Читать онлайн Искренне я. Письма поддержки для родителей маленьких детей бесплатно

История рождения

В первые годы жизни у ребенка формируется базовая привязанность и чувство безопасности. Со мной в то время произошли события, которые определили характер. Когда я родилась, родители были очень молоды, им было по 18–19 лет. Они принадлежали к разным социальным слоям: мама росла в крупном городе в обеспеченной семье, папа – в маленьком городе и очень бедной семье, где даже на еду не всегда хватало. И эта разница во взглядах и привычках со временем стала причиной многих конфликтов.

Во время беременности мама много переживала, потому что не знала, чего ждать от будущего. Боялась, что папа не прокормит семью. Он все время пытался заработать, чтобы жить отдельно, не зависеть от маминой семьи. Мама рассказывала мне, что эти страхи и напряжение держала в себе. Иногда она позволяла себе плакать, но при своей маме, моей бабушке, старалась сдерживать эмоции и копила их внутри. Бабушка у меня авторитарная, властная, ее не слишком интересовало, что тревожит маму по-настоящему. Беременность, к счастью, протекала без осложнений. Тогда никто толком не знал, как настроиться на этот процесс, как именно готовиться, что ждет женщину во время родов, как будет двигаться ребенок. Тогда все рожали строго лежа на спине, разрешено было давить женщине на живот, чтобы «помочь ребеночку выйти».

Моя мама, совсем еще девочка, тоже почти ничего не знала про роды. Ей никто не передал этих важных знаний, потому что у бабушки опыт беременности и родов был травматичный: несколько замерших беременностей, потом сложное вынашивание ребенка, рождение дочери с разными диагнозами, несколько операций в течение ее первых пяти лет. Поэтому у мамы внутри жил страх, которым были окутана беременность и роды. Этот страх и бесконечные тревоги мама получила в наследство от своей мамы.

На последнем месяце беременности мама почувствовала что-то необычное и увидела на белье слизь. Это вышла пробка, предвестник скорой родовой деятельности. Но она не знала, что это, как не знала и то, что слизь во время беременности заполняет цервикальный канал и служит барьером для инфекции. Мама испугалась, не знала, надо ли что-то делать, поэтому приехала в больницу, где услышала: «Всё, вы рожаете!» Но она ничего не ощущала. Никто ей не рассказал, что слизистая пробка отходит за один-два дня до начала родов, но это может произойти и за две-три недели. Ей начинают искусственно ускорять процесс. Зачем? Какие для этого показания? Никто сейчас не сможет найти ответы на эти вопросы.

Срок был всего около 38 недель, анестезию, конечно, никакую не делали. Хрупкая, беззащитная, одна в палате, ей плохо, она зовет на помощь, но никто не приходит. И так длится целую вечность. В какой-то момент заходит врач со словами:

– Чего ты кричишь как резаная? Сейчас мы тебе «сон» поставим.

Так медики называли сильнейшее седативное вещество, которое почти отключает разум, но ощущения при этом сохраняются. Мама вспоминала, что после укола она была в каком-то полубессознательном состоянии: ей виделся коридор, в котором было много дверей, через боль и отчаяние она открывала каждую в полуобмороке-полусне, чтобы выйти из этого кошмара. Не могу вообразить, каким был бы мой путь, если бы мне довелось такое пережить. Когда представляю это, мне жутко и больно.

Роды превращаются из естественного процесса в искусственный: плод и матка еще не готовы. Вызванные искусственно, нефизиологичные сокращения матки не позволяют костям таза как следует разойтись для того, чтобы выпустить младенца. Ощущение, как будто ломают изнутри. Уже во время финальной стадии – потуг – платная акушерка, которая принимала у мамы роды, вдруг теряет золотое кольцо. Невозможно поверить, но все начинают искать кольцо вместо того, чтобы помогать роженице. Мама лежит на кресле, кричит и пытается удержать меня: ей казалось, что я могу просто выскользнуть на кафельный пол. Папа в это время был на улице под окнами палаты. Внутрь его не пускали. Он слышал такие душераздирающие крики, что даже залез на дерево в надежде что-то увидеть, но безуспешно. Тем временем кольцо находят. А что же мама? Мышцы, которыми она сдерживала меня, зафиксировались в этом положении. Теперь меня начинают доставать: тянут за шею, плечики. Когда меня наконец достают, мама, почти теряя сознание, слышит мой первый плач.

Нас сразу разделяют. Меня кладут в инкубатор, потому что по всем показателям я считаюсь недоношенным ребенком, а еще роды были с осложнениями. Маме как-то вскользь бросают:

– У вашей девочки энцефалопатия мозга.

