Читать онлайн Интимная история человечества бесплатно

Теодор Зельдин, выпускник колледжей Биркбек (Лондон) и Крайст-Черч (Оксфорд), старший научный сотрудник колледжа Святого Антония (Оксфорд). Удостоен премии Вольфсона в области истории, избран членом Европейской академии и входит в список ста наиболее важных мыслителей современности от журнала Litteraire.

Предисловие

Наше воображение населено призраками. Эта книга – результат моих исследований знакомых всем призраков: успокаивающих, вселяющих в нас лень или упрямство, и прежде всего пугающих, обескураживающих. Нас преследует прошлое, но время от времени люди меняют свое мнение о нем. Я хочу показать, как можно сегодня по-новому взглянуть и на свою личную историю, и на историю всего человечества, полную жестокости, непонимания и одновременно радости. Чтобы по-новому увидеть будущее, всегда сначала необходимо по-новому увидеть прошлое.

Каждая глава начинается с портрета ныне живущего человека, со своими желаниями и сожалениями, в котором вы, возможно, узнаете себя, но которого сдерживают установки, унаследованные от давно забытых предков. Разум – прибежище идей, восходящих к разным векам, точно так же, как клетки организма имеют разный возраст, обновляются или распадаются с разной скоростью. Вместо того чтобы объяснять особенность индивидуумов их генами или детством, я смотрю шире: я показываю, как они обращают (или не обращают) внимание на опыт предыдущих, более далеких поколений и как продолжают борьбу многих других сообществ по всему миру, современных или прекративших свое существование, от ацтеков и вавилонян до йоруба и зороастрийцев, среди которых у них больше родственных душ, чем они могут себе представить.

На этих страницах история показана не так, как в музеях, где каждая империя и каждый период тщательно разделены. Я пишу о том, что не застыло на месте, о прошлом, которое сегодня живет в сознании людей. Однако, прежде чем объяснить, что я собираюсь делать с этими призраками, я хотел бы познакомить вас с некоторыми из них.

Рекомендации для чтения: для каждой главы я привожу некоторые из своих источников[1], чтобы задать воображению читателя нужное направление, подобно тому, как несколько бокалов алкоголя после еды помогают вести непринужденную беседу. Я остановил свой выбор на относительно свежих книгах, потому что хочу дать некоторое представление о необычайном богатстве новейших исследований и насыщенной интеллектуальной жизни наших университетов сегодня, какие бы трудные времена они ни переживали. Это весьма неполный список тех, перед кем я в глубоком долгу – перед бесчисленным числом ученых, как профессионалов, так и любителей, из чьих трудов я извлек пользу. К тому же я сэкономил место, опустив многие известные работы, уже стоящие на символических книжных полках нынешнего поколения, и упомянул лишь малую часть примеров и аргументов, которые почерпнул при чтении, ибо в противном случае эта книга была бы в десять раз длиннее.

Глава 1. Как люди неоднократно теряли надежду и как новые встречи и точки зрения придают им свежие силы

«Моя жизнь – полный провал». Такой вердикт Жюльетта вынесла себе сама, хотя очень редко делится этим с кем-либо. Могла ли ее жизнь сложиться иначе? Да, как и история всего человечества.

Она держится достойно, наблюдая за всем, что происходит вокруг, но не выдавая своих чувств. Лишь изредка она нерешительно высказывает свои мысли, да и то шепотом, будто правда слишком хрупка, чтобы вынимать ее из упаковки. Блеск в ее глазах говорит: пусть вы думаете, что я глупа, но я знаю, что это не так.

Жюльетте пятьдесят один год, и с шестнадцати лет она работает домашней прислугой. Она настолько овладела искусством уборки, приготовления и подачи еды, что у всех переутомленных матерей, достаточно состоятельных и увидавших ее мельком, возникает одна и та же мысль: как уговорить это совершенство работать у них? Найдется ли у нее несколько свободных часов? Несмотря на то что она была идеальной помощницей в чужих семьях, ей так и не удалось наладить отношения в своей. В работе на нее можно положиться, она проявляет бесконечную заботу о каждой мелочи, но в ее собственном доме этих качеств оказалось недостаточно.

Ее мать тоже была домашней прислугой. «Мне не на что жаловаться, – говорит Жюльетта. – Она очень хорошо нас воспитала, хоть и шлепала иногда». Когда Жюльетте было всего семь, не стало ее отца. Мать рано уходила на работу и поздно возвращалась: «Мы мало ее видели». Вместо того чтобы делать уроки, Жюльетта валяла дурака: «Я не понимала, зачем нужно учиться». Ей не встретился на пути ни единомышленник, который проявил бы к ней участие, ни наставник за пределами ее маленького мирка, кто помог бы ей, и она ушла из школы без аттестата, без билета в дальнейшую жизнь.

В шестнадцать лет «я совершила глупость». Она вышла замуж за отца своего ребенка и родила еще восьмерых. Малыши были для нее чистой радостью, ей нравилось их тискать, но только до тех пор, пока они младенцы. Когда они вырастают, «с ними становится трудно». Муж Жюльетты, красавец-плотник, проходивший военную службу, поначалу относился к ней по-доброму: «Я была по-настоящему влюблена». Однако очень скоро все стало рушиться. Когда ее первой дочери исполнилось полгода, она узнала от соседей, что у мужа есть любовница. С тех пор доверие между ними пропало. Он часто отлучался – ходил к любовнице, всегда подозревала она. Потом он запил, стал работать все меньше и меньше и говорить, что работа слишком тяжелая. Он начал бить Жюльетту: «У меня шрамы по всему телу». Но она никому не признавалась, ей было очень стыдно. «Когда я видела, как он идет домой через сад, мне становилось страшно». Почему она не ушла от него? «Мне было слишком страшно. Я была одна в его родном городе и никого там не знала. После замужества я потеряла связь со своей семьей, сестер не видела четырнадцать лет. Он не давал мне выходить из дома, а за покупками отправлял детей. Он запретил мне даже съездить на похороны моего брата. У меня больше не было подруг. Я ходила только на работу». А это, конечно, означало, что она не могла должным образом присматривать за детьми, и органы опеки отдали их приемным родителям. Это унижение сделало Жюльетту легко уязвимой. Когда кто-то хочет ее обидеть, он говорит: «Ты даже собственных детей не смогла воспитать». Она протестует: «Люди не должны говорить такие вещи, не зная фактов».

«В конце концов я начала давать отпор, когда муж бил меня; следовало сделать это раньше». Прошло много времени, прежде чем ей удалось уйти от него. Он умер через месяц после развода: «Я не расстроилась, на самом деле я рассмеялась. Это теперь мне смешно, но, когда мы жили вместе, было не до смеха». С тех пор она работает только с одной целью: «Моя цель – иметь собственное жилье». И недавно она выплатила ипотеку за свою квартиру. Это повод для гордости, придающий ей сил. Но она слишком боится жить одна, хотя и пыталась. Сегодня она снова живет с мужчиной: «Это для безопасности, чтобы ночью рядом был хоть кто-то». Иногда она хотела бы остаться в полном одиночестве и непреклонна в нежелании выходить замуж за этого мужчину. «В этом я похожа на нынешних молодых девушек, для которых брак уже не важен». Они ладят, потому что он тоже разведен и «хочет покоя». Он готовит, а она делает покупки: она любит ходить по рынкам по воскресеньям, просто смотреть и наслаждаться ощущениями от новой одежды, похожими на сон, не запятнанный реальностью. Наличие собственных денег дает ей ощущение свободы. Он купил себе загородный дом, потому что она дала ему понять, что, если они поссорятся, ему придется съехать: она постоянно напоминает ему, что квартира ее, и с вызовом говорит: «Я могу выйти, когда захочу, могу пойти повидаться с подругой, когда захочу».

Они мало говорят. Возвращаясь домой вечером, она любит отдохнуть, поваляться одна на кровати в темноте. Она никогда не читает книг и почти не смотрит телевизор. Вместо этого она предпочитает размышлять при выключенном свете о своей прошлой жизни: о матери, муже, детях и ужасе безработицы. «Если бы настало такое время, когда для моих детей не нашлось бы работы, было бы нехорошо». Ей грустно, что их жизнь будет не лучше, чем ее собственная: «Это несправедливо». Она объясняет это тем, что во Франции слишком много иностранцев, которые занимают рабочие места и жилье, а значит, «бедным французам ничего не остается. Я не хочу критиковать арабов и негров, но считаю это несправедливым. Из-за них жизнь моих детей тяжела». Одна дочь трудится на заводе, другая – в полиции, третья – прислуга, как будто эта семья навеки обречена на самую низкооплачиваемую работу.

А о чем Жюльетта думает на работе? «Да ни о чем. На работе я не думаю или думаю о кастрюлях». Работа – это отдых от дома. Жюльетта организовала свою домашнюю жизнь так, чтобы отдыхать, но люди для нее – колючие дикобразы, и с ними нужно постоянно быть начеку. Сейчас она чувствует себя не такой уязвимой, но по-прежнему очень расстраивается из-за того, что говорят о ней другие. Она предпочитает работать одна, без агентств, потому что боится офисных сплетен: «Люди повторяют о вас что-то, искажая ваши слова, и иногда это может дорого вам обойтись». Больше всего она ненавидит критику. Каждый намек на неодобрение – будто снова и снова сдирать корочку с едва затянувшейся раны. Чтобы высоко держать голову, постоянно нужно прилагать усилия, а достоинство требует, чтобы Жюльетта не жаловалась. Она никогда не рассказывала сестрам, как к ней относился муж. Приезжая к ним в гости сейчас, она старается не говорить, что думает об их образе жизни. И они никогда не напоминают ей о ее прошлом: «Они знают, что очень рассердят меня». Например, муж ее младшей сестры умер, и теперь та живет с мужчиной, с которым не очень счастлива, и часто говорит ему: «Собирай чемоданы и убирайся». Жюльетта старается не вмешиваться в их ссоры: «Это ее дело». И если против своего желания она все-таки позволит себе капельку критики, сестра отвечает: «Не лезь не в свое дело». Все ее сестры, уверяет Жюльетта, такие же сдержанные, как и она сама: они не показывают своего гнева.

«В семьях с детьми всегда случаются ссоры». Из ее собственных детей лучше всего, пожалуй, живет старшая, тоже вдова, новый друг которой ее слушается: «Она начальник, а он дурак, потому что она слишком строга с ним». Но добавляет: «Меня не интересует личная жизнь моих детей. Если они ссорятся при мне, я не вмешиваюсь».

Человек, который раздражает Жюльетту, как назойливый комар, – это ее семнадцатилетняя падчерица, которая живет в хостеле, потому что ее мать ушла от мужа, пережив второй неудачный брак. Жюльетта, при всей своей мудрости, – классическая мачеха. «Ты не можешь приходить сюда на День матери, потому что ты не моя дочь. Приходи на День отца». Эта девушка, по ее убеждению, «очень злая»: она узнала о бедах Жюльетты и постоянно твердит ей: «Ты неудачница». Жюльетта приходит в ярость. «Если бы она была моей дочерью, я бы отшлепала ее»: девочка избалована, плохо воспитана, по хозяйству не помогает. Новое поколение не заморачивается. Девочка отвечает, что подаст в суд: «Ты попадешь в тюрьму», а Жюльетта боится связываться с законом. Ее мужчина не вмешивается в эти споры: «Он хочет покоя». Когда споры становятся невыносимыми, «я выхожу прогуляться со своей чековой книжкой». Это как паспорт, подтверждающий, что Жюльетта – независимая женщина. Она чувствует, что делает успехи в искусстве быть независимой. Всего несколько лет назад в попытках оправиться от обиды она тратила дикие деньги: «Я покупала не задумываясь, не сравнивала цены. Но сейчас я стала спокойнее. Вероятно, на меня в этом повлиял мой друг. Он аккуратен; он сделал меня более уравновешенной. Раньше я нервничала больше, чем сейчас». Общество потребления – мощный транквилизатор для оголенных нервов.

В молодости Жюльетта работала по тринадцать часов в день. Сейчас она работает меньше, но по-прежнему зарабатывает хуже большинства. Можно было бы найти более высокооплачиваемую работу, но ей нравятся работодатели, с которыми она ладит и которых понимает, которые не раздражают ее критикой. Чтобы обеспечить нужный доход, она работает на нескольких людей сразу, распределяя часы, как будто она на диете. «Я бы так не смогла, если бы мой работодатель кричал на меня весь день, а потом я приходила бы домой, и там тоже кричали бы на меня весь вечер». Одна из женщин, у которой она убирает, действительно кричит, но у нее «доброе сердце». Другая – внучка бывшего президента Французской Республики, целыми днями лежит на диване, ничего не делая, страдая от разных недугов: «Если бы ей не было так жалко себя, она могла бы что-нибудь сделать со своей жизнью», но она очень добра. У третьего работодателя проблемы с детьми и со здоровьем: «“Береги себя”», – говорю. “Хорошо, доктор”, – отвечает он». Четвертый – врач, который не проявляет к ней никакого интереса, когда она больна, в отличие от пятого клиента, который сама внимательность, стоит ей слегка кашлянуть: она вспоминает как один из самых знаменательных моментов в жизни случай, когда он позволил ей однажды вернуться домой на час раньше, сказав: «Здесь не завод».

