Читать онлайн Соловей и халва бесплатно

Соловей и халва

Часть первая. Книга поэтов

.

Глава первая, в которой почтенный купец Рахматулло оказывается в ханском дворце

С чего начать сие повествование, где сладкое оказалось ядом, а соловей обернулся филином? Не с того ли солнечного утра в Бухаре, когда по всему городу раздавались крики глашатаев:

– Именем Аллаха всемилостивейшего и милосердного! В пятницу после хутбы в мечети в ханском дворце состоится состязание поэтов во всех жанрах стихосложения, известных как касыда, газель, рубаи1. Да усладят поэты музыкой стихов слух великого хана! И дарует великий хан лучшему из лучших золотой слиток размером с верблюжью голову! В пятницу в ханском дворце именем Аллаха всемилостивейшего и милосердного!

Я со скучающим видом собирался прикрыть ставни, но в это время позади меня раздался голос моего господина, купца Рахматулло:

– В пятницу в ханском дворце будет весело! Думаю, нам стоит пойти туда, Мамед…

Купец Рахматулло, мой хозяин, хотя я почёл бы за честь называть его своим другом. Он родился в Бухаре в бедной семье и был взят на воспитание в дом своего дяди. Позже во время путешествия он и его дядя попали в плен к разбойникам в порогах Амударьи. В конце концов, Рахматулло вернулся домой, а его дядя сгинул в пустыне. Вступив в права наследства, полученного от дяди, мой будущий хозяин, проявил недюжинную сметку и вскоре завоевал себе уважение среди купцов Благородной Бухары. В те дни, когда началось наше повествование, было ему лет тридцать пять, носил он средних размеров бороду и был в расцвете мужских сил.

Дом господина стоял в квартале Святой Порог, том квартале, где была келья почившего шейха Бахауддина Накшбанда и где издавна селились торговые люди.

Меня же, Мамеда, мой господин выкупил из плена у хивинцев, когда я сидел в смрадном зиндане, ожидая своей участи. Я родом из персидского города Табриз и в детстве выучился читать и писать у муллы из мечети, прежде чем меня захватили хивинцы во время одного из своих набегов. Моё знание грамоты немало помогает моему нынешнему хозяину. Но уверен, что собственный удел сироты сподвиг купца Рахматулло выкупить меня из плена. Так или иначе, я сделался его верным помощником во всех начинаниях и ныне льщу себя надеждой, что я был ему больше другом, нежели слугой.

– Вы, правда, хотите оправиться в ханский дворец, мой почтенный господин? – с готовностью откликнулся я.– Неужели, вам нравятся все эти поэты? На мой взгляд, – осмелился высказать своё мнение я, – Каждый из них самовлюблён и глуп, словно шакал, свалившейся в бадью с разными красками и после этого вообразивший себя павлином.

– Между прочим, мауляна Руми2, поведавший нам историю о шакале, вообразившем себя павлином, тоже был поэтом, – хитро улыбнувшись в бороду, прервал меня Рахматулло. – А ты, как всегда, поспешен и горяч, мой мальчик.

– И всё равно, – продолжал упорствовать я. – Чудные они люди, все эти поэты! Воспевают вино, а сами ходят в рубищах, воспевают женщин, а матери прячут от них своих дочерей, воспевают свободу, а сами нередко корпят над бумагами в убогой канцелярии или смотрят в рот какому-нибудь владыке вроде нашего светлого хана! О розоликая, о луноликая, – не сдержавшись, поддразнил я говор стихотворцев. – Интересно, если бы кто-нибудь из них угодил в зиндан к хивинцам, хватило бы у него духа воспеть вонючие стены, кувшин с тухлой водой и заплесневелую лепёшку?!

Рахматулло ласково потрепал меня по плечу и сказал:

– Я знаю, тебе довелось много пережить, мой мальчик… Но я думаю, нам стоит пойти к хану в пятницу. Туда приглашают и нескольких именитых купцов нашего благородного города, в том числе и меня… Ведь там будут не только поэты…

– Не только поэты? – озадаченно переспросил я. – А кто же ещё?

– Видишь ли, Мамед, – начал издалека свой рассказ мой господин. – В последнее время Константинополь пришёл в упадок, в любой миг турки-османы могут взять его. Вот почему купцы ищут новые пути в Индию и Китай, а тот путь, что вёл туда из Благородной Бухары, приходит в упадок. Дней десять назад к нам прибыло посольство из Китая, дабы заключить с ханом новый торговый договор. Не буду скрывать, по слухам, что дошли до меня, он менее выгоден для нас и более выгоден для властей Поднебесной державы. Но выбора у нас нет…Хан желает убедить послов в блеске нашей державы, собственно для них он и затеял это состязание…

– Если в Китае сейчас правят наши враги? – удивился я, – Тем более не следует нам приходить во дворец!

– Ты не прав, Мамед! – немного осуждающе взглянул на меня Рахматулло. – Нам нужно изучить, что за людей прислал китайский владыка для переговоров с нами. Дошло до меня, что посол Чжан Лао – Железный Чжан, по слухам, весьма бескомпромиссный и своенравный чиновник. – А вот переводчик миссии Ли Ши мой добрый знакомый, весьма способный юноша, такой же, как и ты, – объяснил Рахматулло с теплотой в голосе. – Но совсем не такой горячий и поспешный с выводами. Одним словом – нам стоит пойти в ханский дворец в эту пятницу! – заключил мой хозяин.