– Но что это?

– С энцефалопатией мозга большинство детей страдают ДЦП, часто – глубоким аутизмом. Могут быть сопутствующие диагнозы: сжатие диафрагмы, высокое внутричерепное давление.

Становится понятно – ничего хорошего. Меня не показывают маме три дня – не дают кормить, держать на руках. Что там с ребенком? Непонятно, и от этого страшно и мучительно. Врачи или молчат, или сыплют диагнозами, с которыми чаще всего родители отказываются от младенцев.

«Мы забираем Полю домой», – бабушка вмешивается в эту систему и настаивает на том, чтобы нас с мамой отпустили домой. Она уверяет всех – все будет хорошо, девочка здорова. Маме перед выпиской дают толстенную историю болезни, весь смысл которой сводился к тому, что ребенок был нездоров еще внутриутробно и роды якобы не повлияли на его состояние. Полагаю, медперсонал таким образом хотел себя обезопасить.

Мама после больницы была опустошена – она не чувствовала себя в безопасности все это время и вообще не осознала, что стала мамой. В первые месяцы, когда очень важно наладить с ребенком контакт, она старалась провести невидимую, но крепкую ниточку между нами. И тут вмешивается бабушка. Тоном, не терпящим возражений, она заявляет: «Ты возвращаешься на учебу. У тебя остался последний курс, надо его закончить, и точка. Ни о каком академическом отпуске даже не думай. Я решила, что увольняюсь с работы и буду с Полей». Бабушка превратила меня в свою третью дочку, она всегда меня так и называла – «доча».

Мама кормила меня около трех месяцев, сколько смогла. Хотя позже сквозь слезы мне рассказывала, что у нее было столько молока, что во время занятий она выходила, рыдала и сцеживала это молоко в раковину. А ведь нужно было совсем немного – просто дать маме выбор, предоставить время побыть со своим ребенком. Но в то время было не до перинатальной и детской психологии, никто не задумывался, как важен первый год жизни, насколько ценно это время, – женщины очень рано отдавали детей в ясли, чтобы тратить свои силы и здоровье на благо страны.

А кто главный?

Постепенно бабушка занимает место мамы, вытесняет ее и становится для меня главным взрослым. Вероятно, она делала это из лучших побуждений, желая для мамы хорошего будущего. Но она совсем не понимала, к чему это может привести.

У меня сформировалось ложное представление о том, что женщина должна быть всем: и котлеты жарить, и детей воспитывать, и деньги зарабатывать, и в искусстве разбираться. Она как будто суперженщина, которая могла делать миллион дел одновременно: у нее всегда дома чисто, приготовлено 10 блюд и есть планы на несколько недель вперед. Сформировался образ: женщина всегда сильная, всемогущая. Образ мужчины как родителя и полноценного участника воспитания ребенка был совершенно дискредитирован.

Позже я поняла, что эта система когда-то помогла бабушке выстоять. Она в шесть лет потеряла маму, ее воспитывали старшие братья и сестры. Их было пятеро, бабушка была младшей. Ей никто не говорил о любви: все рано начали работать, нужно было выживать, крутиться в делах. У нее не было возможности побыть капризным ребенком и беззаботной девушкой, она рано превратилась в женщину, которая сама за себя в ответе. Некогда было плакать, да и некому было утешать.

Несмотря на крепкую хватку, она очень ярко показывала свою любовь ко мне. Периоды невероятной окутывающей нежности сочетались с железным контролем. Помню, как бабушка набирала мне целую ванну горячей воды, делала самую пушистую на свете пену, приносила мои любимые горячие тостики с сыром – я была на седьмом небе от счастья. У меня не было сомнений, что бабушка меня любит сильно, самоотверженно. Никто так меня не обожал, как она. Никто так не гордился и не радовался моим победам, как это делала бабушка.

Я смутно помню дедушку: бабушка затмила собой всех. От мужчины ожидали, чтобы он исправно ходил на работу, опрятно выглядел и не гулял. Сейчас я понимаю, насколько странно было, что дедушка спал отдельно в зале, а я спала с бабушкой на кровати. Это длилось не год и не два, а до семи-восьми лет. То есть я невольно занимала место партнера в отношениях и становилась вторичной выгодой для бабушки. Можно было не решать вопросы с мужем, все внимание было на мне.

