Читать онлайн Быки для гекатомбы бесплатно

Пролог

Рано или поздно наступает момент, когда ты оказываешься на распутье. Обычно, припоминая этот миг, – а порой час, день, неделю и даже год – ты делишь жизнь на «до» и «после», а поворотную точку называешь роковой, судьбоносной, решающей. Таких моментов не бывает много. В самых ярких, самых отчаянных, самых воодушевляющих биографиях не сыскать и десятка, не говоря о жизнях простых смертных.

Обыватель делает свой выбор один раз. Ставит галочку в графе «пластмассовый мир», относит заполненный бюллетень улыбчивому служащему и затем, удовлетворенный, получает на руки глянцевую коробочку, универсальный набор для счастливой жизни: розовые очки, голубую мечту да копыта, которые рано или поздно придется откинуть.

То ли анархист, то ли нигилист, я свой бюллетень порвал, но едва начал праздновать победу, как появились солидные господа в дорогих костюмах и поставили меня перед выбором уже совсем иного рода. Налево свернешь – скакуна потеряешь, направо – голову сложишь, прямо пойдешь – жив будешь, да себя позабудешь. В суматохе я вновь сделал выбор. Хороший ли, плохой ли? Не знаю. Главное, что это решение было моим.

– О вашей личности я упоминать не буду, чтобы разговоров не пошло. Линия фронта, конечно, сдвинулась, а наша дорога прикрыта отрядами егерей, но мы все равно часто сталкиваемся с диверсантами, – произнес мужчина на переднем сидении, когда наш автомобиль приблизился к блокпосту, ощетинившемуся стволами пулеметов на берегу небольшой, но быстрой и весьма глубокой речушки с чистой прозрачной водой. Здесь же была переправа: автомобильный мост, чудом уцелевший при отступлении противника. – Впрочем, и визит, как вы говорите, неформальный.

– Верно мыслите, полковник. Вы правильно сделали, что выбрали столь неприметную машину. Беспилотники тоже не дремлют, – ответил я, не отрывая взгляда от окна, за которым группа солдат вела черного, как смоль быка.

Суровый исполин с могучими мышцами, массивными копытами и взглядом непреклонным, удивительным для тяглового животного. Ах, какой это был взгляд! Казалось, вся неистовая, несокрушимая, необузданная природа сосредоточилась в его пылающем взоре, грузной походке и выверенных движениях. Казалось, не пар, а вулканические газы с протяжным свистом вырываются из ноздрей темного гиганта. Казалось, еще немного и земля начнет плавиться под его ногами.

На быке не было ни привязи, ни клейма. Лишь поломанный рог слегка умалял красоту гордого животного. Солдаты вели опасную скотину небрежно, если не сказать безрассудно, и, стоило быку помедлить, чувствительно били палкой по крупу.

– Откуда взяли? – раздраженно прикрикнул мой спутник, пока проверяющий осматривал его документы.

– По деревне бродил, господин полковник. Один, без привязи, честное слово. А от деревни вы сами видели, что осталось. Разрешите… – солдат замялся. – Разрешите использовать по назначению.

– Используйте, сержант, – снисходительно усмехнулся полковник.

Бывает гнетущее ощущение, опутывающее сердце паутиной предчувствий, наэлектризовывающее атмосферу и заставляющее воздух вибрировать. Оно появляется, когда должно случиться что-то неприятное, из ряда вон выходящее. Такое ощущение не покидало меня с тех пор, как я увидел отряд с быком.

Видимо, один из бойцов не рассчитал силу удара. Могучее животное заревело, взбеленилось и с силой лягнуло обидчика в грудь. Солдат с криком отлетел в кювет, но бык решил не останавливаться на достигнутом. Он спешил поквитаться со всеми, кто прельстился ужином из сочных отбивных и уже скакал по кругу, в бешенстве пытаясь поднять кого-нибудь на рога. Бойцы пробовали поразить животное ножами, набросить на него веревку, но никак не решались выстрелить – слишком велик был шанс попасть в человека. Другие улюлюкали и потешались над неуклюжими сослуживцами. Наконец бык вырвался из окружения и под негодующие возгласы солдат бросился к реке, то теряясь в зарослях кустарника, обильно поросшего на крутых берегах, то вновь показываясь на виду.

Выстрел. Еще выстрел. И еще один. Испачканный с ног до головы, по колено в воде, воин не мог не отомстить и бил навскидку прямиком из кювета. Пули угодили в бок, разорвали плоть строптивой скотины, но упрямое животное собрало силы для последнего рывка и бросилось прямо в реку. На несколько секунд голова со сломанным рогом скрылась с глаз, однако вскоре снова показалась над поверхностью. Если погибать, то в борьбе. Кровь струилась из ран, окрашивая воду кругом в ярко-красный цвет, театральный и одновременно мистический. Три струи из правого бока превращались в шлейф, тянувшийся за гордым титаном, увенчанным кровавым ореолом борьбы и мученичества. Черный как ночь бык, окруженный алым облаком, словно мантией, скрывался за изгибом реки, а люди смотрели ему вслед, не смея уже ни выстрелить, ни отвести взгляд – настолько заворожило их это трагичное, но прекрасное зрелище.

– Вот недоумки! – разгоряченный полковник опомнился первым и уже хотел было надавать по шее незадачливым солдатам, но я похлопал его по плечу.

– Будет вам. Они и так лишились сытного ужина. Быть может, последнего в их жизни, – произнес я снисходительно и опустил стекло. – Раз не вышло вам самим подкрепиться, предлагаю считать быка священной жертвой.

– Кому? Богу войны? – кисло усмехнулся один из солдат, уже отмеченный боевым шрамом на молодом, почти юношеском лице. – Бык ушел от нас живым.

– Жертва есть жертва. Предоставьте Марсу решать его судьбу, – подмигнул я в ответ.

Гравий зашуршал под колесами, и блокпост остался далеко за спиной. Слева раскинули могучие лапы хмурые северные ели, справа – старые дубы, покрытые благородным золотом ранней осени. Наш путь пролегал посередине и вилял то в одну, то в другую сторону, вокруг поваленных стволов и еще не засыпанных воронок, вывороченных булыжников и остовов сгоревшей техники.

– Зря мы их не наказали, – полковник недовольно покосился на меня из лобового зеркала, и, не дождавшись ответа, продолжил. – О вас ходят самые противоречивые слухи. Сложно отличить, где правда, а где ложь. Но я никак не ожидал, что вы появитесь здесь по столь… По столь незначительному поводу. С каким девизом, вы говорите, ходит в бой этот батальон?

– «Перед лицом Вселенной!» – отстраненно ответил я. – Далеко еще до места его дислокации?

– Совсем нет, но нужного вам человека еще придется поискать, – сказал он задумчиво. – А эмблема, значит, Беллерофонт верхом на Пегасе…

– А какие, вы упоминали, слухи?

– Человек в штабе предположил, что это как-то связано с одной полузабытой историей, нашумевшей несколько лет назад… – Ваш человек неплохо осведомлен.

– Значит, это правда? – на лице полковника проступило удивление.

– Да.

– А что, все-таки, случилось тогда?

– Рано или поздно наступает момент, когда ты оказываешься на распутье, – медленно произнес я. – Момент, когда тебе приходится сделать выбор.

I

Стаявший снег превращается в лужи, воздух все теплее и теплее с каждым днем, ветер колышет кроны деревьев, на которых щебечут возвратившиеся из теплых краев птицы. Этот март не менее странный, чем прошедшая зима. Он слишком теплый, а значит слишком римский.

В Древнем Риме март был первым из десяти месяцев – месяц, названный в честь бога войны. В теплом Лациуме это время считалось идеальным для начала военных кампаний, достаточно теплым, но еще не жарким. Стройные манипулы, предварительно принеся обильную жертву яростному и безжалостному Марсу, шли на север для кровопролитной борьбы с этрусками[1] и галлами, а на юг – для сражений с луканами и самнитами[2]. Март – это месяц Рима, месяц молодой и блистательной республики, окруженной со всех сторон врагами, но слишком честолюбивой, чтобы идти на компромиссы, слишком гордой, чтобы встать на колени. Если бы месяцы существовали до появления времен и материи, Большой Взрыв непременно пришелся бы на март.

Но в нашей полосе этот месяц – больше зимний, чем весенний – ближе к своему концу становится грязным и слякотным, превращая добрую половину дорог в непролазные топи. Это время года – сущий ад, особенно там, где вместо путей сообщения – распутица, а вместо заранее определенных маршрутов – лесные лабиринты. То есть для львиной доли России. На непроходимых дорогах, если это можно назвать дорогами, где-нибудь под Омском водители фур и бензовозов ждут помощи тракторов. Ждут долго, пока, наконец, не понимают: трактора тоже завязли где-то на полпути.

Если римский март был идеальным месяцем для наступления, то русский март – идеальный месяц для отражения такового. Перенесите столицу в Сибирь и ждите, пока гусеницы вражеской бронетехники не увязнут в столетних наслоениях глины, грунта и еще черт знает чего, пока вражеские солдаты не обменяют патроны на вяленое мясо и, чтобы хоть как-то себя прокормить, пойдут работать на ближайший лесоповал, потому что колонны с провиантом встали еще в самом начале пути и никакие вопли командиров, бороздящих Атлантику на уютных авианосцах, не способны сдвинуть их с места. И все! Ни тебе стратегического наступления, ни стратегического отступления – только лес, болота, трясины и лишь редким вечером в глухой чаще ревет чудом доживший до весны медведь-шатун.

В общем, март, Москва, картина маслом – «Грачи прилетели». Снег сходил на удивление быстро, и пока кровожадный Марс упивался гекатомбой на Донбассе, меня тянуло писать стишки, читать поэтов серебряного века и откладывать дела, в принципе, неотложные. Я выпал из жизни и смотрел на все происходящее будто со стороны. На фоне уже привычной истерики в медиа слышались голоса неофициальных, то есть по большей части диванных, аналитиков.

– Этот март несет надежду. Да, март – месяц надежды! У нас есть все основания предполагать, что мы увидим прекращение огня в Новороссии. Однозначно, перемирие – это конструктивный шаг на пути к решению вопроса… – соседи включили телевизор на полную громкость, и я услышал высокий голос эксперта, доносившийся из-за тонкой стены.

Он растягивал слова, «а́кал» и производил впечатление человека весьма недалекого.

– Послушайте! Хватит молоть чепуху! Какой конструктивный шаг?! Какое перемирие?! Киев отводит танки от границ лишь затем, чтобы собраться с силами и ударить в сердце свободных республик! Сколько смертей! Вам мало? Вам мало! Предатель! – высокий голос другого мужчины становился все громче и громче, почти срываясь на крик.

– Иван Сергеевич, сядьте на свое место, – затараторил ведущий. – Иван Сергеевич!…

Но Остапа понесло. Начался ни к чему не обязывающий обмен обвинениями. Судя по крикам, Иван Сергеевич был уже в центре зала. Его микрофон отключили, но «быть настойчивым» – кредо нашего героя, он продолжал надрываться и без микрофона.

– Слово военному аналитику, Рубкину Илье Петровичу, – ведущий говорил все быстрее, а тирада Ивана Сергеевича скатилась до невнятного бормотания. – Что вы думаете по этой теме?

– Отвод войск означает одно: поражение! Запад и его потрошители сломали зубы… – его дальнейшие слова было сложно разобрать из-за оглушительных аплодисментов, переходивших в овации.

– Хунта! – вскрикнула пожилая женщина из зала. Шарманка завелась по новой, мешая мне сосредоточиться на мыслях.

Все эти телешоу – бред полный, жалкая калька с Запада, превратившего общественную жизнь в спектакль намного раньше, чем снежная Россия. Серьезный человек такое смотреть не станет: все фальшиво, наигранно, в зале царит накал страстей абсолютно неестественный. Бутафория, да и только! Эмоции экспертов были бы к месту в автоколоннах беженцев, покидающих разрушенные города и деревни. Но вместо этого мы видим хмурые и суровые лица, с холодным русским фатализмом взирающие на все новые и новые беды, как на маленькие кусочки, складывающиеся в единое полотно огромной человеческой трагедии. Там нет клоунов, нет ироничных комментаторов, но есть скорбь по убитым, искалеченным, пропавшим без вести. Есть ненависть, засевшая глубоко и надолго.

Мне противно, потому что я понимаю мотивацию людей в студии, состоявшихся и несостоявшихся актеров. Не хочу сказать, что на шоу нет экспертов. Есть и аналитики, и политики, и те, кого принято называть звездами, но софиты действуют на них как полнолуние на мифических оборотней. В часы эфира эти люди превращаются в шоуменов. Не знаю, кто заразил их столь ужасным недугом, но, говорят, это неизлечимо. Искусственно раздутый шар глобального спектакля все увеличивается, увеличивается, и когда кажется, что он вот-вот лопнет, рука сценариста отпускает заглушку и шар проносится по стране, как по маленькой каморке, с известным звуком: это надрываются голоса знаменитостей и прочих «авторитетов». Впрочем, все очевидно, и даже ясным днем нам не сыскать Полишинеля, который бы не знал секрет. Не их дети гибнут на этой войне, и если появится потребность возмущаться кровавой бойней в солнечном Гондурасе, то вся компания крикунов не упустит возможности заработать на новой халтурке. А вот Ивану Сергеевичу самое место в провинциальном театре. В дешевых комедиях он играл бы разгневанных мужей, жертв адюльтера.

В телефоне раздавались длинные гудки. На шести я сбился со счета и, не дождавшись ответа, нажал «завершить». Сегодня я звонил Вадиму раза три. Телефон был включен, но ответа не последовало. Либо он слушал музыку, либо что-то писал, поставив мобильный на беззвук. Короче, как обычно. Но суббота, пять вечера, сидеть наедине с книгой под долетающие крики экспертов не хотелось – мне не хватало общества интересного собеседника. Поэтому я обулся, накинул пальто и отправился к Вадиму в уверенности, что уж на звонок домофона он точно ответит.

Поначалу я хотел отправиться в кино или бар в компании своих разношерстых приятелей, провести время весело и беззаботно. Но потом передумал. Почему? По-настоящему хорошие разговоры ведутся с глазу на глаз. В обществе максимум четырех-пяти человек. Большинство свежих идей и мыслей, которые я почерпнул из многочисленных бесед, открывались мне в маленьких комнатах, за задернутыми шторами, в необычайной атмосфере из помеси обыденности и таинственности. На плите в эти моменты свистел чайник или шипел переливавшийся за край турки кофе, под столом ноги задевали какие-то непонятные ликеры, вина, виски. Мои собеседники спорили долго и жарко, а после, слегка наморщив лоб, долго смотрели в одну точку, как бы переваривая все то, что было сказано, затем молча вставали и открывали форточку. Из кармана извлекалась зажигалка, и кухня наполнялась сигаретным дымом. Фоном негромко потрескивало старое радио, висевшее на стене, – оттуда лилась классика, хрипел шансон, доносились бесстрастные речи экономистов и реклама БАДов. «Русский эзотеризм за водочкой!» – наконец произносил кто-нибудь с иронией, и напущенная серьезность некоторых из нас испарялась вместе с этиловым спиртом.

Как ни странно, интеллектуальная ценность наших разговоров оставалась второстепенной – несмотря на приводимые факты и аргументы, оппоненты редко меняли свои позиции. Куда важнее духовная ценность этих посиделок. Маленькая кухня была символом – она была вне остального мира. Особое место, где пространство и время обретали совсем иной смысл, совсем иные формы. Эта кухня была явочным пунктом, в котором мы прятались от внешнего мира, как партизаны от всезнающего гестапо. Благодаря этому я наконец осознал, что российское общество, как и пятьдесят лет назад, остается конгломератом маленьких прокуренных комнат, в которых люди нашли последнее прибежище. В которых они заперлись не только и даже не столько от власти, но также от всепроникающей беспросветной обыденности. Эти комнаты остались оправданием беспомощности и синонимом бессилия. И то, что в своих спорах мы ссылались на Грамши[3], Юнга и Ницше, не сильно отличало нас от тех, кто за бутылкой водки винил во всех смертных грехах мировой заговор.

Когда я оказался на улице, то понял, что вышел из дома не зря. Город словно порхал, если такое выражение применимо к Москве. Каждое новое дуновение ветерка приносило запах весны – в мегаполисах он совсем не такой, как в пригороде, деревне и уж тем более в лесах, расстилающихся бескрайними массивами по нашей средней полосе.

Ступая по тротуарам мимо цветастых киосков и серых от грязи автомобилей, я пытался припомнить, когда в последний раз бродил по лесным тропинкам таким чудесным весенним днем. Наверное, лет пять назад, а может, даже и больше. А это, безусловно, того бы стоило! Бродить по грязным полузатопленным дорожкам, безнадежно испачкав ботинки и забрызгав джинсы, но вдыхать тот неповторимо родной запах леса, который явно говорит, что природа проснулась. Видеть, как солнце играет меж елей и сосен, прячущих в своей тени остатки снега. Слышать чириканье птиц в зарослях. Такие мысли приподнимали мое настроение, и я дал себе слово вытащить Вадима вместе с парой своих приятелей на пикник.

Вадим жил недалеко от метро, в двух станциях от меня. Выйдя на поверхность и прошагав всего пару сотен метров, я нырнул в неприметный дворик, переполненный автомобилями, и позвонил в домофон одного из подъездов. Я уже отчаялся ждать ответа, но из динамика все-таки раздалось:

– Кто?

– Макар, – произнес я, и дверь с характерным звуком открылась.

Вадим жил на втором этаже в квартире, оставленной ему в «вечное», по его выражению, пользование родственниками, которые приобрели домик в живописном местечке на юге и уже третий год наслаждались там морем, горами, мягким климатом и песчаными пляжами, сдавая в аренду свою вторую квартиру на Кропоткинской.

Вадим был моим лучшим другом и, вероятно, самой неординарной личностью, которую я когда-либо встречал. Свой нестабильный заработок он получал с того, что писал статьи для интернет-изданий, а туманное и неопределенное будущее связывал с ремеслом писателя и общественной деятельностью. Он был одним из тех удивительных людей, которые, отлично осознавая глубинную суть предмета, чаще признавали главенство формы. Так, Вадим ненавидел нацистов больше за то, что они осквернили древний символ Солнца, чем за ужасы, которые творились на оккупированных территориях. Он называл Мао Цзэдуна величайшим режиссером, а художников-баталистов – неудавшимися полководцами; он мог возненавидеть человека с первого взгляда, – за странный жест, взгляд или усмешку – выливать на него желчь и язвительность годами, но также и наоборот – чья-то улыбка или тонкая шутка могли вмиг вернуть его расположение. Все это поразительным образом сочеталось со здравой рассудительностью в моменты, требующие решительных действий, и каким-то неестественным, на грани фатализма, презрением к опасности, развившимся скорее из тяги к самоубийству, чем из разумного осознания ценностей и рефлексии. И, конечно, раз в несколько месяцев он находил на небосклоне истории какую-нибудь звезду – генерала, поэта или путешественника – и ярко ею увлекался, периодически рассказывая мне об удивительных приключениях этих героев минувших эпох.

– Д’Аннунцио, – заявил Вадим почти с порога, едва мы поздоровались. – Слышал о таком?

Не просто слышал, а даже знал, почему мой друг заинтересовался не столь популярным в наше время Габриеле д’Аннунцио. На рождественские праздники мы уезжали в Петербург, и тогдашняя девушка Вадима познакомила нас с небольшим кружком, полуподпольным издательством. Ребята планировали переиздавать одну из книг писателя, и Вадим, как я понял, оказался в этот проект втянут. Я улыбнулся и кивнул.

Поэт, солдат, авантюрист… Диктатор! Всю жизнь проживший в роскоши, облапошивая ростовщиков, на всю Европу прославившийся своими произведениями, но еще больше – эпатажем. Человек, который в пятьдесят два года отправился на фронт Первой Мировой. Кто в таком возрасте рискнул бы сесть за штурвал торпедного катера, а потом и самолета, командовать целой эскадрильей и бомбить Вену кочанами капусты?

– По окончании войны между Италией и Югославией возник спор за один пограничный городок, Фиуме, – говорил мой друг. – Д’Аннунцио при поддержке сторонников-радикалов был провозглашен там диктатором. Причем еще до того, как старик туда прибыл. Эта так называемая Республика Фиуме просуществовала меньше года, но что за место это было!

И правда. Политические радикалы, музыканты, поэты, искатели приключений стекались сюда со всего света. На улицах происходило что-то невероятное – поэзия в действии. Конституция, писанная едва ли не стихами, оркестр, играющий дни напролет на главной площади, налеты «пиратских» бипланов на суда и близлежащие фермы с целью добыть провиант, которого, в отличие от кокаина, Фиуме катастрофически не хватало. В конечном счете д’Аннунцио все-таки вынудили удалиться, а республику присоединили к Югославии.

– Остаток своих дней он проживал в привычной роскоши, обласканный режимом Муссолини. Но лишь формально! В реальности же у него просто вырвали из рук возможность на что-либо влиять, отняли саму способность действовать, – последнее предложение Вадим произнес с некоторой горечью в голосе. – В своем угасании он был подобен Наполеону, заточенному на острове Святой Елены скупыми англичанами. В конце концов, важно ли, насколько позолочена клетка, если в ней погибает орел?

Вадим был довольно бледен, что сильно контрастировало с его черными, почти угольного цвета волосами. Иногда его карие глаза пылали из-под надбровных дуг маниакальным огоньком, двумя черными угольками. Узкие губы под прямым носом создавали впечатление вечной то ли едва заметной улыбки, то ли плохо скрываемой усмешки. Среднего роста и среднего телосложения, он казался бы сравнительно неприметным среди других людей, не будь в его глазах этого блеска, а на лице – полупрезрительного выражения. Но сейчас мне он улыбался искренне.

– Скажу откровенно, «Триумф смерти» не понравился. Ну не могу я читать о том, как очередной малейший вздох отражается на мыслях героя о самоубийстве или смертельной болезни… В конце концов, когда я читаю об ипохондриках, я сам становлюсь немного ипохондриком!

Вадим рассмеялся, обнажив свои белые зубы, и жестом пригласил меня пройти вглубь квартиры.

– Ну что ты смеешься? Вот Гумилев – совсем другое дело! Хотя история и слепила их примерно из одного теста. – Жаль, что они так и не встретились. Представь, какая это была бы встреча! О чем бы они стали говорить? Прочитал бы Гумилев свою «Оду Д’Аннунцио» или счел бы это дурным тоном? – говорил Вадим уже с кухни.

Ту атмосферу, которая царила в квартире, стоило бы охарактеризовать не иначе как богемную. В гостиной, куда я вошел через прихожую, царил полумрак – через плотно задернутые шторы едва пробивалось наглое весеннее солнце. Здесь почти не было мебели, кроме старого потертого дивана, на который я однажды по досадной случайности вылил чашку кофе. Посреди комнаты, прямо на паркете, лежал небольшой матрас с аккуратно – настолько аккуратно, насколько это мог сделать Вадим – заправленным черно-синим одеялом и подушкой кровавого алого цвета. Уж не знаю, чем он руководствовался, когда переезжал сюда с удобной двуспальной кровати, – возможно, он вдохновился Дезе[4], который проводил тревожные ночи под пушкой, закутавшись в походный плащ, а может, просто решил закаляться – но его комната напоминала скорее обитель буддийского монаха, чем бивуак революционного генерала.

Рядом с импровизированной кроватью, подобно солдатам императорской гвардии, стояли три пустых бутылки вина и одна початая. Я распознал в них каннонау родом из Сардинии и какое-то из крымских, так и не ставших дешевле импортных. Дополнял боевую единицу грозный офицер – пузатая бутылка из-под брюта, в горлышко которой зачем-то была воткнута свеча. Мало того что просто воткнута, так она еще и горела, заставляя пространство комнаты пульсировать в унисон с медленно угасающим пламенем. В воздухе витал еле уловимый аромат благовоний. Пытаясь понять, что же это за запах, я никак не мог отделаться от ассоциаций с православным храмом…

– Вадим, мать твою! Это ладан, что ли?! Откуда ты его вообще взял?

