Читать онлайн Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая бесплатно

Андрей Кадыкчанский

Эмтегей 85’

Колыма реальная и мистическая

Посвящаю памяти своего отца,

Голубева Виктора Петровича

18+

О книге (в начало и на оборот):

События, о которых повествует книга, происходили в действительности летом 1985 года в небольшом шахтёрском посёлке Кадыкчан Магаданской области. Все персонажи повести реальны. Имена некоторых изменены по этическим соображениям. Сюжет книги прост и незамысловат, но он поможет читателю погрузиться в подлинную атмосферу суровых будней советских покорителей Севера, последних романтиков ушедшей эпохи: таёжников, старателей, геологов, лётчиков и горняков. Всех тех, кто оказался на Колыме не в погоне за «длинным рублём», а по зову сердца, как говорится в популярной песне тех лет, «… за туманом и за запахом тайги». Книга рушит примитивные стереотипы обывателя о Колыме, который убеждён в том, что, кроме мест лишения свободы, там ничего больше нет. Она откроет ему неведомый, блистательный мир, полный чудес и загадок. И расскажет о множестве мифов и легенд, которые на Колыме передаются из уст в уста и впервые собраны в одной книге. Что из них является правдой, а что домыслом, пусть читатель решит самостоятельно.

Лето 1985 года на Колыме выдалось необычайно жарким. Тогда я работал в Кадыкчанском лесничестве и весь июнь провёл в долине реки Эмтегей, в среднем её течении, у слияния с ручьём Сабагыл, где лесничество заготавливало банные веники из карликовой берёзы. А вот в июле выпала работка повеселей.

«Урюк»

Прочистка – это вам не хухры-мухры, это тяжёлая мужская работа по вырубке на делянках некондиционного стояка – нестроевого леса диаметром менее десяти сантиметров. Это делается для того, чтобы участок не зарастал молодняком, позволяя формироваться деловому лесу, который выращивается для заготовки на пиломатериалы. Срубленные молодые стволы лиственниц складываются в ровные штабеля, сформированные четырьмя укороченными до уровня полутора метров от земли тонкими лиственницами, образующими правильный прямоугольник.

Самые ровные деревца из штабеля, отобранные бригадиром, отгружаются дорожникам для изготовления вешек – двухметровых жердей с привязанными на верхних концах пучками пушистых лапок стланика. Такими незамысловатыми указателями на обочинах помечают участки дорог в зимнее время, чтобы водители на заметённой снежными перемётами трассе могли ориентироваться, где под колёсами – твёрдое полотно дороги, а где начинается кочкарник.

Из инструмента у нас только топоры. Бензопилы и не снились. Их разве что в кино видели. Зато такая работа оплачивается очень хорошо: за месяц можно было заработать от семисот до девятисот рублей.

И вот ранним утром собираемся во дворе лесничества, где стоят гэтээсэмки (гусеничные вездеходы), трактора ДТ-75, «Шишиги» (ГАЗ-66) с кунгами (КУНГ – Кузов УНифицированный Герметизированный) и масса всякого «металлолома» неясного для постороннего человека назначения. Нас встречает бессменная в течение многих лет начальница лесничества тётя Галя. Знакомит членов вновь сформированной бригады друг с другом, представляет бригадира. Затем, прочитав последние наставления, благословляет на трудовые подвиги.

Наш транспорт – убитый в хлам бортовой ГАЗ-52 с тентом и надписью на заднем откидном борте, сделанной наспех кистью жёлтой масляной краской: «УРЮК».

– Почему машину назвали урюком? – спрашиваю бригадира.

– Это не машина «урюк», водитель на ней Урюк, – отвечает, широко улыбаясь, Толик Лихой, чьи предки были ангарскими казаками и передали своим потомкам такую вот примечательную фамилию.

– В смысле? Прозвище?

– Да сам сейчас увидишь. Узбек с высоких гор. Пришёл на работу устраиваться, сам честно признался, что на машине никогда не ездил, права купил за два барана.

– Да ну!!! – выпучиваю я глаза. – Это же анекдот, наверное!

– В том-то всё  и дело, что в нашем случае это реалия жизни, так сказать. Наши мужики, когда его учить ездили, прикололись, что, мол, надо перед запуском двигателя топливный краник на баке открыть, чтоб бензин в карбюратор поступал. Ты бы видел, как мы катались со смеху, наблюдая за этим гондурасом, который ползает под машиной в поисках краника. Кстати, ездить он за два года так и не научился. Если замечтается о чём-нибудь, то более-менее нормально рулит, но при полной памяти – туши свет, выноси мебель.

– Толик! Ну, давайте-давайте, грузитесь уже. Вам за Позиным ещё на Арэс нужно заехать. Передай этому паразиту, что сегодня на стенде будет висеть приказ об объявлении ему выговора за опоздание на работу, – прокричала, как из пулемёта, тётя Галя с крыльца под козырьком одноэтажного деревянного здания лесничества.

Грузим в кузов картонные коробки с консервами, сухарями, чаем и пакетами из серой бумаги, в которых отмерено по килограмму различных круп и макарон. В одной из коробок замечаю несколько бутылок без этикеток с мутной жидкостью, закупоренных пробками из свёрнутой газеты. Это диметилфталат – средство для защиты от кровососущих насекомых, поставляемое на предприятия в двухсотлитровых синих бочках, аналог «ДЭТЫ» или «Тайги», которые продаются в розницу в обычных магазинах.

Затем не без усилий втаскиваем тяжёлую армейскую палатку, печку-буржуйку, деревянные поддоны, двухметровые доски, топоры, гвозди, металлическую посуду и свои рюкзаки. Рассаживаемся в кузове на деревянных откидных скамейках вдоль бортов. Двадцать минут смертельного аттракциона с летающими в закрытом пространстве коробками, рюкзаками и топорами, и вот – остановка. Приехали в посёлок Арэс.

Арэс

Арэс – это не имя бога войны, это значит «Аркагалинская энергостанция». Изначально это был небольшой посёлок энергетиков, обеспечивающих электроэнергией шахту № 6, на месте которой сейчас осталось только торфяное озеро и соседние шахты Аркагалинского угольного бассейна. Со временем, когда на Мяундже построили большую ТЭЦ, Арэс превратился в посёлок транспортников, поддерживающих жизнь главной транспортной артерии – Колымской трассы.

Автозаправочная станция на трассе примерно одна на сто – сто пятьдесят километров в сторону Магадана и одна на триста пятьдесят километров в сторону Хандыги. Здесь же – весовая станция для взвешивания автопоездов с грузом, станция техобслуживания, гостиница, столовая, Дом культуры – в общем, очаг цивилизации посреди пустыни, стоящий на единственной дороге, связывающей Магадан и Большую землю по суше.

Слышим, как бригадир распекает Позина за то, что тот, «мудофель деревянный», опять из-за чего-то проспал на работу, и лесничеству пришлось жечь казённый бензин, чтобы заехать за ним «пэрсонально, как такси для мистера фон Вафлистера».

Вот, наконец, тент на заднем борте приоткрывается, и в кузов вползает нескладный верзила в синем спортивном костюме из трикотажа, с кульком, свёрнутым из газеты, в руках.

– Толик, – протягивает верзила мне руку, а затем по очереди другим пассажирам «газона».

– Толян, ты что с собой везёшь в кулёчке-то? Это ты на месяц в тайгу так собрался? – хохочет Лихой, забираясь следом.

– Ща гляну, чё я тут собрал… – и под восторженный хохот всех присутствующих извлекает из кулька початую бутылку кефира с помятой пробкой из зелёной фольги, коржик, какие в поселковых буфетах стоят двадцать две копейки, надкусанное яблоко и… шариковую ручку за тридцать пять копеек.

Занавес. Бригада «Семеро козлят», как нас окрестил позже Позин за то, что нас вместе с бригадиром было семеро, отправляется в глухую тайгу, в район заброшенного прииска Хатынгнах.

С учётом водительского таланта Урюка, которого, оказывается, зовут Мансур, задача эта весьма непростая. Тряска такая, словно грузовик едет не по обычной грунтовой дороге, а несётся с вершины сопки по курумнику. О назначении средней педали Мансура, кажется, никто не информировал. Тормозами он не пользуется вообще. Через два часа бешеной гонки грузовик резко глохнет, и мы все вперемешку со своим скарбом оказываемся в одной груде, расплющенной о передний борт кузова.

Приехали…

– Аля-улю! Пасяжири вигрюжаимсь! – звучит бодрое приглашение на высадку из того мира, где солнце и свежий воздух. Из мира, который находится снаружи адской шкатулки, сделавшей из нас отбивные. Выползаем на свет божий. Обессиленные, оглушённые, наглотавшиеся пыли и собственного пота, начинаем осматривать место, где нам предстоит жить весь последующий месяц.

Мы находимся в месте, потрясающем своей дикой первозданной красотой, – в долине реки Аян-Юрях, рядом с местом её слияния с Эмтегеем. На живописной поляне, с одной стороны ограниченной пляжем из прибрежной гальки, а с другой – старыми лиственницами, подножия которых заросли тальником и непроходимыми зарослями цветущего шиповника и красной смородины. Вся эта чаща перепутана вьющимися усами хмеля и лианами, которые значительно толще стеблей дикого хмеля. В школьном учебнике ботаники названий не найти.

Абсолютно непроходимый рубеж. Для того чтобы пробиться с поляны в лес, приходится, как в приключенческих фильмах про жаркие страны, рубить топором тоннель в «джунглях». Место славное: дров – море, вода – в двух шагах, в пятидесяти метрах ниже по течению – старый деревянный мост через Эмтегей по дороге на Хатынгнах. Говорят, что здесь, после пребывания в кадыкчанской зоне, отбывал часть своего срока писатель Варлам Шаламов, автор «Колымских рассказов».

Рис. 1

Река Эмтегей, 1964 год. Автор фото – мой отец, Голубев Виктор Петрович

Располагаемся. Первым делом после «отлёта» Мансура на базу мы скидываем одежду на кучу пожитков, высящуюся посреди поляны, и с разбегу влетаем в обжигающую ледяную воду реки. Чувство непередаваемое! Температура воздуха – плюс тридцать пять градусов в тени, а вода, которая бурлит и пенится в широком русле, не теплее плюс десяти. Это потому, что реку питают родники и ручьи, стекающие с наледей на вершинах гор. Течение – такой необузданной силы, что сбивает человека с ног, как соломинку, даже если он заходит в воду лишь по колено.

Мощными завихрениями из-под моих ног вымывает песок и гальку, и вот уже бурные волны несут моё беспомощное тело вниз по течению. Едва хватает дыхания, чтобы догрести до берега и выползти на песок под мостом. Несметные полчища слепней и оводов набрасываются с таким остервенением – и не рад уже, что разделся. Бегом к пирамиде из мешков и коробок, чтобы поскорее натянуть на себя брезентовые штаны и штормовку-энцефалитку с наглухо задраиваемыми манжетами и поясом на резинке. Это специальное изобретение, одежда для районов, в которых водятся клещи. Хорошо, что на Колыме нет никаких клещей. Кровососов здесь и других предостаточно.

Затем начинается обустройство лагеря. Мы с Серёгой Ивановым и Васей Ополонским ставим палатку на деревянные поддоны, установленные поверх толстого ковра из предварительно нарубленных и уложенных на камни стланиковых лап. Получается, что наш временный дом приподнят над землёй, а значит, под ним воздушная подушка, не позволяющая мёрзнуть ночью от дыхания вечной мерзлоты. К тому же это исключает вероятность подтопления палатки в дождь. На этот пол, служащий одновременно и нарами, кладём ватные матрасы в количестве пяти штук. И это будет нашим общежитием.

Семеро взрослых мужиков будут спать здесь бок о бок, в одной постели. Только одеяло у каждого своё. У входа на лист жести ставим «буржуйку». Дымоход выводим через отверстие в крыше палатки, в брезент которой вшита железная пластина с отверстием одного с дымоходом диаметра, и – добро пожаловать в «гостиницу «Космос»! К слову сказать, за весь сезон мы эту «буржуйку» так ни разу и не растопили. Даже на мой день рождения в последних числах июля, когда ночью выпало столько снега, что под его весом тент палатки провис так, что, когда я открыл глаза, то обнаружил его у самого своего носа.

Остальные в это время уже натянули брезентовый тент, под ним сколотили из привезённых досок стол, вкопали скамейки, организовали очаг.

– Что варить будем? – спрашиваю ребят, кивая на закипающую в большом котле воду.

– Уху, – отвечает Лёха Митрошин по прозвищу Лось, мой одноклассник. А Лосём его прозвали за размеры и неукротимый нрав. Не то чтобы очень высокий, но уж больно кряжист. Широк в плечах и силищи неимоверной. При этом, как настоящий сохатый в тайге, идёт напролом, не выбирая дороги и не обходя преград. Строго к намеченной цели.

– Из консервов, что ли?

– Зачем? Там Дед уже хариуса вовсю дербанит под мостом.

Затягиваю на поясе широкий кожаный ремень с висящим на нём ножом в ножнах и отправляюсь под мост к Деду.

Дед

Дед у нас в Кадыкчане – личность легендарная. Сколько ему лет, он сам уже, наверное, не помнил. Помнил только статью и срок, который тянул на Колыме с 1945 года. Имя и фамилию Деда не знал, наверное, никто в бригаде. Звали просто Иваныч, если обращались к нему, или говорили Дед в разговоре между собой. Вообще, известно о нём было мало, но и того, что все знали, хватало за глаза.

Было у Иваныча три жизни. Первая – военная и, судя по всему, самая счастливая. На фронт он ушёл совсем молодым, не успев ещё жениться, и единственная профессия, которой он в этой жизни успел овладеть, – полковой разведчик. Участвовал во множестве специальных и боевых операций, за что был награждён множеством орденов и медалей, самая ценная из которых – «Золотая Звезда» Героя Советского Союза.

Когда война закончилась, его часть стояла в каком-то небольшом городке на востоке Германии. Прошёл один месяц без войны, затем второй, третий… Солдатам опостылела гарнизонная жизнь, и начались разброд и шатания. Дисциплина упала ниже нижнего предела. Офицеры на квартирах наслаждались комфортом, давно позабытым в окопах, солдаты шныряли по окрестностям в поисках приключений. И наш Иваныч, похоже, сам не понял, как умудрился расстрелять сто два человека мирных немецких граждан.

Военный прокурор зачитал на суде его письменное объяснение, из которого следовало, что заслуженный фронтовик защищался от нападения «фашистской нечисти». Правда, не смог пояснить, как так вышло, что среди «нападавших» не было ни одного мужчины призывного возраста. И ни у одного из них не было не то что оружия, даже палки какой-нибудь. Не смог он объяснить и тот факт, что для расстрела такого количества людей ему потребовалось несколько раз производить замену магазина автомата, причём на открытой местности, на краю деревни, в загоне для овец. В общем… Это было чистой воды уголовное преступление – умышленное убийство группы лиц, совершённое с особой жестокостью.

Приговор трибунала был предсказуем: расстрел. Однако, учитывая прежние заслуги разведчика, орденоносца, Героя Советского Союза, смертную казнь заменили пятнадцатью годами лишения свободы. Лишили Деда всех наград и званий и отправили этапом на Родину. Так началась его вторая жизнь – на Колыме, в зоне.

Пятнадцать лет растянулись и, с учётом добавленных за нарушения режима сроков, превратились в двадцать один год за колючей проволокой, по разным зонам. Только в 1967-м Дед оказался на воле. Собственно, волей это тоже можно было назвать с натяжкой, потому что вместо паспорта ему выдали справку об освобождении, в которой один раз в неделю должна была появляться отметка о явке к местному участковому. То есть фактически это было условное освобождение. Дед не мог покинуть Колыму, да и не стремился. Ехать ему всё равно было некуда. Родни не осталось, даже деревни, из которой он уходил мальчишкой на фронт, больше не существовало. Так началась его третья жизнь, в которой всему пришлось учиться заново.

– Ну чё, Иваныч?

– Шикмодерн, Андрюха! – закаркал сиплым, дребезжащим голосом Дед. – Уха будет высший сорт. Вон, глянь-ка сюда, – мотнул коротко стриженной седой головой на корни выбеленной водой и солнцем до цвета ватмана коряги за его спиной. На ней уже висели два кукана с рыбой. Один полный, на втором – штук пять хариусов среднего размера.

– О, это дело! Нормально клюёт?

– Хариус дербанит – будь здоров. Оп-па!!! – довольно крякает Дед, подсекая леску с привязанной на конце «мушкой». Сморщенное, словно увядшая картофелина, лицо расплылось в довольной улыбке, обнажая последние оставшиеся три жёлтых зуба на нижней челюсти. На двойничке № 3, к которому примотаны золотистой ниткой кудрявые волоски, срезанные Дедом с собственного паха (самый кондовый для мушки материал), трепещется серебристый, как ртуть, серюк граммов на триста пятьдесят весом.

Причастие

– Ого! Серючина попался! Редкое явление.

Рот у серюка совсем маленький, и на «мушку», скачущую по поверхности воды, он обычно не клюёт. Его берут на мормышку, а проще всего – бреднем.

– Этого давай сразу заточим. Сгоняй-ка за хлебушком и солью. Я пока черемши нарву.

Через пару минут возвращаюсь с половинкой буханки чёрного хлеба, алюминиевой кружкой с горячим чаем и пакетиком, свёрнутым из газеты, с крупной солью внутри. Дед уже выпотрошил серюка, нарезал из него филе и разложил на крупном гранитном валуне, на подстилке из сочных стеблей черемши – дикого чеснока, сорванного в маленьком болотце за гигантским тополем.

Кладу в рот пучок черемши и посыпанный солью ломтик теплой, нежнейшей сырой рыбы. Происходящее далее можно сравнить с микровзрывом вкуса. Непередаваемые ощущения, неописуемые словами. Эта «варварская» еда кому-то может показаться экстремальной, и он будет в чём-то прав, потому что это больше, чем еда. Это не насыщение плоти, не удовольствие гастрономическими свойствами – это своеобразное причастие, ритуал сродни причастию церковному. Вкусив в окружении лесных духов кусочек рыбы, которая несколько минут назад ещё плавала на дне реки, человек растворяется в окружающем мире, становится его частью, одним из органов единого живого пространства.