В возрасте семи-восьми лет я начала что-то подозревать. Восхищение бабушкой, ее силой, быстротой, выносливостью, многозадачностью начало таять. Бабушка была везде и сразу: одной рукой вытирала пыль, другой мешала суп и одновременно смотрела, как я каллиграфично пишу прописи. Она никогда не плакала при мне, не позволяла эмоциям брать верх. Ей было стыдно показаться в слезах, но из-за закрытой двери я иногда слышала рыдания. У нее никогда не было ровного состояния – грусти или усталости, тихой радости. Всегда были два полюса – бурного счастья или злости.

Когда я пошла в школу, появились небольшие проблемы: кто-то обидел или грубо ответил, где-то я не поняла, не успела. Я начала считывать, что она ко мне относится как к своеобразному проекту, который непременно должен хорошо получиться. Я должна была быть умницей с бантами и косичками. Мне нужно было приходить в школу к 8 утра, и бабушка вставала в 6:30. У нее было много забот: расчесать мои длинные волнистые волосы и заплести косы, приготовить сложный обильный завтрак. В это время я начала понимать, насколько мне это не близко, как меня тяготит контроль.

Я знала, что в ее характере есть вторая сторона медали – умение наслаждаться жизнью, радоваться красивой одежде. Об этом говорили ее завитые светлые кудри, тонкие цветные шарфики с удивительными узорами, умение утонченно одеваться. Но груз обид, о которых она молчала, ожиданий от себя и окружающих, разочарований, невозможность смириться с чужим выбором, подавленная злость – все это разрушало ее.

Понятным и нормальным для меня было состояние мамы, которая может иногда поплакать и поругаться, быть уставшей и сердитой, но в этом была жизнь и теплота. Я не ощущала с мамой скованности или страха ее расстроить. Хотя маме тоже передалась от бабушки эта программа «соответствуй, не ударь в грязь лицом», но я чувствовала, что это не ее внутренняя потребность, что это от бабушки. Хватка бабушки начала ослабевать, когда мне было примерно 10 лет. Только тогда она потихоньку начала отпускать маму, ослаблять контроль.

Интересно, как идет взросление ребенка в тесном женском кругу, как женщины, которые окружают девочку, влияют на ее будущее, на ее ответы на вопросы: «Как я хочу? Какой я буду? Что я умею?» Но девочка, естественно, до поры до времени не задает сама себе этих вопросов: «Мое ли это? Это про меня или про них?» Девочка превращается в подростка, потом в молодую женщину и, как правило, живет с установками, чьими-то блоками, которые достались по женской линии.

Забегая вперед, могу сказать, что чувствовала отголоски этих установок. Когда я стала мамой, первые полгода проявляла гиперопеку: могла часами сидеть над своим сыном и смотреть, как он дышит, все ли в порядке. Я находилась в жуткой тревоге и не знала, что выбрать: раздельный или совместный сон, грудное или искусственное вскармливание, отлучать его от груди или нет. Я ничего не знала, внутри были метания и сомнения. Это было на уровне ощущений, а не реальных знаний. Я быстро поняла, что происходящее не норма, и сразу пошла в терапию. Очень хотелось тогда, чтобы мне сказали конкретно, как надо делать.

Я привыкла, что за меня с детства все решали: «Полина, ты идешь туда и делаешь это. Мало ли, что ты не хочешь. Надо». Пятнадцать раз переписать задание в тетради, потому что там одна ошибка или кривая буква, – вот мое детство. Я слушалась, но в какой-то момент стала замечать, что у сверстников не так. Да, были редкие одноклассники, кого родители еще встречали и провожали в школу. Это были, как правило, поздние дети, у которых родители гораздо старше моей мамы. С другой стороны, я видела расслабленных одноклассников, которые могли самостоятельно заниматься своими делами. Я же боялась бегать по школьному коридору – вдруг бабушка узнает. Мне было страшно присоединяться к каким-то школьным группам не потому, что я такая правильная и хорошая, а потому, что мне казалось, что дома убьют, «шкуру снимут». Это странно, потому что на меня ведь в детстве никто никогда не поднимал руку. Физического насилия не было, но было эмоциональное.

Я не всегда понимала, за что ко мне относились строго. За то, что задачу не понимала? Я училась в математическом классе, совершенно не имея склонности к математике. Хотела читать стихи на стуле, петь песни, танцевать, а вместо этого три часа математики утром, еще три часа вечером под мои молитвы про себя: «Пожалуйста, отпустите». Но бабушка была непреклонна и твердила: «Самая высокооплачиваемая работа – это экономист». Она и маму когда-то заставила пойти учиться на бухгалтера. Мама не любила цифры и морщилась, но сдавалась под натиском и справлялась – хорошо сдавала экзамены. Но скольких нервов это стоило…

Наши установки из детства всегда с нами. Детский опыт сильно влияет на то, какими родителями мы будем. Я всегда говорю молодым родителям, что, как бы вы ни старались, сколько бы ни говорили, что здоровы психологически и «вот я рожу – у меня так не будет», происходит по-другому. Тело мамы на гормональном уровне испытывает колоссальную нагрузку, а нервная система выдает неожиданные вещи на уровне рецепторов и органов чувств.

