Читать онлайн Риза Господня бесплатно

Евангелие от Иоанна.

Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. И так сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, – да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собой и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины.

Евангелие от Луки.

Иисус же говорил: Отче! Прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел.

Евангелие от Марка.

Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять. Был час третий, и распяли Его.

Евангелие от Матфея.

Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий; и, сидя, стерегли Его там.

Глава первая

Из неё читатель узнает, как трудно было добраться зимой в Москву из далекой Персии, какой была погода 3 марта 1625 г., кто такой Урусамбек и с какой целью к русскому царю и патриарху прибыло персидское посольство, что по поручению Властителя Ирана (Персии) Шах-Аббаса в драгоценном ковчеге персидский посол доставил в Москву.

Зима 1625 г. выдалась суровой и снежной. Но и в первые мартовские деньки в Москве не убавились холода, не успокоились метели, с утра 3-го выпал обильный снег. Несколько сотен саней, двигавшихся с юга, переполненных товарами с украинных городов, не имея возможности противостоять непогоде, остановились в десяти верстах от Китай-города.

Небольшому каравану иранского посла сопутствовала удача, и он, за несколько часов до обильного снегопада и разыгравшейся метели, почти достиг Китайгородской стены. Лошади, покрытые ледяными панцирями, из последних сил втянули в Москву десяток саней, переполненных тюками, узлами, сундуками, между которыми, словно найдя единственное спасение от стужи, прятались люди, сильно уставшие и почти потерявшие веру в благополучный исход, казалось, не имеющего конца, путешествия.

Лишь на одних санях, несколько выше и шире остальных, похожих на кибитку, не было багажа. Эта зимняя повозка, единственная из десяти островков, состояла из двух частей. Спереди, на небольшом пятачке, без устали покрикивая на лошадь и исправно работая вожжами и кнутом, стоял на коленях здоровенный кареглазый детина лет сорока, в тулупе и шапке, похожей на средней величины горшок, кем-то не мудрствуя сшитой из плохо выделанного куска овчины. Из- под шапки, поверх густых бровей, свисал откинутый чуть вправо рыжий чуб, искусно завитый и как-то по-особому гармонировавший с такими же рыжими пышными усами и квадратной бородой, украшенными гроздьями хрустальных сосулек. На большей части саней, под причудливо устроенной накидкой, похожей на маленький шатер, прятался от непогоды мужчина, заботливо кем-то укутанный в песцовую шубу. Головной убор, усыпанный драгоценными камнями, и лежащие вокруг него подушки из дорогого атласа, слегка выглядывающие из-под разноцветного одеяла кожаные сапоги с длинными изогнутыми кверху носами, серебряный кувшин и необыкновенной отделки сабля в ножнах, пристроенные справа на уровне груди, выдавали в нем знатного человека с Востока.

Со стороны складывалось впечатление, что весь этот обледеневший караван вот-вот остановится и уже ничто его не сможет сдвинуть с места до тех пор, пока снежная буря не стихнет. Однако, раз за разом, на удивленье, лошади, погоняемые людьми, преодолевали одну преграду за другой – сугробы и ледяные надолбы, узкие проулки и многочисленные препятствия, образовавшиеся из вывернутых из земли бревен и досок, полуразбитые мосты и обледеневшие сточные канавы.

К середине дня караван достиг цели, остановившись неподалеку от Печатного двора, у невысокого, длинного и широкого, похожего на торговые ряды дома, состоявшего из множества лавок, ларей, складов и жилых помещений. Зодчий, возводивший это необычное для торгового центра Москвы строение, всеми главными и второстепенными его конструкциями и деталями из камня, дубовых бревен и досок хотел подчеркнуть главное: в этом доме поселились и живут люди с Востока.

Путешественников вышел встречать невысокий, очень толстый, на вид лет сорока пяти мужчина, без головного убора, с наголо выбритой головой, в разноцветном кафтане, похожем скорее на безразмерную, наспех сшитую накидку, которой только и можно было скрыть полноту человека, атласных синих шароварах и коричневых сапогах, с такими же длинными, кверху поднятыми носами, как и у незнакомца из кибитки. Его мало что отличало от таких же не бедствующих персидских купцов, промышляющих посреднической торговлей и долгие годы живущих среди московского купечества.

Толстяк – хозяин дома почтительно приблизился к повозке, в которой находился незнакомец, и, несмотря на свисающий почти до колен живот, сравнимый разве что с бочкой средних размеров, с трудом поклонился почти до самой земли, да так, что его голова казалось наполовину вошла в сугроб, в котором незадолго до этого полностью скрылись полозья повозки знатного гостя.

– Я рад тебя видеть живым и здоровым, Ахмед. Шах-Аббас наслышан о твоих успехах в Москве, и мы радуемся тому, что твое богатство растет, как и уважение к тебе неверных. Шах надеется, что ты и впредь будешь ему преданно служить.

Вельможа без особого труда и, не прибегая к чьей-либо помощи, в один миг выбрался из кибитки. Его слова приветствия толстяк выслушал не шелохнувшись. Страх неизвестности вот уже несколько месяцев не покидал Ахмеда, с тех самых пор, как он получил весть о том, что в Москву отправилось очередное посольство шаха. Перед глазами у Ахмеда было немало примеров, когда кара Властителя настигала даже тех, кто и помыслить не мог об измене. По тому, как с первых минут повел себя посол, Ахмед сделал вывод, что шах не собирается менять главу своего торгового представительства в Москве и одного из самых преданных тайных агентов, каким он в глубине души считал себя. Было очевидно, что Шах-Аббас им доволен и пока не изменил к Ахмеду доброго отношения.

– На все воля Властителя и Ваша, Великий посол. Слуга шаха рад, что не прогневал правителя, и для него нет более высокой награды, чем возможность и дальше преданно служить своему господину Шах-Аббасу.

Лицо толстяка от волненья налилось кровью, стало красно-коричневым, покрылось крупными каплями пота, которые, увеличиваясь в размерах и остывая на морозе, слегка загустевшими падали на раскачивающийся жирный живот и отпечатавшись на нем маленькими звездочками, медленно замерзали.

– Прикажите разгружаться? – робко спросил он посла.

Тот ничего не ответил, лишь утвердительно кивнул головой.

Ахмед пригласил посла пройти к парадной двери дома. Следуя за вельможей, толстяк немедля отдал команду разгружаться появившимся из подворотни слугам, и те, не произнеся ни одного слова, дружно взялись за знакомое дело.

Со стороны все выглядело ровно так, как случалось не раз, когда издалека прибывал знатный купец и привозил много дорогого восточного товара. Никто, наблюдая за суетой слуг толстяка, не смог бы догадаться, что в этот раз в доме почтенного Ахмеда расположился не заморский купец со своими спутниками, а посол персидского шаха вместе со своей свитой, которая вдобавок значительно пополнилась через день, когда в Москву добрались отставшие от основного каравана купцы и их прислуга. В тюках, сундуках и узлах, без значительных потерь доставленных в Москву, находились персидские товары и драгоценные подарки шаха для царя и патриарха.

Урусамбек, по прозвищу Грузинец, посол Властителя Ирана Шах-Аббаса уже пять дней терпеливо ждал известия от московских правителей – государя Царя Великого князя Михаила Федоровича и всея России и от Святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея России. Грузинец давно привык называть правителей стран теми именами, коими они нарекали себя сами, уважать их обычаи и религии, какими бы они ни были ему самому непонятными и чуждыми. Неукоснительное следование этому правилу, а также знание многих языков самых разных народов, не раз в трудных переговорах помогали послу выполнять поручения шаха и получать за это от Властителя дорогие подарки.

Двухсоттысячная Москва дарила Урусамбеку все новые и новые открытия, которые он делал, знакомясь с городом. Пять дней, которые он провел в нем, прошли почти по одному и тому же распорядку. Услышав утром в очередной раз от боярина Ивана Васильевича Чернышева, что царь и патриарх готовятся к достойному приему посольства, он отправлялся в сопровождении князя знакомиться со столицей русских.

Урусамбек не расставался со своими телохранителями и здесь, в Москве, хотя боярин настойчиво убеждал гостя в том, что опасаться ему, когда он находится вместе с ним, некого. Посол внимательно слушал князя, но поступал по своему разумению. Телохранители пользовались особым расположением посла, а тот все время делился с ними своими впечатлениями на незнакомом князю языке, не на том, которому его обучили несколько лет назад персидские купцы.

– Ну, Иван Васильевич, как тебе нынче посол персидский? – вот уже четвертый вечер подряд один и тот же вопрос задавал князю, пришедшему на доклад, патриарх Филарет. И четвертый раз, в тот момент, когда боярин готов был дать отчет, владыка твердым голосом, не терпящим возражения, произносил почти одно и то же:

– Ты пока помолчи, Иван Васильевич, первые впечатления ох как обманчивы, в этом деле ой как надо поразмышлять. От тебя, князь, зависит, удастся ли нам с шахом дружбу завести или же еще одного врага к немалой стае сами по глупости своей добавим! Ты, князь, теперь наши глаза и уши. А посол сильно хитер и на перса не похож, как и охранники его. Есть у меня весточка, что из Картлийского царства выходец он, прямиком из картлийского царского рода. Потому и язык, на котором он со своими телохранителями разговаривает, тебе не знаком. Посол этот, Иван Васильевич, из той же породы, что и наши княжичи-баскаки в прошлом: в орду силой на воспитание в детском возрасте вывезены, конским молоком вскормлены, в веру чужую обращены, от родины отлучены. Грузинец этот тоже видать от земли родной отошел, народ свой забыл, чужую веру принял, шаху служит, как пес. Людишки наши за морем сообщают, не одну страну объехал, личные поручения Шах-Аббаса выполняет, чуть ли не в любимцах ходит. Есть сведения, что с лучшим полководцем в войске шаха, тоже выходцем из Картлийского царства Георгием Саакадзе дружбу водит. Да тот сам теперь злейшим врагом Шах-Аббаса стал, армию в Грузии против Властителя своего собирает, – владыка перевел дыхание и продолжил: – Как теперь-то Шах-Аббас на посла своего посмотрит, – патриарх улыбнулся и взглянул на Чернышева. Заметив, что тот его намек понял, вновь заговорил: – А отсюда, князюшка, следует, что дары не только из уважения и по традиции привез, чтоб с нами дружбу завести. Потому и приказываю: размышляй, следи, выискивай его главную задачу. Пока же нет у тебя ответа на главный вопрос, что ему на самом деле надо. К сожалению, нет ответа и у меня. И если не успеем докопаться до сути до тех пор, пока он не узнает, какой ответ мы с царем дали картлийским и кахетинским царям, то плохо наше дело, он другую игру поведет.

Патриарх внимательно посмотрел на князя, словно хотел убедиться в том, сознает ли тот всю важность порученного ему дела и уверившись по каким-то только ему ведомым признакам, что Чернышев не просто механически исполняет его приказы, поделился сокровенным:

– Мне вот весточку из Белоградского Николаевского монастыря, следом за его посольством, передали. Так из нее следует, что те дни, которые он провел в Белгороде, использовал не для того, чтобы в воеводском тереме отогреться, а со своими слугами всю крепость облазил, беседы вел и с военными, и с купцами, и с татарами пленными, что-то вынюхивал.

Владыка замолчал и тяжело вздохнув, медленно направился к противоположной стене, на которой был устроен его портрет. Князь уже не раз был свидетелем того, как Филарет беззвучно разговаривает со своей копией на холсте, где он больше был похож на боярина, чем на патриарха. Чернышев каждый раз отмечал особое трепетное отношение Филарета к своему образу на картине. Боярин знал, что ни у кого больше во всей Москве такого портрета не было. Только недавно по примеру патриарха несколько бояр заказали искусным заграничным мастерам такие же картины с собственными образами. Однако в этот вечер патриарх только на мгновенье установил какую-то невидимую связь со своим образом и, не теряя сути своих наставлений Чернышеву, добавил:

– Думай, Иван Васильевич! Следи за каждым движеньем посла, за каждым взглядом, вдумывайся в каждое оброненное им слово. А там глядишь – придет пора и посольство принять. А теперь ступай, скоро светать будет.

Патриарх Филарет, не обращая внимания на почтительный поклон князя, повернулся и направился в глубь палаты, где на большом столе медленно догорали свечи, едва освещая гору свитков.

Князь вышел во двор. Снег шел вот уже несколько дней, не переставая. Москва укрылась в белое одеяние, и Иван Васильевич почему-то подумал, что это хорошая примета, к какому-то великому событию, о котором еще никто ничего не подозревает.

На следующий день князь вновь сопровождал персидского посла, который с интересом продолжал знакомиться с Москвой, торговыми рядами, товарным изобилием. Особо его интересовали цены на оружие. Посол подробно расспрашивал купцов о путях их передвижения, о тех опасностях, которые их подстерегают. Князь отдавал себе отчет в том, что Грузинец обладал уникальным талантом обнаруживать необходимую информацию там, где любой другой ее не мог бы отыскать, если бы даже это делал специально. Немногочисленные прохожие не обращали на них четверых, почти никакого внимания, лишь некоторые из москвичей, разминувшись на мгновение, останавливались, оборачивались и с любопытством рассматривали восточного вельможу, двух телохранителей и знатного боярина, многократно крестясь и негромко поругивая басурман.

В отличие от немалого числа бояр, невысоких, коренастых, толстых, бородатых и подозрительных, с воинственным выражением лица и буйными нравами, без меры пьющих и громко ругающихся, с коими Урусамбеку пришлось познакомиться в украинных городах-крепостях пока он добирался до Москвы, боярин Чернышев был огромен, но статен, полноват, но не толст, широкоплеч, но ровно настолько, что сохранял стройность осанки и быстроту движений. Ни длинные русые волосы и богатая борода, ни неудобный по восточным меркам тяжелый тулуп и песцовая шапка не делали его старше своих лет. За столом боярин вел себя уважительно, умело скрывая неудовольствие от предложенных послом персидских блюд, ел умеренно.

Прикинув, что боярину не более сорока лет, Урусамбек не стал уточнять, прав ли он. Несколько раз он уже ошибался, определяя возраст русских – они, как правило, выглядели лет на десять старше, чем им было на самом деле. Несмотря на то, что ему самому в январе исполнилось пятьдесят, Грузинец ни капельки не завидовал явно более молодому боярину, приставленному к нему царем и патриархом. Он чувствовал себя здоровым, полным сил и энергии. Гибкий и прочный, как булат, он был быстрее, поворотливее и энергичнее боярина, который к обеду набегавшись за послом, тяжеловато дышал, обильно потел и не раз останавливался у торговых рядов, чтобы испить воды или кваса. Посол невольно ловил себя на мысли, что со стороны они похожи на тигра и медведя, соревнующихся умом и выносливостью, хитростью и благородством. Казалось, что в их облике, посла-мусульманина и православного боярина, не было ничего похожего. Однако Грузинец отдавал себе отчет в том, что так кажется только со стороны. Каждый раз, когда, изловчившись, он незаметно наблюдал за выражением лица боярина, то не мог прочитать на нем ничего, что выдало бы истинную природу этого русского человека.

Урусамбек научился искусству сокрытия истинных движений души, пройдя через годы трудных испытаний, выпавших на его долю. Где такому же искусству научился молодой боярин? Ответ на этот вопрос с каждым днем все больше и больше интересовал посла. В какой-то момент Урусамбеку показалось, что еще чуть-чуть и он найдет ответ на мучавший его вопрос, застанет боярина врасплох, когда тот сбросит маску простодушия и почтительности. Но каждый раз его с толку сбивали необыкновенно голубые, бездонно глубокие, при особом падении света, почти синие глаза. Видимые в них доброта и спокойствие гипнотизировали Урусамбека, заставляя не думать об опасном противнике. Но Грузинец ни разу не поддался дружескому расположению боярина, не завел ни одного разговора о главной цели посольства и ограничился всего лишь двумя десятками одобрительных фраз об увиденном в Москве, и то скорее из приличия, хотя многое в столице русских его удивило и поразило. Он видел великие столицы многих стран, и Москва была одной из их числа, не величественнее и не прекраснее его родной Мцхеты, которая нынче лежала в руинах. И все же город русских из дерева и камня поражал его воображение не только масштабами, но и великолепием Кремля, храмов и палат. Крепкие морозы и обильные снега придавали особый неповторимый колорит белой русской столице. Москва ему с каждым днем все больше и больше нравилась.

Грузинец терпеливо наблюдал за тем, как боярин изо всех сил стремится показать безразличие к цели посольства, необремененность обязанностями гостеприимного хозяина, как с трудом заставляет себя быть молчаливым и нелюбознательным, как сдерживает себя, чтобы не задать мучавшие его вопросы даже в тех случаях, когда они были бы вполне к месту.