– И, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну, – донеслось с кухни монотонно-гнусаво.

По мере продвижения вглубь гостиной посетитель мог увидеть две приоткрытые двери. За одной из них скрывалась ничем не примечательная спальня. Рубашка на спинке стула, шкаф, комод с зеркалом и сдвинутыми в кучу разноцветными флаконами, среди которых мне удалось выделить лишь туалетную воду и духи родственницы, уехавшей на юг. Обои мягкого светло-зеленого цвета, беленый потолок и люстра, плафоны которой копировали какие-то экзотические цветы. Но самой колоритной деталью была та, которую привнес уже Вадим: над изголовьем слегка помятой кровати призывала выйти в тыл австриякам фигура Бонапарта с пылающими глазами на репродукции знаменитой «Наполеон на перевале Сен-Бернар» Луи Давида. Впрочем, спальню гостям вроде меня посещать было без надобности. Куда более интересной представлялась вторая комната, которую Вадим именовал не иначе как кабинетом.

В кабинете всегда было светло. Бледно-кремовые обои разрывала надвое темно-синяя полоса рисунка, тянувшаяся параллельно плинтусу через всю комнату. Легкий белоснежный тюль скрывал подоконник и слегка колыхался на ветру – в теплое время года окно часто оставалось открытым. Рядом массивный письменный стол, выкрашенный в черный, стоял так, чтобы утреннее солнце не падало на экран ноутбука, нервно подмигивавшего одним из индикаторов. Здесь же беспорядочно валялись листы бумаги со схематичными эскизами, выписанными номерами страниц, бессвязными словосочетаниями и сокращениями, понятными лишь Вадиму. На стене в простенькой деревянной рамке висел штриховой рисунок, где крылатый и клыкастый черный бык парил во главе клина военных беспилотников. Это нарисовал Вадим. Дополняли интерьер два кресла цвета индиго и маленький журнальный столик между ними. На краю этого столика аккуратной стопкой, уголок к уголку, лежали сразу три книги, которые мой друг читал одновременно. Поочередно беря их в руки, я увидел «Государство и революцию» Ленина, «На мраморных утесах» Юнгера[5] и солидный труд Жака Ле Гоффа[6] о средневековом Западе.

– Вечные книги, – сказал Вадим, войдя в комнату. В его руках дымились две чашки черного кофе, наполняя комнату пряным, чуть сладковатым ароматом. – Нас забудут, а их будут читать и через пять веков.

– Кроме Ле Гоффа… Ведь он не пишет об Авиценне и Замахшари, которые будущим жителям Европы окажутся гораздо ближе, – мы усмехнулись. Едва не обжегшись, я отхлебнул из чашки. – С корицей, без сахара.

– На ваш вкус, мусье Буровой, – Вадим сел в кресло и закинул ногу на ногу. – Рассказывай, предводитель трудового народа, что привело тебя в эту обитель похоти, доблести и справедливости?

– Жажда приключений и великих свершений. Когда революцию будем делать? – я кивнул на труд Ленина.

– Если серьезно, то у меня складывается чувство, будто все уже летит в тартарары.

– Видимо, дает знать наша национальная черта – непреходящее чувство надвигающегося катаклизма, страшного и всеобъемлющего.

– Русская эсхатология? Возможно. Но мои знакомые повально теряют работу, и я уже подумываю открыть тотализатор «Кого уволят завтра». Не хочешь сделать ставки?

О таком положении дел я и сам кое-что слышал. Но, помимо прочего, я достаточно хорошо знал Вадима, чтобы видеть зависимость между тем, что он говорит и тем, о чем мечтает. В нашей компании уживались люди разных политических взглядов, но почти все мы сходились в одном: нынешние элиты неспособны качественно отвечать на вызовы эпохи и не могут трансформироваться, а значит страну ждет очередная эпоха потрясений. И в этом смутном времени откроются новые удивительные возможности. Мой друг был одним из убежденных сторонников этой простой и по-своему наивной мысли. Было закономерно, что он не всегда мог устоять перед искушением и, бывало, с головой окунался в книги, блоги и статьи тех, кто предрекал скорое крушение режима. Хотя запала не хватало надолго, Вадим старательно концентрировался на всем, что могло предвещать грядущую смуту, и нередко пытался подвести к желаемым выводам своих собеседников. Сейчас его привлек заметный рост безработицы, и я бы не удивился, если узнал, что Вадим в своем воображении уже раздул его до катастрофических масштабов. С моей же стороны ситуация выглядела несколько иначе.

Мой профессио нальный интерес лежал в области информационных технологий. В сфере, которая росла и развивалась семимильными шагами. Причем требования к количеству программистов и качеству подготовки соответствовали такому уровню, что специалистов в пору было готовить в техникумах. Впрочем, этим и занимались различные образовательные центры, с выгодой пользуясь ореолом благополучия, сформировавшимся вокруг IT. На таком фоне я обладал преимуществами.

Еще во время учебы я накопил неплохой опыт, а потом, уже получив образование в области информационных технологий, развернул и администрировал производственную сеть на небольшом предприятии, разрабатывавшем широкий ассортимент оборудования от лазерных дальномеров до высоковольтной техники. Это место стало для меня перевалочным пунктом между интересными проектами, периодически появлявшимися на горизонте. Не так давно я готовил техническое задание на одну коммерческую систему для управления продажами, а до того участвовал во внедрении системы планирования ресурсов для Водоканала.

Теперь я искал каких-нибудь авантюристов или небольшую команду стартаперов, с которыми был шанс ввязаться во что-то пусть не совсем стабильное, но зато многообещающее. Пока же я поддерживал в тонусе свою квалификацию и работал в графике достаточно удобном, чтобы уделять время и работе, и своим начинаниям. А еще мне как человеку, чья сфера деятельности была связана с абстрактными алгоритмами, было любопытно взглянуть изнутри на настоящее производство, которое преобразует отвлеченную идею во вполне конкретную вещь.

Не сказать, чтобы предприятие было преуспевающим, хотя и кустарным назвать его тоже нельзя. Женщины за пятьдесят вязали жгуты проводов, мужчины того же возраста собирали устройства и паяли печатные платы, а технологи, потеряв очередной чертеж, прибегали в конструкторский отдел, чтобы обвинить инженеров во всех смертных грехах. Под монотонный шум печатающих принтеров те отрывались от мониторов и молча разводили руками: «Мы ни при чем. Идите в архив». Формальное разделение обязанностей тоже работало соответствующе – пару раз я видел, как техническому директору приходилось выполнять обязанности конструктора или рабочего. К счастью, все эти пертурбации касались меня только косвенно. Чаще всего я сочувственно выслушивал негодование коллег на бардак и беспорядок, исподволь замечая, что такие стенания доставляют им гораздо большее удовлетворение, чем сама работа.

В общем и целом, если не считать внедрения электронных устройств и стремительного усыхания предприятия, – в советское время оно было частью огромного научно-производственного объединения – здесь мало что поменялось с восьмидесятых. Казалось, пока за окном двигалась жизнь, в этом месте время замерло и остановилось. Это, конечно, объяснялось и возрастом львиной доли персонала. Нет ничего более постоянного, чем временное: некоторые сотрудники работали на предприятии более тридцати лет. Короче, это была одна из тех многочисленных конторок, где перспективные специалисты превращаются в безвольных и меланхоличных людей, окончательно смирившихся со своей участью.

Хотя организация кое-как пережила девяностые и кризис конца нулевых, теперь ее дела пошли совсем худо. Директор, не самый лучший организатор, но хитрый и предприимчивый бюрократ, сбывал госкорпорациям откровенно устаревший хлам. Но даже он становился все мрачнее и мрачнее с каждым днем, а на прошлой неделе заявил, что сокращает нескольких человек с производства. «На что мне жить еще семь лет?» – звучала горечь в голосе пожилого сотрудника, павшего жертвой «невидимой руки рынка». Предприятие оставалось одной из шлюпок, спасшихся с советского «Титаника». Одной из дырявых шлюпок, которые могли долго дрейфовать в открытом море, но были обречены на погибель.

Вадим отлично знал о ситуации, сложившейся на моей работе, и беседа уже грозилась перетечь в обсуждение разгорающегося кризиса, но я настолько устал от политики, что сразу перевел разговор в другое русло:

– Ты, кажется, планировал написать повесть. Не приступал еще?

– Пишу отдельные отрывки, иногда даже на несколько страниц, но до сих пор не определился с центральной темой, – пожал плечами Вадим. – Думаю, это будет тема выбора. Распутье, на котором стоит человек, выбирая какой поступок совершить. Между чувством правоты и страхом, убеждениями и выгодой, действием и бездействием…

– Что бы человек ни выбрал, этот выбор будет верным.

– Если его не будут мучить сомнения после!

– В конечном счете, каждый выбирает относительно своей системы координат, ценностей и устремлений.

– Иногда систем координат оказывается сразу несколько в одном человеке. В том и состоит вопрос выбора.

– Да, сегодня, когда абсолютна лишь относительность, даже слишком часто… – проговорил я, подумав. – И в какую ситуацию ты думаешь поместить героев?

– Я бы написал о войне, но никогда на ней не был. Получится либо глупо, либо натужно. Что-то вроде оскорбления тех, кто видел все это воочию.

– Книга – это не обязательно отражение опыта, пережитого автором.

– Без определенной выдумки не обойтись, но я не хочу писать о том, чего вовсе не знаю. А книга – это отражение не только автора, но и читателя, который пропускает чужие мысли через призму своего восприятия, – произнес Вадим. – Даже так: искусство чем-то похоже на зеркало. Мутное зеркало, в котором мы ищем свои достоинства, а находим пороки, ищем подсказки и справедливую критику, находим же либо насмешку, либо эскапизм. Оно дает прямо противоположное запросу, но в этом есть своеобразная прелесть.

– Прелесть разочарования?

– Прелесть неожиданности. Я никогда не находил среди книг и идей того, что ожидал там найти. С одной стороны, это разочаровывает, но, с другой, позволяет взглянуть на вещи с другого ракурса. Потому ты и видишь на моем столе такую эклектику – Ленина и Юнгера, – мой друг кивнул в сторону книг, которые я недавно держал в руках. – Именно поэтому я хотел бы отправиться в какое-нибудь огромное путешествие, а может быть, даже и на войну… – проговорил Вадим задумчиво. – Впрочем, воевать мне не за что.

– «За яхту олигарха!» – воскликнул лейтенант и бросился в штыковую, – ухмыльнулся я.

– И «За часы патриарха»! – без энтузиазма подыграл Вадим.

– Война предполагает жертвенность. Неужели ты пойдешь рисковать жизнью ради людей, которые, в общем-то, заодно со своими врагами? Которые будут снимать сливки, пока ты истекаешь кровью под ударами артиллерии. Это глупо.

– Наверное, глупо. Но война – не только жертвенность. Для других война – выгодное предприятие, третьи воспринимают ее как экзистенциальный опыт и особое переживание. Хотя ты прав, к современной войне и я испытываю отвращение. В первую очередь, потому что врага давно не ставят вровень с собой. А если так, то можно уничтожать людей как крыс, пытать, сносить целые кварталы нажатием одной кнопки. Сидит за джойстиком оператор беспилотника, – какое-нибудь ничтожество родом из Оклахомы, – чавкает отвратительным сэндвичем и выслеживает людей, словно куропаток. У него – сверхточные ракеты, тепловизор, удобное кресло и самодовольная рожа. А у тех, кто внизу – автоматы и гранатометы полувековой давности, а еще безрассудная вера в свою правоту. Но герой все равно он, этот крестоносец, носитель «общечеловеческих» ценностей. А все потому, что враг окончательно перестал считаться за человека. Сегодня любой повстанец – вне закона, а войны, как полицейские операции. Если кому такое положение дел не нравится, то, значит, он опасный радикал и оправдывает «██████»: «Ату! В клетку гада!». Так пахнет «гуманизм» и «свобода слова».

– Ты помнишь Игоря Ваграмова? – вспомнил я старого приятеля. – Летом он уехал на Донбасс.

– Да, помню, – кивнул Вадим. – Я так и не понял зачем.

– Игорь был воодушевлен. Он верил, что это только начало. Он увидел в восстании удар по лицемерию современности и по унизительному положению страны, когда мы только каемся, просим прощения и списываем долги, взамен не получая ничего.

– Странно. Он же находился в твердой оппозиции к режиму. Неужели он поверил, что теперь все внезапно изменится?

– Не знаю. Может, на мгновение его взгляды совпали с курсом государства. А может, выбрал из двух зол меньшее. Что ему ближе? Россия или так называемый Запад? Но я не о том. Его поступок – типичный пример пассионарности. Жертвенной. Чистой. Разбогатеть он не надеялся, прославиться – тоже, иначе уже постил бы фотографии, где позирует с пулеметом на фоне подбитого танка. И для простого солдата война – это жертва и надежда на мир. Лучший, чем довоенный, – произнес я.

– Слишком наивно для тебя! – Вадим хохотнул, и в его смехе я услышал нотки плохо скрываемого чувства превосходства. – Для девятнадцатого или двадцатого века – может быть. Для мировых войн, для войн за независимость. Чтобы война была надеждой на лучший мир, на выгодные приобретения для всего общества, надо верить, что твое государство – это общее дело, res publica. Или хотя бы поддаться идеологии. Реально же война – это мощный социальный лифт, возможность добыть деньги или хотя бы сыграть в игру со смертью, получив свою порцию адреналина. У людей по всему миру слабеет внутренняя связь с их странами, и один из ярких признаков этого – отказ от обязательной воинской повинности, это уже общемировая тенденция. А потому и наши установки в отношении внешних войн размыты. Простой солдат – архаизм. На поле боя наемники и экстремалы. И до них нет дела обществу.

– Но общество все еще накачивают пропагандой. И успешно! Ирония судьбы заключается в том, что знакомые Игоря – те, которые поддерживали его начинания до отправки на фронт, – теперь пишут вещи прямо противоположные: «Это не твоя война! Зачем ты туда поехал?», «Какое право ты имел лезть в дела чужого государства?» и все в этом духе. Понимаешь? Будто не они полгода назад кричали: «Езжай!», «Мы же братья-славяне!», «Сегодня режут Донбасс, завтра – нас!»

– Диванные аналитики, советчики по любому вопросу. Зачем интересоваться их мнением, если завтра оно переменится? – Вадим закатил глаза. – Они не способны на действие, а потому не придают значения и словам. Любители поучать жизни.

– В этом есть доля абсурда и гротеска. Когда ты заходишь в соцсети и видишь, как люди дают советы, к которым никто не прислушается, применительно к проблемам, в сути которых не разбираются, на основании источников, которые, дураку ясно, заангажированы, и кичатся теми качествами, которыми в реальной жизни не обладают в принципе.

– Интернет – лишь очередное великое изобретение, которое показало нам темную подноготную человека.

– Не только Интернет, вообще виртуальная реальность. В наивных теориях она виделась трамплином для развития каждой отдельной личности, роста самосознания и ответственности, но превратилась в источник заблуждений и дезинформации, в место, где можно скрыться от реальных проблем. Что бы ни кричали поборники дешевой нравственности, игры и Интернет – это способ канализировать агрессию и неудовлетворенность, а не наоборот.

– Это только одна сторона. На деле еще хуже. Виртуальная реальность сперва разучила человека мечтать, а теперь закладывает в его голову чужие жизненные сюжеты, чужие потребности. Штампует урбаноидов, короче говоря. Сначала доступ к мозгам имела церковь, ораторы и литература, потом появились газеты, затем – телевизор… Какое количество времени можно провести за телевизором? Два часа? Три? Смартфон, который лежит в твоем кармане – это постоянный доступ к твоим эмоциям, к твоим мыслям, а значит, и к твоим поступкам. Карманный Геббельс! В современном мире тот, кто контролирует Интернет, управляет обществом. Создаются новые тренды, привлекается внимание, – неважно, котиками и сексом или громкими медийными событиями – и постепенно, раз за разом, направляются в сознание пользователя одни и те же примитивные импульсы.

– Импульсы, которые очень быстро становятся «общеизвестными истинами», – подхватил я мысль Вадима. – Однажды подсев на такой наркотик, сложно с него слезть. Ты ждешь простых решений сложных проблем, хочешь, чтобы ответ на ключевые вопросы умещался в одном предложении. Ты отказываешься от поисков в пользу готовых, пусть и неверных, решений, чтобы поскорее предаться мимолетным удовольствиям. Ты жаждешь социального одобрения, очередной порции лайков за демонстрацию себя или пересказ очередного модного заблуждения, – я допил кофе и поставил чашку на стол. – Иногда технический прогресс ввергает меня в апатию.

Вадим вопросительно вскинул бровь.

– Мне кажется, что чем дальше он заходит, – пояснил я, – тем меньше шансов на освобождение остается у простого народа и отдельного человека. Какие огромные технические возможности открываются перед властью с развитием технологий! Еще недавно все было иначе! Крестьянин был полон предрассудков, – впрочем, мы ничем не лучше – но он не подвергался столь мощным информационным атакам. Средневековая церковь – жалкий недоросль по сравнению с современными массмедиа. Добавь сюда множество альтернативных течений, сект и ересей от альбигойцев до хлыстов с бегунами – вот у кого точно стоит поучиться самоорганизации! Потому крестьянские восстания и были спонтанны, неожиданны, непредсказуемы и несли в себе удивительную связку из конкретики и сияющего мистического идеала. Соляной бунт или та же Мюнстерская коммуна – это не унылая борьба против абстрактной коррупции. Особенно если учесть, что по итогу коррупция – это краеугольный камень любой власти. Нынешние цветные революции осуществляются в виртуальном пространстве и готовятся постепенно. Профессио нальные политтехнологи играют на самооценке, предрассудках и желании обывателя удовлетворять навязанные ему псевдопотребности. Чем может ответить простой человек?

– Так и есть, – согласился Вадим. – Власть – не столько монополия на насилие, сколько монополия на информацию, коммуникацию и символы. Монополия на интерпретацию.

На какое-то время в комнате повисло молчание – обдумывая услышанное, каждый пытался найти русло, в которое стоило пустить диалог. Мы нередко проводили время в подобных беседах, когда встречались с Вадимом. Они разительно отличались от дешевых сплетен, гнусных пересудов и жалкого хвастовства, которыми изобиловали разговоры многих наших знакомых. Мы обсуждали идеи, тенденции и заметные события и старались избегать пошлого мудрствования толпы, основанного на лжи разноцветной пропаганды. Проблема в том, что беседы оставались беседами. Кухонной болтовней.

Тем временем за окном окончательно стемнело. Ветер завывал меж панельных стен, скрипели ветви берез, в пробках сигналили автомобили – звуки сливались в тревожную какофонию в духе Мосолова. Уличные фонари бросали холодный электрический свет на праздных прохожих, погруженных в мысли, мечты и новостные ленты. Я предложил Вадиму что-нибудь выпить, и мы отправились в бар.

* * *

Закройте глаза, повернитесь несколько раз и что есть силы плюньте. Если вы в Москве, то с вероятностью в сто сорок шесть процентов попадете в ресторан. Или в кафе. Или в бар. Ресторанный бизнес буйным цветом расцвел в тучные годы нефтяной ренты и пока не думал схлопываться. Клиент давно не удивлялся экзотическим блюдам и безупречному обслуживанию. Современный ресторатор завлекал не столько гурманов, сколько любителей зрелищ – оригинальным интерьером, ритуалом приема пищи, а также особым позиционированием. Так, одно модное кафе прославилось тем, что в нем часто ужинали известные деятели либеральной оппозиции.

За десять минут ходьбы мы миновали полуподвальную рюмочную, где до полусмерти напивались маргиналы, дорогой ресторан «Escrocs et de Voleurs» для особо изысканной публики и необычное кафе, в котором посетители ели в абсолютной темноте. Последнее, впрочем, популярностью не пользовалось: так как источники света внутри заведения использовать запрещалось, делать селфи и фотографировать еду было невозможно.

Мы зашли в ирландский паб с непринужденной атмосферой и обычной для таких мест публикой: офисными работниками, студентами, девушками и парнями в поиске новых знакомств. Зеленые стены украшало множество маленьких картин и фотографий, бармен играючи управлялся с напитками и трепался с мужиком у стойки. На лакированных ореховых столах лежали бумажные салфетки с логотипом бара – золотистой надписью, оплетенной стебельками клевера.

Не прошло получаса, как мы, повеселевшие от добротного пива, заказывали еще по пинте и травили забавные истории, споря обо всем, что приходило на ум. В конце концов, дошли и до современной культуры, сходясь на ее деградации до уровня посредственности и окончательном отказе от просветительской функции. Впрочем, идеи темного просвещения мы предусмотрительно обходили стороной.

– Что говорить о масскульте? Посмотри на героев дешевых сериалов. Если нужно создать какой-то образ, то достаточно наделить персонажа парой клишированных особенностей. Допустим, стандартный интеллигент… – одной рукой Вадим жестикулировал, а другой держался за кружку. – Он будет рассказывать про культуру Ренессанса или рассуждать о Маркузе? Нет! Он слушает, например, Шопена и периодически поправляет на носу очки, а еще говорит с глупой интонацией зашоренного задрота. Вуаля! Интеллигент готов! Неужели это и есть настоящая интеллигенция?!

– В целом я согласен, но низкосортный сериал – не документальный фильм об эпохе Возрождения и уж точно не интеллектуальное изыскание Маркузе, – проговорил я, вальяжно отхлебывая пиво.

– Никто не мешает изобразить героя шире! Он не обязан цитировать философов, доказывая чьи-то идеи. Но почему не показать именно интеллектуала, а не называть «интеллектуалом» дурачка, который лепечет про Шопена и дергает свои очки? Пародия, профанация и какой-то животный воинствующий антиинтеллектуализм – вот что я вижу во всех этих ситкомах, фильмах по комиксам и в прочей подобной мерзости.

– Ты же отлично понимаешь, – улыбнулся я. – У каждого сериала есть целевая аудитория. А нарисованный «интеллектуал» создан таким, каким эта аудитория хотела бы видеть интеллектуалов в целом – особой общностью из некоего «параллельного мира», которая появляется в нужный момент, чтобы решить проблемы, или, наоборот, кучкой дурачков, над вычурным поведением которых можно посмеяться.

– В том и дело! Этот образ создан лишь затем, чтобы польстить глупому самолюбию и тщеславию. Чтобы жлоб по ту сторону экрана мог сказать: «Экие дурачки ваши интеллектуалы. Я-то, слава Богу, не такой!», рыгнуть, почесать яйца и дальше наслаждаться штилем в голове.

– Или другой прием. Зритель ассоциирует себя с привилегированной группой на экране, когда видит у них свои черты. Богатые тоже плачут… – произнес я.

– Мерзко! Масскульт может быть только коммерческим проектом. Его основным стремлением, кроме прибыли, всегда было формирование общественных иллюзий. Чтобы стать успешной, такая культура должна быть понятной последнему дегенерату. Информационный тоталитаризм…

В этот момент я отвлекся на небольшую компанию: парня и двух его спутниц, вошедших в паб. Дамы, надо отдать им должное, обладали долей грациозности и той агрессивной сексуальностью, которая до сих пор популярна в наших мегаполисах, а в провинции нередко принимает уродливые и смешные формы. Девушек я не знал, а вот их спутник, высокий парень в серой толстовке, походкой и жестами напоминал одного моего приятеля. Я видел его либо сбоку, либо со спины и не мог разглядеть лица, а пока всматривался, потерял нить разговора.

– …говорят, сложность этого мира в том, что умные люди полны сомнений, а дураки – уверенности в себе. На самом деле сомнений полны и те, и другие. Только вот дураки обычно сомневаются в своих способностях, а кто поумнее – в тех идеях, которые они претворяют в жизнь. Отсюда – полумеры и мягкотелость! – увлеченно говорил слегка захмелевший Вадим.