Как это может быть? Негативная реакция на плач: ребенок плачет, а родитель испытывает агрессию. Здесь стоит остановиться и понять, что эта реакция, скорее всего, не твоя. Это, возможно, отголосок того, как когда-то на твой плач реагировали взрослые. Отпечаток в твоем теле, который мозг давно заблокировал, но тело все помнит. Рождение ребенка часто становится триггером по той причине, что блоки, которые мы как будто забыли, обошли, обхитрили, продолжают жить в нас. С ребенком ты не можешь просто уйти, убежать, спрятаться. Это новая реальность, в которой нужно научиться жить.

Внутренний раскол, новые смыслы

В моем опыте материнства сработал «эффект бабочки»: кажущиеся незначительными события прошлого оказали огромное влияние на события в долгосрочной перспективе. Я сначала не могла поверить, что моя жизнь до появления ребенка вообще была не моей. После его рождения я испытала сильный стресс, который не расколол бы меня на части, будь я до этого целостной. Этот раскол помог мне понять: та, кто была до, – это не я.

Было много притворства и подводных камней, которые я обходила. После родов я как будто оказалась голой во всех смыслах. Часто смотрела на себя в зеркало обнаженной, потому что, как бы я ни готовилась, тело меняется. Чтобы восстановиться, тебе придется смотреть на себя без шелухи. Это нужно и для того, чтобы принять себя в новом качестве. Женщинам, которые привыкли «запудривать» себя с ног до головы, скрываться за вуалью вечно милого лица и ухоженного внешнего вида, будет труднее после родов принять, что какое-то время они будут выглядеть неидеально, и это нормально. Можно говорить себе: «Я сейчас так выгляжу, изменения отражаются на всем: на моих волосах, на зубах, на моем лице и фигуре, на том, как я двигаюсь».

Я была одной из тех женщин, которые постоянно меняют стрижки и цвет волос, делают пирсинги, кардинально меняют стиль одежды от готического до классического. Мне нужно было меняться каждый год или даже чаще. Казалось, таким образом я поддерживаю к себе интерес. Но в моем случае это было не просто желание быть интересной. Я не хотела знать, кто я по-настоящему, не хотела смотреть внутрь, меня это пугало. И в то же время я боялась быть неудобной, старалась запоминать моменты, когда я была кому-то неудобна, чтобы поставить в уме воображаемую галочку: «Ага, я здесь кому-то неудобна. Так делать больше не буду». Почему я так думала? Потому что привыкла быть удобным ребенком, потому что всегда соглашалась, была послушной девочкой. Но вся эта система сломалась в тот момент, когда у меня появился ребенок. Прежние смыслы потеряли значение. Мне вдруг стало исключительно важно наедине с собой разобраться с тем, что меня пугает в материнстве, что волнует по-настоящему, от чего я бегу. Многим женщинам удается избежать этого разговора с собой тет-а-тет. Можно сразу уйти с головой в работу, нанять няню с первых дней жизни, передать ответственность другому взрослому – вот самые частые способы не проживать этот опыт глубоко.

Я часто получаю сообщения: «Полина, ты затронула интересную тему: когда рождается ребенок, ты советуешь не просто находиться с ним в отделении, а вообще не отдавать его. А что делать, если у меня было кесарево и ребенка забрали после операции?» Тогда я прошу задать себе вопрос: был ли выбор, как рожать? Если операция была проведена по показаниям, то почти наверняка выбора не было. Ты сделала все, что могла. Нужно время, чтобы прийти в себя: сначала надеть маску на себя, потом на своего ребенка. И так везде. Винить себя за то, что у тебя было кесарево и ты не смогла быть с ребенком неразлучно, – максимально нечестно по отношению к себе. Главная задача женщины была – выносить ребенка. Важно, что он родился и ты жива. Дальше уже действуем исходя из ситуации.

Несмотря на жизненную необходимость тесного контакта между малышом и родителями – это все же не самое важное (не торопитесь бросать помидоры на сцену). Самое важное – чтобы взрослый оставался взрослым. Если же он сам находится в состоянии ребенка, думая «Мне больно, плохо, пожалейте меня», то не может создать крепкие звенья, из которых можно сплести цепочку здоровых отношений между взрослым и ребенком.

