Читать онлайн Синие горы бесплатно

© Чубенко Е.И., 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Предисловие

Правдивая книга Елены Чубенко

В рабоче-крестьянской державе высоко ценились деятели и особо писатели, вышедшие из народа; и заслужено, ибо народные выходцы ведали о радостях и горестях простолюдья не понаслышке. Эдаким писателям, разумеется, талантливым, стелилась ковровая дорога в отечественную словесность. И всё Богом отпущенное народу по совести и попущенное по грехам выпало истинно народным писателям: свет и сумрак души, радости и горести, и всё воплотилось в сочинениях, словно списанных с уст народных.

Случалось, иные народные выходцы столь далеко от народа убредали в мир творческой богемы, что и забывали, как пахнут пропотевшие крестьянские рубища. Прозаик Елена Чубенко не вышла из народа, а, явившись на белый свет и взросши в крестьянском мире, в народе и осталась – и светлой русской душой, и народным словом. Да и живёт в забайкальском селе Улёты…

В давнишнем очерке я толковал о деревенской прозе, а ныне повторю избранные мысли… В шестидесятые годы в русскую словесность вошли певцы крестьянского мира, словно певчие в храм искусств. Вначале по-деревенски робко и стеснительно… лапотники же, деревенские катанки… а в семидесятые – восьмидесятые во всю отчаянно-печальную удаль явилась в русском искусстве деревенская проза – суть, русская простонародная: Василий Шукшин, Фёдор Абрамов, Виктор Астафьев, Евгений Носов, Василий Белов, Валентин Распутин, Владимир Личутин и примыкающая к прославленным деревенщикам добрая дюжина писателей, чьи избранные сочинения порой не уступали и произведениям вышеупомянутых писателей.

Сокрушив рабоче-крестьянскую державу, властители-растлители дум плетью окаянства и безродства вышибали из русских русское; и вроде от русской народности в искусстве осели на донышке лишь жалкие ошмётки. Даже изощрились в похоронных услугах: если на мрачном перевале веков травили русских писателей, всесветно славленных рабоче-крестьянской властью, то после многая лета возопили. Ведали, лукавцы, отмерян век орденоносных деревенщиков, а традиционным русским писателям, в нуже и стуже бредущим вослед, дорогу перероют, и тогда уж христопродавцам вольная воля, оседлают российскую словесность, обратив её из русской в русскоязычную.

На печальном перевале веков вроде почила в бозе русская традиционная литература; уволочили супостаты на погост, упокоили под кликушеские вопли плачеи и крест дубовый водрузили, но вдруг дивом дивным, чудом чудным, словно берёзы посреди чёрной гари, являлись и являются с мудрым и ярким народным словом русские писатели из поколений, идущих вослед Белову и Распутину. И среди них и моя забайкальская землячка из села Улёты.

Проза Елены Чубенко и духом, и словом – в добрых традициях деревенской прозы, знаменитой помянутыми и не помянутыми славными именами. Проза, порой дивящая чудными образами, а порой и чаще – без кружевных затей, по-шукшински пронзительно проста, ибо где просто, там ангелов до ста, а где сложно, там бесов до ста. Елена Чубенко пишет не столь умом изощрённым, сколь сердцем, сострадательно и восхитительно любящим ближних, а без сей любви нет любви ко Всевышнему. Иоанн Богослов поучал: «Возлюбленные! Будем любить друг друга, [ибо] Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1-е Иоанна 4: 7, 16).

Герои Елены Чубенко – не болтуны и артисты, не политиканы и мироеды, изрядно надоевшие телезрителям, а простые сельские труженики – доярки, скотницы, трактористы, шофёры. А простой в русском простолюдье – большая хвала ближнему: мол, душевный, нелукавый, бесхитростный. Простых любили, простым доверяли, коли простота не та, что хуже воровства…

Вобрав традиции деревенской литературы, повести и рассказы осветились православной святостью, а посему проза Елены Чубенко – суть христианский реализм. Христианский мотив полнозвучно звучит и без церковной риторики в избранных рассказах: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» – кара Господня за святотатство с хлебом; «Апостол Пётр… Филиппыч» – простой сельский шофёр, безунывный, бескорыстно помогающий ближним, с коими сводит судьба; «Царские врата» – Славка, некогда пил, жену колотил, но, отсидев срок, долго каялся, строил церковь в селе и в душе, и, как евангелийский блудный сын «был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся» (Евангелие от Луки 15: 24); «Унеси мои грехи» – деревенский самосуд над бывшим карателем из НКВД и покаяние карателя; «Вовка-травник», как и Слава из рассказа «Царские врата», – бывший лагерный сиделец, пришёл к покаянию и очищению от скверны; повесть «Синие горы»– православный мотив при описании сельского юродивого, по пророческому духу созвучного Василию Блаженному и Ксении Петербургской.

У всякого серьёзного писателя при любом даровании есть заглавное сочинение, как, скажем, «Прощание с Матёрой» у Распутина, «Привычное дело» у Белова; у Елены Чубенко – повесть «Поцелованные солнцем», где оживает военная и послевоенная деревня.

В рассказах и повестях Елены Чубенко песнь песней семье – малой церкви, где небесно возвышенная любовь супругов до глубокой старости, до гробовой доски – любовь, подобная любви святых благоверных князей Петра и Февронии Муромских, покровителей семьи и брака («Моя косуля Лизонька», «Я ждал тебя, Мотя» и другие произведения).

В семейной «малой церкви», царит и взаимная любовь между родителями и детьми, между дедушками, бабушками и внучатами (Повесть «Синие горы», рассказы «Да Бог с ним, с пальтом!», «Стёпка нашёлся», «Слышишь меня, дочка?» и прочие произведения).

Среди героев нынешней книги Елены Чубенко изрядно сельских стариков и старух, запечатлённых с любовным знанием их печалей и радостей. И сей поклонной любовью рассказы созвучны прозе Валентина Распутина о деревенских старухах. Умиляли меня при чтении рассказы, где описаны нежные отношения бабушки с внучкой («Отчайвали», «На море-окияне»).

Столь впечатлил меня рассказ «На море-окияне», что я не удержусь и приведу отрывок:

«…Нехотя начинаю собираться, глядя на маму, которой и меня жалко, и бабушку, тащившуюся за мной по холоду. (…) За пять минут натянув на себя всякие «теплушки», подхожу к бабушке. Та надевает поверх моего пальтеца своё пальто. О-о-о! Это не пальто, а сказка. Оно длинное, до пола, из чёрного драпа, на вате. (…) Сверху моего тёплого платка меня ещё и завязали и перепоясали маминой шалью.

Мы выкатываемся из ворот, как два колобка. Тени от фонаря причудливо нас растят сначала до обычного человечьего роста. А потом и вовсе в великанов, и мороз становится не таким страшным. Хотя он такой, что провода жалобно воют на столбах какую-то их нескончаемую песню. Снег скрипит и скрипит под валенками. Я иду, как в тёплом шалаше, придавленная пальто. Со стороны вижу, что бабушке холодно:

– Баб, ты не замёрзнешь без пальта?

– Не-е, доча, у меня кухвайка тёплая и шаль! – как можно бодрей отвечает бабушка и почаще семенит ногами.

Я тоже бодрей начинаю перебирать ногами в своём шалаше. Она, чтобы отвлечь меня от лютой стужи, говорит:

– Щас бы шли-шли – раз и кукшин нашли! С золотом! Чо бы мы с ём сделали?

– Купили бы шоколадок!

– Не-е, доча. Мы б уехали туда, где тепло! Там всё время трава растёт. Косить её будем!

– И купили бы заправдишную пуховую шаль маме, чтоб ей не холодно было на работу ходить!

Продолжая транжирить свалившееся на нас богатство, доходим до бабушкиного дома, прикрывшего уже глаза окон ставнями. Дом её – шестой по счёту от нашего, но эта зимняя дорога, попутная Млечному пути, откуда нам подмигивали озябшие звёзды, казалась мне такой длинной!»

Книга Елены Чубенко правдива в прямом смысле, ибо герои – хорошо знакомые прозаику сельские жители, и события не вымышлены, а доподлинно известные ей случаи сельской жизни. Воспевающая высокие нравственные, духовные начала в душах героев проза Елены Чубенко откровенно поучительна, назидательна, что является истинным назначением искусства.

Анатолий Байбородин

8 марта 2022 г.

Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Нина Васильевна, заведующая почтовым отделением, уже неделю не могла найти себе места. Ещё бы: единственный сын женится, жить бы да радоваться. Ан нет! Будущая сватья категорически против того, чтобы свадьбу играли в доме жениха, а на второй день, как полагается, у невесты. Заладила с первого дня, как о решённом: оба дня свадьбу празднуем в доме невесты, то есть у неё, сватьи. А сын после подачи заявления в ЗАГС уже и жить туда, к сватам, перешёл, будто все эти 25 лет в родном доме ему в тягость были.

И получается, что родители жениха и их дом вроде как девятая вода на киселе, только мешают.

– Присвоили парнишку. Поди, можно и не соваться на свадьбу? – горестно вопрошала сама себя Васильевна ночами. Злилась, нагнала себе высокое давление, не спала. Муж Николай, судя по его виду, вроде и не огорчился:

– Их дело. Как придумали, так и пусть делают. Не лезь ты к ним, ради бога.

И телячья его безропотность просто выводила из себя Васильевну. Будь он посерьёзней, ударил бы кулаком по столу – и поставил бы точки над конфликтом. Нет, как овца на заклание, помалкивает. И от этого было ещё горше и обидней.

– Колька! Ты чо-нибудь можешь сказать сроду раз по-мужицки? Неужели тебе всё равно?

– Не всё равно. Но чо беситься-то из-за всякой мелочи?

– Мелочь? – Синенькая жилка на её шее предательски дрогнула и затрепетала, слёзы готовы были вот-вот пролиться на старенькое домашнее платье. – Будто мы пустое место! Тогда вообще пусть не женится на ней, раз там такие командиры в семье.

– Но ишо чудней. Иди чо-нибудь делай да сама себя не накручивай, – миролюбиво вставил Николай и бочком-бочком выскользнул из раскалившейся от нервов кухни в сени, оттуда в ограду.

Солнце утопило двор в своих лучах. Казалось, день был рождён исключительно для того, чтобы радовать всё вокруг: куры самозабвенно купались в земле у поленницы, растопорщив крылья и по самые подмышки набив их мягким илом. Шарик, развесив осоловелые уши, лениво наблюдал за курами. Иногда приподымал одно ухо для порядка, когда птицы очень уж начинали галдеть. Неожиданный апрельский снег давно растаял, и трава нынче лезла из земли, как на дрожжах, – первые кучерявые кустики крапивы у самого забора, юная перламутровая лебеда, вездесущий пырей среди поленьев и штакетин и на солнцепёках. Хоть и боролись с травой всё лето, но сейчас, первая, весенняя, она радовала глаз и мила была изголодавшемуся по зелени человеку и животине. Кошак – и тот обрадованно жевал побеги, неведомо кем наученный подлечиться от земли-матушки.

Слыша за спиной непрекращающиеся стенания супруги по поводу сватьи, «форменной Салтычихи», Николай неторопливо пошёл за баню. Вроде для заделья, попутно взял в руки лом, для обмана бдительности жены. За баней благополучно приземлил лом у угла. Достал из-под лавки болотники, мигом поменял домашние калоши на любимую обувь. Прихватил лежащую на вышке удочку и споро пошагал по тропинке за огород. Кладка через заплот жалобно всхлипнула от его шагов, а он, перемахнув изгородь, неспешно подался к реке, что была в ста метрах от огорода. Выросший возле речки, он считал её если не членом своей семьи, то уж частью самого себя точно. Присев на любимый старый тополь, принесённый сюда прошлогодним половодьем, раскатал голяшки болотников и, блаженно жмурясь, уселся поосновательнее. Снял кепчонку, подставил лицо солнечным лучам и подумал, что похож сейчас, наверное, на своего Шарика, блаженно распростёртого у собачьей будки.

– Ле-по-та! Настоящая благодать! – доложил он речушке своё состояние. Он восторгался вслух привычной и такой каждый год новой картиной нарождения лета из крошечного кокона весны. Одуряюще пахли тополя, спешившие расщёлкать свои набухшие смолистые почки. Ветки вербы на противоположном берегу были полны гомоном, будто там, вдали от человеческих глаз, открылся какой-то птичий базар, где торговали буквально всем – первыми жуками и мошкой, солнечным светом, свежим, гуляющим напропалую с каждой веткой, речным ветерком.

Вспомнилось неожиданно, как в такой же май давным-давно познакомился он с Ниной, только приехавшей в деревню. Познакомились-то смешно: возвращалась она с работы к дому, а дождь к обеду налил в переулке полную лужу, от края до края. Он шёл навстречу. Нина, в туфельках, на местную лужу не рассчитанных, остановилась в недоумении. А он, не задумываясь, подошёл, взял её на руки, как ребёнка, молча перенёс через лужу, звучно хлопая своими сапожищами по грязи. Потом, не оглядываясь и не дослушав её «спасибо», ушёл. Помнится, поразился её махонькому росточку. Местные-то девки крепкие, запросто не подымешь, да и свалиться недолго. А эту пичужку поднял и не понял: весу, что в баранушке.

Потом уж, познакомившись толком, часто гуляли с нею по берегу реки, вслушиваясь в перекатные разговоры струй, птичьи переполохи. Юркими молниями чертили воду береговушки, вспархивая из норок в обрыве берега. Но больше всего нравилось Нине слушать кукушек за речкой. Перекликались они с одного края острова до другого, наперебой хвастались, кто больше накукует годков. И Нина часто просила: «Перенеси меня за протоку. Хочу рядышком постоять, послушать». Нес её Николай туда бережно, как в первый раз в переулке. А она станет под тополем, бывало, замрёт и спросит: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» Смотрит счастливыми глазами на своего Кольку и, как дитё малое, считает, сколько годков ей кукушки насулили[1].

Радовались они своему крошечному домишку, когда впервые переступили его порог. Украшала его Нина как могла занавесками с выбивкой, и казалось, что милее их уголка не было. Потом родился сын Сашка. Всю душу в него Нина вложила, потому как Бог больше не дал ребятишек, двоих потом не смогла выносить, скидывала. Потому дороже парнишки и не было никого на свете, видели в нём своё продолжение. Наверное, и сломалось что-то в ней с того момента, как поняла, что он будет спешить не домой, а в чужую избу.

Раскрутив леску с удилища, Николай насадил на крючок кусочек хлебного мякиша. Собственно, рассчитывать на улов смысла не было – надо было на восходе подаваться или на вечерней зорьке. Но выслушивать дома от жены бесконечные варианты разговора с несгибаемой будущей родственницей не хотелось.

Досадливо поморщившись от нахлынувших мыслей о предстоящей свадьбе, пошёл Николай по берегу, с удовольствием втягивая ноздрями речной свежий дух.

потихоньку затянул он полюбившуюся ему песню из какого-то недавнего кино.

Сколько ни бросай попусту леску в воду, а домой идти надо. Выходной и так прошёл почти бесцельно. И до темноты по берегу не побродишь, хоть и очень хотелось. Да и время вечерней уборки уже подошло. Вздохнув, пошёл Николай к своему огороду. Привычным путём вернулся к бане и провёл обратный ритуал: поменял болотники на калоши, уложил удочку на её законное место и двинулся в сторону дома.

Супруга, к его удивлению, притихла. Видимо, отсутствие зрителя в его лице позволило закончиться концерту.

– Плитку погляди, что-то совсем как неживая, – буркнула жена. – Второй час мясо варю.

Безропотно взяв в руки старенькую плитку, Николай сел на табурет и с удовольствием поковырялся в её чреве. Хоть что, лишь бы не возвращаться к навязшей в зубах теме свадьбы.

– Отжила, однако, плитка, мать. Либо выбросить, либо конфорку новую искать.

Помыл руки и присел к столу. Налил стакан чая, взял кусок калача и, щедро намазывая его сметаной, отправил в рот.

Супруга даже не присела. Стоя у печи, незряче глядела куда-то мимо него и всё повторяла обречённо на разные лады:

– А мы вроде как никто, и звать нас никак…

Николаю стало не по себе. Жена переживает, а он тут как будто с голоду умирал. Встал, аккуратно стряхнул крошки со стола в ладонь, запил их чаем и пошёл к двери.

– Убирайся там сейчас в стайках, а я одёжу поглажу, поедем же завтра. На поклон, – язвительно завела снова жена, глядя в стремительно удалявшуюся его спину.

Ночью брызнул тихий дождик. И утро следующего дня было таким возмутительно ярким и безмятежным, с голубым свежепостиранным небом, что меньше всего хотелось куда-то ехать спорить или ругаться. Николай с тоской поглядел на угол бани, за которым притаилось его рыбацкое счастье. Но после обыденного ритуала дворовых забот выгнал за ворота ярко-оранжевую «Ниву». Зашёл домой, переоделся в чистое и уже вместе с женой вышли.

– Мы зайдём в дом, а ты им сразу и скажи, – начала Нина. – Мол, мы подумали и всё-таки считаем, что надо первый день у нас. Я так, мол, решил.

Николай, коротко взглянув на жену, улыбнулся, представив себе эту картину.

– И чо ты лыбишься? Смешно? А из дома нас выставят, тоже смешно будет?

– Нинка, мы никуда ишо не приехали, ты уж скандал затеваешь. Остынь.

В дом сватов шли напряжённые, будто лом проглотили. Не успели войти – сват Пётр Алексеевич волочит на веранду длинную широкую скамью.

– О, Николай, хватайся за тот конец. Упрел, паря, с лавкой. Мамина ещё, полсемьи садились за столешницу.

Николай с облегчением схватился за торец скамьи, пропустив в дом супругу. После того как тяжеленная лавка благополучно была поставлена под стенку веранды, будущие сваты присели на неё.

– Посидим, Никола, да покурим тут. Щас там мою не переслушаешь, – тоскливо сказал сват и полез в карман клетчатой рубахи за измятой пачкой «Севера».

Николай обрадованно устроился рядом и даже машинально потянулся за папиросой, но вовремя опомнился. Бросил ведь курево лет десять назад, как Нина стала задыхаться от запаха дыма.

– Моя тоже не подарок, Алексеич. На всяк пожарный не мешало бы даже поменять дислокацию, в рукопашной сойдутся, дак как бы нам не прилетело.

– Думашь, долетит?

– У моёй не заржавеет. Если не сама, дак черти помогут, – пошутил Николай, но на душе было тягостно.

– Хоть бы к детям не лезли, – о своём тоже подумал и высказал Алексеич.

– А чо твоя запотеяла у вас гулять всю свадьбу? Не по-людски как-то? – поинтересовался Николай.

– Мол, у дочки тут подруг куча, у нас друзья. А дом большой супротив вашего, у нас ведь четыре комнаты. И, мол, у вас родни всего шесть человек, а у нас под тридцать соберётся. Не хочет вам обузой быть.

Вспомнил Николай свой домишко, который состоял из кухни и зала. Спальные места делились попросту: на диване, в зале, спал сын, а они с Ниной в кухне. Да и то после армии сын больше ночевал в тепляке, тоже больше похожим на курятник. Кивнул согласно головой. Что тесно, то тесно.

– А с парнем-то нашим ладит твоя?

– Душа в душу вроде пока, – как-то неуверенно ответил сват. – Да моя-то что, лишь бы у них с дочкой ладно всё было. Мы и домик тут им присмотрели, от колхоза.

– Я тоже своей говорю, что лишь бы сами жили. Какая разница, у кого бу…

Именно в этот момент из дверей веранды выскочила Нина Васильевна. Несмотря на интеллигентнейшее платье из тёмно-синего крепа с белым кружевным воротничком, вела она себя как деревенская продавщица Галя, когда очередь ломилась в закрытые ещё двери:

– Колька! Заводи машину! Куда там, шибко культурные! Разве можно нам, со свиным рылом, в калашный ряд! – И, матюгнувшись, стремительно пролетела к воротам.

