Читать онлайн От дам-патронесс до женотделовок. История женского движения России бесплатно

От дам-патронесс до женотделовок. История женского движения России

Гендерные исследования

Ирина Юкина

От дам-патронесс до женотделовок

История женского движения России

Новое литературное обозрение

Москва

2024

УДК 323.3-055.2(091)(47+57)«189/192»

ББК 63.3(2)53-445

Ю24

Редактор серии М. Нестеренко

Ирина Юкина

От дам-патронесс до женотделовок: История женского движения России / Ирина Юкина. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Гендерные исследования»).

Реформы 1860‐х годов, создавшие новые социальные лифты, привели к зарождению в России женского движения. На первых порах его участницы ратовали за улучшение жизни женщин в рамках современного им русского общества, не ставя перед собой цели его изменить. Однако на рубеже XIX–XX веков на базе женского движения сформировалось феминистское движение, выступавшее с последовательной критикой господствующих в обществе гендерных установок. Ирина Юкина в своей книге выделяет два этапа в истории женского движения и исследует отношения преемственности между ними, показывая, как в России формировалось единое идеологическое пространство борьбы женщин за свои права. Опираясь на теоретические подходы социологии общественных движений, инструментарий интеллектуальной истории и гендерных исследований, автор анализирует истоки российского женского движения, его задачи, идеологию и судьбы его ключевых участниц. Книга является вторым, дополненным и уточненным изданием. Ирина Юкина – историк и социолог, кандидат социологических наук.

На обложке: И. Л. ван дер Хейден. Портрет неизвестной женщины, 1893–1899 гг. Рейксмузеум, Амстердам / Rijksmuseum Amsterdam.

ISBN 978-5-4448-2393-4

© И. Юкина, 2024

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Предисловие к новому изданию

Уважаемый читатель!

Перед вами второе дополненное и исправленное издание книги «Русский феминизм как вызов современности» (СПб.: Алетейя, 2007). Если в первом издании внимание автора было сосредоточено на феминистском этапе женского движения России, то для второго выбрано более взвешенное и точное название. Термин «женское движение» здесь используется в широком смысле – как общественное движение женщин, включающее в себя деятельность и традиционно женских и феминистских организаций. Тем самым подчеркнут континуум в развитии движения, его корни, этапы, включенность в процесс социальных изменений на протяжении почти 70 лет существования: от эпохи Великих реформ до официального запрета в первые годы Советской власти, возрождения в виде женотделов и окончательной ликвидации в 1930 году.

Эта книга возникла как результат исследовательского интереса к истории женского и феминистского движения России первой волны (середина XIX – первая треть ХX века), которое в целом было недостаточно изучено отечественной исторической наукой.

В советской историографии женское движение практически не исследовалось, особенно на монографическом уровне (в отличие от зарубежной историографии), и оно никогда не изучалось как самостоятельный субъект социальных изменений. Еще в большей степени все вышесказанное относится к феминистскому этапу движения. Можно с уверенностью сказать, что в советское время он не исследовался никем, никогда и никак.

Естественно возникает вопрос – почему? Почему тема женского движения была популярной в зарубежной исторической науке и непопулярна в советской и российской? Почему отечественные историки разрабатывали только некоторые направления и темы, имеющие отношение к женскому движению («женский вопрос», участие женщин в освободительной борьбе, борьба женщин за высшее образование) и не рассматривали движение в целом?

Поиски ответа на эти вопросы привели к пониманию, что проблема низкого интереса и слабой изученности женского движения и феминизма в отечественной историографии коренилась в отсутствии методологии исследования общественных движений.

Работы дореволюционного времени, то есть принадлежащие современникам событий, описывали движение без анализа его как социального феномена, и сегодня они являются, по сути, историческими источниками.

Советские ученые могли работать только в марксистской парадигме. Но марксистская методология накладывала серьезные ограничения на разработку темы социальных движений вообще и женского, феминистского движения в частности. В первую очередь потому, что марксизм определял основой конфликтного поведения классовый конфликт. В то время как в основе движений не всегда лежат классовые противоречия. Для женского движения классовый конфликт как раз не является основным. Но при отсутствии иной, кроме марксизма, теоретической базы изучения социальных процессов и при идеологическом контроле советские историки вынуждены были исследовать движение в марксистской парадигме. Поэтому разработка темы в советское время – это обреченная на неудачу попытка встроить женское и феминистское движение в рамки классовых отношений.

Зарубежные исследователи российского женского движения первой волны не были ограничены в использовании различных теорий и концепций для изучения движения. Это главная причина, по которой они стали первооткрывателями российского женского движения и феминизма. Другая причина их прихода в тему заключалась в том, что феминистское движение второй волны, начавшееся в конце 1960‐х годов, определило новые исследовательские приоритеты и темы в гуманитарных и социальных науках. Становление и развитие женского движения стало одной из центральных тем зарождающегося нового направления в исторической науке – Истории женщин. Движение женщин первой волны исследовалось учеными разных стран, было написано множество книг, статей, энциклопедий. В сферу исследовательского интереса зарубежных ученых попала и тема женского движения и феминизма в России. По различным аспектам движения изданы статьи и книги М. Бакли, Р. Гликман, Б. Клементс, Г. Лапидус, Н. Нунан, Р. Ратчилд, Р. Стайтса, Л. Эдмондсон, Б. А. Энгл и многих других.

В нашей стране рост интереса и новое обращение к теме отечественного женского движения и феминизма первой волны произошло только во время перестройки, когда стало возможным изучать движение на базе другой, отличной от марксизма методологической основе. Именно в эти годы появились работы С. Г. Айвазовой, Н. Б. Гафизовой, А. Дроздовой, Т. А. Кейфман, И. А. Правкиной, М. В. Рабжаевой, О. А. Хасбулатовой и И. И. Юкиной1.

Замысел данной работы состоит в том, чтобы исследовать женское движение и феминизм первой волны как движение, завершившее цикл своего развития, с применением в качестве методологической основы теоретических подходов социологии общественных движений, интеллектуальной истории и гендерного подхода.

Этот междисциплинарный подход позволил исследовать российское женское движение как социальное движение, а отечественный феминизм – и как движение, и как оригинальное теоретическое осмысление проблем женщин, влияющее на дискурс власти, политику, науку.

В основе работы находится утверждение, что женское движение, являясь открытой системой, развивалось под непосредственным воздействием внешних факторов макроуровня, то есть глобальных политических, экономических, социальных и культурных изменений в стране. Реформы 1860‐х годов и открывшиеся в связи с ними возможности определили появление движения, его цели, направленность, типы организаций, лидерства и коллективных действий.

Изменения, происшедшие под влиянием таких событий, как введение избирательного права, начало Первой мировой войны, революции 1917 года, положены в основу периодизации движения, поскольку они являлись точками роста и ресурсами новых тенденций в движении.

Другим определяющим моментом в периодизации женского движения, основанием для подразделения его на «женский» и «феминистский» этапы, выступил фактор идеологии, который выделил эти два этапа движения.

На начальном этапе движение не продуцировало никаких идеологических установок. Оно ратовало за улучшение жизни женщин в рамках традиций и культуры русского общества и не ставило своей целью их изменение. Поэтому этот этап определен как женское движение.

Но, решая проблемы женщин, участницы движения очень скоро обнаружили «несправедливость самого мироустройства» по отношению к женщине. Выражаясь современным языком, они увидели гендерную асимметрию и поставили под сомнение гендерную систему общества. Это положило начало формированию идеологии движения, понимая под ней систему взглядов, которая объясняет существующую ситуацию с позиций определенной социальной группы.

Появление идеологии движения на рубеже XIX–ХX веков стало знаком его перехода на новый качественный уровень. Идеология теоретически обосновывала женские требования гражданских прав в полном объеме, и этот «идеологический» этап движения определен как феминистский.

Феминизм, таким образом, – логическое продолжение развития женского движения. Он возник на его базе. Организационную основу феминистского движения составили по большей части женские организации «старого», «доидеологического» женского движения. Социальная база движения также оставалась прежней – образованные женщины среднего класса.

В работе выделено два этапа движения женщин. Первый этап – женское движение (1858–1905). Второй этап – феминистское движение (1905–1918). В работе показано, что феминистское движение России является прямым продолжением и следствием женского движения, результатом его развития.

Таким образом, в начале ХX века усилиями и традиционных женских, и феминистских организаций было сформировано единое идеологическое пространство борьбы женщин за свои права. Идеология феминизма обосновала притязания женщин, а практика всех женских организаций делала женщин акторами (деятельницами) социальных действий и процесса социальных изменений. И с этих позиций мы можем употреблять термин «женское движение» широко, включая в него и деятельность феминистских организаций, осознанно работающих над изменением традиционной культуры русского общества, и деятельность женских организаций, реализующих возможности женщин в рамках традиционной культуры.

Такая же преемственность наблюдается и между дореволюционным феминистским движением (1905–1918) и советским феминизмом (1918–1930). Идеи феминизма в российской политической жизни пересеклись с марксистскими идеями уже в начале ХX века, в советское время они дополнились классовой риторикой. Организационной базой советского феминизма стали женсоветы. Они переняли от русского (дореволюционного) феминизма многие идеи и подходы к решению проблем женщин, репертуар коллективных действий, практику лоббирования интересов женщин, хотя после революции социальный состав движения и его масштаб изменились.

Несмотря на то что марксистский (советский) феминизм был плоть от плоти либерального (русского) феминистского движения, был продолжением тех же тенденций и направлен на реализацию тех же целей, он не прописан в книге как третий этап отечественного женского движения первой волны. Цель данного исследования – изучение русского (в смысле дореволюционного) женского движения и феминизма.

Таким образом, структура данной книги состоит из теоретической главы и двух глав, посвященных каждому из этапов женского движения в дореволюционной России – женского и феминистского. Советский феминизм как наследник русского феминизма описан в заключительной части книги – «Советский феминизм. Вместо заключения».

Термины «русское женское движение» и «русский феминизм» употребляются в соответствии с отечественной историографической традицией, в смысле «дореволюционный», «досоветский». К национальной принадлежности его участниц и локации женских организаций это отношения не имеет. Движение имело место во многих крупных городах современной Армении, Грузии, Азербайджана, Украины, а также Литвы, Латвии, Польши и Финляндии, и, судя по имеющимся фактам, тенденции просматриваются одни и те же. Это объясняется тем, что женское движение являлось городским движением образованных женщин среднего класса, у которых были сходные интересы, проблемы и способы их решения. Хотя нет сомнений, что будущие исследования национальных движений первой волны выявят их своеобразие и национальные особенности.

Использование термина «русский» продиктовано также самоидентификацией российских «равноправок» – женщин, выступавших за равноправие полов, которые, будучи по национальной принадлежности не только русскими, но и украинками, еврейками, польками, немками, грузинками, идентифицировали себя в рамках движения как «русские женщины».

Слова благодарности

Эта книга не смогла бы состояться без поддержки многих людей. Я приношу искреннюю благодарность сотрудникам Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. МакАртуров, сотрудникам Российской Национальной библиотеки (Санкт-Петербург) и моим коллегам, которые взяли на себя труд прочитать рукопись и высказать свое мнение, – доктору исторических наук В. А. Веременко, доктору политических наук М. А. Кашиной, доктору психологических наук И. С. Клециной. Их комментарии и замечания были очень важными для меня и позволили мне уточнить и конкретизировать мысли и идеи данной работы.

Введение

Женское движение как объект анализа

1. Методологическое введение

В России изучение женского движения первой волны (середина XIX – первая треть ХX века) проводилось в рамках исторической науки и историческими методами2. Только в последние годы появились монографии, изучающие этот социальный феномен с применением политологических и гендерных концепций3.

Современное российское женское движение (с 1985) сегодня также изучается в рамках политологии, гендерных исследований, социологии4. Уже одно перечисление научных дисциплин и теоретических подходов, в рамках и при помощи которых исследуется женское движение как общественное, дает основание говорить о многомерности, сложной структурированности и междисциплинарности объекта анализа.

Исследователи изучают разные аспекты и структурные элементы движения. Поэтому анализ женского движения (как и других социальных движений) возможен с позиций разных наук и в их различных комбинациях в зависимости от предмета научного интереса исследователя.

Данная работа выполнена на стыке истории и социологии, а точнее – интеллектуальной истории и социологии общественных движений.

Выбор такого сочетания научных дисциплин обусловлен тем, что женское движение и феминизм первой волны – «исторические» движения, которые уже завершили цикл своего развития. Поэтому история – то «естественное» поле, та научная сфера, в рамках которой и при помощи методов и принципов которой (сравнительный, хронологический методы, принцип историзма) проведено исследование.

Социология общественных движений разрабатывает методологию исследования социальных движений. Эта отрасль в отечественной социологии стала оформляться только в 1990‐х годах. Предметом ее выступает конфликтное взаимодействие между властью и представителями социальных групп, а также структуры и механизмы реализации этого взаимодействия. Базовые теории и теоретические подходы зарубежной социологии общественных движений разрабатывались на эмпирике «своих» движений. Тем самым историко-социологические исследования внесли значимый вклад в разработку теоретических моделей социологии общественных движений. Российские социологи идут по пути как осмысления теоретических разработок, традиции изучения западной социологии общественных движений, так и ее развития с учетом российского исторического, политического, культурного контекста5. Работы Е. А. Здравомысловой, А. В. Дуки, В. В. Костюшева, А. А. Темкиной, В. А. Ядова и других конституировали российскую социологию общественных движений и послужили наряду с работами зарубежных социологов теоретическим основанием для данной работы.

Теоретические подходы, методология, понятийный аппарат, принятые в социологии общественных движений, дают возможность отойти от традиционной классовой модели анализа движений, задают тот «концептуальный каркас» (по К. Попперу), при помощи которого можно иначе выстроить и осмыслить исторический материал. Применение теоретических подходов социологии общественных движений к конкретному историческому материалу, то есть сочетание идеально-типических и конкретно-исторических исследовательских процедур, представляется методом плодотворным, открывающим новые перспективы анализа, несмотря на «сложности притирки нового инструментария к историческим источникам»6.

Интеллектуальная история – одно из подразделений исторической науки. Ее исходной предпосылкой является

осознание неразрывной связи между историей самих идей и идейных комплексов, с одной стороны, и условий и форм интеллектуальной деятельности – с другой <…> Таким образом, принципиальным становится учет взаимодействия, которое существует между движением идей и их исторической «средой обитания», теми социальными, политическими, религиозными, культурными контекстами, в которых идеи порождаются, распространяются, извращаются, модифицируются, развиваются7.

Привлечение подходов и установок интеллектуальной истории обусловлено тем, что ее предмет – идеи и способы их функционирования в обществе – актуален для всех социальных движений, поскольку их деятельность всегда мотивировалась и освещалась с идеологических позиций. Поэтому законно утверждение, что социальные движения меняют не только общество, они меняют культуру. Женское и феминистское движения первой волны не составляют исключения.

Обращение к интеллектуальной истории позволяет рассмотреть и оценить появившиеся в ходе развития движения идеи, ценности, нормы, идеологии, новые темы в социальных и гуманитарных науках как результат женского и феминистского движений.

Историко-социологические исследования важны еще и потому, что развитие теоретической социологии и теоретических обоснований интеллектуальной истории возможно только на основе эмпирического материала. Отечественный исторический материал, осмысленный социологически, дает основу для теоретической разработки темы российских социальных движений. В то же время существующие зарубежные концептуальные социологические модели служат дорожными указателями для исторического исследования и создания отечественной традиции их изучения.

