Читать онлайн На полпути вверх бесплатно

Глава первая

Ничего нет лучше плаката, гласящего: «восторжествует справедливость!»

И да будут благословлены в веках земли и то королевство, по всей длине которых, всюду и тут и там, были гласившие сие разувешаны.

Гляди-гляди, читатель!.. Как он летит, этот – сорвавшийся, уносимый потоками ветра как платок, уносящий с собою свою справедливость плакат, как летит он!..

Быть может, подобно какому духу, несет он благословение? Благословение несет королевству, ныне известном «землей торжества справедливости»; нужно ли оно ему?

А вот это мы с вами сейчас

И узнаем.

В забывчивое наше время уже позабыты те значения, какие всякий обитатель сей страны добропитанной находил в этих красивых словах с плакатов, как позабыто и само название этой земли. Но не всеми, к счастью, запамятована своя память, и мир знавал человека, бывшего далеким потомком того… Но, изложение требует последовательности. Итак, этот человек передал, правда, немногим, свои знания, которые теперь будут передены посредством данного документа всем, кому они интересны. Нельзя быть в сомнении относительно того, полезны ли приведенные здесь сведения или же не полезны: польза их несомненна, потому как учат они справедливости.

Итак, Энейское королевство(так оно называлось) состояло изначально из одного довольно большого и процветающего городка, звавшегося тоже Энейским, и нескольких тысяч верст вокруг, с расположившимися на них селениями, деревнями и прочим. И был тогда, в то прекрасное время для страны, король, и правил король всем этим, и звали того короля Гетсом Ральским. Ни у кого не возникало сомнений насчет того, что Гетс Ральский происходил из числа лучших людей, когда-либо обременявших землю. Он был, как выразила поэта «Безутешная скорбь», факелом, от которого души рабов зажигались добродетелью и чистотой.

И нашего времени человек может понять, какое горе обрушилось на страну, потерявшую такого отца. Действительно, привыкший видеть белое взор трудно справляется с вдруг нахлынувшим мраком. Тоже и жители этого славного мирка, кажется, впервые почувствовавшие чтото, что было ни радостью, ни мелким каким горем, а чем-то более зловещим, темным, не могли справиться с мучительным чувством, пустотой, этакой пробоиной в душе, которая до сих пор заполнялась их могучим покровителем. Они понимали: случилось нечто неизбежное, что-то невозвратно ушло… И это касалось не только короля.

Что делать, если умирает великий человек? Раз он смертный, имел ли он право становится таковым? Или имел ли он право умирать?

В изложении опустим эти вопросы. В конце-концов ведь, как любили говорить Энейские жители, «листву сменяет нова!» И этою новою листвой для страны стал принц Йан Ральский.

Неисчислимые благодеяния, оказанные старым королем свету, служили надежной порукой того, что сей свет возлюбил не только самого короля, но и все что было с ним связанного. Любили его любимых слуг, восхищались его женой, его лошадьми, его одеждой и его сыном. Сын сей слыл великим остроумом и невероятной красоты молодым человеком. Не часто являвшийся в свет, он восхищал общество безукоризненными манерами, которые проявлялись и без того во всех, но только его красили столь сильно. Проще говоря, принц был любим и уважаем, а, взошедши на престол, Йан располагал безоговорочным доверием своих подданных. Никто не сомневался: сын станет достойной заменой своего отца. И потому народ не долго предавался горю, к которому вообще-то был не привык.

Вообще же стоит сказать, что Энейцы были сплошь все люди мирные и добронравные; как уже было сказано, всеми благими качествами они питались лично от старого короля. <…> Здешний человек не знал зла к другому человеку; не могло такого быть, чтоб кого кто осудил, подумал о ком худо или отнесся с недоверием, – даже в душе. Не было клеветников, злых натур, подозрительных людей или людей подозревающих. Конечно, жители, забываясь, но все же не имея никаких дурных намерений, могли сделать что-нибудь такого… как-то: цену на товар набить, перехвалить его слишком, или продать брак… Люди часто говорили что в голову взбредет, не особо заботясь о какойто достоверности… Может потому Энейцы плохо умели слушать? За мест этого они были умельцы говорить.

Да только было это оттого, что люди эти и не ведали таких ныне так хорошо знакомых понятий, как злоба, порок. Духовный их полет был настолько высок, что преступлений вовсе никаких никогда не совершалось, а только несчастные случаи были распространены по стране. Тюрем не было, заключенных также не существовало. Один заключенный правда все же был… Находился он где-то в подвалах замка, а почему ж он там находился никто и не помнил.