Возвращаемся в стойбище с чувствами, переполняющими душу. Водопад эмоций хлещет до небес, наполняя эфир потоком восторга и любви ко всему окружающему. Я люблю Иваныча, как родного, я люблю эти лиственницы вокруг, я люблю рябчика, истошно заколотившего крыльями на ветвях ивового куста, я люблю жаркое солнце и синее-синее бездонное небо над головой.

Уха по-позински

В стойбище царит благостная атмосфера. Народ с умильным вниманием лениво комментирует действия Толика Позина. То, что я вижу, приводит в бурный восторг. Толик, склонившись над очагом, быстро помешивает ножом жарящуюся в сковороде на растительном масле перловую крупу! Над поляной повис густой аромат подсолнечных семечек и свежеиспечённого хлеба. Незабываемый аромат! Как только зёрна приобрели золотистый цвет, они тут же оказались в котле с бурлящей водой.

– Ну чё, рыбари, несёте полуфабриканты? – громовым голосом басит повар.

– Полуфабрика-а-анты… Принимай! – с победоносной улыбкой на лице-картофелине крякает дед.

– Дык… Вы ж не той рыбы наловили! Эту чистить нужно, а вам сказано было брать ту, которая уже сама разделась!

– Та… Она тут бездельников скока. А ну-ка, мусчины, быстренько обеспечили повара стратегического назначения чищеной рыбой!

Мы с Лосём самые молодые в бригаде – посему нам не нужно персональных указаний. Берём посуду, ножи, и быстро к воде. Быстренько начистили кастрюлю рыбы, загадив прибрежную гальку потрохами и чешуёй, и с чувством исполненного долга топаем к костру… Но вдруг на пути вырастает худощавая фигура бригадира.

– Пацаны, вы что, давно с Хозяином не встречались?

– В смысле?

– В смысле, что берег загадили медвежьей приманкой.

– Да ладно, волной смоет.

– Ну-ну… Посмотрим…

В правильной ухе не должно быть ничего, кроме подсоленной воды и рыбы. Однако Позин неправильный повар, и сначала разваривает в воде обжаренную перловку, потом кладёт нарезанный кусочками картофель и пару луковиц прямо в шелухе. Через пять минут заполняет оставшееся в котле свободное место тушками потрошёной, очищенной от чешуи рыбы, и через минуту на столе появляется закопченный котёл, источающий на всю округу головокружительный аромат.

Луковицы извлекаются, очищаются от шелухи и, нарезанные крупными дольками, отправляются назад к хариусам, которых едва покрывает жирная юшка. Затем на поверхность выпадает обильный дождь из молотого чёрного перца, и слюни у всех присутствующих в радиусе метров трёхсот текут в три ручья. И тут Лихой замечает, что весь коллектив уже за столом, и у каждого в руке деревянная ложка.

– Ага… Жрать вы, я вижу, все мастаки. Ладно. Посмотрим, как завтра работать будете.

– Позвольте слово молвить старику, – Дед вытянулся в струнку, словно в строю перед командиром. – Смотрю на вас и радуюсь. Вы ж сами не знаете, в какое счастливое время живёте! Такие молодые, красивые, и вся жизнь у вас ещё впереди. Топчите девок, пусть они рожают вам кучу мальчишек и девчонок, чтоб было у вас много-много детей и внучат, которые поддержат вас в старости. И берегите мир. Чтоб никакая падла не посмела на нашу землю зариться. Чтобы не было войны!

– Ура!

– Во дал, прям как замполит.

– Ну, всё… Приятного аппетита!

Повар стратегического назначения

В следующие несколько минут слышен лишь гулкий стук ложек, сопение, чмоканье и изредка стоны наслаждения от невероятно вкусной еды. Насытившись, все разомлели, развалились кто прямо на земле, кто на ватной куртке или одеяле, и потекли неспешные разговоры. Вдруг Лось задаёт вопрос, который интересовал также и меня:

– Иваныч, а чё ты Толяна называешь поваром стратегического назначения?

– А это ты у него спроси, – закашлявшись, хохочет Дед, запрокинув голову назад.

– Толь! Ну, Толь!

– М?

– Ну, давай, расскажи, что ли?

– Да чё там рассказывать, служил и служил.

– Где служил?

– Где-где… В Караганде, блин. Слыхал про такую?

– Да иди ты! Я же серьёзно! – не отстаёт от Позина Лось.

– Насыпай!

– Да как два пальца об асфальт, – о дно жестяной кружки журчит струя горячего чая, добро заправленного смородиновыми тонкими веточками с молодыми листочками, сорванными тут же, на краю поляны.

Толик лопатообразной ладонью принимает кружку, кажущуюся в его руке размером не более напёрстка, и, удовлетворённо чмокая пухлыми, как у сазана, губами, с видимым наслаждением одним глотком громко отхлёбывает сразу половину кружки.

– Ты на море бывал когда-нибудь, а, Лосяра?

– Как положено, раз в три года, полтора-два месяца. Крым, Ейск, Геленджик, Сочи, Гагры, Батуми.

– Во-от… А я в Вяземском рос, в уссурийской тайге. Ничего, кроме Хабаровска, не видел. А каждое лето проводил у бабки в Баргузине, это посёлок такой на Байкале. Знаешь, как на море хотелось? Это ж кайф-то какой! Лежишь на песочке, мослы греешь. Со всех сторон слышны крики армянок: «Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури! Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури!» Волны у самых натруженных пяток: «Вж-ш-ш-ш! Вж-ш-ш-ш!» Мамашка с соседнего покрывала: «Арту-урчик! Не ходи в во-оду! Уто-онешь!» Тёлки в трусах и лифчиках так и ходят, так и виляют булками… А? Знакомо?

Теперь и мне знакомо… А тогда, когда я закончил Вяземский лесной техникум, и мне прислали повестку в армию, думал, что погибну от пули хуйвейбина какого-нибудь на китайской границе и так моря и не увижу. В те годы не просохли ещё слёзы матерей, потерявших сыновей на Даманском.

Ну и пристал я тогда к военкому, говорю ему: «Товарищ подполковник, а где я могу в морскую пехоту Черноморского флота завербоваться?» А он мне: «Отставить, товарищ призывник! Это в ЦРУ вербуют, а у нас министр обороны призывает. Чувствуете разницу? Так вот. Пойдёте служить туда, куда Родина пошлёт». И послала… Да так послала! Меня со сборного пункта в Хабаре забрал в свою команду майор с пушками на петлицах. Я как завыл, мол, не хочу пушкам стволы драить, а он мне: «Не ссать против ветра! У тебя будет особая служба, о которой ты потом внукам с гордостью рассказывать будешь!»

Потом аэропорт, погрузка в Ан-12, посадка в Охе, потом в Петропавловске, куча «духов» в одном самолёте и два «покупателя», которые набирают себе команды. Мой пушкарь и ещё один капитан, пограничник. Куда летим, зачем, ничего не говорят. Привезли в Анадырь, там из самолёта прямо в кузов тентованного «Урала». По дороге смотрим в щели: ахти, батюшки, по тундре едем! Капец, думаю. Тут и сгниют мои кости, и никогда я моря не увижу. Так попал я в Гудым, на ракетную базу РВСН. РВСН – это ракетные войска стратегического назначения означает.

Ну, вот так я и стал ракетчиком-стратегом.

– И чё? Запускали?

– Дурак, что ли? Кто ж такую дуру запускать станет? Она ведь такая же, как те, на которых космонавты в космос летают.

– Да не гони порожняк, гонево это всё. Можно подумать, тут одни фуфлоеды собрались.

– Гонево не гонево, только вам всё это и не снилось, а я своими глазами видел, как сопка, размером вон с ту, где прижим в скале вырублен, по которому машины на Хандыгу ходят, в сторону отъезжала.

– Как отъезжала?!

– Каком кверху, блин! Просто, вот как люк на танке в сторону отъезжает, так и сопка вся целиком отъехала, а под ней шахты с ракетами.

– Люк у танка наверх поднимается, между прочим.

– Аха… Наверх. Дерёвня! Это каменный век уже давно. У современных танков люки на гидравлике, сначала вверх приподнимаются, а потом в сторону откатываются.

– Ёкараный бабай… Так ты в ракетных или в танковых войсках служил?

– В ракетных, в ракетных. А про танки эти мне кореш один рассказывал, он такие в Перми на полигоне видел.

– Ну ладно, пускай, ну отъехала сопка, дальше-то что было?

– А тебе не положено знать, потому как это секретная информация, и разглашению не подлежит, у меня три секретных подписки про неразглашение, между прочим.

– Ой, да ладно. Подписки, блин. Ну, а ты-то там чем занимался? Ракеты хозяйственным мылом надраивал, небось?

– Зачем? Их никто не моет. Они под землёй хранятся, и там пыли нет никакой. Там всё стерильно. Офицеры в специальной робе в лифт садятся, в тапочках.

– В белых тапочках? Ха-ха-ха!

– Лосяра, вот до чего же ты тупой, как я посмотрю. С тобой разговаривать, как с поленом, молоко за вредность давать нужно.

– Ну, на, глотни молочка… От бешеной коровки-то. Ха-ха-ха! – и протягивает Толику кружку с очередной порцией ароматного, терпкого чая, который настаивается в чайнике на горячем валуне очага. Вся бригада покатывается со смеху, наблюдая за развитием диалога. Позину ситуация явно не нравится, и он, отпив крупный глоток, буркнув: «Амброзия просто какая-то!» – умолкает на какое-то время.

– Так кем ты там был, на той базе, заправщиком каким-нибудь?

– Нафига! Я там был из числа интеллигенции. В белом костюме ходил и в тапочках.

– По тундре?! В тапочках? В белом костюме?

– Фонтан, глохни! Ну кто говорит, что по тундре? Не по тундре, а по «шестёрке», то есть по-нашему, по-ракетческому, – по сооружению номер шесть. Там спальные помещения, столовка и камбуз. Вот я на камбузе, непосредственно в хлеборезке, и служил.

– Ах, в хлеборезке! – восторженно завыл Лёха, сотрясаясь от хохота.

– Не, ну сначала-то меня в учебку к погранцам отправили, там был учебный взвод военных поваров. Я корочки повара получил и обратно в часть, на камбуз. Очень даже шикарная у меня была служба. Жратва всегда под боком, ни тебе стрельб, ни учений, ни построений, ни нарядов-караулов. Из начальства только прапорщик один. Лафа полная! Как сыр в масле катался, да ещё и вторую специальность освоил.

– Ну, ясно всё с тобой, повар стратегического назначения.

– Харэ ерундой болтать! – вмешивается Лихой. – Андрюха, Лёха, Серёга и Вася. Идём на деляну. Сегодня почти выходной, поэтому ограничимся разметкой.

Берём топоры, рулетку и компас, а Лихой вешает через плечо офицерскую планшетку с картами и таблицами. Путь недалёкий, поэтому выдвигаемся налегке. Идём по грунтовке, поднимающейся буквой «Z» на вершину перевала.

Напрямую от стойбища до места, отмеченного на карте бригадира, идти совсем близко, километра полтора. Но с учётом подъёма по серпантину выходит километра четыре. А это почти час пешей прогулки, поэтому Вася предлагает сыграть в «Двадцать одно». Очень удобно, кстати. Для этой игры стол совершенно не обязателен, и мы прямо на ходу начинаем баталию: «Ещё. Ещё. Пас. Себе… Ммма! Перебор…» – и так далее. Быстрее время летит, и усталость не так заметна.

Внезапно оказываемся у вертикальной серой скалы. Справа лиственницы расступаются, и нам открывается фантастической красоты панорама долины Аян-Юряха. Вид неземной, какой-то инопланетный. Извилистое русло реки небесно-голубого цвета, извиваясь, рыскает от одной стороны долины к другой, то появляясь на открытых участках, то теряясь в зелени огромных тополей. Противоположная сторона долины словно выстроена из исполинских пирамид, прижавшихся друг к другу. Их подножия образуют высокую вертикальную стену из каменного сланца, о которую с рёвом бьются голубые волны реки, образуя гигантские шапки из пены. Свистит ветер в ушах, а сердце переполняется восторгом.

В голову приходит мысль, что если бы каждый человек на Земле хотя бы раз в неделю мог созерцать эту величественную картину, то плохих людей просто не осталось бы. Невозможно себе представить, что зло смогло бы проникнуть в душу человека, которого окружает величайшее Божье творение, по сравнению с которым всё, что создал человек, все его небоскрёбы, гигантские корабли и аэропорты – всё это оказывается такой жалкой пылью, что и воспоминание о ней кажется неуместным.

Единственное, чем можно восторгаться бесконечно, так это наша Земля. Но мы её не создавали. Мы гадим на ней. Уродуем, пытаем её, истязаем траками гусеничной техники, ножами бульдозеров, ковшами экскаваторов. За что мы так к своей Матушке?

Она кормит и поит нас, пытается разговаривать, а мы вместо благодарности калечим её и не хотим даже услышать. Достойны ли мы жить на ней дальше? Ответ один: конечно, нет! Однажды, чтобы спастись от смерти, она, Матушка, будет просто вынуждена стряхнуть с себя своих мучителей-паразитов, возомнивших себя венцом творения. Так олень летом в тундре не выдерживает страданий, которые приносят ему кровососущие твари, расплодившиеся в густой шерсти, и залезает по самые уши в озеро или речку с ледяной водой. А выжившие паразиты затем, может быть, пишут «святые книги» про ужасный потоп.

Размышления прерывает Вася, который встал на краю пропасти и с идиотским выражением на лице, раззявив рот, подставляет его порывам горячего ветра. Щёки смешно раздуваются, воздух из долины, попадая в ловушку, свистит, как паровозный гудок, меняя тональность по мере того, как Вася сужает губы, или, наоборот, раскрывает рот шире.

– Ща-ас усач или овод ка-ак даст тебе в глотку, вот мы посмотрим потом, как ты будешь улыбаться, – смеётся Лихой. – Ладно, идём уже.

Да, любоваться красотами и дурачиться нам некогда. Нужно отыскать реперный столб и от него произвести разметку первого квартала, чтобы на местности делянка визуально соответствовала отмеченному участку на карте, которую Лихой держит в офицерской сумке-планшетке, свисающей с его плеча на тонком кожаном ремешке. Идём по азимутам в две стороны под прямым углом друг к другу и на протяжении линий делаем топорами затёсы на стволах лиственниц. Затёсываем в конце каждого луча ещё по два репера и от них размечаем оставшиеся две стороны квартала. Работа нетяжёлая, скорее приятная. И мы очень быстро успеваем её закончить полностью.

Любовные страсти бурундуков

Дорога домой занимает вдвое меньше времени, и мы, взбодрившись от речной прохлады, повеявшей к вечеру от реки вверх по склону сопки, быстрым шагом выходим на поляну. Картина маслом. Из палатки доносится храп Деда, а Позин лежит у костра, свернувшись калачиком. У самого носа – пустая кружка, а на боку у Толика бурундук «исполняет свои супружеские обязанности» со своей бурундучихой. Ну, или с чужою, не знаю, как у них там принято, в их бурундучьей нации. Мы громко хохочем, отпуская шуточки в адрес Толика, а тот, ничего не понимая спросонок, хлопает глазищами и всё шлёпает своими пухлыми губами, похожими на два стоптанных башмака.

– Ну чё? Чё ржёте, олени?

– Толяа-ан! Это пинце-е-т! Ты тут спишь, а прямо на тебе бурундуки стебутся!

– Ин-на, Лось! Ты меня нервировать начинаешь.

– В натуре, Толян, он правду говорит, – угорает Вася, согнувшись пополам.

– В натуре, у собаки буй в лохматой шкуре, – обижается Толик. – Я тут для вас ужин готовил, старался, блин, а вы, жлобы неблагодарные!

Чай

Ужин простецкий, но очень вкусный. Гречневая каша с тушёнкой у костра в тысячу раз вкуснее самого изысканного ресторанного блюда. А потом долгие разговоры у костра, печённая в золе картошка и чай. Литры чая. Цейлонский, со смородиновыми листочками и дикой мятой, заросли которой Дед «надыбал» неподалёку на лужайке.

Правда, для того, что у нас называется чаем, у Деда имеется собственное определение – «ослиная моча». Чай в его понимании – это пачка чая весом в пятьдесят граммов, заваренная в пол-литровой кружке. Это называется «чифирь». Убойный напиток, действующий на человека так же, как бензин на затухающий костёр. Зеки на зоне, не имея доступа к алкоголю, пьют чифирь. И многие не могут расстаться с этой привычкой даже после выхода на волю.

Наш Иваныч вообще не пьёт спиртосодержащего. Он предпочитает «чаёчку». Сядет на корточки (так он может сидеть долгими часами, не вставая и не разминая ног) и хлебает чёрную густую жидкость из эмалированной кружки, закусывая кусковым сахаром. Закусывает потому, что бесполезно пытаться подсластить сам чифирь: «чай» настолько концентрированный, что сахар в нём не растворяется.

– Иваныч, расскажи, пожалуйста, почему ты чай так любишь? – присаживается рядом Серёга.

– Кхе-кхе… – забулькало, заскрежетало что-то внутри тщедушной скрюченной фигуры Деда. – Сынок! Каждый озвученный вопрос уже имеет ответ внутри головы того, кто его задал. Поэтому, прежде чем возмущать воздух, загляни в себя, присмотрись, а вдруг там ответ уже появился.

– Смотрю… Что-то не разглядеть.