Как минимум нескольких из этих работодателей она считает своими «друзьями». Одному из них она сказала: «Что бы ни случилось, я не брошу вас. Я бы не позволила себе уйти от вас. Я не найду больше такого доброго человека». Она проработала у доктора двадцать четыре года, несмотря на все его недостатки, «потому что я знаю его характер. Я знаю, как с ним обращаться. Я молчу, когда вижу, что он в плохом настроении». Охлаждение наступает, когда они жалуются на ее работу. «Хозяйка дома не должна оскорблять прислугу при гостях: она должна пойти для этого на кухню. В противном случае это вульгарно». Однажды на званом обеде Жюльетта забыла положить картофель вокруг мяса, по ошибке положив его на отдельную тарелку. Хозяйка назвала ее тупой коровой. Она расплакалась и сказала, что уйдет. «Доктор извинился, а его жена нет». Жюльетта осталась. В другом доме ее называли служанкой. «Я не потерплю, чтобы меня так называли». Но затем гнев утихает: «Надо ко всем приспосабливаться. Проблемы есть с любым работодателем. Есть те, кто понимает, каково быть приходящей домработницей, а есть и те, кто не понимает». И утешает себя: «Эти люди рассчитывают на меня. С ними я становлюсь культурнее: они мне рассказывают всякое. Один из них – человек образованный – мне все про свои проблемы рассказывает, но просит: “Никому не слова”. Так что это только между нами».

Быть может, жизнь Жюльетты могла бы быть иной, если бы встречи, определившие ее ход, были более содержательными и душевными, если бы люди больше обменивались мыслями, если бы в них больше проявлялась человечность. Но их сдерживали призраки, которые продолжают влиять на то, что работодатели, незнакомцы и даже близкие могут или не могут говорить друг другу. Жюльетта настаивает, что «при моих способностях» могла бы найти работу получше, что ей понравилось бы работать со стариками и что ей мешало отсутствие документов об образовании. Еще трагичнее было то, что никто из влиятельных людей, у которых она работала, не считал, что в их интересах помочь ей сделать более успешную карьеру. Ее вывод: «Все кончено».

Сегодня мы можем трактовать эту историю несколькими разными способами. Можно сказать: такова жизнь, и тому есть много причин. Или можно надеяться, что если развязать узлы, которыми связывает себя человечество, и осмыслить его безумные институты, то можно изменить жизнь и ликвидировать бедность, но на это могут уйти десятки, а может быть, и сотни лет. Или можно ненавидеть жизнь за ее жестокость и пытаться справиться с ее ударами с помощью насмешек или пародии, или подробно ее описывая и постоянно ограждая себя от разочарования, отказываясь искать решения проблем и осуждая все подобные усилия как наивные.

Моя цель в другом. За несчастьями Жюльетты я вижу всех тех, кто всю жизнь считал себя неудачником или кого так воспринимали. Самым неприятным ощущением было осознание того, что на самом деле ты вообще не жил, что тебя не считали самостоятельной личностью, к тебе никогда не прислушивались, никогда не спрашивали твоего мнения, относились как к движимому имуществу, чьей-то собственности. Именно так происходило с рабами. Мы все произошли от рабов или почти рабов. Если бы наши автобиографии уходили достаточно далеко в прошлое, они начинались бы с объяснения того, как наши предки оказались в той или иной степени порабощены и до какой степени мы освободились от этого наследия. Юридически, конечно, рабство отменили (не так давно: Саудовская Аравия сделала это последней в 1962 году), но оно имеет и метафорическое, более широкое значение. Можно быть рабом страстей, своей работы, своих привычек, супруга или супруги, которых по тем или иным причинам нельзя оставить. В мире еще полно людей, которые, хоть и не являются официально чьими-то рабами, считают себя несвободными, отданными на милость неподконтрольных, безымянных экономических и социальных сил, или обстоятельств, или собственной глупости, и их личные амбиции постоянно приносятся в жертву. У современного потомка раба еще меньше надежды, чем у грешника, который может раскаяться. Бессильный, загнанный в ловушку человек может не видеть подобного способа мгновенно исцелиться. Жюльетта не рабыня: она никому не принадлежит. Она не крепостная: никто не имеет права принуждать ее к труду. Однако думать, что ваша жизнь кончена или не удалась, значит страдать от такого же отчаяния, какое охватывало людей в те дни, когда мир считал, что не может обойтись без рабов. Вот почему важно понять, что означало формальное рабство.

В прошлом люди становились рабами по трем основным причинам. Первой был страх: они не хотели умирать, сколько бы страданий ни причиняла жизнь. Они соглашались, чтобы их презирали короли, рыцари и другие любители насилия, считавшие смерть в битве наивысшей честью. Для них порабощение людей и приручение животных было частью того же стремления к власти и комфорту. Но рабы мирились и с тем, что с ними обращались как с животными, покупали и продавали, обривали головы, клеймили, били, давали им презрительные прозвища (Обезьяна, Унылый, Распутница, Зуд), потому что угнетение казалось неотъемлемой частью жизни для большинства людей. При династии Хань в Китае слово «раб» имело тот же корень, что «ребенок» или «жена и ребенок». Аналогичное беспрекословное подчинение навязывалось большинству населения в большинстве частей света, независимо от того, были ли они официально рабами или нет.

До того как 12 миллионов африканцев вывезли в рабство в Новый Свет, главными жертвами были славяне. На них охотились римляне, христиане, мусульмане, викинги и татары, их экспортировали по всему миру. Слово slav стало обозначать «чужестранец»; в большинстве религий считалось, что порабощать чужестранцев допустимо. Британские дети, которых угоняли в рабство, – девочек откармливали, чтобы получить более высокую цену, – тоже становились «славянами»[2]. Позднее, когда славяне оказались под властью тиранов и утратили надежду на спасение, появились мрачные умозаключения, что в характере славян есть нечто обрекающее их на порабощение. Это ложное рассуждение, подразумевающее, что произошедшее неминуемо должно было случиться. Ни один свободный человек не должен так думать: эту логику навязывали рабам, чтобы сломить их волю.

Страх почти всегда был сильнее стремления к свободе: люди не рождаются свободными. Однако император Византии Маврикий (582–602) обнаружил одно исключение. Его поразили три захваченных им славянина, у которых не было оружия. У них с собой были только гитары, или цитры, и они бродили по свету и пели о радостях свободы, жизни на просторах, на свежем ветру. Они сказали ему: «Это нормально, когда те, кому чужда война, с рвением посвящают себя музыке». Их песни были о доброй воле, и они стали известны как люди со свободной волей. В 1700 году такие люди еще встречались, но Петр Первый постановил, что их больше не должно быть: все должны принадлежать к тому или иному сословию, с установленными законом повинностями. Однако 150 лет спустя Тарас Шевченко, освобожденный украинский крепостной, сочинял стихи в той же традиции, клеймя деспотов и настаивая, что надежду можно найти в природе.

• …Послушает море, о чем плещет в споре,
• И гору он спросит: молчишь почему?[3]

Рабство существовало прежде всего потому, что те, кто хотел, чтобы их оставили в покое, не могли не оказаться на пути у тех, кто склонен к насилию. Насильники побеждали на протяжении большей части истории, так как они культивировали страх – врожденное чувство любого человека.

Кроме того, люди становились рабами «добровольно». В ацтекской Мексике большинство рабов предпочитали, если можно так выразиться, оставаться погруженными в депрессию, желая уклониться от своих обязанностей, – например, бывшие игроки в патолли, национальную игру с мячом, которых погубило их пристрастие к этой забаве, или женщины, уставшие от любви и предпочитающие обеспечить себе пропитание: в основе договора с рабом было то, что его обязаны кормить, а если не кормят, то должны освободить. Когда жители Московской Руси научились обороняться от хищников и стали порабощать друг друга, выработалось восемь разных форм рабства, из которых наиболее распространенным было «добровольное». Организованной благотворительности в то время не существовало, и голодные продавали себя в рабство. Между XV и XVIII веками крепостными были около десятой части русских, так что рабов было больше, чем горожан, воинов или священников. Один американский историк сравнил этих рабов бедняками в США, живущими на пособие.

Рабство в России было чем-то вроде ломбарда для тех, кому нечего было продать, кроме самих себя; треть рабов сбегали, но обычно возвращались, измученные свободой, не в силах избавиться от менталитета узника: «Не всякий раб мечтает о свободе. После нескольких лет полного подчинения независимое существование в суровой реальности стало почти немыслимым», – говорит историк Хелли. В Америке бежать было труднее: в южных штатах США существовала, пожалуй, одна из самых суровых рабовладельческих систем в мире, поскольку рабов активно использовали для получения высоких доходов от сельского хозяйства. Но каковы бы ни были конкретные условия, тот факт, что существовало столько видов рабов и что каждый индивидуум мог подвергаться разным формам жестокого обращения, означал, что каждый мог считать, будто у него есть какие-то привилегии, будто он не низший из низших. Зависть застилала глаза, мешая видеть общие страдания; на американских плантациях случалось, что одни негры-рабы стегали плетками других. Иными словами, как только институт создан, даже те, кто страдает от него, находят способы, пусть даже незначительные, использовать систему и волей-неволей помогают ей выжить.

Третий вид рабовладельцев – предшественники сегодняшних амбициозных руководителей и бюрократов. Владеть рабами было престижно; быть рабом означало работать. Свободные люди считали ниже своего достоинства работать на другого. Римские аристократы отказывались быть бюрократами императора. Так что он начал использовать рабов на государственной службе, а аристократы нанимали их для управления своими поместьями. У рабов не было семьи, они не были преданы никому, кроме хозяина. Из них получались самые надежные чиновники, солдаты, личные секретари. В Османской и Китайской империях часто встречались управленцы-рабы, иногда рабы-евнухи, которые поднимались на самые высокие посты; кастрация гарантировала, что они будут ставить верность государству выше семьи. Статистических данных, подтверждающих, сколько людей сегодня морально кастрированы своими работодателями, не существует.

Русское слово «работа» – однокоренное со словом «раб». Праздное общество мечтает жить как хозяин, когда всю работу выполняют роботы, механические рабы. Жало в хвосте истории рабства прячется в том, что, получив свободу, люди часто становятся роботами, по крайней мере в какой-то части своей жизни. Люди с большой неохотой отказываются от каких бы то ни было форм рабского поведения. «Верх несчастья – зависеть от чьей-либо воли», – сказал Публий Сир, сирийский раб, ставший популярным артистом и мимом в Древнем Риме. Однако фантазии о романтической любви, к примеру, основаны на зависимости. Освобожденный раб часто предпочитал оставаться зависимым, продолжая выполнять ту же работу. Отпечаток рабства стирался лишь через несколько поколений. В Китае и Африке освобожденный раб часто становился кем-то вроде бедного родственника, в Европе – был вынужден жить на пособие. Жить без покровительства кого-то более могущественного, чем он сам, казалось слишком пугающей авантюрой.

Самым примечательным качеством в рабах – по крайней мере, в тех, кто не напивался постоянно, чтобы забыться, – было достоинство. Многим из них удавалось отстаивать свою самостоятельность даже тогда, когда их принуждали к черной работе, они делали вид, что принимают свои унижения, играли роль, чтобы хозяин питал иллюзию, будто он главный, а они знали, что он зависит от них. «Притворись дураком, чтобы оказаться мудрецом» – любимая пословица ямайского раба. Иногда рабовладелец действительно осознавал, что его не только дурачат, но что и он тоже раб: «Мы пользуемся чужими ногами, когда выходим на улицу, мы пользуемся чужими глазами, чтобы видеть, мы пользуемся чужой памятью, чтобы приветствовать людей, чужой помощью, чтобы выжить; единственное, что мы оставляем для себя, – это наши удовольствия», – писал Плиний Старший в 77 году н. э. Этот римский рабовладелец, автор огромного труда «Естественная история», умер из-за того, что оказался слишком близко к Везувию, желая увидеть его извержение. Он знал, что он паразит, потому что наблюдение за природой – хороший способ научиться распознавать паразитов.