Из этого читатель может увидеть, что немалым терпением обладал этот народ. Но читатель также должен согласиться, что к несправедливости терпения быть не может.

Как уже было сказано, Энейцы не ждали никаких особых перемен, а о потере отца своего некоторые отзывались примерно так(с им присущей привычкой самые неожиданные мысли тут же высказывать): «Расцвета разного, а сути буде одного!»

Однако же настроение, бывшее как всегда мирное и спокойное, стало стремительно меняться. Праздники, ставшие уже традиционными, к которым все уж привыкли и во время которых все думали позабыть о своей потере(как же, однако, была сильна тоска! Раньше ведь, заметим в скобках, на рынке и разговоров было, что о короле: всякая сделка сопровождалась с его именем. Теперь же, опасаясь растравить рану, рынок молчал о данном предмете), – эти праздники вдруг, почему-то, не стали устраиваться. 4 праздника прошло неустроенных; 4 праздника, которых народ ждал.

Началось волнение.

Стали гадать: в чем причина? Но спросить никак не удавалось: его величество почему-то игнорировало приглашения. Более того: король сам никого не приглашал. Как быть? Просили аудиенцию – ответом был отказ. Расспрашивали людей при дворе – те лишь мотали головой, а те из них, кого к тому моменту уже не оказалось при дворе, щедро осыпали наследника Ральской династии оскорблениями и показания давали самые разнообразнейшие. Ко всему прочему, большое количество людей начало просто-напросто голодать, потому что средства, которыми их постоянно обеспечивало государство, точнее лично король, любивший за трогательные истории давать щедрые вознаграждения,– эти средства перестали поступать.

Пошли толки, слухи. Редкий человек в душе не бранил короля, но были такие, кто за дело принимался обстоятельнее. Зарождался настоящий бунт. В самом скором времени все дома были разукрашены, везде звучали стихи и песенки; газета сплошь стала крамольной. Все чаще из уст торговцев слетали оскорбления… Король не оправдал доверия к себе, безоговорочного доверия целого народа, и народ этот разразился самым праведным гневом; везде где только упоминался Йан Ральский, везде где он бывал поругаем, порицаем; на каждой стенке в красках, в чернилах каждого газетного листка и – особенно! – в душе каждого человека – везде, совершенно повсюду звучали слова: «справедливость восторжествует!». Людей заставили очнуться от сладостной дремы, да, но кинжал, проткнувший их насквозь, был кинжалом справедливости, и они вооружились им.

И король отступил. Король, казавшийся уже невменяемым, сдался и пообещал дать праздник. Правда, начал он с того, что всю интеллигенцию изловил, кою и обвинил во всех бедах, дескать, народ взбаламутили.

Люди, со своей стороны, действительно нашли, что недоброе какое влияние от нее в самом деле испытали на себе, и что де вся крамола от них исходила. Потому некоторые, желая выказать особую преданность, немало помогли в поиске и поимке тех, кто уже как мыши по норам успели попрятаться.

Наступил день праздника. Вся людская масса собралась около главной площади, украсившейся новым, невиданным до сей поры в Энейском королевстве сооружением. В чем же суть праздника покамест не раскрывалось, как и то, как он зовется. Но название дали тут же: в честь сооружения. Итак, праздник прозвали «Эшафотом».

Стоял нестерпимо жаркий день; около эшафота, на солнце, стояла влажная, потная чернь. Палило столь сильно, что, казалось, кипятилась кровь. Всякий норовил оказаться под тенью, всякий не давал этого другому; потихоньку затевались ссоры. Гул не затихал ни на секунду. Имена чьих-то женщин, брань какого-то мужчины, плач ребенка, какието стоны, крики, «справедливость восторжествует», – все это, мешаясь в единый поток, звенело в ушах. Какой-то дурман овладевал толпой. Одновременно ощущая деревянный помост под ногами, человек мог думать о песке морской волны и чувствовать свое кровное родство с насекомым из семейства летучих хаглид. По самым разным обстоятельствам погибали люди; один, мучимый невыносимой болью и кувыркаясь в обжигающем песке, вдруг открыл некое таинство: вероятно, этот человек сумел угадать эту историю.

И его затоптала толпа.