Итак, в пятницу после молитвы мы вместе с моим хозяином, купцом Рахматулло, отправились в ханский дворец. Против моих ожиданий поэтов, готовых принять участие в предстоящем состязании, оказалось немного. Как пояснил мне мой господин, каждый сочинитель стихов, желающий предстать перед ханским ликом вместе со своими творениями, должен был перед этим представить на суд комиссии во главе с великим визирем десять рубаи, четыре газели и одну касыду. И только ежели члены комиссии находили предложенные стихи мастерски написанными, врата ханского дворца оказывались открытыми перед их автором.

Вот потому-то мы и встретили в тронном зале не более десяти человек. Наше внимание сразу привлёк рослый, крепкий старик лет шестидесяти пяти в бедном, залатанном халате. Он, размахивая руками, о чём-то спорил с каким-то коротышкой. Коротышка также был одет в бедный халат, но голову его украшала нарядная тюбетейка.

– Будь на то воля Аллаха! – вопил старик. – Я бы подарил тебе слиток золота размером с голову ишака, лишь бы ты больше никогда не написал ни бейта!3 – Всё равно! – мстительно заключил он. – Всё равно тебе, Абдулло, никогда не стать вторым Омаром Хайямом или Рудаки!

– Ты, верно, сказал, мой почтенный друг: «Если будет на, то воля Аллаха», – с притворной вежливостью улыбнулся коротышка. – Пока же воля Аллаха не простирается даже на то, чтобы скрыть все заплаты на твоём халате.

– Да, халат у меня весь в заплатах! – не уступал старик – Но внутри я – богач!

– Ты богач?! – не унимался коротышка. – Да твои стихи на тюркском, подобны вою шакалов или рёву диких верблюдов в пустыне! Только стихи на на фарси достойны звучать в стенах великолепного дворца нашего светлого хана!

– Посмотрим! – ухмыльнулся в ответ старик.

Всё с той же ухмылкой он подошёл к столику, на котором стояли напитки и угощения, щедро плеснул себе в чашу щербета и с наслаждением отпил глоток.

– Знаешь, почтенный, что сказал великий султан Саллах-ад-дин магистру рыцарей франков, подав тому чашу со щербетом, когда магистр попал в плен к султану после битвы при Хаттине?4 – едко спросил коротышка.

– И что же? – спокойно поставил чашу на столик старик.

– Великий султан Салах-ад-дин сказал: «Пей, ибо это твой последний глоток»– со значением продекламировал коротышка. – Затем великий султан приказал отрубить голову магистру франков, – закончил он с затаённой угрозой.

– Кто эти люди? – не удержался я и спросил у своего хозяина. – И почему они спорят с такой яростью?

– Поэты, – спокойно ответил мне купец Рахматулло и принялся охотно объяснять дальше:

– Тот высокий старик – Али Ахмад. Он пишет стихи на тюркском языке под тахаллусом5 Бухари – Бухарский. А коротышка по имени Абдулло пишет стихи на фарси, потому что считает, что только на этом языке достойны звенеть созвучия рубаи и газелей. Его тахаллус…

Но купец Рахматулло не успел познакомить меня с тахаллусом коротышки, потому что сзади раздался насмешливый голос, говоривший на нашем языке, но в то же время как-то иначе:

– О, теперь, я знаю, в чём разница между стихотворцами в моей стране и в вашей! У нас стихи пишут чиновники, верно служащие Сыну неба и законам Поднебесной, а у вас склочники и бездельники, не просыхающие в самом дешёвом кабаке!

Мы обернулись, дабы взглянуть на того, кто осмелился нарушить мир ханского дворца такими дерзкими словами, и увидели китайца невысокого роста в ярком халате. На голове у китайца была маленькая шапочка, украшенная коралловым шариком.

– Наши поэты воспевают разлуку с родными местами, а ваши разлуку с продажными девками! – продолжил он тем же насмешливым тоном.

– О, безусловно, досточтимый посол, – подскочила тут к китайцу какая-то дама лет сорока пяти в роскошных одеждах. – Безусловно, ваши чиновники очень любят свою службу и своего государя. Быть может, потому что им очень сложно найти причину, чтобы отказаться от неё! Слыхала я, что когда-то вами правил император Чжу-Юань-чжан6. Так вот один чинуша до того не хотел идти с докладом к вашему императору, что предпочёл претвориться сумасшедшим! А как, вы спросите меня, доказать, будто ты сошёл с ума?! – расхохоталась женщина прямо нам в лицо. – Не знаете… вот этот чинуша, к примеру, начал на глазах посланцев императора пожирать траву, росшую у его дома, словно скот! Так что я не знаю, досточтимый посол Чжан, или ваши чиновники так не любят службу или так любят траву!