Наконец, человек, в которого я вглядывался, повернулся так, что мне удалось рассмотреть черты лица. Коротко стриженые волосы, небольшой, слегка приплюснутый нос и волевой подбородок квадратной формы, какой чаще встречается у англосаксов. Все это дополнял взгляд с хитрым прищуром и широкий рот, к месту и не к месту расплывавшийся в белозубой улыбке. Вот и сейчас парень улыбался одной из своих спутниц. Дождавшись, пока он посмотрит в мою сторону, я медленно поднял вверх руку, сложив пальцы в букву «V». Не оставалось никаких сомнений, что я встретил Илью Носова, которого между своими называли Носок.

С Ильей я познакомился на последних курсах вуза. Старше меня на три года, он на тот момент был парнем моей однокурсницы. Тогда Носов работал в студенческом профсоюзе, получив диплом одной из коммерческих шараг, которые исчезали так же быстро, как и появлялись. Свое прозвище Носок получил из-за небрежной подписи, в которой буква «в» больше походила на «к».

Жизнь – жестокая штука. Посреди учебного года из шараги, вовремя не прошедшей аккредитацию, Илью забрали в армию. Первая ирония судьбы заключалась в том, что поступал Носок с одной-единственной целью – откосить. Вторая – в том, что армия оказалась для него гораздо полезнее института. Будучи человеком общительным, простым и без отягчавших существование принципов, Илья быстро обзавелся нужными знакомствами. После демобилизации за него замолвили словечко, и вскоре Носок уже занимался военно-патриотическим просвещением при молодежном крыле правящей партии. Не в столице, конечно, но в Подмосковье. Носов организовывал для учащихся лекции, приуроченные к тем или иным датам, и собирал школьников на экскурсии в военные музеи. Одновременно он доучивался в институте и вскоре без особых усилий получил диплом по специальности «Экономика и менеджмент».

«Когда я с военно-патриотическими кружками бегал, случилась одна гадкая заварушка. Начальник приворовывал, – а кто сейчас не приворовывает? – и не стал делиться с одним человеком. А поделиться бы стоило… Вместе с начальником несколько человек тоже слетело, включая и меня. Но Илюха – парень не промах! Не пропадет! Батя моего сослуживца – глава в вашем профсоюзе. Новое место, конечно, не такое хлебное, но на время сойдет», – как-то раз рассказывал Носок без особого стеснения и одновременно сверлил взглядом проходящих мимо студенток, вгоняя свою подругу в тихое буйство.

Носов иногда появлялся у нас на парах и, несмотря на расхождения в жизненных позициях, я неплохо с ним общался. Наверное, все дело в том, что он умел слушать, избегал острых углов и живо интересовался собеседником: задавал вопросы, смеялся над шутками и всегда помнил содержание последних разговоров. К тому же, в отличие от многих других, я никогда не пропитывался духом студенчества и редко о чем просил – работа в профсоюзе давала Илье возможность доставать бесплатные путевки, билеты в театр и на концерты. Может быть, сказывался и мой скептицизм в отношении любой халявы.

С тех пор как я получил диплом, прошло почти два года, но мы поддерживали связь в соцсетях и периодически встречались у общих знакомых. По этим посиделкам Носова знал и Вадим.

– Макар, Вадим! Здорово, парни! – Илья, тоже слегка пьяный, уже пожимал нам руки и дружелюбно улыбался. – Как сами? Садитесь к нам за стол, сейчас еще ребята подойдут. Петю помните? Как не помните? Белобрысый такой. Эй, официант! – он уже махал рукой парню в форменной одежде. – Сдвиньте там столы. Сейчас еще люди подойдут.

Мы пересаживались, а Носок что-то говорил, шутил и всем видом показывал, что очень доволен встречей.

– Это – Света, это – Аня, – Носов познакомил нас со спутницами. – Короче, слушай, мы вчера тоже в этом баре тусили! К Аньке начал какой-то хмырь приставать, назойливый такой. Мы с ребятами подошли разобраться, уже толкаться думали, а он охранник здесь, представляешь? Нормальным парнем оказался, кстати. Мы с ним потом посидели, выпили, – рассказывал Илья, передавая задорное настроение и собеседникам, а затем переключился на расспросы.

Когда несколько часов назад я пошел к Вадиму, то сделал это, в том числе и потому что не желал находиться в большой компании. Теперь же, слегка разгоряченный выпивкой, был навеселе – беседа ладилась, хоть мы и обсуждали довольно обыденные и незначительные темы.

– Слушай, Макар, – сказал Носок, когда мы обсудили последние новости от наших общих знакомых. – Мы вроде бы видимся часто, а я никак не могу вспомнить, кем ты работаешь? Ты же инженер по образованию.

– Почти, – улыбнулся я. – Айтишник.

– Программист что ли?

– Вроде того, – усмехнулся я. – Но не в том смысле, который вкладывают в это слово дамы бальзаковского возраста. Принтеры и ксероксы я не ремонтирую и IP-телевидение тоже не провожу.

– Понимаю, – вежливо улыбнулся Носок. Видимо, категория бальзаковских дам оказалась несколько шире. – А сейчас что?

– Работаю инженером на небольшом предприятии, поднимаю… В общем, завершаю небольшой проект. Если подвернется что-нибудь интересное, уйду. Если честно, там довольно тухло.

– Тухло?

– Совок.

– Карьеру не хочешь строить?

– Я не карьерист, ты знаешь. Вольные хлеба куда слаще.

– По профессии пошел, молодчина. Не то что я. Помню, ты всегда варился в тусовке со всякими веб-дизайнерами.

– Конечно. Я тут собаку съел, можно сказать. Уже с первых курсов подрабатывал по специальности. Но сейчас уже жалею, что выбрал эту профессию. В конце концов, быть айтишником стало уж слишком модно.

– Конкуренции боишься?

– Ну как сказать, – я улыбнулся, – все относительно. Скорее, я чувствую какую-то бессмысленность всего, что делаю. Это труд ради труда. Выживание, да и только. Впрочем, черт с ним.

– Ясно. К чему я это спрашиваю? У меня один человечек появился на горизонте, – Илья оценивающе посмотрел на меня. – С интересным проектом. Там тоже все крутится вокруг IT. Система для благотворительных организаций. Нужны профессио нальные разработчики. Может, тебе это было бы интересно.

– Звучит как-то сумбурно, – насторожился я. – Можно поподробнее?

– Пока что нет. Очень ненадежно все. Что будет дальше – не ясно, а я, как ты знаешь, слов на ветер бросать не люблю. Вопрос в другом, – Илья продолжал сверлить меня взглядом, всем видом показывая свою важность. Если бы я не знал степени изворотливости Носка, то подумал бы, что виной всему алкоголь. – Понадобится свой человек, который будет руководить разработкой, грамотно подберет команду. Человек, на которого можно положиться. Я тебя знаю лично. Знаю, что ты не из тех, кто будет за лишнюю копейку грызться, что с тобой всегда можно договориться… – Илья, пока я не знаю сути вопроса, ничего не могу сказать. Возможно, что я специалист вообще из другой области… – начал было я.

– Тебе не надо быть суперменом! – перебил Носок. – Надо понимать суть предмета и вариться в тусовке. Знакомые разработчики есть?

– Тьма.

– Важно ответственно отнестись и в целом разбираться в предмете. Насчет денег… Все по-черному, но на своей работе ты столько точно не получишь. Да и перспективы тут гораздо серьезнее, дальше можно будет выйти на крупные госконтракты. Повторюсь, пока все не ясно. Но если срастется, на тебя можно рассчитывать?

Я задумался. Я принципиально не желал делать что-то некачественное. С другой стороны, если область была бы и не моя, то уж точно смежная. Учитывая количество руководителей, вовсе не смыслящих в предмете, – не знаю, особенность ли это только России, но таких я повстречал достаточно, – моя кандидатура была явно не худшим вариантом. Не говоря уже о личных выгодах, которые я мог извлечь в сравнении с текущей работой.

– Ты можешь на меня рассчитывать, Илья, – произнес я.

Илья одобрительно кивнул в ответ и улыбнулся.

– Интересно, этот проект тебе в профсоюзе подкинули? – спросил я. Из-за неожиданности я не мог избавиться от ощущения подвоха.

– Я давно ушел из профсоюза, – Носок махнул рукой. – Прямиком оттуда перепрыгнул в партстроительство.

– Опять военно-патриотический кружок?

– Нет. Теперь я помощник депутата. Глянь, – из кармана Илья выудил небольшой значок с изображением серпа и молота и, презрительно ухмыляясь, бросил на стол. – Хочешь такой же? Мало ли куда я заберусь через годик-другой. – Спасибо, конечно, – ответил я, удивленно рассматривая значок. – Но от бабулек с крестом в одной руке и с портретом Сталина – в другой я держусь подальше. А то загрызут еще. Как в фильмах Ромеро, знаешь.

– А ты зря смеешься! Я таких на неделе раза по два точно вижу. Самые преданные наши агитаторы, между прочим. И молодежь тоже приходит. Вот я, например, – Носов расставил руки словно триумфатор и расхохотался.

Беспринципность Носка не была чем-то необычным. Именно это качество помогало молодому человеку, имеющему все задатки профессио нального коррупционера, карабкаться наверх. Конечный результат и польза от осуществленной деятельности не волновали его вовсе. Интерес Ильи ограничивался деньгами, которые можно добыть сегодня, и влиянием, чтобы получать эти деньги завтра. С возрастом такие неприятные черты характера проступали все более и более ярко, отталкивая и настораживая меня. Я всегда относился к подобному без энтузиазма. С другой стороны, эти качества и ореол успешности, умело создаваемый Носовым, многие люди если не уважали, то как минимум снисходительно принимали за устоявшуюся житейскую мудрость. Я решил тщательно изучить его предложение, когда оно поступит. Но, если возникнет самый ничтожный намек на обман, отказаться.

Пока же было не до того. К нам, наконец, подошла остальная часть компании. Кого-то я знал, кого-то – нет. Все были молоды, красивы, свободны и слегка пьяны.

– Друзья! – торжественно произнес Носок. – У меня есть тост. За удачу! Без всего можно прожить: без почки, без сердца, без мозгов! А удача… Без нее никак!

Мы чокнулись бокалами и начали опорожнять их. Время убегало, утекало сквозь пальцы. Быстрее пустела разве что наша посуда. Вадим, заворожив внимание окружающих, рассказывал забавную историю. Девушка из только что подошедших смотрела на меня газельими глазами и мило улыбалась. Я пододвинулся к ней и сказал какую-то банальность. Моя глупая шутка не заслуживала внимания, но девушка рассмеялась. Я понял, что у меня есть шансы и, повеселев еще больше, продолжил разговор.

II

Три недели пролетели незаметно. Прогулки по городу, посиделки с приятелями, концерт камерной музыки – на него я отправился в одиночку, никого не позвав за компанию – и горы, целые Гималаи рутины. Девушка, с которой мы познакомились в пабе, – ее звали Вера – оказалась милой, пусть и несколько ограниченной.

Вера была очень привлекательна. Длинные темные волосы струились по аккуратным, слегка загорелым плечам, ниспадали по лопаткам до изгиба ее безупречной талии. Стройные ноги с маленькими аккуратными стопами и упругими бедрами тихо, почти беззвучно ступали светлым весенним утром сперва по кухонному линолеуму, а затем по залитому солнцем паркету в сторону ванной. Бывало, что ее улыбка становилась искусственной и натянутой, но взгляд отличался притягательной непосредственностью, которая обычно присуща детям и людям наивным. Сначала я думал, что цвет ее глаз – ярко-голубой, но это оказались линзы. Вообще, Вера питала слабость к излишествам в косметике, особенно к накладным ресницам, что, впрочем, не портило ее привлекательного лица с правильными чертами и слегка вздернутым носиком. Когда она впервые разделась передо мной, я смог по достоинству оценить все задатки, дарованные Вере природой и отточенные спортом.

Куда хуже обстояло с общением. Она говорила об одежде и моде, о кафе и поездках – тех, в которые хочет отправиться или в которых уже побывала; она говорила о подругах и их парнях, о карьере – работала Вера менеджером по продажам – и начальстве, досаждающем излишней требовательностью; она говорила, говорила, говорила и очень часто просила ее сфотографировать. В ресторане, в парке, рядом с граффити, претендующем на оригинальность.

За одну нашу встречу я делал пару десятков фотографий. Напротив, те вещи, о которых рассказывал я, равно как и мои ценности, были ей непонятны. В крайнем случае Вера неловко хихикала, но было гораздо хуже, если она пускалась в длинные и бессвязные рассуждения, полные стереотипов, навешенных ярлыков и того жалкого мещанства, которое упорно норовит поставить свою мало чем примечательную особу в самый центр вселенной.

В конечном счете, не прошло и трех недель после нашего знакомства, как мы серьезно поругались. Я не испытывал жажды выставлять отношения напоказ, демонстрируя в соцсетях вычурный образ влюбленной пары; я не мог без пренебрежения относиться к обязательным «романтическим» атрибутам наших отношений; я вовсе не разделял ее мировоззрение и не был готов проводить с Верой каждую свободную минуту. Я не требовал от нее менять своих убеждений или привычек, но почему-то сам должен был это делать. В итоге полным трагизма голосом она заявила: «Ты делаешь меня несчастной!» По бархатной коже почти покатились слезы, но в этот раз артистизм ее подвел: Вера выдала неубедительное подобие всхлипа. После короткого и холодного выяснения отношений мы пару дней не общались. Я не тосковал.

Узнав об этом романе, затеянном от скуки, и видя, что я не страдаю, Вадим язвительно, но без злобы подтрунивал надо мной:

– Послушай, у меня есть рецепт для спасения твоего семейного очага. Женщины, как известно, любят ушами, – говорил он и, несмотря на мои попытки отмахнуться, продолжал. – Дорогая моя Вера! Ласковая, великолепная, неповторимая. Если бы я выучил все мертвые языки вдобавок ко всем живым, то даже этого не хватило бы, чтобы описать твою красоту и изящество. В твоих глазах горит целая вселенная, твою улыбку невозможно живописать словами. Это можно лишь прочувствовать, наслаждаться каждым мгновением нашей близости, как цветок наслаждается лучами восходящего солнца. Звук твоего голоса для меня, как глоток воды для изнывающего от жажды; губы твои несут величайшее наслаждение; в глазах твоих я вижу свое счастье. Остаться с тобой навсегда, жить с тобой, умереть с тобой и все это время заботиться о тебе и только о тебе – вот предел моих мечтаний. Неужели есть в этом мире что-то более значимое, чем ты? Слава или власть? Что значат эти слова? Я забываю их, когда вижу тебя. Ты – высшее богатство на этой планете. Высшее и единственное, – задумавшись, он усмехнулся. – Высшее и единственное, да. Пошло, глупо, в духе беллетристики столетней давности.

– Возвращайтесь в прошлое, док. Вы ошиблись: на дворе – апрель, а не октябрь. И где Марти Макфлай?

– Я подарю тебе цилиндр и вставлю эту цитату в свою книгу «Страдания юного Макара».

За мимолетным романом и ежедневной рутиной я почти позабыл о предложении Носка. И все же искушение стать руководителем интересного проекта не могло не задеть моего честолюбия. Потому, когда на экране телефона высветилось имя Ильи, я взял трубку, затаив дыхание, словно боясь спугнуть удачу.

– Дело выгорело! – заявил он слету, даже не поздоровавшись. – Но приступать надо поскорее. Ты же не передумал?

Обсуждение первостепенных деталей не отняло много времени, а остальное решили обговорить позже. Я предложил пикник на выходных, на что Илья сразу же согласился. – Отлично! – бодро сказал он. – Давай в субботу. Мы тоже планировали.

– А куда собрались?

– В Нижегородскую область.

– Почему не в Сибирь сразу? – удивился я.

– Я думал, ты уже знаешь, – ответил Носок. – Игорь Ваграмов вернулся.

– И давно? – для меня эта новость стала настоящей неожиданностью.

– Сегодня утром прибыл домой, в… Как там называется его город? В общем, в Москву пока не планирует – с родными давно не виделся. Но зовет отпраздновать свое триумфальное возвращение, так сказать!

– Он цел?

– Руки-ноги на месте, – сказал Носов. – За голову – другой разговор. Ты же знаешь, некоторым рвет башню.

– Не Игорю.

На том и порешили. Вадим согласился без колебаний – он тоже хорошо общался с Ваграмовым. Я искренне радовался, что мой приятель вернулся с Донбасса живым и здоровым. Дозвониться он до меня не смог, – недавно я сменил номер телефона – но написал в соцсети. Прошлой ночью Игорь уже был в Нижнем Новгороде.

* * *

Ехали мы на двух машинах, одну из которых вел убежденный трезвенник, а другую – Жора, приятель Ильи. Этот тоже не пил, но по другой причине: недавно он поймал белую горячку. Впрочем, я не верил, что его хватит надолго.

Приехали поздним утром. У самого берега Оки, среди полей и редколесий, располагался холм с березами, на котором нас уже ждали несколько девушек и ребят, в том числе и сам виновник торжества. Он стоял, прислонившись спиной к дереву, и переговаривался с друзьями. Темно-русые волосы, толком не отросшие после армии, стояли ежиком, топорщились. На носу – знакомая горбинка, напоминание о буйной юности. На лбу – небольшой шрам, новая метка, оставленная войной. Открытый взгляд голубых глаз, круглые щеки с ямочками, широкая добродушная улыбка: в его чертах присутствовала странная детскость, которую я не раз с удивлением встречал у людей бесстрашных и даже свирепых. В этом парне, моем ровеснике, я признал своего старого приятеля, Игоря Ваграмова.

– Ваграмов! – воскликнул я.

– Макар! – Игорь крепко пожал мою руку.

Ваграмов впечатлил меня почти сразу, при первой же встрече. Есть люди, будто озера: их глубокая натура скрывается под беспокойной, а порой и неказистой серой поверхностью. Игорь был именно таким. Едва ли он мог добиться успехов в торговле, где некогда пытал счастья. Вся наружность Ваграмова восставала против этой затеи: руки, которые он не всегда знал куда деть, подпрыгивающая походка школьника, легкая сутулость и голос, срывавшийся при попытке шутить, портя тем самым даже самую забавную историю. На собеседника он смотрел с внимательным любопытством, почти не моргая, так, как ребенок рассматривает в зоопарке слона или другое экзотическое животное. Меня это вовсе не раздражало – куда более противна снисходительность во взгляде тех, кто полон чувства мнимого превосходства, – но незнакомые люди воспринимали его персону, мягко говоря, с недоумением. К несчастью для Игоря, среди них оказывались и потенциальные покупатели.

– Так чем ты занимался до войны? – спрашивал Носок, раздувая огонь в мангале.

– Мы продавали стройматериалы. Лично у меня не задалось, – отвечал Ваграмов с улыбкой, будто насмехаясь над бесславным прошлым. – Сейчас подумываю вернуться в инженеры.

Мы познакомились, когда я только поступил в университет. Мест в общежитии не хватало, поэтому часть студентов, в том числе и меня, отправили на временное поселение в Мытищи, в помещения, принадлежавшие строительному вузу. Здесь жил и Ваграмов. Не было дня, чтобы из его комнаты не доносились рок-н-ролльные гимны – казалось, в одной из колонок спрятался Вудсток, а в другой – Гластонбери. Сошлись мы, как часто бывает в этом возрасте, на почве музыкальных вкусов. А еще на любви к оружию. Это влечение, однако, у нас отличалось. Игорь был практичен, доходя порой до занудства, его интересовал лишь результат и эффективность. Я же отдавал предпочтение эстетической стороне вопроса. Игорь интересовался характеристиками зенитно-ракетных комплексов и перспективами барражирующих боеприпасов, я наслаждался великолепием старинных штуцеров[7]. Он читал про войну в Афганистане, я поднимал античный эпос.

Игорь был веселым разгильдяем, выкидывавшим забавные глупости, за которые рисковал поплатиться отчислением. Но то была лишь одна сторона Игоря Ваграмова. Настоящим уважением я проникся после случая, о котором он предпочитал не вспоминать. Мы гуляли почти всю ночь и впятером, незадолго до рассвета, возвращались по домам. Мы шли через парк неподалеку от Марьиной Рощи, когда дорогу нам перегородила горстка кавказцев с ножами. Можно было и потолкаться, но холодное оружие в их руках поблескивало грозно и устрашающе. Закончиться все это могло плачевно, но Игорь подошел к тому из них, который первым достал нож и молча взялся за лезвие. Просто взялся. Кровь хлещет, а он смотрит в глаза и не отпускает. И, видимо, грабители увидели в его взгляде такую бездну, что решили не связываться. Как не связываются с безумцами или смертниками[8].

Ваграмов не мог долго сидеть на одном месте. Может, дело в его родителях: отец, военный, часто менял место жительства по долгу службы. В общем, Игорь вырос эдаким кочевником, готовым по первому свистку отправиться в дальнюю дорогу. А потому, зная беспокойную фигуру Ваграмова, я не верил, что он долго проработает в строительстве, куда пошел по окончании вуза. Так и вышло. Сперва он переметнулся в сферу продаж, но, поколесив по офисам застройщиков, впал в уныние, из которого, казалось, уже не видел выхода. Все изменила ситуация на Украине. Игорь почувствовал, что обязан быть на переднем крае исторической драмы. Чтобы уволиться и собрать вещи, хватило двух дней. И еще двух, чтобы оказаться в Севастополе. Когда Крым присоединился к России, Ваграмов испытал чувства близкие к эйфории – он был одним из тех, кто прикоснулся к колесу истории, делавшему очередной непредсказуемый поворот. Когда разгорелся Донбасс, Игорь, естественно, не задумывался. Уже в мае он оборонял Славянск.

– И как там было? – спросил Вадим.

– Ну как? – печально улыбнулся Ваграмов. – Как на войне.

Он не рассказывал о своем героизме, о том, как пули свистели у виска или как грозный враг вцепился в горстку отчаянных парней, окопавшихся у смерти под носом. Короче, не делал всего того, чем грешила пара моих знакомых, ездивших на войну лишь затем, чтобы сфотографироваться на фоне подбитых танков. Напротив, он ограничивался короткими рассказами, говорил прохладно и отстраненно, превращая войну в некое подобие оперной постановки, где умирают понарошку, где мастерство в исполнении очередной арии важнее, чем трагичная судьба героя, известная всем заранее.

– Это произошло неожиданно, в сумерках. Мы прорывались из Славянска, и так вышло, что отбились от своих, – говорил Ваграмов. – В какой-то момент из подлеска прямо на нас вышла вооруженная группа. Их раза в три больше, на чьей стороне – ясно, переговаривались на мове. Тогда один из наших: «Слава Украiнi!» – и они в ответ: «Героям слава!» Необстрелянные, видимо, какие-то новобранцы, добровольцы. Так и разошлись.

Такие истории не редкость. В чьей жизни было хоть немного риска, тот прекрасно знает, как фортуна подшучивает над нами, спасая из самых безнадежных ситуаций, или, наоборот, ввергая в опасность на пустом месте. Удача любит храбрых – правда на все времена.

– Разные люди встречались. Был один – Салют, кажется, позывной. Он тоже добровольцем приехал… – продолжал Игорь. – Наши позиции были рядом с вражескими. Метров двести, не больше. Перестрелка велась не очень активно, но Салют все равно вел себя безрассудно: часто показывался на открытой местности, еще и в полный рост, лез вперед, редко менял позиции… А тут смотрю – да он у у́кров почти под носом! И вдруг, представляешь, намотал белую тряпку на арматурину какую-то и пошел к ним. Наши оторопели: слишком отчаянно он дрался, чтобы сдаваться. А Салют, когда к украинцам вышел, бросил свой «флаг» и кричит им: «Стреляйте! Я сюда подыхать приехал!» А они – вот странное дело! – не стреляют. Салют снова: «Стреляйте!» Они не стреляют. Тогда он схватил оружие и давай палить! Даже ранил кого-то вроде. Так и убили его… Глупо и странно… Были и другие, которые приехали деньги делать. Например, ребята из Абхазии, которые липовыми паспортами занимались. Поддельные документы, дарственные, доверенности – ты знаешь, кое-кто уже в первые дни начал заботиться о дальнейшей легализации. Куда кривая судьбы выведет, верно? Так вот, у этих ребят профессио нальная командировка была, так сказать. Сами по себе хорошие парни, хоть во многом и не сходимся с ними. Мы до сих пор связь поддерживаем. А вообще, поначалу идейных много было. Да я и сам, вы знаете.