Иных мучила скука, посему масса очень скоро закипела разнообразием предполагаемых трактовок сути предстоящего праздника. Люди не расходились, дабы выразить свое недовольство. Образовывались кружки, в центре кружков над толпой возвышались люди. Семь скопищ слушали своих ораторов и проклинали других. Рубашки прилипали к коже, без внимания текла кровь… Один дурень нашел где-то огромный камень и швырнул им в свою «цель». Парень упал замертво. Вслед за тем провели к эшафоту интеллигенцию в кандалах. Народ заметно приутих и глядел. Мало что было ясно из их глаз.

На сооружение совершенно незаметно забрался король и со всех сторон хлынула охрана. Собравшиеся были окружены двойным оцеплением; с десяток солдат сбежались на помост. Однако толпа не думала успокаиваться.

Довольно жалкий вид являли собой заключенные. С ними долго о чемто толковал Йан. Все они стояли почти голышом и мало походили на тех гордых людей, каких их знали прежде. Некоторые пытались смеяться; кто-то кусал изодранные пальцы.

Всем было не по себе.

Вдруг король, сопровождаемый охраной, покинул эшафот. Нельзя было, впрочем, сказать, чтоб кто думал его трогать.

Вслед за тем, собравшись с духом, кто-то в кандалах прокричал: «сволочи!» Солдаты, бывшие на помосте, резко дернулись. «Сволочи! Твари тупоголовые, вам не стыдно на свет являться?! Праздник?! Вы пришли на этот праздник, а достойны ли вы его? Достойны ли вы, чтобы вам, стадом, управляло его величество?! Нет! Тысячу раз нет!!» Военные неспешно оттесняли кандальных к краю. Те же поочередно покрикивали в толпу примерно одно и то же.

Возбужденная сыпавшимися с помоста оскорблениями чернь свирепела. Ей рассказывали об ее низости, порочности, ее проклинали, называли жалкой, смешивали с грязью, в нее плевались, – и все это, попадая в эту гущу, давало страшный отклик. Там, на возвышении, благословлялось то, что они отрицали и презирали, хоть и смутно помнили за что. И там, на возвышении, в данный момент сосредоточилось то, что они ненавидели всей душой, к чему питали неизъяснимую злобу, что готовы были убить, уничтожить. Это был единый организм, управляемый единым порывом.

Когда тот же самый, первый оратор, приближаясь, продолжал выкрикивать: «Вам выпало огромное счастье, радость, рассвет… Понимаете?.. И вы – неблагодарны?!», этот организм прижимался к сооружению, а вослед солдатня замыкала круг все более плотным кольцом. И вдруг, отчетливый, изменённый крик: «Что?!», – вылетевший совершенно самостоятельно из глотки оратора, случайно и почти мгновенно. Он увидел, как его коллега раскинулся, подтверждая какое-то неясное подозрение, по всей толпе, и оратор обернулся назад в свой последний раз.

И тут вся интеллигенция, выдавленная с возвышения, шлепнулась об этот зловещий ураган, закружилась, разорванная на куски, оттасканная, в круговороте, печатаясь в руки, в одежду, в воздух. Словно морская волна, окончательно накрывающая утопающих, почти ухватившихся за спасение, заключенных раздавила людская масса и разбросала их волосы и пальцы по дощатому паркету, деревянным столбам и кирпичной стене. В несколько мгновений вся площадь была окрашена в кровавые брызги, в интеллигенцию.

Йан спокойно прошептал:

– Праздник кончился, добрые люди.

Над эшафотом, вся в красных пятнах, красовалась надпись:

«восторжествует справедливость!»

Глава вторая

Вдалеке от города торопится, гоняет в нетерпении лошадей – Человек. Путь его лежит уже недалеко; видно – давно он в дороге и цель его близка… Куда он спешит?

Уже ночь. Он скачет. В дрожании скорости ему чудится, как трясутся огоньки в дали, как их тихий, безмолвный свет волнуется, шумит… Город словно пытается что-то сказать. О чем он говорит?

Шум отчетливый, явственный; странник почти у городских ворот… Кого же зовет эта громада? Почему ждет, надеется и тихо отчаивается?.. …Он наполовину известен… Он, волнующий, могущественный, жданный, – Кель Дельвинг… Но имя конечно ни о чем не говорит.

Он – тот самый предок.

Но это неважно…

Как же его узнать? Это невозможно.

Никто не знает его сполна.

Никто не может понять его.

Но он – то, что все мы, – не то чтобы знаем, – но – чувствуем, смутно догадываемся, постигаем… О добродетели.