Я заметил, что лицо посла Чжана приняло землистый оттенок. Он немного помолчал прежде, чем, наконец, нашёлся с ответом:

– Что ж, почтенная ханша, когда над нами царствовал император Хунъу вашими землями правил хромой амир Тимур. Насколько мне известно, он любил строить башни из человеческих тел и голов…Зачем? Неужели хотел по отрубленным головам и изуродованным трупам подняться на вечное синее небо?

– Не знаю, как до неба, а до ваших голов наш великий амир не успел дотянуться своим мечом, – процедила сквозь зубы женщина.

Затем она подошла близко к поэтам, которые в это время приумолкли, и отчитала их:

– А вы тоже хороши! Позорите наш дворец перед иностранными гостями своей перепалкой. Расшумелись, словно крикливые вороны! Далеко же вам до удода царя Сулеймана!

– Вы знаете, почтенная Гюльбахар-ханым, ваших уколов я не боюсь! – осмелился возразить женщине Али Ахмад по прозвищу Бухари.

Глава вторая, в которой поэт Бухари вкушает сладость почестей и горечь смерти

Меня порядком утомила вся эта перепалка, поэтому я едва ли не с радостью услышал трубы глашатаев, давших сигнал о приходе великого хана. Войдя в зал в сопровождении пышной свиты, хан уселся на трон. Это был молодой ещё человек лет двадцати пяти с редкой, клочковатой бородкой. Его голова казалась слишком маленькой для сидевшего на ней зелёного тюрбана с изумрудом и павлиньим пером. Женщина, столь разумно поставившая на место китайского посла, и отчитавшая поэтов, заняла место по правую руку от хана на маленьком троне. Также по правую руку от владыки Бухары, чуть поодаль расположился человек с жёстким, волевым лицом лет сорока. Мы все, не исключая и китайских послов, пали ниц перед троном:

– Мы рады приветствовать великого хана и его благородную тётушку Гюльбахар-ханым! Пусть здравствует и верная тень хана – почтенный визирь Ибрагим-бек! – раздалось сразу несколько голосов.

– Вот та женщина по правую руку от хана его тётушка? – удивлённо шепнул я на ухо своему господину.

– Да, – ещё более тихим голосом ответил он. – Мать светлого хана умерла при родах, отец умер, поранившись на охоте, старший брат утонул при переправе через реку, когда его караван направлялся в Мекку. Так что кроме тётушки Гюльбахар-ханым, сестры его покойного отца, у него никого и нет!

Я потрясённо поднял глаза на великого хана. Может быть в жизни, он испытал такое же одиночество как я или купец Рахматулло?

А хан тем временем заговорил:

– Султан Хуссейн Байкара в Герате окружил себя жемчужинами из числа стихотворцев, наиярчайшая из которых несравненный Алишер-бек, чей тахаллус Навои, Мелодичный, – начал хан. – А чем мы хуже? И в нашей Благородной Бухаре отыщутся стихотворцы под стать Лутфи или Навои7, – продолжил повелитель, и в голосе его можно было различить нотки неудовольствия, будто бы поэты нашего города скрывали свои таланты назло самому великому хану. – Но сегодня мы отобрали лучших, дабы стихи их прозвучали во всей красе в нашем райском дворце.

– Лучших из лучших, – вставил визирь Ибрагим-бек. Он говорил, словно бы шёпотом, но так, чтобы его голос услышали все.

Но великий хан, казалось, пропустил слова визиря мимо своих царственных ушей и заговорил дальше:

– А самому сладкозвучному из соловьёв Бухары даруем мы по окончании состязания слиток золота размером с верблюжью голову! Почему с верблюжью голову спросите вы, о, великие стихотворцы? – осведомился хан, усмехнувшись в бородёнку. – Почему же так мало? Да потому что вам, о искатели желанного, пьяницы истины, завсегдатаи кабака отрешения, безумные влюблённые – вам то, большего и не нужно! Зачем золото тем, чей язык рождает перлы! – закончил владыка Бухары, а окружавшие его трон поэты подобострастно устремили глаза долу, будто бы сочли решение хана верхом справедливости.

Выдержав небольшую паузу, владыка Бухары откашлялся и произнёс:

–Пожалуй, начнём наше состязание! Для начала посмотрим, кто из вас превзошёл иных в жанре четверостишия – рубаи. Ну же, кто начнёт?

– Я, – откликнулся на призыв хана дюжий молодец, больше похожий на водоноса, чем на поэта и продекламировал:

Над соловьём цветник гордых роз хохочет!

Мир над потоком безумца грёз хохочет.

Не вино, смеясь, пригубила та дивная пери, -

А над чашей кровавых твоих слёз хохочет!

– Однако же, звучит недурно! – живо отозвался на четверостишие хан. – Только вот рифма какая-то избитая, розы, грёзы, слёзы… И что ж за грёзы такие у безумца? Может быть, захватить трон в Благородной Бухаре? Послушаем-ка мы следующего…

Поэт, похожий на водоноса, пристыжено смолк и отошёл в сторону. На его место встал юноша в роскошном тюрбане с женоподобными чертами лица – ни дать, ни взять ученик медресе. Он продекламировал:

Ловцом жемчужин в бездне вод хотел я стать,

Потом решил безумцу дна морского не достать.