Посол еще в январе, остановившись в крепости Белгород, получил очередное тайное послание от шаха, в котором сообщалось, что в Москве находятся картлийские и кахетинские князья, что их приняли царь и патриарх, что сопровождает их и помогает им во всем боярин Чернышев. Теперь, спустя пять дней, после знакомства с молодым боярином, посол был уверен, что боярин Чернышев и князь Иван Васильевич Чернышев – одно и то же лицо. Шах выражал обеспокоенность тем, что в Грузии идет подготовка восстания. Казнь отказавшегося принять ислам Картлийского царя Луарсаба Второго не ослабила борьбу грузин с иранцами. Она приняла нежелательный оборот. Еще недавно преданный Шах-Аббасу полководец Георгий Саакадзе, близкий друг Грузинца, возглавивший одну из армий шаха и подчинивший Ирану Картли, увидев, что иранцы уничтожают его собственный народ, и он не может этому воспрепятствовать, установив ограниченное правление шаха в Картли и Кахетии, бросил вызов Властителю и стал объединять разрозненные войска в единую грузинскую армию. В послании шаха говорилось, что в наказание за предательство Шах-Аббас обезглавил сына Саакадзе и что об этом уже, видимо, знают в Москве царь и патриарх, что Урусамбеку нужно сделать из этого необходимые выводы и приложить все усилия, чтобы русские отказались поддержать грузин. Из послания далее следовало, что кахетинские и картлийские цари, по-видимому, в очередной раз обратились к царю и патриарху с предложением союза против Шах-Аббаса и что под предводительством Георгия Саакадзе грузины готовятся к решающей битве с целью освобождения Картли и Кахетии. В конце послания Властитель требовал только успеха от посла и высказал уверенность, что его дары убедят Московское правительство не выступать в поддержку Грузии.

Урусамбек хорошо понимал, что Кахетия, разоренная и разрушенная после нескольких нашествий иранских войск в 1614-1617 гг., свои надежды на освобождение от власти Шах-Аббаса связывала с изменением внешней политики Московского государства и решимостью царя, патриарха и Земского собора присоединить распавшуюся на множество частей Грузию. Когда иранцы ворвались в его родной город Мцхета, древнюю столицу Картлийского царства, они разрушили большинство зданий и разграбили храм Светицховели. Гибель более ста тысяч, насильственный угон более двухсот тысяч кахетинцев, разрушение городов и деревень нанесли царству огромный урон. Деревни Кахетии заселялись туркменскими кочевниками. Такая же судьба постигла и Картли. Попытки царя Кахетии двадцатилетнего Теймураза создать оборонительный союз грузинских царств под главенством Москвы пока не имели успеха. Москва не желала портить отношения с Шах-Аббасом.

Урусамбек, двигаясь из Крымского ханства, где он провел важные переговоры с ханом, по украинным городам-крепостям, (а не как обычно, когда посольства следовали с юга по волжским землям до Москвы), избегая нападений казаков, татарских отрядов, литовцев, поляков, гулящих людей, мог убедиться, что великая северная страна не имеет возможности помочь Грузии и по другой причине. Всюду были видны последствия смуты, вторжения поляков и литовцев, народных восстаний. Многочисленные отряды гулящих людей поселились в лесах, промышляя на дорогах грабежами и воровством. Власть молодого царя и его отца неродовитого патриарха была еще непрочной. Немало бояр и служилых людей в украинных городах были противниками Романовых, считали их воцарение временным. Именно эти обстоятельства внушили ему уверенность в успехе переговоров в Москве, который так нужен был шаху.

Преодолев без потерь дикое поле, благодаря договоренности Шах-Аббаса с крымским ханом, в страхе и смятении, оставив позади татарские пределы, посольство достигло Белгорода, в котором задержалось на несколько дней. Следовало по возможности пополнить запасы продуктов, закупить кое-какое снаряжение на случай непредвиденных обстоятельств в пути.

Это был первый русский город, с которым у Урусамбека появилась возможность познакомиться. Ему рассказывали татары о нем, и он ждал встречи с русской крепостью. Грузинец умел хорошо запоминать события и факты, и поэтому не надеялся на встречу с большим, построенным в основном из камня, со многими торговыми рядами и ремесленными мастерскими городом. Татары, кочевавшие в Приазовье, поведали ему, что Белгород – военная крепость из дерева, земли и рвов, наполненных водой, где кроме ее защитников из числа служилых людей, в расположенном рядом посаде проживает немногочисленное местное население, не более пяти тысяч. Но именно эта, первая встреча, была для него чрезвычайно важной. Ему почему-то казалось, что чем лучше он поймет уклад жизни этого города и его жителей, тем успешнее ему удастся вести переговоры в Москве. Урусамбек уже довольно сносно знал русский язык, который ежедневно изучал с помощью выкупленного из татарского плена казака Ивана Кривцова. Стрелец-богатырь оказался не только благодарным помощником Грузинца, но и смекалистым человеком. Зная немало татарских слов и выражений, он быстро установил доверительные отношения со своим спасителем, обещавшим отпустить его на все четыре стороны, как только посольство доберется до Москвы.

Воспоминания о Белгороде как-то сами собой отошли на второй план и Урусамбек вновь возвратился к рассуждениям о мотивах, которыми будут руководствоваться в переговорах царь и патриарх. Грузинец с большим сомнением относился к убеждению Шах-Аббаса, что дорогие подарки обяжут царя и патриарха в конечном счете отказать картлийским и кахетинским посланникам и обеспечат возможность сохранить дружеские отношения с Ираном. Среди драгоценных даров, хранившихся в кованых сундуках, о которых знал только Урусамбек, был один, который русский посол при дворе Шах-Аббаса не раз просил Властителя передать Москве и считал решающим в переговорах – драгоценный ковчег с Ризой Господней, хитоном Христа. Узнав от кого-то что, покорив Грузию, войска Шах-Аббаса захватили древнюю столицу Картлийского царства Мцхету и в полуразрушенном соборе Двенадцати Апостолов, в ризнице митрополита обнаружили Ризу Господню, сокрытую в кресте, русский посол стал настойчиво добиваться от Шах-Аббаса отослать ее в дар Московскому царю и Патриарху.

Размышления Грузинца, стоявшего посередине моста, вдруг прервал громкий крик князя и последовавший за ним резкий толчок в спину. Посол в одно мгновенье пролетел сажень и оказался в глубоком сугробе, а следом, сверху, на него свалились Чернышев и один за другим оба слуги. Боярин раньше телохранителей увидел, как рядом проезжающую богато украшенную повозку начало разворачивать и она с большой скоростью стала двигаться в сторону стоящих к ней спиной посла и телохранителей. Еще немного и она всей своей массой могла бы придавить иностранцев к невысокой ограде моста, и вместе с ними опрокинуться с десятиметровой высоты в реку. Слуг Грузинца спасла их преданность хозяину. В одно мгновенье они бросились спасать Урусамбека от напавшего на него, как им показалось, князя. В этой, со стороны похожей на борьбу, схватке, они, желая разобраться в том, что происходит, все почти одновременно перевернулись и замерли – повозка вдребезги разнесла ограждение моста, оторвалась от креплений к оглоблям и рухнула на лед, а тройка лошадей понеслась дальше, увлекая за собой кучера, изо всех сил пытавшегося остановить перепуганных гнедых красавцев. Из медленно раскачивающейся на льду, только что рухнувшей с моста повозки проворно выскочил мужчина среднего роста, ничем не примечательный, но так быстро бегающий, что в считанные секунды он по глубокому снегу достиг противоположного берега и скрылся в неизвестном направлении. Только теперь Грузинец и его слуги поняли, что с ними произошло.

Князь проворно вскочил на ноги и быстро подбежал к краю моста в том месте, где только что опрокинулась повозка, опустился на колени и внимательно стал ее разглядывать. Это была дорогая карета на железных полозьях. Боярин безошибочно признал в ней карету князя Василия Васильевича Голицына, который с особой торжественностью разъезжал в ней по Москве. Встав с колен, Чернышев, не скрывая досады, возвратился к послу и его телохранителям.

– Благодарю вас, князь, – отряхивая с себя снег, с чувством неподдельной благодарности произнес Грузинец. – Вы оказали мне большую услугу, и я перед вами в долгу.

– Пустяки. Слава Богу, Великий посол, все обошлось, и вы живы и невредимы, – сдерживая волнение, ответил князь. – Ну и слуги у вас, Великий посол. Вроде и на кулаках не бились, а бока мне намяли. – Чернышев громко, от души рассмеялся. – Зимой такие происшествия нередко случаются. Кони, как люди, иногда сами себя боятся, – чтобы как-то успокоить посла добавил Чернышев.

Грузинец ничего не ответил на внимательное замечание князя и дал понять, что желает поскорее вернуться к дому Ахмеда-толстяка. Но потребовался почти час, чтобы они вчетвером оказались в нужном месте. Шли молча, молча и расстались.

Глава вторая

В этой главе читателю предстоит узнать о том, что интересного обнаружил Урусамбек в отчетах Ахмеда-толстяка, какой сон приснился иранскому послу в ночь после счастливого спасения на московском мосту, кто такой Вахтанг Багратиони и почему Грузинец не смог встретиться с казаком Иваном Кривцовым.

Урусамбек уединился в просторной, украшенной многочисленными разноцветными коврами и дорогим оружием, комнате. Он наслаждался одиночеством.

Невысокий стол был занят тремя кувшинами с напитками и двумя большими подносами – один с сухими восточными ягодами и фруктами, второй с ржаными лепешками.

Никто не мог потревожить покой Урусамбека. Только Ахмеду посол разрешил сообщать важные сведения в любое время дня и ночи. Но и хозяин персидских торговых рядов вот уже как два дня не появлялся – от зари до глубокой ночи рыскал по всей Москве, разыскивая казака Ивана Кривцова, который по какой-то причине понадобился Урусамбеку.

Грузинец переоделся в халат из голубого атласа, расшитый золотыми нитями, расположился поудобнее в просторном мягком кресле, налил из кувшина в большой, украшенный рубинами серебряный кубок красного вина и сделал несколько продолжительных глотков.

Терпкое красное виноградное вино напомнило ему далекую Мцхету. Только в самых редких случаях, в уединении, он позволял себе испробовать вкус самого драгоценного напитка своей многострадальной родины – Картли. Чудесное спасение несколько часов назад на мосту было хорошим поводом.

Урусамбек взял лежащие чуть поодаль отложенные со вчерашнего дня еще непрочитанные отчеты Ахмеда о важнейших событиях, происшедших в Москве за последние годы, и, начал перечитывать. Он в очередной раз убеждался в добросовестности и наблюдательности слуги шаха.

Вот уже двадцать лет, с тех пор, как в 1605 г. по просьбе русских послов царевич Георгий, сын царя Картли и Кахетии Александра, принял клятву на верность русскому царю, за что и был убит вместе с отцом омусульманинным и выросшим у Шах-Аббаса братом Константином, Ахмед, присланный в Москву под видом богатого персидского купца, преодолевая выпавшие на его долю немалые трудности и невзгоды, преданно служил Властителю. Он не только был глазами и ушами шаха в столице русских, но и, как показалось Урусамбеку, смог действительно убедить здешних правителей, что у него есть веская причина, по которой он не возвращается на родину. Чтобы еще более укрепить веру московских властей в то, что он не представляет опасности, Ахмед не только основательно обустроился и вел открытый образ жизни, но и взял в жены дочь богатого купца из перешедших на сторону Москвы крымских татар, владельца селитряных заводов, расположенных близ Курска.

Припомнив, что в 1612 г. вслед за Георгием Саакадзе, своим другом, он поступил на службу к Шах-Аббасу, Грузинец с неподдельным любопытством открыл отчет Ахмеда за тот год и стал читать.

«1612 год. В последние дни сентября, продержавшись два месяца, с 23 августа, потеряв половину своих войск, переев всех лошадей, не имея больше сил питаться собаками, мышами, крысами, разваренной кожей сапог, а затем и человечиной, поляки, захватившие Москву, 24 октября открыли Троицкие ворота на Неглинную и стали выпускать бояр и дворян-изменников, присягнувших польскому королю и иноземным захватчикам, предварительно освободив боярынь и дворянок с детьми. Во главе позорного шествия, опустив голову, медленно, чуть держась на ногах, шел глава Семибоярщины князь Иван Федорович Мстиславский. На следующий день, 25 октября архимандриты, игумены, священники с крестами, иконами и хоругвями, а за ними от церкви Иоанна Милостивого на Арбате ополчение князя Дмитрия Михайловича Пожарского и от Покровских ворот войско казаков князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого встретились у лобного места, и далее возглавляемые архимандритом Дионисием вошли через Фроловские (Спасские) ворота в Кремль, где в Успенском соборе духовенство и ратные люди приняли участие в благодарственном молебне об избавлении царствующего града.

Благодаря князю Дмитрию Тимофеевичу Пожарскому и старосте Кузьме Захарьевичу Минину, немалому числу людей, таких же доблестных, как и они, русская столица спасена. Но, как сообщают купцы, прибывающие в Москву, города и деревни повсюду разорены. В Москве казна пуста, жалованье служилым людям не платят, кругом бродят шайки разбойников, большей частью из числа казаков и гулящих людей. Крымские и ногайские отряды без конца жгут и разоряют вновь построенные крепости на южной границе. Говорят, что в самое ближайшее время придется уступить Польше Смоленщину и часть Северщины».

На этом рассказ Ахмеда о событиях 1612 г. прерывался и далее следовал отчет о воцарении Михаила Федоровича Романова, который Урусамбек уже читал раньше.

Незаметно для самого себя посол предался нелегким воспоминаниям. Перед ним медленно стали проплывать события, которые в тот же год произошли за тысячи верст от Москвы.

20 ноября 1612 г. после длительной и кровопролитной войны, в которой Иран одержал крупную победу над Османской империей, был подписан мирный договор. Он подтвердил нерушимость условий прежнего договора 1555 г. о разделе сфер влияния. Правитель Ирана Шах-Аббас достиг осуществления многих своих целей, а Иран вступил в период своего расцвета.

Используя победы персов против османов, грузинские царства Кахетия и Картли успешно вели борьбу на стороне шаха, получив на некоторое время больше самостоятельности.

Шах-Аббас вынужден был пойти на отдельные уступки и возвел на престолы Кахетии и Картли молодых царей-христиан Теймураза I и Луарсаба II.

Но, сразу же после подписания мира с османами в Стамбуле, он приступил к подготовке последнего похода против Грузии – Гурджистана, чтобы полностью уничтожить население, а тех, кому удастся спастись – принудить принять мусульманство, и тем окончательно решить судьбу этой непокорной христианской страны.

Шах-Аббас был хорошо осведомлен о том, что картлийские и кахетинские князья, пользуясь молодостью и слабостью царей, ведут бесконечные войны за передел земельных владений и любой ценой противятся укреплению власти Моурави Картли Георгия Саакадзе, который после грандиозной победы в июне 1609 г. в Ташискарской битве над османами приобрел авторитет и любовь в народе и фактически уже управлял Картли, чью судьбу ему как полководцу доверил царь Луарсаб II.

Обеспокоенные укреплением единства Картлийского царства и власти царя, защищенные фирманами шаха – указами о собственной неприкосновенности, князья составили заговор против Великого Моурави, заставили мнительного и подозрительного Луарсаба II поверить, что Георгий Саакадзе готовится к захвату царского трона. И только заступничество рыцаря Бааки Херхеулидзе спасло великого полководца от казни. Это случилось 20 мая 1612 г.

А дальше Георгию и его близким друзьям пришлось несколько месяцев скрываться, после чего созрело решение во имя будущей единой и богатой Грузии податься на службу к Шаху-Аббасу, достигнуть при его дворе высокого положения и уже затем вернуться на родину, чтобы подготовить восстание народа против завоевателей.

Воспоминания навеяли печаль и грусть, вновь вскрыли душевные раны. Переживания мешали думать о главном деле, которое Грузинец намеревался осуществить в Москве, и как он ни старался прогнать тяжелые мысли, ему это долго не удавалось, пока он не подчинился усталости и, не меняя позы, заснул. Через несколько минут пальцы ослабли, и свитки с отчетами Ахмеда выпали из рук посла на пол. Но и околдованный сном он производил впечатление человека бодрствующего. Урусамбек вот уже многие годы спал с открытыми глазами, чем приводил в трепет свое окружение, телохранителей, свиту и прислугу.

Ему в который раз снился один и тот же сон. Георгию Саакадзе и его отряду, в котором служил Урусамбек, тогда в самом конце 1612 года удалось оторваться от преследователей и затеряться в горах. Сто вооруженных воинов, уже не опасаясь встретить противника, едва передвигая ноги, вошли в Мцхету и двинулись к полуразрушенным и разграбленным дворцам картлийцев, пропахшим дымом и гарью. В этом райском месте воды Арагви, с шумом растворяясь в желтых потоках бурной Куры, еще недавно дарили жизнь и изобилие. Теперь же, окрашенные кровью казненных местных жителей потоки этих вечных рек, ударяясь о берега, только и нарушали нестерпимую тишину сожженных и разрушенных поселений Картлийского царства.

Несколько десятков пар испуганных глаз оставшихся в живых жителей Мцхеты, сошедших с ума от резни и насилия, полных слез, страха и мольбы, наблюдали с разных сторон за медленной поступью отряда Великого Моурави.

Не проронив почти ни слова, воины достигли центра города и будто по чьей-то команде разом исчезли в подвалах полуразрушенных домов картлийской знати. Почти все они были родом из Мцхеты, и на этот раз злой рок привел их к родному пепелищу.