Бывает, что некоторые установки из детства нам «на руку». У меня есть такая установка из детства со знаком плюс: мое тело уникально, я никому не должна позволять себя трогать, если я этого не хочу. Это повлияло на мое физическое ощущение собственных границ. У меня не было потребности показывать свои откровенные фотографии, не хотелось спешить с интимной близостью. Родителям удалось на невербальном уровне донести до меня, что тело – сосуд, храм. Поэтому алкоголь и никотин не интересовали меня. Эту установку на благополучие я взяла уже в свою семью и передам ее своему ребенку.

Однажды встречаю сына из садика, он с синяком под глазом:

– Тео, что случилось?

– Гай дал мне кулаком в глаз.

– А почему?

– Ну просто стоял и ударил.

– Давай подумаем, что ты мог бы сделать в другой раз.

– Я не хочу идти в садик, потому что Гай меня обижает.

– Завтра ты показываешь вот так рукой прямо перед лицом Гая, говоришь: «Остановись, я не позволяю тебе трогать меня». Только ты решаешь, кто и что может делать с тобой.

Но нередко бывает так, что мы переосмысляем свой детский опыт, установки, которые влияют на наше родительство, и понимаем, что для своих детей мы хотим другого. Например, хотим не бить, орать, ставить в угол, а быть терпеливыми и добрыми к своим детям. И чаще всего получается быть именно такими. Но правда в том, что все мы живые люди. И все мы иногда срываемся. Из-за недосыпа, усталости или сотни проблем, которые могут сопровождать взрослую жизнь. В эти моменты старые установки выпрыгивают из нас автоматическими реакциями, необдуманными фразами или действиями, за которые потом может быть стыдно перед ребенком и собой. Как можно поступить в этом случае?

● Когда происходит взрыв от усталости, когда ты уже не принадлежишь сама себе, то всегда можешь задать себе вопрос: если я это сделаю, то что получу? Постараться построить цепочку. Например, если я его сейчас шлепну, потому что я устала, – что я получу?

● Что я могу сделать здесь и сейчас? Я могу задать себе вопрос. Где я? Я на улице. Кто я? Я мама, я Полина, я женщина. Можно добавить приятные слова: я – уникальная, я – личность, я – красивая. Что угодно. Можно сказать: я – человек, который не спал и устал. В этот момент, как правило, приходит понимание, что моя усталость не стоит унижения моего маленького ребенка. После скандала с криками и наказаниями я гарантированно буду испытывать чувство вины, которое мне не нужно.

● Когда ты чувствуешь, что силы на исходе, что вот-вот взорвешься, спроси себя из позиции созидания, спокойствия: от чего я могу отказаться? Кого могу попросить о помощи?

● Когда тревога нарастает, спроси себя: я властна над этим? Я могу что-то сделать? Если тревога вызвана внешними событиями, на которые ты не можешь повлиять, зачем мучаешь себя из-за этого? Но ты можешь повлиять на свои мысли. И ты, и я можем повлиять на собственную безопасность, заняться своей зоной ответственности.

Ответы на эти вопросы помогут заземлиться, то есть понять что все-таки мы властны над своим телом, над своей усталостью, мы властны над своими первобытными чувствами и мыслями. Человек может чувствовать себя всемогущим именно в тот момент, когда понимает это, когда управляет собой и не сдается перед своими собственными «не могу», «не умею». Не беда, если сразу не получается, – важно практиковаться. Если эти вопросы уже будут в голове, то они дадут всходы.

Подумай об этом

● Какие установки из детства ты берешь в свое родительство? Какие из них тебе нравятся, а от каких хотелось бы избавиться?

● В чем твоя семья схожа с родительской? Может быть, распределением ролей или атмосферой?

● Какие установки по отношению к родительству ты хочешь сформировать у своего ребенка?

Честное, настоящее родительство – своеобразный транзитный билет в собственное детство. Проживая опыт родителя, ты заново проживаешь и опыт ребенка, вспоминаешь важные моменты, которые изначально были твоими. С позиции взрослого, имея за плечами жизненный опыт, накопив силу, ты уже можешь отличить – твое или не твое. Твои ли это слова, мысли, действия или нет.

