и топором.

«Легка на помине», – порадовался Сергей.

– Это вы, Сергей Палыч? – подняв лампу, зачем-то уточнила она.

– Я. А ты чего с топором, на медведя собралась? На вот лучше, повесь, – отобрав у нее топор, накинул на освободившуюся руку мокрый полушубок.

Сергеевна, легко облаченная, поежилась:

– Уф, сырой. Вот спасибо, я и забыла. Как раз и шла забрать.

– Топор-то к чему? – Инструмент-то барахло, так и болтается топорище. Клинья подбить надо.

– Дров шла нарубить.

– Ну а в голом виде – чтобы проще топором махать было?

Она начала было препираться, но Акимов лишь отмахнулся:

– Иди, иди. Займись своим делом.

Дрова у них еще были, но в таком состоянии неясно, как они собираются зимовать. Навес как решето, весь прохудился. Зальет сейчас поленца – и готово дело, пойдет гниль. Если сразу не выморозит, то не раскочегаришь. Надо потоньше нарубить.

Нет, на самом-то деле навес надо укреплять. Сергей не решился орудовать под ним (не ровен час, придавит) и, перетащив колоду чуть поодаль, наколол дров, тщательно, стараясь брать потоньше, натесал щепы для растопки.

Как-то раньше не задумывался, как они тут справляются, без мужских рук. Понятно, что в войну не такое терпели, да и сейчас в деревне несладко – но, во-первых, не война, во-вторых, те, что терпят, невесть где, а эти на глазах. Неловко. Сам-то живешь в тепле и холе, вода из крана, тепло – по трубам.

«Снова погнал свет спасать. Со своими бы делами сладить. А чего они сами?! Надо ходить, добиваться переселения. Что, они не знают, куда писать, обращаться? Наталье, положим, все трын-трава, а Катька что? Малого в руки – и вперед, добиваться… Отставить патетику, неси дрова».

Набрав полные руки дров, холодных, скользких, пошел обратно в сени.

– Ты где тут? Куда нести?

Сергеевна, наспех застегиваясь, выскочила со своей половины: шея-грудь нараспашку, шаль волочится.

– Ох, – Акимов поморщился, – Сергеевна, ну ты это…

– Ой, совсем одичала, – Катя, спохватившись, привела себя в порядок, платком покрыла голову. Надо ж, коса какая, узлом, и когда только отросла?

Вообще похорошела Катерина, слов нет. С тех пор как родила – округлилась, в глазах лисьих теперь доброта и спокойствие, движения вроде бы по-прежнему быстрые, порывистые, но теперь как чайка парит, как лебедь плывет. Этак присмотришься – и начнешь понимать, по каким причинам Введенский на зоне переживает.

Сергей не решился просто так скинуть дрова на пол, застыдился. Только что баб жалел, а чуть до дела – все свалить и бежать. Возиться с сырыми грязными полешками не хотелось, да все равно сложил аккуратно.

– Батюшки! Да чего вам беспокоиться, сами бы, – оказалось, что Катерина уже снова в сенях, а с ней – небольшой поднос с изящной каймой, на нем – чай горячий в подстаканнике, а если присмотреться, то и крошечная стопка, в которой что-то плещется.

– Что вам поесть предложить – не ведаю, – извинилась она, – вот разве огурцы остались, соленые?

– Да ничего, – заверил Акимов, как бы невзначай опрокинув содержимое «наперстка» и хрустнув названным продуктом.

– Моментально чаю, – приказала Катя, – простынете.

– Справедливо, – Сергей взял обеими озябшими руками стакан в подстаканнике, ощупал его: оп-па, а это что такое? Ишь ты, цацка какая.

Это не из скобяной лавки, не подтибрено из трехсот спальных вагонов прямого сообщения. Акимов поднес вещицу к керосинке – ух ты, прям произведение искусства. Райские птички-цветочки, сплошной модерн. И, к гадалке не ходи, никакая не латунь. И лафитник, из которого испил согревающего, тоже эдакий, очень похож на серебро, эмаль разноцветная, и на дне клеймо, «К» и «J», и внизу год, «1891». Такая же история украшала дно подстаканника.

– Сергеевна, а это что такое?

– Как что, посуда. Подстаканник и лафитник.

– Вижу, что не кастрюля. Спрашиваю откуда.

– Мастерская Густава Клингерта, – спокойно объяснила Катерина, – выполнял заказы для фирмы Карла Фаберже.

– Да уж понял, что не «Металлоширпотреб». Я спрашиваю, почему он тут. Не подлежит конфискации, нет? Серебро ведь.

Катерина фыркнула:

– А что полагается, уже конфисковали. Во всем доме ничего лишнего, только домашняя утварь. Хотите – проверьте, милости прошу.

– Ишь как заговорила ты, Катюха, совсем по-другому, – заметил, улыбнувшись, он.

У Сергеевны глазища стали бешеные, из ноздрей чуть ли не дым повалил, руки в боки уперла – ведьма, чисто баба-яга. Но, когда заговорила, голос звучал так спокойно, что даже звенел:

– Изменилась, значит. А я бы на вас, Сергей Палыч, поглядела. Когда только что ты – человек, тебе дела поручают, серьезные, дифирамбы поют, а потом вдруг – раз, и ты на помойке? И все по закону! И все кругом правы! А ребенок твой – в холоде, сырости, и перебиваешься, сидя у сестрицы на шее. Надо молока, а у тебя и ботинок на промен нет! Ты-то лишний кусок не сожрешь – брюхо не взыщет, а если молоко пропадет – ребенок, твой собственный, голодать будет. И все по закону-совести. Те, кто вчера ужами пресмыкались: «Ах, незаменимая! Ах, ценный работник!» – разбежались, как тараканы. Что, подохнет чья-то шлюха без подстаканника? Подавится кто-то, выжрав не из стопки? Какое правосознание мне проявлять? Что честно сдавать? Так хоть, край придет, толканем. Постыдились бы нищету попрекать!

– Сергеевна, да что ты, пошутил я! Мне-то что за дело, что ты…

Тут она разрыдалась, бесшумно, но очень бурно.

Вот это номер. Железобетонная Катька, которая самая умная женщина из всех, – и льет слезы, горькие, злые, как самая обычная баба. Да-а-а-а, как с такой о делах толковать?

Вообще к дамским слезам, то есть к слезам чужих дам, Сергей не был восприимчив. Однако тут как-то так все одновременно совпало: очень жалко стало эту мелкую, ужасно умную, но теперь слабую, несчастную, замотанную Катьку. Только и оставалось, что приобнять и по растрепанной голове гладить, укачивая, как несмышленую девчонку, как Ольгу, которой вздумалось истерить.

1 Сильфи́да – ы; ж. [франц. sylphide]. Трад.-поэт. В кельтской и германской мифологии, в средневековом фольклоре многих европейских народов: бесплотное существо в образе женщины, олицетворяющее стихию воздуха.
2 Малокопеечка – кепка.
3 «Любимый букет императрицы» – духи.
Читать далее