Крепкие, красивые мужчины, малой частью из ремесленного и торгового люда Мцхеты, но в большинстве – выходцы из древних, но за века господства иранских Сасанидов, затем императоров Византии и арабских эмиров, то возвышающихся, а то утрачиваюших свое влияние, как это было в период правления династии Багратионов, многократно разделенных княжеских родов, сложив доспехи, сняв снаряжение, развязав походные мешки и достав из них разные принадлежности, остатки пищи, чистое белье, помогали друг другу, поливая из кувшинов на руки и плечи холодную воду, набранную из протекавшего неподалеку горного ручья. Руки воинов, словно мокрые плети, хлестали крепкие тела, находя раз за разом еще сохранившиеся на них пот и грязь. Постепенно движения рук стали более медленными. Влажные, грубые, как щетки, ладони, возвращая в красивые тела бодрость и свежесть, разгоняли по мышцам горячую кровь. В полумраке тела воинов напоминали скопление золотисто-красных облаков в теплые летние вечера и будто зеркала, отражали рыжие языки пламени небольших костров. Казалось, что под печальное пение ветра и грустный шум дождя в причудливом танце слились ритмичные движения бронзовых скульптур и медленно плывущие по бело-серым стенам безобразные тени. Необычная игра света от костров не захватывала всего пространства, где даже днем торжествовала тьма. И в местах их соприкосновения с каждым облачением в военное снаряжение одного за другим воина постепенно исчезали чарующие движения сказочных скульптур и волшебные танцы загадочных теней.

Георгий грелся у костра, укрывшись походной накидкой и равнодушно наблюдал за тем, как его воины то выходили из помещения, то спустя время возвращались обратно, неся в руках кто бревна и хворост, кто охапки неизвестно где взятого сена, кто кувшины с водой и бутыли с вином, кто чаши с большими кусками свежего мяса. Ни бесконечное движение людей, ни кусок жареной баранины, ни кубок красного виноградного вина не могли отвлечь Моурави от безрадостных размышлений о будущем многострадальной родины.

Недалеко от него в стороне расположился он, Урусамбек, в то время – Вахтанг Багратиони, не раз спасавший Георгия от неминуемой смерти. В эти невыносимо трудные минуты, когда наступило время принимать судьбоносное решение, полководец жаждал выговориться, выбросить из сердца сомнения, вновь вернуть себе уверенность в принятом решении, в правоте выбранного пути. И никому другому, кроме Вахтанга, он не мог доверить то, что наболело в его душе.

– Ты знаешь, – начал свою исповедь Георгий, – что царь Луарсаб слаб, и это хорошо знают враги Картлийского царства внутри и за его пределами. Все мои призывы усилить царскую власть, ограничить права и привилегии знатных княжеских родов, положить конец предательствам и междоусобным войнам не нашли понимания и поддержки у царя. – Полководец налил полный кубок вина и жадно выпил. – Враги Луарсаба, – продолжал он, – все время играли на его честолюбии и безмерной подозрительности. Они убедили молодого неопытного царя в том, что я не премину воспользоваться славой полководца, победившего турок, отстраню его от власти и попытаюсь завладеть престолом. – Саакадзе пристально посмотрел на своего товарища. – Но ты ведь знаешь, Вахтанг, что это не так! И Луарсаб в угоду князьям отверг свою жену – мою дочь, обесчестил ее, нанес мне тяжелую рану, изгнав ни в чем не повинную женщину из своего дома. Однако я и это ему простил, во имя спасения Картли. – На мгновенье Георгий перевел дыхание. – Князья, – продолжал он, – имеют выгоду от непрекращающихся усобиц. Они увидели для себя опасность в укрепляющемся союзе между Луарсабом и мною. И чтобы он не состоялся, они направили все имеющиеся силы на то, чтобы, пользуясь моим незнатным происхождением, оклеветать меня, казнить, в крайнем случае – изгнать из царства. Они не могут простить мне мои победы над турками, мой триумф, а себе собственное воинское бессилие. Бедный, неопытный царь Луарсаб! – Вахтанг обратил внимание, насколько Саакадзе был искренен в эти минуты. Ему очень хотелось перебить Георгия и произнести слова поддержки, но, зная суровый нрав полководца, удержался, так и не прервав рассуждения Моурави. – Луарсаба ждет страшная судьба, – зло произнес Саакадзе. – Он не разгадал, откуда ему грозит действительная опасность, и я теперь полностью уверен, что он попал в плен подозрительности и честолюбия, утратил доверие ко мне. Но разве как правитель Великий Моурави Тбилиси и Цхинвали я не доказал ему свою преданность, скажи?

Вахтанг молчал. Он чувствовал, что любые слова сейчас излишни, отчетливо понимая, что Георгий разговаривает больше сам с собой, чем с ним. И Вахтанг не ошибся, Моурави не дожидаясь ответа, не сделав даже короткой паузы, продолжил:

– Тогда, во время последней встречи с царем, перед тем как уклониться от явно проигранной битвы с князьями-предателями, я решил полностью раскрыть Луарсабу свои планы и заявил, что не стремлюсь к власти, что не враг ему, но всей душой хотел бы объединить страну. Я просил этого жалкого правителя понять, что пожирающие друг друга картлийские князья не опора власти, а ее скрытые, опасные враги, что ему необходимо создать армию по новому образцу, набрать в нее преданных воинов из народа и награждать их землей за верную службу. Они-то, новые мелкие и средние землевладельцы, получив свои поместья из рук царя, станут самыми преданными его подданными и в любой момент выступят в защиту единого царства, будут ярыми противниками усобиц и, не раздумывая, оставят домашний очаг, чтобы сражаться за целостность Картли.

Саакадзе впился глазами в Вахтанга и только тогда, когда к нему пришла уверенность, что тот понял его великую программу укрепления власти в государстве, заговорил:

– И ты думаешь, он услышал мой призыв? Нет! Царь посчитал, что за этими планами кроется мой коварный замысел оставить его без земельных владений, а значит средств, на которые он мог бы содержать наемное войско и, в конечном счете, захватить освободившийся царский престол. Даже перед лицом реальной внешней и внутренней угрозы он так и не смог оценить мой план, а, наоборот, стал искать заговор и заговорщиков там, где их на самом деле не было. Луарсаб начал договариваться с турками и иранцами, веря, что сможет подчинить картлийских князей своей воле, и объединить царство. Какая трагическая ошибка! И во имя их прихоти отказал мне в благосклонности и фактически отдал меня на растерзание князьям. – Последние слова он произнес с такой горечью, с таким отчаяньем, с такой болью, что Вахтангу показалось, что шум бегущей Куры умолк, дождь затих, птицы перестали петь, и все в природе будто затаило дыхание, ожидая душераздирающий крик бессилия полководца перед коварной и неотвратимой судьбой. Но Моурави не закричал, лишь блеск усилился в его глазах. Он тяжело вздохнул, опустил голову, и его взгляд медленно поплыл по разбросанным кругом камням. В эту минуту он вдруг понял, что именно ему судьбой и предназначено начать их собирать.

Наблюдая за полководцем, Вахтанг решил, что наступил его черед, и Георгий теперь его не оборвет и выслушает до конца.

– Великий Моурави! Ты не просто мой командир, но и мудрый человек. Этот тягостный и неприятный разговор с царем Луарсабом не главная причина твоих страданий, – Вахтанг пристально посмотрел на Саакадзе. Увидев, что тот слушает и молчит, заговорил вновь:

– Тебе не дает покоя та несправедливость, которая последовала за твои победы и подвиги. Жива еще обида за дочь, за нанесенные оскорбления, за незаслуженные наветы и предательство. Обида тебя съедает, она разрушает твою волю, лишает тебя силы. Ты не раз побеждал турок, не раз ставил на колени врагов Картли и Кахетии, и сегодня нет другого пути, чем попытаться, прежде чем вернуться на родину, дать ранам зажить, превзойти князей в знатности и славе. А этого можно добиться, только опираясь на силу Шах-Аббаса. Обрати свои слабости в свою силу. Научись побеждать не только в бою, но и в интригах. Превзойди своих врагов в искусстве придворных сплетен и слухов. Во имя спасения родины ты должен быть мудрее и хитрее. Иранцы не менее жестокие и коварные враги Грузии, чем турки, но нам ничего другого не остается, как искать покровительства при дворе Шах-Аббаса и бежать в Иран. Ты не можешь позволить картлийским князьям убить себя и своих сподвижников, надо перехитрить противников и достичь поставленной цели. Поверь, что сможешь завоевать высокие положение и авторитет при дворе шаха и тогда попытаешься с их помощью установить мир и прекратить междоусобицу в Картли, а уже потом, собрав силы, при поддержке московского царя, который, я уверен, рано или поздно обратит свой взор на наши христианские земли, начнешь проводить независимую от иранцев политику. Другого пути у тебя нет.

Вахтангу не верилось, что у него хватило духа все это сказать Георгию, но, увидев, как у того загорелись глаза, понял, что нашел нужные слова и, что теперь Моурави именно так и поступит.

– Мой преданный Вахтанг, как же ты прав, – почти шепотом проговорил Георгий Саакадзе. Затем резко встал и быстро пошел к выходу из подвала. Багратиони заметил, что по левой щеке несгибаемого полководца медленно скатывалась одинокая слеза.

Вахтанг хорошо знал характер Саакадзе и понимал, что тому надо некоторое время побыть наедине с самим собой. Утомленный трудным разговором, Багратиони сел поближе к костру, укрылся накидкой. Какое-то время он не мог никак согреться…

Урусамбек проснулся так же внезапно, как и заснул. Сон воскресил картины более чем двенадцатилетней давности, но не оставил на лице Грузинца никакого следа. С того памятного вечера кроме Георгия Саакадзе и Шах-Аббаса никто не знал, куда подевался Вахтанг Багратиони. За эти годы он так изменился, что даже хорошо знавшие его когда-то люди никогда бы не нашли что-то общее между Вахтангом и Урусамбеком.

За дверью кто-то тихо разговаривал. Урусамбек отчетливо различил два мужских голоса – один принадлежал Ахмеду, другой был ему незнаком. Через пару минут раздался стук в дверь и послышался услужливый голос хозяина дома.

– Разрешит ли Великий посол его покорному слуге сделать важное сообщение? – Ахмед произнес эти слова так тихо, что продолжай Урусамбек спать, они бы не потревожили его сна. Опасающийся даже прикоснуться к ручке двери, за которой находились покои посла Шах-Аббаса, толстяк выжидал.

Урусамбек ответил не сразу, не сомневаясь ни на минуту, что повторить свой вопрос Ахмед больше не посмеет. Он встал, собрал лежащие на полу свитки с отчетами Ахмеда и положил их в большой деревянный сундук. Затем двинулся к двери, расправляя халат и поправляя кинжал на поясе. Сделал несколько легких движений обеими ладонями по лицу, окончательно избавляясь от сна.

Только после этого посол приоткрыл дверь, но ровно настолько, чтобы в нее могла протиснуться голова Ахмеда, и возвратился в центр комнаты, где опустился в кресло, в котором недавно крепко спал.

Спустя еще минуту он увидел, как в узком проеме двери появилась голова Ахмеда, и тот еще более тихим и заискивающим голосом повторил свой вопрос.

Все его поведение показывало, что он вновь не выполнил приказ Урусамбека, не справился с заданием, не разыскал казака Ивана Кривцова и готов со смирением принять от Великого посла любое наказание.

Последовавшие за этим события уже в который раз убедили Грузинца, что иранский Властитель не ошибся в выборе своего соглядатая в Москве.

Урусамбек сделал уже знакомое Ахмеду движение глазами, которое означало, что тот может войти в комнату и не дожидаясь дополнительного разрешения сообщить все, что считает нужным.

– Не гневайся на меня, Великий посол, что не смог выполнить твой приказ, – на этот раз более твердым и энергичным голосом заговорил Ахмед. – Видит аллах, это теперь не в моей власти. Казака, который с твоим посольством прибыл в Москву, обвинили в измене и бросили в темницу. Поговаривают, что вина его в том, что в плен он к туркам по слабости своей воинской попал. Да, вдобавок, обвиняют также в том, что вам, Великий посол, служить согласился.

– И как же тебе удалось эти сведения добыть? – резко перебил Ахмеда недовольный новостями Урусамбек. – Сам-то ты, что ли в темнице был?

Ахмед, почувствовав заинтересованность вельможи, и поняв, что настал момент продемонстрировать послу шаха свой талант верного слуги и разведчика, не моргнув глазом, и уже совсем уверенно выпалил:

– Я, Великий посол, немало за эти два дня людишек-то московских подкупил, кого медовухой, кого подарком, кого и золотой монетой пришлось одарить. И таки выведал, что нет его, казачка-то вашего, в Москве. А так как, покинуть ее без встречи с вами он бы не осмелился, то выбор у него небольшой – или в острог угодил или, того хуже, среди убитых или замерзших оказался. Дальше мне разузнать, куда он подевался, было несложно. У приказного человека я разведал, что за последние дни схвачены за разные провинности человек двадцать, да среди них ваш казачок оказался. Но, чтоб быть уж точно уверенным и вас не подвести, посчитал я, что надо кого-нибудь из тех, что схвачены за пустяковую провинность, выкупить. У того затем и выведать все доподлинно. И такой человек подвернулся – тверской купчишка. Он не угодил чем-то боярину Шаховскому, то ли не дал товару, то ли спьяна обругал. Боярин тот и состряпал челобитную. Я этого купца выкупил у слуг царских, а перед тем к боярину сбегал да подарками одарил, соврал, что подарки от тверского купчишки. На том и разошлись. А купец-то мне все и выложил. Он с казачком Ивашкой Кривцовым спиной к спине четыре дня проспал.

Ахмед во время своего рассказа так ни разу и не осмелился взглянуть на Урусамбека, докладывал с покорностью и учтивостью, и посол с удовлетворением отметил этот факт про себя. Лишь несколькими произвольными жестами рук к концу доклада Ахмед выдал все нарастающую уверенность в своих действиях. И, наконец, считая, что время для решающего сообщения настало, толстяк, расставляя каждое слово в нужном месте, произнес:

– А тот купец, Великий посол, здесь, за дверью!

Урусамбек ничуть не удивился расторопности Ахмеда, отметив, что задание толстяк выполнил толково. Однако он не исключал, что могло все произойти и по-другому. А вдруг князю Чернышеву стало известно, что он, Урусамбек, с помощью Ахмеда зачем-то разыскивает казака Ивана Кривцова? Что проще всего сделать в такой ситуации? Конечно, подсунуть Ахмеду этого купчишку и заставить Урусамбека поверить его словам.

Но, как бы то ни было, следовало убедиться в том, правильны ли его предположения или он ошибается. Решившись расспросить купца, Урусамбек дал себе одно обещание. В том случае, если купец предложит установить связь с казаком, передать ему весточку, следует считать, что он вовсе не купец, а слуга князя Чернышева.

Взглянув на Ахмеда, Урусамбек небрежно, будто без всякой заинтересованности, но громко, чтоб его было слышно в соседней комнате, произнес:

– Ну, что ж, пригласи купца!

Ахмед, не разворачиваясь, медленно, попятился назад и ловко скрылся за дверью, аккуратно ее за собой закрыв. Через несколько секунд Урусамбек услышал шепот в соседней комнате. Ахмед, видимо, наставлял гостя как себя вести с послом. Еще через некоторое время послышался скрип половиц, дверь в комнату открылась, и в нее, слегка пригнувшись, вошел мужчина среднего роста, на вид лет сорока, одетый в коричневый кафтан, а за ним учтиво, почти касаясь животом пола, вкатился Ахмед.

– Доброй ночи, Великий посол, – чуть кивнув головой, обратился к Урусамбеку тверской купец. – Спасибо Ахмеду, что помог в трудную минуту. Я его должник, – и откашлявшись, чтобы не отвечать на вопрос из чьих он будет, громко представился, – Тимофей я, Прохоров сын. Купцы мы тверские, здесь в Москве еще два брата моих торгуют. Я – рожью с государева разрешения, они – рыбой, – и так же непринужденно, как и начал разговор, спросил внимательно наблюдавшего за ним посла: – Что про казачка-то хотели узнать?

Урусамбек некоторое время молчал. Видно было, что он не без любопытства осматривает гостя. Купец, пользуясь паузой, добавил:

– От себя скажу, Ванька Кривцов – воин славный, зря его схватили. Навет, как водится, всему виной.

– На то воля властей – вину искать, – спокойно произнес посол. – Видишь ли, в дороге он мне сильно помог. Обещал отблагодарить я его, да вот не успел.

Урусамбек заметил, что купец удивился его словам.

– Да чего ж ему еще надо! – пробурчал Прохоров. – Он и так тебе за свою свободу по гроб жизни должен быть благодарен, а ты ему еще и награду. Свобода-то получается с наделочками!

Услышав последнее слово, Урусамбек громко рассмеялся. Только здесь, у русских, он познакомился со странным обычаем накладывать еду до краев, а то и через край, а также просить добавки. Ему, однако, казалось, что гостеприимство и хлебосольство не имеют к такому обычаю никакого отношения. Продолжая улыбаться, он сказал:

– Не получается по-твоему, купец Прохоров. Свободу-то я ему купил, да не отпустил сразу, договорился с ним, что отработает свое освобождение от плена. А теперь значит, из-за меня он свободу снова потерял, хотя на переходе перед Москвой он все время рядом был, заботился обо мне так же, как мои верные слуги. Сундук с ценным подарком чуть не пропал по дороге. Так он один пошел искать в страшную бурю, когда никто из моих слуг не решился. И ты знаешь, купец, нашел-таки сундук и до главного каравана доставил. А содержимому сундука, купец, цены нет! И поди ж ты, не убежал с таким богатством, не скрылся. – И уже совсем неожиданно для Тимофея, который дивился тому, как хорошо владеет русским языком басурман, спросил: – А как ты думаешь, правильно ли будет, если за казака Ивана я похлопочу перед царем и патриархом?