Нет сомнений, что изучение общественных движений, как «исторических», так и современных, как и развитие теоретического обеспечения этих исследований на отечественном материале, актуально для современной социальной и гуманитарной науки и современного российского общества.

Таким образом, специфика данной работы состоит в использовании методологии социологического анализа исторического материала для изучения российского женского и феминистского движений первой волны.

Рассмотрение причин возникновения женского движения середины XIX – начала ХX века, факторов его роста, динамики, стратегии и тактики, мотивов участия при помощи социологических теорий и социологического инструментария позволяет вскрыть закономерности развития общественных движений. В отечественной науке «исторические» движения (за исключением работ последнего десятилетия) рассматривались при использовании марксистской методологии, которая объясняет все конфликтные отношения между классами и социальными группами с классовой (в марксистском понимании) позиции.

Классовая модель анализа движений плохо работает при изучении классических общественных движений – либерального, женского, рабочего, не говоря уже о новых движениях постиндустриального общества (экологических, пацифистских, сексуальных меньшинств и так далее). Она огрубляет и упрощает даже рабочее движение, имеющее в своей основе классовый конфликт. Причина этого заключается в теоретической неразработанности темы социальных движений и принципов ее изучения.

Исследование социальных движений всегда означает исследование социального неравенства, по поводу которого и возникает разного рода конфликтное противостояние тех или иных социальных групп и классов. Стало быть, эти исследования неизбежно приносят в методологический арсенал исследователя стратификационные теории и модели.

Согласно марксистской теории, основу социальной структуры общества составляют классы, которые напрямую связываются с развитием отношений частной собственности и материально-экономическим неравенством людей. К. Маркс, а за ним и В. И. Ленин, разрабатывая теорию классов и классовой борьбы8, определяли класс как главную силу в процессе социальных изменений. Принадлежность к классу они рассматривали сквозь концепцию производственных отношений как определяющую жизненную позицию индивида. Многие марксистские определения классов включали не только различия по месту и роли людей в системе производственных отношений и по образу их жизни (условиям жизни), но и по политическим, социальным, духовным отличиям, по особенностям их общественного сознания9. Таким образом, марксистское понимание отношений между классами исходит из противостояния социально-экономических групп, из их деления на экономически господствующих и зависимых, эксплуатируемых в капиталистическом обществе10.

Все социальные протесты и конфликты объяснялись в марксизме сквозь призму этой теории классовым неравенством и интерпретировались в терминах классовой борьбы11.

Согласно марксизму, в капиталистическом обществе (а именно в нем по большей части развивалось женское и феминистское движения первой волны) существовало два основных антагонистских класса: буржуазия и пролетариат. Главным актором социальных изменений определялся пролетариат. Поэтому другие социальные группы и классы не рассматривались как акторы позитивных социальных действий. Целью классовой борьбы пролетариата объявлялась смена социального строя. Так, классовый конфликт разрешался через классовую борьбу. В рамках марксистской теории классовой борьбы любой социальный конфликт, который не ставил своей целью уничтожение капитализма, рассматривался как ревизионизм, догматизм, оппортунизм. Понятно, что женскому движению, феминизму не было места в этой схеме. Поэтому исследователи женского движения испытывали огромные сложности методологического характера по «вписанию» его в эту жесткую конструкцию. Марксистская методология уводила их на поиск конфликта, который не являлся принципиальным для данного движения и, соответственно, не выступал причиной его зарождения.

В советское время под воздействием господствующей идеологии были исключены теоретические поиски в разработке темы общественных движений с неклассовых позиций. Попытка поставить вопрос в такой плоскости в лучшем случае была бы оценена как ревизионизм со всеми вытекающими для исследователя последствиями.

Поэтому в исторических, философских энциклопедиях и энциклопедических словарях советского времени понятие «общественное движение» отсутствует в принципе. При всей чувствительности отечественной науки к изучению неравенства с интенцией на его преодоление советские ученые не могли выйти за рамки марксистско-ленинской теории классов и классовой борьбы. Только в последних социологических энциклопедических справочниках и словарях дается определение общественных движений, в которых сделана попытка преодолеть пропасть между теорией классовой борьбы и теоретическим осмыслением социальных движений вне марксистской парадигмы. Но это теоретические наработки ученых других стран12.

Отличительные черты марксистского подхода в изучении проблемы социального неравенства – поляризация классов, социальных групп и представляющих их интересы политических сил; продвижение общества по пути прогресса исключительно через кризисные пики социальных революций – нашли отражение в отечественной исторической науке.

Например, ситуация 1859–1861 годов рассматривается в советской историографии, основанной на трудах Ленина, как первая революционная ситуация, которая не перешла в революцию, но сделала возможными буржуазно-демократические реформы. Политические силы страны резко поляризуются и разделяются на контрреволюционный лагерь (правительство, крепостники и либералы) и лагерь революционной демократии, состав которого четко не определен13. Ценностные установки, взгляды представителей этих групп также противопоставляются: консерватизм и политический либерализм одних и революционный демократизм других. Одни защищают интересы дворянства и буржуазии, другие – трудящихся и широкие народные массы. Но не все можно объяснить с позиций марксистской методологии. Например, тот факт, что лидеры революционной демократии (а затем и рабочего движения) были в большинстве своем по происхождению дворянами. Почему они выступили против интересов своего класса? Как минимум это говорит о том, что такой поляризации по классовому признаку в российском обществе не было, особенно в отношении убеждений, морально-нравственных установок личности.

Проблема социального неравенства исследовалась не только в марксистской парадигме. Существует школа М. Вебера – Г. Зиммеля – П. Сорокина, в которой представления о стратификации не оппозиционные и полярные, а взаимозависимые и многоуровневые. И тогда на сцене появляется средний класс, который, с одной стороны, имеет двойственное положение в структуре общества, а с другой – всегда выступает основой социальной стабильности. Вместе с тем появляется возможность рассмотреть женское движение, которое являлось движением женщин среднего класса, под другим углом зрения. Отмести такие обвинения в его адрес, как «буржуазность» и нереволюционность, стремление к мирному сотрудничеству с правительственными структурами, и увидеть его прогрессивный демократический характер и устремления, направленные на развитие личности и строительство правового государства на новых демократических основах.

Через этот «стратификационный подход» уже можно объяснить, казалось бы, необъяснимый факт лидерства представителей среднего класса в рабочем движении.

Таким образом, в современном отечественном социально-гуманитарном знании сложилась ситуация некоего противостояния между историографией, которая опиралась на марксистскую методологию в исследовании социального неравенства и социальных движений, и социологией общественных движений, которая имеет в своей основе разнообразие стратификационных моделей.

Эта ситуация переходного периода – от использования марксизма в качестве единственной верной теории (теоретической парадигмы) к использованию разных теоретических подходов. Она, безусловно, временная.

Хочется еще раз подчеркнуть, что социологический подход, лишенный классовой, политической ангажированности, позволяет отойти от жесткой дихотомичности и увидеть исторический процесс в переплетении идей, действий, судеб, услышать общественный диалог, выйти за рамки классового анализа и обнаружить «новых» людей, которые примыкали и к тому, и к другому лагерю и способствовали продвижению общества самыми разными путями к обществу гражданскому и демократическому.

Цель данного исследования определена как анализ женского движения России первой волны на широкой источниковой базе с использованием теоретических подходов социологии общественных движений и интеллектуальной истории.

2. Теоретические подходы к изучению женского движения как общественного

В социологическом исследовании общественных движений существует три основных теоретических подхода, или концептуальные модели, или интеллектуальные традиции изучения феномена общественных движений. Эти подходы сосредоточиваются на его различных аспектах как приоритетных предметах изучения, по-разному интерпретируют сам феномен общественного движения14.

Первый теоретический подход – традиционный (H. Blumer, T. Gurr, J. Gusfield, L. Killian, N. Smelser и др.) – акцентирует внимание на изучении причин возникновения движений, роли идеологии, значении внутренних норм. Движение рассматривается как стихийный и дестабилизирующий общество феномен.

Второй – коллективных действий, или мобилизации ресурсов (W. Gamson, D. McAdam, J. McCarthy, A. Obershall, Ch. Tilly, M. Zald и др.), в котором движение предстает исключительно рациональным субъектом. Внимание обращено на организации, коллективные действия, процессы мобилизации. Движения рассматриваются как норма социальной жизни общества, способствующие его прогрессу.

Третий – новых социальных движений, или идентичности (A. Melucci, C. Offe, A. Pizzorno, A. Touraine и др.), признавая движение рациональным субъектом, значимым фактором общественного развития, акцентирует внимание на поиске и обретении участниками движения новых идентичностей, ориентацию их на новые ценности.

Каждый теоретический подход не является единой теорией, скорее «это набор концепций, совпадающих между собой в общей перспективе анализа социального движения»15. Важно отметить, что в разных парадигмах движение определяется по-разному, хотя суть его, безусловно, сводится к одному: к противостоянию и конфликтному взаимодействию социальных групп, классов, с одной стороны, и власти – с другой.

Традиционный подход зародился в США в 1950‐е годы. В его основе лежат теории коллективного поведения, массового общества и относительной депривации. В рамках этого подхода общественные движения стали самостоятельным предметом социологии.

Политическая направленность данного подхода консервативна. Согласно этому подходу, общественное движение является одним из видов коллективного поведения, которое сильно отличается от обычного. Оно характеризуется спонтанностью, отсутствием четкой организационной структуры. Это антиинституциональное поведение групп людей, которые руководствуются нормами, отличными от общепринятых. Их поведение представляет собой реакцию на проблемную ситуацию в обществе, разрядку психологической напряженности. Участники движения – маргиналы. В подтверждение этого тезиса приверженцы этого направления утверждали, что организации появляются на поздних стадиях движения, предшествующих его институционализации.

Социальные движения в этой концептуальной модели не рассматривались как постоянно действующие силы общественной жизни. Их оценивали как признаки временной дисфункции социальной системы или как показатели структурной напряженности, которая находила реализацию в коллективном поведении. После краткосрочных взрывов протеста стабильность общества восстанавливалась.

В этом подходе общественные движения рассматривались через призму социального порядка, внимание исследователей акцентировалось на дестабилизирующем характере движений в демократическом обществе. Но те же исследователи зафиксировали тот факт, что движения несли в себе новые ценности, новые формы общественной жизни, т. е. имели созидательное начало.

Для традиционного подхода приоритетным оказалось изучение следующих сторон.

1. Причины возникновения и формирования движений. Возникновение любого общественного движения (либерального, женского, рабочего) с позиций этой парадигмы рассматривается как результат структурной напряженности в обществе, дисфункции социальной системы. Подчеркивалась роль массового недовольства в возникновении протеста. Теории коллективного поведения и относительной депривации16, лежащие в основе данного подхода, давали объяснения не только причинам возникновения движения, но и причинам участия в нем.

2. Причины участия в движении. Участие рассматривали с позиций социальной психологии, изучались установки и ориентации личности, способствующие ее приходу в движение. В данном подходе преобладал взгляд, что главными причинами участия выступают неудовлетворенность, недовольство, вызванные как объективными условиями жизни (абсолютная депривация), так и субъективным восприятием условий жизни (относительная депривация).

3. Коллективный характер движений. Здесь изучались нормы, ценности идеологии движения как средства формирования коллективного характера движения.

4. Роль идеологии движения. Большое внимание уделялось роли идеологии движения, ее отличию от доминирующей в обществе идеологии и от доминирующих в обществе ценностей, на основе которых выстраивалась идеология движения. Идея «генерализированных верований», которые определяли проблемную ситуацию и представляли собой тип мягкой идеологии, оказалась очень продуктивной для исследования женского движения первого этапа17. Так же как и идея Н. Смелзера о том, что генерализированные убеждения создают общую культуру движения, в рамках которой возможна мобилизация, действия протеста и т. д.18

5. Нестабильный характер социальных движений. Нестабильность проявляется в слабой организованности, изменчивости целей движения, в позднем создании организационных структур.

Теоретический подход коллективного действия (или мобилизации ресурсов) пришел на смену традиционному подходу в американской социологии в 1970‐е годы. Он рассматривает движение как неотъемлемый элемент общественной жизни, как активный субъект социальных изменений. Базовыми теориями данного подхода выступают две взаимодополняющие друг друга теории – теория мобилизации ресурсов и теория политического процесса.

Теория мобилизации ресурсов (J. McCarthy, M. Zald, A. Obershall и др.) определяет главной задачей движения мобилизацию возможностей (они же ресурсы), находящихся в пределах досягаемости движения для решения своих задач. Внимание исследователя сосредоточивается на внешних и внутренних ресурсах движения. Согласно этой теории, протест возникает тогда, когда формируются политические, экономические, организационные возможности (то есть внешние ресурсы), которые способствуют мобилизации существующего недовольства. На 70-летнем цикле развития женского и феминистского движений в России хорошо видно, как внешние ресурсы (возможности) запускали процесс его формирования, корректировали цели, влияли на формы коллективных действий и методы работы.

В рамках данного направления исследуются прежде всего механизмы и пружины развития движения, каналы его влияния, методы рекрутирования, то есть идет поиск ответа на вопросы, как, каким способом движение функционирует. Организации движения рассматриваются как знак, маркирующий момент зарождения общественного движения, его организационное начало и в то же время как один из главных ресурсов движения.

Другой базовой теорией этого подхода является теория политического процесса (Ch. Tilly, W. Gamson, D. McAdam и др.). Конкретные историко-социологические исследования зарубежных социологов, на базе которых выстроена эта теория, внесли значительный вклад в развитие социологии общественных движений. Здесь внимание обращается прежде всего на исторические типы протеста, на репертуар коллективных действий. Движение определяется как специфический вид конфликтного взаимодействия между властью и представителями социальных групп, выступающих против этой власти в защиту своих интересов. Единицей социологического анализа становится именно это взаимодействие.

В целом данный теоретический подход строится на следующих представлениях об общественном движении.

1. Движение анализируется в понятиях рациональности. Рациональность движения проявляется в том, что его организации и участники действуют на основе анализа ситуации и собственных ресурсов.

2. Коллективные действия рассматриваются как организованная деятельность в поддержку конкретных групп населения, то есть деятельность по достижению целей движения.

3. Участники движения не являются маргиналами, они – представители образованных классов.

Рациональный характер движения утверждает идея преемственности между институциональными и внеинституциональными формами коллективных действий. Протестные акции рассматриваются как средство влияния определенных групп населения на официальную политику, которое применяется лишь в случае неэффективности институциональных форм влияния и давления, то есть они (протестные акции) признаются «нормальными». Тем более власть сама прибегает к внеинституциональным формам коллективных действий, особенно в период подъема протеста, и зачастую насильственные акции движения провоцируются непосредственно ею.

Известный американский историк и социолог Ч. Тилли, представитель историко-политического направления данной парадигмы, напрямую связывает общественное движение с исторически определенными типами коллективных действий. Он исходит из установки, что движение – это повторяющиеся, направленные на достижение определенных целей коллективные действия, мотивированные идеологически, с исторически ограниченным репертуаром коллективных действий, которые инициируются специфическими организациями. На основании этого Тилли делает вывод, что говорить об общественном движении ранее середины XIX века неправомерно и использовать термин «общественное движение» нецелесообразно19.