– Ммня… – вытирает Дед губы лоснящимся рукавом старого пиджака. – Чай – это духовный стимулятор! Я бы даже сказал, двигатель человеческой души. Чай – это не просто напиток, а Святой Дух, обладающий одновременно горячим нравом пылкого юноши и выдержанной горечью старика, заканчивающего свой жизненный путь. Это одновременно и духовное просветление, и забвение, позволяющее ощутить всю полноту и многообразие окружающего мира. Крепость заваренного чая должна зависеть не только от возраста и пола человека, который собрался его вкусить, но и от зрелости его души, а также от количества шрамов, которые он имеет на внутренней шкуре. На той шкуре, которая под видимой кожей. На шкуре, которая хранит все душевные раны. Так, если ребёнку и женщинам более подходит чай цвета виноградного сока, то тебе, Сергей, как мужчине и воину, требуется чай цвета кедровой смолы. А мне, старому пню, – «крепыш» как раз комильфо. Понял?

Нужно было видеть круглые глаза Серёги, когда он бешено скалился и кивал головой, имитируя крайнюю глубину проникновения в открывшиеся тайны. Подобных речей, кажется, никому из нас ещё не приходилось слышать ранее. Но это оказалось только вступлением. Далее Иваныч продолжил:

– Но то, что вы чаем зовёте, на деле – чистое фуфло. На самом деле настоящий Царь-чай не имеет ничего общего с этой травой в наших магазинах. Когда я был малёнком, в нашем доме ничего, кроме иван-чая, не водилось. Что уставились? Слушайте, что вам скажу, пока меня на «Четвёртый Кадыкчан» не оттаранили. Знаете, как имя Бога русского? Какой Иисус, Вася! Дурик ты неразумный. Имя отца всех русских – Бог Род. Это он научил наших предков, детей своих, как правильно брать от Матушки Сырой Земли её великие дары. Дары! Чувствуешь разницу? Сейчас ты деньги должен давать взамен того, что испокон веков было Даром! И поистине божественный дар – это иван-чай. Из его клубней пекут ароматный хлеб, блины и оладьи. Муку добавляют в супы, а жареные перетёртые корешки заваривают в кипятке и получают напиток, изгоняющий усталость и грусть. Из листьев делают ткани для одежды и обуви, а перетерев их и высушив в печи, получают царский чай. Несозревшие семена, которые в виде пуха, идут на утеплитель для одежды, на подушки и перины. Из них же делают ткани, навроде как для валенок, только тонкие, и писчую бумагу. Да! А ты думал, что в старину бумагу на фабрике делали? Хе-хе… А прозвали иван-чай так потому, что Род с неба кинул в котелок к царю Ивану несколько сушёных листиков чая, а тот попробовал и сказал, что отныне только чай пить станет… Чего? Какой Иван Грозный! Окстить, милок! Это было задолго до царя, прозванного Грозным. Грозный и Иваном-то не был. Бабка сказывала, что Смарагдом волхвы его нарекли. А то был самый первый Царь Руси, по имени Иван. Он Роду внуком приходился, и звали его Иван Великий. А после него имя Иван стало применяться как Царь. Поэтому иван-чай – это Царь-чай.

– Иваныч! А как же Царь-колокол и Царь-пушка в Кремле?

– А-а-а! Молодец! Хороший вопрос! А как в том Кремле колокольня называется, не подскажешь, Серёжа? Забыл? Э-эх! Как вас, балбесов, учат-то теперь! Я семь классов только закончил, и то знаю, что на территории Московского Кремля находится архитектурный памятник – колокольня Ивана Великого. Ну? Сам докумекаешь, или…

– Вот это да! Получается…

– Верно, сынок. И пушка, и колокол, и колокольня – всё это имущество первого русского царя Ивана по прозвищу Великий.

– Чёрт! Иваныч, ты нам все мозги разбил на части, все извилины заплёл. Кем же Пётр Великий был тогда? – вскипаю я, как электрочайник. Уж что-что, но историю я в школе хорошо учил.

– А вот этого не знаю, Дрюня! Тут мне бабка ничего не рассказывала. Врать не буду. А сказы о царе Иване Великом мне каждый день перед сном рассказывали.

– Ну, ясно теперь! Тебе, как Пушкину Арина Родионовна, чтоб ты засыпал поскорее, бабушка сказки на ночь рассказывала, а ты нам за правду выдаёшь. А мы тут, как тетери, сидим, уши развесимши.

– Дрюня! Ты остынь, не кипятись. Я поболе твоего батьки на свете прожил. И знаю кой-чаго. Ты думаешь, я тоже всему верил? Нет. Вообще забыл про те сказки. Вспомнил, когда здесь оказался, в зоне. Если бы не иван-чай, не сидел бы я тут, не гутарил с вами. Мы из иван-чая столько муки делали и столько листьев засушивали, что даже без баланды с голоду никогда не померли бы. Всё правда, и про Царя Ивана тоже правда. По глазам вижу, что уже сам сомневаешься. Правду-то не скроешь. Ну ладно. Концов тут не найти сегодня, пойду… На спине постою, – буркнул старик и отправился к палатке.

Визит «Хозяина»

Ночи в это время белые, солнце за горизонтом полностью не скрывается, поэтому ощущение времени теряется напрочь. Только обнаружив, что на часах третий час ночи, отправляемся на боковую. Все семеро в одну палатку. Семеро козлят.

Несмотря на то, что на нарах немного тесно, засыпаю сразу же, но сплю чутко, улавливая каждый шорох. Иногда просыпаюсь от надсадного кашля Иваныча, но под утро, когда, кажется, спишь, как убитый, снаружи палатки слышу отчётливые звуки. Похрустывание веток, фырканье, потом слышится громкий жестяной лязг крышки на остывшем котле… И тут я вспоминаю предупреждение Лихого, что мы напрасно оставили приманку для Хозяина тайги на берегу, когда чистили хариусов. Мозг обжигает догадка: «Медведь снаружи!»

Меня подбрасывает с нар, как на пружинах. Серёга подорвался синхронно со мной. Смотрим друг на друга безумными глазами и в панике начинаем метаться по спящим телам товарищей в поисках единственного на всех дробовика. Он где-то под матрасом, но под каким – большой вопрос. Народ начинает возмущаться, а мы орём во всё горло, перебивая друг друга. Два Толика начинают дружно ржать во всё горло, и в это время слышно, как ночной визитёр стартует с пробуксовкой и уносит свою задницу в лес, ломая на своём пути кусты и деревья. Он напугался наших криков гораздо больше, чем мы его самого.

Вылезаем с предосторожностями из палатки и изучаем обстановку. Набедокурить мишка не успел, только крышку с котла снял да остатки каши со дна вылизал. Зато оставил по пути эвакуации несколько лепёшек. Глядя на них, приходишь к пониманию того, что выражение «обделаться со страха» – не фигуральное.

Ну что теперь, надо постараться уснуть. Завтра, точнее, уже сегодня, предстоит тяжёлый день. Теперь мы все знаем, что древняя курковая «тулка» двенадцатого калибра лежит с самого края нар, там, где место Лихого, а в сумке из-под противогаза рядом, в изголовье, семь или восемь упаковок с патронами, в двух из которых из картонных гильз выглядывают свинцовые пули с острым носиком и винтовыми бороздками на боках.

Только вот стрелять с двух метров в медведя из двустволки равносильно самоубийству. Прежде чем умереть, раненный зверь порвёт в клочья палатку вместе со всеми её обитателями. Так что единственное, что остаётся делать в такой ситуации – это использовать «антимедведин». Точнее, орать как можно громче, чтоб напугать Хозяина и принудить его к бегству.

– Серёга! А знаешь, что делать, если встретился с медведицей? – бубнит, засыпая, Позин.

– Ну и чё?

– Крутить яйца.

– Да откуда же у медведицы яйца?!

– Не ей, дятел. Себе яйца крутить, потому что они тебе больше не понадобятся.

Взрыв хохота в палатке слышен, наверное, даже в Хатынгнахе.

Следующие три дня ничем примечательным не выделялись, разве что однажды, во время рубки вешек, Серёга Иванов наступил на скрытое под кочкой осиное гнездо, и его здорово покусали злющие таёжные осы. А так всё было обыденно и скучно. Утром мы уходили на делянку, махали топорами, стаскивали вешки в штабели и, обессиленные, возвращались к ночи домой. А в лагере оставался один только Иваныч, бессменный звереотпугиватель и повар.

В пятницу должна была прийти машина с продуктами, но почему-то не пришла. Но поскольку нехватки еды мы не ощущали, а чая и соли было достаточно, то отсутствие машины в стойбище в положенный срок тревоги не вызвало. Однако после работы в пятницу вечером мы решили половить рыбы бреднем, потому что на удочку клевать хариусы совершенно перестали. Словно река вымерла, хоть бы плеснул хвостиком один гад чешуйчатый. Мёртвая тишина.

Налим

Прямо напротив стойбища, на противоположном берегу Эмтегея, – удобная бухта. Вот туда мы с Лосём, Васей и Серёгой и отправляемся рыбачить. Переходим через мост на противный берег, растягиваем бредень на берегу. Почистили, подштопали, привязали жерди по краям, и ловля рыбы началась.

Вася разделся догола, оставив только кеды на ногах, Серёга по пояс, и тоже в кедах. Взялись за палки и отправились вверх по течению. Серёга почти на месте остался, встал на каменистом мысу, а Вася прошёл метров тридцать, пока сетка не натянулась. Затем быстро-быстро шагает прочь от берега, на глубину, держа палку вертикально, чтоб нижний край сети скользил по дну. Сергей в это время чуть только в воду вошёл и поставил свою жердь около ног, уперев нижний конец в дно.

Вася бреднем, словно циркулем, вокруг Серёги описывает круг радиусом в длину снасти и, когда оказывается напротив нижнего мыса бухты, выбирается на берег. Тут самое тяжёлое начинается. Нужно тянуть нижний край сети равномерно, без рывков и остановок, и так, чтобы грузила, закреплённые по всей длине нижней толстой верёвки, скользили по дну, не подскакивая, не давая рыбе покинуть ловушку, поднырнув под нижний край снасти.

Верхняя верёвка с поплавками должна идти желательно выше уровня воды, чтоб добыча не выпрыгивала через верх. Тут мы с Лосём кидаемся на помощь, и он вместе с Васей, а я с Серёгой тянем тяжеленную сеть, изо всех сил упираясь в речную гальку ногами и согнувшись, как бурлаки на Волге. Идёт так туго, словно в сеть тонна рыбы набилась.

Рис. 2

Ловля рыбы бреднем. Река Эмтегей, 1964 год. Автор фото – Голубев В. П.

Вытягиваем весь бредень на камни и видим, как множество крупных, по полкило и больше, серюков и ленков прыгает по пляжу к воде. Тут главное – не зевать. Дружно кидаемся на перехват. Руками отбрасываем подальше от воды десятки жирных рыбин. Многие спаслись, конечно, но нам не жаль. Всё равно одним забродом взяли целый мешок рыбы. Ну ладно, не мешок, но около того. Два почти полных солдатских вещмешка.

Теперь надо очистить мотню от набившихся водорослей и веток. Приседаю, протянув руки к мотне, и тут меня охватывает столбняк. То, что мы вначале приняли за «валик» из спутанной тины и ила, оказалось налимом длиной около двух метров! Лежит такой монстр, даже признаков жизни не подаёт, чисто как бревно. Хотел я его за жабры схватить, да что-то в последний момент передумал. Хватаю булыжник побольше, да со всего маху ка-ак дам им по голове налиму. И надо же! Ровно в тот самый миг, как я опускал тяжёлый камень на череп гигантского налима, Лёха протянул свои «грабли», чтобы схватить его за жабры. Ну и получил…

Вопли в долине стояли такие, что древние духи затряслись от ужаса и узнали много нового про меня и мою маму. Как я ему пальцы не раздробил – до сих пор не понимаю. Но главное, что мы возвращались в стойбище с богатым уловом. Лёха с Васей несут мешки с мелочью, Вася – бредень и ружьё, а я, согнувшись под тяжестью, тяну налима. По ощущениям – не легче взрослой кабарги (одна из разновидностей парнокопытных, похожа на косулю. Относится к живым ископаемым животным). Голова его – на моём плече, а хвост по земле волочится. И ведь живучий какой! После избиения на берегу, после транспортировки через мост в стойбище он снова попытался ползти к воде. Даже когда подвесили его на перекладине, прибитой между двумя лиственницами на высоте более двух метров, и распотрошили, он всё ещё дёргался и извивался. В желудке у него оказался ещё один налим, не переварившийся. Маленький, сантиметров двадцать. Так мы узнали, что налимы, оказывается, каннибалы. Жрут не только падаль, но и своими сородичами не брезгуют.

А такой огромной печени у рыбы я никогда ранее не видел. Ни до, ни после того чудовища. Кстати, и вкуснятины такой больше не встречал. Печень мы порезали на кусочки и жарили без масла прямо на раскалённом гранитном валуне, который был самым крупным в очаге. Уселись вокруг очага с ножами в руках и начали пиршество.

Солишь шипящий ломтик и, когда он съёживается от жара в комочек, переворачиваешь его ножом на другой бок. Снова подсаливаешь, а через минуту он готов. Далее не нужно ничего! Ни гарнира никакого, ни хлеба, просто отправляешь в рот ароматный, румяный, с хрустящей корочкой деликатес. Ничто не должно перебивать необычайный, первозданный, яркий, как радуга, вкус. Это как раз тот самый случай, когда чем проще, тем вкуснее. Кто этого не пробовал, ничего о рыбе тресковых пород не знает.

Но печень скоро закончилась, и мы принялись за её бывшего хозяина. Огромную, размером с овечью, голову Толик Позин отправил в бурлящий кипяток, а остальное нарубил топором на крупные куски. Пересыпал их в большой кастрюле солью, перцем горошком, щедро проложил лавровыми листьями и крупными полукольцами репчатого лука. Пока мы травили байки у костра, перекусывая сочными дольками сладкого болгарского перца, плавающими в томатном соусе, вылавливая их кончиками ножей из стеклянных банок с надписями «ЛЕЧО», рыба дошла до кондиции. Тогда Позин начал раскладывать каждый кусок в отдельный мешочек из фольги, накладывая сверху своими сарделькообразными пальцами лук из кастрюли. Мешочки он хорошенько упаковал и разложил на тлеющих углях по всему дну очага.

Мне показалось, что прошла всего пара минут между тем моментом, как рыба была заложена для приготовления, и моментом, когда Толик ткнул в один из пакетов тонкой щепочкой. Послышался тихий свист, и из образовавшегося отверстия забила струйка ароматного пара. Слушайте… Этот аромат, учуяв однажды, не забыть до смерти. И каждый раз при воспоминании о нём слюна будет заполнять рот, даже если ты сыт.

А какая это всё-таки вкуснятина! И разве можно было не «продолжить банкет»? В общем, с таким королевским блюдом мы пировали ещё очень долго, пока Позин не уснул за столом. В палатку идти спать так и не согласился. Всю ночь он провёл у костра, лёжа на одной ватной фуфайке и укрывшись сверху второй. Хотя… Как его укрыть, если на такую гору мышц требуется что-то размером с чехол для автомобиля?

Утром – наоборот. Когда установилась тридцатиградусная жара, Толик заполз в палатку и засопел, развалившись на месте «семерых козлят» в одиночестве, подобно какому-нибудь падишаху, предающемуся послеобеденному сну в своём шатре.

А мы нажарили пойманных накануне серюков и ленков, а оставшихся, засолив в кастрюле, поставили в ручей с ледяной водой и, предаваясь развлечениям, наслаждались выходным днём после тяжёлой недели. Сбитым в кровь рукоятями топора ладоням и натруженным мышцам иногда не помешает отдых. Искупались, сели за стол поиграть в карты.

Красный пулемётчик

Во время игры Вася Ополонский начинает меня раздражать тем, что беспрестанно трясёт коленом под крышкой стола, и дрожь его крупного тела передаётся на всю конструкцию, за которой мы расположились. Ходят ходуном не только стол, но и обе скамейки. При этом Вася постоянно шлёпает себя по лицу, убивая назойливых комаров, и беспрестанно напевает под нос одну строчку: «Красный пулемётчик, красный пулемётчик. Не пришла машина с хлебом на Алдан».

– Чё ты заладил? Какой «красный пулемётчик»?

– Да вот, Андрюх, Урюк-то не едет всё и не едет… Может, его того… Красный пулемётчик на перевале подстрелил?

– Дурак, что ли? Красный пулемётчик по дороге на Хандыгу, а Урюк в Кадыкчане сейчас, это ж в другую сторону.

– Ну, я так… Вспомнилась что-то детская песенка да привязалась.

– Про что это вы тут речи ведёте? – поинтересовался бригадир.

– Это, Толь, старая история. Про Ласточкино гнездо. Не слыхал, что ли?

– Нет. А какое отношение к нашей машине может иметь Ласточкино гнездо?

– Ну ты чё! Не крымское Ласточкино гнездо, а наше, то, что в Якутии, на Колымской трассе.

– И такое есть здесь? Нет. Не слышал. А что за место, Серёг?

– Это далеко отсюда, по трассе. Где-то между Оймяконом и Хандыгой есть перевал, который называется Сетте-Дабан, что в переводе с якутского означает «Семь ступеней». Так вот, эти Семь ступеней водители называют не иначе, как Семь ступеней в рай или Лестница в небо. Правда, есть и другое мнение, что это семь кругов ада. Там есть семь прижимов, каждый из которых – отдельное испытание шофёрского счастья или судьбы. Каждый прижим имеет своё название: Чёрный прижим, Жёлтый, Заячья петля, Чёртовы ворота, Развилка, Тёщин язык и Ласточкино гнездо.

Каждое из этих мест имеет славу гиблого. Там без причины машины срываются в пропасть. То камнепад, то сель, то лавина… В общем, там постоянно что-то происходит, и гибнет огромное количество людей. Больше всего обелисков – на обочинах у Чёртовых ворот, но самое жуткое место – это Ласточкино гнездо.