Но слёзы, пролитые им пучине злой разлуки,

Не жемчуг ли? Иной влюблённым не под стать!

– Мило, очень мило, – заметил владыка Бухары, поглаживая свою жиденькую бородку рукой, сверкающей перстнями. – Но, всё же, нам любопытно, что же значит: «Безумцу дна морского не достать»? Нам кажется, любой способен достичь морского дна, особенно если привязать ему к ногам камень, а самого упрятать в мешок. Послушай, юнец, ведь вы, поэты, вроде бы, все безумцы? Не так ли? Даже пророка Мухаммада, да пребудет с ним мир, спрашивали поначалу, не поэт ли он, когда хотели понять в своём ли тот уме? Так вот, повелю-ка я после состязания зашить вас всех в мешки, привязать к вашим ногам по камню, а после бросить на дно канала Шахруд8. Вот тут мы и поглядим, кто из вас быстрее достигнет его дна!

С удовольствием наблюдая за тем, как побледнели лица поэтов, хан с самым серьёзным видом продолжал:

– А победителю сегодняшнего состязания, по моему повелению, привяжут к ногам вместо камня слиток золота размером с верблюжью голову! – расхохотался он.

– Позвольте заметить, великий хан, – вставил тут стихотворец Али Ахмад по прозвищу Бухари. – Коли топить поэтов, так уж всех! А всех поэтов в нашем благородном городе так много, что, окажись они разом вместе в канале Шахруд, их тела попросту запрудят канал! Тот выйдет из берегов и затопит всю Бухару! – поддержал он смех хана с таким видом, будто сейчас услышал лучшую остроту в своей жизни.

– А ведь и в самом деле, Бухари! – окинул его милостивым взглядом хан, не переставая хихикать. – Ну, коли так, то я передумал! Пусть кто-нибудь прочитает следующее рубаи!

Побледневшего юнца сменил полный человек, страдающий одышкой. Всем своим видом она напоминал купца, утомлённого в лавке за целый день. Усталый толстяк прочёл:

Вот беда! Я с другом своим ветерком разругался!

Пока я в разлуке с любимой вином утешался,

Он, негодник, тёмных кудрей, рубиновых губ

И белой груди моей милой шаловливо касался!

– Прекрасно, мой друг! – заключил хан, выслушав четверостишие. – Просто прекрасно! – Да, сдаётся мне, слишком ты тяжёл для дружбы с ветерком! Может быть, потому он и упорхнул от тебя…. Впрочем, я слышал, и жена твоя уже года два живёт с торговцем сандаловым деревом, – едва раздвинул губы в усмешке хан, не отрывая взгляд от тяжело дышавшего стихотворца. – Ну, а мы перейдём к чему-нибудь более серьёзному, – добавил владыка Бухары, и улыбка тотчас же исчезла с его лица. – Почему бы нам не послушать теперь газели? И, – чуть прищурился великий хан – думаю, это было бы слишком просто для вас сложить газель о розоликих красавицах или о мальчиках-виночерпиях. А вы попробуйте-ка сложить газель о чём-нибудь будничном, повседневном… Ну, же, кто прочтёт нам такую газель? Бухари, ты не хочешь попробовать?

– Я готов, повелитель, – отозвался старик в залатанном халате, утирая пот со лба. – Готов усладить твой слух чтением газели, о мой владыка! Я прочту тебе газель о халве.

– Ну, что ж, мой возлюбленный соловей, – приободрил того хан. – Начинай!

Бухари подошёл поближе к трону и прочёл нараспев:

Льстецам у трона одна награда – халва.

Бродяге-поэту из рук владыки горше яда халва.

В кругу друзей – иное дело! Там ждут его

Душистый чай, гроздь винограда, халва!

Жаль, только розы нет на том пиру бедняцком,

Без неё ж горька услада – халва.

В тоске жду казни, палач уж меч заносит,

А ты и смерти моей рада, халва!

В разлуке с милой же, о Бухари, бери калам, пиши газели!

Да будет стих страдальцам, будто сладкая отрада – халва!

Читая газель, Али Ахмад принялся легонько кружиться на месте, притопывая ногами, словно дервиш, совершающий зикр9, и глаза его загорелись огоньком безумия. Когда он окончил, в тронном зале воцарилась напряжённая тишина. Все ждали, что скажет владыка Бухары. А тот, пожевав губами, произнёс тоном знатока:

– Какой необычный редиф10 – «халва»! Никогда нам не доводилось слышать газель с таким необычным редифом!

По залу прошёл ропот, в котором смешивались, и зависть, и облегчение, – казалось, ханский гнев миновал голову поэта.

– Что ж, – немного задумчиво проговорил хан. – Почтенный Али Ахмад, подойди к столику с угощениями и возьми себе халвы, сколько пожелаешь!

Чуть пошатываясь и облизывая пересохшие губы, старик сделал так, как повелел хан, набив себе полный рот халвой.

– Ну, вот, ты видишь, – наставительно молвил тот. – В моём доме халва не горчит, подобно яду, стало быть, я – мудр и справедлив, и ты без боязни берешь из моих рук угощение! Твоя газель хороша, поэт Бухари! Скажи нам, только, что значит предпоследний бейт в газели, там, где сказано о казни и палаче?