Купец перекрестился, взглянул краем глаза на Ахмеда, который от охватившего его страха за такие вольности купца окаменел и был бледен как снег, снова перевел взгляд на Урусамбека и задушевно произнес:

– Хоть ты и из басурман будешь, Великий посол, да и не положено мне с тобой общаться, все одно накажут, но ты, посол, попроси государей за казачка. Он мне про жизнь свою рассказывал, да как воевал с татарами. Геройский он человек, богобоязненный, не только свободы достоин, но и хорошей царской награды за службу.

Урусамбек кивнул головой, затем остановил взгляд на животе Ахмеда. Тот почему-то перестал раскачиваться. Посол выдержал паузу и как бы совершенно невзначай спросил Прохорова:

– А что, купец, за награду, очень большую награду передашь мое письмо казачку в темницу?

И каково же было удивление Урусамбека, когда он услышал ответ тверского купца:

– Да любую награду мне давай, хоть озолоти, не смогу я твою просьбу выполнить, потому как казачка-то в остроге уже нет. Перед тем как Ахмед меня вытащил из ямы, слышал, что в филаретовскую пыточную его отправить должны были. Под пытками он сейчас. Так что, Великий посол, Вам о его душе надо второпях побеспокоиться, а то неровен час, отлетит она к Богу уже сегодня ночью. Из пыточной Филарета мало кому счастье выпадает воротиться.

Урусамбек крепко задумался. Такое развитие событий никак не входило в его планы. Грузинец не мог предположить, что царю и патриарху покажутся важными какие-то сведения, о которых, без сомнения, сам казак Иван Кривцов и не подозревает.

И в тот момент, когда Урусамбек почему-то стал сравнивать Тимофея с Ахмедом, стройного, крепкого, ладного, бородатого, с хитрецой купца-христианина с неуклюжим, тяжело дышащим, безобразно толстым, гладко выбритым, казалось, насквозь пропитанным преданностью мусульманином, ему вдруг, открылась истинная причина того, почему изо дня в день откладывается прием посольства государями, почему так заботлив князь Иван Васильевич Чернышев, почему так невнятны ответы князя на вопрос Урусамбека о том, в чем заключается подготовка царя и патриарха к встрече посольства, и, наконец, зачем нужно было арестовывать казака Ивана Кривцова. Было очевидно – в первую очередь Патриарх Филарет хотел у казачка Кривцова разузнать, известно ли ему, Урусамбеку, что Московское правительство отказало картлийским и кахетинским послам, просившим присоединить Картли и Кахетию к Московскому государству. То, что такое решение принято Урусамбек узнал в Белгороде, когда после прочтения послания шаха решил поинтересоваться у местного воеводы, что тот думает о том, будут ли воевать русские с шахом за грузинские княжества. Подвыпивший воевода, которого больше волновало, сможет ли увеличить Московское правительство помощь Белгороду в борьбе с татарами проговорился Урусамбеку, мол, царь и патриарх картлийским и кахетинским посланникам в помощи отказали, при этом сослались на отсутствие необходимых сил, на последствия недавнего разорения, на продолжающуюся войну с ханством и турками.

Найдя, как показалось Урусамбеку, точку отсчета для анализа сложившейся ситуации, он сделал для себя вывод о том, что именно от ответа на этот вопрос, что известно Урусамбеку об итогах русско-грузинских переговоров, будет зависеть поведение царя и патриарха, то есть, смогут ли они продемонстрировать свой отказ поддержать грузинские княжества как шаг доброй воли, с целью крепить дружбу с шахом, или же им придется сообщить о принятом решении, как о подтверждении неприятного факта того, что у Московского государства нет в данный момент необходимых сил вести войну против Шах-Аббаса, за присоединение грузинских княжеств. Непонятно Урусамбеку было только одно: какую роль в этом всем играют события, разыгравшиеся на мосту несколькими часами назад? Кто такой этот князь Василий Васильевич Голицын? И прав ли князь Чернышев, что это происшествие – рядовой случай на заснеженном московском мосту?

Посол хорошо понимал, что это решение Московского правительства обрекает полководца Георгия Саакадзе, разорвавшего с шахом и поднявшего восстание против того, кому почти двенадцать лет служил верой и правдой, сражаться в одиночку во главе немногочисленной армии, без всякой надежды и на поддержку турок, а это было равносильно поражению.

Урусамбек прервал нахлынувшие на него раздумья и обратил свой взор на ожидавших от него какого-то решения Тимофея и Ахмеда.

– На, возьми, на память! – обратился Урусамбек к купцу и протянул ему поднос с сухофруктами. – Таких подносов, я знаю, у вас не делают. Сам видел, когда по Москве ходил. Только чтоб злым людям и трусам на нем еду не подавал, да чтоб по кругу за милостыней не пускал. Иначе горе тебе принесет.

Тимофей обратил внимание на то, как в этот момент изменилось выражение лица посла. Перед ним стоял совершенно другой человек, не тот, что всего полчаса назад встретил его расспросами. Тот был хитрый, коварный, злой. А этот умный, благородный, великодушный.

«Черт их поймет, этих басурман» – подумал он про себя. Затем перекрестился, поклонился и с достоинством вымолвил: – Благодарствуйте.

Урусамбек не знал этого нового для него русского слова, но внутренним чутьем понял, что это доброе слово. Уже хорошо знакомым Ахмеду движением глаз приказал удалиться. Ахмед попятился к двери и, не закрывая прохода, перед ней остановился. За ним во весь рост двинулся Тимофей Прохоров, у двери поклонился послу и вышел. Следом выкатился Ахмед и бесшумно закрыл за собой двери.

Грузинец остался вновь один. Была глубокая ночь. Он выглянул в окно. Снова шел снег, вокруг расстилался белый покров. Пройдя в глубь комнаты, он опустился на колени, прижался лбом к ковру и начал молиться. Он давно уже научился играть роль правоверного мусульманина, в душе по-прежнему оставаясь христианином. Ему не надо было даже поворачиваться назад, чтобы убедиться в том, что за ним в небольшую щель следит Ахмед. Толстяку он не верил и был убежден, что отчеты о каждом дне пребывания Урусамбека в Москве тот добросовестно составляет и при каждом подходящем случае со своими людьми отправляет Шах-Аббасу.

Глава третья

С какой целью Патриарх Филарет пригласил к себе иеромонаха Гермогена? О каком чудесном событии Святейший рассказал молодому брадобрею? В чем под пытками сознался казак Иван Кривцов? Об этом и пойдет рассказ в третьей главе.

В полдень Патриарх Филарет, отложив срочные дела, повелел стражникам впустить в свои покои цирюльника.

Чудовский иеромонах Гермоген в этот раз особо старался угодить Владыке. Вот уже несколько лет брадобрей, неизменно, каждые два месяца, должен был исполнять ответственную работу – подновлять Святейшему волосы, бороду и усы. Патриарх с каким-то особенно трепетным чувством относился к этому занятию, и каждый раз, удобно усевшись, закрывал глаза и погружался в свои раздумья, обычно не произнося ни единого слова до тех пор, пока Гермоген не справлялся с работой. Вспоминал ли Патриарх события прошлых лет или размышлял о делах текущих, чернецу было неведомо.

За эти несколько лет иеромонах хорошо изучил характер этого среднего роста крепкого старца, которому недавно исполнилось семьдесят лет. Патриарх на удивленье все еще был полон энергии и силы, и несмотря на то, что уже мало кто мог покуситься на его власть, оставался мнительным, считал, что его кругом окружают враги, замышляющие очередной заговор. Отправив в заточение и казнив немалое число непокорных бояр и бунтарей, он с каждым шагом по пути укрепления власти своего сына – царя Михаила и своей собственной считал, что количество недругов приумножается, что желающих лишить Романовых трона не становится меньше.

Гермоген не переставал удивляться тому, как Господь распорядился судьбой Патриарха Филарета, в миру боярина Федора Никитича Романова. Выходец из незнатного рода Захарьиных-Кошкиных, его отец – боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев стал родоначальником Романовых. Он передал сыну не столько богатства, сколько природный ум, многие качества характера, необходимые для государственного деятеля, а главное – целеустремленность, упорство и стойкость.

С юношеских лет Федор проявлял больше склонности к делам административным и военным, нежели стремился к чтению Священного Писания и к познанию многообразных наук. Но было у молодого Никитича одно особенное качество, на которое отец и дядьки не раз обращали внимание. В церковь богобоязненный Федор ходил с любовью, молился смиренно, любил вести беседы с монахами. Его нисколько не угнетало, что он не был отмечен древностью рода. Более знатным боярским отрокам он не завидовал. Не ущемляло его самолюбия и скромное прошлое предков. Федор верил в свою звезду, и ею он считал одну из бабок – Анастасию Романовну Захарьину-Юрьеву, которая была первой женой царя Ивана Грозного и матерью царя Федора Иоанновича. Ее он часто вспоминал и нередко заказывал отслужить панихиду по усопшей.

Ему уже в молодости не раз во снах случалось видеть, как он стал царем, как, избавившись от заточения во вражеском плену, укрепил Московское царство, защитил его от врагов внешних и внутренних, как им восхищаются сподвижники и как трепещут враги, как за честь считают поддерживать с ним добрые отношения правители заморских стран.

Рассказывая о своих пророческих снах Гермогену, он не испытывал никакого стеснения или неудобства за свои юношеские мечты, за то, что с ним в жизни случалось немало тягостного и позорного.

Из рассказов Патриарха Гермоген узнал, что в тридцать три года тот стал боярином, и это событие явилось для него тяжелым предзнаменованием. Федор вдруг понял, что участие в боярских интригах будет иметь для него тяжелые последствия. И его предчувствия вскоре оправдались. Очередной заговор против Годунова не удался. Царь Борис не пожелал более терпеть опального боярина и немалое число таких как он, даже на службе в далеких крепостях Тульской черты, а также во вновь построенных городах южнее Курска, постоянно находящихся в центре жестоких сражений с крымскими татарами, где враги государя могли довольно быстро сложить свои головы. Видя, что в окраинных крепостях неспокойно и могут вновь возникнуть заговоры, Годунов одних бросил в застенки, других сослал под надзор преданных воевод, а Романова в возрасте сорока пяти лет, в 1600 году, насильно постриг в монахи и сослал в Антониево-Сийский монастырь.

Но именно с этого события, рассказывал Гермогену Патриарх, и начали сбываться детские сны. Со смертью царя Бориса случилась великая смута, и в ней нужно было выжить, выстоять, чтобы еще послужить Отчизне, которую Филарет искренне любил. Отечеству понадобились особенные люди и таким Святейший считал себя.

Патриарх Филарет гордился тем, что смог стойко пройти через муки и страдания. Ему пришлось согласиться стать в 1605 году при Лжедмитрии I митрополитом Ростовским, хотя он был, прежде всего, хороший воин, а в 1608 году, оказавшись в Тушинском лагере, Ростовский архиерей не особенно противился решению Лжедмитрия II и стал патриархом Московским и Всея Руси, при правящем в Москве Патриархе Гермогене. Не испугавшись польско-литовского врага и не дрожа за собственную жизнь, Филарет, митрополит Ростовский, возглавил спустя два года посольство к польскому королю Сигизмунду III, у которого в плену пробыл до 1619 года, пока не вернулся в Москву и не возглавил Патриаршество, не стал наравне с сыном Государем Московским и Всея Руси, в тот период, когда уже шесть лет Московским государством правили бояре, избравшие в 1613 году, после изгнания поляков и литовцев, царем его сына – шестнадцатилетнего Михаила.

– Знаешь Гермоген, – как-то подшутил над монахом Филарет, – почему именно тебя я выбрал для своей надобности в постригальщики. – Сделав паузу, и теперь уже ни без ехидства твердым голосом сказал: В первую очередь за ум, второе за то, что молчалив и не болтлив, третье – за сноровку, четвертое – за имя. – И, уловив недоуменный взгляд монаха, пояснил: Прежнего Патриарха тоже Гермогеном, как и тебя, звали. Да только он в 1606 году моих лет был, а ты еще ой как молод. Гермогена-то поляки уморили голодом за непреклонность его, за то, что веру нашу христианскую отстаивал до конца.

Святейший поправил массивный золотой крест на своей широкой груди и спросил:

– Годков-то тебе, видать, тридцать будет?

– Двадцать девять в феврале исполнилось, а постриг принял восемь лет назад, – бодро ответил монах.

– С царем Михаилом ты погодок будешь, – с особым чувством теплоты в словах подытожил Патриарх. – А знаешь ли ты, Гермоген, почему я при правящем Патриархе согласился с волей захватчиков? – поинтересовался Филарет у чернеца. Было видно, что этот вопрос он не раз сам себе задавал и что уже давно имел на него ответ. Будучи полностью уверенным, что чернец даже не попытается сделать предположение о причинах такого решения, будто желая в очередной раз оправдаться перед самим собой, изложил свои доводы:

– Да потому, что ни Васька Шуйский, ни Гермоген, этот простолюдин, из людей посадских, спасти царство не смогли, все города от их правительства отложились. А Москву спасать надо было, нужен был патриарх – воин и царь, угодный народу. Да потребовалось годков, видишь, немало, чтобы так случилось. А знаешь ли ты, когда я понял, что делать-то мне надобно? – Филарет резко встал и направился к иконе Спасителя. Перекрестившись, возвратился, уселся и почти шепотом признался чернецу: – Тогда, когда меня поляки истерзанного, раздетого, в одной рубахе, босого, голодного тащили в Тушино. Вот когда и родился на этот свет другой Никитич для того, чтобы царство укрепить, народ от смуты избавить! – Глубоко вздохнув, он решил поделиться самым сокровенным с монахом: – Силы мои в той дороге до Тушино были уже на исходе, как-никак мне было пятьдесят семь годков. Ослабев совсем, упал я лицом прямо в грязь, а подняться, как ни стараюсь, не могу. Сил нет на ноги встать. Все что смог сделать, так это перевернуться на спину. Некоторое время лежал будто бездыханный. Затем себя заставил очнуться, глаза открыл и чувствую, будто ослеп от яркого света. Небеса в золотом убранстве таком, что даже солнце бедностью своего наряда выделилось. Постепенно обвыкся и вижу – прямо в мою сторону тропинка, будто луч Божий. А по ней ко мне, как бы распятому на земле, спускается из Царствия Божьего Пресвятая Богородица и протягивает ко мне, умирающему, свои руки божественные. А в них Риза Господня.

Филарет с трудом перевел дыхание и увидев, что побледневший и завороженный монах, не моргнув глазом, внимает его рассказу, заговорил вновь:

– И, от этой картины так мне стало спокойно и смиренно на душе, что в смущении закрыл я свои недостойные глаза, а сам думаю: «Ну вот, слава Богу, конец мой приближается». Спустя несколько мгновений явственно чувствую, положила Пресвятая Богородица мне Ризу на сердце, и в один миг такую тяжесть я ощутил на своих плечах, во всех частях тела, что как бы не две ноши несу, а целую дюжину, что теперь никогда мне не подняться, что под этой тяжестью войду я в сырую землю и больше не увижу света белого. И первым моим желанием было сбросить Ризу с груди. Да только рукой как ни водил, ничего на ней не обнаружил. И тогда, сделав огромные усилия, продолжая валяться в грязи, второй раз открыл глаза, и вижу – на небе пелена серо-черная, туманом обволакиваемая и ни лучика солнца, а вместо Пресвятой Богородицы надо мной пять морд поляков. Между собой перемигиваются, будто разбираются, живой я или издох, по их милости.

Патриарх снова встал и направился к Иконе Спасителя, опустился на колени, многократно перекрестился, и, оставаясь в таком положении, не обращая внимания на рухнувшего следом на пол Гермогена , продолжил свой рассказ о видении: – А тяжесть неимоверная вокруг сердца собралась, всю душу оковала. Но с каждым мгновением чувствую, как сила во мне растет необыкновенная. Собрался я с духом и поднялся. И знаешь, чернец, чудо, какое! С того мига, как случилось мне видение, груз тяжкий, непонятный на душе чувствую, а силы душевные растут. И так мне захотелось все дела в государстве переделать, все переустроить, чтобы Москва златом засияла, как небеса вокруг Пресвятой Богородицы во время видения, чтобы сгинула смута проклятая! – Последние слова Филарет произнес с необыкновенным воодушевлением, словно перед боярами на Земском соборе.

Владыка поднялся с колен, не дав Гермогену сказать ни слова и тут же выпроводил монаха.

Вспоминая этот необыкновенный рассказ Патриарха, Гермоген ни на секунду не терял внимания, стриг ловко и осторожно. Он ни разу не поранил Филарета, ни разу не доставил ему неудобства. В искренность Владыки он не очень-то верил, потому как за время знакомства с ним убедился, что Филарет был человек государственный, хитрый и коварный. Ему не раз приходилось видеть, какой страх охватывал царя Михаила и бояр, когда Филарет был в гневе. Монашеский постриг, труды митрополита и Патриарха не оказали на Святейшего существенного влияния. Даже спустя годы он так же плохо знал Священное Писание, как и в те времена, когда был боярином. Гермоген взглянул на портрет Филарета, затем на него самого и про себя отметил: «Боярин. Воевода. Как был боярин, так им и остался! Но какая силища в уме и духе! Одно слово, Владыка!»

Иеромонах завершил заниматься с густыми волосами Патриарха и стал менять накидку. Святейший не любил, когда обрезки волос с нее падали на его руки или при глубоком вдохе попадали на губы или в рот.

– Возьмите Владыка, – обратился к Патриарху Гермоген, протягивая полотенце и удаляя черную полотняную накидку, усыпанную серебряными волосами Патриарха.