Там высота – больше двух тысяч метров. В июле иной раз снегопадами накрывает, но главное – это призрак… Там, Володь, когда Колымскую трассу строили, лагерь был. И над самой зоной, на вершине острой сопки, оборудовали пулемётное гнездо. А когда кто-то из зеков пытался бежать, пулемётчик косил оттуда на раз-два. Особо отличился один ретивый вертухай, узбек по национальности, пулемётчик-снайпер, ефрейтор Тагиров.

Он больше всех зеков замочил из «Дегтярёва». Медаль получил, в отпуск ездил. Ох, и люто его все зеки ненавидели. Однажды поймали его где-то, затащили в барак и начали на нём кожу на ремни резать. А тот всё скалился, пуская изо рта кровавую пену, и всё шипел по-змеиному. Перед тем, как умереть, прошептал, что он с того света их всех достанет и по одному перебьёт.

Тело Тагирова выбросили на помойку позади кухонного барака, и был он от пояса до головы весь в лоскуты порезан зековскими заточками, словно на нём красный бушлат надет был. А наутро трупака на месте не оказалось, только следы кровавые цепочкой вели на вершину сопки, где пулемётное гнездо было устроено. В общем, так и сгинул Тагиров. Решили все, что он живой оказался и погнал… Ну, в смысле, мозги набекрень съехали. Ушёл в сопки, там замёрз, а останки его росомахи сожрали.

Так бы и забыли о нём, да однажды прибежал часовой из Ласточкиного гнезда. Перепуган так, что пулемёт на посту оставил. Говорит, Тагиров к нему пришёл в красном бушлате и сказал, мол, Федя, или Вася, как там звали того часового, ты подремли себе в уголочке, а я за тебя покараулю.

Ну, это… Проверили того Федю или Васю – вроде трезвый, а такую чушь несёт. Отправились на пост, а сверху – очередь… Ррраз – а на плацу зек лежит. Оказалось потом, что это один из тех, кто мучил Тагирова. И с тех пор иногда он приходит, чтоб пострелять. Зоны давно уж не осталось. Даже напоминаний о том, что на той сопке было что-то. Но время от времени кто-нибудь из шоферов видит солдата в красном бушлате, который карабкается по камням к Ласточкину гнезду, а на плече у него – ручной пулемёт с большим диском сверху. Если видели Красного пулемётчика на перевале, то ни один водитель не едет. Все стоят и ждут, пока лавина не сойдёт или оползень.

– Серёг, но это ж пионерские байки всё… Неужели вы верите во всякую ерунду? В Деда Мороза тоже до сих пор верите? Взрослые мужики же уже.

– Я не знаю, Володь. Иногда не верю, иногда верю. Многие шофера своими глазами видели Красного пулемётчика.

– Хоть одного такого шофёра знаешь, кто сам, своими глазами видел?

– Вон, у васиного брата одноклассник шоферит на «Урале». Он видел.

– А… Значит, знакомый одного знакомого… Всё ясно, Серёг.

– Ну, я же не утверждаю сам, а дыма без огня не бывает.

Продолжаем игру молча. Чудесная погода, настроение ленивое, поэтому игра в карты быстро надоедает. Хочется заняться чем-то более активным. И тут слышатся шаги по деревянному мосту. Узнаю своего знакомого, с которым впервые встретился ровно год назад, выше по течению Аян-Юряха, километрах в пяти от стойбища. На гидрометеостанции, рядом с которой был «колымский «Артек», пионерлагерь «Уголёк».

Чингачгуки

Это Эдик Лаптев, парнишка лет тринадцати. Он из семьи эвенов, оленеводов, которые и слышать ничего не хотели про колхозы, жизнь в благоустроенном доме, даже про советскую власть. Они, как и поколения их предков, продолжают кочевую жизнь, минимально соприкасаясь с цивилизованным миром. У них свой мир, в котором нет места радиоприёмникам и унитазам, зато магия и ду́хи для них – такая же реальность, как для нас электричество и сантехник из ЖЭКа.

Обычно эвены отправляют детей в интернаты только на время учёбы, с октября или ноября до апреля. Эдик же один месяц в году обязательно проводил в пионерском лагере. Наверное, родители считали, что это ему пойдёт на пользу, но они вряд ли догадывались, что в лагерь Эдик приходил только ночевать. Всё остальное время он проводил в привычной ему тайге.

Послышался шум осыпающегося грунта у самого моста, и тут же на тропинке, ведущей к завалу плавника, где Дед ловил хариусов, возникла крепкая фигура Эдика в синем школьном костюме с погончиками и нагрудными карманами. На ногах, как и у большинства советских мальчишек – брезентовые кеды на красной резиновой подошве. В руках – оструганная палка с обрывком лески.

– Дяденьки, это чьё?

– Ничьё! – хором гаркнули мы, с удивлением переглянувшись друг с другом: никто из нас эту удочку в глаза не видел. Но Эдик, видимо, нашёл её, продираясь через кусты, когда шёл от моста к поляне напрямик.

– Можно порыбачить?

– Бери, конечно, только рыба не клюёт уже несколько дней.

– Я попробую, – Эдик деловито отвернул лацкан куртки-пиджака и извлёк оттуда одну из нескольких приколотых «мушек». Ловко привязал на конец лески и отправился к яме под мост.

Мне становится интересно, и я следую за ним. Смотрю, как Эдик забрался на завал, опустил мушку на воду и, слегка подёргивая концом удочки, имитирует агонию упавшего на воду насекомого. Глаза у парнишки такие узкие, что кажется, будто они у него крепко зажмурены. Непонятно, как он вообще может что-то видеть вокруг. Вдруг с громким плеском огромная пасть заглатывает приманку, и Эдик спокойно выводит к берегу здоровенного чёрного хариуса! У меня аж челюсть отвисла от удивления! Везёт же дуракам и пьяницам, думаю.

Эдик, улыбаясь во весь рот, стал похож на мультяшный подсолнечник. Прямо озарился весь, засветился. Никогда не мог понять, почему азиатов называют «жёлтыми». Узбек, которого называли Урюком, смуглый, но совсем не жёлтый. А вот эвены все белокожие, как снежная королева. Какой же он жёлтый?

Достаю из ножен на ремне нож, срезаю ветку тальника с отростком, отрезаю отросток сантиметров на 10 выше от его соединения с основной ветвью, и получается кукан. Хариус отправляется на него, повиснув на отростке, нанизанный через жабры в рот изнури. Но чудо! Не успеваю я его нанизать, как Эдик вытаскивает второго хариуса, ещё крупнее! Затем – третьего, четвёртого, и так за двадцать минут он у меня на глазах наловил пару килограмм рыбы!

– Дядя Андрей! А папироска есть?

– Эдик, ты с ума сошёл? У тебя грудь вон какая впалая. Будешь курить, не вырастешь!

– Тогда не буду больше ловить. Мне же не нужна рыба.

– Что ж ты с пойманной будешь делать?

– Парочку съем, остальное вам отдам.

– Чувак, да ты голодный, поди! Пошли к нам, покушаешь, чаю попьёшь.

Аппетит у Эдика на зависть. Сначала прикончил огромный кусок вчерашнего налима в фольге, потом ещё три жареных хариуса, а потом целую пачку печенья, кусков десять сахара и две кружки крепкого чая. Пытались парня разговорить, но он от природы немногословен. И при этом очень доброжелательный, душевный пацан. Впрочем, «пацан» – это не про него. Он в свои юные годы и рассуждает, и ведёт себя, как взрослый мужик.

Дед в это время вернулся с берега и закаркал, усаживаясь за столом, швырнув в сердцах удочку:

– Ничего не понимаю! Как вы столько рыбы наловили? Мёртвая яма, не берёт ни на одну мушку! Зелёную цеплял, красную, потом золотую, нет рыбы вообще.

– Иваныч, это мы с тобой тут туристы приблудившиеся, а для него, – киваю на солнцеподобного, с зажатой в зубах папироской, – тайга – дом родной. Рыбу он в любой луже поймает, а зверя и птицу на голых камнях добудет, не напрягаясь. Ему пропитание в тайге добыть проще, чем тебе холодильник открыть. Вот послушай, чего расскажу про эвенов.

Есть у меня сосед по подъезду сверху, Саня Горяинов. Они с корефаном в прошлом году поехали на Томтор (озеро в Якутии) на рыбалку на «Иже» с коляской, а вернулись без мотоцикла, зато с «Винчестером». Спрашиваю, откуда такое чудо, мол, раньше такие только в фильмах про индейцев видел. А тот и рассказывает:

«Наловили рыбы, сидим у костра, закусываем, вдруг копыта цокают. Подъезжает абориген верхом на лошади, а за спиной «Винчестер» болтается. Мы с дружком так и опупели. А тот спешился, лошадь навязал, ружбайку в чехол у седла сунул и к нам ковыляет. «Здрасьте!» – говорит. Садится на корточки, молча ухи себе в миску начерпал, и хлебает. Это у них меж собой так принято. Всё, что на столе есть, – всё общее, и разрешения взять еду у них не принято спрашивать. Вещь никакую ни за что не возьмёт, если чужое, а еда у них собственности не имеет – вся общая.

Потом помидорку взял. Изнутри мякоть выгрыз, а шкурку в костёр выбросил.

– Чего ты кожу не ешь? Там все витамины.

– Нет. Нам этого незя. Не полозено нам.

– А-а-а… Ну раз «не полозено»… Слушай, брат, а чё за ружжо у тебя такое диковинное.

– Да… Старое совсем рузьё. Есё отец мои с ним охотилась, а отцу от дедов досталось.

– Можно глянуть?

– Смотри, чево там. Зарязено!

Беру ружбайку, обалдел! Затвор-скоба, колодка латунная. Деревянные детали очень плохи. Видно, что ружью лет сто уже. Смотрю, буквы хорошо читаются: «Model 1895. Winchester», а пониже, мелкими буквами, нечитаемое что-то. Коротенькое ружьишко, лёгкое, прикладистое – ну такая лялечка! Спрашиваю: «Как ствол посмотреть?» Ну, этот «Чингачгук» разряжает магазин, и как-то вся винтовка вдруг от пары движений рассыпалась на несколько частей. Суёт мне отделённый ствол в руки: «На, смотри». Гляжу на свет, а там… Ети его мать! Не канал, а «лунная поверхность»: нарезы ещё видны, но, по всем параметрам, стрелять такое ружьё не может, о чём я и сообщил Чингачгуку.

Тот напрягся, засопел, говорит: «Иди, ставь пустые бутыли на восемьдесят сагов». Пошёл, расставил на камнях тару, ждём, чё будет. Это надо было видеть! Абориген сделал пять выстрелов секунды за три, наверное, и не оставил ни единой целой бутылки! Собрал с пола стреляные гильзы и сунул их в карман. Затем зарядил ружьё снова, и мне протягивает.

Ну, пошёл я, расставил ещё пять бутылок. Целюсь: далеко! Если бы с дробовика, я бы запросто их положил, а с пули – трудновато. Выпулил пять патронов – ни одного попадания. Видел, как одна пуля выбила пыль метрах в двух от бутылки, в которую целился.

– Однако стрелять совсем не умеес…

– Да это ружьё у тебя такое! С таким раздолбанным каналом ствола оно вообще должно не стрелять, а выплёвывать пули под ноги.

– Показать есё, как стрелять нада?

– Чё, патронов не жаль?

– Та… У меня пуль и пороха на дивизию хватит. И масынка для зарядки тозе есть. Да и рузей у меня таких три стуки.

– Да ты чё!!! А продай одну?!

– А мне деньги не нузны. Мне мотоциклетка нада. Тёся болеет, тязело ей на коне в больницу ездить. А в люльке на мотоциклетке я её буду, как сарису, возить.

– Блин горелый! Прям сейчас забирай!

– Сяс не могу, надо оленей в стадо отогнать. Завтра нотью песком за мотоциклеткой приду.

– Так мы сегодня уезжаем!

– Ну и сто. Рузьё забирай, мотоциклетку тут оставь. Клюти только сразу отдай.

– А если скомуниздят?

– Кто? Насы не возьмут. Васы – если возьмут, то пуля в баску прилетит.

Вот так у них, чингачгуков, всё просто. Чуть что – и «пуля в баску». Зато всё по-честному!»

О как, Иваныч! Они дети тайги, люди с другой планеты!

И тут послышался звериный рык, палатка заходила ходуном, и на поляну выполз лохматый, опухший Толик Позин.

Сначала схватился за ручку большого закопчённого чайника, но тут же оставил его в покое. Ему явно требовалась холодная жидкость, а не кипяток. Пошарил мутным, заспанным взором по сторонам, и взгляд остановился на кастрюле с варёной головой налима. Толик взял со стола кружку и зачерпнул из кастрюли бульон. Одним жадным глотком опорожнил её и довольно крякнул. Заулыбался, скорчив гримасу райского блаженства, утер пот со лба, уселся за стол, закинув ногу на ногу, и умиротворённо заурчал, словно сытый кот. Затем притих, ахнул и пристально посмотрел назад, обернувшись через левое плечо.

Лярвы

– Фу ты, блин-малина, опять лярва ко мне присосалась.

– Кто к тебе присосался?

– Да ладно, проехали. Пойду коня привяжу, – и скрылся в кустах за палаткой. Возвращается, застёгивая на ходу ширинку, и громовым голосом просит:

– Парни! Дайте пожрать чё-нить.

– Выбирай. Есть налим вчерашний запечённый, есть хариус сегодняшний, жареный, и уха тоже есть. Можешь есть, – каламбурит Серёга.

Толик садится на скамейку, рассеянно оглядывается по сторонам, затем осторожно берёт хариуса. Пожевав немного, сообщает, что он несолёный, и берётся за налима. Опять не угодили. Запускает клешню в кастрюлю с налимьей головой, отщипывает мясистую щёку и отправляет в рот. Театрально изображает смертельную му́ку на лице и жалобно так скулит: «Ребят! Может, есть чё-нить бульнуть у нас?» Мы валимся со скамеек от смеха: «Не, Толян! Сухой закон, однако!»

– Да кто же его выдумал-то!

– Генсек наш, начальник партии! – покатывается Лось, схватившись обеими руками за отросшие за лето патлы на голове.

– Умники тут собрались, как я погляжу. Человек умереть может в любую минуту, а им всё смехулёчки…

– Да ладно, – хитро щурится Вася. Чайку с мятой попей, глядишь, и отпустит, если расскажешь, что там тебе привиделось, какая там тебя лярва посетила?

– Насыпай, а там посмотрим.

Вася наливает Толику чай в зелёную кружку и суёт её ему в раскрытую ладонь. Тот посидел с полминуты молча, не двигаясь, затем, по обыкновению, отпил полкружки одним глотком и, заметно погрустнев, уселся завтракать. Мы терпеливо ждём и в полной тишине наблюдаем, как во чреве «повара стратегического назначения» исчезает крупный кусок налима. Вдруг его губы внезапно замерли, а глаза уставились в невидимую для всех, кроме Толика, точку пространства.

– Ну что, Толян, сломался? Слово не воробей, давай, рассказывай.

– Лады. Тока не ржать. Услышу хоть один смехулёчек – умолкаю навечно! – Толик торжественно указал пальцем в небо.

– Всё, давай, не тяни резину.

– Ну, слушайте.

Впервые с лярвой я повстречался ещё на родине, в Вяземском. Мне тогда лет десять было, наверное. Ночью просыпаюсь, глаза открываю и смотрю, как напротив меня на стене ходики тикают. Свет от уличного фонаря падает аккурат на часы, и вижу, стрелки показывают три двадцать. Что-то громко они тикают, думаю, а они всё громче и громче. Уже не тиканье, а грохот, как от грузового состава. И самое главное, тикают-то всё быстрее и быстрее, разгоняются так, что кажется, будто они вот-вот разлетятся по всей комнате на тысячи шестерёнок.

Страшно стало, аж жуть! Хочу глаза закрыть, а веки словно окаменели. Пытаюсь руку поднять – словно свинцом налилась. Ни ногой не пошевелить, ни рукой, ни вздохнуть даже. Как будто гирю на грудь положили. Я – кричать, чтоб маму позвать, а рот не открывается. Ну, всё, думаю, каюк. Тело парализовано, дышать не могу, значит, скоро задохнусь, и будет мама горько плакать. Вдруг ходики стали тише тикать, и всё медленнее. Скоро всё нормализовалось, а я, как ошпаренный, вылетел из-под одеяла. К мамке под одеяло забрался с головой, дрожу весь, прижался к ней и плачу, плачу, слёзы ручьём льются, а я молча, про себя, рыдаю, остановиться не могу.

– Что с тобой, сына? Дурной сон привиделся?

– Да-а! – соврал я маме. Но скоро успокоился и заснул.

Второй раз эта фигня случилась недели через две. Всё было точь-в-точь, только я уже был спокойнее, знал, что будет после, и уже к маме не побежал. И постепенно я к этой штуке привык и даже уже скучал, если долго такого не случалось. А летом в Баргузине соседка бабушки, старая бурятка, посмотрела на меня как-то особенно и спрашивает:

– Внучок, а ты, часом, не болен?

– Нет, – говорю, – всё нормально.

– А спишь хорошо?

Тут меня столбняк охватил. Блин! Откуда она знает? А старуха смотрит на меня своими узкими глазками пристально так, и я понимаю, что она видит меня насквозь. Она всё про меня знает: и про ходики, и про паралич по ночам – и прекрасно видит, что я сейчас ей вру.

– Всё ясно. Лярву ты подцепил.

– Чего-о-о?

– Любишь пирожки с морковкой?

– Не-е-е! Я с брусникой люблю!

– А у меня и такие, и такие приготовлены. Пойдём ко мне, я тебя угощу.

Захожу в дом, бабка засуетилась, Чайник на плиту поставила, сняла полотенце с тазика и ставит его на круглый стол, крытый плюшевой скатертью с бахромой. Целый таз румяных пирожков! А запа-а-ах! Вот тогда-то я и полюбил пирожки с морковкой. Бабка налила чай в пиалу и, разбавив его молоком, ставит передо мной. Беру пирожок, откусываю, а там – морковка.