Тебе письмо

Сейчас мы поговорим с тобой маленькой. Найди свою детскую фотографию, распечатанную или на телефоне, возьми ее в руки и спроси себя, чего этот малыш сейчас хочет. Задай себе вопрос, обращаясь по имени: «Чего тебе хочется? Что тебе сейчас нужно?» Могут нахлынуть разные чувства: чтобы выслушали, обняли, погладили – что угодно. Трудно получить честный ответ на этот вопрос, когда задаешь его себе взрослому. Обычно на ум приходят фразы: «Я хочу поспать, поесть, почитать». Таким образом сознание предлагает нам спрятаться, забыться, но, когда ты разговариваешь с собой в детстве, многое вспоминается. Ты видишь картинку себя маленькой. Ты ведь себя плохо помнишь маленькой, поэтому можешь уйти в глубь воспоминаний и воображения. Можно закрыть глаза, подышать, вспомнить какие-то моменты из детства.

В этом разговоре с собой-ребенком постарайся понять, что тебе реально нужно на уровне эмоций и где в теле появляется напряжение. Может, тебе нужно покричать? Или уединиться? Нормально, даже если появится злость на кого-то. Ее можно преобразовать в историю или рисунок. Это может быть что угодно! Хорошо, если ты сможешь отпустить себя и поплакать, выговориться. Рассказать себе маленькой, что ты испытываешь сейчас, когда стала взрослой.

Ты как будто готовишь себя маленькую к взрослению вместе с тобой сегодняшней. Твой внутренний ребенок перестает быть беспомощным созданием, которое беззвучно плачет и ноет внутри. Он становится крепче, потому что ты именно тот взрослый, который является его опорой. Не кто-то другой его должен поддерживать, а ты сама. Эта опора многое дает.

Когда не налажена связь с собой маленьким, твой собственный реальный ребенок вынужден лечить тебя, своего родителя. Когда у тебя получится понять, каким ты была ребенком и каким стала взрослым, то очень вероятно, что родительство поможет тебе очиститься и наполниться. Когда ты признаешь и поймешь, чего тебе не хватало в своем детстве, чем ты жертвовала, какие чувства боялась испытывать, – ты сможешь наконец-то позволить себе прожить это и научить тому же своего ребенка. Ваше развитие – тебя взрослой, тебя маленькой и твоего ребенка – будет идти параллельно.

Процесс может быть долгим. Он чем-то похож на превращение гусеницы в бабочку. Гусеница живет, жует листья и не знает, что однажды станет бабочкой. Есть период, когда она в коконе, изолирована от внешнего. Эта внутренняя тишина нужна для трансформации, созревания новой сущности. Однажды она выберется из кокона, ее крылья будут смяты и прижаты к телу, но постепенно расправятся. Она проживет новый день уже не как гусеница, а как бабочка, впервые чувствуя крылья за спиной, украшая собой мир.

Вера в чудеса, джинн и театр

С детства, сколько себя помню, была странной девочкой. В моем воображаемом мире было больше приключений, чем в реальности. Я много фантазировала, придумывала невидимых друзей, обожала сказки и фильмы со сказочными сюжетами. Мне очень нравилось, когда меня водили на спектакли, а я, завороженная, смотрела на сцену. Я научилась верить в то, чего не видно, и чувствовать то, что нельзя потрогать. Для меня не существовало ничего настолько невероятного, во что я не могла бы поверить.

Примерно с трех лет у меня жил джинн. Его домом была большая синяя банка от крема Nivea, поэтому никто не мог ничего заподозрить. Всякий раз откручивая крышку, я выпускала джинна. Мы с ним беседовали, я ему говорила о своих желаниях. Именно тогда, в детстве, зародилось ощущение, что исполнение желания не зависит от каких-либо внешних обстоятельств. Нужно просто с сильным намерением его загадать. Тогда никто не советовал заводить дневник желаний и верить, что они сбудутся. Загадывать желания было наивно и даже глупо. Это было детской забавой на день рождения или на Новый год для дедушки Мороза, в которого все меньше веришь, но не хочешь отдавать редкую возможность помечтать.

Осознание, что у меня есть джинн в баночке, позволяло свободно фантазировать. Никто не мог сказать, что это глупость, что желание не сбудется или нужно много всего сделать для его исполнения. В моих фантазиях родились легкость во взгляде на мир и вера в чудеса.

Я сказала своему джинну, шепча в синюю банку, что тоже хотела бы выступать на сцене. Дома я любила читать стихи, петь песни и танцевать. Я себя позиционировала как ребенок, который очень любит искусство и хочет быть его частью. Однажды папа мне рассказал, что в юности увлекался пантомимой.

– Папа, а что такое пантомима?

– Давай покажу, как двигаются мимы. – Он улыбнулся и стал дотрагиваться руками до воображаемой стены.

– Здорово! А еще?