– Так ты за «Русский мир» воевать поехал? – спросил Вадим.

– Дело не просто в «Русском мире». Я устал бездействовать. В какой-то момент это стало невыносимым. На войне же хоть что-то, хоть какая-то борьба. Водоворот! Я устал быть статистом, понимаешь? – ответил Ваграмов с горячностью. – Наши знакомые устраиваются в салоны сотовой связи и унылые офисы, навязывают ненужные товары и занимаются бесполезной бюрократией. Какова их жизнь? Пятидневная рабочая неделя, видеоигры по вечерам и посиделки по пятницам; брак по залету, обсуждение знакомых и мелочные склоки на кухне; машина в кредит, ипотека на пятнадцать лет, попытки казаться лучше и глупая надежда на чудо.

– Мещанство и только! Понимаю…

– Именно! Я не могу так жить. Роботом, который безропотно смотрит, как кругом все растаскивают. Видит, как «Титаник» несет на айсберги, но ничего не может поделать, ведь пассажиры предпочитают танцевать и игнорировать надвигающийся крах. В конце концов, я заработаю шизофрению от осознания собственного бессилия. Война стала меньшим из зол.

– Какой ты пассионарий, Игорь! – проговорил подошедший Носок, не скрывая язвительности. – Когда ты доучивался в университете, а я домучивался в профсоюзе, ничто не выдавало будущего героя.

– Никакой я не герой… – Игорь не заметил насмешки.

– А я не про тебя, – парировал Носов и похлопал меня по плечу. – Я про Макара, с которым нам нужно перекинуться парой слов.

О чем мы говорили с Ильей, смысла упоминать нет. Большую часть времени он расспрашивал, каких людей я смогу привлечь, а в конце сообщил о некоем Ярославе Леонидовиче Матылькове, который мне позвонит, чтобы договориться о встрече. На том и порешили.

Тем временем голоса в стороне от нас становились все громче. Кажется, назревал жаркий спор. Упитанный и слегка высокомерный Жора поучительным тоном говорил Ваграмову:

– А ты что, самый честный? Везде воруют. Люди думающие что говорят? Приспосабливаться надо! Ты, Игорь, избавляйся от юношеского максимализма и начинай думать головой.

– Очень интересно! – Игорь уже не мог скрывать своего раздражения, глаза блестели и даже щеки слегка побагровели. – Надо приспосабливаться! Это к чему же? Приспосабливаться к предательству, приспосабливаться к унижению, уродству и собственному бессилию. Какая прекрасная житейская мудрость! Вы уже лет пятьдесят приспосабливаетесь – результат налицо. Жили под властью стариков, слушали их байки, а потом эти старики всех с потрохами и продали. Чем была политика властей в девяностые, если не геноцидом?! Миллионы смертей: в войнах и разборках, от наркотиков, от болезней, которые обнищавшие люди уже не могли вылечить. Но скажет ли об этом хоть одно должностное лицо? Нет! Может, наши многоуважаемые западники? Ни за что! Эти будут воспевать «свободу слова», при которой к политическим активистам приезжали братки в кожаных куртках. Будут рассказывать, как «немцев завалили трупами», но как страну заваливали трупами во имя демократических реформ, не вспомнят. Будут нудеть про быдло и рабский дух, но не скажут, кто сделал так, что огромная наша интеллигенция была поставлена перед выбором: нищета, помноженная на унижение, или эмиграция? Сколько вчерашних инженеров и врачей превратилось в нищих и бомжей? Зато остальные «приспособились»! Позволь спросить, когда нацисты стояли под Москвой, тоже надо было «приспособиться»?

– Не надо придумывать! То была совсем другая эпоха. Я же не про то. Сейчас многое поменялось, да и вообще… Меня нынешняя жизнь устраивает. Я за стабильность, за устойчивое развитие. А такие, как ты, только майданы устраивают и лодку раскачивают. Вот что вам на месте не сидится, объясни?

– Устраивает? А то, что у нас медицина деградирует, что вор на воре сидит да вором погоняет, что мы, кроме нефти и газа, почти ничего не производим, что наши элиты прячут львиную долю капиталов за границей – это тебя тоже устраивает? То, что мы были великой державой, а теперь мы ресурсный придаток вчерашних врагов – это тебя устраивает? Ты рассуждаешь сегодняшним днем, а о том, что будет завтра, даже подумать боишься! Это чистой воды трусость.

– Такого ты мнения, значит? – Жора немного опешил, но все же смерил Ваграмова презрительным взглядом.

– Да! И вот что я тебе скажу: трусов и подонков всегда будет больше. И если таким негодяям удается пролезать на хлебные места, это совсем не повод приспосабливаться!

И свое «надо приспосабливаться» можешь засунуть куда подальше! – возмущенно выпалил Игорь и в очередной раз сверкнул глазами.

– Да ради Бога! Бегай, борец за справедливость! Подохнешь под забором, и плевать всем будет на тебя и на твои принципы! Что ты прыгаешь? Что доказать хочешь? Все давно за тебя решено, все поделено. Как наверху решат, так и будет. Там люди поумнее тебя сидят, наверно. Не наивные мальчики с идейками о справедливости!

– Но этим людям плевать на тебя! Их интерес противоположен твоему. Да, они умные, чертовски умные и хитрые, но этот ум направлен лишь на то, чтобы тебя облапошивать. А если человек не готов бороться за свои убеждения, за свою свободу, за своих близких, то не человек он, а гумус, на котором другие произрастают!

– Послушай, Игорь. Скажу честно, потому что мы с тобой приятели. Были, по крайней мере, несколько лет назад, пока тебе крышу не сорвало со всякой свободой, родиной, Донбассом и так далее, – сказал Жора с нотками усталости в голосе. – Вот работает со мной парень в администрации, сидит тихо, не перечит старшим, учится, связями обрастает. Какое у него будущее? И какое у тебя? А ведь ты мог бы точно так же. Или другой пример. Егора помнишь? Продает стройматериалы, как ты до своей войнушки. Все хорошо, всем доволен. За машину банку недавно выплатил, с девочкой хотят пожениться, кредит на свадьбу взяли. С квартирой родители помогут, ипотека уже меньше. Семейное гнездышко будет, потом детишки. Разве плохо им? Все уже образумились, а тебе не сидится. Нет, хозяин – барин, я не папаша, но подумай! Может, пора повзрослеть?

– Сколько ты стоишь?

– Что? – не понял Жора.

– Сколько стоит твоя жизнь? Назови цену.

– То есть?..

– Назови цену, за которую ты продал бы собственную жизнь. Всего себя с потрохами. С убеждениями, с целями, с верой в какие-то идеалы. Сколько ты запросил бы за возможность распоряжаться собой почти как вещью?

– Что за дичь ты говоришь? Совсем поехал на войне? – усмехнулся Жора, покрутив пальцем у виска.

– Ты именно это мне и предлагаешь: продать свою жизнь и свободу. То, что мне дорого, что наполняет каждое мое утро смыслом. Ты предлагаешь мне продать Родину, за которую миллионы моих соотечественников отдали жизни, которой посвящали свой труд. Ты предлагаешь мне продать землю, оплаченную кровью и потом поколений, дело, на которое я сознательно бросил свою жизнь. А что предлагаешь взамен? Бетонную коробку многоэтажки, бессмысленную работу по поддержанию текущей беспросветности и вскармливание личинок на пару с самовлюбленной бабенкой, обладающей кругозором улитки. Извини меня, приятель, – слово «приятель» Ваграмов выговорил с особой язвительностью. – Как по мне, пусть даже смерть, но смерть достойная! Только бы не отвратительная жизнь крепостного крестьянина. Лучше подохнуть в крови с осколком в шее, чем жить в дерьме!

Споры Игоря и Жоры, ранее незначительные и прекратившиеся с отбытием первого на войну, возобновились с новой силой и в иной плоскости. Раньше я нередко говорил Игорю, что ему не хватает чувства такта и способности игнорировать чужое мнение, особенно когда расхождения принципиальны и таятся в глубинной сущности мировоззрения. Если уж на то пошло, что вообще можно объяснить человеку, который всю жизнь воспринимает как коммерческое предприятие и набивание очков в бессмысленной гонке по замкнутому кругу? Но сейчас я почувствовал, как сильно Ваграмов переменился, насколько тверд стал и уверен в своей позиции. Это чувствовалось повсеместно: в голосе и жестах, во взгляде и осанке.

– Извечная борьба бобра с ослом, – снисходительно произнес Носок, почти никогда не пытавшийся кого-то переубеждать, и удалился заговаривать зубы девушкам.

– И все же, почему ты вернулся, Игорь? – я подошел к Ваграмову. – Война в самом разгаре, как я понимаю. По телевизору вовсю горланят о грядущем наступлении.

– Больше верь ящику, – Игорь презрительно скривил губы. – Разброд и шатание – вот что такое сегодняшний Донбасс. Это совсем не то, что было в июне четырнадцатого, хотя прошло меньше года. Еще недавно обнадеженное подъемом, население теперь чувствует себя преданным. Деятельных и идейных людей насильно выдавливают, патриотам все сложнее противостоять организованным бандам, пустившим корни в верхах. Я уж не говорю о том, что наше государство открещивается от тех, кто за него сражается. «Русскому не привыкать. Тысячей больше, тысячей меньше» – так они привыкли думать. Просто вытирают о нас ноги.

– Наша пропаганда рисует другую картину. Сплоченное население, готовое драться до последнего патрона, мальчики, распятые в трусиках, гуманитарная помощь… И одновременно мирные инициативы где-то в Европе. Один Минск чего стоит! Ты не планируешь возвращаться?

– Видимо, нет, – Игорь закусил губу, немного помолчал и тихо добавил: – Я вообще-то не очень хотел приезжать сюда. В Донецке я был бы куда нужнее.

– Вынудили?

– Даже не спрашивай, – Игорь горько усмехнулся. – Давно выдавливают непримиримых командиров, ставящих наступательные цели, а теперь берутся за рыб помельче. Не верил сперва, а потом мне намекнули очень прозрачно, что я больше не нужен. Мавр сделал свое дело, как говорится. Это было две недели назад, и я послал их ко всем чертям. А спустя несколько дней меня внезапно начала подозревать во всех смертных грехах контрразведка. Чуть на подвал не отъехал. К границе, кстати, везли не одного. Компанию составляли ребята из лимоновских интербригад[9] – их тоже высылают в добровольно-принудительном порядке. Но это ерунда, мелочи жизни. Ходят слухи вокруг некоторых громких убийств, будто это уничтожают командиров, не желающих прогибаться под линию пораженчества. Конечно, прямых доказательств нет. Но после моей высылки я верю.

На какое-то время мы замолчали. Я не знал, что сказать. Когда картину, на которую ты смотришь издалека, описывает непосредственный участник событий, шаблоны рвутся и найти точку опоры становится еще сложнее. С одной стороны, ты видишь ситуацию как наблюдатель, а оттого более беспристрастен в оценках. С другой, очевидец знает подноготную, прочувствовал саму суть происходящего. Если же дело уходит в догадки и теории, все становится еще сложнее. – У нас, Макар, как в анекдоте: что ни делай – все равно автомат на выходе получается. Всегда война. А если нет, то войной закончится. Не одной, так другой… Покорным будешь – заставят, непокорным – сам пойдешь и других заставлять станешь. Из гражданской сознательности, так сказать… Россия на любой карте потому и красная, что куда ни плюнь – везде кровь пролита, что ни холм – то братская могила, что ни деревушка – поле битвы. И внутри у нас война идет, в самом сердце, жестокая и бесконечная. А кровь наша – только краска для карты, клюквенный сок… – Тебе тоскливо?

– Тоскливо.

– Что тебя держит на этом свете?

– Кроме убеждений? Не знаю.

– Зря ты поехал…

– Не зря!

– И все же.

– Считаешь, мне плохо оттого, что вина грызет? За тех, кто рядом погибал и кого я спасти не мог? Это вздор для кабинетных психологов! Да, жаль ребят, но какой толк сожалеть о мертвых, когда есть живые? Понимаешь, я просвета не вижу. Ничего хорошего нашу страну не ждет. Ни меня, ни тебя, никого. Только боль, нищета и разруха. И война.

– Блаженны нищие духом. Кому это невдомек.

– К черту такое блаженство! – воскликнул Игорь так, что все оглянулись. – Иногда я просто горю от жажды опасности. Мне кажется, что, соприкасаясь со смертью, я становлюсь более ценным здесь, в мире живых. Ценным для кого-то, ценным для самого себя. Хотя бы по той причине, что близость смерти заставляет осознать свою конечность и выглянуть за пределы обыденности. Смерть как бы говорит: «Твоя жизнь – это все что у тебя есть. Неужели ты хочешь потратить ее на бессмысленные зрелища и полный холодильник? Неужели в тебе нет ничего стоящего, что ты мог бы подарить этому миру?» И я думаю, что есть во мне что-то стоящее. И потому я борюсь. И сердце в такие минуты бьется чаще.

– Игорь, ты ушел от обывательского благополучия – и то, впрочем, доступного далеко не каждому – на войну. Я прекрасно понимаю почему. Общество предлагает пожертвовать настоящей жизнью ради заменителей жизни. Эрзац-любовь, эрзац-война, эрзац-Бог, эрзац-дружба. Пластмассовые отношения пластмассовых людей, проживающих одинаковые пластмассовые судьбы. Выставленные напоказ копии того, чего не существует. Образ совершенной семьи для тех, кто одурманен идеей гармоничных отношений. Образ идеальной работы для тех, кто еще верит в самореализацию. Подмена! Жевательная резинка со вкусом осознанно прожитой жизни. Я все это прекрасно понимаю! Я сам в этом живу, и, поверь, меня выворачивает от такого существования!

– Но живешь! И ты ничего не делаешь для того, чтобы это изменить.

– Это не так, Игорь. Просто я вижу, что ситуация не столь проста.

– Не оправдывайся.

– Я не оправдываюсь.

– Оправдываешься!

– Если ты так считаешь, – я примирительно улыбнулся. – Вернусь к мысли. На фоне всего поддельного и наносного война остается чем-то подлинным, изначальным. Я не спорю с этим, Игорь. Но давай взглянем на ситуацию более холодно, с позиций наших элит, которых ты справедливо недолюбливаешь. Чем для них является эта война? Разве это не паровой свисток, через который сбрасывается внутреннее давление? Разве это не способ утилизировать сознательную, пассионарную часть нации? Людей, которые чувствуют связь со своей историей и готовы с оружием в руках бороться за то, что они любят. Разве война – это не способ расколоть недовольных и отвлечь людей от проблем? Ты сам прекрасно знаешь, что государство закручивает гайки. Политики в нашей стране практически не осталось. Корпорации, олигархи и государство подмяли под себя экономику. Надзор усиливается с каждым часом. Куда легче грабить общество и ограничивать личность под вопли о карателях, пока активная часть нации втянута в бесперспективную войну! Для населения эта война – такой же спектакль, которым подменяют реальность!

– Многое ли пассионарии смогли изменить до того, как уехали воевать?

– Все нулевые они стояли костью в горле власти!

– Даже если так, Макар. Напомни, когда ты в последний раз участвовал в организации, например… я даже не знаю… да любого политического действия? В твоем понимании, конечно. Я не хочу скатываться в шаблоны типа участия в митинге.

На пару секунд я умолк. Игорь смотрел на меня испытующе, как будто даже с издевкой. Признаться, я политические действия не то что не организовывал – я даже не мог припомнить, чтобы просто участвовал в чем-то подобном. Впрочем, признавать поражение я не собирался и уже отчаянно искал аргументацию, но Игорь не дал мне собраться с мыслями:

– Нет, Макар. Дело не в каких-то надуманных стратегиях борьбы с Левиафаном. Дело в нас: не жизнь такая – мы такие. Ты пытаешься прожить так, чтобы тебя не обманули. А потому и не совершаешь необдуманных действий и отвергаешь искушение быть подлинным. Ты боишься, что будешь смешон. Что кто-то внутренний – а может и внешний – снисходительно поцокает языком и скажет с укором: «Ай-яй-яй, Макар, как ты мог быть настолько наивен?» Понимаешь, о чем я? Ты жалуешься на подмену, но сам патологически не готов поверить в то, что есть что-то настоящее. Ты толком ни во что не веришь. А без веры тебе не на что опереться. Ты можешь только высчитывать оптимальную траекторию, двигаясь к кем-то заданным целям. Чужим целям, Макар.

– Ну что ж, не всем быть пассионариями, как и не всем быть подлинными, – я сказал это назло, в глубине души понимая, что Игорь говорит мне ту правду, признать которую мне не хватало отваги. – И все же я верю, что можно сдержать неуемные аппетиты элит. А также их тягу к тотальному надзору, контролю и слежке за гражданами.

– Кто о чем, а вы все про режим, слежку и заговор рептилоидов, – беспардонно встрял Жора, до того вертевшийся где-то рядом. – А если не фантазировать, какие у вас к режиму могут быть претензии? Вы еще своим внукам будете рассказывать, как хорошо жили: «Тогда мы каждую неделю ходили по ресторанам и выставкам. А сейчас стою я в очереди за ножками Буша и понимаю, как был не прав, когда все хаял и обгаживал». А внуки вам и не поверят!

– Так вот к чему нас ведут? Хороши перспективы! – гоготнул Ваграмов. – Забыл добавить, что внуки не просто не поверят, а даже не поймут нас. Потому что будут говорить на пиджине из помеси таджикского и английского с редкими вкраплениями русских слов.

– Терпимее, Игорюша, терпимее! Все у нас хорошо будет. Начальству сверху виднее. У них все просчитано – там целые институты на это работают. На территории России формируется новая историческая общность, за которой будущее, – тон Жоры был тоном учителя, снисходительно объясняющего очевидные вещи. – Твои опасения мне понятны. Я тоже так думал, когда был подростком. А если без эмоций, то кто пойдет на стройку работать? Или на конвейер? В ЖКХ? Ты пойдешь? Или Макар оторвется от ноутбука?

– Ты пойдешь! Лично ты! – я не выдержал. – Оторвешь свою толстую задницу от перекладывания бумажек и вместо заискивания перед начальством будешь строить, водить, точить, паять. Дворы мести, на худой конец! И будешь ровно до тех пор, пока это все не автоматизируют.

Ваграмов громко рассмеялся, а Жора гневно вытаращил глаза. Кровь прилила к его рыхлой физиономии, тело напряглось, словно он хотел броситься на меня. Но я знал, что этот не рискнет. Я медленно, не отводя взгляда, отхлебнул пиво и произнес негромко, но тщательно выговаривая каждое слово:

– Знаешь, в чем проблема таких как ты, Жора? Вранье. Бесконечное вранье. Чтобы оправдаться перед самими собой за трусость и бездействие, вы окружили себя хлипкой грязцой лжи. И теперь в эту самую ложь поверили. Правильно! Так гораздо проще. Делать вид, что проблема – не проблема вовсе. Лишь объективная тенденция, с которой ничего нельзя поделать. А люди, которые приподнялись над обыденностью – столь же никчемны, как и вы. Ведомые жаждой денег, страхом или, может, зовом члена. Вы откопаете гаденькую мелочь в самой героической биографии, и на душе у вас сразу тепло, хорошо становится. Но делаете вы это с одной-единственной целью. Обмануть себя. Обмануть, чтобы не упасть с трона иллюзий, воздвигнутого гордыней. Не вылезать из болота духовной лености – вот ваша единственная цель.

– Макар, а ты сам-то что? Смотрю, не на баррикадах! И не в окопе! Ты тут жрешь шашлыки.

– А я тоже струсил. Просто мне это не мешает быть честным. Хотя бы с самим собой, – ответил я с горькой усмешкой и даже неожиданно для самого себя.

Жора, и без того обиженный на Ваграмова, теперь разозлился на нас обоих, скорчил недовольную мину, буркнул что-то себе под нос и пошел к Носку и Вадиму, чем-то рассмешивших девушек.

– No pasaran, фантазеры! – крикнул он нам оттуда и демонстративно хохотнул.

– Hemos pasado, жлобяра, – ответил я равнодушно.

Какое-то время мы с Игорем молча жевали шашлык. Точнее, жевал он. Я едва смотрел на куски мяса – казалось, будто не свинину и баранину пожарили на мангале, а человечину. Мясо солдат, погибших ни за что. Ладно, если бы в этом был смысл. Высший, как бы смешно это ни звучало, смысл. «Кто вернулся с войны? Ты или он, мать твою?!» – пронеслось в голове. Проклиная навязчивую мысль, я оставил свои попытки и присоединился к рассказывавшему что-то Вадиму.

– Человек, который живет западнее Урала и не видел городов Золотого кольца, не может называться русским. Потому что Россия – это Сибирь и Золотое кольцо.

– А как же Петербург? – спросил кто-то собеседников.

– Ну и Петербург.

– То есть колоссальный пласт западной культуры не сделал северную столицу менее русской?

– Наоборот! Как раз на европейском фоне и проявилась настоящая русскость, если можно так выразиться. Она не просто не растворилась в европейском стиле, а даже подчинила его себе, в очередной раз доказав приоритет внутреннего над внешним.

– Ну хорошо. А Москва?

– Нет, Москва – это так… Старая купеческая Москва погибла в процессе советских преобразований. А современная Москва – это вообще не Россия! Ведь что такое Россия? Нечто среднее между Азией и Европой? Не думаю. Скорее, она над обеими. Загадочный север, покрытый бескрайними полями и волшебными лесами, где гуляет вольный ветер и оживает сказка. Здесь слишком много контрастов!

Языческие капища сменяются Покровом на Нерли; Зимний дворец, окруженный гнездами старинных дворянских родов – сталинскими высотками и красной звездой над Кремлем. И пусть Кремль стоит посреди столицы! Он как последний мостик, в котором жива и идея Москвы, и идея России, противопоставленные друг другу во всех остальных местах нашей страны. И когда звезды Кремля погаснут, тогда две эти идеи, два злых духа – а дух истории всегда зол – окажутся друг напротив друга без прикрас, ничем не скованные и никому не обязанные. Потому что Россия – не Азия и не Европа. Россия – это Россия. А Москва – Азия, которая вдобавок пытается казаться Европой. Этим она напоминает аборигена, упрямо обматывающегося стеклянными бусами…

– А куда он поехал? – перебил я Вадима, указывая на отъезжающий автомобиль Жоры.

– Его подруга недавно звонила. Просила откуда-то забрать вечером, – ответила одна из присутствующих девушек. – Но она в Москве!

– Да.

– А мы под Нижним!

– Так еще день. Часа за четыре доберется.

– А как мы обратно поедем? – произнес я с досадой. Ясное дело, что оставшуюся машину приходилось уступить дамам, приехавшим с нами. До Жоры дозвониться нам, конечно же, не удалось.

– Я мог бы, но потом возвращаться… Да и выпил уже, – сказал кто-то из приятелей Ваграмова. Впрочем, все из нас выпили достаточно, кроме того убежденного трезвенника-водителя.

– Зато крепкая семья будет, надежная ячейка общества, гнездышко! С нужными людьми познакомится, связями обрастет в своей администрации. Глядишь, и карьеру построит! А ты не завидуй! – с усмешкой сказал мне Игорь. – А вообще, не думай, на электричке доедете до Нижнего. Оттуда – до Москвы.