Филарет открыл глаза, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен работой Гермогена. Взял полотенце и начал смахивать с лица обрезки волос. Избавившись от них, он обычно опять погружался в свои раздумья, а Гермоген приступал к подновлению усов и бороды. Но в этот раз Святейший встал и несколько взволнованным голосом произнес:

– Сделаем Гермоген перерыв. Дело у меня особой важности, дело неотложное. Через пару часов продолжим. А сейчас ступай.

Филарет направился в сторону письменного стола. Не доходя до него, остановился у окна и выглянул во двор. К его палатам, преодолевая сугробы, приближались сын – царь Михаил, рядом князь Иван Васильевич Чернышев и чуть подотстав – монах Спасо-Преображенского монастыря Илларион.

Гермоген видел, что Святейший уже не обращает на него никакого внимания. Он быстро сложил свои принадлежности, аккуратно подмел обрезки волос с пола и скрылся в соседней комнате. Выйти через парадный вход стражники ему не позволили, указав на боковую дверь. Монаху пришлось преодолеть три пролета, после чего он оказался в большом и длинном коридоре, где, накинув овчинный тулуп, вышел в левую часть двора. Отсюда его взору открылся необыкновенный вид на Успенский собор, в направлении которого он и устремился. Никто бы со стороны в нем не признал чернеца, если бы не выглядывающие из-под тулупа и свисающие до самой земли, укрытой молодым утренним снегом, полы его черной рясы.

Филарет хорошо понимал, что больше оттягивать встречу с иранским послом нельзя. Хочешь, не хочешь, а этого хитрого Урусамбека, а через него и Шаха-Аббаса придется в ближайшие дни порадовать известием о том, что картлийские и кахетинские посланники уехали ни с чем. Московское государство сейчас не готово вести войну и с турками, и с персами за присоединение нескольких раздробленных растерзанных турецкими и иранскими набегами христианских грузинских царств и княжеств. В глубине души Патриарх не верил, что иранский посол этому известию искренне обрадуется. Все говорит о том, что о результатах переговоров с картлийцами и кахетинцами иранский посол уже знает.

Святейший все еще оставался под впечатлением утренних часов, которые он провел в специально устроенных по его указу застенках для пыток особо опасных преступников. Когда-то в древлехранилище было несметное число дорогих книг и старинных рукописей. Но несколько лет тому назад случился пожар, и каменные стены подвала настолько пропитались гарью, что помещение полностью вышло из употребления. Тогда-то патриарший пытчик Иван Алфимов и предложил Филарету в двух шагах от его палат устроить в бывшем древлехранилище застенки для допросов. Палач оказался изобретательным человеком, искренне верующим в праведность своего дела и оборудовал пыточную с любовью, да так искусно, что, уже только входя в нее, большинство узников Патриарха теряли стойкость духа и самообладание.

Патриарх искренне любил пытчика за то, что это был особенный, необыкновенный человек. Он не столько стремился с помощью всяких ухищрений, истязаний допытаться до желаемого, разведать показания под пыткою, сколько учинить допрос по закону. А он требовал от Алфимова пыток с истязаниями и мукой. После этого пыточные речи имели особенную ценность, можно было рассчитывать на их достоверность. Такой допрос становился еще более ценен, когда преступник подвергался не одному, а многочисленным испытаниям разными способами. Иван не стремился запытать, замучить человека, которого в его руки отдавал Патриарх. Владыка как раз и ценил его за то, что палач знал толк в людях, знал, что ему дозволено, а что нет. Пыточным инструментом пользовался только с разрешения Владыки. Алфимов был исполнитель осторожный. Ему иногда приходилось быть свидетелем, как некоторые из тех, кто, побывав в застенках Филарета, получали свободу, вновь служили царю и Патриарху, ими же и возвышались. То, что логика действий Патриарха, которая состояла в том, что пытчик должен был стремиться не извести противника, а сломить его, подчинить воле Патриарха, была в той или иной степени понятна этому голубоглазому, белокурому, двухметровому сорокалетнему красавцу, на удивление любящему чтение и рисование, особо ценилось Филаретом. Также воодушевляла Патриарха преданность Алфимова, не раз доказанная и в польском плену, и за годы патриаршества.

Иван Алфимов не тревожил Святейшего попусту. В застенках он никогда не демонстрировал по собственной инициативе свое мастерство пытчика. По пальцам мог Патриарх пересчитать случаи, когда сам был непосредственным свидетелем пыток.

Палач посылал сподручного, глухонемого монаха Иосифа за Патриархом только тогда, когда узник, утратив волю и силы, сам изъявлял желание говорить пыточные речи, когда их уже не нужно было больше доискиваться.

Филарет без труда определил, что пытчику пришлось долго повозиться с казаком Иваном Кривцовым, так как только к утру ему стражник доложил, что монах Иосиф просит пожаловать в застенки.

– Владыка, – он все вам расскажет, – кивнув в сторону Ивана Кривцова и поднимая с пола железный щуп, шепотом, чтобы слышал его только Филарет, произнес палач. Казак весь обмяк и почти без признаков жизни висел на кованой цепи, свисающей с высокого свода подвала. Алфимов подхватил его под руки, а монах Иосиф в один миг расстегнул широкие бронзовые браслеты на запястьях Кривцова. Словно не человека в центнер веса, а обычную дубовую плаху, похожую на ту, что одиноко лежала возле стены в ожидании очередной жертвы, пытчик прижал казака к правому бедру и потащил к громоздкому квадратному дубовому столу с вкопанными в пол ножками. Подвинув ловко ногой скамью, палач усадил на нее Кривцова, поправил туловище и ноги. Голова казака медленно опустилась на стол. Дождавшись момента, Иосиф проворно вставил обе руки Ивана Кривцова в специально устроенную на столе колоду и защелкнул ее на запястьях. После чего палач зачерпнул ведром из деревянного корыта воду и со всего маху вылил на измученное тело казака. Чуть поодаль стола он поставил точеный табурет и постелил на него белый рушник. Патриарх не ждал от Алфимова ни знаков уважения, ни какого-то подобострастия. Тот, зная нрав Филарета, и понимая спешность и важность дела, толкнул Иосифа, давая понять, что следует покинуть пыточную. Оба они направились в соседнюю комнату. Дверь закрылась. Патриарх остался с казаком с глазу на глаз. Владыка не чувствовал усталости в ногах и начал допрос не присаживаясь.

– Тьма в твоей душе, раб Божий, свет ей нужен, избавление от преступного знания, – Филарет внимательно посмотрел на измученного казака и, убедившись, что тот уже почти оправился от нестерпимой боли во время недавних пыток и черные как уголь глаза его ожили и с заинтересованностью скользят по нему с головы до пят, решил сразу же перейти к главной теме, которая имела для Патриарха важное значение.

– Был ли ты, Ивашка, вместе с послом иранским у воеводы белгородского Абросима Лодыженского? – Этот вопрос здесь, в подземелье, Кривцов услышал в первый раз. Пытчик все добивался, по доброй ли воле он казак в плен к татарам сдался и зачем служить персу согласился? Доискивался, что слышал он дурного в разговорах Урусамбека о молодом царе и Патриархе, и главное, с чего вдруг он, отпущенный послом в Москве на все четыре стороны, опять тому понадобился?

Кривцову нечего было скрывать и отвечал он честно, не лукавя, что сражался храбро с татарами, что даже думает золотого достоин, а в плен попал потому, что пятеро врагов на него раненого накинулись, не смог их осилить, да и отряд белгородских казаков не вовремя отступил. Об Урусамбеке Кривцов говорил только хорошие слова в том роде, что он хоть и не нашей веры, но больше скорей христианин, чем магометанин, что о царе и Патриархе перс отзывался уважительно. А вот зачем он понадобился послу Шах-Аббаса, не ведает. Многократно его пытчик истязал, последний раз раскаленным щупом по спине и груди катал. Но он, Кривцов, стоял на своем.

Казак чувствовал в душе смятенье. Он обещал пытчику всю правду сказать, но в чем эта правда состоит он себе до последней минуты не представлял. Ивана интересовало, почему этот старик, то ли воевода, то ли боярин совсем о другом пытает. В какой-то миг к Кривцову пришло осознание того, что обмануть или провести ему этого сурового, с тяжелым, неприветливым взглядом вельможу не удастся. И тогда Иван решил – будь что будет. Освобождение свое из плена он оплатил персу сполна, даже многократно, и если этот старик сейчас из расспроса не выудит то, что ему надо, то не прожить ему, Ивану Кривцову, до следующего утра.

Филарет зорко наблюдал за пленником, ясно видел, как мучительно размышляет над его вопросом и над дальнейшей своей судьбой этот крепкий, сильный русский мужик. Ему было очевидно, что казак стал невольным заложником событий и готов любой ценой выбраться из этой переделки. Патриарх заметил, что Ивашка Алфимов поработал хорошо. У казачка появился и страх, и осознанье, что ему самому надо себя спасать. Владыка спокойно и терпеливо изучал этого человека, которому смолоду выпала доля воевать в самой страшной и изнурительной, не прекращающейся ни на день войне, без линий фронта, армий, наступлений и отступлений, передышек, без каких-то правил в отношении мирных жителей, раненых, пленных и убитых. Патриарх был хорошо осведомлен о том, как медленно, шаг за шагом продвигались служилые люди на юг, как раз за разом надо было казне выделять огромные средства на строительство новых крепостей, на восстановление разрушенных и сожженных татарами, поляками и литовцами городов, на пополнение гарнизонов окраинных застав. Совсем недавно вместе с государем он обсуждал программу строительства новых крепостей на юге, которые с валами должны будут составить новую оборонительную черту. Они еще не решили, какой город станет главным, сколько и каких крепостей нужно. Но было понятно, что без трех-четырех десятков вновь построенных городов-воинов Белгороду, Валуйкам и Осколу не справиться. Тот же Белгород в прошлом 1624 году не устоял, сожгли поляки и литовцы большой острог, разграбили уезд и всю округу. Тут же Патриарх с удовлетворением отметил про себя, что его заботами белгородский воевода Абросим Иванович Лодыженский восстанавливает Николаевский мужской монастырь – форпост русской веры на юге, верного помощника в делах государственных, глаза и уши в беспокойном крае.

Филарет высоко ценил служилых людей в этих крепостях. Они умели воевать, когда враг был и перед лицом, и в тылу, и с флангов. Злой, лютый, коварный враг непрерывно жег крепости, разорял села, грабил, убивал, насиловал, захватывал в плен. Русский человек, противостоящий этому противнику, был на вес золота. Владыка не сомневался, что и этот детина, чем-то похожий на летописного богатыря, был из такой породы людей. Именно для того, чтобы вот таким людям воевать было легче и задумали они с царем Михаилом большой полк в тех землях образовать, да только денег в казне на его создание пока не имеется. Размышления Филарета прервал приглушенный, с легкой хрипотцой голос измученного пленника:

– Мне, мил человек, скрывать нечего. Вины за мной никакой нет. Перса этого к воеводе Лодыженскому я сопровождал, это правда, – Кривцов перевел дыхание, откашлялся. Попытался хоть как-то поменять положение отекших рук в намертво обхватывающих запястья колодках. Усилия были напрасны. Для убедительности своего ответа добавил: – Да, я не только с ним у воеводы был. Он всю крепость осматривал, в торговых рядах прохаживался не раз, в храмах был. Как-никак целую неделю посольство его отдыхало, к последнему переходу в Москву готовилось, провиант по всей округе скупали. В Белгороде и магометан немало, торгуют, разными ремеслами владеют. Так он и с ними беседы вел.

Казак заметил, что незнакомого старца его ответ удовлетворил

– И о чем же, как ты говоришь, вел беседу Абросим Иванович с этим Урусамбеком? – поинтересовался Филарет. Он хорошо знал этого храброго воеводу, которого в прошлом году они с царем назначили в Белгород. В то же время Владыка понимал, что Лодыженский, хоть и был человек честный и верный, мало, что смыслил в делах посольских и, по простоте своей, не мог правильно оценить поведение иранского посла. Филарет не видел ничего плохого в том, что воевода с участием отнесся к трудностям, с которыми в Белгороде столкнулось персидское посольство. Он не корил Лодыженского за скупые сообщения об отбытии иранского посла из Белгорода в Москву. Воевода больше был человек военный, нежели муж государственный. Однако нельзя было сбрасывать со счетов то обстоятельство, что перед самым прибытием персидского посла в Белгород его покинули картлийские и кахетинские посланники. Их воевода принимал, а значит, от них узнал, что он, Филарет и государь не поддержали их призывы к войне с Шах-Аббасом, отклонили просьбы о присоединении грузинских царств и княжеств к Московскому государству. Сумел Лодыженский умолчать об этом при разговоре с персом или по неопытности сболтнул чего лишнего? Именно это больше всего и интересовало Филарета. Но допрос вдруг принял совсем другой оборот.

– Да о разном, – после некоторой паузы ответил казак. – Вот, например, посол одну историю рассказал, она мне очень понравилась, потому как я человек русский, христианин. Люблю я всякие сказания о чудесах слушать, а особенно люблю церковное песнопение. Сам пою знатно, могу спеть, – Кривцов вопрошающе взглянул на Патриарха. Заметив, что грозному пытчику его предложение не понравилось, спросил:

– Ну, так что, эту историю пересказывать или нет? Память у меня, слава Богу, отменная.

Филарет кивнул головой, мол, давай, рассказывай. Медленно отошел в глубь комнаты, сел на табурет. Затем потянулся чуть в сторону, взял кафтан Алфимова и накинул его на плечи.

В помещении было прохладно, но совсем голый Иван, Федоров сын из служилого рода Кривцовых, этого не замечал. Ему приходилось даже в лютые морозы легко одетым совершать многодневные переходы. Сейчас он чувствовал, что ухватил удачу за хвост, что теперь ему главное не сплоховать. Старик Кривцову казался человеком основательным, благородным, знающим в людях толк и умеющим отблагодарить.

– Может из-за этой истории меня мучаете, – подбадривая себя начал рассказ Кривцов. –В ту встречу Абросим Иванович все расспрашивал Урусамбека о татарах. Особо воеводу интересовало, много ли у татар живого русского товара. Уж очень он был озабочен тем, что за последний год обезлюдела округа, что повсюду под видом торговцев снуют татарские лазутчики, все выведывают, выискивают. А затем собираются в обозначенных местах, вооружаются и как голодные волки нападают на белгородские селения, чинят разорения, несут смерть, грабят. Тогда-то иранский посол и говорит, что не нужны, мол, Московскому государству новые друзья. Что так и так, старый друг лучше новых двух. Что Московскому государю и Патриарху надо дружить с Шах-Аббасом, и что везет он в Москву такой подарок, который даст силу Московскому государству, защитит его от многочисленных врагов. И поведал он Абросиму Ивановичу, что ковчег золотой у него в сундуке есть, а в ковчеге Риза Господа нашего Иисуса Христа. Воевода Лодыженский согласился с послом, что подарок ценный, да только вот интересно, в чем его сила может быть в военном отношении? Урусамбек тогда и рассказал, как много веков назад, за век до того, как вся Русь крещена была в христианскую веру, собралась огромная армия руссов, аваров и сарацин во главе с князьями, киевскими царями-христианами Аскольдом и Диром у Царьграда-Константинополя, – Кривцов, сделал паузу и перевел дыхание. В горле пересохло. Он взглянул на старика. Но тот не шелохнулся. Иван безошибочно определил, что знатный боярин этой истории никогда не слышал. Старца выдали вспыхнувшие зрачки глаз и заострившийся нос. Где-то в глубине гортани казак отыскал капельку слюны, бережно ее потянул на язык и приложил его к нёбу. На какое-то время ощущение жажды и сухости во рту исчезло. Он вновь заговорил:

– В то время правил тем государством император, которого звали как нашего государя Михаилом. И надо же было случиться – такая удача князьям нашим. Михаил с большим войском и флотом в походе оказался. Думают тем временем Аскольд и Дир сколько они добра возьмут, решают, как делить добычу будут. А правда-то не на их стороне. Против христианской страны идти войной, христиан убивать, да храмы жечь! Это же значит, брат идет на брата. Ясно, дело противное Богу, так ведь? – Кривцов все еще надеялся вызвать хоть какую-то реакцию старца. Но тот только очередным кивком головы призвал того продолжать.

Иван с минуту поразмышлял, как получше-то о главном чуде рассказать. Затем тяжело вздохнул и с твердой решимостью заговорил:

– Когда в осаде Царьград оказался, и, казалось, еще чуть-чуть и падет светоч христианский, пробрался император Михаил в Константинополь и прямо к Патриарху Фотию за советом. А Фотий этот мудрец был знатный, не сказал царю что задумал. Собрал Патриарх богомольцев и стал просить Спасителя вразумить его. Господь и надоумил его взять из древнего Влахернского храма Ризу Пресвятой Богородицы и с нею крестным ходом обойти весь город. Так Фотий и сделал. Господь наш Иисус Христос и Пресвятая Богородица хранили Фотия и его братию от тьмы стрел и копий. Свершив крестный ход, Фотий опустил край Ризы Пресвятой Богородицы в воды морского залива, и случилось чудо. Пришло Царьграду спасение. В природе все силы разбушевались, озлобились они на христиан Аскольда и Дира за то, что заповеди христианские нарушили. Буря разметала войска руссов, потопила корабли, а оставшиеся руссы, авары и сарацины ума лишились, друг друга стали убивать. Немногие спаслись с Аскольдом и Диром. Вот такая история. – Переведя дух, Иван добавил: – Закончив этот рассказ, Урусамбек поинтересовался, что думает обо всем этом воевода, оценит ли государь и Патриарх то, что Шах-Аббас в дар им шлет Ризу Господню, в которой Иисус был одет перед распятием.