Решением проблемы рабства была не его отмена – по крайней мере, это было неполное решение, потому что изобретались новые формы рабства под другими названиями. Фабричные рабочие безропотно трудились среди ядовитых паров от рассвета до заката и видели дневной свет только по воскресеньям. Скорее всего, они вели еще худшую жизнь, чем многие древние рабы. И сегодня все те, кто предпочитает делать то, что говорят, а не думать самостоятельно и брать на себя ответственность (согласно опросу, именно так предпочитает жить треть британцев), – это духовные наследники добровольных рабов. Важно помнить, что быть свободным – тяжелое испытание; и в трудные времена любовь к свободе всегда ослабевала, как бы ее ни восхваляли на словах.

Вывод, который я делаю из истории рабства, заключается в том, что свобода – это не просто вопрос прав, которые должны быть закреплены законодательно. Право на самовыражение по-прежнему вынуждает вас действовать: решить, что вы хотите сказать, найти слушателей и постараться, чтобы ваши слова звучали красиво; эти навыки необходимо приобрести. А закон разрешает вам играть на гитаре, если вы в состоянии ее достать. Таким образом, декларации прав человека обеспечивают лишь часть ингредиентов, из которых состоит свобода.

Столь же важны встречи с людьми или местами, дающими вдохновение и мужество сбежать от скучной рутины. Всякий раз, когда происходит встреча, не дающая результатов, упускается очередная возможность – как тогда, когда никому из работодателей Жюльетты даже не пришло в голову помочь ей сделать карьеру, о которой она мечтала. Чаще всего при встрече гордость или осторожность по-прежнему мешают нам говорить о своих самых глубоких переживаниях. Шум мира состоит из молчания каждого в нем.

Вместо того, чтобы начать с экскурса в древнегреческую философию, как это обычно делают всякий раз при упоминании свободы, я предпочитаю использовать один-единственный пример человека, подобравшего правильное сочетание людей и условий, хотя на это у него ушло полжизни. Доменикос Теотокопулос по прозвищу Эль Греко (1541–1614), несомненно, остался бы рядовым малоизвестным художником, пишущим традиционные иконы и скованным по рукам и ногам формальностями и обычаями, если бы он не установил связи с другими людьми и не научился находить человечность в тех, в ком, казалось бы, ее нет.

Впитав все, что мог, из разнообразных традиций своего родного Крита – управляемого венецианцами, разделенного православным и католическим христианством, увязшего в прошлом из-за беженцев, увековечивавших умирающее искусство Византии, – он привнес в свое творчество новые измерения, путешествуя за границу. В Италии он познакомился с второстепенным хорватским художником по имени Хулио Гловио, известным как Македонец, и благодаря этому знакомству стал учеником Тициана. И опять он легко мог бы ограничить себя узкими рамками мелкого псевдоитальянского портретиста, выполняющего то, что от него требовалось; но он стремился к большему. В возрасте тридцати пяти лет он поселился в Толедо. Когда его спросили почему, он ответил: «Я не обязан отвечать на этот вопрос». Было опасно говорить во всеуслышание, что здесь он чувствует себя свободным, что здесь нет преследовавших его соперников, что его стремление писать, как он выразился, «честнее и порядочнее» Микеланджело можно осуществить только в приграничном городе.

В Толедо царило оживление, там знали, что означают и терпимость, и гонения. Когда-то здесь бок о бок жили христиане, мусульмане и иудеи. Один из королей с гордостью называл себя императором трех религий, а эпитафия на надгробии другого была выгравирована на трех языках: кастильском, арабском и иврите. И тем не менее Эль Греко стал свидетелем того, как более тысячи предполагаемых еретиков предстали перед местной инквизицией. Здесь, живя в старом еврейском квартале, одновременно уединенном и светском, проникнутом духовным пылом Контрреформации и полном друзей-философов, он стремился примирить непримиримое, изобразить переплетение божественного и человеческого начал и, набравшись смелости, нанести краски прямо на холст, без предварительной прорисовки, как будто характер слишком подвижен, чтобы заключать его в жесткие границы. Он рассматривал живопись как стремление к знаниям и пониманию личности.

Испанцам потребовалось много времени, чтобы признать его своим: в каталоге музея Прадо 1910 года он все еще числился представителем «итальянской школы». Люди долго не могут распознать свою вторую половинку, если у них слишком туманное представление о самих себе. Испанцы долго не могли осознать, что их вклад в историю примирения противоположностей важнее, чем их вклад в историю гордыни, как не могли оценить высказывание Алонсо де Кастрильо в 1512 году о том, что в конце концов люди «устают от повиновения» (так же, как они могут в конечном счете устать от свободы, если не знают, что с ней делать).

Сегодня любой может увидеть что-то свое в картинах Эль Греко, у которого был один костюм на смену, две рубашки и любимая библиотека с книгами обо всем на свете. Благодаря ему каждый может в какой-то мере почувствовать себя жителем Толедо. Он пример человека, помогающего людям находить то, что их объединяет. На том, как образуются или обнаруживаются связи между внешне не связанными друг с другом индивидуумами даже на протяжении столетий, я остановлюсь подробнее; но прежде я расскажу еще немного о моем методе и цели.

То, что мы думаем об окружающих и что видим в зеркале, когда смотрим на себя, зависит от наших знаний о мире, верований, воспоминаний, привязаны ли мы к прошлому, настоящему или будущему. Ничто так не влияет на нашу способность справляться с жизненными трудностями, как контекст, в котором мы их рассматриваем. Чем больше у нас выбор контекстов, тем меньше трудности кажутся нам неизбежными и непреодолимыми. Тот факт, что мир стал более, чем когда-либо, наполнен различными сложностями, может поначалу наводить на мысль, что найти выход стало труднее. Но на самом деле чем больше сложностей, тем больше брешей, через которые можно пролезть. Я ищу бреши, которые люди не заметили, подсказки, которые они упустили.

Я начинаю с настоящего и работаю в обратном направлении, точно так же, как начинаю с личного и двигаюсь к универсальному. Всякий раз, когда в своих исследованиях я сталкиваюсь с непонятной ситуацией, касающейся стремлений современных людей, я ищу объяснение, помещая их в контекст всего человеческого опыта, накопленного веками. И задаюсь вопросом, как они могли бы повести себя, если бы вместо того, чтобы полагаться только на собственные воспоминания, использовали бы воспоминания всего человечества.

Всемирные воспоминания обычно хранятся таким образом, что пользоваться ими непросто. Каждая цивилизация, каждая религия, нация, семья, сфера деятельности, пол и класс обладают своей историей. До сих пор люди интересовались в основном собственными корнями и поэтому никогда не претендовали на все наследие, с которым родились, наследие накопленного опыта всех людей. Каждое поколение ищет только то, чего, по его мнению, ему не хватает, и распознает только то, что уже знает. Я хочу начать с обобщения этого наследия, но не просматривая в хронологическом порядке дела умерших, а так, чтобы люди могли использовать те области наследия, которые касаются того, что их больше всего волнует.

Когда в прошлом люди не знали, чего хотят, когда теряли ориентир и казалось, что все разваливается на части, обычно они находили облегчение в смене фокуса зрения, переключении внимания. То, что прежде казалось крайне важным, вдруг становилось пустяком. Политические идеалы внезапно рушатся и вытесняются личными заботами, материализм приходит на смену идеализму, и время от времени люди вновь начинают тянуться к религии. Я хочу показать, как сегодня меняются приоритеты и какие очки нужны, чтобы за ними наблюдать. На протяжении истории люди неоднократно меняли очки, сквозь которые смотрели на мир и на самих себя.

В 1662 году началось серьезное смещение фокуса, отмеченное учреждением Лондонского королевского общества. Его основатели заявили, что оно необходимо, поскольку люди не знают, что и как искать. Эти ученые и их преемники открыли для исследования огромные территории, сделав мир совсем другим. Однако научное открытие – прерогатива специалиста. Большинство может лишь с трепетом наблюдать, и это никак не помогает им определять, как вести свою повседневную жизнь.

В XIX веке переключение внимания стало происходить чаще и, следовательно, сильнее сбивать с толку. Алексис де Токвиль[4] совершил путешествие в США в 1831 году из убеждения, что Америка может дать шанс заглянуть в будущее и что там можно открыть для себя удивительные вещи, возможные благодаря свободе. Реформирование политических институтов, чтобы сделать их более демократичными, стало целью почти всех, кто стремился к счастью; но Токвиль по возвращении предупредил о грядущей тирании большинства, и до сих пор нет такого места, где меньшинства были бы полностью удовлетворены. В том же году в результате путешествия Дарвина в царство животных, которое, как до тех пор считалось, существует для пользы людей, внимание переключилось на борьбу за жизнь. Ее все чаще считали доминирующей во всех аспектах существования. Но сам Дарвин жаловался, что из-за своих доктрин чувствует себя «человеком, который стал дальтоником», утратил «высшие эстетические вкусы» и что его разум превратился в «своего рода машину для вытачивания общих законов из обширных россыпей фактов», что это привело к «утрате счастья» и «ослаблению эмоциональной стороны характера». Исследование Марксом страданий рабочего класса и его призыв к революции разорвали мир на части на сто лет, хотя вскоре стало очевидно, что революции не в состоянии дать людям обещанное, какими бы справедливыми ни были лозунги. Затем, на исходе века, Фрейд предпринял путешествие в бессознательное венских невротиков, и это изменило то, как люди представляли свой внутренний мир, о чем тревожились и кого винили. Но надежда на то, что они простят, когда поймут, не оправдалась.

Все эти мыслители ставили в центр своих концепций идею конфликта. Эта идея продолжает преследовать мир. Даже те, кто хочет избавиться от конфликтов, используют их же для борьбы с ними.

Однако своеобразие нашего времени в том, что внимание переключается с конфликта на информацию. Сегодня наше стремление – предотвращать бедствия, болезни и преступления до того, как они произойдут, и относиться к земному шару как к единому целому. Вхождение женщин в общественную сферу усиливает вызов традиции, согласно которой завоевание есть высшая цель существования. Больше внимания уделяется пониманию эмоций других людей, чем созданию и разрушению институтов.

И все же многое из того, что делают люди, несмотря на эти новые устремления, продиктовано старыми способами мышления. И политика, и экономика оказались бессильны перед упрямством укоренившегося менталитета. Менталитет нельзя изменить указом, потому что он основан на воспоминаниях, которые почти невозможно убить. Но можно расширить базу воспоминаний, расширив свой кругозор, и тогда меньше шансов, что человек будет вечно исполнять одни и те же старые мелодии и повторять одни и те же ошибки.

Пятьсот лет назад Европа пережила Возрождение в результате столкновения с четырьмя новыми явлениями, расширения своих горизонтов. Во-первых, она воскресила забытые воспоминания о свободе и красоте, но ограничилась лишь древними греками и римлянами. В этой книге я попытаюсь раскрыть воспоминания всего человечества и использовать их для того, чтобы осветить проблемы настоящего в контексте, не подчиненном идее вечного конфликта. Во-вторых, в эпоху Возрождения с помощью новых технологий сблизились Европа и Америка, но это было скорее географическое открытие континента, чем открытие людьми друг друга как личностей. Между жителями земного шара по-прежнему царят тишина и глухота, хотя существуют технологии, позволяющие им говорить с кем и где угодно. Я изучил, почему люди до сих пор глухи и как можно заставить их слышать. В-третьих, в основе Ренессанса лежало новое представление о важности личности. Но это было хрупкое основание, потому что люди зависели от постоянных аплодисментов и восхищения. Оваций и уважения на всех в мире не хватает. Я искал способы справиться с этим. И наконец, эпоха Возрождения породила новое представление о том, что должна означать религия. Конечной целью всех религий является сближение людей, но до сих пор религии одновременно разъединяли их. История религий не окончена. Я сконцентрировался на том, какие духовные ценности объединяют представителей разных конфессий не только друг с другом, но и с атеистами.

Уже достаточно известно и написано о том, что разделяет людей. Моя цель – исследовать, что у них общего. Я сосредоточился, в частности, на том, как они встречаются. Поиск типов отношений, новых и старых, близких и не очень, был, на мой взгляд, самым важным занятием человечества на протяжении всей истории, хотя он маскировался под разными именами и шел разными путями. Встреча с Богом была высшей целью для всех, для кого душа – божественная искра. Очарованность героем или гуру лежит в основе взросления. В личной жизни все чаще доминирует поиск второй половинки. Родители все больше и больше стремятся быть на одной волне со своими детьми. В культуре в значительной степени принято считать, что художник выражает чувства людей, которых никогда не встречал. Мысли в основном – заигрывание с мыслями других, мертвых или живых. Деньги и власть в конечном счете лишь средство для достижения более личной цели. Я исследую, как человечество запуталось, и предлагаю, как ему обрести новый ориентир.