Тут повелитель запнулся и пристально, с удивлением взглянул на Али Ахмада, а тот, разинув рот и схватившись за горло, медленно осел на пол.

– В чём дело? – недовольно перевёл взгляд на визиря Ибрагим-бека владыка Бухары. – Наш поэт переутомился и лишился чувств, упоённый великой милостью? Вели немедленно позвать моего врача…этого, который принадлежит к племени яхуди11 … доктора Иакова бен Захарию.

– Несомненно, великий хан, солнце вашего милосердия затмило взор этому безумному рифмоплёту Али Ахмаду, – поспешно согласился визирь. – Сейчас сюда придёт врач, а вы пока может продолжать празднество, – закончил он зычно, взглянув на остальных присутствующих.

Но никто не двинулся с места и не заговорил, – все в молчании смотрели на безучастно лежавшего на полу Али Ахмада. Вскоре появился и доктор Иаков-бен-Захариа, ещё не старый, красивый яхуди, чей безупречный внешний вид, правда несколько портила начавшаяся расти на голове лысина. Врач потрогал пульс лежавшего поэта и обернулся к хану с искажённым лицом:

– Он мёртв!

Глава третья, в которой великий хан грозит построить башню из отрубленных голов

– Мёртв? – севшим голосом переспросил владыка Бухары, скрывая изумление и досаду. Хан бросил долгий, прощальный взгляд на тело умершего поэта. Он словно хотел сказать: «Вот взгляните, правоверные, как он посмел умереть, когда я осыпал его милостями и похвалил его строки!»

– А, отчего он умер? – задал следующий вопрос владыка, мотнув головой, будто прогоняя тяжёлое видение.

– Как отчего? Стар был – вот и пришёл за ним Азраил, – капризно проронила доселе хранившая молчание Гюльбахар-ханым.

Всем своим видом ханская тётушка давала понять, что раздосадована случившимся не меньше своего державного племянника. – Ведь так, о почтенный Иаков бен Захария? – настаивала она.

– Пусть он скажет сам! – одёрнул резко свою тётушку хан. – Говори, яхуди, не бойся…

– С вашего позволения… да, – замямлил врач. – То, есть, нет… Узкие зрачки, неожиданная остановка дыхания, всё это говорит о том, что ваш любимый поэт был отравлен, а в качестве яда служил порошок из джунгарского корня12 … – врач испуганно замолчал.

– Что! – взревел хан. – Измена! Отравители во дворце! Измена! Никого не выпускать из дворца! Это меня хотели отравить, извести как отца и брата, все вы – подлые изменники! Всех немедленно обыскать!

– Стража, стража! Перекрыть все ворота, во дворце убийца, никого не впускать и не выпускать без приказа великого хана! – вторил своему повелителю визирь Ибрагим-бек.

– Ну, ну, успокойся, мой ягнёночек, – ласково сказала владыке Бухары его тётушка Гюльбахар-ханым, поглаживая того по руке.

Гневные распоряжения хана и визиря вызвали лишь сутолоку и разноголосицу во дворце. Стражники бестолково сновали по комнатам дворца, при этом они зачем-то зажгли факелы и принялись бить в барабаны и колотушки. Стихотворцы, испуганные и потрясённые смертью своего собрата, боязливо жались друг к другу. Спустя некоторое время, порядок был восстановлен, и присутствующих начали, как следует, обыскивать. Не избежали этой участи, и мы вместе с моим хозяином. Украдкой я заметил, как двое стражников потащили к визирю того самого коротышку в тюбетейке, с которым всего час назад столь яростно спорил отошедший к Аллаху Бухари.

– Погодите! Куда вы меня тащите, славные воины! – взмолился тот. – Я не убивал Али Ахмада, клянусь Аллахом!

– Мы слышали, как ты угрожал ему, сказав, что его сегодняшний глоток щербета будет последним! – напомнил коротышке женоподобный юноша, читавший рубаи о жемчужинах в бездне вод – Мы все слышали, ты угрожал ему!

– Да, мы все слышали! – подхватили ещё несколько человек.

– Но…послушайте…– оправдывался коротышка. – Послушайте, правоверные, я – не убийца. Я не угрожал почтенному Али Ахмаду! Мы с ним просто спорили о том, какой язык лучше подходит для стихосложения, фарси, либо же тюркский, или, как его у нас называют, чагатайский…Только и всего! Я просто привёл досточтимому Али Ахмаду, да напоит его душу архангел Джабраил водой райских источников…, я просто осмелился напомнить ему один пример из истории джихада нашего мусульманского воинства против франков-крестоносцев… Послушайте, ведь он был отравлен халвой, а не щербетом! – вскричал подозреваемый, цепляясь за свои слова, точно Синдбад-мореход за обрубок мачты в бушующих волнах.

Но коротышку не слушали, и стражники потащили его прочь.