– Смотри, я могу передвигать разные невидимые предметы.

– Ты похож на Чарли Чаплина! Я тоже хочу делать пантомиму! – Я с восторгом смотрела на его пластику и артистичность.

Вскоре папа нашел для меня детский театр. Помню, как мы зашли в огромное здание. В мои семь лет потолки касались высоченными – если запрокинуть голову, то она кружилась. Сцена мне тоже казалась необъятной, а весь театр – очень серьезным. Папа отвел меня в самый дальний угол зала. Я увидела сидящего за столом человека в очках. В выпуклых линзах отражался яркий свет ламп со сцены.

– Здравствуйте, – заговорил он первым.

– Здравствуйте, – эхом отозвался папа. – Я вот девочку вам привел, Полина зовут. Очень хочет быть артисткой.

– Приятно познакомиться, Полина. Я – Сергей Юрьевич. – Он внимательно посмотрел на меня сквозь очки. – Садись. Сейчас как раз репетиция.

Это был Сергей Юрьевич Кидин – художественный руководитель детского театра «Алый парус» в Хабаровске. Мы его называли Сергеичем. Трудно описать мои чувства тогда. Я как будто встретила человека, который олицетворял собой талант, невероятную харизму, интерес к жизни. Он просто горел театром.

В тот день мне было страшно – новый коллектив, много детей разного возраста. Я сидела тихо-тихо и фантазировала, как будто я на этой сцене играю Пеппи Длинныйчулок. Она была моим любимым персонажем – я пересматривала фильмы и перечитывала книги про Пеппи. Меня так манила ее непосредственность, несимметричность. И в тот первый день в театре – вот совпадение – как раз репетировали спектакль про нее! Я горячо-горячо пожелала, что в этом спектакле «Здравствуй, Пеппи» главную роль буду играть я.

Я начала ходить на занятия – сценическая речь, пластика тела, новые беседы про то, какой ты человек, каким можешь быть актером. И вот я – в роли Пеппи! Сначала в третьем составе, потом во втором и, наконец, в первом. Со стороны казалось невозможным попасть в основную труппу на роль Пеппи – были десятки претендентов на эту роль. Но ты же помнишь про моего джинна, который меня научил, что все возможно?

Мне восемь лет, мы летим в «Артек» с постановкой о Пеппи на большой театральный фестиваль и занимаем первое место! Это было такое событие, которое по силе ни с чем не сравнить для меня тогдашней, – чудо в чистом виде. Я называю это «ген исполнения желаний». И у меня был заложен этот ген, с которым я по жизни двигалась легко. Всегда, когда мне что-то нужно было, я просто говорила, что это у меня уже есть.

Театра не будет? МГУ и переезд в Израиль

Всегда знала, что когда-нибудь полечу в Израиль. Я из еврейской семьи в нескольких поколениях. Папа – сионист, то есть он проповедовал идею, что у евреев должно быть собственное государство на земле Израиля. Он занимался благотворительностью на Дальнем Востоке, искал инвесторов для разных проектов – строительства центров для детей, пенсионеров, жертв Холокоста, которые хотят помнить свои корни и углубиться в историю народа.

Мама работала в агентстве «Сохнут», которое занимается репатриацией людей с еврейскими корнями. По условиям программ ты можешь получить израильское гражданство, если есть еврейские корни в одном из трех ближайших поколений. В 17 я решила, что хочу уехать. Я прошла собеседования с консулом, психологом, другие официальные процедуры для репатриации. Можно было лететь по программе СЭЛА, которая готовит молодых людей к поступлению в израильские вузы. Я подходила по всем параметрам: мне уже было 17 и еще не исполнилось 21 года, я получила школьный аттестат, была готова учить иврит. И тут у меня возникло сопротивление – этого ли я хочу?

В Хабаровске я посвятила десять лет своей жизни театральной студии, играла в десятках спектаклей. Я видела себя в роли актрисы, хотела быть на сцене. Это было мое осознанное желание, которое из года в год не менялось. Я помню, как подошла к папе и сказала, что хочу поступать во МХАТ. Он мне тогда задал вопрос, который повлиял на ход событий: «Ты хочешь когда-нибудь крепкую семью?» Он считал, что у хороших артистов редко бывают дружные семьи, потому что они живут своей работой, влюбляются на сцене, ждут ролей, строят карьеру. У меня на подкорке было заложено: семья – это самое важное. Не было никакого желания сопротивляться и доказывать, что я смогу и семью создать, и актерскую карьеру построить. Папа не хотел лишать меня выбора, дал время на размышление. И я предпочла другой сценарий.