Алексеич встал, горестно проводил глазами сватью и подал пятерню для прощания:

– Высокие стороны не пришли к согласью… Так хрен и выпьешь за одним столом, сват…

– Да уж. Ну ладно. До встречи. Пойду свою успокаивать.

– А я свою.

С тем и разошлись грустные сваты.

В салоне машины только что не искрило от повисшего напряжения. Метров сто жена ещё терпела, только пыхтела оскорблённо, но потом завелась:

– Ты хоть понимаешь, что тебя, как дурака, на эту лавочку выманили? Выманили, чтобы ты не мешал, как дерьмо под сапогами? Штоб они подохли там все!

– Ладно, успокойся. Грех так людям желать, – как можно спокойнее сказал Николай, стараясь не заорать. Всё-таки за рулём, и дороги ещё километров пятнадцать.

– От святой какой человек! Ох, и святой! – пропела издевательски жена. – Но я не молчала! Я ей всё высказала, чо про их думаю! А с тобой ишо дома поговорим! А Сашка-то? Я ведь думала, что скажет им, мол, не могу маму с батькой обидеть. А он, гляди-ка, точно телок на верёвочке – что приказали, то и делает. Но длинным ему век покажется при такой тёще! Ох, длинным. И небо с овчинку… – Нина, выплеснув всю горечь, скорбно замолчала.

До дома доехали в предгрозовой тишине. Николай сосредоточенно держал руль своими огромными ручищами, а жена, искоса взглянув на его пятерню, подумала, что если бы он разозлился на неё, то от удара этой ладонью она, наверное, даже не упала бы, а улетела далеко вперёд. Потому что росточком своим она едва доходила ему до подмышки.

Усевшись на стул возле порога, Нина сбросила туфли, которые порядком надавили ей ноги, поменяла платье на лёгкий домашний халат и, подойдя к чайнику, включила его.

– Чо делать-то? А? Что ты молчишь? Как с этой свадьбой быть? Ни в какую она, заладила: у нас будем гулять – и всё.

– Но у них же изба бравая, большая. Да и пусть у них. Мы свой вклад внесём, вина купим, мяса привезём, чо там ещё полагается? Платье невесте, кольца? – попытался примирить жену с ситуацией Николай. – Зал у нас крошечный, даже если кровать вынесем, там два стола всего и вместится. Может, оно и лучше будет, если всё-таки у них?

– Ни-ког-да! Тогда свадьбы не будет!

– Ну што ты удумала? Вы, две дурочки, ладу дать не можете, а дети окажутся виноватые! Голову тебе проверить надо, – психанул и Николай.

Нина, взявшая буханку, чтобы нарезать его в тарелку, окончательно выйдя из себя, вдруг запустила в него этим хлебом:

– Трус!

– Хлеб-то! Хлеб при чём? – даже задохнулся Николай. Вспомнилось, как берегли с дедом каждый кусочек. – Дура, тебя б дед за это так вожжами отхлестал, на всю жизнь бы запомнила. – Нагнулся, поднял хлеб, бережно обмахнув рукой, положил на стол.

Жена обессиленно рухнула на стул и заревела. Потом ушла в зал, легла на кровать и утихла.

Выкатив за ворота старенький «Урал», Николай поехал к конторе. Заделье было: нужно было договориться о времени поездки на участок утром следующего дня. Да и насчёт мяса к свадьбе переговорить там же с кладовщиком и начальником участка.

Вернулся через часок. За разговорами с мужиками, шутками о предстоящей свадьбе обзабылся о семейных распрях и, распахнувши ворота, въехал на середину двора с привычной улыбкой.

Заглушив мотоцикл, подался в дом и неожиданно услышал всхлипывания жены. Она сидела на высоком пороге дома. Закутав руку, как ребёнка, прижала её к груди и, баюкая, причитала:

– Чо делаетца-то? Чо делаетца…

– Што случилось? Обварилась? А? – бросился к ней Николай.

– Я вроде руку сломала, Колька-аа-а, – ещё горше заревела она.

Перепугавшись, Николай присел возле неё, аккуратно распеленал руку. Так и есть: неестественный изгиб и отёк руки ниже локтя не оставляли сомнений: рука сломана.

– Как же тебя, Нин, угораздило? – расстроился он. Жалко её было, дурёху. Сама себя довела с этой свадьбой до беспамятства.

– Как, как… На ровном месте запнулась на кухне, Бог твой меня, видать, наказал.

– Чо он мой-то? – Оба они знали, что бабкина икона висела в доме больше для порядка, как положено.

– Да об половичок возле стола зацепилась тапком и улетела через табуретку, вон туда, куда хлеб-то улетел. Реву сейчас и думаю, неужто Бог сразу и наказание придумал? А? – Она с таким испугом посмотрела на мужа, что у того душа зашлась:

– Да не придумывай ты, дурочка моя. Просто ты на нервах. Не заметила этот половик, будь он неладен. – Осердившись, схватил половичок, открыл двери и швырком выбросил его через сени прямо в ограду.

– Все мысли у тебя об этой свадьбе, вот и проглядела. Собери мало-мальски манатки[2]. Поедем в больницу. Можа, загипсуют и отпустят, а может, и положут. Или покажи, где чо достать, я сам соберу, – спохватился он.

Через полчаса уже ехали в больницу. Жена стонала, когда машину трясло, и Николай старался ехать как можно спокойнее. Как он и предполагал, в больнице одним посещением не обошлось.

После рентгеновского снимка и осмотра хирургом Нину положили в стационар. Он помог разместиться, занес сумку с вещами, и неловко помогал ей прилечь и укрыться.

– Чо теперь со свадьбой-то? – всхлипнула она, морщась от боли.

– «Чо-чо!» Стряпать будешь с одной рукой да столы накрывать, – прервал он. – Далась тебе эта свадьба.

Через недельку Нину выписали домой с уродливым гипсом, захватывающим и плечо, и локоть, и полторса. Не понравилась она Николаю. Странная какая-то стала. Глаза бегают, смотрит подозрительно на всех.

Ещё в машине дотошно стала расспрашивать, что о них говорят люди.

– Кто мы такие, чтобы о нас говорить? – удивился он.

Добравшись до дома, занёс вещи, усадил Нину за стол, в надежде, что, попив чаю с родного колодца, очутившись в своих стенах, станет она прежней. Пусть даже и ворчливой – он привык. Только бы не было этого странного выражения глаз, которыми она вглядывалась в него, в окна, в зеркало у порога. Но Нину не отпускало.

Она долго подозрительно всматривалась в хлеб на столе, потом отодвинула его в сторону и заговорщицки прошептала:

– Ножик возьми и порежь сам. Мне нельзя.

– Понятно дело, неловко одной рукой. Я не сообразил, – схватился он за нож и хлеб.

– Не-е-е, ты не понял, – опустила она голову и заплакала. – Это из-за того хлеба…

– Нина! Не пугай меня! У тебя просто сломана рука! Что с тобой? – всполошился он, жалея, что не посоветовался с врачами сразу, в больнице. Видел ведь её глаза, незнакомые, будто внутрь себя смотрела. Может, какие лекарства от нервов бы дали.

Нина замолчала, утихла. А потом порывисто, как ребёнок, ещё раз всхлипнула.

– Брякнула не подумавши, не городи лишнего. Мнительная ты стала с этой свадьбой, честное слово! Выпей чайку и приляг, отдохни. Хорошо? А я пойду корову подою, задержался, покуда ездили с тобой.

Пока жена лежала в больнице, доить пришлось, конечно, ему. Большого ума не надо, с детства матери помогал, да и тут порой приходилось, когда Нине некогда было. Взяв с вешалки старый халат, вышел на веранду. Прихватив подойник, пошёл в стайку, где уже требовательно подавала голос Чайка. Укрыл колени халатом, сел под корову. Первая струйка молока звонко по-птичьи цвиркнула о дно ведра и потом начала перекликаться с другой. Будто две невидимые в темноте пригона птицы переговаривались негромко и умиротворённо. Вздыхала о чём-то корова, оглядываясь на Николая. А потом стала вредничать, уже в конце дойки, тревожно переступала с места на место, пришлось задержаться. Накидал сена в ясли. Зашёл на веранду, процедил молоко, сполоснул марлю и вывесил её на веревочку у крыльца. Войдя домой, тихонько заглянул в зал – и обомлел. Резанула по глазам перекинутая через головку кровати верёвка, и неловко сидящая на полу Нина, уже набросившая петлю на шею.

На непослушных ногах бросился к ней Николай, трясущимися руками вызволил голову из петли, прижал к себе.

– Што ты удумала, глупенькая ты моя. Што ты, Нина! Ты забыла про кукушку? Разве столько она тебе куковала, – горячечно шептал он, отползая с женой подальше от злополучной верёвки. Нина безвольно висела на его сильных руках, с бледным лицом, в котором не было, казалось, ни кровинки:

– Не хочу жить, не хочу, – едва слышно прошептала она.

– Как ты так решила одна за всех? За себя? За меня? А я хочу без тебя жить? – приподняв отчего-то ставшую тяжёлой жену, Николай сел с нею на кровать и, не спуская с рук, стал баюкать её, как маленького ребёнка.

– Всё наладится, всё! Ты только представь: у Сашки родится девочка. И она будет похожа на тебя, такая же крошечка, как ты. Будет топать тут по дому своими ножками в перевязочках, а мы к ней будем тянуть руки – я и ты. Дед и бабушка. Как ты можешь бросить это всё? Скажи, скажи, что сделать, чтобы ты успокоилась? А? Родненькая моя, – уже со слезами продолжал он шептать над женой свои мольбы.

– Боюсь я теперь. Свози меня в церковь, а, Коля? – неожиданно попросила она.

– Свожу, свожу. Прямо сейчас поедем, – обрадованно схватился за идею Николай, сроду и лба не перекрестивший. Он даже не представлял, как он будет искать в большом городе церковь и кто их там будет ждать уже под вечер.

Накинув лёгкий плащик на плечи Нины, поддерживая её за талию, вышел вместе с нею в ограду и, боясь даже на секунду оставлять её одну, усадил в машину.

Дорога до города заняла почти два часа. Всю дорогу он пытался о чём-то говорить и как-то расшевелить присмиревшую жену. Нина молчала, а иногда откидывалась назад, безвольно закрывая глаза. В городе добрые люди подсказали, куда ехать. По великому счастью, двери храма были открыты. Николай, так же поддерживая жену, подошёл к свечной лавке:

– Нам бы батюшку. Дело такое, безотлагательное, – умоляя, произнёс он. Прихожанка устало улыбнулась:

– Удачно успели. Он только вернулся из поездки и пока не ушёл. Сейчас я его позову.

Спустя несколько минут пришёл и священник. Николай усадил супругу на скамеечку, потому что она была совершенно обессилена, ноги подгибались. Подошёл к батюшке и, чуть отойдя внутрь храма, коротко рассказал о своей беде. Тот внимательно выслушал, покивал головой, потом встревоженно спросил:

– Крещёная?

– В детстве бабушки крестили в деревне.

– И слава богу. Хотя бы так. Идите туда, посидите на скамеечке, а мы с нею побеседуем.

Разговор с Ниной был долгим. Издали доносился приглушенный её плач. Николай хотел было подойти к ним, но женщина из свечной лавки мягко его остановила:

– Это без вас. Не мешайте, пусть исповедуется. У нас золотой батюшка. Он обязательно поможет.

Чуть позже Николай увидел, как Нина опустилась на колени перед крестом и Библией в правой части храма, а батюшка укрыл её голову частью своей одежды и говорил что-то, неслышное Николаю.

И, странное дело, на душе у Николая с этой минуты стало спокойно. Даже руки, которые часто подрагивали, пока ждал жену, успокоились. Он посидел ещё, пока к нему подошли и Нина, и священник:

– Всё у вас будет хорошо, слава богу. Вовремя вы успели, – ободряюще кивнул он головой Николаю. А тот, поглядев в глаза жены, поразился: исчезло из них безучастное, потерянное выражение. Они стали ясными, живыми. И он готов был поклясться, что в них плескались какое-то умиротворение и радость.

Нина крепко обняла его здоровой рукой:

– Поедем домой, Коля. Прости меня, дурочку… Спасибо, батюшка… – поклонилась священнику, и тот привычным жестом благословил обоих, обдав напоследок запахом ладана от одежд.

В машине по дороге домой Нина сидела тихо. Поглядев на напряжённо ещё сидящего Николая, сказала:

– А ведь и верно батюшка сказал: лишь бы любили друг друга. Какая разница, в чьём доме будет свадьба, правда, Коль? – повернула она к нему высвеченное золотистым светом встречной машины лицо.

– Верно, Нина, верно, родная моя. – Придерживая руль левой рукой, он нашёл и погладил её ладонь, невидимую в темноте. И впервые за эти дни легко и открыто улыбнулся:

– Слава те, Господи. Домой едем.

Прости меня, дочка

Олька как-то не задумывалась, почему у неё такие старенькие мама и папа. Есть родители, и ладно. У половины класса отцов вообще нет – с войны не вернулись. А у неё есть.

И вот однажды, когда она училась уже в седьмом классе, в дом неожиданно привели гостя – высокого, статного мужчину, наряженного красиво, по-городскому.

Хозяйка, увидев гостя, поперхнулась и даже не нашлась что сказать.

– Ну, здравствуйте, Лидия Ивановна, Николай Григорьевич. Здравствуйте! Наконец-то я до вас добрался.

– Доча. Иди на улицу пока, – отправила Ольку Лидия Ивановна.

– Зачем же? Разве я для этого ехал? – возразил мужчина и снял длинное тёмно-синее пальто, а потом внимательно поглядел на Олю. И ей показалось, что в глазах у него блеснули слёзы. Хотя с какой стати плакать чужому дядьке при взгляде на деревенскую девчонку?

Отец хмуро уселся на маленький стульчик возле плиты и всё порывался закурить. Так и не закурив, настороженно исподлобья поглядывал на гостя, разминая в узловатых пальцах папиросу.

Мать обессиленно уселась на табуретку, махнула рукой дочке, мол, оставайся. А потом, приблизившись к ней, сказала тихо и обречённо:

– Вот, Оля, папка твой.

– Как… папка? А тятька тогда кто? – Олька с недоумением посмотрела на мать, на пришлого незнакомца, на сидящего за печью отца.

– А мы тебе твои родные дедушка с бабушкой. Вот так, доча. Спасибо, Александр, что вспомнил про дочку, – с непонятным вызовом высказала Лидия Ивановна.

Николай Григорьевич вышел, напоследок глухо бросив:

– Чайник хоть поставь, с дороги же человек. Пойду баню растапливать.

Олька всё равно не могла взять в толк, о чём вообще разговор. А Лидия Ивановна сидела у стола безучастно, с потемневшим лицом, но видно было, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Олька тоже уселась на диван и, сдвинув светлые брови к переносице, строго сказала пришельцу:

– Рассказывайте.

Мужчина сел рядом с Олькой на диванчик и стал говорить, поглядывая на Лидию Ивановну:

– Мы с Анечкой, мамой твоей, познакомились в войну. Служили тут рядом, в авиаполку. Она была связисткой, а я механик. Познакомился и с её родителями, решили после Победы расписаться. – Он поднял глаза на Лидию Ивановну. – А в конце войны наш полк переводили в Казахстан, и 9 мая пришёл приказ о передислокации. Но Ане нужно было уже рожать. Она вернулась сюда, к родителям. А я вместе с полком передислоцировался в Казахстан. Даже не попрощался с родителями Ани.

9 мая 1945 года ты и родилась. – Олька с широко раскрытыми глазами согласно кивнула. – Но мама твоя умерла в родах. Об этом мне Анина подружка из вашего же посёлка написала. И что тебя забрали дедушка Коля и бабушка Лида. А мы ещё несколько лет мотались по аэродромам, восстанавливали взлётные полосы, поднимали авиацию после войны. У меня даже не было своего дома, – как будто извиняясь, произнёс он.

– А мы с Николаем тебя и растили как дочку, – завершила его рассказ Лидия Ивановна. Налив в чашки чай, расставив угощение, она пригласила за стол гостя и Ольку. – Поговорите. А я пойду пока коров подою, телята орут.

Олька наскоро выпила чашку чая, не притронувшись к еде. Чувствовалось, что и мужчине тоже не до этого: он с волнением вглядывался в Олино лицо, порывался ещё что-то сказать, но молчал. Потом снова сел на диванчик, взял в руки чемодан. С заминкой произнёс:

– Иди сюда… доча.

Олька присела рядом, чуть отстранившись от него. Мужчина раскрыл чемодан и достал оттуда газетный сверток. Развернул его подрагивающими руками, достал несколько фотографий. На каждой из них была изображена девушка лет двадцати. И совсем не нужно было каких-то долгих рассказов или признаний, чтобы понять, что там, на этих снимках, ещё жила её мать: смеялась у двери какого-то помещения, обнималась с невысокой подружкой, примеряла пилотку. Она была почти полной копией Ольки: такие же светлые брови, удивлённо вскинутые вверх, волнистые волосы, ровный прямой нос, крупный улыбчивый рот и ямочка на левой щеке, как у Ольки. На фотографиях она выглядела чуть постарше своей дочки.

Рядом с нею на двух карточках был парень, в котором легко узнавался сегодняшний гость. Оля, разглядывая фотографии, трогала пальцем материнское лицо, губы, глаза, поглаживала ладонью изображение материнской фигурки. Не хотела показывать свои чувства при чужом ей человеке, но не сдержалась и безутешно, по-детски, заплакала.

Отец обнял её, какое-то время молча сидел, придерживая в объятиях и не давая ей разрыдаться.

– Ты прости, меня, девочка моя, что так поздно приехал за тобой. Ты тут всем была обеспечена, а у меня ни кола ни двора, только работа. Родительский дом под Киевом немцы разбомбили, погибли мои все. Женился я только в сорок девятом, в Белоруссии. Своих детей нет. Сына и дочку жены подняли на ноги и решили с нею забрать тебя. Дать хорошее образование, выучить. Я обязан это сделать в память о твоей маме.

Оля молчала, утирая слёзы, которые никак ей не подчинялись. Отец снова распахнул свой чемоданчик:

– Совсем забыл, гостинцы ж тебе вёз. Смотри! – И из нового газетного свертка достал и встряхнул в руках школьную форму. Олька в восхищении не могла произнести ни слова. Настоящую форму она видела только в городе, куда ездила на смотр художественной самодеятельности. В их классе в посёлке такой формы ни у кого не было. К мягкой шерстяной ткани полагался и чёрный фартучек, и белый атласный воротничок.

– Это мне? Правда? – у Ольки перехватило дыхание, и опять выступили слёзы. В школу она донашивала вещички старшей сестры, давно уже выросшей. Стоп! Получается, Катя ей не сестра. А… тётя. Вот уж новости так новости свалились сегодня на Олькину головушку. И Толя, и Алексей ей, выходит, не братья, а дяди? Потому-то у них уже свои дети, а она всего-то в седьмом классе. Как много сегодня становилось понятным. Правда, известие о возможном отъезде в далёкую Белоруссию пока ещё не вместилось в маленьком Олькином сердечке. Она не могла представить такое даже в самых смелых мечтах.

Весь остаток дня Олька и её новый отец, точнее, настоящий отец, не расставались. Она расспрашивала его о своей матери, о её привычках, характере, даже о любимых песнях.

Лидия Ивановна, как нарочно, старалась не попадаться на глаза, придумывая себе всё новые и новые дела по хозяйству. А отец, вернее, дедушка, топил баню. Олька никак не могла привыкнуть к тому, что у неё сегодня сразу появились и мама, и папа, и дедушка, и бабушка. К вечеру в баню сходили вначале Николай Григорьевич, потом – Александр.