Заглянув за пределы своего привычного окружения, научившись читать и путешествовать, люди обнаруживают, что у многих незнакомцев схожие эмоции и интересы. Но плодотворные контакты между ними – редкость. Очень немногие из тех, кто мог бы сопереживать друг другу, или вдохновлять друг друга, или объединиться для новых приключений, которые они не могли бы осуществить в одиночку, находят друг друга. Теперь, когда впервые одним из главных приоритетов человечества стала улучшенная коммуникация, нельзя считать жизнь полноценно прожитой, если не была извлечена польза из всех встреч на жизненном пути. Сегодня надежда не угасает прежде всего благодаря тому, что есть перспектива знакомства с новыми людьми.

Действительно, любое научное открытие происходит в результате подобного поиска, благодаря встречам идей, никогда прежде не пересекавшихся. Искусство придавать жизни смысл и красоту работает так же. Оно подразумевает установление связей между, казалось бы, не связанными друг с другом вещами, соединяет людей и места, желания и воспоминания посредством деталей, значение которых остается незамеченным. Поиск идеальной второй половинки – это лишь часть интимной жизни; личности становятся все более многогранными; поэтому я пишу о родственных душах, у которых есть элементы характера или взгляды, способные сочетаться с элементами другого и производить вместе больше, чем каждый из них по отдельности. Точно так же, как изучение материалов привело к изобретению многочисленных новых удобств благодаря тому, что одни и те же молекулы были обнаружены в объектах, на первый взгляд совершенно разных, и ученые выяснили, как эти молекулы можно перестроить, так и кажущиеся несовместимыми люди могут стать восприимчивы друг к другу и соединиться множеством тонких связей. Обнаружение внутренней близости между людьми открывает перспективу примирения и приключений, до сих пор казавшихся невозможными. Но просто ждать взаимного признания недостаточно. Мечта космополитов, что антагонизм исчезнет сам по себе, была слишком проста и не вызывала доверия, потому что они недооценивали, насколько уникальны и уязвимы каждый человек и каждая группа. Я изучил, как устанавливаются отношения разной степени близости, и при этом люди не отказываются от своих взглядов и уникальности.

Может показаться чистым безрассудством даже представить себе новое Возрождение, но надежда всегда восставала из пепла, даже если казалось, что она угасала насовсем, сколько бы времени ни потребовалось для ее пробуждения. Конечно, в новом Возрождении не может быть веры в утопии, ибо они вызвали слишком много катастроф. Чтобы найти новые ориентиры, оно должно избавиться от страха неудачи; если неудачу ожидают и готовятся к ней, она не должна подрывать мужество людей.

Вместо того чтобы втискивать факты в рамки обычных категорий, которые только подтверждали бы, что привычные экономические, политические и социальные факторы сильно влияют на всю деятельность человека, я перегруппировал информацию, найдя новые точки соприкосновения между обычным и экзотическим, прошлым и настоящим, чтобы быть в состоянии ответить на наиболее важные для нынешнего поколения вопросы.

Я рассматриваю только ограниченный круг людей, мест и тем, потому что пытаюсь предложить метод и подход, а не раскладывать все факты по полочкам, и потому что даже нескольких жизней не хватило бы, чтобы исправить свое невежество или собрать всю доступную информацию. Что делать со слишком большим объемом информации – великая загадка нашего времени. Я предлагаю рассматривать факты одновременно сквозь две линзы: в микроскоп, выбирая детали, освещающие жизнь в тех аспектах, что наиболее близко касаются людей, и в телескоп, обозревая масштабные проблемы издали. Надеюсь, я достаточно понятно объяснил, что у людей гораздо больше возможностей, чем они сейчас думают.

Галерея портретов в основе моей книги – это портреты отдельных личностей, а не статистически репрезентативная выборка: они призваны заставить читателя размышлять, а не указывать на поверхностные обобщения. Я предпочитаю писать о женщинах, потому что сам не принадлежу к ним и потому что всегда предпочитал писать о предметах, по отношению к которым я не испытываю соблазна высокомерно полагать, что когда-нибудь смогу полностью понять их; но прежде всего потому, что многие женщины, как мне кажется, смотрят на жизнь свежим взглядом, и их автобиографии в разных формах составляют наиболее оригинальную часть современной литературы. Их столкновение с устаревшим менталитетом – это тупик, затмевающий все остальные тупики. Мысли о том, как это можно решить, и привели меня к замыслу этой книги. Мой вывод состоял в том, что я должен говорить об обоих полах одновременно.

Фрейд писал о человечестве, исходя из бесед с пациентами в основном из одной страны, хотя и задрапировал свою кушетку восточным ковром. В ходе своего исследования я подолгу беседовал с людьми восемнадцати разных национальностей и мог бы начать каждую главу с представителя какой-то новой части мира. Я не хотел, чтобы возникло впечатление, будто какая-то конкретная страна так или иначе более подвержена тревожности или слабости определенного рода. Большинство ныне живущих персонажей этой книги происходят из Франции. Страна богатая (хотя и бедность там присутствует), свободная (при этом там существует много не столь очевидных ограничений), притягательная для туристов в силу своей любви к хорошей жизни, привлекающая каждый год столько же туристов, сколько в ней жителей, но тем не менее живущая не так уж беззаботно и, вероятно, вызывающая в иностранцах не меньше неприязни, чем восхищения. Таким образом, я могу задаться вопросом, что остается делать людям, когда у них уже есть основные удобства и свободы или, по крайней мере, часть из них.

С большинством женщин, о которых пойдет речь ниже, я познакомился во Франции, стране, которая на протяжении всей моей взрослой жизни была для меня лабораторией, постоянным источником вдохновения. Мои книги о Франции были попытками понять искусство жизни в свете фейерверков, которые эта страна запускает в небо, пытаясь осознать себя. Особенно я ценю ее традицию думать о своих проблемах в универсальных терминах и, хотя она эгоцентрична, выходить за рамки эгоцентризма, свойственного всем нациям. Декларация прав человека была принята от имени всего мира. Мне кажется, что любое новое видение будущего должно в большей степени, чем когда-либо прежде, охватывать все человечество, и именно поэтому я выстроил свою книгу таким образом.

Глава 2. Как мужчины и женщины постепенно научились вести интересные беседы

Коньяк (население – 22 тысячи человек) стоит посетить не только потому, что здесь делают знаменитый напиток, развязывающий языки, и не потому, что это родина основателя Евросоюза Жана Монне, благодаря которому война сменилась спорами, и не потому, что здесь есть старинный замок, а потому, что здесь знают цену тишине. Здесь можно наблюдать не только старые традиции беседы, но и ее nouvelle cuisine, новую кухню.

Работа капрала полиции Лидии Розье двадцати семи лет состоит в том, чтобы выслушивать признания. Однако после нашей с ней беседы она, вся красная, вышла из комнаты, сказав, что мои вопросы были очень сложными, что она не привыкла отвечать на вопросы, только задавать их. Ей никогда не приходилось много говорить о себе: «Наша профессия не позволяет нам заниматься самосозерцанием. Нас учат быть осторожными. Можно иметь собственное мнение, но нельзя его высказывать».

Стиль речи любого человека представляет собой смесь отголосков разных эпох: Лидия напоминает благоразумных и скромных чиновников прошлого века, гордившихся тем, что они представляют государство, и заботившихся о том, чтобы не скомпрометировать себя, сказав что-то не то. Ей незачем заниматься пустословием: ничто, кроме концентрации на своих обязанностях и выслуги лет, не может принести ей третий шеврон. Ее личная жизнь на паузе. Неприятные воспоминания вызывают разговоры о фабрике, где она когда-то трудилась в поте лица и где большинство рабочих составляли женщины: личные отношения там были сложны, говорит она, потому что «женщины более скрытны и агрессивны по отношению друг к другу, чем мужчины». Беспокоится ли она о том, что не может свободно высказываться? Нет, потому что она много читает. Она только что дочитала книгу о… секретных спецслужбах. Однако недавно она читала биографию Марии Кюри: «Мне бы хотелось быть ею. У нее был невероятно сильный характер, огромная сила воли».

Лидия верит в силу воли, а не в слова: большинство несчастий – результат слабости воли. Хотя она не проходила причины преступности во время учебы, она не согласна с подходом современной психологии к этому вопросу. «Много людей живут в ужасных условиях, и они не стали преступниками. Никого не заставляют идти по скользкой дорожке, пусть даже для того, чтобы не попасть на нее, нужно проявить характер». Но где взять сильный характер? «Это вопрос устремлений. Нужно быть хозяином своей жизни».

Она любит, когда правонарушители, с которыми она беседует, это понимают. Например: «Парень лет четырнадцати угнал машину. Это было его первое преступление. Он сказал: “Я поступил глупо. Мне нужна помощь. Я сам не справлюсь”. Мы ответили: “Хорошо”. Теперь он хочет в армию и больше не нарушает закон. У него есть мотивация». По телевидению не должны показывать людей с оружием так, будто это нормально. Лидия, конечно, сама носит пистолет, и ей «возможно, придется достать его и застрелить кого-нибудь». Об этом говорят в полиции. Ее тоже могут застрелить. Ее пугает только смерть, но она не говорит и не думает о ней. Если так случится – жаль. Она не забивает себе голову и будущим: «Я живу одним днем».

Ее девиз: «Всегда можно найти решение». Отец Лидии – работник почты. Одна сестра работает в полиции, другая – в мэрии, третья – в школе. Вселенная мелких чиновников, вращающаяся вокруг своей оси, достаточно велика, чтобы в семье не переводились темы для разговора. Для Лидии поступление на государственную службу было бегством от обыденности: «Я всегда хотела заниматься чем-то необычным». И теперь ее цель – доказать своими поступками, что женщины могут работать в сфере безопасности не хуже мужчин, но не с целью занять их место или бросить им вызов, потому что «силовой аспект профессии должен быть сохранен, а женщины не обладают внушительной физической силой». Она не спорит с женоненавистниками, будь они полицейские или нет. Сексуальные преступления дают ей шанс продемонстрировать свою ценность: «Жертвам легче говорить с женщиной».

Лидия выглядит очень современно в брюках и с револьвером на бедре, но она решила, что ей будет удобнее на Реюньоне, в Индийском океане, куда ее отправят в следующую командировку. Она уже почувствовала вкус Новой Каледонии: там, говорит она, «живут так, как жили сто лет назад». Однако и в Коньяке сохранились старые обычаи: чтобы поговорить со мной, ей нужно было получить разрешение своего начальника, капитана, тот спросил полковника, а тот обратился к генералу…

Другие старомодные обычаи можно наблюдать в окрестностях города. Местные виноградари тоже осторожны в выражениях. Семья Белленгес, владеющая 16,5 гектара виноградников и 30 гектарами пахотной земли, по-прежнему верна традиции не перечить властям: «Мы никогда не обсуждаем политику. Мы со всеми в хороших отношениях. Мы голосуем, но не рассказываем – за кого».

Однако у каждого члена семьи отношение к словам свое. Бабушка – интеллектуалка. Шестидесятипятилетняя портниха по профессии, она начитанна, интересуется новыми гаджетами, помогает детям делать уроки и ведет записи, когда смотрит телевизор, а потом любит обсуждать передачи. Ее блестящий ум объясняют тем, что она родом с севера, из Па-де-Кале. Считается, что одна из ее внучек пошла в нее, потому что дома все время читает.

Глава семьи, унаследовавший ферму от отца, продолжает есть на завтрак суп, паштеты и сосиски, как всегда ели его предки. Он знает всех в округе, ходит на охоту, читает газету и подписан на консервативный еженедельник L’Express. Но есть темы для разговора, которые по-прежнему слишком щекотливы. У него нет сыновей, жалеет ли он об этом? Его жена отвечает: «Он никогда про это не говорил».

Жена рассказывает охотно и много, но разговоры лишь аккомпанемент к работе. Ей некомфортно, если она постоянно не занята и не находится в движении, не присматривает за животными и домом и по два часа не стоит у плиты, готовя ужин. Она никогда не читает, даже газету, и никогда не помогала детям с уроками: «Мы им доверяли, мы не такие, как другие родители, которые вмешиваются. Дети должны идти своим путем, нет смысла заставлять их получать более высокие оценки – каждому по способностям. Я воспитала их бережливыми и приспособленными к жизни».