На том и порешили, попытавшись оставшуюся часть дня провести в более приятном настроении, чем до того. Даже о войне не говорили, разве что подняли пару тостов за Ваграмова, вернувшегося живым и невредимым. А через прошлогоднюю траву, которую еще не успели пожечь подростки, пробивались первые зеленые ростки. Я в очередной раз осознал насколько люблю русскую природу, даже в это тоскливое время, когда под бесстрастным синим небом она просыпается, вяло и сонно перебирает свежим ветерком густые и темные лесные чащи, прикасается розовыми лучами весенних зорь к поверхности обнажившихся гладких озер; потом смеется звонкими ручейками над изорвавшимся нарядом – желтым, серым, коричневым, с вкраплениями грязного снега – и нашептывает проливными дождями жестокие и кровавые свои сказки.

– Хорошо, – говорил я несколькими часами позже, когда нас с Вадимом подвозили к станции. – С тем, что Россия – не Азия, я согласен. Но почему ты не чувствуешь ее частью Европы? Частью особой, самобытной, но все же Европой?

– Нет, Россия – это иное. Здесь – крупные формы, мелодии, отзывающиеся в бесконечности, необъятность и буря. Нам ближе духовые инструменты и низкие звуки, пластичность, обрывающаяся резким контрастом, кладущим начало уже совсем иной пластичности. “Тройка”[10] и «Песня Варлаама»[11]. Русская пустота в ее медитативной однообразности есть нечто величественное, грозное и гигантское. Чтобы жить здесь, надо либо вовсе ничего не иметь внутри, либо, напротив, обладать неким избыточным давлением, заполняющим собой весь мир. Быть либо зияющей бездной, либо разрывающейся Сверхновой – между ними, если вдуматься, не так уж много различий. Либо вакуумом, либо черной дырой. Нам нужны крайности, ибо полумеры здесь самоубийственны: взор, направленный в Вечность, не может моргать из-за соринки. Вся наша природа, суровая и величественная, природа угрюмого и упрямого Севера, восстает против европейской рациональности и заорганизованности, конечности и завершенности. В нашей культуре есть нечто иное, трансцендентное, нечто по ту сторону мысли. Здесь «не белы снеги», безрассудство, буйство и бунт[12]. Россия и Европа могут быть сестрами, но точно не единым целым.

III

В электричке не спали бомжи, не было голосистых теток, продающих щеточки для ванн, собранные по японским технологиям, и картофелечистки, разработанные самарскими военными, не пели барды и шансонье, да и вообще было мало людей – видимо, сказывалась удаленность от Москвы. За окном мелькали бескрайние русские леса – такие же, какие предстают перед нами в мистических древних притчах и волшебных детских сказках с иллюстрациями Билибина. – Билетики на проверку! – раздвинув двери, в вагон вошли контролеры, и Вадим недовольно поморщился. Предстоял дурацкий спор: банкомата рядом со станцией не оказалось, а наличных у нас, привыкших расплачиваться банковскими картами, почти не было.

– Так, что здесь? – к нам подошла полная женщина в форменном бордовом пальто, принадлежащая к той категории людей, чей возраст определить крайне сложно.

– Картой можно расплатиться? – спросил я.

– Какой еще картой? Хватит придумывать! – рядом с ней появился второй контролер, мужчина, судя по повадкам еще вчера отжимавший телефоны по подворотням. – Я вас каждый день здесь вижу! Или оплачиваем, или выходим на следующей!

Нет смысла вдаваться в подробности глупого спора. Женщина с каждой минутой впадала во все более буйную истерику и в конце концов попыталась вырвать телефон из рук моего друга. Наделенная жалкой властью, она обладала спесью азиатского деспота.

– Что за грабеж?! – холодно процедил Вадим и резко оттолкнул ее руку.

– Да как ты смеешь?! – взорвалась тетка, гневно потрясая двойным подбородком, а ее спутник принялся совершать странные нерешительные движения, уподобляясь деревянному солдату Урфина Джюса. – Я тебе в матери гожусь! Сейчас вызовем полицию!

Фрактальная сущность мира: еле заметные мелочи воспроизводятся на глобальном уровне. Потому неурядицы повседневности ввергают в мысли о непреходящем гораздо чаще, чем масштабные события, фасцинирующие с больших и малых экранов. Разумеется, в большей степени это касается нашей жалкой эпохи, спрятавшей великое за толстым слоем наносного: за инфошумом и грязью половинчатых интерпретаций. Вот я и рассматривал негодующую тетку, как рассматривает энтомолог какого-нибудь особенно жирного жука.

С грабителями все просто: есть две стороны и некий ресурс, которым хотят владеть обе. И налетчик, и его жертва опираются на чистое насилие, красочно представленное угрозами, от чего, в итоге, и зависит окончательный результат. Здесь господствует хаос и анархия, ведь никто не прикрывается буквой закона, Богом, интересами революции и контрреволюции. Чужим именем, в конце концов. Апеллировать к превосходящим силам станет только беспомощная и запуганная жертва, тем самым лишь обнажая свою уязвимость. Если грабитель решился, то явно после того, как вышел из-под моральной власти таких сил. А если нет, что он делает напротив жертвы? «Я буду звать на помощь!», «Полиция тебя вычислит!», «Да ты знаешь, чья я жена?!» – покажите мне тех, кого спасли подобные фразы. Ситуация «грабитель и жертва» как никакая иная приближается к охоте – в ней тоже присутствует элемент игры. Хищник, как и налетчик, берет лишь то, что ему нужно. Первый – пищу, второй – деньги. Природа так устроена, что хищник не может не убить, грабители же часто оставляют жертву в живых. Отсюда выросло священное право воинов старины: поживиться вражеским имуществом. Нередко это приводило к полному разграблению захваченных городов. «Vae victis» – услышали римляне от Бренна[13].

Несколько иначе обстоит дело с узаконенными и глубоко упорядоченными грабежами, которые ведутся представителями власти. Коренное отличие в том, что официальные лица, выгодно прикрывшиеся «интересами общества», всегда могут обратиться к превосходящей силе. Обычно к закону. Нередко к мафии. Упорядоченные грабежи не просто не порицаются, но являются важным и неотъемлемым элементом существования общества. Они прячутся под видом налогов, пошлин, поборов. Но покуда деньги есть производная от потраченного времени, платой за комфорт и безопасность остается непрожитая жизнь. Какой добрый человек не рад помочь нуждающимся? Но много ли найдется желающих оплачивать замок в Австрии какому-нибудь олигарху, генерал-лейтенанту или главе городской администрации, которые предпочтут остаться анонимными? Контролеры, с которыми у нас возник спор, были фундаментом пирамиды упорядоченного грабежа. Такими же, как коллекторы, гаишники, судебные приставы и вообще все онтологические менты. Их никто не заставлял выбирать эту дорогу. Они сами посчитали, что путь наименьшего сопротивления – лучший. Жизнь заставила? Да, но прежде они с такого качества жизнью смирились. Тому, что овец стали пускать на жаркое, а зубастых собак бросили на охрану всего безмозглого стада, предшествовал долгий процесс одомашнивания и дрессировки. Муштры, террора и закармливания.

Бестолковый спор не мог разрешиться в рамках нормальной логики. В итоге я и Вадим под истошные вопли истерички вышли на промежуточной станции, чтобы дождаться там следующей электрички в сторону города.

– Я жизнь прожила! Имей уважение! – долетело из закрывавшихся дверей поезда. Когда человек не чувствует за собой никаких иных достоинств, он апеллирует к возрасту.

Платформа, на которой мы оказались, была типичным полустанком, давно не ремонтировавшимся, забытым среди бескрайних полей и темных чащ. Асфальт, который когда-то покрывал бетонные блоки, давно раскрошился от вибрации, урны для мусора раскурочили неизвестные вандалы, перила безжалостно пожирала ржавчина. На холме рядом с полустанком расположилась небольшая деревушка в четыре двора. Лишь в одном из них кто-то жил – из окна лился тоскливый бледно-желтый свет, а за облупившимся забором надрывалась собака. Остальные дома превратились в покосившиеся развалины с заколоченными окнами. Кое-где даже провалилась крыша.

– Твою мать! – зло воскликнул Вадим, уже изучавший расписание.

– Когда ближайшая? – встревожился я.

– Завтра утром! – ответил он, и я выругался. – Мы в удивительном захолустье! Интернета нет, и даже сеть еле ловит.

Дом, в котором горел свет, принадлежал полуспившейся бабке, оставаться у которой не было никакого желания. Да и она не блистала гостеприимством, лишь указала направление, в котором находилось ближайшее поселение, и сказала, что там якобы еще ходят автобусы. Окончательно раздосадованные, мы двинулись в путь по полю, тонувшему в грязи, и жалели, что сейчас не лето, когда воздух, наполненный ароматом трав и цветов, с громким жужжанием разрезают шмели и стрекозы. Делать нечего: сама жизнь принуждала нас к разговорам на отвлеченные темы.

– Ты знаешь, Вадим, а ведь в юности я был, как и многие, эдаким квасным патриотом. Это насаждалось в семье, по телевизору, в школе и воспроизводилось в подростковых компаниях. В силу возраста я не замечал проблем и напевал лишь байки о том, что мы лучшие. Ничего по-настоящему патриотичного я не делал, разве что на пару субботников сходил.

– И то прогресс. Большая часть не в состоянии даже за собой убрать. Как ни выедешь на природу…

– Возможно. Но потом меня привлек либеральный флер. Не сказать, чтобы я во что-то тогда вникал. Скорее, был впечатлен их «открытостью» и «современностью», громкими заявлениями о свободе – понятии, в смысл которого я тогда и не вдумывался. В общем, меня приманила обертка. Но в какой-то момент я начал что-то осознавать, чувствовать в либерализме черную дыру, небрежно прикрытую глянцевым лоском…

– А, ты понял, что все не так хорошо и красиво, как пишут модные колумнисты, почувствовал сладковатую вонь разложения, исходящую от гламурных павлинов точно так же, как и от лицемерных «патриотов», – сказал Вадим. – Понял, что есть в жизни вещи куда менее эфемерные, чем невидимая рука рынка, и более важные, чем благосостояние?

– Да, и тогда мне в руки попали книги ультраправых мыслителей, гневных и бескомпромиссных. Дух нации, завоевательный порыв, метафизика войны – в нашу мелочную эпоху человеку требуется вера, способная позвать за собой. В итоге у меня был недолгий, но бурный роман с правыми идеями.

– А потом вы расстались. Твой внутренний нацист выпил цианистый калий, – Вадим улыбнулся.

– Именно. Я нашел нечто более интересное. Правая мысль в том виде, в котором я ее тогда увидел, все слишком упрощала. За деревьями леса не видела. Разве мигранты – причина проблемы, а не ее следствие? Разве корни ее не лежат в алчности элиты, массово способствующей переселению, чтобы не переплачивать местным? Или евреи, например… Я смотрел Кубрика, читал Бродского, слушал Гершвина, а все антисемиты, которых я знал, годились в пациенты дурдома, – сказал я.

– Я тоже в свое время интересовался правыми идеями, – задумчиво произнес Вадим. – Для многих юность – это время надежд и влечений. Я же всегда был пессимистом. Юность была для меня временем открытий, радость от которых быстро затмевалась чувством бесцельности и отрешенности. Ничто не терзало меня так сильно как изоляция от реального действия. Казалось, оно не так далеко – стоит лишь руку протянуть. Но университет был бегом на месте, работа обещала стать такой же. А я оставался человеком книги, человеком комнаты, в которую едва проникало полуденное солнце и которую я то ли боялся, то ли просто не хотел покинуть. В итоге я начал идеализировать реальное действие и вытекающие из него понятия – такие как братство, мужество, честь, враг, война… Правда, лишь затем, чтобы вновь разочароваться. Не в самих понятиях… Просто я ощутил господство циничной реальности над романтическими идеалами. Но я не жалуюсь, пессимистом быть хорошо: это означает принимать ответственность, жертвы, эпоху и смерть как данность и бороться – или хотя бы не выкидывать белый флаг – несмотря ни на что. Это означает оставаться верным самому себе.

– Если говорить про пессимизм как некую позу в отношении мира…

– Конечно! Я верю в себя. Как и многие мои знакомые, – к слову, не самые одаренные – я могу неплохо устроиться в нынешней системе, если это так важно. Но общий настрой… Представь, что ты видишь огромного кита, выбросившегося на берег, или который собирается выброситься на скалы, острые как клыки драконов или клювы орланов. Но ты лишь небольшая рыбешка, живущая в складках мощного тела, и знаешь, что твои попытки развернуть и спасти Левиафана обречены на неудачу. Куда выше вероятность, что он прибьет тебя плавником – по случайности или чтобы не докучал. Так я чувствую себя по отношению к этому миру: стране, цивилизации, да и всему человечеству. Так в двух словах можно описать мой пессимизм.

– Культура дает нам идеалы, которые невозможно воплотить в реальность, а в обмен требует отдать все: труд, время, всю жизнь целиком. Зовет ли она строить идеальное общество, обещает рай на небесах или говорит про индивидуальное счастье здесь, в этом мире, она требует, требует, требует и взамен дает гораздо меньше, чем мы привыкли ожидать. Но людям не нужно счастье, им нужна надежда, что когда-нибудь они это счастье обретут. В этом плане хитрейшей манипуляцией стала логика «позитивного мышления», мол, если настраивать себя на положительные эмоции и изображать счастливого человека, то обязательно добьешься успеха.

– Осознать такие вещи – первый шаг на пути к пессимизму. По крайней мере, так было у меня, – сказал Вадим и задумался. – Я по духу, наверное, анархист. Философия моего анархизма носит форму духовной практики и с рациональным никак не связана. А потому политических взглядов я придерживаюсь иных. Мой анархизм имеет отчасти мистическую природу, близкую, возможно, буддизму. Я не пытаюсь перенести это в область разумного или навязать кому-то. Мой анархизм имеет право существовать лишь как индивидуальная философия мироощущения, не претендующая на господство. Он не нуждается в логической завершенности, так как преследует совсем иную цель – это остров свободы среди абсолютной заорганизованности, он наполняет мое сердце спокойствием среди непредсказуемости окружающего мира. Вера без религии, вооруженный буддизм, деятельный пессимизм – эти словосочетания вскользь, но описывают мое мироощущение. К ним же можно добавить анархию, скрытую в дисциплине, и иерархию, таящуюся в хаосе, блуждание по сказочному Лесу, между Инь и Янь.

– Это вера?

– Нет, это мироощущение. Но если тебе угодно, можешь называть это верой. Главное – не религией.

– Наш мир – столкновение вполне ощутимых сил, но глуп тот, кто не признает такую силу за верой. Даже за верой одиночки. Но почему вооруженный буддизм?

– Потому что вера, табуирующая насилие, вера, не призывающая к действию, есть вера рабов. А история – грязная шлюха, которая признает только две валюты: кровь и пот.

На несколько минут мы замолчали. Обдумывая услышанное, я в очередной отметил про себя тягу Вадима к афористическому изложению мыслей и улыбнулся. Там, где исчезла вера и пафос, там утерян и человек, а его место заменили человекоподобные машины, автоматы по производству и удовлетворению потребностей.

– Кажется, мы говорили про политические пристрастия, – напомнил Вадим.

– Ах да! Я открыл для себя труды левых мыслителей, проникся материализмом и особой формой справедливости, которая сконцентрировала все свое внимание на экономическом равенстве. Я интересовался модернизацией и ее сложными отношениями с транснациональным капиталом. Тем, как развитые страны душили блокадами – а если надо, то интервенциями – любого, кто осмеливался протянуть руку к независимости. Но особенно меня увлекала классовая борьба как отражение сил еще более фундаментальных и вечных, неких онтологических полюсов, на которых и зиждется все историческое действие. Конечно, от разгрома в конце века левые так и не оправились – и рефлексию, и волю к действию вытеснил нездоровый интерес к доходам двухсот богатейших семейств. Но я всей душой полюбил Русскую революцию и возненавидел август двадцатого, когда красная волна, грозившая захлестнуть всю Европу, разбилась о берега Вислы и со стоном откатилась обратно, чтобы постепенно успокоиться и, в конечном счете, превратиться в брежневское болото. Эх, Вадим, в двадцатом веке русские под знаменем коммунизма могли стать для Европы и мира теми, кем стали арабы для исламского мира за тринадцать веков до того.

– То есть коммунистом ты не стал? – Вадим поднял бровь.

– А возможно ли сегодня быть коммунистом? Или фашистом? Навесить на себя красный ярлык, чтобы в зеркало любоваться – вот и весь радикализм. Сегодня каждый второй левак – Ленин, каждый третий – Троцкий, только ВКП не видно, одна болтовня на междусобойчиках. Нет, коммунизм – это не та идея, которая может покорить мое сердце. А идея должна покорять! Конечно, в критике слева достаточно правды. Вдобавок нарисован красивый идеал – мир, в котором не будет эксплуатации человека, в котором мне не надо будет никого унижать и самому унижаться.

– Мир без противоречий. Точнее, почти без противоречий. Это мечта красивая, но одновременно и ужасная. У двух трупов нет противоречий. Нечто живое уже в самой сути предполагает столкновение интересов.

– И все равно я неплохо отношусь к левым. Хотя стоит мне взглянуть на коммунистов, на их линию поведения: догмы и лозунги вековой давности, на их внутреннюю духовную буржуазность… Это не борцы, Вадим. Однозначно! Они живут где-то в прошлом, разоблачают на очередном клоунском пленуме оппортунизм бывших соратников и козни империалистов. И я сейчас говорю не об официальных коммунистах – этих даже в расчет не беру! Носок – вот типаж таких! – я слегка распалился. – Вместе с анархистами коммунисты ведут себя как подростки-косплееры. Порой кажется, что этим людям и правда плевать, в кого рядиться, – в большевиков или в героев манги – все одно! А потому их удел – политическая песочница и кучки сектантов в хвосте первомайской демонстрации.

– А чего ты ждешь? Что они будут устраивать покушения, как эсеры? Или экспроприировать с винтовками наперевес а-ля RAF[14]? Они – дети своих родителей-мещан, для которых аргументы «за» и «против» Советского Союза строятся вокруг потребительской корзины и социальных гарантий.

Для них весь коммунизм давно сжался до гарантированной жилплощади, а пресловутые яблони на Марсе способны вызвать лишь усмешку, – отстраненно заметил мой друг. – Советский Союз – при всем уважении к его достижениям – пришел к народам, населявшим наши обширные территории не столько с целью построения коммунистической утопии, сколько с цивилизаторской миссией. И лишь теперь, выбив из русской культуры то живое и яркое, что со страху или из подлого расчета было объявлено реакционным, мы пришли к пониманию, что благородный варвар, увлеченный хилиазмом и метафизикой, подходит для великих дел куда в большей степени, чем рационально организованный рабочий или советский бюрократ, эрзац-буржуа. Этим «здравомыслящим» людям противна даже идея некого Праздника, способного разорвать замкнутый круг рутинной бесцельности. И они готовы задавить любого, кто с этим не согласится, как нарушителя спокойствия, а затем громогласно заявить о победе коллектива над индивидом. И плевать им, в какие лозунги это будет завернуто.

– Лозунги, под которыми вчера осуществлялось освобождение, на следующий же день обосновывают закрепощение, – добавил я пессимистично. – И все же, советская власть дала нам самый важный, бесценный урок. Революция, искусственно ограничившая свои территориальные притязания, тут же становится жертвойновой власти, которая жестоко мстит своей непокорной матери-стихии.

– Чтобы воспользоваться этим уроком, нужно иметь определенный склад характера, рассматривать жизнь как утверждение некого высшего идеала и расточение своих сил во имя этого утверждения. Это набивший оскомину вопрос о герое и торгаше, о том, кто отдает и дарит и о том, кто берет, копит и потребляет. Думаю, ясно, что цивилизаторская миссия в том и состоит, чтобы замещать первых вторыми, и в нашей стране она снова набирает обороты. Вчера мещане толкались локтями в очереди к первому в России фастфуду, сегодня они пошли еще дальше и точно так же потребляют впечатления и эмоции. Чего они могут хотеть для России? Тоталитарной правовой системы, в которой каждое второе слово подпадает под харассмент, а каждое третье оскорбляет чьи-нибудь чувства? Но все это, по гамбургскому счету, лишь способ отгородиться от окружающего мира, опасного и безумного. Мира, в котором еще живы кипящие страсти и ледяная воля, в котором до сих пор встречаются и Медеи, и Кориоланы; мира, к которому еще можно быть причастным. Спасаясь от непредсказуемости, как от орды гуннов, мещане умоляют выстроить на костях столь ненавистной им личности Китайскую стену, которая, остается надеяться, будет не эффективнее линии Мажино, – Вадим презрительно хмыкнул. – Да взять хотя бы пресловутую школьную пошлость про диктатуру закона! Не диктатура лучших, не диктатура милосердия или хотя бы справедливости – диктатура абстрактных правил, регулирующих общежитие совершенно чужих друг другу, а оттого беззащитных перед любой мало-мальски организованной силой, инфантильных потребителей. Потому они и хотят, просто жаждут сделать эти правила всеобъемлющими, регулирующими каждый взгляд или жест, а впоследствии, быть может, и мысль. Не дай бог увидят свободного человека – удавятся!

На несколько секунд Вадим остановил свой монолог, вглядываясь куда-то в горизонт, словно надеялся разглядеть там удавившегося глобалиста, а затем продолжил, каждое слово будто не проговаривая, а презрительно выплевывая:

– Все в них пошло, мелочно, ничтожно! Взять хотя бы веру в то, что грамотно отрегулированный рынок способен дать толчок искусству. Что это, если не свидетельство духовной импотенции? Максимум, что может дать рынок – культурный продукт, пережевывание и обыгрывание всего того, что в свое время было постигнуто путем длительного и мучительного вглядывания в бездну. Нет, этим людям не объяснить, что корни Врубеля растут не из тщательно продуманного бизнес-плана! Но особенно им нравится мысль, что история с ее войнами и страданиями закончилась, а они – золотое поколение рантье, которому выпала честь снимать сливки с наследия тревожных и героических эпох, а еще убегать в выдуманные миры компьютерных игрушек и спорить насчет употребления феминативов.

– Потому либерализм – идеология, которая идеально подходит для подобных личностей. Они прекрасно понимают ее недостатки. Просто незачем принимать сторону проигравших, – а на русских они давным-давно поставили крест, – ведь можно безопасно критиковать из удобных кресел в модных кафе, чтобы однажды гордо въехать на белом коне, задешево купив репутацию правдорубов и ясновидцев. Конечно, есть и чистые теоретики, которые не желают видеть жизнь в ее многогранности и сложности. Им плевать, что «свободный» рынок и «равные» возможности оборачиваются финансовой диктатурой и гигантскими монополиями, а стартапы и малый бизнес оказываются наивными жертвами слепой конкуренции; плевать, что сказки о правах человека перечеркиваются пытками в Гуантанамо[15] и операциями спецслужб, а транснациональные структуры превратились в средство принуждения похлеще допотопного тоталитаризма! «Демократия» обрушивается на голову авиационными бомбами и отрядами морпехов! Но если единственный способ построить «демократию» – это шантаж, авиаудары и слежка в Интернете, то зачем такая демократия нужна?

– Один психолог утверждал, что заметная доля сумасшедших в точности воспроизводит верования и убеждения древности. Заблуждения, которые восемь-девять веков назад могли считаться прописными истинами. Не удивлюсь, если через сотню-другую лет похожая участь будет ждать и ряд политических течений. Впрочем, это уже случилось.

– В итоге здорового человека от безумца отличает лишь то, соответствуют ли его заблуждения духу времени. И пока нынешние левые все возлагают надежды на пролетариат…

– А как же прекариат, салариат, информалиат и еще десятки высосанных из пальца слоев, которые должны внезапно сделаться «революционными»? – ехидно вставил Вадим.

– … а правые на чудодейственные институты, Россия все больше напоминает спелое яблоко, повисшее у самой земли. С Запада, с Востока, с Юга – отовсюду тянутся загребущие лапы, а мы, разрозненные и погруженные каждый в свой личный интерес, привыкли терпеть и уступать, предаваться исторической рефлексии и упиваться безысходностью.

– Черт! – Вадим по колено провалился в грязь. – Как же нас так угораздило?!