– Но теперь мы, доча, – позвала её Лидия Ивановна. И Олька, послушно взяв полотенца, пошла следом. Ей хотелось поговорить с матерью, посоветоваться относительно отъезда. В том, что семья отпустит её с отцом, она и не сомневалась. Тятька, хоть и строгий, но поймёт. И, усадив мать рядышком на широкой скамье в предбаннике, Олька сказала:

– Ты не думай ничего, мам. Для меня ты всю жизнь будешь мамой, потому что вырастила, – сразу заявила она матери, оставшись наедине в полутьме предбанника. – Даже если я уеду с отцом, я никогда тебя не забуду, что ты для меня сделала. Почему только вы мне ничего о ней не рассказали?

– Ты решай сама, доча. Ты уже взрослая почти, – вздохнула Лидия Ивановна. – Ты точно хочешь всё знать? – почему-то переспросила она. И, глядя на уставившуюся на неё Ольку, начала говорить:

– Тогда слушай. Николая на фронт не призвали – на шахте тогда работал, бронь от шахты была. Аня сама пошла в военкомат, после учёбы её направили почти домой – в N-ский гарнизон связисткой. Это ж рядом. Вместе с ей и её подружка Верка служила, из нашего же посёлка. В авиаполку доча и познакомилась с Сашей. Ему иногда давали машину, «виллис», и они приезжали в посёлок. Привезут, бывало, продуктов, тушёнки. Здорово нам Аннушка помогала, поддержала меня с ребятишками. А отцу, то есть деду твоему Николаю, зять не понравился с первого взгляда. Заладил:

«Хохол он! Поматросит да и бросит». Она потом уж старалась без Саши приезжать, чтобы батьку не злить. Хотя, по мне, парень да парень, как все. – Лидия Ивановна надолго замолчала, пока Оля не коснулась её руки. Та, вздрогнув, продолжила:

– И вот Победа пришла! У конторы по радио объявили про конец войны. Вой по селу и слёзы, и песни, и пляски. Кто плачет, – через дом похоронки были, кто радуется, что теперь живые домой вернутся, что война эта проклятущая кончилась. И подъезжает к нам этот «виллис» с полка. Мы с батькой из ворот, навстречу. Выходит Аннушка, одна, идёт к воротам. И сразу видно, что беременная, никуда уж не спрячешь живот. – Лидия Ивановна снова замолчала, незряче глядя в пыльный угол предбанника с суматошно бившейся под потолком паутиной.

– Голову гордо держит. Он, батька-то, увидел – и как сдурел. Бегом в ворота, мы следом. А он уж с вожжами навстречу летит, как давай её охаживать. – Лидия всхлипнула, заново переживая ту встречу. – По лицу, по животу, по спине. Я повисла на руках у него, кричу: «Не трогай, не зашиби ребёнка!» А в него как бес вселился, ополоумел. Меня как мотанёт в сторону, я под поленницу улетела. Сбил её с ног, она вниз животом упала – и ни звука. А он её по спине вожжами…

Лидия надолго замолчала. Молчала и Олька, зажав ладошкой кривящийся в крике рот, только слёзы катились, поблёскивали в темноте.

– Потом? – хрипло напомнила о себе.

– Слышу, как резанул крик Аннушкин. Я уж тут из последних сил на коленках к нему, схватила за ноги, кричу: «Запрягай, Христа ради, везти надо, рожает»! Он как отрезвел. Бегом коня в телегу запряг, шубы накидал, положил её и поехали. Я её фартуком вытираю, ведь даже лицо в крови. Добрались до Захаровской амбулатории, а Аннушка стихла, только иногда застонет, тронет меня рукой да прошепчет: «Спаси ребёнка». Довезли, Колька на руках её в амбулаторию занёс. А там парнишка-студент. Добрые-то врачи ещё с фронтов не вернулись. Давай он с нею возиться. Мы сидим ни живые, ни мёртвые. Колька весь белый, и я того гляди на пол упаду. А от Аннушки ни звука. Потом ты закричала. Маленько погодя парень вышел. Говорит, что ребёнок будет жить, а мать не смог спасти, кровотечение сильное.

Так вот и стала я твоей мамкой. А он отцом. Тяжело было, мне уж 44 года было. Но выходили: старшие ребятишки помогали, коровушка выручила.

– Где мама… похоронена? – неживым, тихим голосом спросила Олька.

– В деревне, рядом с бабушкой.

– Почему ты никогда мне не говорила об э…том. – Ольку прорвало рыданиями. После ревели обе, уткнувшись друг в дружку. Голосила, как в тот страшный день, Лидия, и тихо, по-щенячьи, подвывала Олька.

Жаром исходили закопчённые стены бани, но Ольгу трясло от открывшейся горькой правды.

– Если б не ты, моя ты родненькая, не жила бы я с того дня. Глядеть на него не могла. Да и сейчас не могу его простить, хоть и каялась перед иконами. Тяжело это – всю жизнь в себе этакую тяжесть носить – непрощения. А ты рядышком – вот и живу, грех его перед дочкой искупаю, что не уберегла её. Пусть смотрит сверху, что всё у тебя ладно. А я через тебя заново прорастаю, вот и смысел мой весь.

Помолчав, баба Лида притянула к себе застывшую в оцепенении Ольку:

– Решай, как тебе быть. Поедешь – неволить не стану. Родная кровь, отец. Раздевайся, да мыться пойдём.

В полной тишине мылись Лидия и Олька. И показалось заплаканной бабе Лиде, что в белых березовых волнах распаренного веника плавает, как ангел, дочка её, Аннушка, та, довоенная, с необстриженными ещё косами. Все кровинки подсобрала, и лицом, и фигурой вышла Оля в мать.

Уже перед самым выходом спросила Ольга:

– Мам, но почему он так, а? Родная ведь дочка.

– Хто ево знат. Неместный же он, не забайкальский. Это мы тут всех приветим, пригреем, простим. А он родом с Иркутска. Рассказывал, мол, в Гражданскую колчаковцы набрали в отряд всех, кого поймали. Он с ними в теплушках добрался до Омска, там стояли два месяца. Убёг, да не в Иркутск, на родину, а в Забайкалье, чтобы снова не загребли ни красные, ни белые. Стал у нас тут работать на шахте. На хорошем счету, награды вон за уголёк. Колчака я ему в сердцах иногда всё ж припоминаю. Сначала-то думала – уйду, брошу его, а куда бросишься одна тогда? Кто кормить нас будет? Жить где? А потом свыклось. Старшие пристроены, в городе, а ты у меня как свет в окошке, доченька – поскрёбушек.

Наутро Ольга собралась в школу. Мать ходила по кухне тихонько, будто тень какая. Не поднимая глаз, напоила чаем Александра и Ольку. Та, наскоро выпив стакан чая, остановила отца, который, надев награды, собрался идти в школу с нею по документы и легко объявила:

– Не ходи, отец. Не поеду я отсюда. Тяжело маме будет. Одну дочку она потеряла да вторую. Не смогу я её оставить.

Понял всё Александр. Даже не стал уговаривать. Обнял, отвёл в сторону:

– Спасибо, что назвала отцом. Боялся этого не услышать. Я… понимаю тебя. Но ты знай, что я у тебя есть, всегда жду. Поедешь куда учиться – помогать буду. А может, потом как раз и учиться к нам приедешь? У нас и на врача, и на учителя можно выучиться. Слышишь меня, дочка?

– Остаёшься? И правильно, – выдохнул Николай Григорьевич. – Как мы тут без тебя, – резко шагнул за печь, присев, закурил и судорожно выдохнул дым в приоткрытую топку. И от дымка ли, от жара ли заслезились глаза старика…

Апостол Пётр… Филиппыч

– От придумали! От придумали! Об чём бы ни говорили, всё про эту корону! – Филиппыч сердито сплюнул, и, бросив пульт в угол диванчика, пошёл на кухню, к жене.

– Ворону? Опеть прилетела? – Супруга, давно слегка глуховатая, что-то увлечённо намешивала в тазике, наверное, опять гоношила тесто.

– Сама ты ворона, Господи, прости… – беззлобно буркнул Филиппыч. Со своей Ниной Георгиевной душа в душу прожил уже почти шестьдесят годков. И сам не Ален Делон, и её менять на годом посвежее уже и резона не было. А если серьёзно, то, считай, все шестьдесят и ждала его из рейсов. Если знала, что вернётся поздно, не спала, пока свет его фар не мазанёт своей яркой кистью по окошкам избы. Покуда он ворота раскрывает да машину в ограду загоняет, она уж и чайник сгоношит. Чудом откуда-то горячее спроворит, на стол ставит. Волшебница, да и только, Нинуха его родненькая. К нему всю жизнь уважительно: «Петро» да «Батька», как ребятишки звали. Ребятишки уж сами давно батьки, живут отдельно, а они с Георгиевной теперь сами себе, радуют друг дружку.

Ворона-то, к слову, была у них знакомая. Считай, каждый день прилетит в огород, кругами ходит вокруг собачьей миски. Потом ковыляет в край огорода. Старый пёс Верный, возмущённый покушением на его корм, идёт за вороной потихоньку. Потом, не утерпев, как пацан, мчится и гонит воровку до края огорода. Ворона, неожиданно легко взлетев, возвращается по воздуху к чашке и уворовывает что-то оттуда, пока уставший Верный плетётся обратно, свесив набок язык.

– Дак чо ворона-то? – Старушка домесила тесто и уже сноровисто лепила какие-то лепёшки, раскладывая их любовно на металлическом листике, затейливо шлёпая в серединку каждой ложку голубицы.

– Корона, говорю. Всё про эту болезнь в телевизоре-то. Голова кругом! Бывало, концерт какой, кубанский хор, к примеру, или картину какую дельную покажут. Я б щас «Дальнобойщиков» ещё раз поглядел.

– Вот ты на дальнобой-то не насмотрелся на работе… Неужто всё ишо охота? – жалеючи, как на ребёнка несмышлёного, смотрит на него Нина. – Дома чистенько, валенки тёплые, мёрзнуть нужды нету. Што вот тебя куда-то тянет-то?

– Молчи ты. «Тё-ё-ёпленько». Чо бы понимала? Там только в гараж зайдёшь, такой дух родной. А уж если в кабину сел да дорогу увидел, дак петь охота. Конечно, поездил бы ишо, да начальству видней. Видимо, опасаются, чтобы «кондратий» по дороге не схватил, – невесело улыбнулся Филиппыч.

Нина Георгиевна понимающе кивнула головой. У Филиппыча уже второй десяток лет стоит кардиостимулятор. Рейсы свои давно откатал с лихвой, после пенсии ещё две пятилетки проездил. Частник сильно не спрашивает паспорт, лишь бы все водительские категории были. У молодых пижонов по нынешним временам новая тачка, да не первая, а категория водительская одна, да и то порой «левая», купленная. И зовёт их старик чаще «водятлы». Звание «шофёр» заслужить надо. Вот и с ним не спешили расставаться, тянули, всё уголёк в комхоз возил.

Руки у Филиппыча, как пиджак с орденскими колодками у ветерана, всё выдают. Чёрные руки у него. Сколько уж лет как на отдыхе, а въевшийся мазут не отошёл у ногтей. Да и разбитые пальцы никуда не спрячешь. В общем, две почерневшие пятерни, каждая из которых спокойно закрывает полностью кепочку-восьмиклинку – подтверждение пролетарско-водительского прошлого.

– Пока кулебяки твои пекутся, пойду курево прикуплю да на почте сканвордов прихвачу.

– Маску не забудь.

– Да есть у меня в кармане. Нужна она мне, как собаке пятая нога, – буркнул дед и подался из дома, сминая в кулак давно валявшуюся в кармане куртки несвежую марлю с веревочками.

На почте было многолюдно: выдавали пенсию. Под подбородками у каждого голубела медицинская повязка. Филиппыча уважительно пропустили без очереди. Взяв сканворд, подался в магазин. Прикупив сигарет и продуктишек, шёл к дому, основательно уминая огромными валенками свежеподсыпанный нынешней ночью снег. Воробьи, распушив пёрышки, грелись на ветках возле домов. Деловито сновали синички, разведав места, где нежадные хозяева разложили крошки и сало. Снег вкусно поскрипывал, искрился в свете яркого солнца. На каждой штакетине красовалась кокетливая белая шапочка. И звонкий этот хруст из-под валенок как-то незаметно бодрил старика. Старался он ступать почётче, будто в этот день ему вести деревенский парадный строй. Даже вечно ноющие коленки не так сегодня донимали.

Войдя в дом, откашлялся, демонстративно вынул и снова сложил маску в карман. Помыв руки, присел за стол, где отпыхивались вкусным парком лепёшки. Разломив самую румяную, окунул её в сметану, а сверху ещё щедро мазанул ложечкой с мёдом. Георгиевна довольно улыбалась, глядя на его выражение лица. На полу посиживал толстый рыжий кот и, самое странное, выражения лиц старика и кота были похожи. И Нину Георгиевну это умиляло.

Утром следующего дня Филиппыч закашлял. Даже не оборачиваясь и не подходя близко, Нина Георгиевна услышала в этом кашле что-то чужое. Так, пожалуй, сам её дед своим чутким ухом слышал в двигателе чужеродный звук. Прокурив всю жизнь, он кашлял практически каждый день. Но эти звуки она знала, как свои пять пальцев, отличая и утренний кашель, и вечерний, по тональности. Сегодняшний утренний ей не понравился. Уже к обеду у старика поднялась температура.

По сотовому Георгиевна вызвала «скорую», и деда молниеносно увезли. «Снеговики» в белых одеждах стремительно надавали ей рекомендаций, залезли острыми палочками в нос и рот, выдали таблетки дезраствора, которым она должна промыть всё в доме. О результатах её анализов пообещали доложить и упёрли деда в неизвестном направлении.

Георгиевна сунулась было намывать полы, но потом испуганно бросила это дело. Осторожно поставила ведро и швабру за печку, подошла к иконам и стала молиться. Со слезами попросив Николу-батюшку заступиться за Филиппыча, послать ангела-хранителя в больницу, села за телефон звонить сыну:

– Саня, сынок! Деда в город увезли с ковидлой. Не, со мной всё нормально. Нет температуры. И кашля нет. Да нормально, говорю. Ума тоже нет. Не успели увезти, а я взялась полы мыть. Приказали с хлоркой. Дура-дурой. Чо дура-то? За покойником только вслед моют. Тьфу ты. – Бабка неожиданно всхлипнула. – Не, сынок! Не приезжай. Это я так, на себя злюсь. Конешно, худо будет, позвоню. А ты там доследи, куда его положили-то. Сотовый у него с собой.

Филиппыч через часок был уже в приемнике областной больницы. Всю дорогу, чтобы отвлечься от накатывающей головной боли, слушал движок уазика, на котором его везли, и тихонько ругался. Машина по техническому состоянию была примерно равна ему, с кардиостимулятором и изношенной ходовкой. Но находящихся в брякающем нутре пятерых «ковидников» УАЗ исправно довёз в больницу.

В вестибюле приёмного покоя сидел народ: примерно половина дедовой деревни по численности. Кто-то сидел, безучастно дожидаясь, пока позовут. Женщина в сером пуховике нервно ходила возле скамеек, беспрестанно звонила друзьям, но на неё ворчали, чтобы не нагнетала обстановку. Тучный мужик маячил, тяжело дыша, от окошечка к окошечку, добивался, скандалил и всё равно сидел потом, как все. Опять возмущался, одышливо кашлял, задевая соседей. Старая бурятка в синем атласном дыгыле[3], устав, видимо, сидеть на металлической дырчатой скамейке, опустилась на пол, где по периметру проходила толстая батарея отопления. Там и сидела с непроницаемым лицом, прижавшись спиной к теплу. Мимо носились «снеговики» в защитных костюмах, по одному – по два уводили людей из очереди куда-то в чрево больницы.

Филиппыч посиживал молча. В рейсах приходилось и подольше сидеть без дела, точнее, стоять. На заснеженных перевалах всякое случалось. Растележится, бывало, «Фрэд-американец», соберёт пробку на перевале. По шесть, а то и больше часов стояли.

Тех, кто здесь наводил суету, не одобрял. Бабская затея, а скандалят больше мужики. И дураку было понятно, что врачам сложно справиться с такой толпой в одночасье.

Но плохо было, что дедов организм, кажется, сдавал. И, глядя на тех, кто ещё не уведен медиками, Филиппыч вдруг понял, что он может не дождаться своей очереди. Старый потому что.

Вначале его мелко трясло, так что зуб на зуб не попадал. И он с завистью смотрел на бурятку, сползшую на пол, так как на полу у батареи было точно теплей. Но понимал, что оттуда он со своей температурой и скрипучими коленками без помощи не встанет. А ждать, когда его поднимут, стыдно. Да и бурятка, сидевшая там, мягко повалилась на бок и попросту легла возле этой трубы. То ли спать захотела, то ли было ей так плохо, что хотелось лечь неважно где.

Филиппыч унял дрожь, поплотнее обхватив себя руками. Кашель, до этого не столь частый, стал трепать с такой силой, будто внутри у деда ожил какой-то старый мотоциклишка, который никак не хотел завестись. Чёртов «движок» то совсем уже заводился, то начинал перебоить, и тело деда трясло так, будто ехал он по грунтовке на конной телеге. Отчётливо вспомнилась эта повозка. Едет он с матерью за деревню. Маленький совсем, лет, пожалуй, шести. Трясёт нещадно, а ему хочется спать. И хоть брошено на телегу накошенное сено, всё равно трясёт и трясёт. И очень хочется попить воды, которая лежит в котомке. Но мать не останавливается, а всё погоняет и погоняет коня. «Не спи, Петя, не спи, – просит его она, – скоро, совсем скоро приедем». Странная она, как будто ей совсем не жарко, – думает Петька и тянется к ней рукой, чтоб тихонько вытянуть из-под ноги котомку с водой. Мать оглядывается, и Петька видит, что никакая это не мать, а «сугроб» с какими-то бумажками.

– Цыдыпова где? Где Цыдыпова? – допытывается «сугроб» у Филиппыча.

А он, сомлевший от какого-то банного жара, заполонившего теперь приёмный покой, и сказать ничего не может.

Потому что не может понять, куда делись мать, телега с сеном, на которую он хотел прилечь. Становится совсем уж жарко, но понимает, что нужно помочь этой старой бурятке, показать, где она лежит. И потянувшись показать, сваливается туда же, к ней, понимая, что не так уж там и плохо, возле батареи…

Очнулся Филиппыч утром следующего дня, когда подошедший «сугроб» ставил ему капельницу.

Мотоцикл, который жил теперь внутри стариковского нескладного тела, так и не заводился, но периодически пробовал это сделать, и тогда кашель сотрясал Петра Филиппыча так, что казалось, даже голова оторвётся. Всеми силами старался он тогда придержать иглу, чтобы не выскочила из вены.

Коротко отзвонился жене: «Приняли, лечут. Как ты? Ну, и слава богу. Пока не звони».

Полдня таскали по кабинетам. Делали снимки, анализы. Уложили, «привязали» к капельнице. К удивлению старика, палата оказалась двухместной. А он боялся, что будет со всей компанией из вестибюля, включая бурятку. Завалился там, на глазах у всех, стыдоба. Приступами кашля мучился кто-то, кто лежал справа. Лица его толком не было видно из-за тумбочки.

От кашля у Филиппыча, а может, и не от кашля, а вообще от этой проклятой «ковидлы» страшно болела голова. Она казалась перезревшим арбузом, который уже не в силах сдерживать стихию созревшей мякоти и вот-вот лопнет. Дня четыре старик жил в каком-то странном полусне, то пропадая в какую-то яму, то являясь оттуда. И вовсе не пропадал в этой яме или не улетал в вышину только потому, что караульной вышкой стояла рядом капельница, к которой он был привязан.