Одна из дочерей, которая учится на медсестру и планирует стать акушеркой, говорит, что в старину больше общались, по крайней мере во время уборки урожая, когда нанимали пятнадцать рабочих разных национальностей: атмосфера была праздничная, а субботними вечерами устраивали обильные трапезы и танцы. Ей нравится «атмосфера тепла», это означает, что вокруг нее много людей. В прошлое воскресенье у семьи не было гостей: «Как странно, что мы одни, дом кажется пустым». Но опять же, есть вещи, о которых они не говорят: «О том, о чем мы не говорим друг с другом, мы пишем в письмах». Они переписываются с жителями Африки, Перу, Кореи. Медсестра отправляет по три-четыре письма в неделю. Чужие люди нужны, чтобы объяснить, чем ты занимаешься и что чувствуешь.

В самом центре Коньяка собеседники тоже в дефиците. У Аннет Мартино и ее мужа есть овощная лавка, где столько покупателей, что они могут позволить себе отпуск только на одну неделю в году: она придумала изюминку – изящные, богато украшенные корзины с фруктами, за которыми люди приезжают за 80 километров. «Я хотела бы, – говорит она, – быть как Труагро [шеф-повар с тремя звездами], чтобы меня признали в профессиональной среде. Я не подозревала, что это есть во мне. Но трагедия коммерции в том, что люди думают, будто мы кассовые аппараты. Да, конечно, мы живем на их деньги, но мы не только это. Когда встречаешь людей и слышишь, как они разговаривают, становится интересно. Я бросила школу в четырнадцать, у меня проблемы с орфографией, в переписке я пользуюсь словарем. Но сейчас меня интересует все. Я испытываю ненасытную жажду знаний. Я не читающий человек, но люблю иногда зайти в книжный магазин и полистать какую-нибудь книгу или журнал. Я готова попробовать, прежде чем сказать “нет”. Культура очень развилась во Франции: теперь можно делать все, говорить обо всем; все стало культурным, потому что везде и всему можно учиться. Телевидение дает много новых идей и интересных биографий, и их хочется обсуждать». У Аннет нет комплекса неполноценности из-за отсутствия образования: «Есть люди образованные, но глупые».

В детстве ее учили не разговаривать за столом. «Мои родители почти не разговаривали друг с другом. Подруги говорят, что их мужья тоже не разговаривают. Это встречается часто. Раньше мужья мало говорили, потому что все было под запретом и потому что им нечего было сказать. На наших званых ужинах мы либо молчим, либо спорим.

Мой муж встает в три часа ночи, чтобы сделать покупки. Он немногословен и полностью погружен в работу. Я предупредила дочь: “Ты будешь больше радоваться жизни, если будешь с мужчиной, с которым можно поговорить”. Недавно я купила книгу, в которой написано, что женщин больше интересуют разговоры, чем секс. Дружба начинается с болтовни ни о чем, просто для развлечения, но позже человек начинает говорить о жизни, начинает делиться чем-то. Настоящие друзья появляются очень редко. Они не будут повторять то, что говорю я, и не будут это обесценивать. Мне нравятся многие люди, но дружба – более сильное слово.

Я научила своих дочерей бороться за себя, быть независимыми. Со старшей я уже разговаривала о женских делах. Я говорю свободно, но мы не подружки. Я чувствую себя ее матерью. Я говорю им, что нужно работать, любить, уважать, учиться. Я хочу, чтобы они были настоящими женщинами, то есть теми, кого уважают и любят, кто умеет любить и может заставить себя уважать. Я говорю им, что нужно жить свободно, лучше меня, быть не такими невежественными.

Женщине нужен мужчина. В прошлом мужчины не оказывали женщинам поддержку. Отец не поддерживал маму, и раньше жизнь была более пассивной. У мамы были скромные запросы и много детей. Но мне нужны от мужчины поддержка, уверенность, ласка. Почему? Я не знаю. Нужно опереться на кого-то.

Примером настоящего мужчины был Ив Монтан. Я бы не хотела за него замуж, но у великих мужчин есть плечо – женщина чувствует его силу, он понимает ее и поддерживает. Однако, несмотря на сексуальную раскрепощенность, дружба между мужчинами и женщинами по-прежнему сложна, всегда есть arrière pensée (задняя мысль). Женщины могут говорить обо всем, что интересует мужчин, могут расширить круг тем. Они чаще делают паузу, размышляют, они не менее умны. Отношения меняются, но по-прежнему сложны. Когда мужчины становятся старше, они часто еще нуждаются в матери или хотят вернуться в восемнадцатилетний возраст, продолжать доказывать, что они мужчины. Тогда как женщина проживает каждый этап своей жизни, у нее есть несколько жизней. Мужчины отказываются так жить. Говорят, Монтан стал тем, кем стал, благодаря женщинам, и это правда.

У себя в магазине я продавец. С вами я – это я».

Шестнадцатилетняя дочь мадам Мартино считает, что ее способность вести беседы ограничивается по-другому. Раньше, говорит она, девушки доверялись только девушкам, а теперь с мальчиком можно подружиться без секса, «как с братом». «Разницы между мальчиками и девочками нет, можно поговорить и с теми, и с теми». Однако, если «девочки готовы экспериментировать и искать, у мальчиков есть навязчивые идеи, они думают только о деньгах и успехе». Появилась новая уверенность в девочках, чего не скажешь о мальчиках: она восхищается своей матерью, которая, хоть и любит свою работу, «сменила бы ее, если бы могла; ее интересует еще многое другое, и, если она чего-то не знает, она идет и узнает». Она мечтает уехать из Коньяка: «Это место только для тех, кому за тридцать пять», и дети бедняков должны держаться своего класса. Но ее уверенность смешивается с неуверенностью: «Я не люблю обслуживать покупателей в магазине, потому что есть риск не угодить им, вызвать недовольство». То, что происходит в головах других людей, становится все непонятнее.

Я спрашиваю сорокачетырехлетнюю женщину: «С кем вам наиболее комфортно беседовать?» Она отвечает: «С моим псом. Он меня понимает». Она принадлежит к поколению 1968 года, которое считало, что, как только табу будут сняты и люди станут откровенны друг с другом и свободно расскажут о том, что у них на душе, наступит новая эра. Лиза пыталась применять эту формулу более двадцати лет, и нельзя сказать, что у нее получилось. Она работает в клинике почечного диализа и гордится тем, что ее труд обеспечивает четверть доходов больницы. Однако коллеги разговаривают с ней не так, как ей хотелось бы, поэтому она решила уволиться. Когда она начинала, молодые врачи и медсестры общались на равных: они были командой, и врачи клялись, что, когда доберутся до вершины, никогда не будут вести себя как деспотичные старые специалисты, считающие себя богами. Теперь же молодые врачи стали уже немолодыми и влиятельными. Они сами ездят на международные симпозиумы и потеряли интерес к младшему медперсоналу. Лиза жалуется, что они считают нормальным, когда опытные медсестры вроде нее выполняют свои обязанности и зарабатывают чуть больше молодых, только что окончивших школу: она хочет признания своего опыта, не обязательно в деньгах, хотя бы в уважении. Его отсутствие все испортило. Но и врачи жалуются, что их не уважают пациенты, которые выше ценят телемастера. Никто не мог ожидать такого дефицита уважения в мире.

К Лизе приезжают пациенты со всей страны. Она проводит с каждым из них по четыре-пять часов три раза в неделю, и у них сложились тесные отношения. Тем не менее она решила взбунтоваться. Почти на одном дыхании она произносит: «С меня достаточно пациентов» и «Я буду очень по ним скучать». Она намерена стать администратором, специализирующимся на больничной гигиене. Мир не знает, как вознаграждать людей за их истинные заслуги, а не за место, которое они занимают в иерархии.

Как врачи отреагировали на ее требование уважения к себе? «Я никогда не говорила им об этом». Снова тишина. Гордость мешает. Она чувствует, что к ней относятся с пренебрежением. Но она не может просить о поддержке. Однажды она познакомилась с замечательным профессором фармакологии, в лаборатории которого провела некоторое время. Он был всемирно известен и работал в США, но в нем не было ни намека на высокомерие, он никогда не говорил о своих открытиях, всегда только о своей «команде», где ко всем обращались исключительно по именам. Вот идеальное отношение в ее понимании. Она забывает, что мировым авторитетам легко быть дружелюбными, тогда как посредственностям приходится демонстрировать свою важность, иначе о ней никто и не догадается. Однако Лиза ищет «новую мотивацию».

Она возлагала надежды прежде всего на свою карьеру. Она вышла замуж за врача, который тоже поглощен своей работой. «У нас равноправие. В доме нет мужских и женских обязанностей. Я абсолютно свободна. Я могу делать что хочу, и меня не будут критиковать, если я приду домой поздно. У нас раздельные банковские счета. Я слежу за собой. У каждого из нас есть свои увлечения. У него – теннис и бридж. У меня – сквош и фитнес. Но я готовлю по воскресеньям на всю неделю, потому что кулинария – моя страсть. Я проявляю в этом свое творческое начало: мне не нужна его помощь». Они были увлечены работой и не завели детей. Теперь она жалеет об этом. А он? «Не знаю. Мы никогда не говорим об этом. На самом деле он не хотел детей».

Однако это не единственная тема, которую они обходят стороной. Любит ли он ее? Она никогда не спрашивает, он никогда не говорит ей. А она говорит? «Мне легче сказать: “Ты действуешь мне на нервы”». Бывали времена, когда они почти не виделись, полностью поглощенные своими пациентами. Около пяти лет назад она решила, что они должны договориться ужинать вместе наедине каждую субботу в 20:30. Она готовит, как будто они ждут гостей, и они беседуют о медицине и людях, чью психологию он очень хорошо анализирует: «Он и меня научил». Он любит вкусно поесть, но говорит, что она тратит слишком много времени на стряпню. А когда к ним приходят гости, он говорит, что из-за суеты, которую устраивает Лиза, трапеза получается не такая праздничная, как она думает, потому что она ставит гостей в неудобное положение. Она действительно начинает готовиться к этим большим ужинам за месяц.

«Мы никогда не говорим о себе. Не знаю почему. Я думаю о себе, но не говорю, что думаю. Если бы я была действительно свободна, я бы говорила о себе с мужем; но, чтобы помочь мне избавиться от застенчивости, мне нужен такой муж, который сам не стесняется». Нет другого решения, кроме как выходить в свет и доказывать себе, что она достойна восхищения, но это никогда не приносит полного удовлетворения. «Я думаю, мой муж знает, что я исключительная, а вот он не исключительный; но он соглашается со мной, что я исключительная, только для того, чтобы избежать неприятностей». Она приняла приглашение преподавать в бизнес-школе утром раз в неделю и надевает свою самую элегантную одежду: «Я делаю все возможное, чтобы хорошо выглядеть перед этими подростками. Они замечают, что я ношу. Я создаю образ, который им нравится, чтобы меня слушали. Я не хочу стареть, не хочу вести себя как сорокачетырехлетняя женщина, люди моего возраста кажутся старше меня. Поскольку я спортсменка, я умею говорить с молодежью». Ее активность в спорте означает, что она знакомится со многими людьми: «Меня они не пугают, они относятся ко мне как к равной, что для меня важно».

Есть еще друг-мужчина, который любит делиться с ней своими проблемами, и иногда они ходят куда-то вместе, даже в ночные клубы, но муж не ревнует. Его отдушина – теннисный клуб и приятели-мужчины. «Почему мы не можем развлечься по отдельности?» – спрашивает он. «Почему не вместе?» – отвечает она. «Если он развлекается, я тоже хочу с ним развлекаться. Мне нравится развлекаться, но у нас разные представления о том, что это значит». Она уговорила его пойти на костюмированный бал, куда пришла совершенно неузнаваемой, а его нарядила клоуном, и ему действительно очень понравилось: «Это был один из наших лучших вечеров». При всей своей независимости она хочет близких дружеских отношений с мужем, но, похоже, время отдалило их друг от друга, как врачей и медсестер. Возможно, было бы иначе, если бы люди могли чаще удивлять друг друга.

Возможно, от одного человека нельзя получить достаточное количество общения. Иногда она думает, что идеально было бы иметь двух мужчин, каждого на неполный рабочий день. «Я не говорю, что этого никогда не произойдет. Но я не думаю, что смогу это сделать. Я не авантюристка. Я не люблю рисковать». Она говорит ему: «Ты меня не знаешь. Ты не представляешь, как далеко я могу зайти». Но это только для того, чтобы напугать его: «Он меня бесит, но я не могу жить с обыкновенным мужем; и со мной не так уж легко ужиться. Может быть, все-таки он лучший муж для меня».