В подходе новых общественных движений, или идентичности, который начал развиваться в Европе в 1970‐х годах, на первое место в интерпретации движения выходит появление новой коллективной идентичности, изменение коллективных представлений и лишь затем – организационные структуры и акции движения. Идентичность – это осознанное самоопределение социального субъекта, а коллективная идентичность – групповая самоидентификация, основанная на общих ценностях, мировоззрении, взаимодействии между участниками движения и на определенном отношении к социальному конфликту (по А. Touraine)20. Наиболее значимыми ценностями являются ценности личной автономии, стиля жизни, идентичности21. На основе этих новых ценностей, нового восприятия самих себя выстраиваются новые отношения с социальным окружением. И хотя значимость для социального движения новых ценностей и идентичностей выведены на материалах исследований движений постиндустриальных обществ, они, как показало данное исследование, были значимыми и для более ранних движений. В частности, для женского и феминистского движения рубежа XIX–XX веков.

Формы коллективных действий в данной парадигме рассматриваются как внешний способ проявления идентичности.

В этой парадигме движение анализируется также как норма социальной жизни, как инструмент разрешения социального кризиса, как конструктивное творчество социальных и культурных изменений. Другими словами, общественные движения – это движущая сила исторического процесса.

Развитие парадигмы идентичности идет в расширении числа элементов движения, подлежащих анализу, факторов влияния на движение и увеличение сфер его собственного влияния. Теперь социальное движение – это не только коллективные действия, организации, лидеры, идеология, но и новые стили жизни, коммуникативные сети, субкультуры. Влияние движения определяется не только его видимыми акциями, но и неформальными коммуникациями, выработкой новых культурных кодов, отличных от кодов господствующей культуры, новой интерпретацией реальности, то есть изменением культуры. Речь идет о латентном измерении общественного движения. Наряду с видимыми проявлениями движений (акции, организации) они составляют как бы разные стороны движения, каждая из которых важна для развития и успешности движений в целом.

А. Мелучи писал, что любое движение наряду с видимыми коллективными действиями имеет латентное измерение, в котором проистекает повседневная практика и формируется жизненный опыт его участников22. Поэтому события, происходящие в личных жизнях, не менее важны для развития движений, чем открытый вызов политическим институтам. Отсюда внимание к индивидуальным биографиям и к личному опыту участниц движения. Каждое движение рождается как латентное и лишь потом превращается в «классическое». И общество меняется не только под воздействием движенческой борьбы, но и через влияние движения на его культуру.

Эти идеи устанавливают связь с традиционным подходом, с идеями об «общем» и «специфическом» движении, при котором «общее движение», по сути, является процессом постепенных изменений ценностей общества, которые, в свою очередь, меняют культуру этих обществ23.

Одной из новых сфер влияния движений определяется их влияние на развитие науки, производство поворота в социальных науках, который совершается под воздействием идей, привносимых движением24. Это показатель значимости и влиятельности движения. Успех движения ставится в зависимость от способности его интеллектуалов создавать и распространять новый интеллектуальный продукт – новые представления о социальной реальности. Этот подход позволил объяснить возникновение женских исследований первой волны и закономерность появления теоретического обоснования движения.

Таким образом, причинами зарождения движения выступают появление новых идентичностей и изменения в представлениях о социальном мире его потенциальных участников и активистов25. Участники движения перестают смотреть на существующий порядок как на незыблемый, считают, что его можно изменить согласно своим представлениям26, и лишь затем они начинают действовать. Изменения идентичностей предшествуют движению и порождают его.

Роль идеологии как квинтэссенции интеллектуального продукта, произведенного интеллектуалами и лидерами движения, рассматривается как значимый фактор развития движения. Социальные движения предстают как функционирующие идеологии, которые порождают новые представления о социальной реальности, генерируют ее новые интерпретации, влияют на мышление участников движения, сочувствующих, оппонентов. По сути, движение отстаивает свое видение социального мира.

Поэтому данный подход обращает внимание на важность изучения не только идеологий, но и индивидуальных сознаний. Изучение индивидуальных сознаний позволяет объяснить, как движение превращает несогласованные действия, неполитические акции в политические, наращивает свой потенциал. В отношении женского движения это объясняет, почему были так эффективны неполитические методы работы: почему повседневная практика оказалась политически значимой, почему политические митинги и петиции вкупе с новым образом жизни, иным выстраиванием отношений в семье и публичной сфере оказались такими важными для достижения целей движения, почему женское движение получило свое продолжение в сфере социальных и гуманитарных наук.

Это проявление латентного измерения движения, которое реализуется через культурные сдвиги (изменение культуры) и изменение сознания участников движения, а вслед за тем – остальных членов общества. Так, в трудах социологов, работающих в данной парадигме, идет преодоление видения только политического значения движений.

Модель идентичности также позволяет обратиться к проблеме участия в движении. Объяснение с позиций теории относительной депривации27 и рационального выбора28 не является исчерпывающим объяснением. Однако идея идентичности, самоопределения участников движения хорошо объясняет причины прихода в движение.

В целом подход с точки зрения идентичности не позволяет изобразить социальное движение по упрощенной схеме. Но, по остроумному замечанию М. Соколова,

стало не совсем ясно, что должны изучать социологи общественных движений, если под понятие движений попадает почти все, что попадает под понятие общества в целом29.

Это актуальная проблема. Учесть все составляющие движения вряд ли возможно в одной работе. Поэтому, принимая во внимание новые подходы в изучении феномена социального движения, данное исследование базируется на теоретическом подходе коллективных действий с использованием теорий традиционного подхода и идентичности.

Теории и понятия модели коллективного действия (мобилизации ресурсов) представлялись наиболее подходящими для анализа исторического материала. В первую очередь потому, что она была заявлена социологами, работавшими преимущественно с эмпирическими данными исторических исследований и уделявшими особое внимание историческим типам коллективных действий.

Использование элементов других теоретических подходов неизбежно. Так, А. Темкина зафиксировала, что последователи парадигмы новых социальных движений, определяя женское движение, делают акцент на новой коллективной идентичности женщин, а последователи мобилизации ресурсов – на их коллективной деятельности, которая направлена на социальные изменения и которая представляет протест против существующей структуры власти и преобладающих норм и ценностей30. Эти исследования конкретных движений показали возможность и перспективность синтеза научных парадигм, в том числе при изучении женского движения.

Работа над темой российского женского движения также привела к необходимости соединения теоретических установок разных парадигм, например в связи с вопросом возникновения движения. Согласно традиционному подходу причиной возникновения движения выступает структурная напряженность и дисфункция социальной системы, согласно парадигме коллективного действия – новые политические, экономические и организационные возможности, появившиеся в обществе, идущем по пути модернизации. Согласно парадигме идентичности – появление новых идентичностей. И та, и другая, и третья аргументация работает на историческом материале.

Таким образом, специфику данной работы составляет использование всех трех подходов. Этот путь представляется плодотворным и правомерным. Во-первых, как уже было сказано, ни один теоретический подход не представляет собой целостной теории. Это скорее совокупность теорий, развивающихся в одной интеллектуальной традиции и совпадающих в основополагающих принципах и постулатах. Во-вторых, совмещение подходов дает возможность реализовать

принцип взаимодополнительности различных научных парадигм, которые предлагают отличные друг от друга и даже противоположные способы описания одного и того же явления, дающие в итоговой комбинации более сложную и полноценную картину прошлого31.

Нужно также сказать, что исследование национальных общественных движений и становления гражданского общества в странах Восточной Европы, в данном случае в России, неизбежно ведет к переосмыслению теоретических постулатов западной социологии общественных движений. Новые историко-культурные контексты устанавливают новые теоретические возможности. И это правомерно.

В качестве основного теоретического подхода в данном исследовании используется модель коллективного действия (мобилизации ресурсов) и, соответственно, следующее определение движения. Общественное движение – это повторяющийся ряд специфического конфликтного взаимодействия между властью и личностями – представителями социальных групп, которые выступают от имени своей группы, не имеющей институционального представительства32.

Также данный теоретический подход позволил оформить материал в следующую аналитическую структуру.

Внешними факторами движения макроуровня определяются политические, социально-экономические, организационные возможности общества. Макроуровень включает общесоциальные и политические условия, определяющие возможности формирования общественных движений в контексте данной историко-политической ситуации. Поэтому описание культурно-политического контекста представлялось принципиально важным, и он прописан в каждой главе, посвященной одному из двух этапов движения. Согласно теоретическому подходу коллективных действий инициативные группы и организации движения появляются, их коллективные действия формируются и приобретают наступательный характер только во взаимодействии и параллельно с крупномасштабными социальными изменениями. В России общественные движения возникли с началом процесса модернизации страны, с изменением ее политической системы, когда появились принципиальные возможности для их развития.

К внешним факторам макроуровня (они же ресурсы) отнесены политические и социально-экономические условия, в которых развивалось движение, изменение сословно-классовой стратификации.

Развитие политической системы России в направлении становления гражданского общества оказывало всестороннее воздействие на общественную жизнь страны, в том числе послужило толчком к появлению женского движения, повлияло на его концептуализацию, проблематику, формы коллективных действий, организационные структуры. В свою очередь, женское движение России, развиваясь в русле либерального движения и контактируя с рабочим движением, оказало несомненное влияние на ход и темп изменений самой политической системы.

Наряду с внешними факторами движения макроуровня в работе выделены внешние факторы мезоуровня, которые сформировались под прямым воздействием внешних факторов макроуровня и опосредовали их влияние на генезис и динамику общественных движений через социальные институты33, через взаимодействие на уровне социальных групп34, что, в свою очередь, сформировало политические возможности женского активизма. Так называемый мезоуровень представляет собой мобилизационный контекст движения, зависящий от организационной структуры общества.

Политические возможности, разные для первого (конец 1850‐х – 1905 год) и второго (1905–1918 годы) этапов женского движения. Для первого этапа это институт прессы и литературы, которые воспроизводили и формировали генерализированные верования образованных классов о «женском вопросе»; институты семьи и образования, а также формы политической активности женщин.

Для второго этапа как актуальные были выявлены следующие институты: институт политических партий, законодательной (Государственная Дума), исполнительной (правительство, земства) и судебной властей, дискурс прессы, литературы, а также идеология движения, структура «старого» женского и «нового» феминистского движений.

Исходя из утверждения (модель идентичности), что одной из причин возникновения движения является появление людей, исповедующих новые ценности, отличные от доминирующих в обществе, в работе большое внимание уделено разного рода дискурсам, которые, собственно, и дают нам представление о постановке проблем женщин в исследуемое время. Официальный дискурс демонстрирует принятые, бытовавшие в обществе как доминирующие представления о женщинах, женственном, женском. Другие дискурсы (демократической, консервативной, женской прессы и беллетристики) показывают иные представления людей той эпохи и оформление протестных дискурсов.

Внутренние ресурсы движения, которые находились в его распоряжении, также описаны в работе. К ним отнесены лидеры, идеологии, социальная база движения, его организации и коллективные действия.

Временем зарождения женского движения определен конец 1850‐х годов. В отечественной историографии встречается мнение, что женское движение началось с 1812 года, когда в Санкт-Петербурге появилось «Императорское женское патриотическое общество»35. Однако этот исторический факт – возникновение первой женской организации – не является аргументом для подобного вывода с позиций теории коллективных действий. В процессе создания этой организации присутствовал принцип самодеятельности ее членов в определении и достижении своих целей, но отсутствовал принцип повторяемости – «повторяемости и настойчивости» по Ч. Тилли36. Аналогичных или каких-либо других женских объединений в России не было вплоть до конца 1850‐х годов. Это и не позволяет говорить о женской общественной деятельности начала XIX века в терминах движения в силу отсутствия добровольных, идеологически целостных, объединенных общей целью организаций, которые являлись проводниками и организаторами коллективных действий. Пока нет организаций, которые воплощают рациональный характер движения, нет, собственно, и движения.

Только в 1850–1860‐х годах, в предреформенный и пореформенный периоды, в России впервые сложились те политические, экономические и организационные условия, которые дали возможность организационно оформиться, институализироваться первым инициативным группам, то есть впервые появились условия для зарождения общественных движений как таковых. До этого времени появление самодеятельных групп и организаций в России сдерживалось политической системой, внутренней политикой российского правительства, принятой социальной практикой. Любая общественная инициатива в Российской империи носила разрешительный характер со стороны властных структур, а власть всегда репрессивно реагировала на любое проявление «общественности», в которой традиционно видела источник подрывной силы.

Таким образом, женское движение стартовало в конце 1850‐х годов, и деятельность первых групп и объединений носила наступательный характер в исторически корректном смысле.

Теоретический подход коллективных действий обосновывает значимость организационных структур для развития движения, подчеркивает закономерность их появления на его ранних этапах. Вот почему в работе уделено много внимания деятельности женских организаций, начиная с первых инициатив. Для нашей страны это особенно актуально. В России, в государстве с феодальной политической системой, всесильной бюрократией, в руках которой находились социальная инициатива, формирование гражданского общества с его идеями о ценности, автономии и неприкосновенности личности, частной сферы, приоритете закона, самодеятельные организации являлись только что не самым значимым ресурсом и фактором развития движения и гражданского общества.

В связи с этим в исследовании отрицается существование женского пролетарского движения до 1917 года. На мой взгляд, женское рабочее движение оформилось только в 1917 году, когда работницами обеих столиц были предприняты самостоятельные акции. Организации и структуры, создаваемые для них феминистками и большевиками, выступили структурной основой их деятельности. Женское пролетарское движение зародилось в результате осмысления работницами столиц и крупных промышленных центров собственных внутриклассовых женских проблем и интересов. Изменения в самоосознании политически активных работниц – точка отсчета пролетарского женского движения. Самоосознание работницами своей коллективной женской идентичности произошло на подходе к 1917 году под влиянием феминисток и благодаря целенаправленной работе женских и феминистских организаций. Этот период предшествовал становлению женского рабочего движения, являлся его нулевой фазой. Только в 1917 году начались самостоятельные действия женского пролетариата как отдельной социальной группы в столицах, которые продолжились в 1920‐е годы по всей стране на основе женсоветов как организационных структур.

В основе этой книги лежит утверждение, что женское движение первого этапа, 1858–1905 годов, носило «общий» или «ненаправленный» характер, а второго этапа, 1905–1918 годов, – «специфический» характер.

Под «общим» движением, соглашаясь с Г. Блумером, я понимаю движение, которое представляет собой некоординированные усилия многих людей, объединенных только общей направленностью. Такие движения по сути являются длительным процессом постепенного изменения ценностей общества и формирования новых систем ценностей. С одной стороны, эти движения отражают тенденцию общих социальных изменений, а с другой – сами влияют на эти изменения через постепенное и постоянное воздействие на культуру, формируя новые ценности, потребности и нормы общества.

Представления о существующих проблемах женщин и о перспективах их решения на первом этапе движения были смутны и интуитивны. Постановка проблем происходила в ходе деятельности: практика решения одной проблемы обнаруживала другие. Цели движения выкристаллизовывались постепенно. Так как представления о будущем не были определены, то и идеологически они не обосновывались. Именно такой «ползучей» формой развития движения объясняется отсутствие идеологии на этом этапе.

Поэтому если под идеологией движения понимать концептуально организованную систему представлений, ценностей, идей, которые описывают и интерпретируют социальную действительность с точки зрения определенной социальной группы, слоя, класса, описывают ожидаемое будущее, то ее не было, и говорить о формировании идеологии вплоть до 1890‐х годов нет оснований.