И снова и снова возвращался он на свет божий, благо лежал у окна и свет этот видел. Пока при памяти, пару раз отзвонился сыну:

– Жив, лечат.

Тот, что справа, в перерывах между приступами кашля пожаловался:

– Однако помру я.

– С чего это ты взял?

– Давление у меня, вес лишний. Это фактор риска. Сразу доктора сказали.

– Кем работаешь, что сразу поверил?

– Специалист я, из городской администрации.

– Оно и видать, специалист! Сколь лет-то тебе? Сорока нет? Рази это годы? Где это ты наслушался, что помирать положено?

Сразу видно, не шофёр! Мне приказу такого не было, например, от старухи, помирать. Чо прикажет, то и делаю, – пытался балагурить Филиппыч. – Я, можеть, ишо в баню с ей мечтаю сходить.

Тот, что с фактором риска, больше не отвечал. Переждав очередной приступ кашля, Филиппыч в сердцах сказал ему:

– Значить, ты просто ссыкливый, и ни при чём тут давление.

Наутро, когда ему капали очередную поллитру в уже одеревеневшую руку, возле мужика с давлением засуетились «сугробы». Головная боль в висках бухала каменным молотом по чугунной наковальне, Петру было не до соседа. Когда капельницу унесли, он с удивлением обнаружил, что и соседа тоже нет.

– Перевели? – уточнил у медсестры, принесшей очередную порцию лекарств.

– Умер…

Пётр Филиппыч примолк. Чугунная наковальня в голове снова загудела с удвоенной силой, а сам он полетел куда-то вниз. Очнувшись, со страху зажмурил глаза: рядом с кроватью ходил… Бог. Такой, каким он привык видеть его на картинках: с бородкой, с усами, длинными волосами и с большим крестом на груди. Глядя на Филиппыча, Бог молился. Старик закрыл глаза, вспомнил, что даже не попрощался со своей Ниной и безутешно заплакал. Кашель неожиданно прекратился, стихла боль в голове, и понял он, что умер, и не поцеловал своей старухи на прощание. Было от этого горько.

– Батюшка! Ложитесь, я вам капельницу поставлю, – глухо прозвучало где-то рядом.

Филиппыч открыл глаза и скосил взгляд направо. «Сугроб» прихватил за руку «Бога», уложил его в свободную кровать, а потом подкатил к нему капельницу.

– В жизни не был так рад попу, как щас, – проскрипел Филиппыч. – Но я тебе точно напенделяю, как ходить начну! Ты пашто меня так пужаешь-то? Я ж думал, меня уж на том свете Бог встречает. Реву лежу, что старуху напоследок не потискал.

После капельницы Филиппыча слегка отпустило. Хотя, если верить медсестрам (а под «сугробами» прятались медсестры, что было хорошо заметно по приятным округлостям спереди и сзади), так вот, если верить медсестрам, капельниц Филиппыч получил уже семь штук. Он встал и попробовал пройтись по палате.

– Штормит, будто по балде балонником дали, – выставил он себе диагноз. Потихоньку, придерживаясь за головки кроватей, прошёлся по палате. «Бог» лежал бледный, закрыв глаза. На лбу его выступила обильная испарина, а тело его стала трясти неукротимая дрожь.

– Это! Кто-нибудь там! – Филиппыч на своих худых заплетающихся ногах подался к двери, боясь, что не успеет. Не понравился ему батюшкин видок. Высунув лицо в коридор, он дозвался пробегающую мимо сестру. Та, едва бросив взгляд на батюшку, стремглав убежала. Вернулись втроём. Выдернув капельницу, стали колоть уколы. Филиппыч притих: без него тут суматоха, а он ещё, не ровен час, в обморок брякнется.

– Почему вы не сказали, что у вас аллергия на какие-то препараты? – сурово пытал батюшку старший «снеговик». А если бы сосед ваш не успел, вы бы и умерли.

– На всё воля Божия, – слабо проговорил тот.

– Нету такой воли – без спросу умирать, – буркнул Филиппыч. Потом потихоньку прошествовал к своей кровати и, ровно складной метр, сложился там, натянув до подбородка одеяло. Происшествие с Богом – обнаружение его у собственного изголовья, а потом служба ангелом-хранителем уже у батюшкиной постели вымотали старика. Неожиданно для себя он уснул и почти не кашлял.

Следующий день мало отличался от предыдущего. Разве что у Филиппыча прибавилось хлопот с батюшкой. Испугавшись реакции на капельницу накануне, старый водитель стал присматривать за новым соседом. Годами тот был, конечно, моложе, а вот здоровье-то подкачало. А может, дело и не в здоровье. Судя по всему, он смирился с неминуемой смертью. Поэтому в те часы, когда кашель хоть немного, но успокаивался, он, закрыв глаза, безучастно лежал на кровати, не двигаясь и пугая Филиппыча.

– Божественный? Ты не молчи там! Говори чо-нибудь, – просил Пётр Филиппович.

– Какой я божественный… Грешник убогий, – не открывая глаз, отвечал батюшка.

– Грешник, говоришь. Не закатывай тогда глаза да не пугай меня. У меня батарейка, сердце слабое. А ты пугаешь. Раз грешник, надо жить, я слышал, у вас не полагается без исповеди уходить. Грехи, поди, тяжкие?

Батюшка долго молчал, Филиппыч завозился, и тот ответил:

– Уныние – тяжкий грех.

– Во-от! А ты полёживаешь, унылый. Открывай глаза, рассказывай мне што-нить. Тебе сколь лет?

– Немного за сорок, – нехотя ответил священник. – Уже пожил. Как вас зовут-то?

– Чо? Пожил он! Ты в два раза меня моложе. А нюни распустил! Даже меня подняли на ноги! Тебя там твои старухи в церкви ждут. Меня одна моя, да и то я переживаю. А тебя – целый табун. Да ты вперёд меня домой полетишь, только ряса будет заворачиваться. – Филиппыч разошёлся не на шутку. – Петром меня зовут, Петром Филиппычем. И я не я буду, если тебя на ноги не поставлю, или я не Пётр.

– Апостол? – первый раз улыбнулся батюшка.

– Сам ты апостол. Я шофёр. Вот до тебя на этой кровати мужик лежал. Почти твой ровесник. Толстый такой. Начальник какой-то, я не запомнил. Не успел лечь, сразу заныл: «Помру я. У меня давление высокое». И што ты думаешь? Помер ведь!

Батюшка приподнялся и заинтересованно посмотрел на Филиппыча.

– Помер! Потому што задачу себе поставил: помереть. И ты туда же: воля Божия. Какая воля, если эти остолопы не спросили, на что у тебя аллергия?

– Это и есть воля Божия.

– Это у нас ещё легко болезнь протекает. Кислородную маску не дают, как другим, на полсуток. В реанимацию не волокут. Вставать, ходить чуть-чуть можно. Щас капельницу снимут – гулять с тобой пойдём. Я тебе покажу кое-что, – доверительно произнёс старый водитель, который в моменты, когда отступали кашель и боль, совершал короткие разведвылазки.

После капельницы, несмотря на сопротивление батюшки, старик прихватил его под локоток и подался из палаты в коридор, где потихоньку слонялись те, кого «корона» отпускала. Двери палат в коридор были распахнуты. Филиппыч прокуренным пальцем показывал вправо:

– Видишь, старухи вокруг стола сидят, чай третий раз пьют? Вот… Чо побледнел? Мутит? От вида еды? Нормально. Скоро сам запросишь есть. Дальше пошли. Во, видишь, слева четырехместка? Клали туда самых молодых. Троих вынесли! А почему? А потому што крылышки опустили: всё, мол. А старухи чо? А старухи спорят, когда правильно рассаду садить, в феврале или в марте. Разницу сечёшь, отче?

В палате Филиппыч заставил батюшку лечь на живот и делать дыхательные упражнения, которые им показал врач на обходе.

– Полагаю, достаточно, – устало сказал батюшка.

– Ты посмотри на него, полагает он. Ты по сколь минут кажин день молишься?

– Часами. При чём тут это?

– При том, батюшка! Это сильнее молитвы. Разработаешь лёгкие, будешь молиться и петь, что вам там полагается. Нет – сипеть будешь, и то коротко. Спишут тебя с поста. А позанимаешься, помолись-ка, отче, за наших девчат. Ох, и мучаются они с нами. Сомлели там в этих маскхалатах, в масках, в очках. Бедняжки…

Вспотевший, обессиленный священник упал лицом в подушку, но потом, откашлявшись, снова занялся дыхательными упражнениями.

– Пётр, а сам-то почему… не занимаешься? – через силу прохрипел своему физмучителю.

– А мне бы курнуть. Это б дело, конечно. А попыхтеть я ещё попыхчу. Разведаю, где бы курнуть можно, терпеть уже сил никаких нет. Старухе позвоню, а потом пойду в разведку.

А потом сарделькоподобным своим пальцем сноровисто набрал номер телефона, отвернувшись к окну, произнёс:

– Нинок! Ты как там без меня? Дрова не таскай помногу, по два-три полешка, ладно? В магазин не ходи, харчи всё одно свои есть. Не, долго не буду, тоскливо тут. Бабы бравые? Есть, куда им деваться. Бурятка одна особо приглянулась, бравенькая, прям бросился на неё! Нин, конечно, шучу. Только курить охота. Ладно, не ворчи.

Довольный, прицепил сотик на зарядку и чему-то улыбнулся в окно.

– Вот так, отче! Нина меня дома ждёт. Некогда залёживаться. Всем ливером чую – скоро выпишут! Есть захотел, а это великое дело!

И впрямь, утром следующего дня Филиппыча предупредили о предстоящей выписке. Сводили на снимки. Правда, через часик забежала очередной шуршащий «сугроб» и стала пытать, где его документы.

– Моё дело шоферское – куда путёвку выписали, там и лежу. А накладные мои где-то у вас.

«Накладные» никак не могли отыскать. К поискам присоединился сам Филиппыч. Пришёл довольный:

– Чо ты думаешь, батюшка? Мои документы сразу при поступлении забросили в кабинет, где мёртвых списывают. По возрасту решили, что залечат, и для облегчения работы все документы старичья в мертвецкий кабинет, – рассмеялся он, сверкнув стальными зубами с правой стороны. – Не на того напоролись! Я себе жизнь дважды продлил, между прочим. Ампулы мне афганец один подарил. Мол, станет если невмоготу в пути, кольнешь себе прямо через штаны и до больницы дотянешь. С войны у него остались. Но и вот. А я одну на случайного попутчика извёл. Запомирал у меня в кабине. Вколол ему и в медпункт на всех газах. А вторую-то свою ампулу – на напарника. Инфаркт с ним случился, до больницы далеко, но успел я. Поставили его на ноги. А потом меня шарахнуло через три года, но тут Нина моя спасла. А здесь, среди врачей, и вовсе не резон отходную петь! А тебя, батюшка, на снимок тоже требуют. Иди бодренько. Выше клюв, победа будет за нами!

Выпытав у батюшки, что показал снимок, старик успокоился. Хоть и медленно, но у батюшки тоже шло на улучшение. Старый шофёр записал номер сотового своего «Бога», сделал ему напоследок строгое внушение относительно уныния и, помявшись неловко, заговорщицким шёпотом спросил:

– Ты мне, отче, скажи, как мне бабку в рай пристроить? Чо сделать, штобы попала в хорошие условия, а? Не сейчас, конечно. А на перспективу? Я-то точно попаду в ад. Ругался, курил, выпивал, знамо дело. Собак брошенных подбирал, правда. Голодных кормил, когда подвозил. А она у меня – чистый ангел. А там, можа, какая тонкость есть, раз сделаешь это – и в раю? Жалко будет, если она в преисподнюю. Она ж такая. Как тебе сказать… Ээ, не поймёшь ты, батюшка… Да она меня и не бросит, поди. Скажет: «Меня к Петру моему». Чума! Пока, батюшка… Помолись потом за неё да и за меня, если случай такой выпадет.

Синие горы

Август пришёл в деревню на вкрадчивых мягких лапах, как разнеженный кот. Грелись на солнцепёках кабачки, наливались оранжевым тыквы, и только-только зарделись щеками первые ранетки, манящие к себе шкодливую пацанву. Июльский жар сменился спокойным умиротворением засыпающего лета. Ближе к вечеру село заливал золотистый предзакатный свет. Черёмушные кусты расправляли повисшие в жару листья, а мелкая животина спешила от речки к дому, слыша призывное бряканье вёдер с кормом. Убыстряет шаг и Людмила: задержалась в магазине с разговорами.

– Ведро инигрета съела, а я вонатый, – гнусит Толька, подскакивая рядом с соседкой. Зовет он её без затей – «Людка», хоть она постарше его матери. А если уж совсем точно, то в возрасте «ягодка опять». Сорок пять нынче стукнет.

Людмила торопливо идёт от магазина к своему немалому хозяйству, а Толька – соседский парень, привычно провожает её до дома. Ягнята ещё на полпути встречают, нетерпеливо блеют и спешат следом, как собачонки.

На привычный вопрос Тольки про дела она рассмеялась:

– Каки дела, сосед? То работа до пота, то наешься, да пузо заболит.

Тут Толька и выдал про «инигрет». Интересный он, Толька. Вроде дурак дураком, куда уж денешься от диагноза. Потому за глаза и зовут «Толька-дурачок». «Рояль» в деревне не зря появился, таких музыкантов ещё нарожают, не приведи бог. А как скажет – диву даются люди. Всё в тему и по делу. Вот и тут: ведь наворотила вчера Людмила винегрета в охотку. Литра на три кастрюля была, так всю её до верха настрогала. И подъедали этот винегрет целый день, да она ещё и селёдочки бочковой прикупила. С докладом про меню по улице не бегала, а Толька, как в воду глядел, взял и выдал. Так-что, сама «вонатая», что правда, то правда. Так Толька виноватых называет.

Работа у Тольки ежедневная и важная, как раз по его развитию. Целый день мечется от магазина по улицам: встречает и провожает покупателей по домам. Старухам сумки поможет поднести, заглядывая в лицо, смеётся, одергивая свою синюю в клетку рубаху. У каждой интересуется, как вот сейчас у Людмилы:

– Каво купила? Сама всё съешь? Паря, ты скупая!

– Ты бы женился да не скакал, как жеребец. И баба тебе будет чо-то куплять.

– А чо? Вырасту – женюсь. Женюсь, дети пойдут. А чо такова? – расцветает он в улыбке, вытирая рукавом под носом. Несмотря на лето, там вековечная сырость.

– Дак ты сначала сопли уйми, – незлобно посмеялась Людмила. – С соплями разве найдёшь жену? Тебе такую надо?

– Иди ты! Все нашли, даже пьяницы, пашто я не найду, – озадачивался он, расстраивался и, развернувшись, снова хлёстко шагал к магазину встречать нового собеседника. Край криво застёгнутой рубахи летел за ним раненой клетчатой птицей, дёргался, не поспевая за шагом.

Несмотря на совсем детский умишко, он в свои девятнадцать про невесту не для красного словца говорил. И женился бы, если бы его тайные желания читали. Да кто это в деревне дурачков всерьёз понимает? И про пьяниц не просто так. Оба родителя были выпивохи со стажем. И, по-хорошему, зашить надо было рот суровой ниткой обоим, да и родилку мамане ниткой прихватить, чтобы не рождались больше ущербные толяны. Да вот задний ход в таких делах не придуман.

«А зря», – думала Людмила, открывая калитку в свой двор. Двор был как двор. Обычный, деревенский, с курами, коровами, пустыми и полными вёдрами. Но Людмилка точно знала: в этом доме живёт счастье. И измеряется оно не количеством коров и не копяками сена в зиму, и даже не колхозной зарплатой. Счастье тихое, никаким безменом[4] его не взвесишь, метрами не измеришь. Это её Алексей. Любит он её с самой молодости. И хоть нынче вместо тонкого её стана теперь погрузневшая фигура и руки, как грабли, а чувства с Лёшей у них прежние. Даже не верится, что им давно за сорок. По сей день с поля ей тайком цветы привозит, чтобы дети не увидели. По сей день просит, чтобы воду сама не носила: всё думает, что ей что-то может повредить. А куда беречь? Скоро уже внуков можно ждать. Лишь бы с ним, с Лёшей, всё нормально было, потому что без него ей ни один день не в радость. Трактористы в жизни своей, кроме кабины да пыли, мало радости видят. И горько им аукается поле колхозное. Пару раз пенсию получил – и нет тракториста. И хоть Лёше до пенсии ещё долго, а Людмилка уже переживает: не захворал бы.

По пути к крыльцу задрала повыше палку, поддерживающую верёвки настиранного белья. Под тяжестью мокрых вещей они провисли, но длинная жердина высоко взмётывала постирушки. Полоскались на ветру ярко-красные платки и платья, синие мужнины рубахи, будто это вовсе не двор Людмилин, а какой-то океанский лайнер с флагами, как на картинке в журнале «Вокруг света». Сыновья, парни-погодки, сейчас в армии, поэтому всего две верёвки крест-накрест, а то бы и все четыре были.

Дочка Варя металась в огороде с лейкой. Судя по скорости, торопилась в клуб. Дорожки были столь же обильно залиты водой, как и грядки.

– Пашто столь воды-то расплескала? Опять, поди, по две лейки хватаешь? – ещё не услышав ответ, Людмила уже увидела за гороховыми джунглями отброшенную большую лейку. – Нельзя такую тяжесть тебе подымать!

– Да я только раз принесла по две, а так по одной, – отмахнулась дочка.

После перенесенной операции аппендицита родители остепеняли дочурку, но куда там: «Кто в деревне по одному ведру носит? Старухи да калеки. А тут ещё в клуб ансамбль приезжает! И по три ведра схватишь, лишь бы успеть полить и собраться», – думает девчонка, вытягивая из бочки очередную лейку. Грядки кажутся бесконечными: помидоры, морковка, укроп, вислоухие плети на огуречной грядке, под которыми полёживают зелёные колючие красавцы. По пути, между делом, Варюха схрустела уже два огуречка и даже вытащила из земли морковку. Пока маленький хвостик, чуть побольше пальца на руке, и Варька, оглянувшись на окна дома, тут же сунула недоросля обратно в грядку.

– Варька! Ты ж уже большая! Когда умишко-то нарастёт? – кричит от веранды мать, заметив совсем уж детскую дочкину проделку:

– Ей же ишо месяц наливаться!

Покончив с поливкой, Варя рванула в дом собираться. Деревенские сборы без особых затей: ноги в бочке вымыть, пятки мочалкой оттереть. В баню забежать, голову бегом помыть. Найти в шкафу платье понаряднее, перетянуть талию тоненьким ремешком. А потом выскочить в ограду с расчёской и прямо под лучами вечернего солнышка досушить волосы.

И, если мать успеет остановить, забежать на кухню и что-то сжевать, уже на ходу. Варюха уже не восьмиклассница, а студентка техникума. Да не просто студентка-второкурсница, а отличница и на этих каникулах попробует поступить в институт! В клубе у неё сегодня будет самый настоящий городской наряд: пышное платье и высокие каблуки-сабо. Лишь бы пятки не подвели. Грязь с грядок – дело въедливое!

Крутанувшись перед зеркалом, звонко процокала Варюха по крылечку.

– Я из клуба к бабушке ночевать уйду. Обещала ей. Слышь, мам?

– Слышу. Она уж хвастала мне, что вы сговорились. Почо ты эти колодки-то надела? Все ноги вывихнешь! – ахнула вдогонку, глядя на уродливые туфли. – Только не блажи в клубе долго, ждать ведь будет! – крикнула уже вслед в раскрытое окно.