Кривцов замолчал. Он наблюдал за тем, как Филарет, не сказав ни слова, встал, подошел к двери, позвал пытчика и тихо о чем-то распорядился. Алфимов с чувством полного безразличия взглянул на казака, взял с пола черпак, зачерпнул им воды из ведра, которое стояло чуть поодаль плахи, и поднес ко рту Кривцова. Тот сделал несколько жадных глотков, про себя заметив, что видать слишком уж важный вельможа его пытает, если даже воды ему дать напиться посчитал для себя зазорным.

– Ну хватит, – властно сказал пытчик и поставил черпак с остатками воды рядом на стол. – Бог даст, еще напьешься своей белоколодезной водицы. Случалось и мне ее пить в Белгороде. – Последние несколько слов пытчик произнес уже на пороге. Дверь закрылась, и Кривцов вновь оказался один на один со старцем. За то время, как казак пил воду, тот уселся снова на табурет и на этот раз укрыв кафтаном ноги.

Филарет, заметив, что казак собрался с силами, спросил:

–Ну и что на вопрос посла ответил Абросим Иванович?

Кривцов, не раздумывая, ответил:

– Воевода? А что ему! Человек он, мне кажется, хотя и богобоязненный, другими делами озабоченный в тот момент был. Он только и сказал, что Государь и Патриарх трудятся не покладая рук, чтобы Москву вторым Царьградом устроить. В нее святыни христианские собирают, народ уму разуму учат. Абросим Иванович еще сказал, что Московскому государству ой как надо заступничество Спасителя и Пресвятой Богородицы, что нечисть всякая к нам лезет из всех щелей, со всех сторон, с разных концов. И подытожил, в Москве, мол, по достоинству оценят подарок Шах-Аббаса – Ризу Господню.

– Историю ты мне знатную рассказал, – заметил с такой же твердостью в голосе, как и в начале допроса Филарет. – Ну а о чем они еще разговаривали, может что еще воевода Лодыженский послу рассказывал?

Кривцов чувствовал каждой клеточкой своего обнаженного тела, что задел боярина за живое. Он мучительно вспоминал, что же еще говорили друг другу посол и воевода. И вдруг его осенило. Урусамбека, его спасителя и одновременно виновника ивановых страданий, Грузинцем еще телохранители между собой называли. А Абросим Иванович спросил тогда, откуда у него такое прозвище. Посол же объяснил, что он родом из Картлийского царства, грузин, только вот веру другую принял и служит Шах-Аббасу. Вспомнив этот факт, казак воскресил в памяти и то, что после этого сказал послу воевода. Как только в сознании Кривцова возникла эта картина прошлого, он тут же с опаской обратился к пытчику:

– Вспомнил я, боярин или как там тебя еще величают, вспомнил! Может именно это тебе и нужно. Этого посла Урусамбека еще Грузинцем называют. Так вот, когда он Лодыженскому рассказал о своих грузинских корнях, Абросим Иванович ему между прочим сообщил, что совсем недавно несколько дней в Белгороде провели картлийские и кахетинские князья. А были они у самих Государя и Патриарха. Искали покровительства, хотели к Московскому государству присоединиться. Да только отказано им в этой просьбе было.

Казак умолк. Силы его покидали быстро. Голова Ивана сначала качнулась назад, потом медленно опустилась на стол. В следующий миг Кривцов потерял сознание. Упасть на пол не позволяли накрепко удерживаемые в колоде обе руки.

Филарету от казака не нужно было больше ничего. Все, что хотел разузнать Святейший, он выведал. Владыка позвал Алфимова. Тот зашел в помещение. Ему было достаточно одного взгляда на Кривцова, чтобы определить, что тот полностью обессилел. Пытчик аккуратно взял из рук Филарета свой кафтан. Патриарх с трудом встал с табурета, задумчиво посмотрел на Кривцова и заметил:

– Оклемается, казачок, обязательно оклемается. Богатырь, одной с тобой породы, –Патриарх похлопал пытчика по железным плечам. Алфимов почувствовал, что Святейший доволен его работой. Сделав паузу, Владыка добавил: – Казака оденьте и накормите. Да оденьте по чину человека служилого! До моего особого распоряжения его содержать в застенках Ивана Васильевича Чернышева, с должным вниманием.

Резкий стук в дверь оторвал Патриарха от размышлений над тем, что с ним произошло в ранние утренние часы. Дверь открылась, и на пороге появился Государь – сын Михаил. За ним, в полумраке были едва различимы силуэты князя Ивана Васильевича Чернышева и монаха Иллариона.

Глава четвертая

Чем был озабочен князь Василий Васильевич Голицын в морозное мартовское утро? Почему он разгневался на конюшего Семена Кольцова? Какие события заставили князя побеспокоиться о безопасности своей семьи и зачем он отправил сестру Наталью к князю Ивану Васильевичу Чернышеву, а сам устремился искать встречи с патриархом Филаретом? Об этом и многом другом читатель узнает, прочитав эту главу.

В легком, без овчинной подкладки сером кафтане Семен Кольцов, конюший князя Василия Васильевича Голицына, выглядел таким же молодым и стройным, как и хозяин. Коренастый, проворный, Семен, недавно перешагнув двадцатипятилетний возраст, ежесекундно совершал какое-то движение – либо растирал одну ладонь о другую, либо пританцовывал, не давая покоя ногам, либо беспрерывно искал какое-то место на затылке или лбу, чтобы его почесать. Но физические движения не шли ни в какое сравнение с изменениями зрачков глаз, гримасами лица и другими только ему присущими жестами.

Главный конюх Голицыных всеми качествами своего характера был похож на беспокойную пчелу, занятую от восхода солнца и до заката полезным делом, мучающуюся, если в непогоду надо было отсиживаться в улье, и с восторгом воспринимающую заботливые руки пасечника, бережно осматривающего творения пчелиной семьи.

Многочисленные телодвижения с детства вошли в привычку, и Семен их уже не замечал и не придавал им какого-то особого значения. Но в общении с людьми такая внешняя беспокойность приносила ему скорее вред, чем пользу. Вступая с ним в разговор, кто бы он ни был, так и не мог понять до конца, когда конюх говорит да, а когда нет, когда он с чем-то согласен, а когда категорически возражает. В отдельные моменты он больше походил на выходца из каких-то далеких земель, с непонятными и странными обычаями общения, нежели на простого тульского мужика, взятого на службу из крестьян.

Кольцов был из того круга крепостных, которые еще совсем недавно числились вольными людьми и не утратили желания и рвения служить. Из своего незамысловатого ремесла он, хотя был молод и недостаточно опытен, немало извлек пользы благодаря прилежности и старательности. Вороные и гнедые жеребцы, любимцы князя, были окружены такой заботой, которую дородная нянька только и проявляет о своих воспитанниках. Кареты, повозки, сани, телеги выглядели как добросовестно вычищенные хозяйкой чугуны и кувшины. В конюшнях он и дворовые поддерживали чистоту и порядок. За такое радение о порученном деле Семен не раз слышал похвалу князя Василия Васильевича, и в душе этот ухватистый трудолюбивый мужик ценил благосклонность и внимание к нему хозяина.

Семен уже несколько минут стоял перед князем с опущенной головой и раздумывал, как ему объяснить происшествие, которое случилось вчера на Китайгородском мосту.

Красавец князь годом был его моложе. Последние шесть лет, после смерти отца, он вел замкнутый образ жизни. Сын знатного боярина стал невольной жертвой заговоров и интриг своего отца – Василия Васильевича Голицына, прославившегося активным участием во всех самых ярких и трагических событиях времен смуты. Этот влиятельный вельможа отрекся от царя Бориса Годунова и присягнул царю Дмитрию Первому (Лжедмитрию I). Позже, распознав обман, Василий Васильевич участвовал в заговоре против Лжедмитрия I, а затем и в заговоре против Василия Шуйского. События тех времен не стерлись из памяти царского окружения и московского боярства. Молодому Голицыну не могли простить того, что отца в смутные времена многие бояре побаивались и по его вине пострадали, завидовали, что старший Голицын был одним из упорных и настойчивых претендентов на русский трон в 1606 и 1610 годах. Особый грех отца усматривался в том, что он стал активным участником «семибоярщины». Московский люд так и не простил его, даже после того, как князь оказался сначала в составе Великого посольства к польскому королю Сигизмунду III, а затем вместе с Филаретом, митрополитом Ростовским невольным пленником у поляков. Ни мучения, ни страдания, ни тяготы во имя сохранения Московского государства москвичами не принимались в оплату старых измен и политических ошибок. С тем князь, боярин и воевода Василий Васильевич Голицын, имевший реальную возможность зачать новую династию – Голицыных в Московском государстве, и умер в 1619 году в польском плену, завещая сыну Василию верой и правдой служить царю и главное, искупить его, немалую вину перед русским народом.

Младшему Голицыну от отца передалась крупная кость, красивое мужское лицо и густые русые волосы. Он, так же как и отец, был открыт в общении, не отводил взгляда от собеседника, очень редко прищуривался, и от этого большие карие глаза превращались в самое драгоценное украшение его лица. Аккуратно подстриженные волосы, борода и усы хотя и делали его лет на пять-семь старше, придавали всему его облику основательность и благородство. В темно-коричневом кафтане, с отделкой из зеленого бархата на воротнике и рукавах, в черных, с синеватым отливом кожаных сапогах, он напоминал вековой дуб в расцвете лет, глубоко вросший в землю и устремленный распустившейся кроной к небесам.

Князь стоял, прижавшись к стене у слегка запотевшего окна, отодвинув правой рукой в сторону вышитую занавеску. Он с любовью и интересом наблюдал, как резвятся его младшие братья и сестры. В свободные от занятий с учителями и воспитателями часы детвору невозможно было удержать в палатах. И в этот раз, девятнадцатилетняя сестра Наталья вместе с многочисленными дворовыми тетками и во главе с властной и строгой матерью- княгиней немало сил потратила, чтобы собрать детей. Теперь они, тепло одетые и укутанные шарфами, не обращая внимания на крепкий мороз и непрекращающуюся метель, без устали карабкались на вершину ледяной горки, и кто стоя, кто сидя, кто лежа неслись по накатанной дорожке вниз, прямо до главных ворот, которые были единственным выходом в город из голицынских палат, чем-то похожих на деревянную крепостцу, состоящую из шести больших двухэтажных теремов, соединенных в периметре закрытыми верандами, опирающимися на мощные дубовые столбы-колонны, с внешней части срубленные один к другому так, что образовывали неприступную стену.

Еще в декабре князь распорядился построить для ребятни из снега крепость и горку. Время от времени эти незатейливые строения подправлялись, и выпавший многократно в январе и феврале снег дал возможность эти сооружения укрепить и увеличить в размерах. Наталья вместе с братьями и сестрами немало воды наносила во двор и вылила на рукотворные крепость и горку, что те, обледенев, в солнечный день выглядели как искусно вырубленные мастером из огромных кусков льда. Солнце и ветер довершили работу мастеров, придав ледяному городку сказочный вид.

Княжна Наталья, несмотря на свое совершеннолетие, не отставала от младших, забавлялась как ребенок, и брат не мог на нее нарадоваться. Хорошее настроение князя не омрачило вчерашнее известие о пропаже его тройки лошадей с коренным жеребцом Хмурым и зимней кареты. Недобрую весть ему принесли сестра Наталья и конюший Семен. Из короткого рассказа сестры Василий узнал, что с утра она вместе со служанкой и в сопровождении конюшего отправилась в торговые ряды, чтобы купить детям сладости да выведать, не привезли ли купцы оскольского вырезуба, которого запеченным с грибами очень любил князь и предпочитал другим благородным видам рыб. Вырезуб был в изобилии и оказался на редкость крупным и жирным. Наталья решила закупить серебряных речных красавцев впрок полную двухведерную корзину. Послав служанку за Семеном, сама направилась за баранками и пряниками. Вскоре, возвратившись к выездным столбам у постоялого двора, княжна увидела бледного и испуганного конюшего, причитающую на всю округу служанку Варвару и чуть поодаль – корзину отборного вырезуба. Ни тройки, ни кареты нигде не было. Расстроенный и обескураженный Семен рассказал княжне, что за те несколько минут, на которые он отлучился по ее приказу, двое незнакомых мужчин отвязали лошадей, сели в карету и скрылись в неизвестном направлении.

Находясь под впечатлением от детских забав, молодой князь задернул занавеску и сделал несколько шагов навстречу конюшему.

– Ну, Семен, удалось тебе что-нибудь разузнать о ворах-разбойниках? – приятным басом поинтересовался Голицын у конюшего, которого не видел со вчерашнего вечера.

– Слава Богу, хозяин, дело поправляется, – потирая ладони, почти дрожащим голосом заметил Семен. – Одни вести, Ваша светлость, я принес добрые, а за другие, может статься, и в темницу угожу. – Кольцов по привычке отвечал только на заданные вопросы. Он хорошо знал, что молодой князь не любил напрасную болтовню, тем более в тех случаях, когда случалось какое-либо происшествие.

– Что ж, начни с вестей добрых, – произнес князь, сев у массивного стола, за которым обычно работал с документами и почтой. За ним же он читал огромные, толстые, в деревянных и бронзовых окладах книги, обычно выписывая полезные мысли и интересные факты.

Семен всю ночь напролет обдумывал свой доклад хозяину, выверял каждое слово. Чувствовал, что случилось что-то важное, от чего не столько его, конюшего, зависит судьба, но, прежде всего, хозяина. В бессонную ночь его не раз охватывало желание в какой-то части доклада соврать, что-то в нем недосказать, понадеявшись на авось. Но, почесав не раз затылок и пораскинув мыслями и так, и этак, он решил, будь что будет, а надобно хозяину рассказать всю правду. И он осторожно заговорил:

– Как только вчера я доставил домой сестру вашу, драгоценную Наталью Васильевну, да дворовую девку Варвару с покупками и доложил вам о пропаже, сразу же отправился к приказным людям. Да вот только не дошел я до них. У Китайгородского моста заметил большое скопление любопытствующих, которые с интересом разглядывали карету Вашей светлости, опрокинувшуюся с моста и лежавшую на льду. Обрадовался я и кинулся без промедления искать помощников, чтобы карету на дорогу вытащить. – Семен перевел дух и посмотрел на Голицына. Заметив, что тот ничуть не изменился в лице, подумал, что, может, и в этот раз, даст Бог, все обойдется. Почувствовав себя несколько уверенней, конюший продолжил:

– И, вдруг, вижу, поодаль, на расстоянии в полверсты наша тройка. Не убежали черти, далеко. Это все Хмурый сотворил, знатный жеребец. И вишь, не сходит с места, будто ждет меня, чтобы повиниться за то, что под чужой рукой сперва пошел, – с неподдельным чувством гордости за жеребца заметил Семен. – Я так думаю, Ваша светлость, что с самого начала из-за холода и метели не учуял он чужого человека, а когда пошел полегоньку, уловил, золотой мой, что кучер чужак. Какое-то время он, видимо, еще раздумывал, ушами водил, разрази его гром, а как стал вор покрикивать, да подгонять, Хмурый тут-то и закрутил им круговерть на мосту, да так, что оглобли пообломал, видать, хотел разбойников в реку скинуть. Сообразительный, не зря я его определил запрягать в корень. Воры же, почуяв беду и поняв, что дело худо, пустились наутек. Хорошо, что я в приказ пошел без промедления. А дальше, дело пустяковое, сбегал я за мужиками, да с ними почти засветло с работой справились. Вытащили карету на дорогу, дверь оторвавшуюся навесили, оглобли подправили – и будь здоров, езжай себе! – не без гордости заметил конюший.

– Славно, братец. Не зря я с утра в хорошем расположении духа. Да тут и весть приятная подоспела. – Князь Василий Васильевич был искренне рад, что конюшему удалось разыскать лошадей и карету. – Да разве может весть добрая случиться, чтоб тут же и не омрачиться, говаривал мой батюшка! Что ж, говори все, начистоту.

Для Семена наступили тяжелые минуты. Если до этого он, охваченный страхом, как-то переминался с ноги на ногу, жестикулировал руками, вертел головой туда-сюда, десятками разных движений дополнял свой скорый рассказ, то теперь он будто окаменел, кровь в венах остановилась, дыхание перехватило. Конюшему потребовались нечеловеческие усилия над собой, чтобы заговорить.