Он и есть сама добродетель.

Взгляд его, когда он, въехавши в город, впервые бросил его в знакомую картину, остановился на плакате. «Справедливость восторжествует» висело, чуть колеблясь, на здании. «Что-то не так…» Он обошел, дошел до крыльца.

Это был трактир.

Внутри, в наполненном желтоватым светом солнца помещении, летала только пыль и не было посетителей.

Попросив выпить, он заговорил с трактирщиком:

– А что, братец, жизнь как? Что-то посетителей у тебя…

– Жизнь – никак. Посетители – не остались.

– То есть, как это?

– А вот так, будто бы не знаете.

Он промолчал. Вновь в душе шевельнулась непонятная тоска, но все еще без отчета.

Вдруг встрепенулся, как бы все поняв:

– А я, братец, только вернулся; но: да, все знаю. Потому и вернулся.

– Помочь, что-ли?

– А как тут поможешь? Впрочем, король у нас все еще есть, просто другой, новый.

– А к черту их, королей этих…

– Как? Как это к черту?.. – удивленно спросил посетитель. Затем, повысив голос и цепляя случайно рукоятку меча, серьезно проговорил:

– Вы хоть понимаете с кем разговаривайте, сударь? Я, я… – если вам вдруг неизвестно, – я – Кель Дельвинг. И… попрошу вас, уважаемый, не забываться из-за моей добро…

– А то?

– Как это: а то?… А то…

– Да… Пусть его, а то! До меня и без вас очередь дойдет, уважаемый.

Последнее слово тяжко звякнуло в ушах; чья-то голова полетела по облеванному спиртными полу. Конечно, это был только сон «уважаемого».

Он встрепенулся; кругом была все та же мгла, впереди все также горели огоньки, а «желтоватого света солнца», как и помещения, не было.

Проснувшись, он увидел, что уже совсем недалеко.

Не умаляя скорости, проскакав заставу, он обошел несколько плакатов и, задумчивым взглядом впиваясь в улицы, прямой дорогой правил к дому своей возлюбленной. Его приняли, несмотря на позднее время. Потому – ждали.

Спустя около семи минут, в роскошной гостиной, освещение которой было столь ярко, что в ней забывалось время суток, проистек разговор следующего содержания:

– Неужели я слышу Келя Дельвинга? Право, мир удивителен… Удивительно непостоянен.

На приличном расстоянии, на другом конце длинного стола, она сидела с прямой и ровной осанкой, совершенно непринужденно.

Он едва ли смотрел на нее.

– Так и есть. И я ведь смотрю на все мне до боли знакомое… Мне до сих пор оно так… Однако здесь что-то не то, будто подделка какая-то, нереальность…

– Я не понимаю тебя, ты уж прости.

– Конечно, – и, помолчав, – Все точно так, как и было, только другое… понимаешь? Да и в трактире мне, знаешь ли, нынче говорят: к черту королей…

– Ну, правильно, к черту.

– Как? – возмущенно, а затем споткнувшимся голосом:

– Что ты такое говоришь?!

– Ну и как тот бедолага? Небось голову ему отсек?

В голове шевельнулось «уважаемый».

Перед глазами все завертелось.

Он смотрел: ровные черные волосы, платье, которое он видел на ней в последнюю их встречу, блуждающий и в то же время решительный, полный уверенности взгляд. Голос негромкий, слова выводит свободно, то медленно, то быстро… Та ли она, которую он знает?

Тарелка еле отражало его лицо. Ничего не ел… Почему все так происходит?

Окна задернуты шторкой. Тут и там слоняются слуги, с дивана свисает чей-то брошенный халат. Она – бодра как никогда…

Может – тоже сон? Опять яркий, странный сон, со странным диалогом, с обстановкой и собеседницей… Как же свечи, мгла, шепот?..

Неужели так и надо?

– Ничего, все это был лишь сон.

– Жаль. Впрочем, ожидаемо. Знаешь, у нас теперь презирают короля все! Я, трактирщик, ты… – очень скоро. Все презирают, но смелости сказать это вслух никому не хватает. Трусы! Напуганы, до смерти напуганы! Воздух пропитался их страхом!.. Ну, что же такое этот король? Ничего! Жалкое насекомое, только раздавить которое – все! И никто, никто не берется, всё прячут и прячут руки, пока им их не отрубают! О, какой же жалкий народ!