Я меланхолично посмотрел на чахлое деревце, одиноко росшее посреди поля, как и мы, попавшее сюда будто по случайности. Подумалось, что чувство безысходности подобно некой мистической субстанции, еще до начала истории разлитой по нашим пространствам лишь затем, чтобы каждой прогалиной на грязном снегу искушать нас заглядывать в зияющие бездны.

– И правда, – произнес я хмуро, помогая другу вылезти. – Как нас угораздило? И куда мы идем?

– Либо в Небытие, либо к Вечности – третьего не дано.

Дорога впереди все виляла и виляла между рощицами, но ни шума шоссе, ни каких-либо признаков поселения поблизости наблюдать не приходилось. Меж тем солнце почти село, а бродить наугад по неизвестной местности почти в абсолютной темноте у нас не было никакого желания. Омрачала и без того незавидное положение возникшая на горизонте туча, которая стремительно двигалась в нашу сторону, не предвещая ничего хорошего. Легкая одежда и отсутствие зонтов как нельзя кстати подходили для промозглого апрельского дождя, который мог пройти за двадцать минут, а мог затянуться и на несколько суток. Листья на деревьях толком еще не распустились, и укрыться под ними от ливня было почти невозможно. Я принялся выискивать взглядом темно-зеленые массивы хвойного леса.

– Русские должны пересобраться, понимаешь? – воодушевленно воскликнул Вадим, и я понял, что наше положение перестало его интересовать. Мой друг загорелся какой-то мыслью. – Мы должны пройти через точку сингулярности, системно трансформироваться. В новой ситуации старые действия будут приводить к иным результатам. Банальный пример. Пытаются разработать какой-нибудь новый танк. Сроки вырастают втрое, бюджет – вчетверо, деньги разворовываются, а на выходе – дюжина прототипов, да и те недоработаны. Или подчиняют новую территорию, а издержки выше выгод. Нужно, чтобы сами основы системы качественно трансформировались.

– И что же станет такой точкой? – спросил я без энтузиазма.

– Кризис. Сильный внешний импульс. Возможно, большая война. Хорошо, если хватит внешней заварушки. Но я думаю, что не обойдется без череды революций, переворотов и гражданской войны.

– История подогреет наш котел с водой, а на выходе получится паровой двигатель?

– Мы должны совершить фазовый переход. Сейчас мы похожи на жидкость, на странную мутную жижу, которую постепенно сковывает лед равнодушия, дряблости и бессилия. Мы проваливаемся в сон вместе с западным миром, позволяем связать себя ненужными обязательствами. А мы должны стать чем-то газообразным. Даже так: мы должны стать плазмой! Но в нынешнем обществе нет сил для такого перехода. Потому нужно инициирующее событие, которое высвободит энергию нации. Альтернатива – увядание и разложение.

– Это чертовски наивно. Я допускаю некую смуту в обозримом будущем, но гражданская война нас погубит. Это как прыгнуть в пекло, чтобы обрести молодость, – ответил я, а Вадим снисходительно покачал головой. – Раз ты не согласен, ответь. Старообрядцы сжигали себя и верили, что в огненном срубе мученики не сгорают, а превращаются в сладкие румяные караваи, которые попадают к самому Господу на всепречудную трапезу. Их самосожжения тоже были точками сингулярности?

– В некотором смысле. Откуда знать, в конце концов? Более того, и нам с тобой не мешало бы прыгнуть в пекло, чтобы преобразиться и перейти в некое новое состояние. Есть «через тернии – к звездам». Нам же лучше «из маргиналов – в генералы». Иначе я буду до пенсии строчить статейки, а ты – код. Может, в тимлиды выбьешься, – последнее Вадим произнес язвительно.

– В конце концов, что делать с демографией? Из-за войн и революций в прошлом веке мы лишились возможности стать по-настоящему большой нацией. Сейчас население сокращается. Война – тем более, гражданская – добьет русских окончательно.

– Ты не понимаешь. Кризис станет нашей точкой бифуркации! Мы или скатимся в полный хаос и будем разорваны на куски, или воспрянем в совершенно новом обличии. А демография – мелочь и решается по щелчку пальца. Была бы воля! – И как же, позволь поинтересоваться? – тут уж я не сдержался и усмехнулся.

– Очень просто! – Вадим проигнорировал скепсис. – Для начала следует официально обвинить режим, установившийся в семнадцатом – на край, в девяносто первом – году, в геноциде русских. Потом надо закрепить право погибших по воле преступных действий власти на вторую жизнь. Воскрешение отцов – долг сыновей. Как у Федорова[16], помнишь? Затем эксгумируем и, кого сможем, клонируем. Конечно, в первую очередь нужно концентрироваться на выдающихся личностях: героях войны, ученых, талантливых организаторах. Клонируем миллионов сто-сто пятьдесят и дело в шляпе! Добавь сюда автоматизацию многих сфер жизни.

– Ты слишком часто смотришь Курехина. Скоро до белых марокканских карликов дойдешь.

– А ты боишься мыслить радикально! Стискиваешь себя рамками, которые заданы в прошлом, а теперь поддерживаются трусами и неудачниками.

– Какова итоговая цель всего этого?

– Господство!

– Господство ради чего? Ради построения очередного рая на земле? Тогда чем тебе не нравятся коммунизм или демократия?

– Я не отвечу так сразу, – проговорил Вадим после мгновения молчания. – Но если этого ответа не будет, то Россия – или то, что от нее останется – будет обречена лавировать между другими центрами силы, по-лакейски обслуживать их интересы и прозябать. Веками прозябать, мечтая о возрождении.

Тем временем, туча приближалась. Мы замолчали, и я использовал возникшую паузу, чтобы прекратить бесплодный спор. Следовало искать укрытие, а не предаваться словоблудию.

– Видишь? – я указал рукой налево, в сторону рощицы на небольшом холме. – Если пойдем быстро, минут за пять доберемся.

– Хочешь ночевать под елкой? Мы там утонем. Давай пробежимся по дороге. Минут пятнадцать бегом, а потом, глядишь, и на поселок выйдем…

– Мы не знаем, сколько еще идти. Зато рощица на холме, и оттуда обзор есть, – на горизонте сверкнула молния и раздались глухие раскаты грома, как будто кто-то бил палкой по огромному чану с водой. – В чистом поле под грозой побежишь?

– Риски минимизируешь? – Вадим усмехнулся и оценивающе поглядел на объект моего предложения. – Но если увидим с холма деревеньку, то со всех ног туда.

Посреди позднеапрельского пейзажа мы, бегущие трусцой по грязи и коврам пожухлой прошлогодней травы, безнадежно сопротивляющейся молодым побегам, выглядели чуждо и, наверное, нелепо. А сзади огромным тарантулом ползли черно-синие тучи, грозно гремя, плюясь во все стороны молниями, перекатываясь и становясь все более устрашающими по мере своего приближения.

Если смотреть на подобные картины взглядом непосредственного участника событий, особенно если его опыт исчерпывается будничной цикличностью внутри городских инкубаторов, то часто они кажутся устрашающими и даже жутковатыми. Если рассматривать их с высоты птичьего полета, то, напротив, выглядят ничтожными и не заслуживающими внимания. Подумаешь, два человека бегут где-то в полях, желая скрыться под деревьями от грозы. Разве это тяжкое испытание, которое можно сравнить с невзгодами людей, прошедших, например, артобстрелы и голод блокадного Ленинграда? Разумеется, нет. Но даже такие вещи способны дать нам материал к пониманию отчуждения, тонкой, но очень плотной пленки, которая натянута между мной и тобой, между мной и миром, между тобой и миром. Эмоциональная депривация, которая спасет нас от многочисленных раздражителей, но лопается мыльным пузырем, едва речь зайдет о нас самих.

Но коли разговор коснулся артобстрелов, ими же и продолжим. Как выглядит война для рядового участника? Солдат чувствует боль, голод, страх и дыхание смерти, бьющее в лицо смрадом гниющих тел. А кабинетные бойцы видят на картах точки и флажки, крестики и квадратики, каждый из которых говорит о скоплении сотен таких солдат, трудах тысяч людей, которые занимаются фортификацией, подвозят под обстрелом противника боеприпасы и провиант, ремонтируют бронетехнику. Так небожители росчерком пера во время новогодней пьянки отправляют бойцов штурмовать Грозный. А потом идут в баньку хлестать березовым веником свои потные жирные ляжки.

Оттого особый дар – уметь смотреть на жизнь под углом. Видеть за ежедневными тяготами и невзгодами то, ради чего стоит жить, ради чего стоит просыпаться каждое утро и что даже в самые темные дни дает тебе луч света и веру в правильность действий. Видеть за списками ничего не значащих для тебя имен живых людей; за сухими фразами и цифрами отчетов – чей-то труд, достижения, неудачи, ошибки, объединенные борьбой, усилиями и волей к поставленной цели. Без этого дара жизнь превращается либо в пытку, либо в бравадный марш слепой безответственности.

Оттого мы, кому грозила перспектива провести холодную ночь в сырости под открытым небом, старались абстрагироваться от проблем, на бегу обменивались шутками и, несмотря на усталость, не теряли присутствия духа. Наконец, оказавшись под огромными, широко раскинувшими свои лапы елями, смогли отдышаться, и пока последние лучи заходящего солнца давали такую возможность, окинули взглядом местность.

– Ничего обнадеживающего, – сказал Вадим, переводя дух.

С одной стороны от нас виднелся внушительных размеров лес, с другой тянулся привычный пейзаж из полей с вкраплениями зарослей березы, ольхи и ельника, а между ними извивалась змеей дорога, по которой мы плелись последние полтора часа, причем даже не было ясно, в какую сторону в конечном счете она выведет. Наконец, с третьей стороны, вдалеке стояли красно-белые гиганты высоковольтных линий, отделенные от нас разлившейся рекой. Идя вдоль проводов, мы почти гарантировано вышли бы к городу, но водную преграду преодолевать пришлось бы вплавь.

Солнце село, и хотя небо еще синело над нашими головами, сумеречные пейзажи делались все менее и менее различимыми для глаза. Вдобавок сюда стремительно приближалась темно-серая стена дождя, напоминавшая скорее слоистую и пульсирующую мглу – настолько плотной она была. Наверное, нам так и пришлось бы заночевать посреди поля, но откуда-то из-за деревьев мы услышали странные звуки. Кто-то громко спорил. Конечно, нам могло лишь показаться, но порывы усилившегося ветра не давали возможности вслушаться, а потому, пробираясь сквозь ветки кустарника, мы двинулись туда, откуда слышались голоса.

Не прошло и двух минут, как из сумрака показался силуэт здания. Оно стояло в одиночестве на краю рощи, а своими очертаниями напоминало монашеский скит. Из единственного видного нам окна лился слабый желто-розовый свет, явно не электрический, как будто внутри кто-то жег камин или костер. Я подошел к двери, высокой и на вид тяжеловесной, и постучал.

Человеку, жившему в России на рубеже тысячелетий, понятны те опасения, которые поначалу закрались в наши души. Точнее, они понятны горожанину, не привыкшему высовывать нос за пределы своего узкого круга общения: семьи, друзей, работы. Тому, кто, включая вечером телевизор, смотрит криминальную сводку и на следующий день выходит уверенным, будто маньяки и ████████ только и ждут, чтобы зарезать его в лесу и ███████ в метро. Нет, дорогой мой друг. Куда выше вероятность того, что ты умрешь в автокатастрофе.

Зная, как журналисты любят смаковать шокирующие подробности, несложно представить картину мира, которая складывается у обывателя, не желающего покидать уютную зону комфорта, ограниченную офисом, домом и продуманным туристическим маршрутом. И это при том, что современное человечество пребывает в самой безопасной из когда-либо наступавших эпох. Впрочем, необычность ситуации и нам внушала опасения: что за люди обустроились в глуши, и с какой целью?

Раздались шаги, грохнул тяжелый засов, и в щели слегка приоткрывшейся двери показалось лицо.

– Так-так-так. И кто это у нас тут? – произнес мужчина, слегка растягивая слова.

– Здравствуйте. Мы с другом заблудились в ваших краях. И, как назло, гроза, – будто в подтверждение моих слов сверкнула молния, и раздался удар грома. – Пустите переждать?

– Вас двое? – услышав грохот, он довольно улыбнулся.

– Да.

– Ладно, заходите, – дверь открылась, и мне представилась возможность разглядеть собеседника.

На вид ему было далеко за семьдесят. Лоб разрезали морщины, половины зубов не было, кожа под левой бровью свисала вниз, почти закрывая глаз, и делала лицо подчеркнуто несимметричным. В целом старик выглядел сурово, но по-своему добродушно. Приглядевшись, я понял, что он напоминает мне Циолковского – тот же мощный лоб, седые зачесанные назад волосы, обнажающие залысины. Только глаза его, небесно-голубого, почти василькового цвета, блестели как-то уж слишком воодушевленно, свидетельствуя о сильном нервном возбуждении. Дополняла образ роскошная борода – главное украшение старика, – наполовину седая и доросшая почти до пояса. Она была настолько пышной, что я бы не удивился, увидев в таких зарослях гнездо маленькой лесной птички.

Одежда мужчины была скудна и заметно поношена. С него свисал потертый армейский бушлат, не по фигуре и явно большеватый, и когда старик не придерживал рукава, то руки его становились похожи на крылья. Под верхней одеждой скрывалась белая застиранная толстовка и синие с заплатами спортивные штаны, заправленные в берцы.

Едва за нами захлопнулась дверь, как грянул ливень, затарахтев сотнями маленьких снарядов по крыше и стенам скита. Природа бранилась и бушевала, сопровождая свою истерику грозными раскатами грома.

Помещение, внутри которого мы оказались, представляло собой апофеоз аскетизма и неприхотливости. Бетонный пол, не покрытый ничем, кроме трещин, и стены, оскалившиеся голым кирпичом. Само здание было разделено на две части, проходу между которыми не мешали такие излишества, как двери. Одно из помещений тонуло во мраке. Там же, где находились мы, лишь табуретка, видавший виды матрас, примус и три свечи, огонь от которых и освещал скромное пристанище старика, говорили о том, что здесь живет человек.

Хозяин обители жестом предложил нам сесть на матрас, а сам устроился на табуретке, судя по всему, сделанной им же самим. Затем он достал из темного угла дымящийся казанок, и мы тут же почувствовали запах свежесваренной гречневой каши. От предложения поужинать мы скромно отказались.

– Вы так и не представились, – сказал старик и продолжил трапезу, от которой отвлекся из-за нашего прихода. Он набивал рот здоровенной деревянной ложкой, больше походившей на половник.

– Я – Макар, это мой друг Вадим. А вас как величать?

– Иван, – ответил он и посмотрел на нас оценивающе. – Иван Евфимиевич.

– Приятно познакомиться, – кивнул Вадим.

– Как это вас занесло в такую глушь? Сразу видно – не местные. Михаил ничего не говорил о гостях.

– Сошли не на той станции с последней электрички, отправились искать поселение, – сказал Вадим. – И заплутали.

Старик взглянул на Вадима пристально и ухмыльнулся. Я прямо почувствовал, как мой друг взбесился – в усмешке хозяина проскользнуло не совсем понятное презрение. Виду Вадим при этом не подал и продолжил беседу:

– А вы что делаете в этих краях? Как я понимаю, никаких поселений рядом нет?

– Если не считать заставы, где вы сошли, то ближайшее селение – в семи часах ходьбы… Надо переправиться через реку, а до ближайшего парома – как до Царьграда. Да и старик-паромщик не шибко сговорчив. Хотя на тот берег, говорят, за звонкую монету подвозит. Впрочем, есть тут еще один городок, но путь к нему идет через лес. А тропки там ой какие вихлястые! Не зная мест, опять заплутаете. А если и выйдете, в городок тот все равно не попадете.

– Почему?

– Затонул он, причем давно уж. На дне озера теперича. Вообще, если хотите добраться домой без последствий, то двигайтесь обратно на станцию, – старик отхлебнул чаю и озорно прищурился. – С другой стороны, раз вы здесь, то, быть может, нарочно ищете, где сбиться с пути?

Мы были слегка обескуражены и на вопрос ответили молчанием. Тем временем старик доел последнюю ложку своей каши и степенно поправил воротник бушлата. Потом пошарил по карманам, нашел наконец, что нужно – аккуратно сложенную бумагу. Оторвал кусочек. Затем извлек пачку табака, немного отсыпал на оторванный листок и с монотонностью станка принялся за производство самокрутки.

– А что это за место? – решился нарушить тишину Вадим.

– До революции тут церковь была. Хотя как церковь – видите просторную залу? Здешним людом она сионской горницей звалась. Соберутся, бывало, человек сто и радеют, себя не щадя. Марию зовут, Марфу гонят, – хихикнул старик. – В Гражданскую тут сидели красные, заведовали продразверсткой и прочей дьявольщиной. Здесь ведь стояла деревня, причем с буйным таким, драчливым народцем. Потом, ясное дело, беднота поехала город покорять, а кулаки – степь. Во время войны, хоть немцы сюда и не дошли, в здании располагался какой-то второстепенный командный пункт, а после оно перешло снабженцам, приписанным к воинской части. Складировали тут всякую мишуру в духе первомайских вывесок. Если бы вы отправились дальше той проселочной дорогой, то вышли бы как раз на остатки стрельбища, а потом и на заброшенные казармы, но не там свернули… В восьмидесятых здесь планировалось поставить радары – якобы очень удачное место на пригорке, второе здание даже снесли… Остатки фундамента до сих пор различимы. Но потом все забросили, а часть расформировали… Короче говоря, богатая история у этого здания.

– Ого… – я слушал, удивленный глубокими познаниями в столь незначительном предмете. – А вы откуда знаете?

– Я вырос в этих краях. Затем уехал в Москву. Теперь я снова здесь, вернулся сюда с Михаилом исполнять свое предназначение, – Иван Евфимович отвел глаза к потолку и задумался.

– Интересная у вас жизнь была, наверное, – во мне взыграло любопытство. – Сейчас вся провинция, наоборот, в Москву едет. Зарплаты, пенсии, карьера, удовольствия – все там. Но по вам видно, что к таким вещам вы отродясь не склонны.

– Отродясь? Вопрос спорный. Был в моей жизни поворотный момент, до которого все шло просто и как-то скудоумно. С детства я любил мастерить всякие штуки, вот и отучился в одном известном училище на инженера. По распределению пошел на завод – там же, в Москве, – а вскорости и женился. Квартиру мы получили как молодая семья. Любовь прошла, конечно, но зато дитяток родили, дочку и сыночка. Зажили.

– И что же стряслось? – я ожидал, что случится нежданная беда: погибнет жена или разобьет неизлечимой болезнью детей.

– А ничего! Веришь ли, нет ли, а сам не знаю. Долго я жил как в бреду, зверем полоумным. Хоть и с удобствами жил. Из норы своей – на завод, оттуда – за детьми. Потом снова в нору. Раз в год – на курорт, в пятницу – к коллегам на чай, в субботу – с приятелями в рюмочную. Все как у людей, в общем. И как-то вдруг я понял, что все в жизни неспроста! Все, понимаешь? До того я воспринимал мир по кусочку, видел никак не связанные фрагменты, которые не складывались воедино. А тут почувствовал, что мир – он неделим, все взаимосвязано, и я – часть этого всего, часть, которая принимает участие в великой вселенской борьбе.

В борьбе непознаваемых нашим умишком, неисчислимых сил, поле битвы которых – весь мир: и черная дыра Космоса, и наши бренные тела, и бессмертные наши души.

Старик замер, и морщины на его одухотворенном лице проступили отчетливее, а лоб собрался в складки, свидетельствуя о внутреннем напряжении. Кажется, он вспоминал дни былой молодости, пытался оживить ту часть своей натуры, о которой давным-давно позабыл. Собравшись с мыслями, Иван Евфимиевич продолжил:

– Началось все, кажется, с того, что друга моего, физика, но больше лирика и известного в узких кругах поэта, стали в дурдом таскать. Что-то он о власти сатирическое написал – ныне уж и не вспомнит никто. Я, выросший на идеалах товарищества и революционной романтики, был очень удивлен, когда все знакомцы наши начали от него отворачиваться и отгораживаться. Доходило до того, что, издали завидев, перебегали на другую сторону улицы! «Как же так, товарища сдаете?» – спрашивал я по наивности, но им куда важнее было устроить детей по блату или получить очередную путевку. Это не жизнь и не здоровье – таким не рискуют. И я как-то неожиданно понял все свое безобразное одиночество, трусость и убожество в своей этой квартире с удобствами. И с тех пор существовать, как существовал раньше, становилось все труднее и труднее. Я приходил на завод и видел там огромную пасть, которая пережевывает рабочих, похрустывая костьми. Шел в школу за дочкой и видел фабрику по штампованию рабов с клеймом Антихриста на лбу. Говорил со знакомыми и чувствовал, что все их помыслы направлены на служение мамоне, ради мамоны они поедают своих же собратьев. А город подо мной урчал, шипел и каждый день жрал мою бессмертную душу. Я чуял вонь из антихристовой пасти и увядал, увядал, увядал, как цветок. К тому моменту от лирика отстали – в Америку решили вытурить. Он и меня с собой звал, но что я, дурень, что ли? Антихрист повсюду один, хоть и под разными масками прячется. А там он еще коварнее, хитрее, изворотливее, чем тут.

– Значит, друг ваш уехал?

– Уехал, но пожил там недолго – повесился со злости, на хрен никому ненужный советский поэт. А я впал в тоску, жуткую и беспробудную. Одно было утешение – в книгах, которые доставал из-под полы. В состоянии такой нечеловечьей тоски сидел я однажды на кухне. Пришла жена – одна из немногих, к кому я еще питал привязанность. А мы, надо сказать, тогда уже несколько месяцев стояли в очереди за холодильником и каждый божий день должны были отмечаться в особом списке. Такой каждодневный сатанинский марафон, очередь на поклон Антихристу. А я уже не мог так – не пошел, пропустил очередь. В общем, закричала жена, взбеленилась, так разошлась, что выставила меня из квартиры. «Без холодильника не возвращайся!» – говорит. Ну я возвращаться и не стал, – и старик по-ребячески усмехнулся.

– И куда же вы отправились? – спросил я удивленно.

– А в пошехонские леса – вот куда! Крестился я дождевой водой в болотине и ушел бродить по кушарам да гатям. В тех местах я лет десять скитался, не меньше. А потом всю Русь от Украины до Камчатки исходил. И не только Русь! Спал под палой листвой, питался с малинового кусточка, белому грибку сказки начитывал. Березовые рощицы мне колыбельную напевали холодными ночами. Горы улыбались добродушно, когда я стаптывал сапоги на каменистых перевалах. А облачка на небушке подмигивали, звали за собой, прыг-скок за горизонт. Не без греха я, конечно, не без греха – от мира отравленного все равно далеко не убежишь, разве что в могилку, к Боженьке за пазуху. Встретишь охотника – он тебе солонинки отрежет, с дервишем потанцуешь – изюма горсть отсыплет. Туристы, правда, от меня шарахались – думали, лесного духа встретили. Но и они, бывало, оставляли немножко сгущенки в дар таежному лешему.

– Но что же вас привело обратно? Почему оставили тот кочевой, страннический образ жизни?

– Я встретил Михаила. Вернее, он нашел меня и призвал в ряды своего войска. Михаил сказал, что довольно бежать – настало время браниться.

– Мы не разбудим Михаила своими разговорами? – спросил я, решив, что он спит где-нибудь в соседней комнате.

– Как вы можете разбудить того, кто всегда с нами? – удивленно спросил Иван Евфимиевич и взглядом указал на потолок.

Мы тоже подняли глаза наверх. На высоких стенах и потолке плясали тени, из-за дрожащего пламени принимая порой самые причудливые формы. Здание было полно трещин, побелка местами осыпалась, и богатая фантазия, подзадоренная игрой света и тени, могла бы отыскать образы людей и зверей, демонов и ангелов. Я вновь взглянул на старика. Не было похоже, чтобы он шутил или наслаждался игрой воображения. Иван Евфимиевич сидел так, словно сказал что-то естественное.