– А которые с брусникой?

– Слушай, как тебя, Толик? Я совсем забыла, сын мой Генка заезжал сегодня, так он с брусникой-то все и забрал. Ничего! Ешь эти. Тебе понравятся.

Начал есть, и точно – колдовство! Такими вкусными показались, вроде в жизни ничего вкуснее не ел. И чай! О-о-о, какой у старухи был вкусный чай! Раньше я его с молоком никогда не пил, казалось, бурда какая-то, но тут! В общем, я тогда стрескал полтаза пирожков с морковкой и целый чайник чая опустошил. А тут гляжу в трельяж у стены, меж окон, и вижу, как старая у меня за спиной из комода какие-то пучки с травой достаёт, и свеча зажжённая стоит. Она думала, что я не вижу, на затылке ж нет глаз, а я всё видел в отражении зеркала. Жую пирожки и дивлюсь. Надо же, думаю, неужели к ведьме попал? Может, она меня сейчас усыпит и в печи изжарит?

А старая что-то шепчет тихонько по-своему, по-бурятски, наверное, или колдовские заклинания какие-то. Пучки травы поджигает и машет у меня за спиной. Рожа страшная такая! Подула на пучок с травой, последние искры потухли, и руками стала водить, какие-то иероглифы в воздухе чертить. Потом свечу задула и заулыбалась, довольная.

– Бабуль! А что вот Вы сейчас у меня за спиной делали?

– А! Так, ничего, Толик. Ничего плохого, не бойся, – засмеялась бабка. И так как-то душевно, по-родному, звучал её смех, что мне захотелось прижаться к ней и расплакаться. Чувство было такое, словно с ног гири сняли. Легко, радостно стало, показалось, что могу взлететь, как птица. Бабка обняла меня сзади, в макушку поцеловала и говорит:

– Всё, милый, не тревожься. Больше тебя твоя лярва пугать не будет, и всё у тебя в жизни будет хорошо. Но только если учиться будешь на пятёрки, потом работать будешь усердно, и водку не пей никогда!

– Бабуля! А что такое лярва?

– Это, внучок, злой дух. Женщина, которую не принимают в обители предков. Их много среди нас, только мало кто может их разглядеть. Ты разглядел, я знаю.

– Нет! Я ничего не видел, только тело всё немеет во сне.

– Знаю, знаю! Но другие даже этого не замечают.

– А что им, лярвам, от людей нужно?

– Ум. Они подыхают без ума человека, поэтому присасываются к тем людям, у кого ум есть, а пользоваться им не умеют. Они, как невидимки, сидят у человека на шее и сосут, сосут постепенно из человека мозги. Если человек не знает о том, что лярва к нему присосалась, то постепенно становится глупым. Не видит того, что вокруг происходит, а видит то, чего нет. Ленивым становится, равнодушным, начинает водку пить, жену и детей бить и постепенно с ума сходит.

– Как Гитлер?

– Не знаю. Там, может, всё ещё хуже было. Может, когда вырастешь, сам во всём разберёшься…

Я вырос, но так ни в чём и не разобрался. Наоборот, всё перепуталось. Моя Гуля дождалась меня из армии, я начал работать в лесничестве, она – нормировщиком там же, мы поженились, и всё у нас было комильфо.

Но пришла в наш дом беда. Ребёночек наш родился мёртвым, и Гуля запила от горя. Как я ни бился, но не смог победить её лярву. К тому времени я их научился уже видеть глазами, но не уберёг… Руки на себя наложила моя красавица, – Толик всхлипнул, как ребёнок, и по его щекам потекли ручейки слёз.

Похоронил Гуленьку рядом с сыночком, голоса которого я так и не слышал ни разу. И начал я буха́ть по-чёрному. А тут вскоре мама внезапно умерла. Остался я один, как перст. Думаю, хоть бы меня гром разразил! Деревом задавило, машина сбила – ну что мне тут делать, в этом мире, если мои все уже ТАМ?

Ответ я вскоре получил. Сижу у трёх могилок, пью горькую без закуси, и вдруг над могилкой жены появляется столб! Видели, как воздух колышется над нагретой поверхностью? Вот! То же самое из себя представляет и лярва. Только имеет чёткую форму и очертания. Колышущийся столб метра два ростом и вот такой ширины, – Толик обозначит ладонями пространство сантиметров тридцать – тридцать пять. Но самое главное – я узнал эту лярву. Это была моя Гуля! Она стала лярвой, и в тот момент я понял, почему самоубийство считается великим грехом!

Швырнул недопитую бутылку в кусты и со всех ног домой бросился. Спать! Проснулся, побрился, привёл себя в порядок и бегом в контору – писать заяву об увольнении. Вещей никаких не взял, только документы и фотографии, и давай делать ноги из этого проклятого для меня места. Через месяц я уже был на Арэсе.

– Но лярва тебя настигла, – утвердительно изрёк Лихой.

– Сам видишь, – горько молвил Позин. – Но хрен ей! Я ей не дамся до конца! Я бы уже с ней покончил, но не могу! Это же моя Гуленька, понимаешь?!

– Прости, Толян. Мы столько лет с тобой друзья, но я ничего не знал о тебе. Прости, друг!

– А как бы ты с ней покончил? – спросил я.

– Просто. Когда увидишь рядом с собой колышущийся столб, нужно протянуть руку и как бы пронзить его насквозь, и представлять мысленно, что твоя рука – это огненный меч. В этот момент в ушах такой визг стоит, оглохнуть можно. Но окружающие ничего не замечают. Несколько тварей я прикончил окончательно, а несколько штук в последний момент срывались и уползали зализывать раны, но назад уже никогда не возвращались. А ведь ты их видел! Нет? – Толик пристально уставился мне в глаза.

– Нет. Столбы не видел. А ускорение времени и паралич мне знакомы. Ты описал всё очень точно. Я никому не говорил об этом. Думал, в психушку отправят.

– Но сейчас ты чистенький! Ничего из тебя мозг не сосёт.

– Нафиг-нафиг! К терапевту! Предупреди сразу же, если увидишь у меня на шее какую-нибудь падлу.

Над столом повисло неловкое молчание, и Лихой решил перевести разговор на другую тему:

– Ребята! Сегодня поутру не слыхали стрел ниже по течению?

– Нет.

– Я не слышал.

– Был стрел, был. Я чётко слышал, когда зубы чистил на речке, – подтвердил Серёга Иванов.

– Предлагаешь сходить посмотреть, кто там браконьерит?

– Ну, а чего без дела сидеть? По пути донки расставим. Кто со мной? – спросил бригадир, надевая форменную куртку с дубовыми листьями на зелёных петлицах и фуражку.

– Толик! Наживки для донок нет. Давай быстренько черпанём гольянов?

– Давай. Есть марля?

– Сейчас, я мигом, – несусь в палатку, где в моём рюкзаке всегда лежит про запас «сеть» для ловли гольянов, обычный отрез медицинской марли размером метр на полтора.

Идём к берегу, к мелководному плёсу, где прогретая солнцем вода «вскипает» от бесчисленного множества этих мелких рыбёшек. Гольяны годятся не только для наживки. Они, обсыпанные мукой с солью, мгновенно жарятся на сковороде в растительном масле, причём ни чистить, ни потрошить их нет надобности. Во время жарки источают удивительно аппетитный аромат, что является большим плюсом для тех, кто не выносит запаха свежей рыбы. Блюдо получается отменное. Вкусное, сытное, и при этом красивое.

Рис. 3

Гольяны. Фото находится в открытом доступе в сети Интернет

Мы с Позиным заходим в воду чуть выше голени, берём марлю за разные концы и, натянув нижний край материи, как струну, быстро проводим ею по каменистому дну плёса. Затем, когда видим, что в марле собралась стая гольянов, одновременно поднимаем снасть вверх и сводим руки с зажатыми углами ткани вместе, чтобы рыба не выпрыгивала, а вода спокойно стекла. За один заход попалось штук пятьдесят рыбок – этого более чем достаточно, чтобы расставить донки.

Налимы и медведь

Прямо в марле укладываю наживку в сумку из-под противогаза, где у нас на коротких палочках намотаны донки, и теперь, не мешкая, отправляемся в путь. Идём втроём: Позин, Лихой и я. Сре́зали путь, как это делал Эдик Лаптев: через кусты около моста поднялись на высокую насыпь, а на противоположной стороне дороги спустились на другую сторону. Вдоль обрывистого берега идёт узкая тропинка в непроходимых зарослях. Справа – бурная река, слева – сплошная стена из кустов, переплетённых вьюнами.

Вспомнилось, как в прошлом году мы с Лосём вдоль точно такой же тропы ставили донки в нескольких километрах отсюда, на левом берегу Аяна, вниз по течению от пионерского лагеря до слияния Аяна с Эмтегеем. Расставили донки, возвращаемся обратно к своей палатке. Я впереди, а Лось сзади. Идёт и под нос напевает песенку группы «Карнавал» – «Спортлото» (позже эта песня стала известной в исполнении «Динамика», когда Владимир Кузьмин ушёл из «Карнавала» и собрал собственную команду).

Тут надо заметить, что пение Лося больше напоминает рык дикого зверя. При раздаче музыкального слуха и голоса Бог сильно поскупился в отношении моего друга. Поэтому самым удачным из лёхиного вокала было только окончание каждого из припевов: «Вау-о! Вау-о!»

Я по дороге задумался, погрузился в свои мысли и не заметил, как ушёл вперёд, пока Лёха перебирался через ствол поваленного поперёк тропы тополя диаметром метра в полтора. Вдруг «пение» послышалось не сзади, а спереди. Мелькнула мысль, как он мог меня обогнать, но версия не успела родиться, как в узком месте я, руками раздвигая кусты, плотно сомкнувшиеся над тропой с обеих сторон, нос к носу сталкиваюсь со взрослым медведем, который шёл по тропе нам навстречу. Я в ужасе отшатнулся, а медведь встал на задние лапы.

Дальше ничего не помню. Очнулся, стоя по колено в воде в месте слияния двух рек. Дальше бежать было просто некуда. Я в западне. Самое странное – что совершенно не запыхался, словно не бежал, а мгновенно телепортировался из одной точки в другую, расстояние между которыми не менее двух километров.

Только через пять или семь минут прибежал Лёха. Бледный, с выпученными глазами, он повалился навзничь на речную гальку и, едва отдышавшись, опустил лицо в студёную воду реки. Большими жадными глотками всосал в себя около литра воды, лёжа на животе, не отрывая губ от поверхности мелкого заливчика, затем сел, вытер ладонями мокрое лицо и начал делиться переживаниями о нежданно случившемся кроссе.

Оказывается, я бежал так быстро, что пробежал прямо по Лёхе. Одну ногу в прыжке поставил на его бедро, вторую на плечо, сиганул с высоты немалого роста Лося метра на три и исчез из поля зрения, скрывшись за изгибом тропы. Когда Лёха услыхал треск веток впереди себя, сопровождаемый утробным рёвом медведя, ситуация стала понятной. Лёха планов операции обсуждать не стал и мгновенно смикитил, что нужно делать, как я. Только бежал он, как обычный спортсмен. Режим телепортации у него, видимо, был заблокирован. Бог мой! Как же мы тогда хохотали! Минут двадцать не могли остановиться. Это была реакция на пережитый стресс.

Потом уже, когда возвращались, внимательно осмотрели место рандеву. Видно было, что медведь перепугался больше нас. Следы его когтей на влажной земле свидетельствовали о том, что он драпал с пробуксовкой, как гоночный автомобиль на старте. Путь своего бесславного отступления мишка обозначил просторным туннелем в зарослях смородины. Тонкие деревца и кусты на своём пути он сметал, подобно мчащемуся в атаку быстроходному советскому танку из киножурналов довоенной поры.

С тех пор каждая тропа посреди густых зарослей пробуждала во мне то воспоминание. Но страха не чувствовалось. Обычно на него просто нет времени. Вот подошли к первой подходящей яме. Вода вымывает в обрывистом берегу почву, образуя глубокие омуты, которые облюбовывают налимы. Оцениваю яму, признаю её по некоторым признакам как потенциально перспективную и достаю из сумки на боку первую донку.

Донка – это толстая леска или капроновый шнур с привязанным на конце грузом. Обычно груз делали специально, отливая в большую столовую ложку расплавленный свинец и сверля затем отверстие для лески. Такая обтекаемая каплевидная форма грузила обеспечивает её извлечение с каменистого дна с минимальным риском потерять снасть из-за зацепа, приводящего к обрыву лески. Но груз годится любой. Частенько для него используют подходящий по конфигурации камень. А выше грузила, на расстоянии двадцать пять – тридцать сантиметров, привязываются поводки с мощными толстыми крючками. Но для налима нет разницы, сколько стоит в магазине крючок для его поимки. Поэтому вместо крючка вполне годится изогнутый гвоздь.

Насаживаю на крючок гольяна таким образом, чтобы крючок прошёл через всю его тушку, от хвоста до головы. Получается так, словно рыбка изогнулась колечком. Бросаю грузило с поводком на дно ямы, а другой конец лески привязываю за торчащий из берега корень дерева. Всё. Останется только прийти сюда попозже и вытащить налима. А пока расставляем аналогичным образом оставшиеся донки.

Установив штук десять, мы прошли около километра и оказались на огромной каменистой косе. Здесь от воды до леса метров пятьдесят, а в длину пляж растянулся на все двести. Именно в этом живописном месте находилась турбаза объединения «Северовостокуголь», на которой бесплатно отдыхали по путёвкам сотрудники ведомства.

Ясно, что это не только шахтёры, но и сотрудники всех подведомственных организаций и предприятий. В том числе и воспитатели детсадов и яслей, и тренеры ведомственных спортзалов и катков, и работники складов, гаражей, и пр. Почему турбазу забросили, совершенно непонятно. Но она стояла целёхонькой, причём внутри оставалась кой-какая мебель и даже горы матрасов. Поэтому бывший дом отдыха превратился в комфортабельный приют для рыбаков и охотников.

Старатели

Рядом с бывшим спальным корпусом видим тентованный ЗИЛ-157 повышенной проходимости, а рядом у костра трое мужиков жарят на шампурах мясо. Подходим, здороваемся за руки, знакомимся. В руках у каждого из нас молниеносно появляются кружки с ароматным кофе, и перед нами возникает целая кастрюля жареного мяса с луком. Радушные хозяева очага щедро потчуют нас всем, что имелось у них самих. Замечаю, что мясо слишком жёсткое.

– Да-а-а… Старый лось попался, центнеров восемь, если не больше, – разглядев выражение моего лица, поясняет один из них.

Оказывается, наши новые знакомые – старатели с прииска «Холодный». К ним вчера прилетал вертолёт, и лётчики показали на карте место, где засекли с воздуха большое стадо лосей, голов пятнадцать. Тогда «бугор» золотодобытчиков отправил добровольцев на охоту, чтоб пополнить запасы продовольствия в артели.

– Мужики! Откуда у вас хлеб адыгалахский? Вы ж с Холодного никак мимо Адыгалаха ехать не могли, – спрашивает Лихой.

– Та… Бешеной собаке сто двадцать вёрст не крюк. Бензин-то всё равно списывать надо. Жалко уже просто в канавы выливать. Ешьте, ешьте хлебушек! Мы его ещё горячим, из печки только что, брали. В кузове два поддона целых.

Надо сказать, что это не первые любители адыгалахского хлеба, которых я встречаю, готовые ехать на дальний прииск специально ради нескольких буханок румяного ароматного хлеба. Дело в том, что пекарня на Адыгалахе строилась ещё во время войны и ни разу не реконструировалась. Там по-прежнему нет никакого оборудования для замеса. Всё делается вручную. А старинные формы для буханок, не соответствующие современному ГОСТу, ставятся в дровяную печь. Буханки получаются чуть не вдвое больше стандартных, а уж какой этот хлеб на вкус, передать словами невозможно. Это самый вкусный хлеб, который мне доводилось есть в моей жизни, недаром адыгалахский хлеб славится по всей Колыме. Между прочим, он сохраняется очень долго. В отличие от магазинного, не черствеет дней пять-шесть, что очень ценно для тех, кто подолгу находится в тайге, вдали от жилья.

– Мясо и хлеб – это не единственные подарки у нас сегодня. Водки тут ещё нам целый ящик подарили, – говорит Юра, водитель «Захара», как называли по привычке этот автомобиль ещё с тех времён, когда на капоте красовалась надпись «ЗИС» (Завод имени Сталина).

– Как это вам подфартило? – спрашивает Позин.

– Да уж и фартом это не особо звать хочется, ибо дело не очень радостное. Около моста третьего прорабства в обочину завалился МАЗ с фургоном, полным консервов в стеклянных банках. Побилось там немерено, но и целых банок не счесть. Мазурик (водитель МАЗа) одурел от горя, останавливает проезжающих и предлагает затариться, сколько унесёшь.

– Во блин! Бывает же такое! Хорошо, что на Колымской трассе, а не на материке где-нибудь. У нас тут машины не каждый день даже встречаются. Там бы его в момент «ощипали», и списывать нечего потом было бы.

– Ребят, лося поможете погрузить?

– Могли бы не спрашивать. Айда сейчас прямо.

Лося мужики привезли в кузове, затянув его внутрь лебёдкой, а здесь выгрузили прямо в протоку, заросшую травой. Ошкурили, выпустили потроха и разделали на крупные куски, разложив их в сетчатые мешки из-под картофеля. Тут же в воде охлаждается такая же сетка, полная консервированных овощей в банках с яркими этикетками. Лихой аж присвистнул, увидев эту картину.

– Чё? Зачётный натюрморт? – довольно осклабился Петя, поглаживая кавалерийский карабин, какой я видел только в фильмах о гражданской войне, – укороченную трёхлинейку, винтовку Мосина.

– Мясо, сладкий перец, голубцы, помидоры, фасоль, адыгалахский хлеб – а-бал-де-е-ть! Впервые такое вижу, – отвечаю я.