– Народ, король… скоро – я?.. Эльза, да что с тобой? Как ты вообще говоришь?! Откуда такие мысли? У тебя! О, мог ли я подумать!.. Столько лет, столько лет я с тобою… но я, видно, еще ничего о тебе не знаю…

– Хватит, Кель. Ты только приехал; все, с чем ты пока столкнулся – только какая-то чепуха про какую-то нереальность! Ты не знаешь ничего – ровно ничего из того, с чем мы жили все это время! Подожди денек-другой – и ты сам повторишь мне все, что я тебе сказала.

– Но прошу, Эльза, послушай меня: где это видано, чтобы энеец так говорил о короле? Позор энейцу, что оскверняет имя его святости! А ты! Ты вообще говоришь… о…

– Убийстве короля, верно. Я, да и все остальные полагаю, – мы хотим переворота. И поможешь нам с этим именно ты.

– Я? Хватит шутить, Эльза!

Эльза смотрела совершенно серьезно.

– Да и потом… Да ложь, ложь это все! – он стукнул даже тихо по столу кулаком – Я уверен, что народ не настолько опустился, чтобы этого хотеть. Они уж лучше потерпят – потерпят, да! – но не предадут короля! Никогда!

– Возможно, Кель. Да, быть может, они вовсе не боятся, просто чтят. А возможно только думают, что чтят, потому что боятся. Это все не имеет значения, Кель, ведь именно ты, собственными своими руками, мечом или чем другим, именно ты убьешь Йана Ральского и займешь престол. Станешь новым королем и меня королевой сделаешь. Что же тебе еще?

Она промолчала. Встала и, добавив:

– Король – обычный человек. Забудем ошибки прошлого.

..вышла.

Кель тоже встал и решительно покинул дом; даже и не заметили, как он уходил.

Конечно, Кель ничуть не мог обидеться на свою возлюбленную – да даже поменять свое отношение к ней; просто он мало понимал, что думать и делать.

По дороге в замок решил убедиться: день сейчас или ночь? и раздвинул шторку. День, решил он. Потом глянул вновь: ошибся, ночь.

…Ночь в Энейской столице. Под окнами домов тишина, а в небеси месяц, – по энейскому суеверию, когда-то давным-давно предавший свою спутницу солнце… Энейские земли не покидают лето, и пышная растительность, с многочисленными городскими садами и парками, вечно зеленеет по ее улице.

Начавшись на вершине холма, город спускается тощими белокаменными домишками вместе с двумя мелкими ручейками, которые, обогнав недалеко центр, спадают друг в друга. В получившуюся из этого петлю попадает особенный городской район – знати. Тут находится и замок, у самого подножия, и дом Вэккеров немногим подальше.

Кель вспомнит по пути, что так и не повидался со своим другом Сиртом, братом своей возлюбленной. «Что же он там?» – будет он спрашивать себя.

Значительная часть знати, оказавшаяся пособниками короля, была уничтожена на народном празднике «Эшафот» и теперь остальная, истинная ее часть, тихонько вынашивала здесь свои планы, верным путем ведя свой народ к справедливости…

К сожалению, Кель не понял этого. Он не мог отпустить прошлое, то прошлое, что красиво застыло в своей позе и никогда не хотело двигаться; прошлое со старым королем и его паралитической добродетелью, прошлое, где все друг-друга знали тысячи и тысячи лет и ничем более не интересовались… Нечего и говорить, это было великое время! Но оно шевельнулось, ее задвигало и зашатало, и вот побежало оно, и бежит оно бешеным шагом, и будет бежать от холма к подножию, от рек к проселкам, и все дальше, и все дальше…

Через некоторое время он был, сидя на лошади Йана и будто бы даже не заметив, как здесь оказался, у заставы. В мысль все также просачивалось ощущение дома Вэккеров, казалось, столь ему родным. Бывает, совсем даже забывал, что его там больше нет… Кель подумал обо всем этом нервно-раздраженно.

Впрочем, согласился Дельвинг, вцепился он душой вовсе не потому, чтобы дом сам по себе его волновал. Просто мыслям некуда деться, тревожно посреди мглы и ужасно некомфортно – должно быть, – и они просто слетелись к месту, где посветлей.

Действительно ли так уж и забыт весь путь? Кажется, вернувшись, он даже не зашел в замок, а сразу направился в конюшню, так как решил «развеяться за городом».