– А ведь и верно, – точно опомнившись, проговорил визирь Ибрагим-бек, когда коротышка уже исчез. – Нужно выяснить, нет ли яда в халве. Эй, кто-нибудь швырните халву с этого столика дворовым собакам! Эти твари, проклятые Аллахом, сожрут всё! – распорядился визирь. – И мы поглядим, околеют они или нет. Так мы быстрее узнаем, существует ли заговор против хана и нашей державы…

Тем временем, обыск продолжался. К трону, на котором по-прежнему безмолвно, вцепившись рукой в локоть своей тётушки, восседал повелитель Бухары, подобрался китайский посол, господин Чжан по прозвищу Лао.

– Я надеюсь, – заговорил он, стараясь придать своему голосу обычное высокомерие. – Я надеюсь, действия вашей дворцовой стражи не коснутся меня и моих людей! Сама мысль о том, что кто-то из членов нашего посольства способен отравить вашего многоуважаемого придворного поэта…

Но хан даже не дал китайскому послу возможности закончить:

– Вы что? Если бы в вашем дворце в Пекине произошла попытка убийства Сына неба, я думаю, ваша стража раздевала бы догола и мужчин, и женщин! Почему же я должен делать исключения для вас?! – быстро забормотал хан, едва сдерживая новую вспышку ярости.

– Хорошо, – холодно ответил китайский посол. – Мы подчиняемся вашей воле. – Коли так, я даже попрошу проверить немедленно меня и моих людей, дабы поскорее покончить, – тут господин Чжан запнулся, подбирая нужное выражение, – дабы поскорее покончить с этими неприятными формальностями…

Промолвив так, китайский посол с готовностью отдал свой нарядный халат стражникам. После того, как стражники обыскали господина Чжана, наступил и черёд его товарищей. Свой халат снял и передал стражникам его главный помощник молодой переводчик документов Ли Ши.

– А вот это ещё что! – воскликнул вдруг один из стражников.

Мы с моим господином подобрались поближе и разглядели, что на полу лежит какая-то склянка, выпавшая из халата молодого китайца. Склянку немедленно поднял доктор Иаков бен Захариа.

– Похоже, что это порошок джунгарского корня, – зацокал языком он.

– А ты не лжёшь, яхуди?! – хищно облизал губы визирь Ибрагим-бек. – Ты понимаешь, что значат слова, произнесённые тобой сейчас?! – смерил он врача молниеносным, буравящим взглядом. – Может быть, не все заметили, но я прочёл в глазах Ибрагим-бека откровенное злобное торжество. – Спешу сообщить, вам, великий хан, и всем остальным здесь присутствующим, мне сейчас донесли, что собаки, отведавшие халвы с того столика, где её взял почтенный Али Ахмад, все издохли! А это значит, что умереть мог любой, съевший эту Иблисову халву! В том числе и великий хан или его царственная тётушка Гюльбахар-ханым. Заговор, во дворце заговор! А если у молодого китайского переводчика в халате нашли склянку с остатками яда, то… – тут даже визирь замолк и поёжился, словно перед прыжком в холодную воду, и повторил свой вопрос мягче:

– Не ошибаетесь ли вы, уважаемый доктор бен Захариа? Может быть, вы, всё же, плохо разбираетесь в китайских травах? Вы полностью отдаёте себе отчёт в своих словах?

– Нет, я не ошибаюсь, почтенный визирь Ибрагим-бек, – твёрдо сказал в ответ врач. – И хочу добавить, что джунгарский корень можно найти в изобилии как раз на землях Поднебесной державы…

– В таком случае, – не без удовольствия приказал великий визирь, указывая на Ли Ши – Стража, взять его и бросить в дворцовый зиндан…

– Что это значит, бросить в зиндан?! – вмешался тут посол Чжан. – Вы совсем сошли с ума?! Зачем моему помощнику, который впервые за всю свою жизнь, прибыл в Бухару убивать вашего поэта? Да кто угодно мог подбросить эту склянку в карман его халата в этой суматохе!

– Только посмейте мешать моим людям! – закричал хан, содрогаясь от бешенства. – Да я сейчас прикажу всем вам, проклятым свиноедам, отрубить головы! А из голов этих сложу башню, какие складывал амир Тимур! И с высоты этой башни! – говорил хан, всё больше распаляясь – С высоты этой башни муэдзины завтра вознесут хвалу Аллаху за моё избавление от смерти! А эту мерзкую склянку с остатками отравы я велю отослать вашему так называемому Сыну Неба, потомку нищего простолюдина-побирушки, дабы он принял яд сам… не в силах вынести собственный… собственный…!

Хан не договорил и в изнеможении рухнул на подушки трона.

К послу Чжану, побелевшему от ярости, подошла Гюльбахар-ханым и заговорила с ним спокойно, но её ровный голос был слышен всем:

– Почтенный господин Чжан, покиньте, пожалуйста, сегодня наш дворец. К сожалению, ваш помощник останется у нас. Завтра к утру, мой племянник остынет, и мы обязательно рассмотрим все обстоятельства произошедшего. Я распоряжусь, чтобы его перевели из зиндана в один из дворцовых покоев. И ни один волос не упадёт с его головы, клянусь Аллахом!

Посол Чжан в ответ сухо кивнул. Молодого Ли Ши увели стражники.

– Мы непременно вызволим тебя, Ли, – сказал ему вслед посол Чжан.