– Ну да! Только чувих и мафона с Демисом Руссосом не хватает! – хохочет Пётр. – Ладно, давай! Раз, два, взяли…

Машина быстро погружена, залезаем в кузов и мы втроём. Юра, расспросив, как ему до нашего стойбища доехать, заводит свой вездеход. Вскоре въезжаем на поляну, благодарим старателей, крепко жмём руки на прощание и, несмотря на бурные протесты Лихого, остаёмся с мешком мяса и десятком булок адыгалахского хлеба в прибытке. Он-то нам теперь очень кстати.

Смешные они, старатели. Вкалывают, как черти в аду, но с заработанным расстаются без малейшей тени сожаления. Золото, деньги для них мусор. Они презирают «жёлтого дьявола». Особая порода людей. Открытые, прямые, дружелюбные, видящие в любой ситуации только хорошее, романтики и оптимисты, трудяги – старатели Колымы. Низкий вам поклон за то, что я жил среди вас. Иначе я мог бы и не узнать, каким должен быть Настоящий русский мужик!

Синий Орёл

– Эх! Жаль, не было времени об их раскопах поговорить, – бормочу я про себя, глядя вслед удаляющимся старателям.

– А о чём ты их хотел спросить? – удивлённо спрашивает Серёга. Услышал, значит, я сам не заметил, что высказал вслух.

– Ну, интересно же! Вот мамонтов, носорогов они откапывают постоянно, а почему людей не находят?

– А может, находят, только не треплют об этом на каждом шагу.

– Вот и я думаю. Ну не может такого быть, чтоб тут люди раньше не жили, до оледенения. Иначе тогда откуда учёные знают, что наши доисторические предки охотились на мамонтов? Помнишь картинки в учебнике, в книжках про доисторических людей?

– А я вообще-то сам, когда брожу по тайге, часто испытываю такое чувство, словно тут до сих пор какая-то прошлая жизнь сохранилась. Как будто в спину смотрит кто-то. Вроде нет никого, а чьё-то присутствие нет-нет да ощущается. После такого не особо верится в то, что раньше тут одни ледники были, и больше ничего. Ну хоть ты тресни.

– Ну да. И местные говорят…

– Что местные говорят?

– Ну… Что до них тут высокие белые люди жили.

– А от кого это ты слышал?

– Лёша рассказал одну историю. Ну, брательник мой. Он тут с одним лётчиком из Магадана познакомился, тот в командировках в Кепервееме работает. Ну и такие чудеса чудесатые рассказывает! Короче, слухай.

Говорит, весной Малый Анюй разлился и начал взлётку аэропорта подмывать. Бросили туда сборную бригаду отсыпку делать, чтоб поднять уровень грунта. Ну, типа дамбы, чтоб водой вэпэпэ не заливало. Бульдозер, пять самосвалов и несколько местных бичей, среди которых один – из аборигенов. Эвен по имени Никифор, как он сам говорит, сын Никифора Горохова. Он давно уже в тайге не был, около гастронома круглый год живёт. Иногда шабашит за копейки, чаще попрошайничает. Ну, знаешь, у нас в каждом посёлке хотя бы один такой есть.

Так вот. Приехали самосвалы, разгрузились. Бульдозерист сдвинул грунт куда надо и, пока машины вновь не вернулись гружёные, пошёл «позвонить». Работяги лопаты побросали, отдыхают на брёвнышке. А за всем этим тот лётчик наблюдает. И вот он рассказывает, что вернулся из кустов бульдозерист и спрашивает мужиков, мол, что за камни там какие-то странные разложены?

Лётчик подумал, может, минералы какие красивые, он коллекционирует камни разные, и решил посмотреть. Оказалось, что камни самые обычные, серые валуны размером с дыньку сорта «Колхозница», но лежат больно странно. Двенадцать камней уложены так, что образуют правильный квадрат, а внутри него – ещё квадрат из четырёх камней. Пригляделся – на камнях знаки какие-то выбиты. Интересно стало. Спрашивает работяг, не видели ли они такое ещё поблизости. Нет, говорят, не видели. Только Никифор болтнул, что это шаманские камни. Лётчик давай расспрашивать. Никифор и говорит:

– Вы, русские, думаете, что если радио и самолёты изобрели, то самые умные? А до вас тут другие белые были. Ого-го какие умные были! Летать тоже умели.

– Да впрямь! Неужели летать? На коврах-самолётах, что ли? – смеётся пилот, а сам думает: надо бы аборигена на разговор вызвать. Но Никифор вдруг примолк, а тут снова самосвалы пришли, и уже не до разговоров стало.

Но лётчик тот очень любопытным оказался. Купил вина, хлеба, консервов и, как только шабашники получили расчёт по три рубля на нос, отловил Никифора, пока тот к своим дружкам не улизнул. Пришли в аэропортовскую общагу, в комнату, где командировочные живут, сели, и начал лётчик аборигена на откровенность вызывать. Сначала просто за жизнь беседу вели, а когда Никифор портвейна-то отхлебнул, язык у него развязался, стал незаметно для себя отвечать и на интересующие лётчика вопросы. И вот что выходит из рассказа Горохова, если ему верить.

Камни те, со знаками, возил с собой шаман по особым случаям. Когда Никифор был мальчишкой, его мать рожала ему братика, и сильно тяжёлые роды были. Отец побоялся, что помрёт она и оставит его одного с кучей ребятишек. Послали за шаманом. Тот приехал, посмотрел на умирающую и сказал делать всё, как он велит.

Детей отогнали подальше, а все взрослые мужчины и женщины сели вокруг тяжелобольной женщины, лежащей у костра на нартах, группами по четыре человека. Шаман ходил от группы к группе, что-то бормотал, подвывал и клал по центру каждой группы по круглому серому камню. Потом выпил чего-то из фляжки, плеснул той же жидкости в костёр, от чего тот вспыхнул ярким пламенем, и начал бить в бубен, бормоча заклинания и скуля, как голодный щенок. Люди сидели с закрытыми глазами и раскачивались в разные стороны при каждом ударе бубна. Потом все хором начали повторять за шаманом: «Хэй маара хэй, йёй саара йёй, йый таара йый, йюй кара йюй».

– Это на каком языке, Горохов?

– Не знаю. У наших народов даже букв таких нет. Не перебивай.

В общем, всё как на демонстрации 1 мая: что с трибуны крикнут, то народ и повторяет. Да всё быстрее и быстрее, в такт ударам колотушки в бубен шамана. Когда каждая группа из четырёх человек начала совершать одновременные движения, раскачиваясь, одни группы – влево-вправо, другие – вперёд-назад, оленья шкура, которой были накрыты нарты, вдруг зашевелилась, и женщина взлетела над землёй вот так вот (показывает расстояние от пола до чумазой заскорузлой ладони), на полметра!

Раскинула руки по сторонам, покачалась в воздухе, затем перевернулась лицом вниз и рухнула на своё ложе. Никто из взрослых этого не видел, потому что все, как заколдованные, раскачивались, сидя, из стороны в сторону с закрытыми глазами и нараспев повторяли заклинания, которые им выкрикивал шаман. Только стайка ребятишек спокойно наблюдала происходящее со стороны.

Но вот шаман затрясся всем телом, протяжно завыл и завалился на нарты, прямо на спину матери Никифора. Через день женщина попросила еды. А уже через три встала на ноги.

Это, как утверждает Никифор, он видел собственными глазами. Но это не самое удивительное. О том, что могли делать эвены с помощью своих шаманов в прошлом, Никифор Горохов поведал далее.

От стариков он узнал, как их предки спасались от напастей и как охотились на китов. Если в тундре начинался мор оленей, то в одном стойбище, где жил шаман, собирались все окрестные племена и устраивали камлание с участием сотен людей. Так же собирались группы по сорок и восемьдесят взрослых мужчин и женщин, в центр каждой группы шаман клал круглый камень с особым знаком на каждом. Пели заклинания, раскачиваясь синхронно, каждая из групп в своём направлении, и мор отступал. Падёж оленей сходил на нет, и опасность голода отступала.

На побережье океана, когда в бухты входили семьи китов, собирались уже тысячи людей, и после их совместного камлания случался скорый отлив, вода отступала от берега, и беспомощных, обездвиженных китов забивали, добравшись до них пешком. Оставалось только успеть привязать их туши верёвками и добежать до берега, пока не вернулась океанская вода. Потом нужно было подтянуть за верёвки добычу по воде к берегу, разделать её на куски и перевезти в заготовленные ледяные ямы, вырубленные в вечной мерзлоте на возвышенных местах. Там мясо, придавленное дёрном и камнями для защиты от песцов, хорошо сохранялось даже в самое жаркое лето.

Но настоящие чудеса делали только те, рассказал Никифор, кто научил эвенов всему вышеописанному. Это были высокие белые люди с голубыми глазами. Они владели этой землёй всегда, ещё до того, как тут появились юкагиры. В те времена, когда эвенов, якутов, алзамаев, ураса́ и чукчей не существовало и в помине.

Высокие белые люди жили в больших улусах, до тысячи дворов. В каждом – двухэтажный дом из брёвен, отапливаемый углём в каменной печи, и сараи для скотины. Умели ковать железо, дуть стекло, ткать ковры и ткани. У них были одомашненные лоси, на которых те ездили верхом, управляя длинным шестом. Лосих доили и получали много молока, из которого делали масло, сыр, творог и хмельной кумыс. Они с помощью камней и песен не только исцеляли себя и друг друга, но могли управлять погодой, опрокидывать сопки, менять течение рек. Белые великаны летали вместе с птицами далеко на юг, туда, где жили люди с тёмной кожей.

– На чём летали? – перебил Никифора любопытный лётчик.

– Не знаю, однако. Говорят, на гусях и лебедях…

– Мда… Летели гуси-лебеди… Похоже, набрался ты, Горохов, заговариваться начинаешь.

– Так это ты мне допрос учинил, а не я к тебе в рассказчики напросился. Говорю, что от стариков слышал. А те от своих стариков слышали. Давно это было, поди разбери, что быль, а что выдумка.

– Хорошо, Никифор. Я всё это в блокнотик запишу, может быть, кому и пригодится. Не возражаешь, если я твоё имя и фамилию укажу?

– Мне всё равно. Это же не моё имя. Это твоё имя. Русские его мне дали. А родители мне дали имя Диктэмэ Киран.

– Во, блин! Звучит-то как… А это что-то означает?

– Да. По-русски это Синий Орёл, значит.

– Ха-ха-ха! Синий-то ты точно, а вот насчёт орла… Ну ладно, ладно, чего насупился? Давай закусывай, глазунья остыла уж.

Так вот, это то, что тот лётчик-вертолётчик от аборигена слышал. Ну, сказка и сказка, чего там… Но он ещё одну вещь странную в Кепервееме обнаружил. Говорит, что при заходе на полосу, делая «коробочку» на посадку, обратил внимание на странную канаву, которая тянется строго параллельно ВПП. Прямая, как стрела, длиной километров восемь. А рядом, между канавой и аэропортом, видна площадка, похожая ещё на одну взлётку, только короче. Старая, вся заболочена и кочкарником поросла.

Приземлились, говорит, как сдал задание в штурманскую, так сразу бегом к деду одному, он там начальником службы аэродромного обеспечения. Начинал работать в аэропорту ещё во времена ленд-лиза, когда американские самолёты с Аляски в Союз перегоняли. Задал ему вопрос насчёт канавы с «заброшенной взлёткой», а тот серьёзно так посмотрел и рассказал ещё одну странную историю.

Говорит, когда первый аэродром строили, отсыпали грунтом первую попавшуюся подходящую площадку. Одну из двух, что уже имелась. Вторую за ненадобностью не трогали, хотя изначально планы такие были. А когда после смерти Сталина начали удлинять и расширять оставшуюся с войны полосу, прилетели из Магадана маркшейдеры с рейками и нивелиром, «стрельнули» отметки высот, и оказалось, что съёмка-то и не нужна, по сути. Площадка вся идеально ровная по горизонту.

Осталось только отсыпку сделать, чтоб удлинить имеющуюся полосу. И удлинили до трёх километров, чтобы Ил-14 можно было принимать. А канаву на его памяти никто не рыл. Никто не помнит, как она появилась. Так-то вот! Получается, что аэродром там был уже тогда, когда ещё и авиации на Колыме не было.

– Пернатый, где ты всех этих историй набираешься только! Ну, сказочник…

– А я-то чё? За чё купил, за то продал…

Всю неделю мы вкалывали, как черти, с утра и до позднего вечера. Несмотря на то, что Урюк не приехал, и тётя Галя не могла посчитать, сколько мы леса прочистили, все прекрасно понимали, что работаем мы не за страх, а за совесть. Хотя… Да, деньги – изобретение мерзкое, но всё же лучше, когда они есть, и желательно побольше. Потому мы и напросились на прочистку, что здесь капусты можно срубить за короткий срок по максимуму.

Буря

В среду после обеда разразилась страшная гроза. Гром гремел так, словно в ста метрах от нас вела огонь батарея крупнокалиберных гаубиц. Сверкали молнии. Одна у нас на глазах ударила в одинокую старую лиственницу на обочине. Во рту стало кисло, как будто лижешь лезвие ножа. Кожа на всём теле натянулась, как на барабане, и покрылась мурашками.

Непередаваемое чувство восторга! Лёгкий трепет страха лишь усиливает ощущение единения с миром. Запах озона и мокрой смолистой хвои наполняет голову безудержным весельем, и мы, промокшие до нитки, хохочем, как сумасшедшие, при каждом очередном попадании в землю огненного копья с неба.

Внезапно тучи расходятся, и солнце начинает палить с удвоенной энергией. От края до края долины повисла дивная радуга. Одежда парит. Воздух влажный, словно в парной кто-то только что вылил на каменку полный ковш воды. Дышать трудно, но от разразившихся лесных ароматов голова идёт кру́гом.

– Всё, парни. На сегодня закончили. Айда в стойбище! – командует бригадир. Возражающих нет. Кладём топоры на плечи и дружно шлёпаем по раскисшей, давно не видевшей колёс грунтовой дороге.

На поляне творится неописуемое. Лагерь едва не смыло в Эмтегей. Земля под ногами превратилась в мокрый ковёр из прошлогодних листьев и хвои. Бурный поток сорвался с сопки, пронёсся, сметая на своём пути всё, что не имело сцепления с почвой, и унёс в дар речным нимфам. Не знаю, нужны ли им были наши чай, коробка с рафинадом, сигареты и часть посуды, но нашему хозяйству урон был нанесён весьма ощутимый. Мы лишились изрядного количества имущества и припасов.

Достаточно мирный ещё полтора часа назад Эмтегей превратился в ревущего зверя. Уровень воды поднялся более чем на метр. Вода стала цвета кофе с молоком и разлилась во всю ширину русла. Пляжи из обточенной водой круглой гальки скрылись под водой, и там, где у нас был разложен бредень, проплывали в мутной воде обломки веток, брёвна и коряги. Всё. О рыбалке можно забыть на несколько дней.

Голод

Мешок мяса – это много или мало? Для обычной городской семьи это несметные запасы. Но для семерых мужчин, машущих с утра до вечера топорами на дикой жаре, не имея возможности снять куртки из-за непрекращающихся атак мошки́, комаров, слепней и оводов, мешок мяса – это ничто. Еды никакой больше нет. Рыбы нет, мяса нет, консервов, круп, макарон, хлеба, чая – вообще ничего больше нет.

В пятницу мы уже испытывали серьёзные проблемы из-за недоедания. А Мансура всё не было и не было. В субботу, кроме чая из брусничного листа с мятой, в мой желудок не попало больше ничего… В воскресенье погода испортилась, и зарядил мелкий холодный дождь. Температура опустилась ниже десяти градусов, и мы весь день играли в «тысячу», сидя в палатке.

Ближе к вечеру Лихой решил отправить в Кадыкчан добровольцев, ибо дальше сидеть и ждать у моря погоды не имело никакого смысла. Вызвались мы с Лосём. Не тратя времени на сборы, закинули за плечи пустые рюкзаки и быстро зашагали на четвёртое прорабство. Туда, где на прижиме небольшая полянка на обочине дороги, и там иногда останавливаются автомобили, чтобы взять попутчиков. Причём машины попадаются и те, что едут не только в Якутию, но и в сторону Кадыкчана.

Прижим

Четыре километра по лесной дороге, и вот мы на прижиме. Прижим – это карниз, вырубленный в скале и изображающий дорогу. С одной стороны дороги – отвесная стена из базальта, с другой – пропасть. Ни ограждений, ни столбиков – просто обрыв. В некоторых местах, где прижим тянется, повторяя очертания гряды сопок, захватывает дух от осознания того, что ты сейчас находишься на той высоте, на которой летают самолёты. Деревья и кустарники внизу кажутся крохотными, словно перед тобой не долина, а план местности на бумаге.

Рис.4

Прижим. Колымская трасса, 1964 год. Автор фото – Голубев В. П.

А сверху тоже подстерегает опасность. Камнепады и снежные лавины на прижимах – явление нередкое. Несчастных случаев, закончившихся гибелью людей именно на этом участке трассы, не помню, но падение отдельных камней и сход каменных рек, курумников, состоящих из острых гранитных пластин, на дорогу с причинением ущерба транспорту – это обычное дело. Но самое опасное – не камнепады. Всё дело в том, что ширина дороги не позволяет разъехаться двум грузовым автомобилям, попавшимся навстречу друг другу.

Если на прижиме встречаются автомобили, едущие в разных направлениях, то один из водителей вынужден медленно пятиться назад, к специальному карману, вырубленному в скале для таких случаев. И понятно, что в подобных ситуациях случается всякое. Особенно зимой, когда скользко и над бездной не видно обочины. Да и летом обочины имеют свойство осыпаться в самый неподходящий момент.