Идеология создает общую культуру, в рамках которой формируется и развивается движение, и наряду с эмерджентными нормами, ценностями формирует коллективную идентичность участников движения, консолидирует недовольство, побуждает к действиям и тем самым является фактором существования движения37. Если общественное движение – социальный субъект, конструктивная сила социальных изменений и исторического развития, то его идеология – руководство к действию и инструмент социальных преобразований. Поэтому можно понять критиков женского движения, которые интерпретировали отсутствие идеологии на начальном этапе развития движения как признак его незрелости, слабости и «необоснованности». Тем более что развивалось оно на фоне и во взаимодействии с двумя массовыми освободительными общественными движениями России: либеральным и радикальным (революционно-демократическим, социал-демократическим), которые ориентировались на коренные изменения всей социальной системы страны и носили ярко выраженный идеологизированный характер.

Но, с другой стороны, говорить о полном отсутствии идеологической составляющей движения на первом этапе тоже было бы неверно. Исторический материал неуклонно демонстрирует факт присутствия и развития идей о «равноправности» женщин, а также то, что эти идеи реально являлись ресурсом движения, фактором его развития, условием и каналом рекрутирования новых участников и приверженцев. Здесь на помощь пришла идея теоретиков традиционного подхода (H. Blumer, N. Smelser) о том, что в основе идеологии движения лежат генерализированные верования эпохи, которые рассматриваются как тип «мягкой» идеологии.

Таким образом, деятельность первых женских организаций в России в 1859–1861 годах основывалась на генерализированных верованиях, формировавшихся идеях либерализма, которые в дальнейшем послужили базой для оформления идеологии собственно женского движения.

Женское движение первого этапа, 1858–1905 годов, изменило культуру общества: были пересмотрены нормы, предпочтения, допущения в отношении женщин, сформировалась новая система ценностей, то есть был создан тот культурный контекст и организационный ресурс (сеть женских организаций), которые позволили сформироваться специфическому женскому движению – феминизму.

Второй этап движения, 1905–1918 годов, – феминистский – являет собой специфическое движение. Под специфическим движением понимается движение, имеющее конкретную, четко сформулированную цель, для достижения которой создаются специальные организации со структурой ролей, норм и правил.

Ситуация в стране сильно изменилась. Если на первом этапе развития движения – до принятия избирательного закона 1905 года – женское движение было одинаково нелегитимным в ряду с другими социальными движениями, то после принятия избирательного закона оно автоматически стало аутсайдером на политической арене, осталось за пределами институциональной политики. Новая ситуация определила новые цели.

Таким образом, основным принципом периодизации движения определен принцип формирования новых структурных макроусловий генезиса движения, которые выступают внешними факторами, возможностями, ресурсами движения и которые повлекли за собой формирование идеологии и усиление ее роли.

Требования гражданских прав и свобод в отношении женщин как социальной группы не были поставлены либеральной общественностью в повестку дня и, соответственно, не были реализованы при ее первых победах. Активистки движения расстались с иллюзиями по поводу того, что «женское освобождение» произойдет автоматически в результате демократизации общества, без самостоятельной «сепаративной» женской активности. Поэтому с 1905 года женское движение начинает новый этап своего развития: оно пытается вписаться в политический процесс. Именно на этом этапе началась активная разработка идеологии движения, целенаправленное внедрение ее в массовое сознание. Движение приобретает специфический конкретный характер с четко сформулированными целями, для достижения которых были созданы новые организации (Союз равноправности женщин, Лига равноправия женщин, Женская прогрессивная партия, «Российское общество защиты женщин» и другие), а старые организации пересмотрели свои цели, изменили свою структуру (например, Русское женское взаимно-благотворительное общество).

Женские организации изменили свой репертуар коллективных действий. Он обогатился такими формами деятельности, как контакты с партиями, депутатскими фракциями Государственной Думы, предоставление законопроектов, экспертиза принимаемых законов, акции консолидации женских организаций и так далее. При этом поиск союзников шел по всему спектру, по всей партийной палитре: от левого фланга до центра, от радикальных партий до либеральных. Это было возможно потому, что базовые установки движения, декларируемые идеалы, цели и требования совпадали с реформаторскими идеологиями партий, с установками широкой российской общественности.

В обосновании использования терминов «женское движение», «феминистское движение» и в обосновании перехода от одного к другому встает вопрос о различиях между ними. В современной литературе они часто используются как синонимы, но в исторической ретроспективе – это разные вещи.

Определение датской исследовательницы Д. Дахлерап (D. Dahlerup), что женское движение – «коллективная деятельность женщин для улучшения положения женщин и изменения мужской доминации в обществе»38, представляется исторически корректным. Анализ развития идеологии движения, корреляция ее с этапами движения позволяют сделать вывод, что в зависимости от того, осмысляется теоретически вопрос о существующей гендерной системе или нет, идеология служит главным определением движения как женского или феминистского39. Если движение ставит своей целью изменение гендерных отношений, имеет свою идеологию, основанную на феминистской теории, – это феминистское движение. Если движение действует, исходя из существующих гендерных ролей, то оно женское.

3. Российское женское движение в отечественной и зарубежной историографии

Отечественная историография

Исторический анализ женского движения России имеет свою отечественную историографию, которая представлена работами дореволюционного, советского и российского периодов.

Кроме того, в отечественной историографии существует огромный корпус работ по так называемому женскому вопросу. Сложность состоит в том, что понятие «женский вопрос» часто использовалось как синоним женского движения (несмотря на то, что «вопрос» сущностно отличен от «движения»), а сам термин «женский вопрос» к тому же на рубеже XIX–ХX веков был переосмыслен и имеет разные коннотации в разных политических доктринах (либеральной и марксистской).

Помимо двух вышеупомянутых терминов, отражающих процесс освобождения женщин, в исторической науке также активно используется термин «эмансипация женщин».

Основные термины

«Женский вопрос». Впервые общественное осмысление изменений в сознании и поведении женщин и социальных проблем, связанных с ними, появилось в России в 1830–1840 годах. Женская тема, «женский вопрос» насыщались разным содержанием: от требования «свободы женского сердца» в духе Жорж Санд, проблем женского воспитания и образования до осознания социальной значимости женщин для общества. Давление правительства на интеллигенцию, удушение интеллектуальных течений в конце 1840‐х годов приостановили развитие мысли в отношении женской проблематики. Вновь тема стала актуальной в общественной жизни Российской империи под воздействием модернизационных процессов в предреформенные годы и получила устойчивое название «женский вопрос». «Вопросом» она была названа по обычной в XIX веке манере обозначать так любую социально значимую проблему. 1860‐е годы были временем вопросов – крестьянского, квартирного, студенческого и так далее. «Женский вопрос» занял свое законное место в их ряду.

Первое осмысление «женского вопроса» происходило в узких кругах мужской интеллектуальной элиты и развивалось в русле идеи «бесправия женщин» и необходимости оказания «помощи женщинам». Представители литературных, научных кругов пытались определить место женщины в обществе и шире – в цивилизационном процессе.

Женщина в «женском вопросе» мыслилась как объект мужского воздействия:

Особенности женской природы требуют самого внимательного изучения, которые должно отделить от <…> исторически образовавшихся свойств и [выделить] черты женского характера, доступные изменению под влиянием правильного воспитания. Женский вопрос и состоит в разрешении этой задачи, потому что стремление достигнуть тождества <курсив Гольцева. – И. Ю.> в воспитании и правах женщины и мужчины есть нелепость, а современное положение женщины представляет много неудобств40.

Поэтому вопрос о субъекте (акторе) действий в решении «женского вопроса» не ставился. По мысли современников, им мог быть только образованный и демократически настроенный мужчина, осмыслявший эту проблему и воздействующий на женщину. Таких мужчин затем окрестили «печальниками женской доли». Сами женщины не мыслились субъектами своего дела, да и не могли быть его зачинателями в силу ограниченного образования, отсутствия доступа к новым знаниям и книгам, недостатка социального опыта. Поэтому нет ничего удивительного в первом «мужском призыве» в «женский вопрос», который в отечественной историографии рассматривается как некая специфика российского женского движения и который дал повод исследователям сделать вывод, что у истоков женского движения в России стояли мужчины41. В Европе шел тот же процесс.

Пути решения вопроса были определены как воспитание и образование женщин, расширение их общественных интересов.

В начале XX века термин «женский вопрос» был переосмыслен в российском общественно-политическом и научном дискурсе. Марксисты подошли к «женскому вопросу» с классовых позиций. В марксистской мысли он стал рассматриваться как

результат противоречий, созданных капитализмом, противоречий между ростом числа женщин, втянутых в народное хозяйство, и отсутствием их равноправности в обществе, в браке, в государстве42.

С марксистских позиций «женский вопрос» – вопрос вторичный, который не только не значим для процесса социальных изменений, но и вообще не существует отдельно от классовых отношений: «…отдельного, самостоятельного женского вопроса не существует; противоречие, которое при буржуазном строе угнетает женщину, является частью великой социальной проблемы борьбы труда и капитала», – писала А. М. Коллонтай43.

Вопрос об акторе, то есть о том, кто будет решать «женский вопрос» в такой постановке «вопроса», также представлялся очевидным. Им определялся пролетариат как самый прогрессивный класс, каковым он был, согласно марксистской теории, в силу специфики своего положения в социальной структуре общества. Пути решения «женского вопроса» тоже не обсуждались. Считалось, что при установлении социалистического строя он решится автоматически, так как появятся такие «социально-бытовые условия, при которых женщина может совместить обязанности материнства с деятельным участием в общественной жизни и труде»44.

Таким образом, в марксистской парадигме понятие «женский вопрос» насыщалось принципиально иным содержанием, чем это было на заре его возникновения. Оно понималось прежде всего как вовлечение женщин в революционную борьбу, трудовую деятельность и в дальнейшем разрабатывалось как «часть вопроса об условиях победы социалистической революции и построения коммунистического общества»45.

Но что было общим с предыдущей трактовкой «женского вопроса», так это объективизация женщин. Женщины все так же рассматривались как объект воздействия. С марксистских позиций ведущей силой общества был пролетариат, руководимый пролетарской партией, и обе эти социальные институции – класс и партия – рассматривались вне гендерных категорий.

На рубеже XIX–XX веков категория «класс» для социально-политической мысли была очень значимой, чего нельзя сказать о категории «пол». Но если либералы признавали право женщин на организованные действия в защиту своих интересов, рассматривая женское движение как одну из составляющих общедемократического наступления на самодержавную власть, то социал-демократы постулировали в качестве единственного двигателя прогресса классовую борьбу пролетариата во главе со своей партией.

Активность женщин в рамках женского и феминистского движений, которые набирали силу в России вслед за Америкой и Европой, постановка в повестку дня общественности проблем женщин как дискриминируемой большой социальной группы демонстрировала появление на политической арене новой силы. Тем самым прогрессивная, преобразующая роль пролетариата, объясняемая его угнетенным состоянием и положением в структуре общества, переставала быть единственной и исключительной. Вот почему российские социал-демократы, особенно большевики, так отрицательно относились к женскому движению, и особенно к феминизму как идеологически оснащенному движению. В любой сепаративной женской активности им мерещился призрак феминизма, который «бродил» не только по Европе и Америке и теоретически обосновывал новый социальный конфликт, но забрел и в Россию. Именно поэтому российские социал-демократы декларировали равноправность женщин в рабочем движении. Это была попытка снять актуальность пресловутого «женского вопроса». Так, Н. К. Крупская писала по этому поводу:

В России и речи не может быть о выделении женщин в особые женские организации. Не таковы у нас традиции <…> Работница рассматривается как полноправный член и партийных, и профессиональных, и всяких других рабочих организаций46.

На деле, конечно, это было не так.

В России, как и в любой другой стране, идущей по пути модернизации и демократизации, шел процесс переосмысления и переконструирования социальных отношений по признаку пола и появились причины, вызвавшие женское движение и феминизм.

Женское движение. Главное отличие «женского вопроса» от женского движения заключается в том, кто является актором социальных действий в решении проблем женщин. Вопрос об этом встал с момента зарождения первых женских организаций. Начиная с середины XIX века, все громче звучала мысль о принципиальной самостоятельности женщин в деле отстаивания своих прав, которая нашла отражение в работах многих активисток, участниц движения и просто профессионально работающих женщин.

Так, М. Вернадская написала в 1858 году:

Напрасно женщины стали бы ждать, чтобы мужчины устроили им положение в обществе. Этого никогда не может быть, потому что до тех пор, пока женщины не в состоянии будут сами о себе заботиться, они будут не более, как дети, а известное дело, дети должны повиноваться старшим, т. е. тем, кто поумнее да посильнее. Не пора ли же занять своим трудом то положение в обществе, которого они достойны?47

Для людей XIX века – участниц и свидетелей становления женского движения – оно мыслилось как решение усилиями женщин «женского вопроса», что соединяло эти понятия воедино. Так, одна из пионерок движения А. П. Философова в начале ХX века ставила в один ряд, исходя из логики решения «женского вопроса», не только понятия «женский вопрос» и «женское движение», но и «феминизм». Она писала:

Так называемое женское дело, женское движение, женский вопрос и феминизм встречают у нас до сих пор очень часто недоразумения <…> Но наряду с этим женский вопрос есть вопрос о сотрудничестве женщин с мужчинами в деле развития <…> культуры48.

Так рассуждали и другие участницы движения49.

Что есть женское движение – вопрос теоретического порядка, но он имел практическую значимость и потому осмысливался и разрабатывался участницами женского движения и учеными того времени.

В целом движение понималось как некие целенаправленные действия женщин, самостоятельно организовавшихся в разного рода общества, для решения «женского вопроса», то есть экономических, политических и культурных проблем женщин.

Смысловое ударение ставилось на самостоятельности, «самочинности», по выражению историка А. А. Корнилова50, женских инициатив и организаций. Известная деятельница женского движения А. Н. Шабанова определяла женское движение как «инициативную деятельность женщин по самоорганизации в общества, союзы и клубы для борьбы за свои права»51. Другая деятельница российского движения, Е. Н. Щепкина, под движением понимала многообразие женских организаций, созданных женщинами для «расширения своих прав на образование, на труд, на большие заработки, на получение права голоса в местном самоуправлении и при выборе депутатов в палаты народных представителей»52. Известный социолог В. М. Хвостов писал, что целью самоорганизации женщин должна стать борьба против «всех тех стеснений, которыми в настоящее время опутана женская личность» и представлений о «природной неполноценности женщин»53.

Как мы видим, в определении целей движения, путей их достижения допускались вариации, но под акторами движения всегда рассматривались сами женщины. К началу ХX века участницы движения сформулировали практически современные представления о женском движении как общественном.

Эмансипация женщин. Еще одним синонимом женского движения являлся термин «эмансипация женщин». Эмансипация (лат. emancipatio) у Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона трактуется как «правомерное освобождение лица от юридической зависимости, предоставление неполноправному лицу полной юридической правоспособности; освобождение группы населения от некоторых ограничений в правах, сравнительно с прочими гражданами»54. Или, выражаясь современным языком, это процесс освобождения какой-либо социальной группы или класса, находящихся в зависимом положении по отношению к другим социальным группам, классам.

В первой половине XIX века – до начала 1860‐х годов самым популярным и актуальным был термин «эмансипация крестьян». Термин «эмансипация женщин»

появился в середине XIX века и изначально обозначал движение женщин за освобождение от зависимости и/или угнетения, отмену ограничений по признаку пола, стремление к правовому равенству полов. <…> Эти процессы сопровождались оформлением женского движения как социального55.

Важно различать внешнюю эмансипацию – создание правового обеспечения свободы волеизъявления и выбора личности – и внутреннюю эмансипацию – готовность личности принять эту свободу.