Когда Ли Ши в окружении стражи скрылся во внутренних покоях ханского дворца, посол Чжан невозмутимо взглянул ему вслед и велел своим людям уходить.

Настало время расходиться и всем остальным. Стихотворцы поспешили покинуть дворец, в котором они стали свидетелями убийства. Лишь один из них, не желая идти домой, лил слёзы возле столика с угощениями.

– Простите, – обратился я к нему. – Вы скорбите по своему другу, почтенному Али Ахмаду?

– Нет, – мелко закивал головой тот, утирая слёзы рукавом халата, – Нет! Я опечален, что не смогу прочесть перед ликом светлого хана свои газели. Когда нам всем ещё выпадет возможность осчастливить великого хана своим творениями? Возможно, эта смерть станет для него дурным воспоминанием на всю жизнь, и он никогда больше не устроит нового состязания поэтов у себя во дворце! Послушай, прохожий, – проворно схватил меня за руку незнакомец. – Хочешь, я прочту тебе свои газели! У меня есть ещё рубаи и касыды! Давай, я прочту тебе их! Мне не нужно никакой платы! Если ты станешь внимать мне, это будет уже достаточная награда для меня!

Я вырвал руку и, скрывая ярость, сдержанно поблагодарил стихотворца за оказанную мне честь. Да, поэты подобны шакалам, что выкупались в бадье с радужными красками и возомнили себя павлинами! Хватит на сегодня стихов!

Часть вторая. Книга сомневающихся.

Глава четвёртая, в которой доктор Иаков-бен Захариа остаётся твёрд в своей вере

Размышляя подобным образом, я догнал своего хозяина, купца Рахматулло, и мы вместе вышли за ворота ханского дворца. За дворцовыми воротами мы заметили огромную, яростную толпу, собравшуюся у тела почтенного Али Ахмада, которого следовало придать земле в день смерти по обычаям правоверных. В свете факелов мелькнули лица этих людей, горящие лютой яростью. В эту минуту я осознал, что злоключения сего проклятого дня ещё не окончены.

– Вот, взгляните, рабы Аллаха! – вопил один из собравшихся. – Взгляните, вот лежит наш соловей Бухары, отравленный мерзким ядом, что приготовил для него злобный китайчонок! Взгляните, правоверные, на нашего соловья! Он любил простых людей, и его руки всегда были в мозолях и царапинах! – продолжал говоривший, быстро взглянув на тело, завернутое в саван, на свесившуюся вниз ладонь. – А те, чьи руки изнежены, приготовили для него ядовитое снадобье! Подать сюда, китайчонка!

– Подать китайчонка! – подхватило ещё несколько голосов.

– О великий Аллах! – укоризненно покачал головой мой хозяин. – Как же быстро распространяются в Благородной Бухаре слухи! Особенно, если некто помогает им расползаться, будто змеям и скорпионам! – добавил он тише.

– Сегодня китайцы отравили соловья Бухары, а завтра отравят воду во всех колодцах! – всё звучали голоса на площади.

– А помогут им в этом подлые яхуди! – подлил кто-то масла в огонь.

– Китайцы отравили почтенного Али Ахмада, а подлые яхуди великого амира Тимура!

– Видно мало великий амир Тимур сжёг яхуди в их Иблисовой синагоге в Бурсе!13

– Подать сюда врача-яхуди! Он не смог спасти нашего соловья!

И в это время я разглядел в толпе чью-то связанную фигуру в высокой шапке. Такие шапки носили в Благородной Бухаре лишь яхуди, дабы правоверные, завидя их издали, не могли сказать им по ошибке: «Мир вам», поприветствовав, словно единоверцев.

Приглядевшись, я понял, что это доктор Иаков – бен- Захариа. Как он попал сюда! Не настолько же он обезумел, чтобы самому выйти к этим озлобленным людям?

– Скажи, кафир, откуда ты вернулся? – обратился притворным елейным голосом тот самый человек, что твердил о натруженных руках покойного поэта Бухари, бывший, по-видимому, главарём погромщиков.

Доктор в ответ хранил молчание. Заданный вопрос был старой, испытанной хитростью тех, кто заставлял яхуди силой перейти в нашу правую веру.

Если бы врач ответил: «Я вернулся из дворца великого хана» или «Я вернулся из своей синагоги», то все присутствующие стали бы кричать: «Ага, он вернулся, вы слышали, он вернулся в нашу правую веру, он обернулся в ислам!» Вот почему, не желая расстаться с верой отцов, Иаков бен Захариа лишь молчал.

– Скажи, яхуди, откуда ты вернулся?! – уже настойчивее и злее повторил вопрос погромщик. – А, молчишь! – зашипел он. – Не хочешь говорить с правоверными, так умри же!

В темноте при свете факелов сверкнул нож.

– Хозяин, мы должны помочь ему! – крикнул я и бросился к погромщикам, но опоздал – тело доктора бен Захарии, пронзённое остриём ножа, уже лежало на земле, и кровь врача залила белый саван поэта. Завидев кровь и испугавшись стражи, убийцы разбежались, а мы остались вдвоём с купцом Рахматулло подле двух трупов

К месту происшествия устремились стражники, Мой господин коротко рассказал им об увиденном, и мы наконец-то могли вернуться домой.