Упавшие в пропасть машины никто не эвакуирует. Их искорёженные останки покоятся буквально на каждом километре трассы. И практически каждая груда ржавого железа далеко внизу – это чья-то жизнь…

Блатной и балерина

На полянке уже есть два пассажира. Сидят на бревне у едва тлеющего костра, промокшие до нитки, молча курят, пряча цигарки в ладонях. Один явно рецидивист из блатных. Одет цивильно, но руки, синие от наколок, говорят о многом. А рожа! Ох уж эти блатные рожи. Их ни с какой другой не спутать. Дикая смесь наглости, хамства, жадности и трусости. На дух таких не выношу. У них все разговоры только о том, как перед ними на зоне сявки стелются. И через слово: «Нах, бля!»

На противоположном конце бревна худенькая хрупкая женщина лет пятидесяти, со смуглым лицом и намалёванными яркой красной помадой губами. Чистенькая, опрятная, в белой с красной полосой на спине японской куртке фирмы «Chori». На ногах – крошечные белые полукеды с иероглифами на язычках. Но по выражению лица и по призывным коротким взглядам, которыми она просто расстреляла нас с Лёхой, я безошибочно определяю в ней плечевую. Та ещё компания! Вечный зек, вышедший на недельку вдохнуть вольного воздуха, и престарелая проститутка, ублажающая дальнобойщиков за еду, выпивку и сигареты, иногда за «трёшку» или, если сильно повезёт, за «пятери́к».

– Здрасте всем!

– Здоро́во, мальцы!

– Мальчики, привет! Куда путь держите, красавчики? – проскрипела прокуренным голосом плечевая.

– Да нам бы до Кадыкчана.

– Тю! Тут вёрст сорок всего, я-то в Сусуман к корешу спешу. Должок у него ко мне имеется, хе-хе…

– А мне тоже в Сусуман. У меня муж там на зоне чалится.

– Му-уж! У нас есть му-уж? Ха-ха! Насмешила, бля, и кто у тебя муж? Первый конвойный батальон?

– Фонтан глохни! Чушок! – неожиданно властно рявкнула на фраера плечевая.

– Чё?! Чё ты щас, бля, сказала?! Да я те твою мохнатку ща с пастью местами поменяю!

И тут я увидел страшное. У Лёхи заиграли желваки на лице, глаза сощурились, а кулаки сжались. Это верный признак того, что мирное решение вопроса уже так же невозможно, как изобретение вечного двигателя. Огромный кулак со сверхзвуковой скоростью прилетел в губы блатного, огласив лес звучным щелчком. Блатного словно ветром смело на два метра от бревна, на котором он сидел.

Ошарашенный, сбитый с толку, он потерял свой вальяжный вид мгновенно. Перед нами валялся на камнях жалкий, сморщенный стручок, взгляд которого был наполнен не страхом, а ужасом и почтением. Тыльной стороной ладони он вытер месиво из соплей и кровавой пены и заскулил:

– Только не бейте, браты! Только не бейте! Больной я, браты!

– Что-о-о?! Это я-то тебе брат?!! – затрубил на всю тайгу Лёха. – Да я тя ща ка-а-а…

Едва-едва я смог обхватить друга за плечи, чтоб тот сдуру не искалечил убогого. Только разве удержишь этого здоровяка весом почти в центнер при полном отсутствии жировых отложений. Мне удалось лишь ослабить убойную силу носков лёхиных кирзачей.

– Мальчики! Курите? – пассажирка стояла, картинно уперев руку в бедро, а другой протягивала открытую пачку «Опала». Она явно запала на защитника её женского достоинства, обволакивая его искрящимися глазами и томно-игривой улыбкой. А ещё она была не дура и великолепный психолог. Мастерски погасила конфликт, и скоро мы уже мирно вели неторопливую беседу.

И… чёрт меня раздери! Не знаю, какими секретами владела эта женщина, но она вызвала во мне искреннюю симпатию и нешуточное влечение. Хотя, казалось бы, она мне в матери годится, да и «пробу на ней ставить некуда». Но если бы она хоть пальчиком поманила, я, не раздумывая, прыгнул бы к ней в постель. По сей день для меня это возникшее чувство остаётся неразгаданной тайной.

Говорила в основном она. И это был сто какой-то в моей жизни рассказ про гибель родителей в застенках от рук «легавых», детдом, малолетку, освобождение и замужество за капитана дальнего плавания. Работа балериной на сцене театра оперы и балета. Затем разлучница подстраивает кражу и подкидывает улики ей, чтобы её «низа́фиг», как говорят сидельцы, упекли на зону, а та прибрала себе красавчика-капитана вместе с его квартирой в центре Ростова и «Волгой» кремового цвета с оленем на капоте. М-да…

Как это так случается, не знаю! Но вскоре из-за крутого поворота прижима послышался шум приближающегося автомобиля, и в сумраке показалась «Волга» ГАЗ-21 кремового цвета… Я выпучил глаза, а Лось завалился на спину, сотрясаясь от хохота: «Ой, бли-ин! Нимагу-у-у! Капитан за тобой приехал!»

Свободных мест в машине было только два, и достались они, естественно, блатному и балерине. Самое непростительно заключалось в том, что мы даже не догадались попросить их оставить нам сигарет – так спешно они уехали. Дождь всё усиливался, костёр залило окончательно, а дрова безнадёжно промокли. Нас обоих колотило от холода мелкой дрожью, и я предложил Лосю, чтобы не замёрзнуть, как те креветки в наледи, хотя бы идти в сторону посёлка, чтобы как-то согреться. К тому же шанс встретить попутку всё ещё оставался.

Высокогорная морозилка для креветок

Здесь нужно пояснить, о каких креветках идёт речь. Дело было в марте 1984 года. Мы с друзьями очень любили охотиться на куропаток с дробовиком. Занятие несложное, благо этой дичи на Колыме – в избытке. Птица непуганая, и можно с подхода настрелять, сколько унесёшь. Очень богатым на куропаток считалось одно место, которое мы все называли просто «плато». Это около 25 километров от Кадыкчана, но на лыжах по следу «Бурана» туда можно было дойти достаточно легко за один день.

Обычно мы отправлялись туда часа в четыре дня в пятницу, приходили в зимовье, дрыхли до первых лучей солнца, потом шли охотиться. После заката топили буржуйку, варили шурпу и при свете свечи с удовольствием лакомились прозрачным наваристым бульоном и отварным мясом куропатки с картофелем и луком. А затем до полуночи травили байки, разомлев от жаркой печки. Проснувшись поутру, раздевались до пояса и умывались снегом. Потом пили чай и снова отправлялись на охоту. Да, охота пуще неволи, кто не пробовал – тому не объяснишь!

Однажды мой товарищ, который был на два года старше, рассказал, что поднимался с плато на ближайший пик и оттуда легко попал на наледь. Наледью на Колыме называют реликтовые ледники высоко в горах. Лёд в них толщиной достигает нескольких десятков метров, и именно наледи дают летом ручьи, питающие северные горные реки.

Стас Шимченко – заядлый охотник, и с малых лет ходил на куропаток один, без взрослых и даже без друзей. Характер такой. Ему с самим собой нескучно. И вот понесло же его в одиночку на плато… На самом деле двадцать пять километров для пеших прогулок в одиночестве по колымской тайге зимой – это очень далеко. Ну, такой вот он, этот Стас.

Так вот, что он там однажды нашёл! Часть ледника обрушилась, и на срезе гигантской льдины, как в стекле, можно было разглядеть вмёрзших в лёд «рачков», как Стас выразился. В очередной раз оказались мы в одном зимовье на плато втроём. Был с нами ещё один мой друг детства, Александр Давидович Зайцев. Я, вспомнив рассказ друга, попросил, чтобы он показал тех самых «рачков». И наутро в субботу мы отправились через перевал.

Попеременно сменяя друг друга, мы поднимались на вершину один за другим. Тот, кто шёл впереди, рубил туристическим топориком с обрезиненной рукоятью ступени в плотном слежавшемся насте. Подъём был очень труден и, как впоследствии оказалось, опасен: мы рисковали угодить под сход лавины.

Никогда не забуду чувств, которые переполнили душу, когда мы оказались на вершине! Такой красоты я, наверное, не видел более никогда! Панорама под ногами простиралась на десятки, а то и сотни километров! Синее-синее небо без единого облачка, слепящее солнце, искрящийся снег просто сводит с ума! Вдали – величественная гряда хребта Черского, далеко внизу – замёрзшие русла рек, и совсем рядом – наша цель – наледь!

Нужно хотя бы раз в жизни подняться на вершину высотой более километра над уровнем моря и своими глазами увидеть МИР! Ощущение счастья переполняет, грудь просто взрывается! Восторг такой, что уже начинаешь пугаться, как бы не перейти черту безумия от таких ярких эмоций!

Мы обнимались, как сумасшедшие. Хохотали и плакали. Это был такой душевный подъём – не передать словами! Но… времени мало. В марте на Колыме солнце встаёт совсем ненадолго. И мы устремились к пласту льда толщиной в несколько метров, сломавшемуся под собственным весом, как шоколадная плитка.

Стас уверенно подвёл нас к льдине, и мы оказались перед вертикальной ледяной стеной более двух метров высотой. В толще льда отчётливо были видны замёрзшие пузырьки воздуха, и вот… Да! Это же настоящие креветки в толще льда на горной вершине! Креветка, только маленькая!

– А вот ещё одна! – воскликнул Стас.

– Да их тут тьма тьмущая! – закричал Александр Давидович с «типичной» еврейской фамилией Зайцев.

Рис.5

Креветка криль. Фото находится в открытом доступе в сети Интернет

Несомненно, это были креветки. Точнее, их разновидность – криль. Я ловил таких на Чёрном море в Керчи и использовал в качестве наживки для рыбалки на бычка. Около полутора сантиметров «ростом» криль был заморожен во льду на высоте 1125 метров! Это морское создание! Но – как?! Как креветки могли оказаться высоко в горах, во льду, которому миллионы лет?!!!

Шура Зайцев умудрился даже вырубить кусок льда, в котором была заморожена одна креветочка. Лёд был прозрачен, как стекло, и можно было в деталях рассмотреть лапки и усики, пластинки хитинового покрова.

– Что, Шурик, хочешь сварить нам на ужин морепродукты? – не без ехидцы спросил Стас.

– Не… Домой отнесу. В морозилку положу. Это же научная сенсация, ты не понимаешь?

– Ну-ну! Академик выискался. Первооткрыва-а-атель, блин. Да пошлют тебя куда подальше, а то и в тюрягу запрут за попытку ввести в заблуждение советскую науку.

По возвращении в свою избушку мы долго и горячо спорили о том, как креветки могли оказаться на такой высоте, да ещё на огромном расстоянии от ближайшего побережья. Что до Охотского моря, что до Восточно-Сибирского – расстояние около тысячи километров. А если это было цунами, то какой же высоты должна была быть волна? Получается, около полутора тысяч метров!

Как Стас и предполагал, никто в посёлке даже слушать ничего не захотел о нашем «научном открытии». А кусок льда с креветкой Сашкина мама просто выбросила в форточку с пятого этажа.

С тех пор каждый раз, когда мне холодно и сыро, я вспоминаю тех креветок. Вот и сегодня мы идём в ночи, содрогаясь от порывов ветра, который нещадно лупит по лицам острыми, как иглы, ледяными брызгами дождя, а у меня перед мысленным взором – ОНИ. Хотя… Буквально полгода назад случилась со мной неприятная, но поучительная история, при воспоминании о которой во мне также всё сжимается от лютого холода.

Не ходи один на Колыме!

Это случилось в феврале на Сабагыле. Собирались с Кришной поохотиться, да подвёл меня друг – затемпературил, когда уже лыжи стояли в коридоре наготове. Звонит мне, говорит, мол, прости, не могу… Ну, а я что?

Рюкзак собран уже, одежда приготовлена… Решил идти в одиночку, рано поутру, а сегодня осталось только поскорее заснуть, чтобы хоть немного выспаться.

Накануне охоты мне всегда трудно уснуть. Воображение рисует яркие картины, посылает мощные импульсы по всему телу, и этот тонус не даёт расслабиться и отключиться. Встал рано, чтобы до рассвета добраться до русла замёрзшей речки Аркагала. Перехватив пару бутербродов с маслом и красной икрой, запив их большой кружкой чая с молоком, натягиваю поверх трико синий ватный полукомбинезон, такую же куртку, сую ноги в толстых шерстяных носках в неподшитые валенки, рюкзак за спину, широкие охотничьи лыжи в подмышки, и – вперёд.

Как планировали с Кришной, иду ставить петли на зайцев по Аркагале вниз до первого прорабства. Два километра до шахты, затем в сопку по дороге на «32 блок», где открытый угольный разрез. Мимо трёхметровых, освещённых изнутри электрическими лампочками букв, образующих на вершине сопки лозунг «Слава шахтёрам». Затем на юг, вниз по ручью, пересёк трассу Магадан – Усть-Нера, и ещё через пару километров – Аркагала.

Серый рассвет застал меня уже на льду реки. Воодушевило. Снега много, и тропы у зайцев натоптаны плотно, как асфальт. Троп – тьма тьмущая, выбирай – не хочу! Достаю из рюкзака связку петель из стальной проволоки, цепляю на пояс и лезу по кустам ставить на самых узких местах, где заяц гарантированно пойдёт и затянет удавку на шее или брюхе. Бывает, что и лапой попадает, но в таких неудачных случаях он просто отрывает лапу и уходит инвалидом. Острая проволока впивается в шкуру при рывках, когда зверь пытается высвободиться, и, словно пилой, перепиливает сустав.

Почти без остановок дошёл до длиннющего деревянного моста через Аркагалу. Это первое прорабство. Петель ещё целая куча, хоть и ставил их часто, не жалел. Не хочется домой, хоть убейте! А не прогуляться ли мне ещё несколько километров вниз по течению, до ручья Сабагыл, что у слияния Аркагалы и Эмтегея?

Правда, смеркается уже, ну и что! Облаков нет, луна будет яркая, проблем не возникнет. Да, вот ещё… Чувствую, как мороз крепчает. Ещё совсем недавно было около 20 градусов мороза, сейчас заметно холоднее, в воздухе появилась дымка вроде тумана. Это значит, что температура опустилась до минус сорока.

Закуриваю папироску и начинаю размышлять. Если что, поднимусь на скалу по верёвочной лестнице, там зимовье. Дрова всегда заготовлены, консервы, чай, посуда всегда есть. Каждый, кому доводится заночевать в таёжных зимовьях на Колыме, оставляет обязательно что-то из провианта и несколько охапок сырых дров. Это закон. Неписаный, но исполняется неукоснительно всеми. У меня за плечами ещё полтермоса чая, полбулки чёрного хлеба, шмат замёрзшего сала и банка тушёнки, покрытая смазкой и завёрнутая в давний номер газеты «Горняк Севера». Не пропаду.

К чёрной скале, на которой спрятана верёвочная лестница, пришёл, когда мороз уже ударил с такой силой, что лиственницы по всему лесу стали потрескивать. Луна яркая, аж глаза слепит, снег ещё искрится. Воздух, вырывающийся изо рта, мгновенно превращается в пар и даже звенит на морозе. В ватнике тепло, пока двигаешься, но стоит остановиться – сразу щупальца мороза проникают под одежду. Цепляю верёвку, на которой стальными крючками на изогнутых законцовках за отверстия к поясу зацеплены лыжи, хватаюсь за лестницу. Лестница – это громко сказано, на самом деле это толстый трос с завязанными узлами с шагом в 40 сантиметров. Ползу вверх, как скалолаз.

При определённой сноровке это совершенно несложно – как по лестнице подниматься. Пять метров по отвесной скале – и я в распадке ручья Сабагыл. Иначе со стороны Эмтегея сюда не попасть. Всё. Я дома: триста метров, и вот оно, зимовье. Избушка два метра на четыре и высотой метр восемьдесят, сколочена из среднего диаметра стволов лиственницы и засыпана дёрном вместе с крышей.

Зажигаю свечу. Вот дрова, всё в порядке, только до чего же холодно-то! Печка-буржуйка сварена из листовой стали толщиной около трёх миллиметров. Быстро растапливаю её, огонь неохотно, но всё ж занялся, загудел. Посидел на корточках, подождал, пока рассеется весь дым, скопившийся под потолком. Затем плотно затворил дверь в хижину и открыл ножом банку с тушёной говядиной.

Поставил на печку рядом с тушёнкой чифир-бак, полный кристаллов льда, которые нарастают за зиму под слоем осадочного снега у самой земли. Сижу, наслаждаюсь. Усталость во всём теле неимоверная. Пошло тепло от печки наконец. Скидываю тяжёлую куртку. Достаю из рюкзака хлеб, а он на ощупь – как камень. Замёрз, однако!

Открываю заслонку печи и жарю промёрзший чёрный хлеб на огне. Вкуснятина непередаваемая! Тушёнка – просто супер! Кто не пробовал советскую тушёнку из Гособоронрезерва, тот не поймёт. Ну, всё… Сыт, согрелся, чаю напился. Однако дровишек на всю ночь маловато будет, думаю. Придётся искать сухостой. Беру топор и снова на мороз.

Чёрт, ну где хоть одно сухое дерево?! За годы существования зимовья на Сабагыле путники вырубили всю сухую древесину в радиусе километра, наверное. Скачу, как кабарга, по глубокому снегу, вдруг вижу поваленный ствол лиственницы, присыпанный снегом почти полностью. Только ветки торчат. Пошевелил, постучал, вроде сухое.

Усталость и небрежность сделали своё чёрное дело. Вместо сухих дров я нарубил две охапки сырой, промёрзшей насквозь, заледеневшей лиственницы. «Пойдёт!!!» В зимовье уже настоящий рай! Жарко. Раздеваюсь, закидываю полную печь дров и решаю пока подождать, чтоб наверняка разгорелось. Откинулся на нары и….

Проснулся от ощущения опасности. Первое, что дошло – не слышно треска дров в печи. Вскакиваю и понимаю: руки у меня настолько окоченели, что совершенно меня не слушаются! Чужие пальцы… Не чувствую их вообще! Вдруг понимаю, что что-то ещё не так. На спине и ногах появились какие-то шишки. Твёрдые, идут вдоль спины, как струны. И тут до меня доходит, что это в щели между брёвен, из которых сооружены нары, надуло, и это отмороженные участки моего собственного мяса, а не шишки! Чёрт! Приплыли!