– Вот же повезло, – еле слышно шепнул Вадим и так же тихо выругался.

– Кто он, этот Михаил? – спросил я осторожно.

– Друг, брат, наставник, вождь, провозвестник, – проговорил старик будто в трансе. – Архистратиг Михаил. Неужели вам неизвестно имя предводителя небесных воинств? – Признаться, я не ожидал такой встречи.

– Вы его не чувствуете?

– Откровенно говоря, нет.

– Не всем это дано, – старик вздохнул и поджал губы. – Но Архистратиг видит вас и знает вас. Он знает о нашем мире все! Он – чистый свет! Он – небесное пламя, которое очистит наши души от Зла! Когда Антихрист победит окончательно и не останется уже ни надежды, ни веры в сердцах людских, когда не будет уже в мире ни единого очага, где не справлялся бы сатанинский культ, тогда-то ангельское войско из последних праведников и спустится с небес в этот проклятый мир. Архистратиг лично вонзит меч в сердце бесовскому отродью! – голос его стал низким, громким и завораживающим. – С этим и связано мое предназначение, открытое Михаилом.

Мне стало не по себе. Всегда сложно предсказать, что выкинет подобный человек, потому я не видел смысла выводить его из себя бесполезными спорами. «Лучше просто подыграть», – подумал я, вглядываясь в черты старика.

Есть разные сумасшедшие. Заглядывая в лица одних, мы испытываем жалость: они напоминают заводные механизмы, без дела крутящиеся вокруг своей оси, расходующие себя на тяжелый, но бесполезный труд. Другие – агрессия безумства. Тех стоит опасаться, хотя я и думаю, что корни их болезни лежат в глубокой ущербности культуры и общества. Но по-настоящему ужасает – и старик был именно таким – третий и последний тип. Эти могут быть вполне добродушны, но в их лицах, поведении, жестах, чувствуется чистая архаика, которую столь успешно подавляет обыденное сознание. Эта архаика, вырвавшаяся из глубинных недр бессознательного, жестоко порабощает рассудок, высасывая личность, уничтожает отдельного человека, а взамен оставляет некое желе из более или менее древнего коллективного опыта. Личность исчезает, остается только история. Устами живых говорят уже давно умершие – отцы и матери, оставившие след в душе ребенка, дедушки и бабушки, оставившие, в свою очередь, след в личностях отца и матери и далее, вплоть до самых древних представителей рода человеческого, до самых забытых и темных эпох. Вся огромная непонятная нам масса, толпа, сосредоточенная не в пространстве, а во времени, теперь глядит на тебя зрачком сумасшедшего, ревет и беснуется истерзанная, униженная, раздавленная, хохочет и растворяется в тлетворном вожделении, примитивной любви и ненависти младенца.

Однажды, сидя на вокзале в ожидании поезда, я встретил такого. Сперва я не обращал внимания – он просто сидел, похихикивая, в паре метров от меня. В конце концов, когда я обратил к нему свой взгляд, то понял: безумец посмеивается, глядя на меня. В его глазах я увидел такую бездну, что подумал бы, будь я верующим, будто сам дьявол сожрал его душу, и теперь надо мной похихикивает не что иное, как Пустота. Испытывая смешанное чувство ужаса и отвращения, я быстро удалился, решив подождать поезд на перроне. Сейчас в лице этого незлобивого старика я видел ту же архаику[17], но не Пустоту, а напротив, излишек внутренних сил и такую концентрацию духовной субстанции, что все окружающее пространство ощущалось в сравнении вялым и разреженным. Иван Евфимиевич был удивительно наполнен, эта избыточная наполненность била в нем через край, пульсировала, заставляя меня чуть ли не кожей ощущать жар пламени, обжигавшего внутренности старика. Он был словно небесным телом, желавшим втянуть нас на орбиту своего влияния, но наводившим жуть почти полным отсутствием посюсторонности. И когда накатывали волны первобытного языческого страха, я настойчиво твердил себе, что передо мной всего лишь живой человек из плоти и крови, а рядом – мой друг, готовый в любую секунду прийти на помощь.

– И каково ваше предназначение? – спросил я натужно.

– Еретики и слуги Антихриста обещают построить райский сад Эдема здесь, на Земле. Дескать, у них есть свои формулы и технологии, все просчитано и продумано. Лжецы! На деле они строят темницу для божьих людей! Казематы, в которых не только не будет ясно, где правда, а где кривда, но где уже вообще ничего не будет ясно! Они хотят, чтобы уже никто, кроме них, не отличал явь от выдумки, хотят реальность с колдовским сном смешать. Чтобы, говоря с человеком, ты не мог понять, живой он или это искусная подделка, мертвый механизм. Они хотят, чтобы стены и домашняя утварь подслушивали людские разговоры и мысли, донося их напрямую Антихристу. В таком мире его слуги смогут что угодно объявлять Истиной, а что угодно – ложью, дымом иллюзий. А самой Истиной они станут распоряжаться по своему корыстному разумению, – выговорил Иван Евфимиевич, злобно сверкая глазами, шипя и плюясь. – Но выход есть! И мое предназначение – вложить себя в божье дело!

– Это дело как-то связано с тем городом, который затонул? Вы хотите попасть в него? – спросил Вадим неуверенно, но Иван Евфимиевич лишь рассмеялся заливисто.

– Коли на Земле не остается святого места, его надо вот там искать, – старик указал пальцем вверх. – И вот тут, – он указал на сердце. – От Антихриста то место чисто, которого он достичь не может. А покоряет мир он при помощи сердец, заполненных лживыми помыслами да шкурным корыстолюбием. Искренность же – это как стрелка на компасе, которая всегда указывает в верном направлении. Только следуя за ней и можно прийти к Истине. А от Истины уже и до святых мест рукой подать. Вот я и продумываю в этой глуши ковчег, который пробьется через небесную твердь и поможет незамутненным людям найти путь к чистому и светлому Граду. Архистратиг Михаил меня направляет, и когда я закончу, соберет праведников со всего света для великого исхода из отравленных мест.

– Как же вы планируете построить ковчег в мире, где правит Антихрист? – спросил Вадим. – Вдвоем с Архистратигом? Незаметно ото всех?

– Не вдвоем! – старик нахмурился и резким движением допил остаток чая. – Когда план ковчега будет продуман, Михаил даст призывный клич и светлые силы со всего мира откликнутся, станут плечом к плечу, обороняя Господа от нападок послушной и бездушной массы слуг Тьмяного. Антихрист бросит против нас свои лучшие армии, но все их ракеты, роботы и самолеты будут бесполезны против нашей пламенной веры, покуда мы боремся за правое дело. Пока мы строим наш ковчег. А как выстроим, тогда уж никакому Антихристу до нас не добраться.

– Я так и не понял. Чем будет этот ковчег? Неужели это все-таки корабль?

– Корабль! – воскликнул голбешник[18] довольно и добродушно расхохотался. Так взрослые смеются над детьми, которые упускают или коверкают смысл произнесенных слов. – Только вот чем и каким будет этот корабль, и где он будет находиться, вы так и не поняли.

Иван Евфимиевич встал и направился в тонувшее во тьме помещение, которое ранее назвал сионской горницей. Через плечо бросил нам снисходительно:

– Идите сюда, души заблудшие. Я вам кое-что покажу.

– При определенных обстоятельствах он мог бы основать религиозное учение, – шепнул я Вадиму.

– Он слегка опоздал. На век-другой, – мы поднялись с матраса и пошли в комнату, куда удалился старик. Тот уже зажег свечу, и в тусклом свете стало возможным разглядеть убранство, удивительное и несколько гротескное.

На долю секунды мне показалось, будто часть пола покрыта линолеумом. Но, приглядевшись, я понял, что это не так. Чертежи… Все по ГОСТу, точнее говоря по ЕСКД: миллиметровые основные линии, потоньше, в треть миллиметра другие, рамки, технические требования. Каждый чертеж пронумерован, причем буквенным кодом разработчика чертежа – а состоит он традиционно из четырех букв – выбран и аккуратно вписан в основную надпись «ИСУС». Чего только не было на них изображено – здания, какие-то металлические конструкции с множеством балок и стержней, электросхемы и отдельные детали неизвестных мне устройств. Отдельно были разложены эскизы и красочные зарисовки. Все это добро валялось на полу, почти под ногами, но оставалось на удивление чистым – лишь некоторые чертежи местами были испачканы островками песка или одиноким отколовшимся кусочком кирпича. У стены напротив подобно алтарю возвышался огромный стол с металлическим кульманом. Сам стол был покрыт ослепительно белой, едва ли не светящейся в темноте скатертью, на нем лежали крест и Евангелие. Справа была выдолблена небольшая ниша, в которой стояла здоровенная кружка с отбитой ручкой, полная карандашей, как я догадался, разной степени мягкости. Рядом лежал маленький перочинный ножик для их затачивания. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что всего таких ниш предусмотрено около дюжины и почти все они заставлены книгами. Пробежавшись глазами по корешкам, я понял, что не встречаю ни одного знакомого названия. По сути, мы находились в лесной библиотеке, утаенной от алчного взора пресыщенной и развращенной цивилизации.

– Вы, случайно, не Янусу поклоняетесь? – моя робкая попытка выдавить иронию не увенчалась успехом. Я был потрясен и не мог этого скрыть.

Старик не услышал. Он смотрел задумчиво на кульман, и во взгляде его читалось блаженство. Губы двигались, создавалось впечатление, что Иван Евфимиевич читает молитву, но расслышать ее никак не удавалось. Судя по всему, он находился в каком-то трансовом состоянии, в экстазе религиозного фанатика. Я безуспешно вглядывался в его глаза, желая найти в расширенных зрачках проблеск реального, посюстороннего мира.

А снаружи бушевала непогода. Ветер с ливнем обрушивались на стены скита с воем и свистом, шипели, рыдали и хохотали. Порой раздавались раскаты грома. Пламя свечи в руках старика плясало изможденно, и тени жили отдельной от нас жизнью. Я чувствовал себя героем мрачных фильмов про Носферату.

– Это что же, арена? – Вадим присел на корточки и рассматривал один из эскизов. – Колизей? Для гладиаторских боев?

Я подтянулся поближе и вгляделся в испещренные множеством мелких деталей ватманы – чертежи и эскизы. Судя по изображениям, это и правда было что-то вроде Колизея. Трибуны гигантскими ступенями тянулись вверх и напоминали скорее лестницу, выстроенную для неведомых циклопов, чем место, где люди смогут, удобно устроившись, вальяжно предаваться зрелищу. Более того, ложи для зрителей были разделены на восемь частей специальными каналами, тянувшимися через трибуны сверху вниз. Предполагалось, вероятно, что по каналам будет стекать вода или какие-то благовония, падая затем вниз, на арену, но в голову настойчиво лезли мысли о ручьях крови и нечистотах. Над каждой из восьми лож виднелись специальные механизмы, предназначение которых заключалось в том, чтобы удерживать над головами зрителей гигантские роскошные штандарты, заслонявшие небо.

Арену этому Колизею заменял огромный чан. В нем по кругу возвышались восемь гигантских колонн, на самой вершине которых располагались купола, чем-то напоминавшие наконечники стрел, а чем-то – головные обтекатели ракет. Под каждым из куполов размещалось по балкончику, выходившему на центр Колизея, где красовалась огромная скульптура – компас, стилизованный под Солнце. Сами колонны, покрытые необычными узорами, подробно, в цвете, изображались на отдельных листах, лежавших рядом.

Барельефы двух колонн, находящихся на западной стороне арены, были отмечены одной и той же надписью – «Plus Ultra»[19]. На том их сходство заканчивалось. У одной фраза была выгравирована на золотых католических крестах, испещрявших колонну сверху и донизу. Второй столб покрывали огромные белоголовые орланы, тяжелые стальные головы которых заметно контрастировали с черной свинцовой лентой, надпись «Plus Ultra» на которой инкрустировалась изумрудами.

Восточные колонны отличались друг от друга не меньше, чем западные. Одна, красная, словно плющом оплеталась золотыми драконами, чешуйки которых были составлены из мириад маленьких, почти микроскопических, пятиконечных звезд. Другая же, шоколадного цвета, украшалась серебряными головами священных коров, блестящие рога которых как заточенные катары устремлялись вверх. Далее взгляд скользил по двум южным колоннам: ярко-зеленой, исписанной текстом священной книги, выведенным золотой вязью, и черной, с медными, серебряными и золотыми бесформенными пятнами, имитирующими окрас леопарда.

Но больше других меня очаровывали северные колонны. Полностью белая, мраморная, прямая копия греческой классики, с тем лишь отличием, что по спирали на ней располагались огромные платиновые орлы с сапфировыми глазами, надменные головы которых украшал лавровый венок, а в лапах были зажаты белые лилии. Это одна, а другая…

Колонна цвета индиго – можно было представить, как на солнце она переливается всеми возможными цветами – внизу украшалась внушительных размеров звездами кроваво-красного цвета, составленными из сотен маленьких рубинов. Знал ли художник, что рубины отличаются друг от друга по степени насыщенности? Сейчас это было не важно. Обрамлялись звезды серебряными венками из лавровых и дубовых листьев. А наверху, под самым куполом, был изображен огромный и такой же алый, как звезды, схимнический крест.

Что-то шевельнулось в моем сердце. На доли секунды я почувствовал себя увлеченным за пределы горизонтов, до которых раньше едва дотягивался взглядом. В этом изображении, воплощавшем братство, независимую волю и в то же время некий властный призыв, встречались горнее и дольнее, нечто одновременно и близкое, и неизмеримо далекое. Более того, оно странным образом контрастировало, противостояло всей остальной конструкции Колизея, обладавшего аурой сакрального, но мрачного и титанического.

Между тем, Иван Евфимиевич вышел из транса и тоже вгляделся в чертежи.

– Колизей? Ну до поры до времени это арена для боев, да… – произнес старик. – Но не простым оружием. Словом, мыслью, образами, духом. Мифами, если угодно! Видите балконы? Они предназначаются для выступлений. Здесь и располагаются бойцы.

– Бойцы?

– На этой арене встречаются в схватке лучшие – самые могучие, самые смелые. И так будет, покуда, наслаждаясь одними лишь собой, – своими победами, почестями и ликованием толпы – эти герои не растратят силы окончательно. Покуда Солнце, которое строителем этой великой и жуткой арены низвергнуто им под ноги, не скроется совсем в океане нечистот, что потихоньку стекают с трибун. Тогда и направления потеряют всякий смысл, ибо нельзя уже будет доказать, что север – это север, а юг – это юг.

– И что же сделается с этими героями, когда они растратят свои силы?

– У них, наконец, появится время и повод, чтобы оглядеться по сторонам. Может, чего и заметят. Увидят, кто ими за ниточки дергает, какой кукловод. Поймут, почто он возводил театр, почто публику умножал да пестовал. Теперь-то эта орава не будет просто сидеть, рот раззявив. Почувствуют свою силу в нормальности, нормальность в мертворожденности. Ведь зрителями и подпевалами становятся те, кто чересчур труслив и малодушен, чтобы сражаться самому. Не от доброты душевной становятся! А целой тьмой рвать одинокую светлую душу куда проще – даже оправдание себе придумывать не приходится. Толпа, наблюдавшая героев с трибун, наконец, снимет маску почтения, под которой окажется лишь зависть и невежество.

– Не шибко вы любите идеи равенства, – вскользь заметил Вадим.

– Это в аду перед Диаволом все равны и одинаково ничтожны в своем отсутствии и бездушности, а на небесах – иерархия и Царство. Ибо на небесах по заслугам воздается. И все же каждый к Богу может прийти, коли осмелится. Пусть по-своему, опасной и вихлястой тропкой над темными безднами, пусть ошибаясь и заходя в тупики, но может. Хочешь с Богом быть – будь, не хочешь – твой выбор, Диавол тебя сам отыщет, – выпалил старик на одном дыхании и в очередной раз отстранился, впав в задумчивость.

Я тоже призадумался. Чем была для меня русская культура? Уж точно не романами классиков, которыми истязают пубертатных школьников под надзором учительницы литературы, толстой, усатой и напоминающей своей физиономией бульдога. И не чумазо индустриальными островками советского мира, с каждым годом все более гротескными. Нет, она была чем-то бόльшим, выходящим далеко за пределы частных проявлений. По крайней мере, объять ее мне не удавалось. Я мыслил себя в русской культуре, я гордился ею и считал, что не утрачиваю нашего особого духа, даже когда обертываю мысли в концепции, рожденные французами, немцами или англичанами. Но теперь, неожиданно столкнувшись с чем-то пусть безумным, но искренним, корневым, исконным и потаенным, я был сконфужен, и те смешанные чувства, которые на меня нахлынули, больше подходили какому-нибудь шведскому этнографу, приехавшему изучать мифы исчезающих аборигенов. Я бы окончательно отдался этим мыслям, но Иван Евфимиевич отдышался, пришел в себя и продолжил будто бы с неким ехидством в голосе:

– Но сама по себе толпа не может ни распять Христа, ни разорвать на куски его последователей – рассыплется, разбредется. Куда уж ей без поводырей, без темных пастырей? Вот и находятся лжегерои, маленькие тщеславные антихристики, каждый из которых желает поставить себя на место Христа. И как стараются всем угодить, всем понравиться, лицедеи! Человеколюбцы, гуманисты, благотворители! Мяса животного не едят, сердобольные. Чудеса показывают, технологии, которые человека в букашку превращают. Ни с кровью, ни с землей себя не связывают – всему миру принадлежат, о единстве, о всечеловеческом компромиссе радеют. Все равны и едины – для всех один котел! Только вот души у этих человеколюбцев нет. Вернее, дух их – антихристов, пустота дьявольская, бездонная яма. Единственно зеркалу они поклоняются – отражению своему ненаглядному. И мечтают на человека вольного ярмо набросить, чтоб никогда тому уже с колен не подняться и не произнести во весь голос Слово.

– Слово? – спросил я. – То, которое было вначале?

– Бог, – ответил старик тихо и многозначительно. – Слово, которое способно нарушить их спокойствие в самопоклонении. Боится, стервь! – и вновь на какое-то время замолчал. – Ну ничего. Льют антихристики воду на свою мельницу, ждут, когда во всю мощь развернется дух Антихриста. Ждут конца истории. Только забывают, что их конец тоже не за горами. Ибо будет последняя битва Добра со Злом, когда после великого исхода праведники возвратятся обратно, но уже с ангельскими дружинами и Архистратигом Михаилом во главе небесной рати. Перед этим нашу веру, конечно, ждут великие, жуткие испытания. Сам Антихрист попытается нас подкупить.

– А еще не пытался?

– Нет, пока он был занят грешниками и всеми, кто духом послабже. С божьими людьми, с теми, кто душой чист, до сих пор разговор был короткий – повесить, расстрелять, задушить, утопить, запытать. Тело спрятать в лесу глухом, а могилу затоптать, чтоб не нашли мощи мученика, не отпели. Но перед самым концом Антихрист соберет в Иерусалиме всех, кто, несмотря ни на что, от Христа не отрекся, и предложит им перейти на свою сторону. И почести посулит, и богатство, и свободы. Пообещает сохранить дух христианства – дух милосердия, братства, справедливости, всепрощения – в той райской гуманистической утопии, которая строится на Земле. А взамен потребует сущий пустяк – отречься от «мракобесия древних мифов». Кто-то согласится, конечно. Но найдутся и те, кто не предаст ни символ веры, ни сына Божьего. Сих праведников проклянут, осмеют, унизят, из городов изгонят, и они уйдут в пустыни. – А если из пустынь изгонят? Сами же говорили, что Антихрист против вас лучшие силы бросит. Долго ли продержитесь против беспилотников, которые роями кружат в воздухе? А против высокоточной артиллерии? А против электромагнитного оружия? У ваших врагов найдутся особые информационные технологии и средства разведки, в конце концов!

– Изгонят из земных пустынь – уйдем в пустыни небесные! В самые страшные пустыни, самые суровые – в жестокую ледяную тьму. Для того и строится наш вселенский ковчег! Разве вы не поняли, что дьявольский амфитеатр и кровавый спектакль на потеху Сатане существует лишь до тех пор, пока человек не обретет сил, чтоб оттуда выбраться, выпорхнуть птичкой? Пока не отыщет рычага, чтоб эту живодерню перевернуть, разрушить, растоптать! А рычаг этот совсем рядом, надо только остановиться, задуматься, приглядеться – вокруг посмотреть да внутрь себя. Так что запомните одну простую истину. Праведник не боится, когда у него из-под ног уходит земля, ведь он всегда может опереться на небо!

– Когда же это все случится? Сколько лет нам еще ждать конца времен? – спросил Вадим, и на этот раз ему не удалось сохранить холодную беспристрастность. Любой расслышал бы в его голосе если не насмешку, то уж точно скептицизм.

– Ты, главное, жди. А то будешь без конца по кофейням заседать, пока не прошляпишь событие вселенского масштаба. Если, конечно, еще не прошляпил, – подыграл я Вадиму машинально.

Иван Евфимович посмотрел на меня, потом на Вадима, потом снова на меня. В моей голове промелькнула мысль о том, что старик все-таки не в себе и не стоит испытывать его терпение. В конце концов, кто знает – возьмет он ночью свой перочинный ножик для затачивания карандашей и постигнет нас участь, изначально уготованная слугам Антихриста.

– А когда все-таки начнется строительство ковчега? – сказал я, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, понимая, что этот вопрос звучит глупо и не к месту.

– Вы ничего не поняли. Оглянитесь кругом – мы уже в самом центре этой вселенской битвы! Антихрист даже не на пороге – он внутри вас! Вы сидите по своим домам и просчитываете, что вам делать завтра, что – через год, а что – через десять. Вот только Антихрист все эти ваши вычисления уже давно продумал и заранее рассчитал, куда вы пойдете и как поступите. Так он вами и помыкает! Лишь одна переменная в его вселенском уравнении не рассчитывается – вера и вытекающее из веры чудо! А потому он всеми силами старается эту переменную из мира выкинуть, – каждое слово, срывавшееся от губ разгневанного старика, уподоблялось орудийному выстрелу, а вся речь – канонаде. – Это Антихрист убедил вас, что можно быть героем и праведником, не страдая и ничем не жертвуя. Это он убедил вас, что вы – одинокие и беспомощные, безвольные песчинки перед ликом всепожирающего рока. В том, что есть лишь его закон, – рынка, общества, исторического прогресса – и этот закон всесилен. А вы и поддались!

Треск! Сильнейший треск раздался рядом – это молния ударила недалеко от обители. Она ударила так близко, что даже стены задрожали, а нас на несколько секунд оглушило безумным грохотом. Иван Евфимиевич выдохнул радостно и улыбнулся.

– А ведь здесь нет громоотвода, – задумчиво процедил Вадим и цокнул языком.

– Архистратиг шлет нам знак, – пробормотал старик себе под нос, рыская шальными глазами по потолку. – Из Града, затонувшего в небесной глади…

– Может, спать ляжем? – предложил я, пользуясь возможностью избежать продолжения беседы. – Нет у вас чего-нибудь наподобие матраса? – но старик меня игнорировал, продолжая осматривать обитель и довольно ухмыляться. – Иван Евфимиевич!

– Да-да! В углу, – голбешник наконец пришел в себя и указал на груду тряпья, среди которой в том числе угадывался и матрас. Такие часто встречаются в поездах и студенческих общежитиях, правда, не в столь плачевном состоянии. Местами порванный, не раз прожженный окурками, со множеством разводов – я надеялся, что от чая или кофе, – и пятен. Впрочем, чего еще можно было ожидать?