Подсвеченная вечерним солнышком, удалялась дочкина фигурка в августовскую теплынь и таяла в закатных лучах. Тёплой оранжевой кисеёй окутывали деревню сумерки, неохотно отпуская солнце на ночлег. Скрипками пели комары, гобоями мычали усталые коровы. Медленно брели они по домам и несли на своих боках надоедливого овода. И так не хотелось Людмиле отпускать этот вечер, наполненный привычными делами, заботами. А более всего – умиротворённостью от того, что дочка рядом.

Муж пришёл с работы, когда уже совсем стемнело. Неторопливо намывался возле бани, отфыркиваясь от воды, поджидал, когда супруга подаст полотенце и лёгкую свободную майку. Людмила поливала сверху из эмалированной кружки на багровую шею и бугристые плечи, поросшие рыжеватым курчавым волосом.

– Пары подымали?

– Не, в Кирилловой. А там корчёвнику! Больше с трактором валандались, – фыркая от попавшей на лицо воды, рассказывал он, а потом долго с удовольствием растирался стареньким махровым полотенцем, казавшимся до смешного малым в его огромных руках. Оглянувшись, не увидел рядом дочку, притянул к себе Людмилу и с удовольствием обнял.

– Ты чо это?

– Ничо, – насмешливо передразнил интонации жены. – Иди корми. Изголодался я, – со знакомыми с молодости нотками пропел вслед. Людмила поспешила на крылечко, стараясь, чтобы походка была лёгкой, будто ей снова двадцать, на крайний случай, всего тридцать лет.

Почаёвничали в тишине. Парни в армии – тихо стало теперь в избе, непривычно. Бывало, вечером то магнитофон крутят, то мотоциклами тарахтят до полуночи.

– С дочкой повеселее, да, Лёш? Дом-то как ожил после её приезда. Вот убежала на полчаса раньше – и затосковали. К осени опять улетит пташечка. Куда денешься – учиться надо, – погоревала Людмила за столом. – Но скоро ребята начнут возвращаться с армии, токо успевай встречины ладить. Варька-то отрезанный ломоть, поди, городского кого найдёт.

Поулыбались, с гордостью поглядывая на фотографии своих солдат, что, по деревенской традиции, красовались за стеклом буфета. Будто рядышком с батькой и мамой посиживают парни.

А Варюхин путь в клуб тем временем лежал через собственный огород. Так быстрее, чем улицей. Вплоть до изгороди отцом ещё с весны были простелены широкие доски на дорожки, чтоб ноги не мочить в росе.

Концерт в клубе, который раньше всегда радовал, сейчас показался Варе простеньким. Хотя, конечно, чужие гости всегда были интереснее своих доморощенных артистов. С другой стороны, ансамбль из соседнего села почти уж свой: раз в два-три месяца обязательно приедут, сделают концерт, а потом танцы в фойе. Кучкуются у крылечка парни: на крыльце те, кто уже отслужил в армии, на мотоциклах – помельче, ревниво на своих девчонок поглядывают. Больно уж ласково да весело те на музыкантов заглядываются. Варюхе эти переглядывания неинтересны: парни в городе посовременнее деревенских. Да и вообще жизнь в городе, словно фейерверк на праздник – яркая, искрящаяся, ни минуты спокойной нет. А в селе – как в стоялом болоте, никаких изменений. Хотя, если долго не бываешь – скучаешь.

Обычный деревенский клуб, простенькие плакаты на стенах, портреты участников войны, старенькие шторы и стулья разной степени инвалидности – всё было привычным, будто никуда и не уезжала. И немудрёные песни под две гитары были знакомыми, потому что уже не в первый раз тут звучали. Героями вечера, конечно, были эти парни из ансамбля, залихватски терзавшие электрогитары и ударную установку. Улыбнётся кто-то из них в зал, а у каждой из местных невест сердце замирает: ей улыбнулся!

После концерта, сняв свои ненужные в ночи сабо, Варя, отвязавшись от ухажёров, почти бегом по знакомым с детства тропинкам поспешила к бабушкиному дому. Найти его можно даже с завязанными глазами. Бежала туда Варя и маленькая из школы, и когда постарше стала. Любила свою бабулю так, как, пожалуй, все деревенские ребятишки любят – потому что по-иному просто нельзя. Родители чаще на работе, а бабушка – вот она. Да и повзрослев, не сразу расстаются со своими бабусями. И постряпушки там самые вкусные, и кровать – мягкая, и огурцы вкуснее, чем дома.

Зайдя в баню, Варя отмыла тушь с ресниц, умылась и тихонько прошмыгнула в дом, где дожидалась уже расстеленная кровать. Кровать тоже была необычная. Самый нижний матрац был набит соломой и сеном. На нём лежит стандартный, магазинский. Но тот, нижний, всё равно источал запах пшеничной соломы и травы, потому, пожалуй, и спалось на нём как в раю.

Проснулась Варюха от запаха свежих блинов, когда солнце уже щедро залило прибрежные вербы растопленным маслом первых лучей. От постукивания сковородника о сковородку сразу захотелось есть. Блинный запах царил по всему дому, а многообещающее шкворчание из печи уже манило за стол. Варька довольно потянулась, а потом резко уселась на кровати, опустив на яркие, почти оранжевые половицы ступни:

– Баб, ну и краска у тебя на полу, как апельсин! Я ни у кого такой не видала.

– Нитра! Маленько в магазин привезли, и мне досталась. Говорят, некрепкая супротив сурика. Но сохнет лихоматом. И шипко уж мне цвет глянется.

– И мне. Баб, у тебя там блины, да?

– А то ты не слышишь? Я ж знаю, что любишь. – Баба Аня заработала сковородником побойчее, выбивая исстари понятный домашний ритм: поварёшкой о сковородку, сковородником об её край, днищем сковородки о печь. И потом всё заново.

Поймав ногой под кроватью тапочки, Варюха выскользнула из дома в ограду. Наскоро поплескавшись под рукомойником, прикрученным за крылечком, поглядела на небо. Солнце уже оторвалось от сопки, где ночевало и вальяжно поплыло от реки в другой край деревни.

– Можа, огуречки малосольные будешь? Дак возьми там в сенцах. Они, однако, уж просолели, – надоумила из кухни бабушка.

А Варьке только этого и надо: завернула в темный уголок в сенцах, где на старой табуретке возвышалось эмалированное ведро с торчащими из-под крышки усами укропа. Подняв крышку, выудила парочку шершавых огурчиков и, не утерпев, тут же надкусила один.

– Каво ж аппетит портить? Садись за стол, не сухомять! – кышкнула её к столу бабушка.

– Детство, баб, вспомнила! Как не давала им даже сутки полежать, таскала один за другим, – смеётся довольная девчонка.

Отношения у Варюхи с бабушкой – самые душевные. Когда дед помер, Варя частенько приходила к бабушке ночевать. Посильно в доме помогала, хотя бабушке не помощник нужен был, а живая душа, чтобы было с кем чай попить. Чаёвничала бабушка с толком, не на бегу. И приучила маленькую Варьку пить чай из блюдца, да ещё и вприкуску с кусковым сахаром. Имелся у неё и сахар этот, и даже щипцы, которым его колоть.

Прикатив домой на каникулы, Варька, хоть и студентка уже, на всех парусах летела по деревенской улочке к бабушкиному дому. Спрятанный под раскидистым кустом черёмухи домок ещё издали подмигивал чисто намытыми стеклами глаз. И, едва ступив за калитку, попадала она в мир своего детства. Каждая доска на крылечке, да что там доска, каждый сучок был знаком до боли. Мать – колхозный агроном, дома почти не бывала, пропадая то на полях, то на току. И расти бы Варюхе в батькином тракторе, кабы не бабка: с нею, как у Христа за пазухой. Сколько секретов друг другу поведали – только им двоим известно.

А уж сколько словечек от своей бабульки переняла Варюха, не счесть. Порой кажется, что в каждом слове – бабушкина присказка. Спать ложится, а три самых простеньких молитвы, заученные с бабушкой, прочитает. А бабушка не отстаёт. Чирки свои называет «красотки», переиначив кроссовки на свой лад. Поглядела на чудные внучкины чулки по прозванью «малютки». Варюха тогда со смехом растягивала на пальцах струящийся капрон, показывая припрятанную длину чулка. Через пару дней баба Аня, распустив свои хлопчатобумажные чулки гармошкой, посмеивалась:

– Мои малышки совсем с ног упали. Твои-то на чём держутся?

Позавтракав, Варюха шустро прибралась на столе. А потом уж высказала свой секрет:

– Хочу попробовать нынче поступить в институт.

– Дак ты же учишься? Куда ишо поступать? – встревожилась старая. Внучкина учёба даром не проходит: баба Аня уже знает, что такое «сессия», «зачёт». И в эти страшные дни усердно молится о даровании ума своей студентке. Каждой пятёрке радуется, точно зная, кто помог.

– У нас один мужик тут был, зачитался и сдурел. Учишься же, почо ишо куда-то, головушку мучить. – Бабушка сокрушённо села у печи на табурет, положила на колени свои корявые маленькие руки и пристально вглядывалась в лицо внучки. Может, уже заучилась, вот и несёт всякую ерунду?

Обняв бабульку, чтобы успокоить, притиснула Варя её к себе и тоже загрустила. Хабаровск далеко от дома, затоскуешь – не прибежишь.

Баба Аня, выглянув в окно, увидела, что в грядке с батуном похаживают цыплята.

– Караул! – её как ветром сдуло. Варя едва поспевала следом.

– Цыпа, цыпа… цыпа! Идите, маленьки мои, идите, вылазьте на свет божий, – елейно выводила бабка Аня и трясла плошкой с нарубленной травой и мешанкой, которую успела прихватить на веранде. Но зловредные цыплята ни в какую не высовывались из луковых джунглей в грядке, до этого старательно оберегаемой и лелеемой. Сейчас гряда потерпела сокрушительное поражение – мелкая цыплячья поросль кощунственно мельтешила среди молоденького лучка, деловито его разрывая, выискивая в корешках всё самое вкусное. Лучок, что вчера после прополки стоял, как стройные ряды на параде, сейчас упал в лёжку.

– Гады вы, гады косоглазые! Чо натворили. Ты погляди, чо натворили! Ах вы, пропащи души! Сёдни же головы всем отрублю… – Елейные нотки пропали, и в голосе запогромыхивал металл, который, впрочем, не мог напугать никого во дворе.

Возле грядки хозяйка длинным прутом кое-как выгнала разорителей на тропинку, где уже могла стратегически развернуться. Погоняя выводок к пригону, стремительно прошла к воротцам из огорода, удивляясь собственной неосмотрительности: толком не прикрыла цыплят, и вышло сплошное разорение.

Видя, что помощь уже не требуется, Варя взяла с поленницы коромысло и знакомой тропкой пошла к колодцу. Журавель радостно скрипнул от первых прикосновений, послушное ведро занырнуло за водой. Не утерпев, Варюха попила через краешек ведра, остатки воды вылила в грядку моркови. Достала воды ещё. Наполнив принесённые вёдра, унесла их в баню. Это тоже был их с бабушкой ритуал – стирка, а вечером баня.

Метаясь от колодца к бане, оставляя на земле мокрые плешины от плеснувшейся воды, подумала неожиданно, что и ехать никуда уже не хочется. Может, и ни к чему её затея с далёким институтом? Отучится в областном центре и вернётся домой. И на выходные и праздники можно прибежать. Хотя… Скучно тут. Как подумаешь, что всю жизнь вот так цыплят из грядок гонять, картошку сажать-копать, воду на коромысле носить, такая тоска на сердце нападёт. Даже если станешь, к примеру, учительницей или фельдшером, всё равно жизнь не изменится.

Вспомнилось у колодца, как определили бабушке в квартиранты городскую учительницу. Вода у неё постоянно плескалась из вёдер, обливая голые ноги, и она звонко взвизгивала и смеялась.

Всё у этой учительницы было красивое, недеревенское. Босоножки, например, напрочь убившие прелесть новых деревенских сандалий. У босоножек был каблучок. Варюха с подружкой Маруськой, увидев такую красоту, в тот же вечер присели в своём кукольном домике, долго и старательно пыхтели, вырезая в сандалиях дырку на пальцах, как у настоящих босоножек. Маленькими гвоздиками, вынутыми из старой дранки, приколотили каблуки, приспособив пробки от вина. Гвоздик заколотили через подошву в пробку, и вся недолга.

Из отрезанного от старой куклы кусочка резины сделали лак для ногтей, тоже ничего сложного. Просто плеснули туда ацетона. Был он не красный, как у учительницы, а телесного цвета, но очень красивый, блестел, как настоящий. Дело было за помадой. Насобирав из своих копилок всё, что там было к тому времени, вскладчину купили одну помаду с красивым названием «Елена. Москва – Париж». Красивее Варюхи с Маруськой уже никого и не было в улице.

За все эти модные дела получили обе. Особенно досталось за сандалии, которым бы сносу не было, а они, оказывается, испортили. Хотя с этой дыркой на носке их можно было носить, когда уже стали малы.

Но окончательно учительница добила, когда достала из своей сумочки авторучку с четырьмя «запасками». Не с одной синей, как у всех, а с четырьмя! Они повиновались щелчку на ручке.

– У меня тоже такая была. С одиннадцатью пастами, – между прочим, заметила тогда Варюха. Приврала, конечно. Хоть бы с шестью. Нет, одиннадцать приплела.

– Не бывает таких, – с улыбкой засомневалась учительница, Наталья Евгеньевна её звали.

– Бывает! Бывает.

– А где она? Покажи!

– Да я её давно потеряла.

Да уж. Не все детские воспоминания в бабушкином дворе были радостными. Вот и наивное детское вранье Варюхино всплыло в памяти.

Погостив дома ещё четыре дня, она собрала свой чемоданчик: учебники русского языка, биологии, литературы, совсем чуть-чуть вещичек, потому что книжки заняли почти всё место. Вечером перед поездкой посидела с бабушкой, взяла заботливо высушенное в русской печке мясо, раскрошенное в крошку.

– В кастрюлю кинешь горстку, да картошину туда. Вот тебе и суп, – наказывала та, поглаживая Варюху по худенькой спине, где каждое ребро прощупывалось. – Да ешь там ладом, не жалей денег. Я с пенсии помогу, отправит тебе батька через почту. – Баба Аня махнула обречённо рукой и, отвернувшись к иконе, перекрестилась, пряча появившиеся слёзы.

Утром следующего дня Варюха уселась в отцовские «жигули», помахала рукой матери и бабушке, стоявшим у ворот, и кивнула отцу:

– Всё, поехали.

Больно уж хотелось скорее уехать из деревни в новую жизнь. В том, что она будет новой, большой и яркой, Варюха ни капли не сомневалась. Училась она всегда хорошо и, уж совершено точно, заслужила жизнь другого уровня, не болотно-деревенскую, а, как на американских горках, с головокружительными взлётами.

Людмила с бабой Аней остались у палисадника, некоторое время смотрели вслед. Вроде наобнимались и нажалелись перед дорогой, а уже затосковали.

– Щас полью в садочке цветки, да чаю попьём, мама. Иди ставь чайник, – отправила хозяйка старушку в дом. А сама, прихватив у завалинки ведро, расплескала воду из бочки на яркие георгины и двухметровые веснушчатые лилии, гордо вскинувшие оранжевые вихры над палисадником. Даже в пасмурный день они, как солнышки, освещали нарядный их двор. А сегодня день обещал быть жарким.

Уже заканчивая поливку, увидела, что Толька несёт к скамеечке у её ворот какие-то штакетины. Присмотрелась: из принесённой охапки возле лавочки он мастерил какую-то городушку.

– Толя, ты какой хлам тут наволочил? Каво строить взялся?

– Церкву. Ты чо, Людка, не видишь? Я вон даже крест сделал. – И радостно поднял над головой связанные в крест деревянные рейки, обвитые проволокой. – Молиться будешь.

– Иди ты отсуда! Крест он ишо не городил коло меня! – испуганно стала гнать его от дома Людмила. Неприятно торкнуло что-то в грудине, заколотилось в висках. – Иди-иди, строитель. Дома городи, да чашше молись, штоб матка протрезвилась. – И для острастки вышла из палисадника с ведром к Толяну. Сердитая, раскрасневшаяся, даже вознамерилась толкнуть ногой его строительство. Парень присмирел, притих. Собрал молча свои стройматериалы и, уходя, буркнул:

– Всем надо крест городить. – А потом заорал сердито: – И тебе, Людочка, в перву очередь! Вотачки!

Сама не своя вошла она в дом, где на столе уже парили чашки с чаем.

– Чо-то лица на тебе нет, – забеспокоилась мать.

– Переживаю. Успеют ли к самолёту? Да и шофёр-то он ишо молодой, – начала было хозяйка, да осеклась. И про Толяна смолчала. Мать-то в годах, сейчас же давление подскочит.

– С Богом пусть едут, не переживай, – в свою очередь успокоила её мать. Тоже не спала всю ночь, сон какой-то неладный приснился. Молилась потом, встав затемно, Николе-угоднику, чтобы чистую дорогу дал девчонке. Самолёты эти окаянные! Кто их выдумал? Страшно, хоть из дома девку не отпускай.

Так, пряча своё волнение за молчанием, допили чай и разошлись.

– Избу-то не мети вслед, не сдогадайся, – предупредила мать Людмилу напоследок.

А новенькие «жигули», которым ещё полгода не исполнилось, важно катили Варюху в новую жизнь. Очень уж ей хотелось сменить кооперативный техникум на технологический институт.

Билет на самолёт был сто раз проверен. Кошелёк – десять раз ощупан через тонкий бок сумочки. Дорога была ровной, утро солнечным, иван-чай алыми всполохами отцветал, коридорами вдоль трассы расстилался. И платье на Варюхе было красивым, и волосы ради поездки не в косы заплетены, а по-городскому – по спине рассыпаны. И казалось, всё в этой жизни сложится как надо. Но, видать, у Бога были свои планы на этот день.

Совсем уж близко от города отец, выйдя на обгон какого-то грузовика, увидел вдали встречную машину – военный ЗИЛ. Замежевался, резковато повернул руль, пытаясь встать в свой ряд. А опыту шоферского было всего два месяца по своей деревеньке. И улетели «жигули» под откос вместе с Варюхой, её планами и намертво сцепившим зубы Алексеем, кувыркалась машина, как подцепленная ногой жестяная банка.

Полёт был прерван куском бетонного ограждения, на который машина плотно наделась крышей. И было всё как в книжках: вся жизнь перед глазами, и брызнувшие дождём лобовые стёкла, и непонятно откуда взявшийся песок…

– Живая? Доча, ты живая? – послышался отцовский хриплый шёпот. Он ворочался где-то рядом, пыхтел, выбираясь из покорёженной консервы-машины.

– Живая! Живая. Не переживай. – Варя всхлипнула от страха. – Только придавило меня чем-то. Щас я.

Она протиснулась в измятое окно, с трудом освобождаясь от чего-то, что давило ей на спину. На коленях выползла наружу. В последний момент уже поняла, что ползёт по осколкам от лобового стекла, но боли не чувствовала.

Отец, увидев, что она выползла, пошатываясь, как пьяный, приблизился, обнял, и какое-то время они стояли молча, глядя на страшно исковерканную машину. Их машина ещё пять минут назад была новенькой, блестящей, как пасхальное яйцо, а эта?

– Доча, чо ж я натворил-то, а? Бестолочь я. Чо наделал… – выдавил он через силу сквозь сжатые зубы. – Но живая хоть, слава богу… – не сдержался и сдавленно проглотил какой-то пыльный сухой комок.

На трассе остановились машины, бежали люди. Варюха, очуманевшая от всего произошедшего, подобрала с насыпи выпавшую во время полёта туфлю, попыталась её надеть, но не получалось согнуться. Потрогав занемевшую спину, обнаружила шишку величиной чуть не с кулак. Но особых разрух в теле не ощутила.