Хватаюсь ладонями за печку и не могу понять, холодная она или тёплая. Растираю кисти рук снегом, напряжённо, сосредоточенно, понимая, что только так я смогу спастись. Вот пальцы понемногу начинают шевелиться. Выгребаю потухшие поленья из печи и пихаю внутрь газету. Зажигаю спичку с десятой, наверное, попытки – настолько плохо слушаются пальцы. Наконец газета горит, кидаю сухие щепочки с пола хижины, не позволяю огню угаснуть. Несколько минут, и вот печь снова гудит. Сажусь верхом на печь и сижу в обнимку с трубой, пока не начинаю улавливать запах жареного мяса от ладоней.

Больше я уже спать не пытался. Ходил, приседал, пил жутко крепкий чай без сахара и курил дешёвый «Север». Часов в одиннадцать утра оделся, «взял в запас тепла от печки» и рванул к чёрной скале.

Домой добрался быстро, но уже после заката солнца. В марте оно уже поднимается над горизонтом, но день ещё слишком короткий. Вваливаюсь в коридор, гремя лыжами, развязываю ушанку и отдираю от бровей и ресниц лёд, намёрзший от дыхания на морозе. С пунцовым лицом, весь мокрый от пота, пропахший снегом и дымом, ступаю в зал. Кайф! Мама зовёт из кухни:

– Андрюша! Садись кушать, как раз всё готово.

– Не, мам! Попозже, дай отдышусь.

Валюсь на кровать в своей комнате, даже не сняв свитер. Лежу, уткнувшись носом в подушку, наслаждаюсь теплом и чувством безопасности в родном доме! Вдруг чувствую, что плечи мои вздрагивают, а из груди вырвался стон… Проклятие! Меня «отпустило». Только когда вырвался из лап смерти, разум дал волю эмоциям. Подушка намокла от слёз. Слышу, как мама вошла в комнату. Притворяюсь, что сплю. Слышу тяжёлый вздох и щелчок выключателя. Дверь закрылась… Лишь тонкая полоска света на полу. Закрылась дверь, а с нею закрылся день, который едва не стал для меня последним.

Поставить строку-пробел

То ли воспоминания так на меня подействовали, то ли на самом деле было очень холодно, но меня начала колотить крупная дрожь. Стук моих зубов вызывает смех у Лося. Подкалывает, мерзавец, а у самого-то вон как плечи вздрагивают…

Грейдер

Как же живот сводит судорогами от мучительного чувства голода. Холод… Голод… Тьфу! Как в кино про гражданскую войну. Теперь ноги перестают слушаться. На очередном подъёме по серпантину чувствую, что сил уже практически не осталось. В сердце заползает чувство беззащитности, осознание себя песчинкой в бескрайнем море тайги накрыло с головой вместе с опускающейся на землю мглой.

Когда за спиной уже было более двадцати километров, мы обнаружили на обочине неподвижный грейдер с выключенными фарами. В кабине – никого, поблизости – также. С внутренней мольбой в душе: «Ну пожалуйста! Пусть он будет не заперт!» – дёргаю ручку дверцы кабины, и – о чудо – не заперто!

Продрогшие до костей, мокрые, словно бездомные собаки, жмёмся с Лёхой на единственном тесном кресле водителя, обтянутом дерматином. Стёкла в кабине мгновенно запотели, и мы, прижавшись друг к дружке, начинаем понемногу согреваться. Снаружи уже бушует настоящий шторм, порывы которого изредка раскачивает кабину тяжёлой дорожной машины, а мы, придя в себя, задумали найти способ, как эту махину завести.

Перепробовали всё. Нашли металлический «грибок» включения массы, проверили, подключен ли аккумулятор – фига с маслом! Не реагирует. Впрочем, и так было ясно, что просто так никто бы не оставил грейдер вдали от жилья. Раз его бросили, значит, он неисправен.

Чтобы согреться, достаю из кармана мокрого рюкзака непромокаемый свёрток из плёнки, в которую упаковывают аммонит. В нём у меня минимальный «набор странника», какой имеет практически каждый, кто отправляется в тайгу. Перечень его составляет каждый самостоятельно, но есть в нём несколько предметов, которые непременно присутствуют в рюкзаке любого рыбака или охотника. Это:

– стеариновая свеча или упаковка сухого спирта;

– сухие спички с «черкашкой», упакованные в пузырёк из-под какой-либо аптечной настойки с завинчивающейся герметичной крышкой. Лучше всего для этого подходит пузырёк из-под витаминов, потому что у него достаточно широкое горлышко;

– пузырёк с йодом;

– перевязочный пакет либо просто упаковка со стерильным бинтом.

Стеариновая свеча нужна в странствиях вовсе не для того, чтобы освещать себе дорогу, как и сухой спирт, разумеется. Эти предметы незаменимы в случае, когда возникает ситуация, при которой разведение огня оказывается затруднительной задачей. Например, из-за влаги. Тут свеча выступает в той же роли, что и таблетки спирта. Отрезаешь кусочек, поджигаешь, и на нём устаиваешь маленький костёр. Это не бумага – не потухнет, не успев разжечь достаточный костёр, чтобы в нём устойчиво запылали непросохшие дрова.

А в тесной кабине грейдера свеча прекрасно справится с ролью обогревателя. Буквально двадцать минут, и мы сможем снять влажные куртки. А пока свеча горит…

Пришла мысль обследовать кабину на предмет наличия в ней следов живого человека. Собственно, искать в такой тесноте и негде вроде бы, но, заглянув за спинку сиденья, я обнаружил карман, и он был явно не пустой.

Кукума́рия

Запускаю в него руку с надеждой и мольбой, чтобы там были не только ключи и отвёртка с пассатижами… И снова у меня взрывается чувство, как у счастливчика, выигравшего в лотерею ДОСААФ автомобиль! А может, в моей ситуации я даже более счастлив? Какая же радость после нескольких дней диеты из отвара брусничных листьев держать в руках окаменевшую полбулки чёрного хлеба и банку кукума́рии!

Рис.6 – 2 варианта. Выбрать лучший для книги. Если подойдет качество, лучше тот, где в банке и без.

Кукумария. Фото находится в открытом доступе в сети Интернет

Никогда в жизни не думал, что буду счастлив сухарю и кукума́рии! Но это свершилось! И счастливее нас с Лосём в тот момент не было на свете людей! Никакие тысячи рублей, горы золота, тонны хрусталя, азербайджанские ковры, кассетные японские магнитофоны не в силах осчастливить своих обладателей и тысячной долей того счастья, которое мы ощутили, завладев всего-навсего банкой отвратительных консервов и окаменевшим хлебом!!! Водитель грейдера оказался такой зачётный пацык!

Лось в три приёма открыл ножом банку, и кабину грейдера заполнил запах, который невозможно забыть, если ты его чувствовал хотя бы раз… Об этом стоит поподробнее.

Мой старший брат заканчивал в своё время Рижское лётно-техническое училище гражданской авиации, и один из его друзей-курсантов, слушая его рассказ о том, что нет в мире ни одного человека, способного проглотить даже кусок кукумарии, выразил сомнение. И тогда они публично поспорили на сколько-то там коробок шоколадных конфет, что «неверующий» не сможет съесть в одиночку целую банку этого «ценнейшего морского продукта».

Закончилось тем, что мой брат, вернувшись в Ригу после очередного каникулярного отпуска, специально привёз с собой аж две банки кукумарии (в европейской части СССР никто даже слова «кукумария» никогда не слыхал, потому что в продаже она была только на Колыме, Чукотке, Камчатке и Дальнем Востоке). Собрались в ленинской комнате всей ротой и приступили.

Соперник у брата был серьёзный. Для него не существовало в мире ничего несъедобного. Но, тем не менее, брат выиграл спор, хотя и не без труда. Оппонента стошнило, когда он уже был близок к победе, и ему оставалось съесть всего пару кусочков.

И вот эта гадость ночью в кабине грейдера, посреди каменной пустыни, поросшей стлаником, лиственницами, кустами и лишайниками, показалась нам самым изысканным в мире блюдом. Ничего вкуснее я в жизни своей не ел! И тут я со стыдом вспомнил, что ещё какую-то пару недель назад мечтал об американских джинсах «Монтана», о ярком полиэтиленовом пакете «Мальборо», о пластинке «Лед Зеппелин», о кроссовках «Пума». Боже, какой я идиот! Что значит вся эта бессмысленная, бесполезная шелуха по сравнению с кукумарией! Мы были счастливы, потому что чувство голода больше не ощущалось. Полбулки чёрствого хлеба и банка консервов на двоих – это вполне достаточный рацион для людей, не видевших пищи несколько дней.

И что значат деньги? В дорогу нам собрали почти двести рублей, и они лежали в полиэтиленовом пакетике в заднем кармане брюк, застёгнутом на молнию. Но деньги же есть не будешь! В тайге это просто бумага, которая годится разве только для розжига костра.

А следом пришло ощущение дикой усталости. Мы вырубились и спали слаще, чем в собственных белых постелях дома, в обычной обстановке. Но даже этот мертвецкий сон не помешал нам проснуться от надрывного воя моторов на перевале. Снова невероятная удача! Сейчас мы поедем домой!

Головная машина колонны «Уралов» с прицепами замерла около нас на обочине. Я первым вскочил на подножку, рванул на себя дверцу, почувствовал изнутри поток опьяняющего тепла и запрыгнул в кабину. Лось – следом за мной, и вот мы медленно, но всё-таки не на своих двоих, а в тёплой кабине грузовика, едем к дому. За рулём – угрюмый якут, который не ответил на «Здрасте», не проронил ни слова за час с лишним в пути и игнорировал «Спасиб! Досвиданнь!»

Он просто подчиняется неписаному закону Колымской трассы, который гласит, что того, кто не подберёт голосующего попутчика в тайге, ждёт неминуемая кара судьбы. Историй о разбившихся насмерть водителях, не выполнивших требование этого закона, на Колыме можно услышать предостаточно.

Входим во двор лесничества и видим наш ГАЗик с надписью «УРЮК» на заднем борту. Самого «гондураса» не видно нигде. Стучимся в кабинет к тёте Гале, вваливаемся внутрь, наполняя помещение запахом пропитанной дымом одежды и кирзовых сапог.

Тётя Мама

– Ой! Мальчишки! Ну как вы там?! – всплёскивает руками невысокая полнеющая женщина. – Садитесь, садитесь, милые, сейчас чайку организую, – хлопочет начальница лесничества, с явным оттенком вины в голосе.

– А что случилось-то, тёть Галь?

– Мансур, басурманин, в запой ушёл. Что ещё у нас могло случиться?

– И что? Некому подменить?

– А вот не поверишь, Лёш, все бригады – по местам, вся исправная техника – в лесу, один только Мансур в посёлке. Но он уже оклемался. Вчера с машиной ковырялся, сегодня ни свет ни заря уже на работе, трезвый, как стёклышко. Грузит продукты для вас, а после обеда на Усть-Хакчан повезёт харчи. Там тоже ребята без еды сидят.

– А на Усть-Хакчане у нас что?

– Там посадка идёт. Лиственницу сеем.

Пока тётя Галя тараторит, со стола исчезают кипы бумаг и конторских книг, а им на замену приходит поднос с дюжиной бутербродов из толсто нарезанного батона с маслом и слоем красной икры толщиной с палец. В синие фарфоровые чашки на блюдцах с золотой сеточкой узоров журчит из алюминиевого электрочайника кипяток, а затем щедро – крепкий чай из заварника того же сервиза, что и чашки с блюдцами. Мы набрасываемся на бутерброды, а наша добрая тётя Галя с улыбкой сострадания смотрит на нас тёплым материнским взглядом.

– Ну как, подъели?

– Спасибо, мамуль… то есть, это… тёть Галь, – смутился Лёха.

– Да ладно, ладно! Пусть я буду мамулей. Мне же приятно. У меня три дочери, а сына ни одного, потому вы для меня, мальчишки, словно дети родные, – мама Галя обнимает нас по очереди и провожает к машине. – Домой-то завезти вас, с родителями поздоровкаться?

– Да не, мои на работе.

– Мои тоже. Лёхина мама вместе с моей в детском садике, а наши отцы в одну смену в одной бригаде взрывниками на шахте работают.

– Ну, с Богом, ма́льцы!

– Спасибо, мам Галь!

– Счастливо, мама Галя! – повторяю вслед за другом и я. С того дня мы её иначе и не называли, а через год с удивлением обнаружили, что её теперь всё лесничество так зовёт, даже Иваныч, который её вдвое старше.

Узбекская мечта

– Слава яйцам! Сёдня, как белые люди, в кабине едем! – довольно запел Лёха, когда мы тронулись.

– Урюк! Слышь, Урюк?

– Чё?

– Мы через Старый же поедем? Сверни к магазину, который около базы «Колымснаба».

– Чё, тариться будете?

– Ну, так сам понимаешь! Мы недолго.

– Да мне-то чё? Мне-то всё равно.

– Слышь, Мансур! А жена у тебя есть?

– Скоро будет! Гладкая, белий-белий женщин. С во-от такими сиськами, – Мансур описывает в воздухе две гигантские дуги, изображая на себе женские груди размером от ключиц до пояса, и хорошо ещё, что руки у него не особо длинные. – Всю жисть мечталь жениться на хохлушке, и чтоб бляндинка биль.

– А почему именно на хохлушке? – давимся мы с Лёхой от хохота. – Чем узбечки хуже?

– Чтоб ти понималь, молокосос! Узбечку покупать нада, калым платить. А хохлушки бесплатна!

Мы валимся под сиденье от безудержного смеха.

– А кто такая? Как зовут?

– Э-э-э! Самая красивая по имени! Лю-у-уба! – морщится в блаженной улыбке Урюк. – Шинкаре-е-вич, – мечтательно протягивает, взмахивая узкой смуглой ладонью, смешно морща лоб с одной на оба глаза чёрной бровью.

– Постой! Это не та ли Люба, которая бухгалтерша из шахтоуправления?

– Знаете её, что ли? – как по мановению волшебной палочки, стёрлась улыбка с лица Мансура.

– Кто же её не знает! Она специально за мужем на Колыму прилетела. Засиделась в девках-то, и так и сидит по сей день. И всё потому, что слишком тщательно выбирает себе мужа. Всех в посёлке уже проэкзаменовала, даже женатых десятка два!

– Э-э-э! Давай сплетни не наводи, да? Она святая! Сказала, что будет ноги мне мить, и воду эту из таза пить. Вылезай! Приехали!

– Нет, ну ты прикинь, Андрюх, как он не в бровь, а прямо в глаз выразился: «БЛЯндинка», ха-ха-ха, – и мы, гогоча в две глотки, вваливаемся в раздолбанную дверь с растянутой возвратной пружиной наверху и оказываемся в крохотном помещении магазина в допотопном деревянном строении. Не знаю, что означает слово «сельпо», но жители Старого Кадыкчана именно так называют этот магазин.

Почему «Старый Кадыкчан»? Ведь на карте есть только один Кадыкчан, а посёлок не имеет деления на административные районы. Но это только официально. Фактически, в Кадыкчане – три микрорайона. Старый, реже его называют «Шанхай», – это около сотни крохотных деревянных домиков, оштукатуренных снаружи поверх реек, набитых крест-накрест, и беленых известью. Они настолько тесно жмутся друг к другу, что дворы между соседними домами зачастую не имеют даже проходов. А во дворах ходят куры, утки и свиньи. В отапливаемых углём сарайчиках многие разводили и кроликов.

Экскурс в историю Кадыкчана

С этого места, у подножия почти вертикального скалистого склона сопки красных оттенков, недалеко от слияния речек Кадыкчанка и Аркагалинка, начался весь Кадыкчан. Здесь поселились первые его жители – ещё в 1935–1938 годах, когда геолог Борис Иванович Вронский открыл Аркагалинское угольное месторождение, частью которого был и Кадыкчан.

Для освоения месторождения требовались опытные шахтёры, поэтому неудивительно, что основная масса прибывших специалистов была из Юзовки (которая позднее была переименована в Сталино, а ныне это город Донецк на Украине) и Луганска, и они привнесли с собой привычный для них уклад жизни.

Позже, во время войны, появились заключённые, которые работали вместе с обычными строителями и построили выше по реке Новый Кадыкчан, где центром стала шахта № 10. Там уже была котельная, и бараки отапливались теплоцентралью.

А в середине пятидесятых, когда уже действовали несколько шахт и угольный разрез, на некотором удалении от реки, на твёрдом пологом склоне сопки появился третий Кадыкчан – Новейший. Это уже был посёлок городского типа: с трех- и пятиэтажными домами, улицами, площадями и всем тем, что мы привыкли видеть в современных городах.

Правда, был и ещё один Кадыкчан, который рос одновременно со Старым, Новым и Новейшим. Это было кладбище, которое меж собой все называли «Четвёртым Кадыкчаном». Когда кого-нибудь хоронили, то про него говорили: «Отнесли на Четвёртый Кадыкчан», а если кто-то неразумно подвергал свою жизнь опасности, его спрашивали: «Ты что, на Четвёртый Кадыкчан захотел?»

Понятно, что путь любого странника, покидающего посёлок, неизбежно пролегал через Старый Кадыкчан, где на обочине трассы стоял старинный магазин от базы УРСа «Колымснаб».

Комсомольцы! Все на борьбу с пьянством!

– Тётя Бэлла! А почему у вас полки для «шайтан-воды» все пустые? – прогрохотал Лось продавщице в белом халате и поварском колпаке, стоявшей за кассой.

– Какая я тебе тётя! Племянничек выискался… А ты что, и́з лесу вышел? Не знаешь, что по всей стране объявлена война с пьянством? Только вчера папашке твоему объясняла, теперь тебе вот… Задрала меня династия Митрошиных!