Я слышал в Коньяке много жалоб на мужей. На каждой новой ступеньке социальной лестницы требования к мужьям увеличиваются, растет раздражение у сорокапятилетних мужчин, отчаянно пытающихся доказать свою сексуальную доблесть. В этом возрасте «очень важно, чтобы они думали, что они главные». Однако не все жены довольствуются этой древней стратегией: если они образованны, располагают свободным временем и любят думать, им надоедают деловые разговоры. Когда-то они развлекались благотворительностью. Сейчас существует около дюжины групп, где женщины встречаются, чтобы обсудить книги и идеи, религию и жизнь в Европе. В религиозных собраниях участвуют мужчины, но литературные собрания только для женщин: там они каждый месяц читают книгу и обсуждают ее за ужином. Они открыли частную библиотеку, которая покупает последние издания и выдает их за пять франков (более старые книги – за три). Здесь регулярно проходят встречи читательниц, в которых участвуют представительницы всех классов.

Затем эти женщины собрались вместе для в высшей степени смелого интеллектуального приключения: они учредили европейский литературный фестиваль, куда приглашают всемирно известных писателей, критиков и художников. Сюда стекаются несколько сотен человек, и отчасти поэтому в таком маленьком городке четыре книжных магазина. Я думаю, что на этом фундаменте однажды может вырасти университет нового типа. В конце концов, Оксфорд, когда в нем основали университет, был городком всего в 950 домов. Это удовлетворило потребность в образованных священниках, адвокатах и учителях, но теперь, когда профессиональной подготовки для интеллектуалов уже недостаточно, пришло время для нового типа университета, который не будет представлять из себя гетто для молодежи, а станет местом, где все поколения смогут обмениваться опытом, традициями и надеждами.

«Во время наших женских собраний я отправляю мужа наверх, и иногда он подслушивает и потом задает мне вопросы», – говорит одна женщина. «Мой муж интересуется только физикой и механикой», – жалуется другая. «Когда он узнал, что я проведу весь день на фестивале, – говорит третья, – он рассердился». «У каждого есть свой тайный сад, – говорит четвертая. – Каждая из нас предстает в какой-то роли. Если бы я показала себя такой, какая я есть, никто бы мне не поверил. Я держу свои мысли при себе. Я не хочу раскрывать свою истинную натуру». «Мужчины, – заключает еще одна, – зарабатывают на жизнь. А мы за них думаем».

Разговор между мужчинами и женщинами едва начался.

Неужели неизбежно, что столько разговоров оказываются бесплодными? Почему, несмотря на многовековой опыт, люди по-прежнему так неуклюжи, грубы, невнимательны в беседе, и даже среди американцев, воспитанных на том, что молчание считается недружественным, 40 процентов жалуются, что они стесняются говорить свободно? Ответ заключается в том, что умение разговаривать все еще находится в зачаточном состоянии.

Память мира забита именами генералов, а не собеседников – может быть, потому, что в прошлом люди говорили гораздо меньше, чем сейчас. «Человека, который много говорит, каким бы мудрым он ни был, причисляют к глупцам», – сказал персидский правитель Кей-Кавус из Горгана, и на протяжении большей части истории мир соглашался с ним. Идеальный герой Гомера, отличавшийся не только мужеством, но и красноречием, был редкостью. Индуистская богиня речи Сарасвати обитала только «на языках поэтов», и, когда обычные люди говорили, она помогала им осознать, что они проявляют божественное творческое начало. В 1787 году один англичанин-путешественник заметил молчаливость французских крестьян в стране, элита которой славилась велеречивостью.

Это древнее молчание крестьян еще заметно в некоторых частях Финляндии, которая считается самой неразговорчивой страной на планете. «Одного слова достаточно, чтобы наделать много бед», – гласит финская пословица. В самой тихой провинции Финляндии, Хяме, гордятся рассказом о фермере, который пришел в гости к соседу и долго сидел молча, ничего не говоря, пока хозяин не спросил его, зачем он пришел. Наконец он выдавил из себя, что у него горит дом. Эти финны жили на уединенных хуторах, а не в деревнях и привыкли хранить молчание. Антропологи говорят, что в Центральной Африке есть места, где люди «не считают себя обязанными высказываться в обществе других людей, потому что именно речь, а не молчание доставляет человеку неприятности». Другие отмечают, что на Мадагаскаре важно следить за тем, что говоришь, так как информация – дефицитный товар, который нужно копить, потому что она дает престиж и потому что, если твое утверждение окажется неточным, это приведет к серьезной потере репутации. Это свойственно не какой-то одной части мира, а многим профессиям и многим ситуациям в других местах: есть достаточно причин молчать, прежде всего – боязнь выставить себя дураком. К моей знакомой пожилой вдове, жившей в нескольких километрах от Оксфорда, приходили другие дамы и просто «сидели с ней», практически ничего не говоря целый час. Что поучительно на Мадагаскаре, так это то, что мужчины настолько беспокоятся о том, чтобы не потерять лицо и не оскорбить других мужчин, что предоставляют слово женщинам. Когда они хотят покритиковать, они просят женщин сделать это за них, что женщины и делают по-французски, а не на малагасийском языке. Когда мужчины погоняют коров, они употребляют только ругательства и только по-французски. А потом мужчины критикуют женщин за то, что у них длинные языки.

Свобода слова была пустым звуком до тех пор, пока люди не избавились от ощущения, что они не умеют правильно выражаться. Им было недостаточно собираться в городах, чтобы научиться разговаривать. Им нужно было сначала преодолеть старую, глубоко укоренившуюся неприязнь к тому, что их прерывали (это воспринималось почти как ножом по горлу). Затем их нужно было побуждать к разговору из-за необходимости обсудить то, в чем они сомневались, и из-за того, что они не знали, чему верить. Языки развязались только тогда, когда ученые и философы стали говорить (еще в Древней Греции, но повторяют и сейчас), что истину познать невозможно, что все постоянно меняется, все многозначно и очень сложно и только скептики мудры. Изобретение демократии тоже требовало, чтобы люди говорили то, что думают, и выражали свое мнение на публичных собраниях. Сиракузы на Сицилии, город греческих иммигрантов, прообраза поселенцев Новой Англии, были первой демократией. Там жил учитель ораторского искусства по имени Коракс. Вскоре риторика стала наивысшим искусством в эллинском мире и самой важной частью образования. Хотя некоторые считали, что для того, чтобы быть впечатляющим оратором, необходимо быть знакомым со всеми областями науки, большинство были слишком нетерпеливы, и поэтому был придуман более короткий путь к успеху: программу свели к простому обучению диспуту, приемам беседы на любую тему, даже если человек ничего о ней не знал. Способность говорить убедительно стала новым повальным увлечением, интеллектуальной игрой, превратившей политику и суды в забаву, когда ораторы соревновались друг с другом, как спортсмены, но порождая гораздо больше сильных эмоций. Самый известный учитель риторики Горгий, сначала служивший послом Сиракуз в Афинах, считал себя магом из-за того, что рифмовал фразы, как будто это заклинания.

Но это была не беседа. Первым известным мастером беседы был Сократ, заменивший словесную перепалку диалогом. Пусть и не он изобрел диалог, который изначально был сицилийской пантомимой или кукольной пьесой, но он ввел понятие о том, что люди не могут быть рассудительны сами по себе, что им нужен кто-то еще, чтобы их стимулировать. До него образцом любой речи был монолог: мудрец или бог говорил, а остальные слушали. Но Сократ пережил травму, связанную с научной деятельностью, и у него осталось чувство, что он никогда не узнает истину. Его блестящая мысль заключалась в том, что, если собрать вместе двух неуверенных в себе людей, они смогут достичь того, чего не могут по отдельности: открыть для себя истину, свою собственную. Спрашивая друг друга и исследуя предубеждения, разделяя каждое из них на множество частей, находя недостатки, никогда не нападая и не оскорбляя, но всегда выискивая, в чем можно было бы согласиться, двигаясь маленькими шажками от согласия в чем-то одном к согласию в другом, они постепенно узнают, в чем цель жизни. Блуждая по Афинам, по рынкам и местам встреч, Сократ демонстрировал, как работает диалог, обращаясь к ремесленникам, политикам и людям всех профессий, расспрашивая об их работе и мнениях. Что бы они ни делали в данный момент, у них должна быть причина, они должны думать, что это правильно, или справедливо, или красиво. И поэтому в дискуссии он акцентировал внимание на значении слов. Он утверждал, что недостаточно просто повторять то, что говорят другие, заимствовать убеждения. Их приходилось вырабатывать самому. Он был учителем, какого никогда прежде не было, который отказывался учить, брать плату, настаивая на том, что он такой же невежественный, как и его ученик, и единственный способ найти смысл жизни – это беседа.

Сократ был исключительно уродлив, почти гротескно, но он показал, как два человека могут стать красивыми друг для друга благодаря тому, как они разговаривают. «Кое-кто из тех, кто посещает мою компанию, сначала кажутся совершенно не умеющими рассуждать, но по мере развития дискуссии все те, кому благоволят небеса, прогрессируют со скоростью, которая кажется удивительной для других, равно как и для них самих, хотя ясно же, что они ничему от меня не научились. Многие удивительные истины, которые они рождают, были открыты ими самими изнутри. Но доставка – дело небес и мое». Мать Сократа была повитухой, и он тоже видел себя в этой роли. Чтобы родились идеи, нужна повитуха. Это было одно из величайших открытий.

Однако некоторые считали Сократа слишком странным, раздражающим, провокационным. То, что мнение разделяли все, не впечатляло Сократа, он все равно подвергал его сомнению. Его ирония приводила в замешательство, потому что он, казалось, имел в виду две противоположные вещи одновременно. Кроме того, он издевался над демократией и предпочел быть приговоренным к смерти, чтобы доказать, что она может быть несправедливой. Жизнь, которая не ставит под сомнение саму себя, говорил он своим преследователям, не стоит того, чтобы жить.

Но беседа состоит не только из вопросов: Сократ изобрел лишь ее половину. Требовалось еще одно восстание, и оно случилось в эпоху Ренессанса. Это был бунт женщин.

Пока успех в жизни зависел от военной мощи, знатного происхождения или наличия покровителя, «общаться» понималось как «жить с кем-то, часто навещать кого-то, принадлежать к кругу кого-то могущественного», когда слова были не нужны, кроме как для того, чтобы провозглашать свою покорность и преданность. В книгах по этикету для придворных советовали сосредоточиться на защите своей репутации, используя военные метафоры, чтобы подкреплять свою гордыню: заключать союзы, использовать слова как оружие, а оскорбления – как снаряды против своих соперников, демонстрировать силу готовностью к конфронтации, устраивать ссоры, блефовать. Язык придворных еще долго оставался грубым, манера поведения – напускной, а образцом для подражания были напыщенные петухи. Но потом придворные дамы устали от этого, и сначала в Италии, затем во Франции и Англии и, наконец, во всей Европе и за ее пределами был сформирован новый идеал поведения человека, требующий обратного – вежливости, мягкости, такта и культуры. Образцом для всеобщего подражания была мадам де Рамбуйе (в девичестве Пизани, она была наполовину итальянкой). Точно так же, как Мэрилин Монро показала целому поколению, что такое «быть сексуальной», мадам де Рамбуйе показала, что значит общаться в самом утонченном смысле. Теперь уже было неважно, насколько человек богат, родовит или физически красив, главное, чтобы он умел вести беседу.

Она организовала беседу совершенно по-новому. Салон был противоположностью большого зала короля или барона, его характерной чертой была камерность – допустим, дюжина человек, самое большее – два десятка. Иногда его называли альковом. Там председательствовала дама, обладавшая способностями вытаскивать лучшее из талантливых людей, которых она приглашала не из-за их статуса, а потому, что им было что сказать и в организованной ею компании они еще лучше это выражали. Сократ изобрел беседу как дуэт. Мадам Рамбуйе не пыталась создать камерный оркестр, где у каждого была своя партия; скорее она создала театр, где каждый мог оценить эффект своих слов и получить реакцию. Люди всех сословий и национальностей собирались для бесед в ее салоне – и во многих других салонах, подражавших ей, – и рассматривали жизнь с той же отстраненностью, какую предпочитал Сократ, но вместо того, чтобы мучиться вопросами к самим себе, сосредотачивались на изящном выражении своих мыслей.

Салоны сделали для искусства беседы столько же, сколько актерская игра Дэвида Гаррика для Шекспира. Они, как выразилась мадам Неккер, были посредниками, помогая «чувствам проникать в души людей». Хорас Уолпол, питавший отвращение к посетителям салонов («свободомыслящие, ученые, лицемер Руссо, насмешник Вольтер… все они так или иначе самозванцы»), стал тем не менее постоянным посетителем салона мадам Жоффрен, обнаружив, что, сколько бы мужчинам ни нравилась претенциозность других мужчин, присутствие умных женщин, на которых они хотели произвести впечатление, превращало обычно неловкие встречи в волнующие. «Я никогда не видел никого, – писал он о хозяйке, – кто так легко улавливает недостатки и умеет убеждать. Раньше я никогда не любил, чтобы меня поправляли… Для меня она стала и духовницей, и наставницей. В следующий раз, когда я увижу ее, мне кажется, я скажу: о Здравый Смысл, садись; я думаю о том-то и о том-то; разве это не абсурд?»