– Ты, пап, жди милицию, а я поеду в аэропорт на попутке, билет ведь на руках, – виновато сказала она. Ведь именно она, дура непоседливая, подсказала отцу, что он успеет обогнать. И тот, перестроившись уже в свой ряд, снова вышел на обгон.

Какая-то женщина тоже пощупала осторожно шишку на её позвоночнике, сокрушённо покачала головой:

– Неладно у тебя там, на спине, не ладно. Езжайте быстрее к врачам. Тут часть стоит, у них свой госпиталь есть.

Пристроив у кого-то из местных машину в ближайшем огороде, отец повёз Варюху на попутке в госпиталь.

Присев в машине, Варя ощутила, что боль в спине стала нарастать. Сначала в горячке и не почувствовала ничего. Поэтому старалась сидеть осторожно, не двигаясь. Отстранённо смотрела на мелькающие придорожные кусты и осознавала, что едет в обратную от аэропорта сторону и все планы кувырком. Как это так? Почему с нею? Запоздалый страх приступил вплотную, охватил и трепал её теперь частой дрожью. Зуб не попадал на зуб. Отец, придвинувшись, обнял её аккуратно и придерживал, чтобы остановить этот нервный колотун.

В госпитале дежурный врач скомандовал прилечь на кушетку. Потрогав спину, сразу объявил: «Компрессионный перелом позвоночника. Ни в коем случае нельзя садиться. Лежи!»

Отец враз посерел, плечи опустились. Вглядывался во врача, ожидая ещё каких-то слов, а их не было.

– Вы водитель? А у вас что? Руки вперёд вытяните, присядьте.

– Ничего-ничего. У меня всё нормально Главное, ей помогите, – растерянно просил отец. Со своей Варюхой-горюхой он облазил все окрестные сопки в поисках грибов и ягод, но на мотоцикле, который водил уж больше двадцати лет. А новенькие «жигули» пока были для «погляду», больше времени был в комбайне. Какая нечистая дёрнула его согласиться ехать в этот путь самому? Можно было и соседского парня, Гриху, попросить, – ругал он себя последними словами, наблюдая, как дочку, шуструю и вёрткую егозу, переворачивают двое медбратьев, укладывая поудобнее. А она смотрит на него виновато, и в глазах слёзы. Из города вызвали машину скорой помощи.

– Я с вами в город, – начал было Алексей, обращаясь к врачу, который по телефону сообщал в милицию об аварии.

– Нет, мы ещё двоих больных повезём, и два сопровождающих. А вы давайте к машине, туда сейчас приедет милиция. Машину пока с места ДТП не увозите, указали подождать, – попросил доктор.

Разбитого, уставшего Алексея отпустили к оставленной машине.

– Бог своё, черт своё, – утешала Варю санитарка, намывавшая полы в приёмнике. Она же принесла кусочек домашнего пирога, так как вставать категорически не разрешали. А потом поила из чайничка, с носика. – Гадкое тут место – рядом с кладбищем. Трёх уж похоронили с нашего села. Около могилок, и столько аварий, как специально! Вас ещё вот Бог отнёс, живые, – перекрестилась она.

Странное дело, но после этих слов Варюха немного успокоилась: и впрямь, могла бы и совсем погибнуть. Живая, и слава богу. И отец жив!

Приехавшая скорая только называлась так гордо. На самом деле ехала она тихо, трясло немилосердно. На распяленных носилках внутри машины было совсем худо. Варюха поймала себя на том, что потихоньку постанывает. Ей очень хотелось, чтобы кто-то пожалел её в это время, хоть и болей особых не было. Просто ныло в спине.

В больнице бригаду скорой встретили у входа, долго катали Варюху по коридорам, похожим на какой-то бесконечный лабиринт. Брали анализы, делали снимки, писали какие-то бумажки. И когда она наконец оказалась на кровати в одной из палат, она обрадовалась, что этот бесконечный день заканчивается.

Завернувшись в одеяло, она мгновенно провалилась в сон. Неведомо как оказалась рядом баба Аня. Сидя рядом, гладила её по спине, трогая шишку и качая головой, просила никуда не ездить. Но она снова куда-то ехала, и опять перед глазами был тот самый военный ЗИЛ. И снова отец сворачивал в сторону обочины. А она, решившись, выпрыгнула из машины.

Проснулась Варюха от звука падения собственного тела, очутившись на полу рядом с кроватью. Испуганные больные вызвали медбратьев. Те осторожно переложили девчонку на кровать, а потом на всякий случай привязали поперёк кровати скрученной простынёй.

– Не езди сегодня больше никуда, поняла? – улыбнулся ей один из медиков. – Я тебя привязал.

Остаток ночи Варюха проспала, как будто ничего и не случилось. Молодой организм благополучно вытолкнул из себя, как занозку, аварию, а скопившаяся за день усталость, боль и долгое ожидание скорой помощи сыграли своё дело: уснула молниеносно и без сновидений. Но на любимую позу, на бок, не покушалась, помня о привязанной поперёк тела простыне.

А утром опять навалилось осознание: никакой поездки в институт не случилось. Неизвестно, что будет в ближайшем времени, так как врачи ничего определенного, кроме общих фраз, пока не говорили. А самое страшное – как известие об аварии перенесла баба Аня. Как ей об этом сказали родители? Как там мама? Отец, наверное, винит себя. Лёжа под одеялом, Варюха глотала слёзы, стараясь не всхлипывать, чтобы не беспокоить соседей.

Пришедший во время обхода доктор – круглолицый, напоминающий весёлый арбуз, хоть немного внёс ясность:

– Переломы компрессионные. Сейчас главное – покой, лежать на досках, ни в коем случае не садиться. Срастётся, ты ж молоденькая. Но месяца два полежишь. Потом полгодика на больничном, садиться нельзя будет.

– А учёба? – Варюхины глаза чуть не вылезли из орбит. Ей казалось, что вся эта история самое большое на пару недель.

– Пока надо забыть про учёбу. Хочешь, попроси учебники, тут учи. Сдашь всё экстерном. Кстати, наслышан, как ты вчера с кровати ещё раз улетела. На всякий случай будем тебя пока привязывать. Такое часто после аварий случается. – Помолчал, потом грустно добавил: – Учё-ёба… Радуйся, что жива осталась и сама ходить будешь. Видно, кто-то за тебя крепко молился. Тут вон рядом лежит ровесница твоя после ДТП. Никого не узнаёт, не говорит. И никогда, ты слышишь, никогда не встанет! Единственный ребёнок в семье. Мамка её на коленях полы тут моет и молится. Лишь бы рядом дозволили сидеть. Вот там беда. А ты «учёба»!

Потом доктор обходил каждую из лежащих. С иной говорил совсем чуть-чуть, насмешливо, с другой – долго и строго. С Варюхиной соседкой, гундявой бабкой лет семидесяти, практически не говорил.

– Не вставали? Почему? Чем дольше вы будете себя беречь, тем хуже для вас. Вы так и не адаптируетесь. Вы вполне можете уже вставать на костыли. А если намерены лежать, то, пожалуй, завтра и выпишем вас.

Не слушая занывшую старуху, шагнул к следующей кровати. У бабульки в гипсовом сапожке со шпорой засиделся. Та, маленькая, как воробышек, готова была хоть в пляс. Спрашивала, как ей вставать с «этой бедой». Демонстрировала умение подтянуться на кровати, схватившись за вожжи, привязанные к головке кровати. Хвастала «царапучкой» – проволочной петлёй из алюминия. Посиневший большой палец воинственно торчал из гипсового сапожка, и даже неопрятный гипс на нём выглядел, как залихватская кепка. Бабушка-воробышек рассказала врачу, что приспособление ей сделал гипсовщик Сергей, которого, как поняла Варюха, все обожали. Царапучкой бабка лезла в широковатый сапожок и чесала ногу. Варька порадовалась, что хоть гипсом её в этой больнице не наградили.

После обеда Сергей пришёл и сам: высокий, нескладный, в коротких штанах, похожий на Юрия Никулина на арене. Он проверил, как схватился гипс у лежащей возле окна женщины. Её торс больше напоминал мумию. Для неё он принёс подобие хоккейной клюшки из проволоки. Конец клюшки был обмотан гипсом, как будто к клюшке прилипла миниатюрная шайба. Медик помог женщине встать и показал, как орудовать клюшкой, царапая спину. Когда Сергей ушёл, женщины наперебой взялись его хвалить, какой он понятливый и обходительный. Получалось, что гипсовщика, страшненького, на Варин взгляд, длиннолицего и нескладного, любили все без исключения. «Мумия» со смехом рассказала, как он ей вырезал отверстие внизу гипса, чтобы она могла ходить в туалет, раскрывая такие подробности, что Варька краснела, а оставшаяся часть палаты заливалась смехом.

– Сказал, чтобы сегодня всё испробовала. А если будет неудобно, он завтра снова мною займётся.

– Короче, ты с утра уже топай к нему в гипсовочную и говори, что неудобно, мол, займись мною ещё раз, – со смехом рекомендовали ей подруги по палате.

Вечером тётя Нэлля, рука которой была загипсована, как у примерного школьника, поднявшего руку вверх, звонко закричала:

– Четырнадцатая команда, на выход!

Варюха скосила глаза на дверь. Все, кто был не привязан к кровати вытяжками, приподнялись с постелей и, достав костылями из-под кровати судна, костылями же потихоньку погнали их к туалету. С санитарами в больнице был полный швах. Полы мыли приходящие к кому-либо родственники, они же выносили судна за лежачими. А те, кто двигались, утром и вечером «играли в футбол», гоняя судна под предводительством тёти Нэлли, гордо несущей чьё-то «неходячее» судно в руке. В коридоре порой сталкивались с командой 13 или 12 из соседних палат. Веселее было, когда шла 12-я палата, – мужчины после аварий. В коридоре раздавался громкий гогот, и Варюха немного завидовала ходячим. Ей было нельзя погонять судно вместе со всеми. Только лежать и семафорить глазами в потолок.

С судном, будь оно неладно, история была почти плачевная. Представить, что кто-то понесёт Варюхины «накопления», было неприятно. Решила потерпеть – всё равно кто-то из своих приедет. Терпение давалось не в тягость – есть, лёжа на спине, было неудобно. А значит, и судно по серьёзным делам пока не к надобности. И лежала Варюха почти впроголодь, попивая жидкий противный чай из поильника, таская с тумбочки баранки и сухарики. Когда всем приносили суп, ей давали только кашу. Однажды она попросила себе первое. Поставленная на грудь тарелка опасно колыхалось. Дело закончилось мокрыми щеками, облитыми каким-то рыбным супом. С первым пока решила завязать.

Пришедший как-то вечером медбрат спросил:

– А может, волосы обстрижём? В крови ведь всё. Ещё вшей заведём.

– А, режьте, – махнула рукой Варька. Сама себе она представлялась страшным поцарапанным чучелом с грязным колтуном на голове. Ей было всё равно, что чистенький, в белоснежном халате медик с красивыми добрыми глазами касается её волос своими длинными пальцами с аккуратными ногтями. На Варюху вообще накатило какое-то безразличие.

Виктор, так звали медбрата, достал из кармана халата ножницы, отрезал добрый хвост прядей, для удобства сдвинув все волосы на одно плечо. Варя просто приподняла голову и прикрыла глаза. Волосы у неё были до пояса, и она ими очень гордилась в доаварийной жизни. И она боялась, что, взглянув в момент «обрезания» на медбрата, попросту разревётся.

Хоть и не видела перед собой зеркала, пальцами рук она ощущала, что в волосах песок и запекшаяся кровь. Осколки лобового стекла здорово поцарапали шею и висок.

– Нагрею тебе завтра воды, попробуем ещё и помыть, – пообещал медбрат. Улыбнулся виновато, видя её сожаление по поводу упавшей на кусок клеенки бывшей косы.

Бабки-разведчицы вечером вовсю подшучивали:

– Приглянулась, однако, медбрату. Нам ничо не намывает, ничо не стрижёт. А тебе, вишь, воды нагреет. – Тётка Нэлля закатилась смехом.

А Варе было не смешно. Ей казалось, что в этой больнице она валяется всю свою жизнь. Недавние дни, когда она крутилась в огороде, бегала на речку или в клуб, казались нереально далёкими, сказочно счастливыми. По вечерам, когда в палате зажигали свет, особенно сильно хотелось домой. При мысли о далёкой бабуле, о её припасах, заботливо уложенных в чемодан, слёзы сами по себе начинали катиться из глаз.

– Студентка! Хвастуша несчастная. Ещё и папку подставила. «Обгоняй, успеешь. Мы же торопимся», – вспоминала свои последние перед аварией слова и готова была саму себя раздавить за них.

По счастью, утром следующего дня в больницу прибежала старая знакомая, бабушкина квартирантка Наталья. Похожая на взъерошенную ворону, она влетела в палату, быстро нашла Варюху и, обняв, прошептала:

– Слава богу, нашла. Твои позвонили мне домой, с почты. А сами ни больницу не знают, ни отделение. Обзванивала, нашла, сообразила, где ты.

Узнав, что у Варюхи затевалась «баня», попросила воды, тазик. Медбрат разрешил перевернуться на живот, помог сместиться поперёк постели, а между кроватями поставил тазик с водой. Варюхина горемычная голова удостоилась тщательной помывки. Наталья осторожно ощупывала голову, массировала с пеной кожу, смывая дорожную грязь, насохшие корочки…

– Бедненькая ты моя. А я тут совсем рядом живу и ничего не знаю. Беда с вами. Есть же мой телефон у родителей, почему же сразу не позвонили?

– Растерялись, наверное. Как они там?

– Нормально. Переживают, конечно, мать плачет. Я им всё расскажу, как ты и где. Прибегут.

– Нет, нет! Скажи, чтобы не ездили. Я не хочу их пугать. Пожалуйста, скажи, что всё нормально, но посетителей не пускают особо!

Мягким полотенцем Наталья протёрла Варюху. Дойдя до коленей, испугалась:

– Это ещё что?

– Ничего страшного. Из машины выползала, стеклышки поцарапали.

– Ты покажи хирургу. Ранки как свежие. Может, там стекла ещё много?

– Ладно! Покажу. Они с моей спиной возились, а про коленки я и не жаловалась, – созналась Варя.

Пришедший вечером на вечернее дежурство медбрат с удивлением посмотрел на Варю:

– Да ты у нас красавица! Пушистая, золотистая, – рассмеялся он, – зря я тебя обкорнал-то, ой зря! Может, помыли бы сегодня, и всё было бы хорошо.

Варюха и впрямь выглядела в этот день куда лучше, чем в первые дни. Укороченные волосы, отмытые от налипшей крови и песка, распушились. Неумелая стрижка – справа до плеча, слева до середины лопатки, неожиданно сделала её какой-то хрупкой и немного неземной. Волосы пушились вокруг головы. Даже лицо, казалось, посветлело, утончилось, и глаза стали больше.

Виктор, привязывая Варюху на ночь, задержался чуть подольше и даже присел рядышком.

– Ты не переживай, Варюха-горюха. Переломы нестрашные, спинной мозг не задет. Главное, не садись рано, чтоб осколки не сместились. И всё заживёт. Завтра тебе разрешат переворачиваться и лежать на животе. Начнут с тобой делать лечебную физкультуру, специалист у нас есть такой, инструктор ЛФК, – тронул он узенькое запястье Варюхи.

– Судно мне подай, – проскрипела некстати соседка.

– Я один не справлюсь, сейчас с помощью приду, – пообещал Виктор и, досадливо улыбнувшись, убрал свою руку.

Баба Надя славилась не только плаксивостью и жалостью к себе. Процедура укладывания её на судно была целым ребусом. Как ни старались два медбрата, устанавливая судно под её телом в положенном для этого месте, как не подтыкали со всех сторон холодные клеёнки, на простыне в любом случае образовывалось мокрое пятно. Это приводило медбратьев в ступор.

– Бабуль, у тебя, может, дырочка в другом месте? Ты ж феномен! Мы всё перекрыли, а у тебя опять потоп, – изумлялись они. Потом начиналась процедура замены белья на кровати. Баба Надя вопила на все три этажа, и у всех, даже неходячих, была мечта выйти из палаты.

После того как эпопея с туалетом и сменой белья окончилась, Нэлля ворчливо заметила, повернувшись к бабе Наде:

– Всю малину ты сбила со своим судном. Какая тебе разница, подадут судно или нет? Всё одно мокрая. А тут така любовь намечалась.

Варюха уставилась в потолок и сделала вид, что разговоры вовсе и не о ней. Отвернуться и зарыться в одеяло было невозможно.

Но зато на следующий день был настоящий праздник. Ей разрешили переворачиваться на живот! Спина от непрестанного лежания уже чувствовала стыки досок под матрацем. И очень хотелось поменять позу. Инструктор лечебной физкультуры, симпатичная усталая женщина с рыжими кудряшками, помогла перевернуться на живот. И сразу показала несколько упражнений, которые разрешено делать. Правда, стоять на коленях было невозможно. Докторша заинтересовалась Варюхиными коленками, пригласила хирурга. Тот, осмотрев колени, убежал, а вернулся с лоточком и инструментами. Из поцарапанных коленей достал несколько крупинок стекла размером с гречку. Коленки густо замазали зелёнкой.

Но зато после этих болючих процедур принесли обед. И впервые за пять дней Варюха поела суп. Это был обычный больничный суп с крупной перловкой и какими-то лохмотьями в виде мяса. Но какой же он был вкусный! Она съела его весь, а остатки ещё и помакала кусочком хлебушка.

В положении лёжа на животе можно было не только мыть голову, но и рисовать, и писать, и есть. Жизнь потихоньку налаживалась.

Сергей по Вариной просьбе принёс испорченные листы фотобумаги, на обороте которой она с удовольствием рисовала лица своих соседок, а на память – бабушкино лицо. А первым делом написала письмо домой, маме и бабушке, чтобы сильно не переживали. «В гости ко мне не надо, всё хорошо. Еды хватает. А в палаты сильно не пускают, ворчат», – приписала в конце. Больно уж не хотелось, чтобы мама и бабушка увидели её, беспомощно лежащую на этих досках и сиротски тощем матраце. Будут потом слёзы лить. Письмо сходила и сбросила в почтовый ящик тётя Нэлля, у которой были с собой конверты. Оказывается, лежала она уже второй раз. А переломы получала, падая в приступе эпилепсии. Разговорилась как-то вечером:

– Да, девки. Такая вот беда со мной. Завалюсь, так не пугайтесь, медбратьев зовите, – грустно улыбнулась она. – Три месяца ходила с одной рукой. Выписалась, две недели дома побыла, а тут снова приступ. Упала и сломала вторую. А ещё говорят, что бомба в одну воронку не падает. Падает, ещё как! Потому я тут все ходы-выходы знаю, куда сходить, кого спросить. Как родная тут стала. Конверты, открытки и с 7 Ноябрём, и с Новым годом заодно беру – мало ли когда лихоманка опять затреплет.

Тот ужас, что возник у Вари в первые часы от аварии, от звучания диагноза, от мрачных перспектив и внезапно обрушившихся планов и надежд, стал проходить. В больнице увидела, что травмы бывают куда страшнее, случаются и у старых, немощных людей. А самая страшная, изломанная судьба была в седьмой палате – подключенная к бесчисленным проводкам и аппаратам девчонка с забинтованной головой, о которой как-то рассказал врач. Её мать все эти дни была рядом, порой приходила и в 14-ю палату, мыла полы, повторяя: «Выздоравливайте, ради бога».

И получается, у Варюхи ничего особо страшного не случилось, и впереди целая жизнь. Будто бежала-бежала и запнулась. Упала. Лежит на земле, и вот-вот встанет, понесётся дальше. А самое главное, поняла, что добрые, участливые люди есть везде, и в больнице тоже.