Так что же в таком случае он стоит здесь? Черт! «Следовало бы говорить от своего лица…»

В следующую минуту Кель четко почувствовал, что утомился за день и пожалел, что не поспал, заместо этого выйдя на эту прогулку… Будто бы за полгода не нагулялся!

Но теперь: застава здесь. Надо ее преодолеть и выйти за город. …Он развернулся и тем же самым путем, что и раньше, добрался до дома Вэккеров, так как вспомнил, что уходя он не прощался.

– Вы уже уходите, дорогой Кель?

– Да…

Снова оказавшись у заставы, он рассмотрел в темноте плакат.

Кабачок. Тот самый.

Внутренность с тусклым освещением нескольких канделябров вмещала публику в приличном количестве, что не походило на сон. Все столы почти были заняты, и Келю пришлось сознательно «смириться» с тем, что хотелось его подсознанию: к кому-то подсесть.

Посетители не удостоили новоявленного удивленным вниманием, но смотрели все: некуда, значит, взгляд класть. Остальные члены их усердно работали, и в особенности рот: жеванием, плеванием, говорением и кружкой.

Герой постоял, послушал, подумал и, уставши, обратил внимание на трактирщика… Не тот.

Затем направился в какой-то особо затемненный угол, за столом которого сидел один пожилой уже мужик и странно рассматривал надписи своих же прошлых посещений.

Он окинул его взглядом

– Здравствуйте. Кель Дельвинг?..

– Я. Здравствуйте.

– Вернулись?

– Да. Скучали?

– Нет. Не приходится в последние времена…, – вылилось многозначительное.

– А-а, – протянул в ответ Кель, тоже многозначительно. Сел, отпил из чужого. – А знаете ли что? А? Мне сегодня здешний трактирщик «к черту королей» – говорит. А? Как вам?

– Этот, что-ли? – удивленно спросил мужик.

– Вообще-то не он; точнее – сон. Впрочем, я уже и не знаю, что сон, а что – не сон.

Следующий и последующие дни воспринялись Келем ломтиками резанного черного хлеба: такими же однообразными, одними на других похожими и «невкусными». Более того, они смешались в какой-то единый комок, и Кель напрочь потерял способность восстановить хронологию того периода. Воспоминания обо всем этом являлись какой-то неразборчивой массой малопонятных сцен и картин, которые вдруг вскакивали в голове и тут же испарялись. Чаще всего это был человек, наблюдаемый им с балкона замка и который бросал странные взгляды по направлению к нему. Человек этот шел, но, вероятно, никуда определенно: видимо, вышел на прогулку ради своего занятия в таинственность.

Была даже очень важная и любопытная новость, насчет которой он действительно не мог бы сказать: когда и от кого он ее получил. На самом же деле получил он ее от придворного слуги в первые же пять минут своего пробуждения в день, сменивший ночь приезда.

– Какая же, однако, сволочь! – вымолвили его губы в миг, который стал выходом из оцепенения. Тут-то ему в голову и ударилось, что невольно, за время пребывания в городе, то есть неделю, он сам заразился всеобщей ненавистью. Кель огляделся, как будто проснувшись, будто только придя в себя. Но вокруг никого не было, а точнее, людей-то много было, – его собеседник как-то вдруг испарился, оставив лишь смутное о себе воспоминание. И Кель, стоя в середине людского потока на рынке, стал припоминать… Нет, забываться-то нечему, он не уверен только: недавно это было с ним или, скажем, день назад? Этот ему говорил примерно о том же, о чем говорил мужик из трактира в тот вечер. Но говорившееся все окрашивалось исключительно хорошим, мол, благодарим за блага короля…Только вот Кель все равно выругался так, как выругался прежде. Что ж, почему убежал – это ясно. «Впрочем, лица никак не припомню…»

Ненавистью(к чему – известно) дышал и заражался весь город. Что говорилось, то обязательно сводилось к королю, что, в свою очередь, лишь разжигало злобу, пусть даже речь шла о вещах незначительных. Ну, а этакими легкими, средоточием гнева, являлся городской рынок, который был данным товаром набит, и на который люди, кажется, только за ним и приходили. Ральский прочно въелся в это место, столь сильно, что его было больше, чем самих людей, больше, чем разговоров о нем. Люди собирались будто ради какого-то таинства; они вовсе не чувствовали потребность в деньгах, их символ в себе, как то было раньше; нет, они чувствовали его – дьявола, на особый поклон которому они приходят, ради почета которому делают то, что делают. Их ненависть была безосновательной, противной всякой логике и чувству.