Смешение умных женщин и умных мужчин вывело сексуальные отношения на новый уровень. «Возникали теплые, глубокие, иногда страстные дружеские отношения, но они почти всегда носили платонический, не бытовой характер». Мужчины и женщины научились ценить друг друга за характер, а не за внешний вид, обращая во благо различия между ними, пытаясь понять себя и ближнего. На их встречах рождались эпиграммы, стихи, афоризмы, портреты, панегирики, музыка, игры, которые обсуждались с необычайной обстоятельностью, но без злобы, ибо существовало правило: участники должны уметь договариваться. Предпринимались сознательные усилия, чтобы не отставать от всего нового в литературе, науке, искусстве, политике и нравах, но женщины, управлявшие такими салонами, не были специалистами ни в одной из этих сфер. Их достижение состояло в том, чтобы избавить людей от тяготившего их наследия хамской манеры общения в научных кругах, когда результат дискуссии состоял в том, чтобы сокрушить других тяжестью собственных знаний. Тем самым они наполняли прозу XVIII века ясностью, изяществом, универсальностью, «процеживая идеи сквозь умы других людей», заставляя серьезность быть беззаботной, разум – помнить об эмоциях, вежливость – соединяться с искренностью. Миссис Кэтрин Филипс, открывшая салон в Лондоне (мы бы знали о ней гораздо больше, если бы она не умерла в 1664 году в возрасте тридцати четырех лет), описывала свой салон как «Общество дружбы, в которое допускались мужчины и женщины и в котором должны стать предметом обсуждения поэзия, религия и душа».

Однако небольшие группы часто ограничивают индивидуальность своих участников и снижают их способность выражать свои мысли и чувства. Хороший вкус, который культивировали салоны, часто диктовал тиранические требования, так что никакого другого уже не терпели. Хотя они пытались приучить себя «наслаждаться общением с другими» и ценить то, что Монтень называл «многообразием и разношерстностью природы», часто это заканчивалось поклонением собственному интеллектуальному блеску или подражанием ему, и беседы, по сути, стали фальшивыми. Когда салон начал навевать такую же скуку, как королевский двор, решено было уйти в беседы тет-а-тет. По мере того как росло стремление к более интимной беседе и усиливалась жажда искренности, подходящим убежищем для обдуманного обмена личными мыслями казались только письма.

Чтобы поддерживать разговор, одного желания общаться недостаточно. Например, в Испании в XVIII веке было развито искусство шепота (chichisveo), когда женщина предоставляла мужчине, но не собственному мужу, привилегию поговорить с ней наедине. Средневековые рыцари совершали великие дела во имя своих дам, теперь же мужчинам дали шанс продемонстрировать свое красноречие. Мужья не возражали, не только потому, что это должны были быть платонические отношения, но еще и потому, что долг поклонника состоял в том, чтобы разыграть комедию порабощения, преданности женщине, которой он не мог обладать. И действительно, он ухаживал за ней почти как слуга, появляясь в девять утра, чтобы предложить ей шоколад в постель, высказать свое мнение о том, что ей следует надеть, сопровождать ее на прогулках, посылать ей цветы и шляпки. Но когда ни ему, ни ей особо нечего было сказать, беседа содержала лишь сплетни и жалобы на прислугу. «Дама, которая умеет беседовать о шляпках, кабриолетах, упряжке и подковах, думает, что достигла вершины мудрости и может задать тон разговору. А мужчины, чтобы угодить женщинам, выучивают тот же лексикон и становятся смешными». Подобное имело место и в Италии, и, несомненно, в других местах: «Мы, генуэзские мужья, – писал один из них в 1753 году, – слишком заняты, тогда как наши жены не настолько заняты, чтобы обходиться без сопровождения. Им нужен кавалер, собака или обезьяна».

Отсутствовал важный фактор – образование. Мария де Зайас-и-Сотомайор еще в 1637 году осуждала невежество, в котором пребывало большинство женщин, но им было нелегко бунтовать, поскольку они рассматривали мужчин только как потенциальных женихов. Церковь выступала против самой идеи о том, что женщины разговаривают с мужчинами, как, например, в эссе Габриэля Кихано «Зло общественных собраний: излишества и вред беседы, также известной как кортехо» (Мадрид, 1784). Подобные беседы могли бы стать началом чего-то нового (о чем я расскажу в главе 18), но они выродились в череду «проявлений внимания, любезностей и комплиментов, столь жестких и обязательных, что они потеряли свою первоначальную эмоциональную окраску и были зафиксированы в кодексе правил, столь же утомительных и жестких, как узы брака».

В плане трудностей речи нельзя не отметить Англию. Доктор Джонсон – английский король беседы, и он останется им до тех пор, пока какой-нибудь более качественный биограф, чем Осуэлл, не свергнет его с трона, предложив альтернативу. Но беседы были облаком пыли, которое он создавал вокруг себя, чтобы скрыть ужасы, зло и мрак, постоянно преследовавшие его, которые он считал самой сутью жизни. Он даже сердился на всякого, кто отрицал, что жизнь всегда несчастлива. Бороться с такими мыслями бесполезно, настаивал он, можно только отвлечься от них, сосредоточившись на других темах. Он завидовал женщинам, которые вязали и плели, и тщетно пытался научиться рукоделию и музыке. Беседы доставляли ему высшее удовольствие, потому что приносили облегчение, но его разговор не был настоящим разговором, это не был обмен мнениями. Его талант состоял в том, чтобы высказывать полностью сформировавшиеся мнения в безупречной форме на любую тему. Его не интересовали разногласия, потому что он считал, что они должны быть устранены в результате победы одной из сторон, и сам всегда яростно боролся за победу. Он так и не открыл для себя ценность возражений. Люди восхищались им, потому что он умел резюмировать проблему в эпиграмме, но эффект состоял в том, чтобы закончить беседу, а не начать ее. Его нравоучительные суждения – например, «когда человек устал от Лондона, он устал от жизни, ибо в Лондоне есть все, что только бывает в жизни», или что он «готов любить все человечество, кроме американцев», или что «французы – грубые, невоспитанные, необразованные люди» – опровергают его же более интересное утверждение: «Я считаю потерянным каждый день, когда не завел нового знакомства». Доктор Джонсон, несмотря на все его многочисленные выдающиеся качества, олицетворяет собой тупик. Ему подражали столь же грустные и блестящие оксфордские преподаватели, которых я знал, и их беседы не уменьшали их печали.

Салоны провоцировали дискуссии между великими умами, но не могли научить беседовать с незнакомцами или с людьми без претензий. История английской светской беседы показывает, как одержимость классовыми различиями увековечивалась с помощью красивых реплик и разные слои населения упивались своей неспособностью понять друг друга. В 1908 году одна женщина-врач писала, что сомневается в том, что «возможен хоть какой-то настоящий разговор между представителями двух классов. Все беседы с моими больными и их друзьями носили чрезвычайно односторонний характер… в некоторых случаях говорила я, а в некоторых – они, но мы никогда не занимали никаких равных позиций. Обычно было бы достаточно вопроса, тени удивления, малейшего несогласия с их взглядами, отсутствия постоянного одобрения, чтобы заставить их замолчать, а во многих случаях – внезапно развернуться и выдвинуть мнения, прямо противоположные тем, что они уже высказали прежде».

Огромные усилия были направлены на то, чтобы воспрепятствовать развитию общего для разных людей языка. «Все те, кто тесно общался с рабочим классом, – писал тот же доктор Джонсон, – хорошо знают, с каким трудом они понимают слова несаксонского происхождения; и часто им непонятна обращенная к ним речь, из-за терминов латинского или греческого происхождения». Именно так недавно образованный средний класс пытался отличиться, «говоря как по писаному», как можно более многосложно – этот стиль дошел до наших дней в виде карикатур на официальный язык полиции. И высшие слои, чтобы доказать свое превосходство, используют собственный сленг. Цель снобизма – ограничить диалог. Дизраэли описал, как это делалось с помощью модных клише: «Английский – выразительный язык, но его нетрудно освоить. Его диапазон ограничен. Он состоит, насколько я могу судить, из четырех слов: “приятный”, “веселый”, “очаровательный” и “скучный”, в некоторых грамматиках есть еще “любящий”».

США, похоже, не избежали подобных же препятствий для развития беседы, усугубленных расовыми и национальными различиями людей. Но что хуже: там, похоже, потеряли надежду, что женщины и мужчины когда-нибудь смогут говорить на одном языке. Дебора Таннен, всю жизнь посвятившая исследованию общения, приходит к выводу, что они не могут понять друг друга, что, произнося одни и те же слова, они имеют в виду совершенно разные вещи, что женщины хотят от тех, с кем разговаривают, утешения, а мужчины ищут решения проблем. Женщины, утверждает она, жалуются, чтобы усилить чувство единения, они сплетничают, потому что, подобно детям, верят, что можно подружиться, рассказывая секреты. Они охотно выслушивают горести друг друга, их главная цель – не чувствовать себя одинокими. Мужчины, однако, не любят слушать, потому что «так они чувствуют себя подчиненными»; они всегда должны бороться за превосходство и у них нет времени, чтобы проявлять сочувствие. Если просто сказать людям, чтобы они изменили свое поведение, говорит Таннен, это не работает. Ее решение состоит в том, что они должны изучать социолингвистику, учиться понимать, что мужчины и женщины «играют в разные игры», что их неудовлетворенность вызвана не личными недостатками, а «гендерными различиями». Представители обоих полов воспитываются в «разных культурах» и должны осознавать, что они подобны иностранцам, которые никогда не смогут нормально общаться. Они должны принять тот факт, что говорят на разных языках. Она подразумевает, что они даже не пытаются общаться, ссылаясь на печальную статистику, согласно которой американские супружеские пары в среднем тратят всего полчаса в неделю на «разговоры друг с другом». Я не верю в миф о том, что США – страна толпы одиночек, но многие американцы убедили себя, что это так, потому что они мечтают о более приятных, чем обычно, разговорах.

Неужели за две тысячи лет ничего не изменилось? Хань Фэй еще в III веке до н. э. понял, в чем проблема. Он не мог заставить людей слушать его. Его всегда неправильно понимали: если он пытался быть остроумным, его обвиняли в легкомыслии; если он был уступчив, то казался неискренним; если он говорил не в свою очередь, его наказывали; разные люди находили его то неловким, то тщеславным, то хвастливым, то трусом, то льстецом. Стоит ли удивляться, что он стеснялся говорить и каждый раз волновался? И все же он любил поболтать и высказать свое мнение, что в итоге обернулось для него смертным приговором. Хань Фэй оставил книгу эссе об «одиноком негодовании» и «трудностях на пути убеждения», показывая, что он знал, что должен был сделать, но не мог: препятствием для разговора было «незнание души» того, с кем беседуют, «чтобы мои слова достучались до нее». Он считал, проблема в том, что люди – это загадка.

И конечно, именно поэтому они интересны, с ними стоит говорить. Если бы они были предсказуемы, не было бы смысла в беседе, которой только на пользу идут различия между людьми. Беседа совершенно не похожа на исповедь или ее мирские варианты, совсем не похожа на обычай изливать свои проблемы на любого, кто готов выслушать, если нужно – за деньги. Целитель, выслушивая жалобы, стремится положить конец исповеди, часто толкуя сказанное превратно на основе детского или сексуального опыта или возлагая вину на того или иного козла отпущения. Беседа, напротив, требует равноправия участников. Действительно, это один из важнейших способов утверждения равенства.

Враги беседы – риторика, диспут, жаргон и индивидуальный сленг или отчаяние от того, что тебя не слышат и не понимают. Чтобы процветать, беседе нужна помощь повитух любого пола: женщины, как правило, проявляют больше мастерства в этой области, но в истории феминизма были времена, когда некоторые отказывались от разговоров и делали ставку на убеждение. Люди станут равными только тогда, когда научатся разговаривать.

Глава 3. Как люди, ищущие свои корни, только начинают смотреть достаточно далеко и глубоко

Танцуют седеющий мужчина и молодая женщина. Он англичанин. Он говорит ей: «Ты такая хорошенькая, жаль, что у тебя акцент».

Во внешности Майи сочетаются японские и европейские черты, а еще, предположительно, у нее есть немецкие, славянские или французские корни… ей приходится это объяснять. Акцент у нее американский. Она сожалеет, что он неправ, она как раз чувствует, что родилась в идеальное время, потому что не принадлежит всецело ни Востоку, ни Западу.