Особенности изучения женского движения в отечественной историографии

В советской историографии понятия «женский вопрос» и «женское движение» тоже часто выступали как синонимы. Но здесь это происходило в развитии марксистской интерпретации «женского вопроса» и отрицания женского движения как самостоятельного субъекта. Исторически это был результат политической борьбы в начале ХX века и господства марксизма в качестве «единственно верной теории» и единственной методологии в советской науке.

Методология изучения женского движения была заложена трудами А. М. Коллонтай, которая долгое время единственная из российских марксистов работала над этой темой. Тезис Коллонтай, что «женский мир, как и мир мужской, разделен на два лагеря <…> буржуазный и пролетарский»56 показал путь применения марксистской теории к феномену женского движения и феминизма. «Родовыми пятнами» марксистского подхода выступают утверждения о политической несамостоятельности женского движения, опровержение его значимости (уже в силу только того, что оно носило либеральный характер), отрицание существования в России феминистского движения и утверждение в противовес тезиса о существовании женского пролетарского движения.

Подходы к изучению темы

Общая методологическая непроработанность темы социальных движений в отечественной науке определила ряд проблем в исследовании женского движения.

Тема общественных движений в советской науке на теоретическом уровне не разрабатывалась, и историки избегали давать определения женского движения в своих работах. Поэтому одной из особенностей и проблем историографии женского движения России в отечественной науке выступает «непрописанность», размытость базовых понятий темы, таких как «общественное движение», «женское движение», «женский вопрос», «феминизм», «суфражизм».

В качестве теоретического подхода в советской науке использован прием рассмотрения женского движения в широком и узком смыслах. В широком смысле под движением понималось любое политическое участие женщин, и прежде всего – участие в освободительном движении. В узком – деятельность женщин в самодеятельных женских организациях, вызванная особенностями их экономического и политического положения. Так, Большая Советская энциклопедия определяла женское движение как

борьбу женщин за уравнение прав с мужчинами в экономической, общественно-политической и культурной областях, а также их участие в общеполитической борьбе57.

Часть исследователей, расширительно трактовавших женское движение, маркировали любую общественно-политическую деятельность женщин как участие в женском движении. И тогда становились возможным выводы, что «в 1870‐е годы не существовало какого-либо иного женского движения, кроме народнического»58. Все, чем занимались женщины в сфере политической – будь то работа в революционных и либеральных партиях, проведение специфических женских акций протеста, издание женских журналов, организация женских обществ и т. д., – все объявлялось женским движением. Тем самым стирался феномен женского общественного движения как женского. Широкое прочтение ключевого для темы термина при условии, что авторы не давали определения движению, вносило путаницу и делало работы по теме несопоставимыми и даже противоречащими друг другу.

Расширительное толкование феномена женского движения влекло за собой снижение его политической значимости и утверждение его политической несамостоятельности. Начиная с работ А. М. Коллонтай, либеральное женское движение определялось как движение, находящееся под идейным и организационным руководством кадетской партии, хотя на деле оно появилось на полвека раньше самой кадетской партии.

Кроме того, расширительное толкование женского движения использовалось в советское время в разного рода партийных, правительственных документах, было представлено в официальных изданиях. Большая Советская энциклопедия определила задачи женского движения после установления советской власти как

всемерное содействие строительству социализма, защиту социалистического отечества, вовлечение всех женщин в активную политическую и общественную деятельность59.

Те исследователи, которые рассматривали движение в узком смысле, то есть изучали само женское движение, были поставлены в рамки классовой схемы анализа, выделявшего в нем два направления: буржуазное и пролетарское. Первые советские исследователи определяли участниц либерального женского движения и феминизма как представительниц буржуазии, что было заведомым и грубым упрощением. Затем, жонглируя тезисом о «буржуазности женского движения», они доказывали его незначимость для российского социума60.

Исследователи позднесоветского времени отошли от подобной жесткой классовой интерпретации женского движения и избегали называть участниц движения буржуазками. В единичных монографиях, исследующих тему движения, они рассматривали его либо с позиций «женского вопроса»61, либо вписывали составляющей частью в освободительное движение62. И та и другая постановка исследовательской проблемы правомерна, но не ставит объектом своего анализа собственно женское движение.

В советской науке была предпринята попытка рассмотреть женское движение как некий целостный социальный феномен через деятельность его организаций. З. В. Гришина – одна из немногих исследователей советского времени, которая в своем диссертационном исследовании «Женские организации в России. 1905 – февраль – март 1917-го»63 сделала попытку теоретически обосновать значимость либерального женского движения для процесса социальных изменений. Она определила движение как «общественную деятельность женщин, вызванную особенностями их экономического, гражданского и политического положения. Наиболее полное отражение оно находит в деятельности организаций, созданных с целью борьбы за улучшение этого положения»64. К сожалению, диссертационное исследование Гришиной не было издано в виде монографии. В дальнейшей своей работе Гришина рассматривала женское движение именно как общественное движение, то есть как конфликтное взаимодействие женщин и власти65.

В отношении изучения феминизма можно сказать только одно: ни как движенческая практика, ни как теория, ни как идеология движение в советское время не исследовалось совсем. В ранней советской историографии русский феминизм упоминался только в контексте борьбы партии большевиков за вовлечение работниц в революционное движение и рассматривался как буржуазное движение женщин, стремящихся к обособленной борьбе женщин за их равноправие с мужчинами при сохранении капиталистического строя66. Этот тезис – результат политической борьбы, не имеющий к науке никакого отношения.

В позднесоветское время русский феминизм также стал жертвой идеологических установок. Он определялся как антимужское движение, не характерное для России67. Симптоматично, что российское движение женщин рубежа XIX–XX веков в этих исследованиях определяли как «женское движение», а развивающееся параллельно и одновременно движение женщин в западных странах – как «феминистское». При этом движения были аналогичны по своим целями, типам организаций, социальному составу участниц, коллективным действиям и так далее. Это неудивительно: господствующая идеология определяла выводы.

В постсоветское время произошло переосмысление теоретических основ изучения женского движения. Появились работы монографического характера, написанные с применением разных теоретических подходов, в том числе гендерного, и теорий таких социальных наук, как политология, социология общественных движений. Ушел в прошлое идеологический диктат. В результате изменились не только подходы к исследованию движения, но и отношение к нему, оценка его результатов.

Первая монография постсоветского времени о женском движении России первой волны (середина XIX – начало ХX века) принадлежит О. А. Хасбулатовой68 и написана с позиций историко-политологического анализа. Затем последовали книги С. Г. Айвазовой69, О. А. Хасбулатовой и Н. Б. Гафизовой70. В этих исследованиях положение женщин в российском обществе описывается в терминах дискриминации, факт существования женского движения признается закономерным и важным для развития гражданского общества и становления демократического государства. Женское движение рассматривается как противостояние власти и женщин в лице женских организаций, а сами организации – как оргструктура движения.

В этих работах даются следующие определения женского движения:

совокупность многих женских организаций, групп и объединений с фиксированным и нефиксированным членством, которые активно действуют в обществе с целью удовлетворения какого-либо материального, социального, политического, духовного или иного интереса, корректировки государственной политики с целью достижения гендерного равенства – фактического равноправия женщин и мужчин в различных сферах общественной жизни71;

особая форма политического и социального действия, направленного на принципиальные изменения в традиционных отношениях власти – на политическую модернизацию общества72.

Ушло в прошлое отрицательное отношение к феминизму и отрицание его существования в России. В работах Айвазовой было положено начало изучению русского феминизма. Она рассматривает феминизм и как концептуальное обоснование женского движения, и как философию и идеологию

даже не столько собственно женского равноправия, сколько освобождения личности из-под репрессивной власти рода, отделения, автономизации индивида от родового начала73.

Периодизация женского движения

Вопрос о периодизации женского движения России всегда был важен для историков при анализе движения. На эту тему размышляли авторы рубежа XIX–XX веков, советского времени, современные российские исследователи.

«Биографы» движения XIX и начала XX века брали за основу периодизации либо значимые события из истории движения, либо создание тех или иных женских организаций. Например, Союза равноправности женщин как нового типа политической организации женщин. Но так или иначе все они сходились во мнении, что движение стартовало в конце 1850‐х – начале 1860‐х годов.

В работах советского времени ряд авторов (Э. А. Павлюченко, С. Н. Сердитова, Г. А. Тишкин) определяет периоды движения, исходя из целей последнего: высшее образование, избирательное право, участие в революционной деятельности. Кроме того, в трудах А. М. Коллонтай, И. Ф. Арманд, С. Н. Сердитовой выделен этап становления рабочего женского движения74.

З. В. Гришина в своем диссертационном исследовании связала этапы развития движения с событиями макроуровня и получила следующую картину: с 1850–1860‐х годов по 1905 год – начальный этап движения, постановка «женского вопроса»; 1905–1907 годы – становление политического характера движения; 1907–1914 годы – женское движение периода столыпинской реакции и начала нового революционного подъема; 1914–1917 годы – женское движение во время Первой мировой войны и Февральской буржуазно-демократической революции75.

В диссертационной работе Е. П. Хмеляускене выделены два этапа женского движения: 1861–1905 годы – этап становления и 1905–1917 годы – этап политизации и расширения социальной базы движения76.

О. А. Хасбулатова и Н. Б. Гафизова первым этапом – этапом становления женского движения – определили 1859–1894 годы, вторым этапом – этапом политизации и изменения инфраструктуры общества – 1895–1917 годы77.

С. Г. Айвазова рассматривает российское женское движение более масштабно, выходя за рамки первой волны. Она выделяет три этапа отечественного женского движения, которые коррелируют с глобальными событиями в истории нашей страны.

Первый этап – 1861–1917 годы – развитие движения в условиях либерально-демократической модернизации; второй этап – 1917–1985 годы – движение в условиях социалистического строительства; третий этап – 1990‐е годы – движение времен перехода к рыночной экономике и демократическому правовому государству78.

В предлагаемой работе в основу периодизации женского движения также положена идея о том, что генезис движения напрямую связан с изменениями структурных макроусловий. Другими словами, изменения социально-экономических, политических, организационных возможностей общества (внешних факторов макроуровня), которые являются одновременно и ресурсами движения, суть важнейшие факторы, позволяющие сформироваться общественному движению. Так, события 1860‐х годов определили одни цели, направленность, тип организаций, коллективных действий и лидерства в женском движении. Введение избирательного права, создание русского парламента в виде Государственной Думы потребовало других действий, лидеров, идеологии, обосновывающей претензии женщин на политические права.

Внешние ресурсы движения рассматриваются на двух уровнях: макроуровень (политические и общесоциальные условия, которые формируют принципиальные возможности появления общественного движения в конкретной исторической ситуации) и мезоуровень (социальные институты, отношения на уровне социальных групп).

Другая идея, положенная в основу периодизации: женское движение и феминизм – два неразрывно связанных между собой этапа одного движения. Феминизм вырос из женского движения, переосмыслив опыт женского движения и теоретически обосновав наличие интересов женщин как большой социальной группы и их дискриминации по признаку пола.

Поэтому первый этап движения женщин приходится на 1858–1905 годы. Он определен как этап женского движения. Его суть состояла в попытке улучшить положение женщин в традиционном российском обществе, найти возможности для развития личности женщины, ее самореализации. Гендерная система общества не ставилась под сомнение, проблемы женщин не осмыслялись с теоретических позиций, идеология движения отсутствовала – в ней еще не было нужды.

1858 год – год встречи основательниц российского женского движения, время первых разговоров, обсуждений проблем женского участия в делах общественности и инициирования первой самодеятельной женской организации. Заканчивается первый этап движения в 1905 году с принятием избирательного закона, который нарушил баланс гендерного бесправия российского населения и сделал женщин аутсайдерами институциональной политики. Макроусловия развития движения изменились, и это привело к принципиальным изменениям в движении.

Второй этап движения – феминистский. Он стартовал в 1905 году и завершился в 1918‐м. Начиная с 1905 года, цели движения были пересмотрены и поставлены узко и конкретно. Деятельность активисток женского движения по достижению целей заставила их усомниться в справедливости социальной организации общества. В конце XIX века в речах и статьях участниц движения зазвучали идеи, которые с полным правом можно назвать феминистскими: другими словами, начала формироваться феминистская теория и идеология. 1905 год дал новые аргументы к развитию теории и идеологии феминизма. В этот год появилась первая женская организация с политическими целями. Изменился репертуар коллективных действий. Эти изменения были вызваны к жизни процессами демократизации российского общества, появлением внешних ресурсов, которые выразились в открытии новых политических возможностей, таких как введение избирательного права, изменение масштаба политических отношений, появление новых политических структур. 1918 год – конец второго этапа. Политические условия опять изменились. Женские организации самораспустились или были закрыты властью. Это произошло повсеместно по стране – и в голодном и замерзающем Петрограде, и в Москве, и в провинции.

В новых политических и экономических условиях женское движение, используя идеи, традиции, опыт дореволюционного женского движения и феминизма, проявилось в виде советского феминизма. Несмотря на изменение социального состава участниц нового советского женского движения и советского феминизма, оно явилось продолжением (в других условиях функционирования) дореволюционного движения женщин первой волны.

В 1930 году первая волна советского женского и феминистского движений закончилась. Движение завершило цикл своего развития. Это произошло не потому, что движение решило поставленные задачи, исчерпало свой интеллектуальный, организационный, лидерский потенциал, а потому, что его цели и цели власти диаметрально разошлись и оно было принудительно ликвидировано «сверху».

Для отечественной историографии характерно исследование политической, социально-экономической, культурной ситуации в стране, или, говоря языком социологии, изучение внешних факторов макроуровня развития движения. Факторы среднего и индивидуального уровня не выстраивались или выстраивались фрагментарно, как дополнение. Поэтому упускались организационные возможности движения, его идеология и символика, мотивы, функции, роли участниц движения – параметры, важные для анализа движений с позиций социологии общественных движений. Таким образом, ряд тем и проблем движения, необходимых для понимания феномена общественного движения, не нашел освещения в отечественной историографии.

В работах последних лет этот пробел ликвидируется. С. Г. Айвазова изучает идеи русского феминизма, развитие в России темы прав женщин и их «освоения» в процессе модернизации страны79. О. А. Хасбулатова и Н. Б. Гафизова в своей работе обращают внимание на устойчивые представления, культурные нормы, бытовавшие в отношении женщин в российском социуме в XIX веке, и их значение для движения80. Н. Б. Гафизова разрабатывает тему взаимодействия россиянок с международными женскими организациями и установления контактов российского женского движения с международным. М. В. Рабжаева рассматривает процесс женской эмансипации сквозь призму гендерного конструирования и тем самым освещает латентный период женского движения81.

В отечественной историографии зафиксирован факт существования женского пролетарского движения. Традиция ведет свое начало с трудов А. М. Коллонтай. Именно она реализовала в своих работах бытовавший среди социал-демократов в конце XIX – начале ХX века тезис о буржуазном и пролетарском женских движениях. Первое, по ее мнению, объединяло «буржуазок», под которыми понимались женщины всех непролетарских слоев общества. Второе объединяло работниц.

Возможно, в Германии и Финляндии существовало реальное пролетарское женское движение, на которое ссылалась А. М. Коллонтай. Но в России не было самостоятельных женских рабочих организаций и, соответственно, женского рабочего движения. Коллонтай определила своей политической задачей создание женского пролетарского движения. И хотя она положила немало сил и времени на осуществление этой идеи, сделать этого ей, разумеется, не удалось. Те работницы, которых она подготовила для участия в Первом Всероссийском женском съезде, или те, которые вошли в созданное ею Общество взаимопомощи работниц, не являлись представительницами и выразительницами интересов широких масс российских работниц как особой социальной группы. Любое движение предполагает формирование коллективной идентичности, определение интересов своей группы, самодеятельности в создании организаций (оргструктуры движения) и акций, выработку идеологии движения, взращивание своих лидеров. Один человек не в состоянии повлиять на самоопределение такой большой и инертной социальной группы, какой были женщины-работницы в начале ХX века в России, раскачать и организовать ее. Работа Коллонтай была лишь первым шагом российских марксистов навстречу работницам и первым шагом в осмыслении интересов пролетарок как специфической социальной группы.