Глава пятая, в которой купец Рахматулло не избегает участи халифа Гаруна

Ночью я забылся тревожным сном. Мне снились кусочки халвы, на глазах превращающиеся в скорпионов и каракуртов, башня из человеческих черепов, на вершине которой китайский чиновник, лицом напоминающий господина Чжана, пожирал траву. Я хотел взобраться на вершину башни и сказать китайцу, чтобы он не ел её, ибо это трава джунгарского корня, и он сейчас умрёт. Но я не успел этого сделать, потому что перед моим взором предстал главарь погромщиков с окровавленным ножом в руках. Он спрашивал меня мягко, но непреклонно:

– Скажи, кафир, откуда ты вернулся?

Я собирался крикнуть ему, что я не кафир, а правоверный мусульманин, и в это время он сказал:

– Проснись, Мамед, у нас гости. Я хочу, чтобы ты кое-что записал для меня.

В отчаянии я открыл глаза.

Рядом с моим ложем стоял мой господин, купец Рахматулло и говорил:

– Проснись, Мамед, у нас гости. Я хочу, чтобы ты кое-что записал для меня.

Наскоро одевшись и прихватив калам вместе с бумагой для письма, я прошёл в главную комнату, где уже сидели мой господин и ещё несколько человек, известных как самые влиятельные и богатые купцы Благородной Бухары.

– Ты, конечно, слышал, уважаемый Рахматулло, о смерти почтенного Али Ахмада, сочинявшего стихи под тахаллусом Бухари? – говорил один из них, худой старик с лицом вытянутым, словно луковица.

– Что ж, – произнёс в ответ мой господин, – Мудро молвил великий Ибн Сина, прослывший не только искусным врачевателем, но и незаурядным поэтом:

Смерть играет без устали в нарды: мы шашки,

Мир – доска, день и ночь, как две кости в руках небосвода.14

– Клянусь Аллахом! – благочестиво воздел свои очи к небу старичок с вытянутым лицом. – Лучших слов подобрать нельзя!

– В чём же дело, правоверные?! – решил продолжить Рахматулло, перестав говорить стихами. – Чего ради пришли вы ко мне, едва ночь сменилась днём? Не только слышал я о смерти почтенного Али Ахмада Бухари, но и наблюдал её воочию. Видели очи мои и как был зарезан врач, что объявил о смерти досточтимого поэта великому хану! Что ж вы, хотите от меня, о, благородные купцы Бухары?!

1 Касыда – форма традиционного стихотворения на исламском Востоке, аналогичное панегирику, состоящее из двустиший (бейтов), объединённых монорифмой. Газель – форма традиционного стихотворения на исламском Востоке; отличается от касыды более свободной формой и лирико-философским содержанием. Рубаи – традиционное для Ирана и Ср. Азии четверостишие, в котором рифмуются первая, вторая и четвёртая строки. Как правило, имеет философское, либо же лирическое содержание.
2 Джалаладдин Руми (1208-1273) – поэт и дервиш, живший в турецком г. Конья; автор «Масневи» («Поэмы о скрытом смысле»); мавляна (или мавлоно) – учитель.
3 Бейт (от арабского «дом») – двустишие, минимальная строфическая единица в арабской, персидской и тюркской поэзии. Из бейтов строятся касыды, газели и рубаи.
4 Битва при Хаттине – битва, в которой египетский султан Саллах-ад-дин одержал 7 июля 1187 г. победу над войском крестоносцев. Битва завершилась резнёй попавших в плен рыцарей из орденов тамплиеров и госпитальеров.
5 Тахаллус – псевдоним, которым стихотворцы подписывали свои произведения в персидской и тюркской поэзии; указывался, как правило, в заключительном бейте касыды, либо же газели.
6 Чжу-Юань-чжан – (годы жизни – 1328 -1398 г; девиз правления – Хунъу) – китайский император с 1368 года; основатель династии Мин (1368 -1644 гг.).
7 Алишер Навои (1441-1501) и Лутфи (1366-1465) – поэты Средней Азии, писавшие на чагатайском (староузбекском) языке.
8 Канал Шахруд – центральный ирригационный канал в Бухаре, по которому в город поступала вода из реки Зеравшан.
9 Зикр – обрядовая практика суфиев, включающая в себя и элементы танца.
10 Редиф (от арабского «идущий во след») – слово, либо же группа слов, идущая после рифмы в таких формах восточного стихосложения, как газель или рубаи. Редиф служит для эмоционального подчёркивания смысла стихотворения.
11 Яхуди – так называли проживающих в Средней Азии евреев.
12 Джунгарский корень (аконит джунгарский; джунгарский борец; Aconítum soongáricum) – растение, произрастающее в Китае, Казахстане, Киргизии; содержит яд – аконитин.
13 Согласно одному, как указывал французский биограф Тамерлана Жан-Поль Ру, «малонадёжному преданию» войска Тимура, взяв в августе 1402 г. турецкий город Бурса, загнали всех проживавших в городе иудеев в синагогу, которую затем подожгли.
14 Абу Али Ибн Сина. Газели. Пер. Н. Стрижкова.
Читать далее