Матрас был один, нас – двое. Помимо прочего, в соседней комнате находился человек, от которого можно было ожидать чего угодно, и, посовещавшись, мы договорились спать по очереди, по два часа, предварительно бросив жребий. Вадиму выпало лечь первым. Он рухнул на импровизированное ложе, пожаловался на странный запах, исходивший от ватманов – мне тоже показалось, что они чем-то пропитаны, – и провалился в глубокий сон, который не могли разрушить ни завывание ветра, ни начавшая успокаиваться гроза, ни бормотание старика в соседней комнате. Я же, обреченный на временное бездействие, разглядывал многочисленные чертежи и вслушивался в то, как старик и его потусторонний друг «беседуют» на непонятном – по всей видимости, выдуманном языке. В какой-то момент старик показался в дверном проеме, и я насторожился. Но к нам Иван Евфимиевич не пошел, так и остался стоять боком, раскачиваясь взад-вперед, а потом запел протяжно:

От монотонного пения, накладывавшегося на общую усталость, меня тянуло в сон, но не покидавшее странное чувство, будто пространство внутри скита пронизано жуткой, неумолимой и в то же время бесстрастной силой, не давало провалиться в блаженное забытье.

Пропев несколько раз, Иван Евфимиевич хихикнул, еще какое-то время постоял на месте, тихо бормоча слова на неизвестном языке, затем встал на колени и принялся осенять себя двуперстным крестным знамением. Я внимательно наблюдал, как он водит руками, и не замечал, что черты окружающей меня реальности становятся все бледнее и невесомее. Ладонь поднималась вверх, уходила вниз, вновь вверх, вновь вниз, вверх… Явившись из недр подсознания, в голове возникло странное слово «кенозис»[20]. Ни понять что это, ни откуда это, мне не удавалось. В какой-то момент «кенозис» вытеснил остальной мир и, опершись о стену, я провалился в сладкую дрему. Во сне я увидел себя ребенком, сидевшим перед разноцветной юлой. Юла крутилась и не желала падать – требовалось лишь изредка подталкивать ее, что и делал малыш время от времени. Дитя – то есть я – было уверено, что юла – это и есть кенозис и заливалось чистым радостным смехом.

Проснулся от того, что почувствовал толчок в бок. Толкнул Вадим, чтобы разбудить меня – сам он еще лежал на матрасе и настороженно глядел перед собой. Я повернулся и увидел, что рядом, будто загипнотизированный, стоит Иван Евфимиевич, слегка пошатывается и пристально смотрит на меня. Сколько часов подряд он делает это?

– Все в порядке? – произнес я холодно, смиряя подступивший к горлу страх, и приготовился к тому, что старик кинется на меня.

– Это стоит у вас спросить! – гневно прошипел безумец и перевел взгляд на голые стены. Так и стоял несколько минут, а затем продолжил. – Вам не противно рабами ползать в грязи, гнить, тлеть, чадить, как потухшие свечи? Не противно, что в вашем мире так темно и убого?

– Темнее, чем здесь? – едва слышно прошептал Вадим, но старик услышал.

– Двойственна природа света. Не знал, что ли, что у Антихриста солнце черное? И чем больше сила его, тем чаще праведное находит приют во тьме и в катакомбах. Так бывало уже и раньше, но мы позабыли. Когда в стенах сего дьявольского амфитеатра проступят трещины, через которые польется свет Христа, тогда и выйдем из тьмы. Понимаешь теперь, заблудшая душа?

Вадим взбесился. Даже мне на несколько секунд передалась его ледяная ярость. Он съежился, как загнанный в угол зверь, посмотрел на старика свирепо, словно на заклятого врага, и негромко, но очень твердо произнес:

– А если нет ничего, кроме этого Колизея и его злого создателя? Если Бог зол? Если Он проклял нас и теперь смеется, как тот мальчишка, что поджигает муравейник забавы ради? Что если этот мир со всеми нашими страданиями и мучениями, со всеми нашими беспочвенными мечтами и напрасными надеждами нужен Ему лишь затем, чтобы избавиться от скуки? А может для чего похуже? Оглянитесь! Мир проклят. Человек проклят. Мы не можем выбрать, потому что каждый раз выбираем из одинаково проигрышных вариантов – вот какими мы созданы! Нас ужасает смерть, но и вечная жизнь для человека будет ужасна настолько, что в конечном счете он пойдет на самоубийство, лишь бы не страдать от вечной скуки в мире, исхоженном вдоль и поперек. Мы боимся свободы и строим себе рабство комфорта и стабильности, в котором начинаем задыхаться от нехватки свежего воздуха. Мы бежим от опасных крайностей, а в итоге находим, что жизни, сплошь состоящей из компромиссов, грош цена. Нас вечно тянет в центр, но оказавшись в нем, мы поворачиваем обратно, ища спасение на диких окраинах. И даже с теми, кого мы всем сердцем любим, мы вынуждены бороться! Мы прокляты и никто нас не спасет! Разве что добрый доктор ампутирует лишний кусок души, чтоб жилось полегче. Но как по мне, так это еще хуже. Уж лучше честно глядеть в глаза своей судьбе!

– Я не буду с тобой спорить, имярек. В мире Антихриста так мыслить – твое право. Но коли Бог зол и другого Бога нет, так повесели же Его, заставь расхохотаться. Будь Икаром и коснись крылом своим палящих лучей черного солнца! Или будь Беллерофонтом[21] и ворвись на Олимп к злому демиургу! Защекочи до смерти этого любителя похохотать. И если не приходил Христос, то пусть придет! И если не давал спасения нам, то пусть даст! И коли все, что ты говоришь – правда, то проклятье твое станет твоим благословением! Благословенны проклятые. Аминь! – и старик хлопнул в ладоши так громко, что у меня зазвенело в ушах. – Икар обжегся и упал на Землю. Пегас сбросил Беллерофонта по воле разгневанного Зевса, – произнес Вадим уже без злости. – А нам что делать? Тоже лететь вверх, пока не достигнем своего предела?

– Икар, Беллерофонт… Мало ли кто разбивался? Я вот давеча за водой ходил к реке, а там спуск крутоват больно. Так тоже чуть шею не свернул! – и Иван Евфимиевич хохотнул. – Что делать? Я о том вам уж битый час талдычу. Прорывать полотна антихристовых иллюзий, разрубать голубую твердь, что прячет от нас Истину – ледяную Бездну, в которой для свободного духа открыты все направления. Бездну, в которой не нужно основания ни для какого дела, а только воля к этому делу и вера. Взыщем небесного отечества! Ad astera! К звездам!

Впервые за наше пребывание в обители Иван Евфимиевич посмотрел на нас с приязнью, даже любовно, как смотрит дед на внуков-сорванцов. От такого мне сделалось неловко. А старик проговорил наставительно:

– Вам кажется, что в теперешнем мире люди по рукам и ногам скованы и что все их житие расписано до самого конца. И что вас это касается даже больше, чем остальных. Но у той свободы, у той воли, какая от Бога идет, природа такова, что свобода эта у каждого есть. Была она и тогда, когда о ней никто знать не знал, слыхать не слыхивал. Будет и тогда, когда о ней позабудут. Христос весть об этой воле принес! За то его и ненавидит вся эта погань, рать Молохова, жречество людоедское. Ненавидит и боится! Раньше исподволь гадила, а нынче в край осмелела. Теперича всякие ироды друг дружке хвастают, что отняли ту волю да себе присвоили. А лжепророки их витийствуют, объясняют, почему той воли не то что нет, а никогда и не было. Философы, ученые… Души обреченные! Врут и себя в своих же враках убеждают! Вот только есть та воля! Это дьявольских «свобод» нет и тогда, когда о них на каждом углу верещат, будто любой дурень ими с детства владеет, и они, дескать, священны и неприкосновенны. Ничего, пусть верещат – Дьявол горазд на выдумки, да против истинной веры его миражи бессильны.

Иван Евфимиевич довольно хлопнул в ладоши и вообще выглядел радостным и окрыленным. Он бросился пританцовывать, то уходя во мрак, то вновь возвращаясь на свет. Затем встал на пятку правой ноги и принялся вертеться вокруг своей оси, сначала медленно, потом все ускоряясь и ускоряясь до тех пор, пока мы уже не могли ясно увидеть черты его лица. Я бы удивился такой прыти, феноменальной для пожилого человека, но в тот вечер я не удивлялся уже ничему. Наконец, старик остановился, отдышался и спросил:

– Хотите, я расскажу вам миф иного мира? Того мира, который то ли был, то ли будет, то ли существует помимо нашего, параллельно или перпендикулярно, – и, видя, что мы в замешательстве, кажется, начал раздражаться. – Так что? Мне рассказывать?

– Поехали, – произнес я без энтузиазма.

– Говорят, в начале нашего мира было Ничто. Потом появился Свет, Тьма и боги. И однажды боги решили сотворить жизнь. Между ними разгорелся жестокий спор: одни говорили, что жизнь должна быть воплощением Тьмы, другие – Света. И не было этому спору конца, ведь не существовало еще времени. Эта точка именуется Великой Игрой, Игрой Света и Тьмы. Но даже богам наскучивают распри. В конце концов, самый нетерпеливый из них предложил выход. «Нам нужен Герой, который сделает выбор! Пусть Он ответит, чего в нас больше – Света или Тьмы?» – «Но откуда Его взять?» – «Пусть каждый отдаст по частичке себя». Долго они колдовали над своим детищем, и каждый пытался перехитрить остальных, добавить чуть больше себя и не дать то же самое сделать другим. Вновь и вновь вспыхивали споры, но, наконец, работа была закончена. «Сделай выбор!» – приказали боги. С одной стороны перед Героем открылась Тьма, родина хаоса и неизвестности, с другой – Свет, порядок изведанного и стройность логичного. И висели они над Бездной. Куда ни бросался Герой, всюду рано или поздно его обуревала тоска, и желал он иного. От Света уходил во Тьму, из Тьмы возвращался в Свет. В конце концов, и это богам надоело. Решили они уничтожить и Свет, и Тьму. Сбросить их в бездну. Узнав о таком, Герой проникся столь сильной печалью и горечью утраты, что вырвал свои жилы и связал из них веревку, один конец которой привязал ко Тьме, а другой – к Свету, а сам встал посредине так, чтобы держать веревку, не давая ни Свету, ни Тьме пасть в Бездну. Увидев такое, боги сперва разгневались, а затем восторглись. Веревку, которую Герой связал из своих жил, назвали Жизнью, а само слово «Герой» стало символом самопожертвования и расточения себя во имя Жизни, Света и Тьмы. Расточив себя, Герой стал Богом. Так и родился наш мир!

Пророки всегда отчасти безумны. Не всегда – отчасти. Так, перед тем как начать властвовать, некоторые вожди умирают. Порой по несколько раз. Их раздробленные на куски, измученные души не разрушаются окончательно лишь оттого, что власть, преобразованная в некое экстатическое чувство, вновь собирает их воедино. Власть обладает магическим свойством магнетизма. Такой магнетизм направлен как вовнутрь, так и вовне: вождя сохраняет в известном здравомыслии, а толпу вводит в религиозную эйфорию. Какую природу имеет эта власть? Хочется думать, что горнюю. Ведь пророков, шаманов и повелителей, которых власть обошла стороной, скучные мещане причисляют к когорте умалишенных.

Подобно тому как тоталитарная власть иррационального сознания вновь и вновь собирает куски раздробленной души, бросая ее на самые дерзкие цели, действуют и сами вожди в отношении народов. Они собирают массы, состоящие из самых разных и зачастую противоположных элементов, чтобы затем, воспламенив новой верой сердца, позвать за собой и перевернуть мир. Глупцам кажется, что пророков всегда мало, их можно пересчитать по пальцам: Будда, Моисей, Иисус, Мухаммед, Робеспьер, Ленин, ██████… Но один из пророков стоял передо мной и, несмотря на его оборванный вид и окружающую разруху, я различал некоторые знакомые черты и даже отголоски истинного величия.

Я не сразу понял, что произошло после монолога. Сперва я смотрел на экзальтированного старика, ловил его взгляд, маниакальный и обольщающий новой верой. Его верой. Затем раздался грохот, треск такой силы, что мне заложило уши. С полминуты я вообще ничего не слышал, видел лишь искаженное от ужаса, окровавленное лицо Вадима и застывшую гримасу безумца, все такую же восхищенную и довольную. Затем почувствовал слабые удары, посыпавшиеся на меня дробью, и понял, что сверху падают опилки, мелкие камни и горящие доски. В комнату ворвался ветер, сырой и промозглый, устраивая вихрь из бумаг, разбросанных на полу, поднимая их в воздух и сдувая в углы.

– Молния! В нас попала молния! – слух начал возвращаться, и я смутно расслышал крик Вадима.

– Молния! Мы попали в молнию! – весело воскликнул Иван Евфимиевич, не выходя из экстатического транса. – Хорошо сгореть в намоленном месте! Отсюда – прямиком к Господу на пир!

Наконец слух вернулся полностью. Кажется, я был в порядке. Вадим тоже приходил в себя – отлетевший камень слегка раскроил ему бровь. В горле запершило, в нос ударил запах гари – помещение стремительно наполнялось дымом. Горела крыша и обрушившиеся доски, из-за сильного ветра огонь перекидывался на чертежи, неестественным образом воспламенявшиеся друг от друга прямо в воздухе. Счет шел на секунды. Минута промедления, и мы оказались бы в ловушке. Только старик сохранял прежнюю бодрость. Все такой же веселый, пританцовывая, Иван Евфимиевич исчез с наших глаз, скрывшись в языках пламени и клубах дыма.

Вставая, Вадим сгреб в охапку целую груду чертежей, отнесенных в его сторону, и с хрипом и проклятиями двинулся к выходу. Я тоже схватил несколько попавшихся под руку, но один из них уже горел. Прежде чем я успел его отбросить, пламя лизнуло руку. Боль, тысячами маленьких раскаленных игл впиваясь в кожу, пришла позже осознания. Вскрикнув, я тоже бросился к двери. Споткнулся. Кто-то схватил меня за плечо, помогая встать. Вадим. Снова к выходу, кашляя и задыхаясь в задымленном здании.

Свежий воздух. На востоке рдели первые лучи рассвета, по небосводу вальяжно плыли силуэты последних туч. За спиной горел скит, разнося за километры вонь чада, безумной пляской пламени отражаясь в наших глазах. Одной рукой ощупывая разбитую бровь, другой держась за грудь, откашливался рядом Вадим. Голова закружилась. Я тоже угарел и присел на корточки, почти не замечая, что рядом, с радостными воплями и хохотом, пляшет горе-пророк, уподобляясь тем самым ребенку, попавшему на новогоднюю елку. На лице его не было ни малейшего намека на уныние. Будто случилось что-то, чего он давно ждал, но никак не отваживался в этом признаться.

– Это все, что мы смогли спасти, – произнес я, указывая на ватманы, грудой лежавшие на отсыревшей земле.

– Пусть горит! – старик не горевал. В ските тем временем догорали труды, на которые Иван Евфимиевич потратил годы. – Пусть горит! – воскликнул он снова и с хохотом забросил в огонь спасенные чертежи. – Что значит это жалкое строение, эти жалкие планы, этот жалкий Антихрист? Что значит моя жизнь? Что это в сравнении с Господом, с шелестом палой листвы, с чистотой горных ручейков? Думаете, молния подожгла здание? Нет! Это я! Это я! Это мы! Это наши души, собранные вместе, воспламенились. Огонь как жизнь, имеет правило передаваться – от клочка к клочку, от уголька к угольку, от сердца к сердцу! В огне – жизнь! – и голбешник вновь бросился к горящему скиту, танцуя, смеясь и радуясь, как малое дитя, и в конце концов скрылся из виду.

Мы хотели убраться из этого гиблого места на рассвете, но провозились почти до обеда, в итоге решив вернуться на станцию. Искали останки в догоревшем остове здания, пытались найти старика в окрестностях, долго бродили по роще, окликая то его, то Михаила. Напрасно. Юродивый старик исчез, как появился. Может, и правда рванул прямиком к Господу, чтобы вернуться, сверкая доспехами, с небесной ратью под водительством Архангела Михаила?

В целом произошедшее напоминало коллективную галлюцинацию, и лишь сгоревшее здание, несколько опаленных чертежей, испорченная одежда и легкий ожог на моей руке говорили об обратном. Кажется, будто тогда и я, и Вадим, не сговариваясь, дали себе зарок не вспоминать о случившемся, выкинуть из головы, словно ничего и не было. Несмотря на это, мы оба навсегда запомнили странного деда, хотя каждый и гнал от себя мысли о случившемся. Не знаю, так ли это на самом деле, но мне кажется, что именно встреча с Иваном Евфимиевичем – то ли лесным духом, то ли пророком – предопределила во многом те события, речь о которых пойдет дальше. По крайней мере, она заставила меня вновь обратиться к вопросам, которые глубоко в душе я поднимал и раньше, не находя или боясь дать окончательный ответ, отступая перед необходимостью сделать выбор.

В Москву возвращались молча. Вадим за все это время не проронил ни слова. Не проронил бы и я, если бы в кармане не зазвонил телефон.

– Вечер добрый, – вальяжно протянул голос в трубке. – Макар Буровой? Нет, меня вы не знаете, но у нас есть общий знакомый, Илья Носов. Позвольте представиться, Ярослав Матыльков…

IV

Сентябрь проплыл легким ветерком, розовыми облаками, стаями перелетных птиц и золотисто-багряными пятнами, размазанными неизвестным художником по мрачным еловым массивам. Сентябрь проплыл теплым, переменчивым и воздушным прощальным поцелуем ушедшего лета, предвестником сырости, прохлады и первых заморозков. Сентябрь проплыл за окном офиса, превратившись в череду дней сурка, расплывчатое пятно, отпечатавшееся в моей памяти нагромождением задач, цейтнотов и совещаний.

Я прогуливался с Вадимом по Арбату, ловя взгляды прохожих, подобно каравеллам скользивших мимо меня, и через несколько мгновений навсегда стиравшихся из памяти. Я вглядывался в бутики и рестораны, всматривался в более и менее оригинальные орнаменты, украшавшие доходные и жилые дома, гостиницы и другие здания, стыдливо отводил глаза от уродливых торгово-офисных комплексов и в очередной раз думал, что исторический центр Москвы и в частности Арбат – удивительное место, где традиции сливаются с модерном, а история плавно перетекает в современность и обратно. В этом плане Москву не смог переплюнуть даже Петербург.

– Как выявить того, кто хочет обратить человека в рабство или хотя бы просто обвести вокруг пальца? – произнес Вадим, отрывая меня от бесцельного созерцания. – Говоря проще, манипулятора. В первую очередь он попробует заставить тебя отказаться от самого себя, почувствовать, будто его интерес полностью совпадает с твоим. В ход пойдет все: провокационные вопросы, на которые тебе будет неприятно отвечать и которые заставят тебя изворачиваться и врать, чтобы затем он мог припереть тебя к стенке; искусственное понижение твоей самооценки и лживое завышение его авторитета; игра на социальном одобрении, чтобы ты мог чувствовать себя привлекательным для окружающих будто бы благодаря ему. И еще целое море практик, которые, думаю, ты и сам замечаешь.

– Ты сейчас про Матылькова?

– А про кого же еще?!

– Тогда ты игнорируешь, что это еще и следствие профессио нальной деформации. Ярослав всегда выживал за счет связей и манипуляций. Благодаря этому он сейчас и занимает ключевое положение в проекте, даже Антонова оттеснив на второй план. А ведь именно Антонов – главный инициатор!

Пять месяцев назад я, а потом и Вадим оказались втянуты в интересный, как мне казалось, проект, финансируемый одновременно министерством образования, минкультом и, как можно было судить по обрывкам фраз Антонова и Матылькова, другими государственными фондами. Если описывать задумку вкратце, то суть ее предельно проста. Падение цен на нефть вызвало кризис и серьезную нехватку бюджетных средств. Естественно, жертвенным агнцем, первым попавшим под нож правительства, оказалось социальное обеспечение. На фоне падения реальных доходов населения и задержек в зарплатах началась стремительная «оптимизация», в результате которой резко сократились бюджеты реабилитационных центров, домов престарелых и прочих организаций подобного рода. Поговаривали даже, что скоро возникнет тенденция к принудительному переводу некоторых учреждений на самообеспечение. В таких условиях появление идеи, которую продвигал Антонов, было вполне закономерно.

«В современной России существует множество благотворительных фондов. Они, безусловно, приносят огромную пользу. Но нет единого портала, куда могла бы прийти организация или простой человек, чтобы помочь деньгами какому-то конкретному начинанию, а потом онлайн – в режиме реального времени – отследить, как используются их средства. Ни для кого не секрет, что сейчас, в связи с кризисом, в социальную сферу поступает намного меньше средств, чем два или три года назад. Наш проект позволит заменить потерянные бюджетные деньги за счет привлечения финансов от частных благотворителей.

Приведу пример. Допустим, есть реабилитационный центр для детей с ограниченными возможностями. Мало того, что вокруг него традиционно вьются нерадивые чиновники, так теперь еще и бюджетные поступления сокращаются. Что делает этот центр? Начинает искать спонсоров. Где? Обычно рядом с собой: в своей области, районе и так далее. Организация из-под Хабаровска не пойдет искать финансирование в Новосибирск или в Москву. Хотя бы по той причине, что там у них нет никаких связей. Но в крупных экономических центрах людей, готовых вложиться в благотворительность, гораздо больше, чем в провинции!

Что делаем мы? Мы объединяем благонадежные фонды по всей стране в сеть, и они, помимо прочего, начинают использовать наш портал для ведения отчетности по полученным деньгам. Все онлайн. Далее на нашем портале регистрируется упомянутый реабилитационный центр из-под Хабаровска. Посетители сайта со всей страны видят, что организации нужна материальная помощь, и перечисляют какие-то суммы. Собранные средства отправляются регио нальному благотворительному фонду, который уже занимается решением проблем реабилитационного центра. Наиболее щедрые филантропы получают известность».

Такую или похожую речь произносил Сергей Сергеевич Антонов со сцены на очередном форуме, посвященном проблемам развития социальных технологий в Российской Федерации. Перед публикой, наполовину состоящей из хипстеров и гламурных девиц, приехавших искать связи или финансирование для собственных стартапов, всплывал логотип. На белом фоне пять голубых рук, ухватившихся за красное кольцо, и надпись «Благотворительная информационная система “Народная помощь”». «Цвет рук, – комментировал Сергей Сергеевич, – символизирует голубую кровь, аристократическое благородство, которым полны души жертвователей».

Я не знаю, кому принадлежала идея создания самого портала, но между источниками финансирования и Антоновым стояло не менее двух посредников. Сам же Антонов, немолодой директор некоммерческой организации, разбирался в информационных и социальных технологиях немногим лучше заказчиков. Потому он был вынужден привлечь человека со стороны, подкованного в теме специалиста. Так на сцене появился Ярослав Леонидович Матыльков.

На заре своей карьеры Матыльков занимался импортом и настройкой компьютеров под крышей одной московской ОПГ. Часть банды пролезла наверх, часть была убита, часть оказалась за решеткой. Некоторые ее члены сейчас таксуют или держат палатки с шаурмой возле метро. Ярослав же без труда приспособился к новой ситуации и даже расширил свои связи. В течение последних шестнадцати лет он побывал владельцем различных некоммерческих организаций, живших в среднем от двух до четырех лет, и даже директором одного петербургского музея.

Большинство проектов, которыми занимался Матыльков, по его словам, так или иначе были связаны с коммуникациями, иногда – с IT. Он, конечно, не был профессио налом, скорее – подкованным дилетантом, но полученных знаний и обилия терминов в словарном запасе оказалось достаточно, чтобы произвести впечатление на Антонова. Тем более что знакомили их «свои люди».

Ярослав Леонидович произнес не одну пространную речь, рассказывая заказчикам о своих великолепных разработчиках и грандиозных проектах на сотни миллионов рублей, перед тем как Антонов и остальные окончательно одобрили его кандидатуру. Впрочем, сам Матыльков не скрывал реального обоснования этого решения и прозрачно намекал, что оно родилось где-то в кулуарах и было напрямую связано с дележом полученных финансов. Себя, впрочем, он нередко изображал рыцарем на белом коне, вынужденно маскирующимся, чтобы вести дела в мире бестий. Луч света в темном царстве.