Вездесущая тётя Нэлля вечером строго спросила:

– Варька! У тебя когда стул был?

– Какой стул? – прикинулась непонимающей Варя.

– Не дури! Человечий стул! Вот тебя ни разу не футболила.

– Я ещё маленько потерплю.

– Сколько дней ты терпишь? У тебя там заворот кишок произойдёт, доиграешься.

– Не произойдёт. Я мало ем.

– На клизму напрашиваешься? – не унималась Нэлля. Клизма была всеобщим пугалом. Мало того, что и в хорошей-то ситуации естественный процесс проходил в обществе, так в случае клизмы ещё и при помощи дюжих санитаров или медбратьев. А в случае с бабой Надей это был вообще концерт. Но ещё страшнее была угроза:

– Вот твой медбратик-то обрадуется.

Вечером, при очередном «пристёгивании» к кровати, Варюха постаралась выгнуться еле заметным мостиком. Как только медбратья ушли, опустила спину на матрац. Под «ремнём» оказалось свободное пространство. Пока остальные засыпали, Варюха представляла, как ей ставят клизму, и умирала от стыда. Дождавшись, когда все уснули, поползла к изножью постели, выскользнув из-под простынной петли, аккуратно встала. Голова пошла кругом, пришлось даже ухватиться за головку кровати. Постояв несколько секунд, Варюха осторожно, будто лом проглотила, пошла в сторону выхода из палаты.

– Куда? – шёпотом спросил кто-то с постели.

– Тихо, я скоро, – так же тихо ответила Варя.

Когда уже возвращалась обратно в палату, её чуть не сбил молодой парень в коляске. Не сдержавшись, громко прошептала:

– Ты поосторожнее! Лихач!

Утром во время обхода бабки не преминули поябедничать лечащему врачу на упрямую девку без «стула».

– Нет, всё нормально, я сходила, – улыбнулась Варюха врачу и покраснела. Тот, не поверив на слово, пропальпировал живот и успокоился, – никаких грозных признаков каменных завалов в животе у спинальницы не было. Напротив, живот упал чуть не до позвоночника. Бабки огорчились: вечернее представление сорвалось.

А потом в палату прикатил на инвалидной коляске черноглазый улыбчивый парень с «самоваром» на ноге.

– Где тут у вас девчонка-то, старые? – весело завопил он, перепугав некстати спящую бабу Надю. Та умудрялась храпеть в любые часовые промежутки – после завтрака, перед обедом, после обеда, и перед самым ужином. А в часы бодрствования жаловалась на боли и жуткую бессонницу. От весёлого крика парня она проснулась и слезливо запричитала:

– Сроду раз сон пришёл, а ты, аспид калешный, орёшь тут.

«Аспид», похожий на цыганёнка, шустро зарулил прямо к Варюхиной кровати, припарковался.

– Володька, – подал для знакомства парень руку. – Ты уж прости, что я вчера чуть не наехал на тебя.

Рука у него была маленькая, но крепкая, с почерневшей возле ногтей кожей, и жесткими мозолями.

– Варя.

– Тоже лихач? – улыбнулся новый знакомый.

– Нет, мы с аварии с папой.

– Я и говорю – лихач. Здесь почти все после аварий, исключая бабусь. Эти просто в доме упали, а мы все – скоростные. Я, к примеру, водитель «скорой помощи», мне сам Бог велел летать.

– Это ты на «скорой» себе ногу повредил?

– Ну да. За больным торопились.

– Ой, хорошо, что меня не ты вёз! Я бы вторую аварию не пережила, – рассмеялась Варя. С этим смешливым «лихачом» было легко и просто.

– Вот наш второй этаж – «лихачи», после ДТП. Третий – косачи, там глазное отделение, у них у всех один глаз заклеен. Они «косачи» или «пираты». Четвёртый – «самогонщики». Там урология, у всех после операции трубочка из бока торчит и капает в бутылочку, – весело рассказывал он о больных собратьях.

– А ты давно тут катаешься?

– Месяц уже. Дома отдохну – и снова сюда, «самовар» подтягивать, – показал он рукой на страшную конструкцию на ноге, проткнутой в нескольких местах спицами.

– А ты? Надолго сюда? Что врачи говорят?

– Не знаю. Вроде два месяца. – И Варька неожиданно для себя заревела. И не хотела, а слёзы сами полились. Может, потому, что Вовка был почти её сверстником. А может, из-за того, что на ногу его больно было смотреть: спицы пронизывали её насквозь и кончики спиц прикрыты пробками от пенициллина.

А вообще был он компанейский, ему можно было довериться. – Погоди, погоди, – растерялся он. – У тебя ж всё целое, гипса нет. Значит, не страшно. Прекрати сырость разводить. Ты в шахматы играешь? Ну, тогда жди, я за шахматами, щас приеду.

«Газанув» воображаемой педалью, он так же стремительно укатил в коридор. Не прошло и пяти минут, как появился снова, с коробочкой шахмат. Аккуратно поставил на колени доску, расставил фигуры и жестом пригласил ходить. Игра и впрямь отвлекла от тоскливых мыслей. Варька с удовольствием двигала фигуры – спасибо отцу, научил ещё в детстве. Правда, лёжа играть было не очень удобно. Начинала болеть шея, которую всё время приходилось тянуть вверх и вбок, чтобы видеть фигуры.

Вошедший в палату доктор, увидев, что Варя не лежит на спине, а опасно изогнулась, без лишних разговоров смёл шахматные фигурки себе в карман, доской отвесил лёгкий подзатыльник «лихачу» и жестом показал ему на выход.

– Горб размечталась получить? Ещё раз увижу – поедешь домой.

Варя подняла виноватые глаза на доктора.

– И не гляди так на меня. Сказано – нельзя, значит, нельзя, – буркнул и, выпятив свой живот-арбуз, удалился. Странное дело, но после ухода гостей из палаты настроение заметно поднялось. Загомонили бабки.

Игнатьевна, та, шустрая, с сапожком из гипса, взявшись за тканевую петлю, раз за разом поднималась от подушек, подтягиваясь к ногам. Баба Надя, глядя на неё, ныла:

– Ты маленькая, вот и подымашься. А во мне центнер весу. Я не смогу себя поднять. Мне дайте трое мужиков, один не удержит.

И в этот момент в палату вошёл Алексей Петрович – Варюхин отец.

– Папка! Папка! Я тут! – закричала ему Варя, потому что отец растерянно оглядывал палату, пока наконец не увидел кровать, где лежала дочка. Свет из окна слепил его, он близоруко щурился, силясь рассмотреть лежащих, а потом медленно подошёл к ней. И Варя увидела, что за эти дни он сильно похудел, щёки впали, широкая прежде спина как-то ссутулилась, а брюки держались за счёт ремня. К тому же на висках вылезла седина. Ни одного дня в больнице не испытывала она такого ужаса, как сейчас. Будто отец приехал к ней спустя десять лет, состарившись.

– Ой, папка! Ты чего так похудел-то? – Слёзы сами собой покатились по лицу. Варя моргала старательно, пыталась их скрыть, да куда там – льются речкой. – Садись, садись, скорей рассказывай, как там наши? Как мама, бабушка?

Отец присел на краешек прикроватной тумбочки, ещё раз оглядел дочку и, выдохнув, сказал:

– Нормально всё. Косим сено помаленьку. Переживаем из-за тебя. Мать хотела приехать, Наталья говорит, мол, нельзя много гостей. Как ты-то? Что врачи говорят?

– Нормально. Жить буду, – улыбнулась она и неожиданно погладила отцовскую руку. Даже руки у него похудели, и отчётливо проступили на них серо-синие вены.

– Вот, тут яблоки и виноград, мытые. А я пойду найду нож, дыню порежу. – Он тихонько подался к выходу из палаты, несколько раз оглянулся на дочку.

А Варюха, забыв от радости, что нельзя прилюдно вставать, поднялась и на цыпочках стала обходить кровати, раскладывая в ладони и на тумбочки виноград.

– Ты чего это ходишь-то? – изумилась баба Надя.

Нэлля только хмыкнула. Она видела, что уже второй раз по ночам Варюха потихоньку уходила в туалет. В этот момент с порезанной дыней возвратился в палату отец.

– Так ты ходишь? Сама? – спросил он и, усевшись на дочкину кровать, протёр кулаком глаза. – Мне ж сказали, что сломанный позвоночник, я весь исказнил себя.

– Да он по-хорошему сломан. Компрессионный называется. Нерв не задет. Хожу тайком, а садиться вот точно нельзя.

– Но я тогда обрадую своих-то, – радостно выдохнул отец. – Мы ж там все зачуманели, как жизнь будто кончилась. А куда позвонить, с кем поговорить – и не сообразим, чурки деревенские. – И слезинку незаметно кулаком стёр со щеки, но всё равно Варя заметила. От греха подальше тихонько занырнула в постель, пока не попалась врачам. А отец, обрадованный увиденным, посидел ещё немного и заспешил на вокзал, домой, с добрыми вестями.

В рейсовом автобусе он сидел на самом первом сиденье, нетерпеливо заглядывал вперёд. Проезжая злополучное кладбище, напротив которого перевернулась машина, вгляделся в дорогу. Обочина как обочина, некрутая. На мотоцикле бы просто съехал, и всё. А тут без сноровки перевернул свою коробочку. О том, что машина, ещё неделю назад сверкавшая новеньким лаком, превратилась в помятую жабу, не думалось. Сегодняшний день подарил самое главное – он увидел, что Варя ходит. Ночные кошмары с обездвиженной дочкой ушли из головы!

Он вспомнил, как вернулся тогда домой поздним вечером, в день аварии. Сел на крылечко и окаменел, обхватив голову. Ничего не шло на ум. В глазах была дочка, лежащая на больничной кушетке. И в это время с полей приехала жена. Хлопнула дверца газика, послышались её шаги.

– Но, всё ладно? Успели на самолёт? – спросила она сразу. И он не нашёл ничего лучшего, как сказать: «Я ведь её сегодня убил». Жена как стояла, так и упала наземь. Подбежав к ней, поднимал её с земли, а у самого куда-то враз пропали силы. Упав рядом на коленки, трепал по щекам и бормотал:

– Авария у нас случилась. В больнице она. Слышь, Люд? В больнице, говорю.

Ох, и получил он тогда от своей Людмилы за это «убил». Про аварию уж молчала – сама же настояла на том, чтобы именно он отвёз дочку. Страшные же слова доктора «позвоночник сломан» сказал уж утром следующего дня.

Не хотел потом в дом заходить: всюду видел заплаканные глаза жены. Почернела вся, будто состарилась за час. И всё чаще останавливалась у бабушкиной иконы. Сроду, бывало, лоб не перекрестит. И икона стояла на божнице, как память о бабушке. А больше по стародавней деревенской традиции, как у всех, чтобы было куда на Пасху яичко положить. А тут всё стоит да стоит напротив неё, шепчет. Сама себе тоже простить не может, что прогнала в тот день Тольку-дурачка с его «церквой» от ворот. Рассказала потом мужу, да и разревелась. Мол, строил бы церкву да крест и молился под её воротами, блаженный, может, беда бы и обошла дом.

Бабе Ане про аварию рассказывать пока не стали. «Выпишется девчонка, потом уж расскажем», – решили на семейном совете. Улетела, сдаёт экзамены, вот и весь сказ. А про то, что сам худеть на глазах начал – понятно. Сенокос в разгаре, не до жиру.

В общем, грустно жилось в деревне без Варюхи. И добрые вести, что вёз Алексей домой, были как раз вовремя.

А в больнице в этот день Варю было не узнать. Как будто засохший цветочек на окошке водой полили. Ожила. И будущее уже не так страшило.

А тут ещё «лихач» Вовка привёз газету, свёрнутую трубкой. Улыбаясь, развернул свёрток: внутри лежал букетик лесных ромашек. Варя обомлела. В серых стенах больницы эти ромашки казались нереальными. Она молча смотрела на них и даже забыла, что следует говорить в таких случаях. А Вовка любовался реакцией и улыбался во весь рот.

– Как ты догадался, что я их люблю?

– Не знаю. Как-то само собой получилось.

– А как ты их нашёл в городе? Это… мне?

– Смешная ты! Конечно! Как, как… Наколдовал.

– Ой, колдун нашёлся. Фёдора на рынок сгонял два раза, – без особых церемоний «сдала» лихача тётя Нэлля.

– Тёть Нэлль! Полчаса без нашего Фёдора невмоготу? – в отместку кольнул Нэллю шустрый водитель.

Тётя Нэлля раскраснелась до яблочного оттенка, замахала здоровой рукой и быстренько вышла в коридор:

– Жарко тут. Охолонусь маленя, – бросила напоследок.

Довольный Вовка расхохотался.

– Дядя Федя лежит со мной в палате. Рука сломана, на мотоцикле улетел. У вашей правая рука в гипсе, у нашего – левая так же загипсована. Соберутся да смеются друг над дружкой. А он ещё и поёт. Выйдет покурить, а там скамейки под соснами. Вот и распевает. Ваша Нэлля и присоседилась петь. Подруживают, в общем.

– А нам говорит, на процедуры ходит, – улыбнулась Варька.

– Я его и отправил на рыночек, через дорогу. Говорю, попроси ромашек кого-нибудь принести. Он заказал, а через день ещё пошёл – принесли. А что ещё хочешь с рынка?

Варьке хотелось бы, конечно, дыню, как та, что принёс отец. Но просить такую наверняка дорогую покупку стыдно.

– Морковку люблю, пока она молоденькая, – поскромничала она.

Стоит ли говорить, что намытая до прозрачности юная морковка на другой день уже торчала победно хвостиками из большой пластмассовой чашки на тумбочке Варюхи. Она довольно хрустела ею, доедая уже третью. Рядом на постели недовольно морщилась залежавшаяся бабка Надя. Задорный хруст был не по зубам бабке Наде. Точнее, не по дёснам. С зубами у неё было совсем неважно. Бодрствуя, она умудрялась придерживать рот в приблизительной анатомической форме, а уснув, начисто забывала, и губы поджимались куда-то под нос, туда же подтянув и подбородок.

«Хорошо, хоть у меня зубы не вылетели во время аварии», – нередко испуганно думала Варюха, поглядывая в сторону спящей соседки.

От долгого лежания в одной позе временами казалось, что матрац стал толщиной в сантиметр. Стык досок под ним ощущался совершенно явственно, и чувствовались не только края досок, но и сучки в них. Перевороты на живот уже не особо спасали.

От накатывающей тоски спасали «лихачи». В один из выходных Володька устроил гонки по коридору на инвалидных креслах. Четверо на колясках веселились так, что даже лежачие тянули головы в сторону дверей, хоть что-то увидеть. Варюха тихонько подошла к открытой двери и, прикрываясь створкой, выглядывала в коридор. Её ночные вылазки для палаты не были секретом, а врачам знать о преждевременных вставаниях с кровати не стоило.

Гонки закончились, как в 1905 году – разгоном демонстрации, хорошо, что не расстрелом. Каталки отобрали, лихачей загнали в палату на кровати. Но тут дядя Фёдор, присев на диванчик напротив своей палаты, взялся распевать семейские песни. Медики не препятствовали: по крайней мере, самые отпетые «лихачи» не носились по коридору, а лежали и слушали. Нашлись и те, кто подпевал. С третьего этажа пришли «косачи» с одним заклеенным глазом, среди которых был даже солист казачьего ансамбля.

Пели до самого отбоя, и Варьке было обиднее всего: ей очень хотелось тоже петь, но показываться на глаза медикам было категорически нельзя. Хотя лежать и слушать стариковские песни тоже было здорово. Даже бабки, беспрестанно жалующиеся на свои болячки, присмирели и тихонько подпевали.

Лежать бы Варюхе и впрямь два месяца, да сорвалась однажды, намучившись на досках. Решила размяться. Воспользовавшись воскресным днём и отсутствием врачей, встала с постели и, прихватив из туалета швабру и веник, стала потихоньку убирать в палате. И надо же: в тот момент, когда залезла с веником под кровать, зашел врач-травматолог. Оказывается, он дежурил в эти выходные. От возмущения он потерял дар речи. Старухи в палате притихли, а Варька самозабвенно шуровала веником, не замечая сгустившейся тишины. Потом стала пятиться назад, пока не ткнулась своим задом, потерявшимся в необъятной больничной сорочке, в коленки рассвирепевшего врача.

– Это што такое? Это… постельный режим? Собирайся, завтра же вон отсюда. – Доктор едва сдерживал себя.

– Я… пыль, думаю, уберу.

Доктор круто развернулся и вышел. Варя обомлела. В голову пришла страшная мысль, что через недельку всё то, что тут срасталось и лечилось, снова разрушится и будет она ходить горбатой, колченогой. А ещё хуже – придётся потом всю жизнь вот так лежать, как она тут лежала первые недели. Отвернувшись к окну, представляла себя такой немощной и глотала непрошеные слёзы. Вечером толком не могла уснуть, ворочалась-ворочалась и решила извиняться перед врачом до тех пор, пока не разрешит долечиться.

Но на другой день, к обеду, Варьке уже принесли справку о лечении, где чёрным по белому в конце было приписано: «Выписана за нарушение режима».

Доктор к обеду сменил гнев на милость. Рассказал, как следует себя вести в ближайшее время, сколько времени ограничивать тяжести, сколько ещё не садиться, успокоил, что самое страшное позади. И главное – выдержать щадящий режим.

– Молоденькая, всё зарастёт. Главное, этот год поберегись. И не садись раньше времени – горб вырастет! Дома – жёсткая постель. Тоже доски под матрац. Знакомую твою я уже известил, родных вызовет, приедут.

Приобняв, легонько направил в сторону лестницы. А на освободившееся место уже катили каталку с очередной страдалицей.

В вестибюле поджидали и дядя Фёдор, и грустный Вовка, который с самого утра крутился возле ординаторской, пытаясь уговорить доктора отменить выписку. С женской половиной Варюха рассталась легко, а вот мужская часть травматологии никак не могла распрощаться. Если бы не полосатые пижамы, так и махнули бы с Варюхой по главной улице города: один на каталке, второй с рукой, загипсованной, как в пионерском салюте.

– А я уже уточнил, когда прилечу спицы подтягивать, – торопливо крутит колёса своей каталки по больничному двору Вовка. – Я тебе всё напишу. – Он преданно заглядывает в лицо выписанной «лихачке», а глаза – как у грустного щенка.

– Даст Бог, встретимся ишо, – прекратил провожанки дядя Федя. Прижал Варюху к своему круглому пузу: – Чо дак, приежжай в гости. Завсегда буду радый.

Варе уже хочется рвануть, как обычно, на всех парусах от унылого здания больницы, и только медлительные провожатые сдерживают этот порыв. А внутри у неё будто струнка какая звенит – жесткая больничная койка позади. И впереди её ждёт дом! А всё остальное – после выздоровления, и про это пока лучше не думать.

Обняв на прощание своих «лихачей» Варюха, не оглядываясь, пошла с больничного двора к своей старой знакомой – учительнице Наталье. Обычный автобус отпадал: сидеть было нельзя. А стоять часов пять ей пока было не под силу.

Середина сентября выдалась по-августовскому тёплой и ласковой – стояло бабье лето. Тополиная аллея светилась солнечной позолотой. Тончайшие паутинки пролетали и путались в волосах. Варюха заглядывалась на свою собственную тень и радовалась, что бежит своими ногами, без всяких костылей и колясок.

Поджидая отца у знакомой, написала заявление об академическом отпуске, а Наталья пообещала унести его в учебную часть техникума. Совсем скоро приехал отец, на «жигулях», с соседским парнем Грихой, закадычным другом Варюхиных братьев. Был сосед постарше их на пару лет, уже отслужил в армии и, помимо колхозной машины, водил и легковушку своего отца.