Я отказалась от актерского будущего, окончила школу, и мы начали размышлять, куда поступать. Мы – потому что там не было меня. У меня не было осознанного желания куда-либо поступать. Была бы моя воля – я бы вообще никуда не поступала. В то время учеба за книгами и конспектами мало меня интересовала, я с трудом воспринимала теоретическую информацию. Я человек-практик, и мне была понятна профессия швеи, например, где надо все делать руками. Профессия артиста тоже для меня была прикладной. Мне было ясно, что и как делать – проживать, пропускать через себя характер, роль – и отдавать энергию зрителю.

Но мы начинаем размышлять дальше: в чем хороша Полина? Что Полине нравится делать больше всего? Мне нравилась история. Я умела, как в театре, проживать давние события, войны, революции – меня это доводило до мурашек. В последние годы учебы в школе я делала проекты и презентации об истории, находила свой взгляд на события. Следующий вопрос: какой город выбрать? Сразу в голове – Москва. Какой институт? МГУ, МГИМО, РГГУ. Как я могу туда попасть? Я не золотая медалистка, у меня не было углубленных знаний по каким-либо предметам.

Мы подаем документы в МГУ, институт стран Азии и Африки, отделение востоковедения. Было три конкурсных испытания, в том числе собеседование на английском языке. Мне казалось, что я знала английский очень посредственно – только последние полгода я сама дополнительно им занималась. Честно скажу, не знаю, как это произошло, но я прошла все этапы конкурса и попала в 79 счастливчиков, которые поступили. Я не могла в это поверить, думала, может, кто-то отказался от своего места. Это было похоже на настоящее чудо. Или на ошибку, недоразумение. Но тем не менее я была в МГУ на кафедре иудаики, где меня окружали история Израиля и древней Месопотамии, археология, иностранные языки, география и много всего. Меня переполняла гордость: из всего класса в 30 человек, где были и золотые медалисты, я была единственным человеком, который поступил в МГУ.

И вот в течение первого же месяца я понимаю, что мне там плохо. Просто не могу там находиться. В качестве третьего иностранного языка, после английского и иврита, я выбрала французский, который всегда мечтала выучить. Я попала в группу из семи человек, где все уже хорошо знали французский. Представь только на секунду мое замешательство – все разговаривают, читают, а я не понимаю, как правильно произнести звуки. Более того, в моего преподавателя по французскому вселился настоящий антисемит. Она читает мою фамилию – Кацман, – и начинаются шутки о том, что у нас все не как у людей, мы даже пишем справа налево. На ее уроках я постоянно натыкалась на подобное отношение.

Я была совсем не конфликтной девочкой. Я боялась конфликтов, потому что в них показываешь свои темные стороны, а я не хотела бередить это. Я могу проявлять агрессию только с очень близкими людьми, которые могут выдерживать и вбирать мои эмоции, помогать их пережить. Они и я знаем, чего ожидать друг от друга. С чужими людьми я никогда не шла на конфликт, потому что у меня был страх того, что либо человек выйдет из себя настолько, что случится какая-то опасная ситуация, либо я не смогу контролировать свои эмоции. Отсутствие контроля у меня выливается в плач. Преподаватель французского часто выводила меня на сильные эмоции. Я просто не могла этого выдерживать, выходила из аудитории и шла рыдать в туалет.

Я долго никому об этом не говорила. Чтобы доказать себе, что справлюсь, я записалась на отдельные уроки французского языка к другому преподавателю. Здесь мне повезло – я встретила потрясающего учителя. Мне удалось с ее помощью буквально за полгода начать хорошо говорить, читать, писать. Но как только приходила на французский в свой вуз, то не могла ничего отчетливо произнести. Меня все время вызывали к доске и заставляли брать с собой зеркальце для отработки произношения – как сводить губы, в каком положении должен быть язык, чтобы звучать правильно. Француженка смеялась, когда я говорила, ей хотелось как будто выдавить из меня эти звуки. Сейчас я объективно понимаю, что произношение у меня было вполне нормальным. На одном из экзаменов она не хотела ставить мне даже тройку. Вызвали целую комиссию, но к этому времени я уже почти погасла.

Мама прилетела в Москву:

– Скажи мне честно, тебе плохо? Ты вообще этого хочешь?

– Нет. Я не хочу. И не хочу больше за это бороться. Это не мое, не для меня.

– Почему тогда ты здесь?

– Не знаю. Но чувствую, если я окончу этот вуз, я не буду гордиться и использовать это. Наверное, я пойду вообще другой дорогой.