– Видите ли, Ваша светлость, в тот момент, когда Хмурый безобразничать на мосту начал, неподалеку князь Иван Васильевич Чернышев посла персидского с его стражами выгуливал. – Семен эти слова почти выдавил из себя и, готовый к любому развитию событий, умолк, заметив, как князь в один миг переменился в лице. Его орлиный нос заострился, ноздри расширились, лицо побледнело, взгляд стал пристальным и взволнованным. Предвосхищая дальнейшее повествование конюшего, Голицын резко встал с табурета и быстро подскочил почти вплотную к Семену. В эти секунды Василий Васильевич напоминал не знающего многие дни покоя, разбуженного кем-то по неосторожности медведя-шатуна. Вздохнув полной грудью, князь прорычал:

– Ну говори, собака, побили каретой князя и посла, да? – Правая рука Василия Васильевича, будто медвежья лапа, легла на грудь конюшего. Огромный кулак Голицына стал быстро разжиматься, а затем пальцы, будто острые когти медведя, впились в богатырскую грудь Семена чуть выше сердца. Превозмогая нарастающую боль, конюший опустился на колени перед хозяином. Это его и спасло. Еще чуть-чуть, и боярин вырвал бы сердце из его груди. Князь разжал пальцы, и Семен, ощутив коленями настывший пол, почувствовал облегчение. Он ясно осознавал, что теперь от того, как быстро расскажет князю все, что знает, зависит, удастся ему выйти живым из палат князя или нет. Не поднимая головы, Семен выпалил:

– Обошлось все, Ваша светлость, обошлось все! И князь Иван Васильевич, и посол, этот басурман, живехоньки и невредимы. Даже одной царапинки никому не досталось. И от стражников посла Господь беду отвел. И как бы себя, подбадривая, Семен добавил:

– Хмурый не дурак, на людей не пошел. Он как корни-то пообломал, по дороге с пристяжными рванул. Одного из разбойников об колдобины знатно обработал. А карета, та как оторвалась, сразу же на бок легла и уже юзом с моста пошла на лед, разве что, потревожив приятную беседу благородных людей.

– Ну да, Голицыны совсем немного побеспокоили вельмож, – передразнивая конюшего, кричал на слугу князь. – То, о чем ты рассказал мне, дурачина – беда! Об этом происшествии государю и Патриарху Филарету уже кем надо доложено. Это мужики твои, что на мосту тебе помогали, знают, что карету воры увели. А вот князь Иван Васильевич Чернышев со вчерашнего вечера обдумывает, что это за покушение я задумал? Да и посол не дурак, иначе б его Шах-Аббас в Москву не прислал. Он-то точно ничего не знает про кражу кареты, для него этот случай – неудавшаяся попытка покушения на него. Вот и пораскинь теперь своими мозгами, какие думки думают князь Чернышев и персидский посол! – Василий Васильевич тяжело вздохнул и замолчал.

Он подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул во двор. Княжны Натальи, младших братьев и сестер там уже не было. С крыш, широких подоконников, крылец и бесформенных сугробов неожиданно поднявшийся полуденный ветер тянул к земле опустившийся еще вчера в ночь снежный покров, рвал его на части, подбрасывал вверх, а уже затем эту, не имеющую ни начала, ни конца, но кем-то искусно заплетенную косу из несчетного числа снежинок вращал, взметал, разбрасывал, пускал то к палатам, то к забору и воротам, то к щелям в дверях сараев, амбаров и погребов, то вновь вздергивал к крышам, и в такие мгновения снежинки, вырвавшись из подчиняющего себе все вокруг потока, осыпались на высокие сугробы, чтобы вновь оказаться втянутыми новыми порывами ветра в непостижимый танец метели. Князь про себя подумал, что все эти массы снега, ввергнутые в пляску, похожи на огромных размеров кудель, бесформенный сверток сбитой белой овечьей шерсти, которая неустанным трудом таинственной пряхи искусно, на невидимой глазом волшебной прялке, превращается в клубок серебряных нитей.

– И никто не ведает, кто эта всемогущая прялья, – разговаривая сам с собой, заметил князь и перевел взгляд на конюшего, который продолжал стоять на коленях с опущенной головой. Услышав спокойный голос боярина, Кольцов несколько приободрился.

Голицын взял себя в руки, решил, что следует немедленно отправляться к царю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету с объяснениями и извинениями.

– Встань и подойди ко мне, – обратился князь к Семену, садясь за стол, загроможденный открытыми на разных страницах книгами. Василий Васильевич взял кусок пергамента и осторожно, средней величины гусиным пером начал выводить буквы.

Конюший перекрестился, отвесил поклоны князю, да так, чтобы тот слышал беспощадные удары лбом об пол, затем ловко вскочил на ноги и сделал несколько шагов в направлении стола. На почтительном расстоянии от князя Семен остановился и замер. Как и несколько секунд назад, он вновь затаил дыхание. Ему изредка удавалось наблюдать, как хозяин пишет послания и письма. Диковинные кружочки, крючочки, палочки, благодаря каким-то необыкновенным движениям правой руки, выстраивались друг к другу, украшались вензельками, петельками, скобками и точками, превращаясь в бегущих слева направо неизвестных зверушек. Семен сколько ни пытался, не мог понять того, как самые разнообразные человеческие чувства, события жизни, государственные дела могут помещаться на куске выделанной шкуры. Он не раз видел, как в монастыре монах Макарий кистью проявляет образы на досках. Но чернец сам признавался Семену в том, что в писании икон сам Спаситель водит его руку, что Господь всякий раз его вразумляет и наставляет. А в писании букв совсем другое дело. И хотя гусиным пером сегодня владеют многие приказные люди, но вот как это чудо творится, конюший, сколько ни старался, никак не мог уразуметь. В тупик его ставил тот факт, что любой человек, который умел в этих кружочках, крючочках, палочках разбираться и заведомо незнакомый с каким-то важным событием, обыкновенно посмотрев на них всего несколько минут, начинал расспрашивать посланца, да так, как будто сам был очевидцем происшедших за многие сотни верст событий.

Первый раз свидетелем чуда Семен стал шесть лет тому назад. Тогда, через несколько дней после смерти в плену старшего Голицына, молодой князь отправил его, Кольцова, с посланием к игумену Белгородского Николаевского мужского монастыря. Старец-настоятель всего несколько минут посмотрел на послание, а расспрашивал целый час, да так, будто сам провел рядом с умирающим князем последние часы его жизни. И в дальнейшем такие чудеса случались не раз. Молодой, в расцвете лет мужчина не переставал удивляться чудодейственной силе свитка с кружочками, крючочками и палочками, но никогда не позволял себе без разрешения на них взглянуть. Но каждый раз, когда конюшему предлагалась награда за доставленное послание, просил лишь об одном: разрешить ему прикоснуться пальцами к загадочным и таинственным буквам. Особый восторг у него вызывали заглавные, иногда писанные красной краской буквы. Ему казалось, что они похожи на храмы, возвышающиеся над городами, крепостями, слободами, нарисованными с помощью обычного гусиного пера.

– Иди, позови княжну Наталью Васильевну, – приказал Кольцову князь. – Да передай, пусть сразу оденется потеплее да поторжественнее.

И с чувством досады и обиды на конюшего за нарушенный неприятным происшествием покой прикрикнул:

– Исправлять дело надобно. К князю Ивану Васильевичу Чернышеву отправляю вас с извинениями моими и мольбой о прощении. Самому мне к нему идти на поклон следовало бы, да времени у меня не осталось. К государю и Патриарху Филарету подобает в таких случаях прибыть и повиниться.

Несколько секунд помолчав, он великодушно заметил:

– А ты говоришь, ни царапинки не досталось! Смуты наделали сколько воры-разбойники. Следует это дело по полочкам разобрать, а государей Михаила Федоровича да Федора Никитича успокоить перво-наперво.

Семен не раз слышал, как молодой князь Патриарха Филарета государем называет, и поэтому слова Голицына не вызвали у него недоумения. Кольцов, заметив, что князь принялся выводить волшебные буквы, направился к княжне Наталье Васильевне в девичий терем.

Василий Васильевич остался наедине с тяжелыми думами. Поставив подпись «Голицын» и украсив последнюю букву замысловатым вензелем, он встал из-за стола и направился в дальний угол палаты, отгороженный глухой бревенчатой перегородкой с массивной дубовой дверью посередине. Голицын любил уединяться в этой невидимой с первого взгляда и недоступной для посторонних небольшой комнатке, украшением которой был необычайной красоты иконостас с иконами Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых апостолов и преподобных, а также золотой подсвечник на высокой серебряной ножке. Справа от входной двери была устроена лавка и полка, заполненная до отказа книгами. Здесь были и древние летописи, передававшиеся по наследству, и деревянные книги из липовых дощечек, с резанными писалом текстами, сохранившиеся еще с давних времен, и книги Священного Писания из монастырей, купленные Голицыными за последние два века, и множество других ценных книг, привезенных в разные времена из Византии и Европы. Особо Голицын ценил Священное Писание в золотом окладе, сотворенное монахами по специальному заказу отца и подаренное им ему, Василию, на восемнадцатилетие. Рядом с лавкой, вскоре после смерти отца, молодой князь установил большой дубовый кованый, затейливо расписанный искусным мастером, сундук. В нем он хранил свитки с письмами, посланиями, свои записи и важные царские грамоты, а также владельческие документы, подтверждающие права на огромные вотчины Голицыных.

Князь закрыл дверь на засов, опустился на колени и начал молиться. Молитвам его научила мама. Князь не помнил себя в том возрасте, в котором он не знал молитв. С того дня, как Василий стал осознанно смотреть на окружающий мир и понимать живущих рядом с ним людей, вкушать пищу и утолять жажду, играть и озорничать, он ни на день не разлучался с молитвой. Для него ежедневные обращения к Спасителю и Пресвятой Богородице, святым апостолам и преподобным никогда не были обыденными или сиюминутными. Он молился не потому, что так делали многие или на этом настаивали старики. Нет! В молитве он самоочищался, укреплял свои душевные силы, с ее помощью находил в своей душе самые лучшие человеческие качества. Вот и теперь он не просил Бога о том, чтобы все обошлось для него, а значит, для всех Голицыных, чтобы удачно разрешилось недоразумение со вчерашним происшествием, чтобы Господь его защитил и сохранил. Нет! Он молился лишь о том, чтобы Спаситель и Пресвятая Богородица не покинули его в трудные минуты разговора с государями, дали силы и терпение достойно встретить возмущение царя и гнев Патриарха, он каялся в том, что не позаботился должным образом о сестре, не проявил прозорливости и осторожности.

Закончив молиться, Голицын встал, осторожно затушил пальцами догорающую свечу и вышел из своей кельи – так с любовью и трепетом он называл это скромное, без убранства и дорогих украшений помещение. Готовый к самому худшему, даже к тому, что может оказаться в филаретовских застенках, под пытками, князь закрыл дверь в потайную комнату и осторожно спрятал ключ в незаметную щель между стеной и полом у окна, через которое всего час тому назад беззаботно наблюдал за играми братьев и сестер. О незамысловатом тайнике князя знала только лишь его любимица – сестра Наталья Васильевна.

Голицын подошел к письменному столу и перечитал послание князю Чернышеву. В нем он писал: «Ваша светлость, дорогой князь Иван Васильевич! Знаю, что гневаетесь на меня и недоумеваете, чем я руководствовался, организовав нападение на Вас и гостя наших Государей Урусамбека, посла Правителя Персии Шах-Аббаса.

Но о случившемся на Китайгородском мосту сам узнал с прискорбием только сегодня в полдень. Еще вчера два вора-разбойника в торговых рядах похитили мою тройку и карету. Они и стали виновниками неприятного происшествия. Об этом засвидетельствовать могут не только мои холопы, но и немало московских торговых людей, уважаемых и известных.

Нынче молился за Ваше спасение и просил Бога хранить Вас. Несказанно рад, что происшествие имело благополучное разрешение, и Вы и гость персидский не пострадали.

Став невольным виновником вчерашнего происшествия, прошу Вас, Ваша светлость, не гневайтесь на меня, не держите зла и простите за причиненные неудобства.

Считаю своим долгом немедленно сообщить о случившемся царю нашему и Владыке, а посему не могу прибыть лично с извинениями и разъяснениями к Вам. Но посылаю со своим письмом самого верного своего посланника и помощника, драгоценную мою сестру княжну Наталью Васильевну. Ее приезд в Ваши палаты – знак моего уважения и Голицыных к Вам, бесконечной преданности царю и Патриарху и непричастности к досадному происшествию.

Знаю Вас, князь, как благородного и мудрого боярина и верю, что суд Ваш не будет скорым.

Кланяюсь Вам и желаю здравствовать. Князь Голицын».

Василий Васильевич закончил перечитывать письмо и про себя отметил, что составлено оно добротно и ни одного слова он не пожелал бы ни убавить, ни прибавить.

Он аккуратно скрутил пергамент и в тот момент, когда стал его скреплять тесьмой, дверь в палаты открылась и на пороге появилась княжна Наталья Васильевна. Еще до ее прихода Голицын решил не посвящать сестру в существо дела. Она уже знала, что тройка и карета найдены, возвращены и печалиться больше по этому поводу не следует. О том, что произошло на Китайгородском мосту, ей до поры до времени он сообщать не решился. Посчитал, что, будучи в неведении о происшествии, она станет более искренне и непринужденно рассказывать о пропаже экипажа князю Чернышеву, если тот начнет ее расспрашивать. Не стал князь рассказывать сестре и о том, что отправляется к царю Михаилу Федоровичу и Патриарху Филарету.

Василий сделал несколько шагов навстречу сестре и нежно обнял ее.

– Здравствуй, дорогая моя сестрица, – обратился к Наталье князь. – Видел, видел, как ты с братьями и сестрами резвилась с утра во дворе. Даже досада меня взяла, что нежданные заботы мне самому не позволили с вами покувыркаться в снегу.

– Вот так всегда, – с наигранной обидой произнесла княжна. – А вчера обещали, что будете меня на санках катать. И опять слова не сдержали. Ну и ладно. Братья наши силы быстро набирают. Так они меня на санки усадили и давай по двору катать.

Наталья звонко засмеялась. И, чтобы еще немного подзадорить брата, с озорством добавила:

– У них, поди, лучше, чем у Вас получается. – Наталья знала, что сказанное ею не обидит, а только обрадует брата. Тот который год ждет не дождется, когда молодые дубки-братцы поднимутся, ему и роду Голицыных подмогой станут.

– Ну что ж, хорошо, что вы повеселились. А теперь о деле, которое я хочу тебе поручить.

Князь подошел к столу, взял свиток и вновь вернулся к сестре.

– Вот письмо. Вручи его князю Ивану Васильевичу Чернышеву.

Василий посмотрел на сестру. Она была спокойна и совершенно не изменилась в лице.

– В письме очень важное для него сообщение. Заменить, сестрица, в этом важном деле тебя некому. Сопровождать и оберегать тебя будут четверо детей боярских из моего полка. На отдельных санях поедут за экипажем, тем самым, что вчера был похищен разбойниками. Семена, – Голицын сердито поглядел на стоящего у дверей и не посмевшего переступить порог конюшего, – отряжаю управлять тройкой.

Кольцов по выражению лица князя отчетливо понял, что если он не выполнит на этот раз ответственного задания, то не сносить ему буйной головушки.

Князь Василий крепко обнял сестру и добавил:

– Если не застанешь князя, расспроси, где он, когда воротиться должен, и, если слуги объявят, что ждут его родные и дворовые до сумерек, дождись. С сестрами князя повстречайся да разведай, на кого они свой девичий глаз положили. В общем, посудачьте о том о сем, дело вам знакомое.

Голицын поцеловал сестру и, делая вид, что не желает более ни о чем говорить, добавил:

– Ну, в добрый путь!

Наталья направилась к выходу, затем резко повернулась и, улыбаясь, попросила брата:

– Обещайте, что если поручение выполню, то в воскресенье на Масленицу вы мне ожерелье из драгоценных камней купите и подарите!

– Обещаю, обещаю, дорогая сестрица, – уже думая о предстоящей встрече с Патриархом Филаретом, ответил князь.

Пропустив княжну вперед, Семен пошел за ней следом.

Голицын проводил их беспокойным взглядом и сразу же начал собираться в дорогу. До патриарших покоев было рукой подать. Он ни на минуту не сомневался, к кому следует отправляться в первую очередь.

Глава пятая

Прочитав эту главу, читатель узнает о судьбе картлийского князя Давида Багратиони, о трагической странице в истории его рода, о нелегкой жизни в мужском монастыре Джвари, а также о том, чем занимался Урусамбек поздней ночью, оказавшись в одиночестве, и что побудило его на следующий день отправиться в гости к князю Ивану Васильевичу Чернышеву.

Вахтанг Багратиони хорошо знал каждый уголок Мцхеты и прилегающих к городу окрестностей. С той поры, как он начал себе отдавать отчет в том, в какое трудное время ему предстоит сохранить одну из ветвей царской династии Багратиони и приумножить ее славу, не было ни одного дня, чтобы он не молился о спасении и благополучии Картлийского царства, родной Иберии.

С шести лет, после гибели родителей и многих близких родственников, принадлежавших к царскому дому Багратиони, во время одной из многочисленных войн с турками и персами, Вахтанг воспитывался в монастыре Джвари под присмотром старого и всеми забытого князя Давида Багратиони.

Когда-то этот смелый и непобедимый воин стойко сражался за Картли, прославился своей непокорностью, неподкупностью и храбростью. Борясь против двух внешних противников – турок и персов, он никогда не забывал, в какой купели был крещен, им гордились друзья, перед ним трепетали враги. Истинный христианин, оказавшись в числе тех Багратиони и знати Мцхеты, которые отказались принять ислам под давлением персидских поработителей, он был в результате подлого предательства пленен, подвергнут мучительным истязаниям, брошен в темницу, где после тяжелой болезни потерял зрение. Двенадцать лет этот бесстрашный и несгибаемый рыцарь провел в одиночестве, закованный в цепи, постоянно испытывая мучения, голод и жажду. За эти годы он потерял физические силы, высох, ослаб и внешне являл собой жалкое зрелище. Но дух его не был сломлен. Вера в Бога и свободное будущее Иберии в минуты безысходности заставляли его отчаянно бороться за жизнь. Он научился терпеть и ждать. И его час настал. Когда уже казалось, что все забыли об опасном узнике и никого не осталось в живых из тех храбрецов, которые с ним рядом сражались и могли его освободить, а те, кто его предал, были раздавлены беспощадным колесом междоусобных войн, по неизвестно кем отданному приказу князь Давид Багратиони был выпущен из темницы с одним странным условием, что он никогда и ни при каких условиях не покинет территорию монастыря Джвари, монахи которого дали согласие приютить больного и угасающего слепого старика, предоставить ему угол и скромную пищу.