Деятельность Коллонтай – политическая работа активистки социал-демократического движения. В 1905 году она обеспокоилась активизацией феминисток и установлением контактов между работницами и равноправками и попыталась отсечь работниц от конкурирующей политической силы в виде русского феминизма, мотивируя свои действия желанием не допустить «распыление рабочего класса по половому признаку»82. Коллонтай предложила социал-демократам создавать женские внутрипартийные группы, но была подвергнута критике за феминизм. Ее это не остановило, и в 1907 году она инициировала первую женскую рабочую организацию – Общество взаимопомощи работниц (Петербургский клуб работниц), – что позднее позволило историкам и политикам говорить о появлении в России женского пролетарского движения в начале ХX века. Впрочем, сама Коллонтай начинала его отсчет с участия женщин в первых рабочих забастовках в начале 1870‐х годов83.

Таким образом, существующему либеральному женскому движению, феминизму, Коллонтай противопоставила пока еще не существующее женское рабочее движение. В подтверждение этого тезиса выступает факт отсутствия самостоятельных женских рабочих организаций, то есть оргструктуры движения. Деятельность равноправок Коллонтай оценивала, мягко говоря, с изрядной долей негативизма84. Р. Стайтс заметил (и с ним нельзя не согласиться), что Коллонтай намеренно искажала факты при описании деятельности русских феминисток85.

Сложностей с интерпретацией рабочего женского движения в отечественной историографии было много. От партийной установки об отсутствии причин для возникновения движения до деклараций о его существовании. От рассмотрения его как «женской стороны» рабочего движения без собственной структуры с объяснением, что у работниц нет «специфических женских задач <…>, специфических интересов, отличающихся от интересов всего пролетариата» (Коллонтай)86, до признания необходимости сепаратных женских пролетарских организаций как «дополнительных» к общим рабочим организациям и наделение их функциями «пропаганды и агитации» (Крупская)87. От определения их цели как борьбы в рядах пролетариата за всеобщее освобождение до постановки перед ними задач – совместной борьбы с мужчинами за свободу своего класса и «против угнетения женщин в обществе» (Коллонтай)88.

Я придерживаюсь той точки зрения, что женское рабочее движение появилось в России только в 1917 году, когда произошло формирование коллективной идентичности работниц крупных городов, их самоидентификация как особой социальной группы; когда они выступили в защиту интересов собственной социальной группы, то есть предприняли первые самостоятельные акции. В качестве оргструктуры женского рабочего движения выступили организации, созданные для работниц феминистками и социалистами. В основу идеологии этого движения легли феминистские и марксистские тезисы. Предметное изучение женского рабочего движения еще ждет своего часа и своего исследователя. По моему мнению, его начало приходится на 1917 год, а окончание – на 1930‐й, когда были упразднены женсоветы, которые составляли оргструктуру движения.

Что касается вопроса о результативности движения, то советские исследования утверждали важность женского пролетарского движения в классовой борьбе пролетариата и оценивали вклад пролетарок очень высоко. Женское либеральное движение оценивалось либо как не сыгравшее значимой роли в развитии российского общества, либо как оказавшее усиливающееся воздействие на развитие революционного процесса в России. В работах последних лет этот вывод пересмотрен. Движение оценивается как субъект социального прогресса89, как ресурс модернизации России90.

Исходя из всего вышесказанного, можно сказать, что наличие довольно обширной историографии не означает изученности феномена женского движения первой волны в отечественной науке. Исторические исследования, посвященные «женскому вопросу», отдельным проблемам или периодам движения, не давали целостного представления о женском движении России на всем протяжении его существования. Эти исследования не анализировали проблемы, выдвигаемые движением, в терминах движения, то есть в плоскости специфического взаимодействия между властью и женщинами как представительницами особой социальной группы.

Это связано с традицией рассмотрения общественных движений с позиций марксистской парадигмы. Подобный подход не позволял осмыслить разнообразие форм развития общественных движений и приводил к описанию движений как явлений однозначных, определенных и заданных. В отношении женского движения ситуация складывается еще более драматично. Понятие класса плохо сочетается с категорией гендера: классовый подход отрицает обоснованность существования женского движения как такового и его влияние на процесс социальных изменений. Именно этим и объясняется невысокая степень изученности и обобщения российского женского движения первой волны в советской историографии, и особенно российского феминизма как составляющей его части.

В последние годы, как уже говорилось, появились работы обобщающего характера с опорой на методологию смежных социальных наук, которые отошли от марксистского анализа и представили женское движение в ином свете. Данная работа написана в продолжение этой традиции.

Зарубежная историография

Нужно признать, что более разнообразная и обширная историография женского движения России создана в западной науке. Зарубежные исследователи не были ограничены рамками «единственно верной» теории и методологии. Не связанные идеологическими установками, имеющие возможность использовать разное теоретическое обеспечение для изучения такого сложного социального объекта, как движение, они многое сделали для изучения темы.

Классической в этом отношении стала монография Р. Стайтса «Женское освободительное движение в России: феминизм, нигилизм и большевизм. 1860–1930» (1978)91. На русском языке книга издана в 2004 году.

Монография Стайтса написана на беспрецедентно большом и не вовлеченном в то время в научный оборот корпусе источников. Книга интересна по замыслу и по структуре, ее отличает высокое качество обобщения исторического материала. Результативность женского, феминистского движения оценивается автором высоко. Анализ движения в длительной временнóй перспективе позволил Стайтсу увидеть глубинные изменения российского общества в отношении женщин и роль женского движения в этих социальных изменениях.

Разные аспекты либерального женского движения освещены в работах Б. Петров-Эннкер92, Р. (Голдберг) Ратчилд93, Р. Стайтса94, Б. А. Энгл95, Н. Нунан96, Ц. Уиттейкер97. Проблемам работниц и их прихода в общественные движения (рабочее и феминистское) посвящены исследования Р. Гликман98. Изучению практики большевиков в решении «женского вопроса», женского движения постреволюционных дней посвящены труды М. Бакли99, А. Боброфф100, Б. Е. Клементс101, Г. Лапидус102, Б. Б. Фарнсворт103.

Именно зарубежным ученым мы обязаны первым обращением к теме русского феминизма. Помимо упомянутой монографии Р. Стайтса, Л. Эдмондсон сделала феминизм предметом отдельной монографии Feminism in Russia, 1900–1917104. Русский феминизм изучался также в трудах Б. Энгл, Р. Гликман, Р. Ратчилд, В. Брайсон105.

В этих работах феминизм получил полную реабилитацию. Трактовался он широко, как деятельность женщин в интересах женщин. Стайтс отметил, что

из трех основных ответов на женский вопрос, возникших в правление Александра II (феминизм, нигилизм, радикализм), именно феминизм первый четко сформулировал свою философию и предпринял конкретные действия106.

В трудах зарубежных исследователей освещена именно деятельная сторона феминистского движения. Идеология, философия его практически не исследовались этими авторами. Это ни в коем случае не упрек, а определение этапа в исследовании русского движения в зарубежной историографии. Работа ученых, изучавших архивные документы на чужом языке, вызывает только уважение и благодарность.

Итак, в данном исследовании базовые понятия темы понимаются следующим образом.

«Женский вопрос» – осмысление индивидуальных проблем женщин как социальных, возникших в связи с изменением их самоидентификации и требованием ими права на реализацию своих интересов и возможностей в публичной сфере. «Женский вопрос» связан с изменением положения женщин разных социальных слоев в силу изменения их социальных ролей в обществе под воздействием процесса модернизации.

Женское движение – общественное движение женщин, в основе которого лежит принцип рассмотрения любой социальной проблемы с точки зрения женщин. Движение порождает дискурсы и практики, которые критикуют социальные условия дискриминации, с которыми сталкиваются женщины, а также предлагает различные модели трансформации этих условий107. Женское движение является самоорганизующимся субъектом и представляет интересы женщин как специфической социальной группы.

Суфражизм – движение женщин за предоставление им одинаковых с мужчинами избирательных прав, которое часто определяется как направление феминизма108. Термин пришел из Великобритании, где суфражизм имел самую длительную историю в Европе и достиг своего максимального развития:

Движение за политическое равноправие женщин получило название суфражизма. Сам термин «суфражизм» в переводе с английского означает избирательное право вообще, но благодаря английским феминисткам, использовавшим это понятие в отношении прежде всего избирательных прав женщин, он вошел в историю как определение политического направления в феминизме109.

На мой взгляд, такой подход справедлив, так как суфражизм был «по сути дела попыткой изменения всей устоявшейся, традиционной системы гендерных отношений»110.

В отношении феминизма дело обстоит сложнее. Базовым является утверждение, что это теория равенства полов, которая лежит в основе социального движения женщин. Но нередко феминизм трактуют шире: как действия в защиту прав женщин, основанные на представлениях о правовом равенстве полов (в этом случае термин может употребляться как синоним женского движения)111.

Феминизм как теория появился в XVIII веке. Согласно «Словарю гендерных терминов» (2002):

Феминизм возник из признания того, что есть нечто несправедливое в общественной оценке женщины. Он пытается проанализировать основания и уровни подавления женщин и достичь их освобождения. Последнее понимается далеко не однозначно112.

Эту расплывчатость феминизма как социального движения отмечает и другая исследовательница, О. А. Воронина:

Если «рабочее женское движение» или суфражизм ставили перед собой весьма четкие и вполне достижимые цели (первые – работу для женщин, вторые – избирательные права), то те, кто еще в прошлом веке называли себя феминистками, выступая в защиту прав женщин, боролись за нечто эфемерное, считающееся несуществующим или, по крайней мере, несущественным для женщины в рамках традиционной западной культуры – за достоинство женщины, самоценность ее личности, независимость и индивидуальную свободу. Феминистки поддерживали борьбу за те или иные конкретные права женщин, но тем не менее всегда считали получение женщинами этого «джентльменского набора» (право на труд и равную его оплату, политические и гражданские права и т. д.) явно недостаточным для подлинной эмансипации женщины113.

Первая волна феминизма пришлась на XIX – первую половину ХX века и основной его целью как движения являлось достижение юридического равноправия женщин. Поэтому зачастую феминизм и суфражизм также используются как синонимы. Вторая волна феминизма началась в середине XX века и представляет собой борьбу за фактическое равноправие женщин.

В научной литературе термин «феминизм» трактовался в раннее советское время как буржуазное движение за уравнение в правах женщин и мужчин, которое несло в себе печать «реакционности и ограниченности», в отличие от пролетарской борьбы за женское равноправие114. В позднесоветское время (1980‐е годы) в энциклопедических изданиях этот термин просто пропускали. В постперестроечных философских словарях феминизм рассматривался в трех плоскостях: «социальное движение <…>, жизненные принципы, целостная система взглядов, при которой человек не имеет предубеждений по поводу пола <…> и философско-культурологическая концепция анализа понятия пола <…>»115. В применении к движению феминизм сегодня рассматривается как идеология равноправия женщин116, то есть как идеология феминистского движения.

Все феминистские теории базируются на следующих постулатах: женщины как социальная группа занимают подчиненное положение в обществе, это положение несправедливо, оно поддерживается доминированием мужских ценностей и контролируемыми мужчинами институтами социальной, политической, культурной и семейной власти117. По своему характеру это революционная идеология, поскольку она нацелена на упразднение патриархата – системы политических отношений между полами, характеризующейся доминированием мужского и подчиненностью женского в обществе118.

Феминизм подразумевает разные формы сопротивления женщин как социальной группы, но прежде всего это теоретические аргументы в защиту равноправия полов119. И, добавим, вытекающая из них движенческая практика.

Наиболее кратким и емким мне представляется определение Карен Оффен, которое и взято за основу в данном исследовании. Феминизм – система идей и общественное движение за социально-политические изменения, основанные на критическом анализе привилегированного положения мужчин и подчиненного положения женщин в данном обществе120.

Часть I. Первый этап женского движения России: 1858–1905

Глава 1

Внешние факторы генезиса женского движения

Кризис традиционного общества. Политический и социально-экономический контекст возникновения движения

Согласно теории мобилизации ресурсов, общественные движения формируются в том случае, если фундаментальные социально-экономические и политические изменения в обществе создают возможность для их возникновения. Эти изменения рассматриваются как внешние, макроуровневые ресурсы движений, потому что они меняют организационную структуру общества и положение в нем различных социальных групп. Эти социально-экономические и политические изменения произошли в российском обществе в середине XIX века, и они хорошо описаны в отечественной историографии.

Социально-экономическая ситуация в стране в 1850‐е годы была сложной – в России накопилось социальное, техническое и кадровое отставание. Существующее крепостное право сдерживало развитие промышленности и сельского хозяйства. Кризисные явления проявлялись в низкой производительности труда подневольных крестьян. Барщинное хозяйство тормозило развитие товарно-денежных отношений. Это вело к разорению помещичьих хозяйств, залогу и перезалогу поместий в кредитных учреждениях. «Никогда не было столько имений, описанных и назначенных к продаже, как ныне, никогда дворянство не было более, чем ныне, обременено долгами», – свидетельствовал известный общественный деятель, славянофил и либерал А. И. Кошелев121.

Попытки наиболее предприимчивой части поместного дворянства поднять производительность труда, увеличить доходность своих хозяйств были малорезультативны. Внедрение сельскохозяйственных машин, новых культур, улучшение агротехники и т. д. не давало результата – феодальное жизнеустройство отторгало подобные инновации. К середине XIX века более 12% дворян-помещиков продали свои имения, в 1859 году были заложены имения с 7 млн крепостных крестьян, то есть 2/3 крепостного населения122. Промышленный переворот, начавшийся было с конца 1830‐х годов, стопорился отсутствием вольнонаемного труда.

Внутренняя политика Николая I характеризовалась консервацией феодальных институтов, опорой на дворянство, подавлением личности и проявлений индивидуализма, поддержанием традиционной патриархальной коллективной идентичности, ценностей и институтов феодальной корпоративности.

Поражение в Крымской войне (1853–1855) и вызванное им потрясение сыграло роль спускового крючка и выступило внешним фактором политического характера, вызвавшего социально-экономические и политические изменения в российском обществе.

Поражение обнажило социальные, экономические и политические проблемы, давно имевшие место в стране. Историк С. М. Соловьев писал, что это была расплата за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее давление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в полки, за полную остановку именно того, что нужно было более всего поощрять, чего, к несчастью, так мало приготовила отечественная история – самостоятельности и общего действия. Страна всколыхнулась. Начался кризис дворянского государства, приведший к его краху. «Севастопольским разгромом кончился дворянский период русской культуры. Буря всколыхнула русское море до дна, во всех слоях его. Непочатые глубины поплыли наверх. Крепостное право зашаталось и рухнуло. Россия не могла и не хотела оставаться государством ни военным, ни дворянским. Клич всесословности пронесся над страною» – так описал ситуацию известный публицист А. Амфитеатров123.

Совпавшая с поражением в войне смерть «деспота» Николая I была эмоционально воспринята во всех слоях общества как конец произвола, как возможность открытого обсуждения жизненно важных для страны вопросов. Новый император Александр II слыл либералом. Строгости режима действительно уменьшились.