В школе для девочек в Токио она послушно списывала с доски за учителями. К пятнадцати годам она «научилась быть японкой». Правда, не до конца, потому что, когда она проявляла непослушание, одноклассники сторонились ее и называли американкой. Она отправилась в США, чтобы познакомиться с цивилизацией своего отца, где происхождение не имеет значения, и учиться музыке. Однако она не была уверена, что достаточно талантлива, чтобы стать полноправным членом мирового артистического сообщества. Вместо этого она получила высшее образование в области международных отношений в Вашингтоне, столице США, и стала специалистом по Китаю. Проведя два года на Тайване, она влюбилась в англичанина. Она считает себя гражданкой мира, хотя и не видит причин кричать об этом. Она полагает, что никогда не станет ни великим артистом, ни выдающимся человеком, но нашла для себя альтернативу.

В Лондоне она обнаружила, что гражданам мира не всегда рады. Ее потенциальной свекрови не нравился не только ее акцент, но и (даже больше) ее чуждость, и женщина не понимала, как невестка приживется в семье. Спустя шесть лет ее бойфренд все еще не мог определиться, подходят ли они друг другу. Что должна делать современная женщина, которая явно не вписывается в отведенные ей рамки? Какая современная женщина точно впишется в какие-то рамки?

Из всех городов мира Майя теперь выбрала Париж, где «что бы я ни делала, все идет хорошо; во Франции у меня все складывается». Это, конечно, потому, что она не пыталась стать француженкой. «Мне нравится считать себя цыганкой… Я чувствую, что создана из разных рас, я не могу сказать, насколько я американка или японка: я – сумма, совокупность». Сейчас она работает на японском телевидении. Когда она берет интервью у жителя Запада на английском языке, она абсолютно западный человек; но, когда наносит макияж и представляет интервью на японском на канале NHK, ее глаза загораются по-новому, язык трансформирует выражение ее лица, и она предстает другим человеком. «Я хамелеон», – говорит Майя. Преимущество в том, что она чувствует себя комфортно с гораздо более широким кругом героев репортажей. Она брала интервью даже у европейских монархов, не испытывая скованности, «потому что всем им пришлось несладко», и гуляла одна по самым опасным районам Вашингтона, «потому что я тоже принадлежу к меньшинству».

Майя живет одна, как и половина жителей Парижа, города одиноких мыслей. «Я закрытый человек, – говорит она. – Когда у меня проблемы, я затворяю дверь и просто думаю; я не обсуждаю их ни с кем». Ее путь к независимости прост: она винит в своих злоключениях только себя саму, и так ей легче, потому что это означает, что есть надежда, – только ей самой нужно измениться. Изменить других людей слишком сложно. «У меня есть идея, что я шлифую себя и что у меня есть заготовка, над которой еще предстоит поработать». Мама учила Майю, что, если она сумеет пожалеть тех, кто ее обидел, она уже будет на полпути. Она считает, что, следуя этому правилу, она становится свободной. Кроме того, она ищет свободы, стараясь не накапливать вокруг себя слишком много предметов; она говорит, что не привязана к материальным вещам. Когда кто-то разбил ее любимый чайник, она сильно злилась минуты две, но потом сказала себе: «Всему когда-нибудь приходит конец». Она хочет не владеть окружающими вещами, а получать от них стимул, а это значит, что они должны все время меняться.

Популярная в настоящее время в США философия о том, что чувства человека важнее всего, священны, неприкосновенны и нуждаются в защите, ее не привлекает. В детстве ее угнетало, что она не может составить твердого мнения и умеет видеть обе стороны. Она неспособна быть такой же мудрой, как ее бабушка-буддистка, которая, кажется, сразу знает, как правильно поступить. Христианская воскресная школа, где она училась ребенком, не давала ответов на ее вопросы. Возможность выражать свое мнение не является ее главным приоритетом, во-первых, потому что ее мнение может быть неверным, а во-вторых, потому что она может передумать. Иногда у нее возникает чувство, что поклонники загнали ее в ловушку, заставляя сказать: «Вы не правы». «Мне неприятно говорить, что мне не нравятся эти люди». Намеренно наезжать на других, сознательно совершать подлость – для нее «худшее преступление». Майя не стремится к власти или командовать кем-то. «Я предпочитаю отложить в сторону личные амбиции и делать то, что у меня хорошо получается, то есть объединять людей».

Она посредник, а посредники «не могут быть великими», но, «не занимая ни одну из сторон, я могу встать между людьми, имеющими разные мнения, и убедить их высказаться». У ее сестры, воспитанной таким же образом, не было ни одной из ее проблем. Получив степень магистра литературы в США, она вернулась в Японию и работает в банке. Майя поначалу тоже считала, что она больше японка, чем американка, потому что именно в Японии прошли ее ранние годы. Однако потом она решила, что больше не может там жить, потому что «одна часть меня должна умереть. Для Японии я слишком высокая, слишком открытая, я чувствую себя загнанной в угол; дома слишком малы». Но, возможно, для нее любая страна будет слишком мала.

Иногда одиночество причиняет ей боль. Когда она болеет, ей жаль, что о ней никто не заботится; иногда она жалеет, что ей не у кого спросить совета; иногда хочется поделиться с кем-то своими радостями. Хотя ей доставляет удовольствие гулять в одиночестве по знакомой местности, дальние путешествия даются ей не так легко: она мечтает проехать по Ближнему Востоку, освоить еще один континент. Если бы она была мужчиной, то она бы отрывалась на полную катушку, она брала бы по максимуму от своей склонности к приключениям. Майя постоянно стремится к победе над своими страхами. Так, она научилась плавать, потому что море всегда пугало ее, с тех пор, как в детстве она жила на скале и ей снились кошмары о волнах, накрывших ее дом. Она мечтает брать уроки пилотирования и обещает себе, что будет вставать рано утром и планировать больше приключений на день.

Несмотря на все свои успехи, она чувствует, что в ее жизни чего-то не хватает (как должен чувствовать себя каждый, у кого есть идеалы). Ей очень не хватает навязчивой идеи, страсти, как у художников (которые производят ложное впечатление, будто знают, куда идут, без тени сомнения). Было бы здорово, если бы у нее не было таких пробелов в понимании самой себя. Почему мать ее парня так невзлюбила ее? Но Майя не согласится ни на какой компромисс, который не дает надежды на идеальный баланс любви и работы. «Я ненасытна». Ее идеальный мужчина, по ее описанию, не от мира сего: ему должны приносить радость те же вещи, что и ей, он должен быть полностью расслабленным и демонстрировать это в своей манере есть. То, как человек ест, – это знак, по которому можно оценить красоту внутри него. Она ненавидит, когда японцы чавкают, поедая спагетти, но любит, когда они звучно втягивают свой суп. Она встречала очень мало людей, которые умеют красиво есть, относятся к этому как к искусству. Ей нравятся те, кто относится к жизни как к искусству. И вот в чем вопрос: конечно, люди могут восхищаться чьим-то искусством, но есть ли у каждого человека какое-то собственное искусство?

Когда люди рассказывают историю своей жизни, уже само то, как они начинают рассказ, сразу говорит о том, насколько свободными они себя считают и в какой части мира чувствуют себя как дома. До недавнего времени важнее всего было то, кто твой отец. Идеальный человек подобен дубу, корни которого прочно укрепились там, где он родился. Жизнь на одном клочке земли с предками вызывала уважение, обеспечивала престиж. Аристократы, имеющие более глубокие корни, чем остальные, утверждали, что настоящее, равно как и прошлое, принадлежит им. Но больше нет нужды подражать аристократам. Есть и другой способ найти свое место в общей истории человечества.

Каковы корни удовольствий и эмоций? Это совсем иные, более глубокие корни, уходящие дальше генеалогии вашего рода, и найти их можно, только изучая один континент за другим на протяжении веков. Связь с теми временами, когда первые исследователи вышли из лесов Африки и Азии, напоминает о том, что наши предки могли быть и кочевниками, и оседлыми с одинаковой вероятностью. Сегодня все больше и больше людей придерживаются китайского взгляда на природу – считают, что она живет своей жизнью и наиболее прекрасна тогда, когда неправильна и нетронута. Художница Ко Шоу, сестра императора Шуня, была первой, кто сформулировал этот взгляд, за 2000 лет до Рождества Христова. Все больше и больше людей в душе арабы и персы, потому что романтическая любовь возникла на Ближнем Востоке. Европейцы решили забыть не только о том, что их язык происходит из Индии, но и о том, что именно там зародился самый современный взгляд на сексуальные удовольствия. Все больше и больше жителей Запада разделяют общие эмоции через американскую музыку и танцы. Их постоянно тянет путешествовать, сбежать от городского смога ради чувства свободы, а их воображение находит отголоски в фантазиях монгольских и скифских кочевников, некогда насмехавшихся над жителями тесных городов. Пусть человек ощущает себя изолированным в городе – его предки по всему миру ощущали себя так же.

Однако уроки истории в школах не делают акцента на таких связях и не предназначены для выявления того, какие воспоминания наиболее важны для настоящего. Если бы снять фильм, где в пару часов уместилось бы все то, что, согласно учебникам, когда-либо случилось, и где за минуту проходило бы полвека, мир был бы похож на луну, серую и пустынную, замечательную лишь тем, что на ней есть несколько кратеров. Кратеры – это цивилизации (пока самых крупных тридцать четыре), каждая из которых вспыхивает, а затем угасает, озаряя собой ненадолго часть земного шара, но всегда только часть; одних хватает на несколько сотен лет, других – на пару тысяч. Между тем со всех сторон вокруг кратеров тянутся дюны из серой пыли: это люди, не упомянутые в учебниках истории, для которых цивилизации так и не сделали ничего особенного, чья жизнь во многом была бессмысленным страданием. Некоторые вулканы еще извергаются, но неизвестно, что будет дальше. Рано или поздно они замолкнут: все цивилизации до сих пор приходили в упадок и прекращали свое существование, какими бы величественными они ни были в зените славы, как бы ни было трудно поверить, что они могут исчезнуть и смениться пустыней или джунглями.

Майя не может рассчитывать на роль героини в подобном фильме или на то, что ее сочтут подходящей для любой другой роли, кроме роли коряги, неуверенно плывущей между двумя цивилизациями, проблемного, ненормального ребенка. Однако все больше и больше людей становятся ненормальными и не вписываются в четкие рамки какой-то одной цивилизации. В нашем фильме предполагается, что нормальные люди должны гордиться цивилизацией, в которой родились, потому что им нужно чувство корней и собственного достоинства. Тем не менее резкие движения происходят из-за разочарования тех, кто лично не вкусил всех прелестей своей цивилизации, кто не видит возможности повлиять на ее эволюцию, чей род, насколько известно, был отлучен от благ цивилизации из-за своей бедности – финансовой, культурной или духовной – и кто жалуется, что восхищение великими деятелями их цивилизации не очень помогает им чувствовать себя удовлетворенными. Возможно, они выяснят, каковы их корни, но не узнают, как стать украшением ландшафта, развиваться и расцвести. Майе, как образованной женщине, наверняка все равно было бы некомфортно, даже если бы у нее были совершенно обычные корни.

Какими бы замечательными ни были цивилизации, в их истории всегда есть трагический момент: их счастье недолговечно. Я пишу эту книгу не для того, чтобы сеять уныние, поощрять критику и скептицизм, которые ни к чему не ведут, и не для того, чтобы рассказывать истории упадка и краха. Я отвергаю одержимость смертью и памятью, которая лишь заполняет промежутки между надгробиями. Возможен и другой сценарий, при котором Майя не коряга и не пыль. Фильм можно составить из разных картинок.

Если прошлое прокручивается слишком быстро, жизнь кажется бесполезной, а человечество похоже на воду, текущую из крана прямо в канализацию. Исторический фильм сегодня должен содержать слоу-мо[5], показывать каждого когда-либо жившего человека как звезду, хотя и смутно видимую в ночном небе, тайну, до сих пор неизведанную. Фокус переместится на крупный план, чтобы показать, сколько страха в глазах каждого и в какой части мира он не боится. Каждый из них показывает, в каком пространстве чувствует себя как дома, раскрывая настоящие пределы своей личной, индивидуальной цивилизации. В этом смысле то, что у них есть общего, зависит не столько от того, когда и где они родились, сколько от их отношения к своим собратьям. Вы принадлежите к тому кругу, которому способны сопереживать, в каком бы веке и в какой цивилизации они ни жили. Такой фильм преподнес бы много сюрпризов, поместив бок о бок людей, которые думали, что они чужие друг другу, но это не так.