Смерть отняла у князя любимых людей, родителей, братьев и сестер. Лишенный огромных богатств и значительных земельных владений, обманутый людьми, с которыми долгие годы сражался против врагов Картли, Давид Багратиони, снедаемый язвами и неизвестными болезнями, за несколько месяцев, проведенных в монастыре, набрался сил, залечил многочисленные раны на теле, окреп. Ежедневно монахи по очереди, преодолевая подстерегающие повсюду опасности, приводили его в Мцхету, в собор Двенадцати Апостолов, где он долгие часы молился в центре храма у каменной сени. Взяв чудотворного мира, истекавшего из Животворящего Столпа, заботливые чернецы смазывали им обезображенное язвами лицо Давида и кровоточащие раны на его теле, и он чувствовал, что с каждым днем силы к нему возвращаются, душа излечивается.

В долгие часы молитв и тягостных раздумий он принял решение во что бы то ни стало не оставаться обузой монастырю, добиться и здесь, далеко в небезопасном месте, уважения и любви людей, ставших ему дорогими и близкими.

16 апреля 1579 года, на седьмом месяце пребывания в монастыре, к нему вернулось зрение. Случилось чудо. После стольких лет жизни во тьме он снова мог видеть окружающий мир и монахов, дорогие сердцу воды Куры и Арагви, столицу Картлийского царства Мцхету, строения монастыря Самтавро и собор Двенадцати Апостолов – Светицховели, храм Джвари в мужском монастыре, различать день и ночь, передвигаться без помощи посторонних. Но этой радостью он до поры до времени решил ни с кем не делиться. Монахи его возросшую самостоятельность во всем, в том числе и в передвижении по монастырю, оценили как вполне естественную для возвращающегося к жизни слепца. На протяжении долгих лет монастырской жизни чернецам приходилось встречать немало слепых странников, которые преодолевали огромные расстояния без чьей–либо помощи, справлялись с лишениями и трудностями полной опасностей жизни бродяг.

Спустя год, после того как к Давиду вернулось зрение, 16 апреля 1580 г. в возрасте шестидесяти пяти лет он был пострижен в монахи с именем Илия в честь святого пророка Илии. За день до этого события князь признался игумену, что к нему вернулось зрение, что он, хотя и очень плохо, но видит. Владыка посчитал, что до поры, до времени не следует рассказывать о случившемся чуде братьям, среди которых могли оказаться предатели. И чтобы бывший узник реже встречался с монахами, владыка определил Илию жить и трудиться на своем хозяйственном подворье, которое находилось в версте от монастыря.

Прошел еще год. Монах Илия проводил дни в трудах и молитвах. Никто из старых врагов Давида Багратиони никогда бы не признал в шестидесятишестилетнем мужчине когда-то одного из самых грозных картлийских воинов.

В один из августовских вечеров 1581 года в скромную каморку монаха, пристроенную к резиденции игумена, вошла женщина. На ней была просторная черная накидка с капюшоном, полностью скрывающим ее лицо. Было заметно, что она сильно устала и едва держалась на ногах. Правой рукой незнакомка крепко прижимала к себе рыжеволосого и кареглазого мальчика лет шести, одетого в черную ризу. У маленького путника в руках красовалась необычная деревянная шкатулка.

– Я рада видеть живым и здоровым храброго Давида Багратиони, – закрывая за собой дверь, обратилась таинственная незнакомка к сидящему за столом монаху.

Она приветствовала его так, как человек, хорошо знавший князя в прошлом и имеющий право к нему так обращаться. Не дожидаясь какой бы то ни было реакции со стороны хозяина каморки на приход нежданных гостей и такое откровенное обращение, женщина без приглашения села на край покосившейся лавки и закашлялась. Последовавшие за приступом кашля легкие судороги дали повод князю предположить, что таинственная гостья тяжело больна.

Он, не проронив ни слова, поклонился незнакомке и сделал вид, что не расслышал, каким именем она его назвала. Несколько секунд князь перебирал в памяти имена тех женщин, которых хорошо знал в прошлом. Женщина в черном никого ему не напоминала.

– Ныне много людей потянулось к монастырю Джвари, – спокойным голосом ответил монах. – Где же еще, как не в этом святом месте можно излечить душу? – Илия умолк, затаив дыхание в ожидании дальнейших объяснений незваной гостьи.

Приступ кашля отступал медленно. Незнакомка безуспешно пыталась начать разговор. Хозяин каморки перевел взгляд на мальчика. Тот с искренним интересом и детским любопытством рассматривал внутреннее убранство скромной каморки Илии.

Наконец женщине стало легче, она поборола кашель и, чувствуя, что новый приступ вскоре совсем лишит ее сил и возможности вести беседу, заговорила скороговоркой:

– Князь, вы мне обязаны жизнью и своей свободой. И вот настал час, когда вы должны отплатить добром за добро. Кроме меня и игумена, который, поверьте, умеет хранить тайны, никто не знает, кто вы такой. Но владыка очень стар и вряд ли проживет больше года. Мои же дни сочтены. Тяжелая болезнь лишает меня последних сил. Вскоре ни один человек не сможет указать на того, кого еще недавно почтительно называли князь Багратиони, – незнакомка достала из левого рукава кружевной голубой платок и вытерла им чувственные и необыкновенно красивые губы, безжалостно искусанные в моменты возникающих один за другим приступов. – Вот, князь, перед вами мальчик, это мой сын, главное мое богатство. Его я доверяю вам. Отныне вы его учитель и наставник. Вы еще здоровы и крепки и сможете воспитать и поставить на ноги моего драгоценного Вахтанга, а он скрасит ваше одиночество, придаст смысл вашей одинокой жизни. Поверьте, он не будет для вас обузой, да и нуждаться вы ни в чем не будете. Здесь, – женщина взяла шкатулку из рук сына и открыла ее, – только драгоценные камни. Видите, она ими наполнена до краев. Вы теперь снова, как и прежде, сказочно богатый человек. Конечно, будет неплохо, если хоть небольшую часть ее содержимого мой сын возьмет с собой в тот день, когда настанет час расставания с вами. Но поверьте, если в какой-то момент ради спасения его жизни придется отдать все содержимое шкатулки, действуйте не мешкая! – Незнакомка осторожно поправила капюшон. – Пусть мой сын до совершеннолетия считается для всех вашим внуком и носит вашу фамилию Багратиони. А там, Господь Бог сам распорядится его и вашей жизнью, – женщина перевела дыхание. Она говорила все тише и тише. – Я хорошо знаю историю вашей жизни, князь, и сыну много рассказывала о ваших подвигах. Но он слишком мал, чтобы что-то из всего рассказанного мною понять. Пройдут годы, и в его памяти почти ничего не останется о тех днях, которые он провел со мной. Вы же станете главным его проводником по трудным дорогам полной страданий и несправедливостей жизни. Надеюсь, князь, – незнакомка встала со скамьи и сделала шаг вперед, – вы не посмеете отказать в просьбе той, которая дала возможность обрести вам свободу и покой в старости! Мой сын знает, что очень скоро я умру. Но посмотрите на него, князь! Видите, – незнакомка запустила пальцы в огненно-рыжие кудри Вахтанга и еще крепче прижала его к себе, – этот маленький воин не плачет, он знает, что пройдут годы, и мы с ним обязательно вновь встретимся на небесах, наши души вновь будут рядом. Возьмите, храбрый рыцарь, его и берегите как самое дорогое, что у вас в этой жизни осталось.

Князь выглядел растерянным и подавленным. Давид Багратиони видел перед собой свою спасительницу, но ясно отдавал себе отчет в том, что навсегда лишается возможности узнать, кто она, почему подарила ему свободу и как ей это удалось. Незнакомка от него ускользала, а он ощущал тяжесть во всем теле, переставшем подчиняться его воле. Он жаждал отблагодарить гостью, но утратил дар речи, хотел протянуть к ней руки и сделать несколько шагов навстречу, но не мог. Ни руки, ни ноги не слушались его приказов. Ему, Давиду Багратиони, эта больная женщина, этот ангел, сошедший с небес, сознавая, что приближается ее смерть, доверяет свое драгоценное дитя и огромные богатства, а он не может даже узнать ее имени, имени отца этого мальчика. Впервые за многие годы этого несгибаемого мужчину сковал страх неизвестности.

Женщина в черном, не обращая внимания, на мучения князя, превозмогая боль, нагнулась и поцеловала в лоб мальчика, затем медленно направилась к выходу. У двери она остановилась и, не оборачиваясь, сделав над собой последнее усилие, обратилась к Илии:

– Князь, я безнадежно и опасно больна. До утра я не доживу. В полдень мое тело по указанию игумена предадут огню. Так что не ищите вместе с малышом мою могилу. Буду вам благодарна, если в молитвах вы вместе с ним будете меня вспоминать. А теперь прощайте, – женщина в черном вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Прошло двенадцать лет. Войны не прекращались. Картлийские князья уничтожали друг друга. Сначала турецкие, а потом персидские завоеватели безжалостно истребляли христиан. Набеги следовали один за другим. Разрушению подверглись и строения монастыря. Умер игумен, не осталось ни одного монаха, который бы помнил тот день, когда в Джвари доставили обессиленного слепого узника из темницы Мцхеты. Разграбленным и сожженным оказалось подворье. Старец Илия со своим воспитанником всякий раз, узнав о новом нападении врагов, покидали окрестности Джвари и вместе с другими монахами скрывались иногда в подземных пещерах, а чаще в недоступных горных селениях.

Вахтанг вырос, возмужал, многому научился у своего мудрого наставника, к которому относился как к отцу. Теперь он выполнял всю тяжелую работу, а монах Илия лишь изредка покидал свою каморку, которая чудом уцелела. В свободные минуты Вахтанг постигал искусство владения оружием и вскоре настолько преуспел, что поражал старого воина неукротимостью, выносливостью и терпением. С Илией юноша также изучал точные науки и многие языки, которыми хорошо владел князь еще с тех времен, когда в Картли сохранялись мир и благоденствие. Особенно молодому человеку нравилась география. По картам, обнаруженным в различных книгах, которых немало было спрятано в книгохранилище монастыря, он прошел дорогами друзей и врагов Иберии. Юноша видел, как вокруг грузинских княжеств растут и набирают могущество османские и персидские завоеватели, как с помощью продажных местных князьков турки и персы рвут на части его родину, как они провоцируют междоусобные войны, как выкорчевывают древние царские роды, как разрушают христианские храмы и монастыри, как уничтожают десятки тысяч грузин, многих в расцвете лет мужчин и женщин насильно продают в рабство. Детей же, омусульманивая, превращают в наместников, убийц и грабителей. Все, о чем он догадывался сам, перечитывая множество книг, подтверждали рассказы Илии, других монахов, которые делились с юношей печальными воспоминаниями.

Старец не мог нарадоваться на своего приемного сына. Молодой человек был более совершенной копией того Давида Багратиони, который шестьдесят лет назад таким же жизнерадостным восемнадцатилетним юношей блистал на рыцарских турнирах и кружил головы дочерям знатных картлийских вельмож. Монах Илия видел, что это превосходство проявляется не в грубой силе мышц и неотразимых ударах меча, а в более тонких и мягких чертах лица, в более гибком и развитом теле, в более изящных манерах общения и только Вахтангу присущих жестах, но главное – в более проницательном и пытливом уме.

Наступил 1593 год. Два последних года военные действия обходили стороной монастырь. Жизнь постепенно стала налаживаться. С разных мест в Мцхету к собору Двенадцати Апостолов медленно стекались пришлые люди. Они от зари до зари трудились на восстановлении величественного храма Светицховели и монастырских строений. Ежедневно и Вахтанг отправлялся в Мцхету, где от восхода до заката, не покладая рук, выполнял самую тяжелую работу.

Зимой здоровье монаха Илии резко ухудшилось. Он с трудом передвигался по маленькой келье, с которой за прошедшие годы свыкся и считал тем единственным местом, где в покое и умиротворении ему следует завершить свой земной путь.

В один из январских вечеров Давид Багратиони почувствовал, как неотвратимо приближается то мгновение, когда его душа покинет немощное, изболевшееся, иссохшее тело и предстанет перед Господом Богом. В эти последние минуты бытия, когда жизнь в нем стала неумолимо угасать, монах Илия, собрав оставшиеся силы, решил последний раз поговорить с воспитанником. Делая неимоверные усилия, он обратился к Вахтангу:

– Я счастлив, что на старости лет мне судьба подарила тебя, мой сын. Твоя мать была права, что ты станешь главным делом всей моей жизни. Но счастливые и беззаботные годы твоего отрочества быстро пролетели, и вот ты стал настоящим мужчиной. Я не смею больше просить Господа Бога продлить мне жизнь еще на несколько лет. Мне удалось выполнить просьбу твоей матери. Я счастлив так, как никогда не был за все прожитые мною годы. Но время неумолимо. Смерть моя близка. Настал тот час, когда я обязан открыть тебе тайну, которую храню вот уже несколько лет, – старец тяжело вздохнул и закрыл глаза. Некоторое время он собирался с силами и, почувствовав секундное облегчение, продолжил: – Твоя мать ошиблась. Игумен прожил с того времени, как ты поселился в моей обители, целых десять лет. И все это время я не переставал опасаться за твою жизнь, так как не был уверен в том, что кому-то не удастся, используя хитрость или пытки, выведать у игумена мое подлинное имя, а значит, меня и тебя подвергнуть смертельной опасности. Но, слава Богу, все обошлось, и мы не погибли! Перед смертью владыка указал мне место в тенистой аллее, где под елью по его распоряжению были похоронены останки твоей матери, при этом владыка взял с меня слово, что я никому, даже тебе до поры до времени, его не покажу. Он справедливо опасался того, что за согласие предоставить твоей матери последний приют на территории монастыря может навлечь на себя и монастырь гнев враждующих княжеских родов. Игумен убедил всех, что твоя мать лишь на короткое время посетила храм и вскоре покинула монастырь в неизвестном направлении. Там же, у могилы, он выполнил ее последнюю волю и передал мне браслет. Вот он, – старик открыл шкатулку с драгоценными камнями, и Вахтанг заметил необычайной красоты миниатюрный золотой браслет, усыпанный жемчугом, который не раз много лет тому назад видел на будто выточенном великим скульптором запястье левой руки матери.

Илия обратил внимание на то, с каким трепетом Вахтанг рассматривал браслет, и, делая последний глоток воздуха, прошептал: – А теперь прочти надпись на внутренней стороне браслета!

Вахтанг встал с лавки, подошел к окну и, затаив дыхание, прочитал три слова, выгравированные на браслете искусным мастером: «Любимой. Давид Багратиони».

Молодой человек жаждал объяснений. Он повернулся к Илии, сделал шаг к кровати и замер. Старик, ставший после смерти матери ему самым дорогим человеком на свете, великий картлийский воин, князь Давид Багратиони, монах Илия, нашедший в старости приют и спасение в монастыре Джвари, был мертв.

Юноша обеими руками крепко прижал браслет к груди и медленно, теряя равновесие, опустился на колени. Слезы текли по бледным щекам. Откуда-то из глубин души вырвался одинокий надрывный стон, в глазах потемнело, и Вахтанг потерял сознание…

Урусамбек поднялся с колен. Он чувствовал, что все эти минуты, когда был поглощен воспоминаниями, а вовсе не молитвами, как могло показаться со стороны, Ахмед-толстяк не отрывал от него глаз.

Нахлынувшее прошлое навеяло печаль и грусть. С того дня, как Вахтанг потерял деда, великого князя Давида Багратиони, не проходило дня, чтобы он не вспоминал годы, проведенные в монастыре Джвари. Теперь он знал, что Давид Багратиони в молодости страстно полюбил девушку из знатного и богатого, но враждебного дому Багратиони рода. Узнав, что дочь тайно встречается с Багратиони и понесла от него ребенка, отец заточил юную красавицу в темницу. После того как у нее родилась девочка, отец отнял маленькую крошку у молящей о пощаде женщины и отдал дитя на воспитание вдовствующей сестре, а родную дочь отвез в ущелье и собственными руками убил.

Войны следовали одна за другой. Князю Багратиони, как он ни стремился, так и не удалось разузнать хоть что-нибудь о трагической судьбе своей возлюбленной. Не ведал он и того, что у него есть дочь. Только в конце жизни, совершенно случайно, судьба свела его в монастыре с дочерью, которая ранее спасла его – родного отца от неминуемой смерти. Вахтанг-Урусамбек так и не разгадал причину, почему его мать в последние часы жизни не захотела открыться своему отцу. Драгоценности, сохранившиеся в шкатулке и давшие Вахтангу положение, свободу и независимость, позволили ему со временем раздобыть сведения о судьбе своего отца. Тот оказался выходцем из знатного кахетинского рода, прославился как бесстрашный и храбрый воин. Как и многие его братья, он остался христианином, отказался служить завоевателям и в одной из битв с османами сложил голову за свободу Картли и Кахетии.