Таким образом, к середине 1850‐х годов в стране изменилась структура политических возможностей, появились условия для формирования социальных движений.

Понятие «структуры политических возможностей» используется в социологии общественных движений для анализа влияния политической ситуации (контекста) на формирование социальных движений. Это понятие помогает объяснить, почему сходные по целям общественные движения вырабатывают разные стратегии, имеют различную организационную структуру и достигают разных результатов в различных обществах. Американский социолог С. Тэрроу124 включает в структуру политических возможностей лишь те показатели и характеристики политического режима, которые могут выступать ресурсами движения, то есть могут использоваться социальными движениями для достижения своих целей. Он выделяет следующие показатели: степень открытости политической системы, степень стабильности расстановки политических сил, наличие у движения союзников в рамках политической системы.

Рост оппозиционных настроений привел к открытой критике рабства, социально-экономической отсталости страны, патриархальных устоев общества. Крестьянский вопрос открыто встал на повестку дня, зазвучали требования судебной и образовательной реформ.

Началась работа нации над переходом от идеи служилого государства и «старых московских понятий» к идее, что все социальные элементы России должны быть призваны к общественному служению на благо страны. Возникла «обличительная» литература (1856–1859) как подцензурная, так и «списочная». «Писаные тетради наводняют нас», – жаловался сенатор К. Н. Лебедев125. По свидетельствам современников, ряд новых поднятых вопросов вызвал появление переводной литературы по разным отраслям знания. Эти вопросы обсуждались в журналах того времени, особенно в «Современнике», где тогда писал Н. Г. Чернышевский126.

На повестку дня встала проблема свободной личности. Обрели популярность идеи Н. И. Пирогова и Д. И. Ушинского о воспитании свободных, сознательных не подданных, но граждан.

«Умственные течения» – процесс переоценки старых ценностей и их смены —происходили во всех слоях общества. Вопросы ставились о счастье общественном и личном, о благе государства и индивида. Офицеры, по свидетельству «шестидесятника» Н. В. Шелгунова127, выходили в отставку, чтобы завести лавочку или магазин белья, чтобы открыть книжную торговлю, заняться издательством или основать журнал.

На повестку дня встал семейный вопрос: проблемы отцов и детей, отношения жен и мужей. По мнению многих современников, семейные отношения с 1860‐х годов испытали полную революцию. Патриархальный семейный уклад рассматривался как пережиток крепостничества и также подлежал уничтожению. Поэтому «женский вопрос», включавший в себя проблемы личной свободы женщин, семьи, быта, образования и труда женщин, был внесен интеллигенцией в программу демократических реформ.

Легальная возможность реализовать глубинные настроения общественности, возможность «делать дело» появилась только в конце 1850‐х годов. Представители образованных и привилегированных слоев общества использовали открывшиеся возможности для создания разного рода салонов, кружков, ассоциаций, обществ, отражающих интересы различных профессиональных, политических и социальных групп. Именно в них шло обсуждение российских проблем, формировалось самосознание представителей образованных социальных групп и классов, прежде всего поместного дворянства, из которого вышли многие видные деятели русского либерализма.

Эти люди ратовали за либерализацию общественной и экономической жизни. Они начали работать на благо будущих реформ, либо становясь частью российского чиновничества, либо поддерживая начинания прогрессивных его представителей, и стали реальными общественными деятелями. Именно они позднее оказали существенное давление на ход подготовки и темп прохождения реформ. Поколение «лишних людей» – реальных прототипов Онегиных и Печориных с их оторванностью и житейской неприспособленностью – уходило в прошлое. В это же время формировались такие субъекты политических отношений, как организованный труд и капитал.

Этот освободительный порыв всей нации хорошо отражен в воспоминаниях современников. Так, Н. Белозерская писала:

Живое время, полное надежд! Люди, искренне веровавшие в лучшее будущее России, посвятили все свои силы проведению реформ, служили делу до конца, несмотря на все препятствия. <…> Сила общества шестидесятых годов заключалась в его солидарности, которая сказывалась на частых и многолюдных сборищах того времени, где сходились люди всех слоев общества, всякого возраста: средних лет, старики, молодежь128.

В 1857‐м – первой половине 1858 года в стране начало оформляться либеральное движение, в рамках которого зародилось женское движение. В это время формулировались идеи русского либерализма, выделялись его центры, появлялись лидеры. Главными идеями либерализма были освобождение крестьян; введение законов, гарантирующих гражданские права; установление равенства всех классов перед законом; введение независимого суда, представительного правления, местного самоуправления. Цель либералов – мирный переход России на путь постепенной модернизации.

Распространение либеральных настроений происходило в самой широкой дворянской среде, чему способствовала удушающая атмосфера, сложившаяся в стране в тридцатилетнее царствование Николая I (1825–1855). Стагнация общества, недовольство существующими порядками толкали представителей привилегированных классов, русскую интеллигенцию в самом широком смысле слова на путь включения в политические отношения, на поиск и определение своей социально-политической ниши.

К. Д. Кавелин и Б. Н. Чичерин – одни из основателей русского либерализма – писали в совместном письме:

Задыхаясь под мучительным гнетом, русская мысль ищет себе хоть какого-нибудь исхода. Поставленная между бессмысленной, <…> преступной бюрократией и невежественной массой, она не имеет сама по себе никакого политического значения129.

Вывод, что в России интеллигенция слишком долго оставалась невостребованной, что радикализировало ее130, подтверждается тем же Кавелиным: «Эта невозможность делать, писать и говорить меня ожесточили наконец»131.

При объяснении понятия «русская интеллигенция» исследователи обращают внимание не только на образованность этой социальной группы, на производство ею новых идей, мыслей, языка, но и на такие ее черты, как социальное мессианство, верность общественному долгу, антибуржуазность, презрение к обывателю и к Западу как воплощенному мещанству. В описываемый период было популярным определение интеллигенции как «умственного пролетариата». Во всех определениях русской интеллигенции явно присутствует ощущение некоторой специфичности этой группы. В данной работе используется определение М. Могильнер, которое выявляет эту специфичность и потому представляется точным и исторически корректным:

Интеллигент – это интеллектуал в модернизирующемся обществе и именно поэтому выполняющий ряд несвойственных интеллектуалу функций по реорганизации общества в поисках установления собственной комплексной (интеллектуальной, социальной и политической) идентификации132.

Русская интеллигенция, «люди живой общественной деятельности», по выражению XIX века, или просто общественность133, напрягали все силы, чтобы взять социальную инициативу на себя, создать свое новое, независимое положение. Делалось это за счет культурной работы, нацеленной на сглаживание социально-культурных и национальных антагонизмов, утверждение идеалов справедливости, прогресса и терпимости, принятие и адаптацию достижений западной цивилизации к национально-историческим условиям, расширение народного просвещения и правового порядка, межнационального взаимопонимания134. Именно интеллигенция была движущей силой процесса мобилизации в социальных движениях. Здесь термин «мобилизация» означает готовность к действиям или само действие. В нем отражается рациональное начало движения.

Власть в лице императора сделала вывод, что «лучше отменить крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу»135. В 1857 году был учрежден Секретный комитет по крестьянскому делу «для рассмотрения постановлений и предположений о крепостном состоянии», созданы губернские комитеты для обсуждения «местных особенностей и дворянских пожеланий».

В первые годы царствования Александра II был проведен целый блок либеральных, «уравнительных» реформ: крестьянская (1861), финансовая (1860‐е), университетская (1863), земская (1864), судебная (1864), печати и цензуры (1865), городская (1870), военная (1860–1870‐е).

Основная реформа – освобождение крестьян – внесла коренную перемену в «русский общественный порядок» (С. Ф. Платонов). Если до этого времени землевладельческое дворянство заправляло всеми делами в уездах, все правительственные должности занимали дворяне, а другие классы не принимали участия в государственной жизни, то теперь в уездах рядом с дворянским обществом возникли крестьянские сельские общества, появились землевладельцы из горожан. Все землевладельцы, обладавшие недвижимостью определенной ценности, а также сельские общества получили право избирать из своей среды гласных в уездные собрания, которые руководили хозяйственными делами в уезде.

Произошли изменения в экономике, оживилась торговая и промышленная деятельность. Правительство продавало в частные руки казенные фабрики и заводы, поддерживало акционерные общества, учреждались частные банки и т. д. Всепоглощающая государственность в экономике исчезла. Между городами и уездами установились новые связи, уничтожавшие прежнюю сословную разобщенность. Жизнь стала носить характер более демократический.

Утратив из‐за реформы свое привилегированное положение, дворянство очутилось в тяжелом материальном положении. В большинстве своем оно не смогло перейти от старых форм хозяйствования к новым, разорялось, теряло земли, которые перешли в крестьянские и купеческие руки, —

писал С. Ф. Платонов в «Полном курсе лекций по русской истории»136. Упадок дворянства и демократизация общества было первым, по мнению Платонова, следствием реформ.

Вторым следствием, по Платонову, была либерализация духовной жизни, или «умственное брожение радикального политического характера».

Осознание правительством катастрофического положения страны, поиски путей выхода из кризиса, проведение реформ способствовали повышению открытости политического режима. Открытая политическая система характеризуется высокой степенью «отзывчивости» власти к требованиям, выдвигаемым снизу, в отличие от закрытой, характеризующейся репрессивными мерами по отношению к любым инициативам и коллективным действиям и требованиям снизу. Этот показатель некоторые исследователи137 считают важнейшим фактором возникновения движения.

Именно это продемонстрировала российская политическая система. Свидетельством изменения ее стали не только сами реформы, но и сопутствующие им общественные настроения, новые «умственные течения в области вековых традиций» (Р. В. Иванов-Разумник), новые либеральные формы жизни, способствующие личностной свободе. Это дает нам право охарактеризовать предреформенный период как время повышения открытости политического режима.

Деятельность журналов самых разных направлений – радикального «Современника», «Русского слова», западнического «Русского вестника», славянофильской «Русской беседы», а также «Вестника Европы», «Дня», «Отечественных записок», «Дела», появление в 1856 году новых педагогических журналов и знаковой, идейной статьи Н. И. Пирогова «Вопросы жизни»138 – была составляющей этого процесса.

Высочайшее повеление от 17 января 1857 года о праве на заведение в столицах частных пансионов и школ и признание монополии государства в вопросе среднего образования вредной, открытие в 1858 году женских всесословных училищ (гимназий), в 1860‐х годах – воскресных школ, открытый доступ в университеты и появление в университетских аудиториях посторонней публики – и мужской, и женской молодежи, оживление университетской жизни – все это свидетельствовало о некоем диалоге общественности и власти, о молчаливом согласии власти решать некоторые социальные проблемы в союзе с общественностью. Одним из новшеств общественной жизни стало солидарное участие женщин в делах мужской интеллигенции. Восторженные женские отзывы о той поре зафиксировали чувство сопричастности женщин к большому делу, ощущения востребованности своих сил, знаний, умений и обнаружение легитимного выхода «во всеобщее» – в публичную сферу жизни. Женщины продемонстрировали новые женские практики общественного служения, работая в воскресных школах или создавая свои частные учебные заведения после закрытия воскресных школ, которое последовало уже в 1862 году. Например, школа для девочек и девушек, открытая А. К. Европеус (супруги П. И. Европеуса) в своей квартире в феврале 1865 года, в которой она бесплатно преподавала иностранные языки. Или бесплатная языковая школа ее свояченицы Э. В. Европеус. Или семинарий для сельских учительниц А. Солодовниковой. Начала формироваться когорта культурниц и женщин-педагогов, усвоивших передовые научные взгляды, таких как, например, Х. Д. Алчевская. При активном участии женщин появился новый тип светской начальной школы, перешедшей на попечение земств.

В 1859 году состоялся первый женский поход в университет, в 1862 году – в Медико-хирургическую академию. Претензии женщин на высшее образование обрели характер политического требования. Правительство ответило на это работой комиссий по вопросам высшего женского образования в 1861, 1868, 1873–1876 годах.

Идеи изменения не только форм общественной жизни, но и семейного уклада на такие, которые обеспечили бы полное равенство людей и безусловную свободу каждой отдельной личности, все более набирали силу. Ответом стала работа комиссии по брачному законодательству в 1861–1864 годах, в 1881 году.

Р. В. Иванов-Разумник счел возможным назвать период с 1856 по 1861 год эпохой «общественного доверия к начинаниям правительства», а 1861 год – «гребнем волны, высшей точкой, достигнутой интеллигенцией и бюрократией»139. В отечественной историографии этот период определен как общий кризис дворянского государства. С позиций социологии общественных движений его можно обозначить как период изменения степени открытости политической системы и формирования структуры новых политических возможностей.

Но за созданием учреждений на выборных началах – судебных и земских – не последовала политическая реформа, которая привлекла бы представителей различных классов к высшему управлению государством. Между тем русское общество, развивая идеи нового демократического государства и свой деятельный потенциал, не могло, да и не хотело остановиться в своем поступательном движении и стремилось к дальнейшим достижениям в социальной жизни – к представительному правлению.

Законоположение 19 февраля 1861 года, по сути дела, никого не устроило. Накопившиеся социальные и культурные противоречия раскалывали российское общество. Дворянско-демократические, либеральные силы переживали одновременно подъем и недовольство, которое было выражено на губернских съездах в 1862 году.

Далеко не вся интеллигенция ориентировалась на либерально-реформаторскую деятельность. Недовольная ходом реформ, часть русской общественности обратилась к революционным идеям и идеалам. Разночинно-демократическая, радикальная интеллигенция развивала социальный критицизм, пересматривала традиционные ценности и нормы, осуждала индивидуализм, интересы отдельной личности подчиняла коллективным интересам, так называемому народному делу, клеймила участников культурной работы как «приспособленцев» и «соглашателей», осуждала тактику умеренности и постепенности, высмеивала ее под видом теории малых дел, требовала радикальных действий и взяла курс на уничтожение существующего строя.

Социалистическая проповедь Н. Г. Чернышевского, оппозиция А. И. Герцена, разрушительный критицизм Д. И. Писарева также были чертами 1860‐х годов.

Революционная пропаганда влияла и на либеральную интеллигенцию. Идеи «Великорусса» о несостоятельности «настоящего образца правления» в России и необходимости замены его на конституционный строй находили разумными в среде либеральной интеллигенции. В. И. Ульянов-Ленин так охарактеризовал это время:

Классовые антагонизмы буржуазного общества были совершенно еще не развиты, подавленные крепостничеством, когда это последнее порождало солидарный протест и борьбу всей интеллигенции, создавая иллюзию об особом демократизме нашей интеллигенции, об отсутствии глубокой розни между идеями либералов и социалистов. Правительство металось между желанием завершить реформы и страхом перед обнаружившейся оппозицией, перед революционной пропагандой, инициативами «передовой общественности»140.

Отсюда происходила его противоречивая и половинчатая политика. Если 1860 год, по мнению Н. В. Шелгунова141, был началом нового периода в жизни и истории России, то 1861 год – гребнем демократической волны, пиком открытости политической системы и началом конца периода доверия. В 1861 году появилась прокламация «Великорусса», подвигающая общество на борьбу. Летом того же года – прокламация «К молодому поколению», за которую «творец женского вопроса» в России М. Л. Михайлов получил шесть лет каторги, а правительство – свой первый политический процесс нового царствования.

1861–1866 годы – время проведения реформ и одновременно расхождения правительства и общественности в своих ожиданиях и путях реализации своих представлений.