– Вот она, ваша Варюха, ещё краше, чем была, – улыбнулся он, весело взглянув на девчонку.

– Это ты ещё не знаешь, как мы её повезём, – поскрёб затылок Алексей. – Лёжа надо. Наказали, чтобы даже дома, мол, на досках спала.

– Чо это не знаю? Вот, всё предусмотрено: полезай в заднее купе, – распахнул парень дверцу.

– Не просто на досках, а на ровненьких, – вспомнила Варя свой корявый больничный лежак и с удовольствием устроилась на упругом диванчике «жигулей», слегка согнув колени.

– Нормально? Доча, удобно? – оборачивался к ней отец.

– Нормально, пап. Как в гробу, – рассмеялась она, оценив вишнёвый бархат обивки сидений.

– Чо? – Лицо у отца даже побелело, а Гришкин затылок дернулся и замер.

– Ну, обивка красная. Что вы, я ж пошутила… – расстроилась Варя, видя их реакцию.

– Ещё раз так пошутишь – получишь, – пообещал Гриха.

Варя знала, что от него можно и схлопотать. В детстве всегда играли вместе – Гриня с братьями и она. «Мы партизаны. А ты, Варька, фашист», – приказывал он. Пацаны уползали по зарослям картошки и кукурузы, а она выслеживала. Если пыталась требовать себе партизанскую должность, то Гриха с братьями попросту запирал её в «плен» в сарайчик. Вспомнилось, как однажды она позвала пацанов сходить на «синие горы». В обычном «зелёном» лесу бывали с отцом или бабушкой, а до синих гор всё никак не могли добраться. Договорились, забравшись на «синие горы», прицепить на дерево красный флаг, чтобы потом посмотреть, будет ли он виден из села. Для этого провели целую военную операцию.

Варюха заговаривала бабушке зубы в огороде, а Ванька и Санька прокрались в дом. Из «гробового узелка» бабушки отрезали метра три красной материи, припасённой для обивки гроба. Нарядились в родительские резиновые сапоги, потопали за деревню. Толька-дурачок честно провожал их километров пять. Нещадно палило солнце, хлопали по тонким икрам широкие литые сапоги. Вся компания уже порядком устала, а синие горы даже не приблизились. Хорошо, что вернувшийся в село Толька сдал их, как стеклотару. И Грихин отец с Алексеем догнали «туристов» уже перед самой Щучьей курьёй. Поскидали их в коляску. За красный флаг получили каждый в отдельности.

Дорогу домой в соседской машине Варюха благоразумно проспала. С её ростом заднее сиденье «жигулей» – самое то, после долгого лежания на досках. Отец впереди тихонько переговаривался с водителем и от родного отцовского голоса было уютно и спокойно. Не шумели больные в коридорах, не храпели бабульки, только Вовкина грустная улыбка нет-нет, да и всплывала в памяти.

Потолок у машины скучный, минут через пятнадцать уже надоел и стал расплываться в неяркое молочное облако, которое пролилось на неё и затопило сном.

Дорога была долгой, но оттого, что вела она к дому, не угнетала, а, наоборот, с каждым километром добавляла нетерпение. Хотелось поскорее к маме и бабушке, порадовать их своей ходьбой. «Перепугались они», – рассказывала ей в городе Наталья. Дом не бросишь, одним днём в город не сбегаешь. Вот и жили весточками от знакомой учительницы, да единственной встречей отца с Варюхой.

Когда машина свернула в сторону села, Варя не утерпела – умудрилась встать на колени, чтоб увидеть приближающиеся дома. Деревня за время её тридцатидневного отсутствия никуда не делась, осталась такой же, но Варе казалось – стала краше!

Ровными строчками расписывала пашню скошенная пшеница, вдали виднелись два комбайна с подборщиками. Степь ещё не окончательно пожелтела, а деревья и вовсе большей частью ещё были зелёные. Слепила стальным блеском речка, и Варьке стало жалко кусочек лета, которое она так бесславно провела на больничной койке. И пол-лета пропустила, и в институт не поступила, и в техникум пока не пойдёшь: сидеть-то нельзя!

Дома за стёклами окошек увидела лица матери и бабушки. Не утерпев, выскочили они из избы к воротам, встречать свою страдалицу. А Варя, выйдя из машины, размялась, повернувшись всем торсом вправо-влево, а потом потянулась кверху.

Мама, обняв у ворот, испугалась:

– Тебе, можа, нельзя так? Чо ты крутисся? Сидеть нельзя, а ты тут со своей акробатикой?

– Можно. У меня много лечебной физкультуры. – И с разбегу обняла спешившую навстречу бабулю. Родители, как ни таились, сказали ей всё-таки про аварию.

Обняв свою кровинку, баба Аня разревелась, но быстро взяла себя в руки: у внучки костылей или гипса нет, голова, глазки целые, бегает вон, как стрекоза, значит, всё не так страшно. Господь отнёс.

Обнимая бабушку, вкусно пахнущую какой-то стряпнёй, Варюха вдруг впервые за это лето поняла самое главное: жизнь в деревне не заканчивается. А вовсе наоборот, начинается.

– Чо, Людка, приехала твоя Варька? – Толька-дурачок тут как тут.

– Приехала, слава богу! – обрадованно перекрестилась Людмила.

– Вот я и говорил – молиться надо! А ты: «чо строишь, чо строишь», – довольно захохотал Толька и побежал по улице в сторону магазина. И летел за ним, не поспевая, клетчатой птицей угол криво застёгнутой рубахи…

Ужин в доме в этот раз получился необычный. Родители и бабушка сидели за столом, а Варя ела прямо с верха холодильника, который как раз по высоте доходил ей до шеи. Было это намного удобнее, чем есть лёжа. Но родные глядели на неё с такими трагичными лицами, что пришлось ей рассказывать про своё лечение в больнице в ярких и смешных красках. Она так показывала в лицах и бабу Надю, и тётю Нэллю, что мало-помалу сидящие за столом развеселились.

Уже к концу ужина в сенях что-то загрохотало. В дом заглянул довольный Гриня в кучеряшках стружек.

– Дядя Лёш, пойдём, доски поможешь мне занести, Буратине нашей, – позвал он. Вдвоём с хозяином внесли четыре гладенькие доски.

– Ой, Гриша. И так тебе сто спасибо, что привёз девку нашу. Чо ж ты беспокоился ишо и об досках, – распереживалась мать.

– Устала же Варя, такая дорога долгая. Да и сейчас вон, стоит ещё, прилечь бы надо. А у нас станки у бати: шлифанул, делов-то. А чаю налейте, ещё не садился дома.

Людмила сгоношила на стол тарелку, нагрузила туда дымящегося плова, налила чай. Гриня присел вместе со всеми, но потом подхватил свою тарелку и чай, перебрался с посудой на холодильник. – Посмотрю, как в этом ресторане кормят, – улыбнулся он, не слушая возражений хозяйки.

Поужинав, ушёл домой, пообещав хозяевам присматривать за Варюхой, пока те будут на работе.

Уснула Варюха в этот вечер без сновидений. Правда, позабавил процесс сваливания в кровать, без усаживания. После нескольких вариантов придумала самый лучший вариант: червяковое вползание. Алексей, взглянув на дочкины попытки, тихо ушёл: всё ещё не мог простить себе ту злосчастную поездку.

И потянулись деревенские будни. Хотя после душной больничной палаты нахождение дома было настоящим праздником. А тут ещё Гриха неожиданно решил взять над нею шефство. С утра забегал, следил, чтобы она не поднимала ничего тяжелее чайника с водой. Сам растапливал печь, выносил корм теленку и поросятам, расспрашивал её о других поручениях.

Так было и в первую неделю, и во вторую. Варя потом не утерпела и, прихватив Гриню за рукав, подозрительно спросила:

– А ты почему не на работе? А? Тебе Ванька и Санька поручили помогать? Ты зачем им сказал? Мы же не хотели их расстраивать!

– Ничего я им не писал. Они ещё перед армией попросили за тобой доглядывать. А попробуй догляди. Тебя ж не поймать. Потом вообще в город уехала. А тут удачно совпало. – Он осёкся, не договорив. Потом поправился: – У меня отпуск, а у тебя травма. Потому удачно, что могу выполнить их просьбу. По-товарищески.

– Не надо тут комедию ломать! – Варюха с размаху уселась на стул и вдруг вспомнила, что ей категорически нельзя садиться. Испуганно вскочила и пошатнулась от страха. Но ещё больше испугался Гриха:

– Варечка! Больно? Погоди, – аккуратно взял её на руки и почти бегом унес на кровать. – Не больно? Точно не больно? – Даже пот выступил у него над переносицей. Убедившись, что Варя в порядке, бессильно уселся прямо на пол у кровати.

– Ты меня так не пугай. Я так за тебя боюсь, что даже у меня самого заболело в позвоночнике. Пойду я. Завтра прибегу.

Варя, едва хлопнула за ним дверь, на цыпочках подошла к окну и посмотрела вслед. Немного кривоногий Гриня шёл медленно, непослушные вихры топорщились на затылке, как в детстве. Остановился и оглянулся беспокойно на её окна, а потом только пошёл дальше.

Утром следующего дня он задержался. Варя даже забеспокоилась, пару раз выглядывала в окно. Часам к десяти он снова был на своём «медбратовском» посту.

– Может, бабе Ане что-то помочь надо? – спросил он, когда домашняя мелочовка была уже сделана, и Варя готовила обед.

– Не, она у нас молодец. Справляется сама. Крепкая моя бабуля. Не зря мы ей смертный узелок распотрошили, – рассмеялась Варя, опять вспомнив давнюю проделку с флагом.

– Варь, и ты тоже помнишь про синие горы? – удивился Гриха. – Я вчера смотрю на сопки и вспомнил наш поход.

– А мне они в больнице в голову лезли, мои синие горы. Думаю, не сходила, а теперь и вовсе не получится, – загрустила неожиданно Варя.

– Делов-то! Наливай в термос чай, хлеба положи. А я побегу домой, соберусь – и поедем. Мы ж теперь на колёсах, в какие хочешь дали доберёмся. Ведёрко небольшое возьми, черёмухи нынче вал.

Обрадованная Варя быстренько облачилась в старенькое трико, отцовскую энцефалитку и материнский платок. В сумку сложила хлеб и чай, чуток зеленого лука. Гриня минут через десять уже был готов, стоял у ворот. Привычно распахнул дверцу автомобиля и помог Варе разместиться.

– Давай сначала к бабуле, а то потеряет меня, – предупредила Варя водителя. Баба Аня, узнав о поездке, сразу в слёзы: «Тебе же лежать надо, а ты собралась куда-то».

– Баб Ань! Она и будет лежать, вон, лежак с нами. А я тебе черёмушки подберу на пироги, а, баб Ань? Достань-ка нам свой горбовичок, – дипломатически под руку подвёл её к амбару.

– Но, коли так, ладно. Бери посудину, – успокоилась старушка и подала Грине двухведёрный горбовик из легкой дюральки. Убедившись, что внучка уже улеглась на заднем сиденье, уважительно посмотрела на Гриню, а потом старательно перекрестила вслед отъезжающую машину.

– Но, Варюха, горбовик нешутошный. Засучивай рукава, раз нас из-за черёмухи только отпустили, – посмеивается парень. Дорога шла через колхозные поля. Укатанные во время уборочной разномастной техникой дороги были сродни асфальту: каменной плотности, ровненькие, только местами были высохшие глубокие ямы от минувших летних дождей.

Варька, полёживая на сиденье, дышала ягодным ароматом, который источал горбовик. Деревянное его днище за всю долгую службу впитало столько соков, что в салоне машины, казалось, было тесно от голубичного и брусничного духа.

По закрайку дальней пашни полукругом стояли черёмушные кусты-исполины, обожаемые всей деревней, особенно ребятнёй. На исходе сентября ветви были унизаны ягодой. Черёмуха маслянисто блестела, нарядно обрамляла сарафанно-красные листы, изредка медленно падающие на землю.

Гриня, прихватив ведёрко, стал возле первого же куста и проворно набирал ягоды.

– А ты прогуляйся пока, только далеко не броди. Соскучилась, поди, по лесу в больнице своей! – крикнул ей вслед. – И осторожней, не оступайся!

Варя подалась от черёмух к березовой рощице, где от редких порывов в кронах падали вниз глянцево-желтые и пятнистые листья. Листопадный дождь не был безмолвным. Чудилось Варе, что листочки тихо-тихо переговаривались друг с другом, медленно вальсировали в каком-то им понятном танце и потихоньку затягивали в этот танец и её. После дороги и шума двигателя наступившая тишина была какой-то нереальной, колдовской. И больше всего хотелось никуда не уходить, а кружиться бы здесь в этом золотом дожде, а потом тихо улечься на жёлтый ковёр и смотреть, как сверху всё прибывают и прибывают золотые парашюты.

Журавли неровной строчкой пытались сшить сентябрьское небо, чтобы в рваные прорехи не пролезли тёмные холодные тучи. Но зыбкое их шитьё расползалось. И всё дальше к югу уплывал клин под сиротскую песню-плач.

Варька слезливая с этой аварией стала. Смахнула непрошеные слёзы, оглянулась, не видел ли это Гриха. Потом потихоньку подалась к нему, помочь хоть немного с ягодой. Но тот, внимательно оглядев Варюху, весело скомандовал:

– Заскучала, чо ли? Поехали дальше, к Прижиму. Там до синих гор рукой подать.

Варюха снова уютно устроилась на сиденьях, куда предусмотрительный Гриня бросил старый полушубок. Дальше он ехал совсем тихо, стараясь, чтобы машину как можно меньше трясло. С большими предосторожностями проехал ещё несколько километров к местечку Прижим, где черёмушные кусты склонялись над самой водой. Река в этом месте круто изгибалась своим блестящим телом, а у противоположного берега билась в крутолобые прибрежные скалы, поросшие наверху могучими соснами. За первой скалой высилась гряда зеленовато-синих сопок, а за ними – ещё одна, незаметно сливающаяся в вершине своей с такого же цвета небом.

Возле воды, внизу, была удобная площадка. Гриня спрыгнул туда первым, подал руки Варе: – Держись. Только не прыгай!

Та потянулась к рукам, но парень ловко подхватил её и опустил рядом с собой, не дав сделать ни шага самостоятельно.

– Да я бы са…

– Молчи. Сказали же – нельзя прыгать пока. Знаю, что ты всё «сама». Но не сейчас. Смотри лучше: тут синие горы ближе всего, их видно. Но пока с тобой туда нельзя. Дорога очень плохая, только на «шестьдесят шестом», а там прилечь негде. Но честное соседское: как только тебе будет можно, поедем в хребёт. Там самые что ни на есть синие горы. Замётано? – Стоя рядом, он придерживал её за талию, чтобы не оступилась и не упала в воду.

– Замётано! – Варюха не могла наглядеться на долгожданные синие горы, которые и впрямь казались совсем близкими. И неожиданно поймала себя на мысли, что ей нравится, как он поймал её сейчас на этом маленьком пятачке и то, как бережно сейчас поддерживает. И вспомнилось опять его вырвавшееся «Варенька», когда она плюхнулась на стул. Чтобы проверить свои догадки нарочито качнулась, вроде оступилась. Но Гриня широкой пятернёй прижал к себе – не шелохнуться.

– Интересно, Гриня: живёшь в такой красоте и не видишь. Неужто, чтобы увидеть всё, нужно аварию эту, смертельно испугаться? Ладно, что-то меня понесло… Пойдём, черёмуху ещё пособираем, бабуля ждёт, раз посулили. – И неохотно высвободилась от придерживающей её надёжной руки.

Гриня выскочил на крутой берег, снова подал ей руки и подтянул наверх. Варя вдруг разглядела его глаза:

– Гриха, а у тебя глаза-то в крапинку, как у кота.

– А у тебя, а у тебя, как… – Он неожиданно замялся.

– Что у меня?

Но парень замолчал. Часа два собирали ягоды. Высыпали в горбовик одно ведро, второе.

– А давай-ка поедим, Гаврош, – позвал наконец Гриня.

– Чего это я «Гаврош»?

– Да смешная ты в этой куртке дядь Лёшиной. Она тебе как платье. Давай на капот выставляй еду. Я термос достану.

Общими силами соорудили на капоте стол, Гриня достал отварную картошку. Уплетали домашние припасы, запивая горячим чаем с молоком. Варька с набитым ртом вспомнила:

– Ты не представляешь, как я хотела в больнице лук со сметанкой и отварную картошку! Принесут эти дурацкие каши-размазни, а у меня лук в глазах стоит, полная миска.

Плотно подзаправившись, опять принялись за сбор черёмухи. Ближе к вечеру оба походили на шахтёров – руки чёрные, лица черные от ягод и размазанной по лицу мошки. Умывшись, собрались и поехали домой. Добравшись до деревни, первым делом завернули к бабе Ане, вручили ей тяжёлый горбовик. Та всплеснула руками от радости: запасы сушёной черёмухи давно истаяли. А свежую набрать некому – все заняты.

– Вот порадовали старуху! Спаси вас Господь! Устала, доча?

– Нормально, баб! Я, как принцесса, провалялась больше. Это всё Гриня.

– А тебя уж мать искала. Езжайте с Богом. Ой, чуть не забыла! Какой-то парень заезжал чужой, с друзьями на городской машине. Казачок такой цыгановатый, на костылях. Я сказала, что в лесу ты, так посулился ещё вечером заглянуть. Говорит, что в больнице вы лежали. – Баба Аня замолчала, глядя на Гриню. А тот, побледнев, резко развернулся и вышел с ограды.

Каким-то чужим, незнакомым голосом спросил Варю, идущую следом:

– Довезти до дома? Или дойдёшь? – спросил, стараясь не глядеть на неё.

– Баб, если ещё раз подъедет, скажи, что мы снова уехали в лес, – крикнула бабушке уже из машины Варя. Улеглась на свою лежанку, тронула его ладошкой по затылку и тихо сказала: – Не хочу я, Гриш, никого видеть. Давай лучше снова к нашим синим горам. Там так хорошо. – И, помолчав, с улыбкой добавила: – С тобой…

Стёпка нашёлся

– Дядя Вася! Поторопись ты, температура так и не спадает! – прокричала из глубины «скорой» зарёванная молодая мамаша. Водитель, Василий Семенов, широкоплечий увалень с багровой крепкой шеей, увидел в зеркале заднего вида, что фельдшер согласно мотнула головой, и прибавил газу своей многострадальной «санитарке». До райцентра ещё минут двадцать пылить.

Они проехали уже больше получаса, и плакавший от самой сельской амбулатории ребёнок затих. Нехорошо как-то затих, и водитель запереживал. Мать – совсем сопливая ещё девчонка, в какой-то несерьёзной шапчонке, как школьница, с самой ещё нянчиться, а она уже мама.

У Василия к детям отношение своё, болючее. Потому что не дал Бог им с Галиной детей. За какие провинности? Ему там, вверху, наверное, лучше известно. Дело у обоих к сорока, а пелёнками да мокрыми ползунками в доме и не пахло.

Вскоре и райцентр показался, а потом и больница. За думками неотвязными вроде быстро и добрались. Чтобы не остудить мальца, Василий припарковался прямо к крылечку, заглушил двигатель. Фельдшер выпустила мамашу, взяла документы, а он понёс следом полиэтиленовые пакеты с вещами малыша и матери. Та бегом по крылечку – и в дверь, не отрывая взгляда от личика ребёнка в покрывальце. Того и гляди, запнётся со своей ношей. Водитель на всякий случай торопливо шёл рядом.

Войдя в детское отделение, оставил у входа свои туфли, в носках прошёл к кабинету сестры-хозяйки, передал вещи. Повернулся уходить и чуть не растоптал малыша, – взлохмаченное существо, в несвежей, мокрой на груди, маечке. Было ему, пожалуй, около двух лет.