Эмансипационные идеи и процессы развивались по трем направлениям: эмансипация крестьян от помещиков, женщин – от семейных традиций, граждан – от государства.

На политической сцене заявили о себе три политические силы, сформировались три политических игрока: правительственный лагерь, либеральный и радикальный.

Лидеры русского либерализма осмысливали две основные проблемы: освобождение личности и введение «государственного властвования» в рамки правомерности и в соответствии с потребностями и желаниями населения. П. Б. Струве писал:

Суть либерализма, как идейного мотива, состоит в сознательном утверждении свободы лица. <…> И либерализм, и консерватизм суть не только идеи, но и настроения, точнее – сочетание сознанной идеи с органическим, глубинным настроением142.

Народническая идея оформилась в доктрину радикальных сил, привела к принятию мысли о насилии и терроре как эффективных средствах переустройства общества. Позднее для радикальной интеллигенции основной теорией, объясняющей социальные процессы и определяющей программу радикального социального переустройства общества, стал марксизм.

Шла мобилизация общественных сил и их натиск на правительство.

В 1862 году в Петербурге заполыхали пожары и под этим предлогом были закрыты воскресные школы. В тот же год был закрыт Вольный университет в здании городской Думы, временно закрыты «Современник» и «Русское слово», арестованы Н. Г. Чернышевский, А. А. Серно-Соловьевич, Д. И. Писарев. В 1863 году на университетскую свободу наложено вето: посторонние больше не допускались на лекции, и новый университетский устав объявил принципиальную невозможность учиться в университетах женщинам. На просветительскую энергию интеллигенции был тоже наложен запрет.

Манифест 19 февраля 1861 года – юридический шаг из феодализма в капитализм. Он перевел стрелку на пути развития России. Страна пошла по пути модернизации. В результате модернизации, связанных с ней процессов индустриализации, переструктуризации экономики, освоения новых форм экономических отношений, урбанизации изменилась политическая система и организационная структура общества, положение в ней различных социальных групп. Другими словами, реформы 1860‐х годов позволили оформиться социальным движениям как протестному поведению образованных социальных групп.

Мучительное продвижение России по пути модернизации с прорывами и отступлениями на старые позиции, с колебаниями и непродуманными, эмоциональными шагами правительства, с появлением трех ветвей власти, с проведением политических, экономических и социальных, культурных, образовательных реформ и т. д. создавали в разное время различные политические комбинации, определяющие мобилизационные ресурсы движения, диктующие, в свою очередь, репертуар коллективных действий: от охранительных к наступательным, и наоборот. Этот процесс коррелировал с процессами возникновения новых структур политической власти, с экономической ситуацией.

Эти макросоциальные процессы привели к формированию новых социальных классов – рабочего класса и буржуазии, а также к поиску самовыражения, новых форм своей коллективной идентичности такой специфической внесословной социальной группы, как разночинцы. На авансцене российской истории появились новые политические игроки.

Формирование новых социальных групп

Для первой четверти XIX века агентом социальных изменений, или «новым человеком» (в терминах того века), то есть человеком, готовым к реформаторству и социальным изменениям, был дворянин, декабрист. Дворянство было главным носителем культуры, просвещения, исторической традиции и было незаменимо при слабости русской буржуазии и темноте крестьянства. По сути дела, часть дворян взяла на себя роль третьего сословия и выступила против собственных привилегий143. Кризис 1859–1861 годов подвел черту под ведущей ролью дворянского сословия в процессах социальных изменений. Начался процесс отхода дворянства с ведущих политических и экономических позиций и ролей в обществе, отстранения их от ресурсов. Прежде всего от земли.

«Дворянский политический крах заставил искать других общественных слоев, куда бы переместить надежды России»144, – констатировал ситуацию А. Амфитеатров. Разночинцы заявили о себе как социальная группа, претендующая на реализацию надежд России.

Их появление отмечено многими политическими и общественными деятелями. Н. А. Бердяев в своих заметках так зафиксировал их появление:

В 60‐е годы в интеллигенцию вошли новые социальные слои, прежде всего семинаристы; дворяне перестали господствовать, и появился более жесткий и более аскетичный душевный тип, более реалистический и активный. Эпигоны идеалистов 40‐х годов, «лишние люди», представляются людьми отошедшего века145.

В. И. Ульянов-Ленин сделал акцент на другом: «Падение крепостного права вызвало появление разночинца как главного, массового деятеля и освободительного движения вообще, и демократической бесцензурной печати в частности»146. Но кто бы ни писал о разночинцах, все сходились на определении ведущей роли новой социальной группы в духовном и социальном развитии российского общества.

Понятие «разночинцы» довольно размыто. В литературе и публицистике XIX века они рассматривались как восходящие по социальной лестнице простолюдины с определенным набором личных черт и моральных качеств147. Под ними понимали и просто образованных людей недворянского сословия и определяли как некую единую социальную группу – «юридически неоформленную категорию населения России XIX века: выходцев из разных сословий, получивших образование»148.

Таким образом, агентом социальных изменений, актором общественной жизни середины XIX века стал разночинец, демократ по убеждениям, человек, вступивший в мир в менее благоприятных условиях, чем дворянин, и имевший другой социальный опыт, вышедший зачастую из низов и хорошо знавший народную жизнь. Определяющими характеристиками этой группы были быстрая социальная мобильность, наличие образования или стремление к нему, потеря связи со своей средой, избавление от родительской опеки, ига патриархальной семьи (разрыв – уход – побег из дома), занятие полезной общественной деятельностью (работа в школах, больницах, в науке, литературе и т. д.).

Позднее на первое место в определении разночинца выступало не его социальное происхождение, а взгляды, политическая позиция, поведение, и тогда в эту категорию зачислялись лица дворянского происхождения – разночинцы по убеждениям. Во второй четверти XIX века развитие самосознания оппозиционных образованных групп породило позитивные образы, которые подразумевали определенный набор ценностей и личных качеств. Разночинец стал символом «правильных воззрений»149. Критическое отношение практически ко всем сторонам российской действительности, непримиримость к социальной несправедливости, представление о долге перед народом, стремление служить ему, ожидание перемен – характерные для разночинной среды умонастроения.

Таким образом, разночинцы – не класс, не сословие, а маргинализированная группа, состоящая из выходцев из различных социальных классов, сословий, социальных групп: дворян, мещан, купечества, духовенства, крестьян. Эти люди, утратившие связь со своей средой, а часто и средства к существованию, аккумулировали недовольство общества, переводя его на язык критики. Критика и ревизия осуществлялись разночинцами в отношении практически всех традиционных ценностей, идеалов, норм и предпочтений всех классов и слоев общества. Возможности этой группы лиц оказались широкими не столько в силу их численности, сколько в силу изменения

ситуативного и окружающего пространств, которые разночинцы занимали и через которые эта категория соприкасалась, в сущности, с любым элементом русского общества150.

Претензии этой группы на влияние оказались реализованными. Под ее влиянием и контролем шел поиск новых идеалов и выработка новой ценностно-нормативной базы. Были пересмотрены морально-нравственные установки, идеалы, ценности общества, модели поведения мужчин и женщин. Определялось новое видение мира. «Все пошло в переборку», – говорили в то время, имея в виду, что все подвергалось критическому переосмыслению, начиная с основ российской государственности, религиозных воззрений, моральных норм и до внешнего облика.

Гендерное измерение сословно-классовой стратификации

Изменения сословно-классовой структуры общества, безусловно, имели и гендерный аспект. Пол выступил дополнительной характеристикой стратификационного процесса. Женщины привилегированных и полупривилегированных сословий, но особенно дворянки, в большинстве своем оказались в более сложном положении, чем мужчины того же сословия, в силу более жестких установок традиционного общества в отношении женщин. Проявление инновационного поведения, востребованного в новых условиях модернизирующегося общества, допускалось и поощрялось лишь со стороны мужчин, но отнюдь не женщин.

Помимо представлений о «правильном» женском поведении, накладывающих запрет на женскую активность в публичной сфере, существовали еще и законодательные ограничения. В середине XIX века они состояли в следующем151:

– женщина до 21 года не имела права на отдельный вид на жительство без разрешения отца или мужа, что существенно ограничивало ее мобильность. При этом муж имел право иска на принудительное возвращение ушедшей от него жены;

– брачное право регулировалось исключительно церковными законами, и потому развод был процедурой сложной и трудоемкой. Причин для законного расторжения брака было мало, а процедура их доказательства была унизительной. Для добровольного развода или разъезда супругов законных оснований не существовало. Хотя в России всегда существовала практика «самовольных» разъездов супругов (без развода) вне зависимости от законодательных разрешений или запретов;

– наследственные права женщин были меньше, чем у мужчин;

– для найма на работу или поступления на учебу женщине требовалось письменное разрешение отца, опекунов или мужа;

– достижение совершеннолетия (в 21 год) не влияло на изменение статуса незамужней женщины – она не могла получить свою долю семейной собственности. Только замужество повышало ее статус и позволяло ей получить свою часть собственности, стать более самостоятельной.

Разорение дворянских гнезд поставило перед женщиной-дворянкой проблему дальнейшего существования и даже выживания. Традиционная стратегия жизни – замужество и переход из дома отца в дом мужа – стала проблематичной. В первую очередь – по причине сохранившихся представлений об идеальном женихе – помещике-латифундисте и отсутствии таковых в реальной жизни. Мужская дворянская молодежь, решая проблемы собственной адаптации в новом пореформенном обществе, в массе своей не спешила обзаводиться семьями. Замужество и выполнение функций и ролей жены – матери – хозяйки в другой, чуждой социальной среде, скажем купеческой или мещанской, также влекло за собой ряд психологических проблем и оценивалось в общественном мнении как мезальянс.

По мнению Е. Некрасовой – женщины-врача первого выпуска Женских медицинских курсов в Санкт-Петербурге, прошедшей непростой путь адаптации в новой экономической и политической ситуации, – именно экономические причины подвигли русских женщин на деятельное отношение к своей судьбе. Она писала:

Экономические условия русской жизни и общественный переворот, совершившийся 19 февраля 1861 года, вызвали и женщину на борьбу за существование, потребовали и от нее непременного участия в труде. Вынужденная силой необходимости, а не модой – как казалось тогда многим, – она заявила свою готовность к приобретению одинаковых с мужчиною прав на знание и труд, заявила потребность высшего образования152.

Важность проблем материального порядка для женщин дворянского круга подчеркивала активистка женского движения второго призыва Ольга Шапир:

Я работала всегда искренне <…> стараясь облегчить работу будущим женским поколениям в их стремлении не только к свету, к равноправности и просвещению, а также к экономической независимости, которая играет почти главную роль в жизни людей153.

Население Российской империи различных социальных слоев и групп по большей части сходилось в своих представлениях о «женском вопросе» как о некой моде и потому видело в нем проблему падения женской нравственности. Именно эта установка определяла появление таких документов, как записка начальника III отделения графа П. А. Шувалова на высочайшее имя «О недопущении женщин на службу в общественные и правительственные учреждения» от 15 декабря 1870 года. Шувалов аргументировал свой отказ женщинам в праве на работу тем, что работа вне дома «имеет самое растлевающее действие на нравственность и самые губительные влияния на состояние семьи»154. Других проблем власть в отношении женщин не видела.

Эти социально-экономические изменения послужили основой процессов консолидации женщин, объединенных общими проблемами, потребностями, интересами.

Другой причиной, двигавшей женщинами в деле организации женского движения, была их вовлеченность в общий подъем, желание играть значимую роль в общественной жизни, реализовать собственное «я» на пользу обществу. Женщины, принадлежащие к образованным классам, так же как и мужчины этой группы, переживали ощущение свободы и общественных перемен, готовили себя к труду на пользу общества. Е. Юнге по этому поводу писала:

Бывают счастливые периоды в жизни <…> целых народов, когда дурные семена <…> как будто глохнут, а добрые всходят и пышно расцветают. Таким периодом было время так называемых «шестидесятых годов». <…> то незабвенное время, одно воспоминание о котором заставляет радостно биться сердца, <…> время подъема духа, бодрости, энтузиазма, <…> и та поражающая быстрота, с которой совершалось это движение. <…> благие перемены в понятиях <…> вступили в сознание большинства людей вдруг. Жившие в то время помнят, как, например, до 1859 года лучшие матери не кормили сами своих детей, лучшие люди признавали деятельность женщины только в своем доме и хозяйстве, и как внезапно взгляд на подобные вещи переменился155.

Будущие лидеры женского движения заявили о себе тем, что быстро перешли от рассуждений и обсуждений к практическим делам и увлекли за собой женщин своего круга – «современных женщин наших средних интеллигентных классов» (по П. Ткачеву). Та же Е. Некрасова вспоминала:

Трубниковой и Стасовой я обязана многим. Они отвлекли меня от беспочвенного горячего увлечения широкими общественными задачами и идеалами и убедили приняться за общественную деятельность. Благодаря им я приняла участие в возникшем обществе переводчиц, а затем в учреждении высших женских курсов, присутствовала на всех общих и частных собраниях, дежурила на лекциях и прочее156.

Другая представительница женской дворянской молодежи так вспоминала о своем вхождении в общественную работу и осознании своей новой идентичности:

С этого времени началась лучшая пора моей жизни. Еженедельные заседания Комитета были для меня праздничными днями, каждую «нашу пятницу» я ждала с радостным волнением и покидала заседание с убеждением, что я принята в среду исключительно выдающихся людей, творящих большое историческое дело, к которому и я теперь приобщена157.

Именно эта категория женщин – дворянки, поставленные, с одной стороны, перед проблемой выживания, а с другой – разделявшие либеральные идеи и включившиеся в деятельность интеллигентских кружков 1860‐х годов, – начали поиск приемлемых для женщин своего круга путей выхода из создавшегося положения и составили в дальнейшем социальную базу женского движения. Право на труд было для них важнейшей задачей как по причинам экономического порядка, так и по моральным соображениям. Среди этих пионерок, прокладывавших пути к профессиональному женскому труду и одновременно отстаивавших интересы своей социальной группы, были Н. А. Белозерская, М. А. Богданова, А. П. Блюммер, В. И. Глушановская, А. М. Евреинова, М. Н. Коркунова, Н. И. Корсини, Е. И. Конради, Е. И. Лихачева, сестры Е. Н. и П. Н. Пыпины, Н. П. Суслова, М. К. Цебрикова, А. Н. Энгельгардт и другие.

Эти женщины представляли собой новую социальную группу женщин, оформившуюся в 1860‐х годах и получившую название «новых женщин». Наличие у них образования, свободного времени, а у некоторых – и средств позволило им выступить в качестве организаторов движения.

Мобилизационный контекст движения

Очевидно, что факторы макроуровня влияют на генезис общественных движений опосредованно, через функционирующие в обществе социальные институты и через взаимодействие на уровне социальных групп. Значимыми для генезиса женского движения первого этапа представляются институты прессы, литературы, семьи и образования, которые формировали политические возможности женского активизма, служили его мобилизационным контекстом.

Первая постановка вопроса. Генерализированные убеждения образованных классов и групп о «женском вопросе»

Либеральные идеи о равенстве всех перед законом, о соблюдении законности, о гласности в суде, о долге перед народом, о необходимости действовать во имя «общего дела» и т. д. были весьма привлекательны для российской интеллигенции, представителей образованных слоев общества. Ими вырабатывался идеал свободной личности, уважительное отношение к самовыражению индивида. Этими людьми усваивались и формировались такие базовые понятия либерализма, как частная жизнь и частная собственность. Все эти идеи и понятия, их составляющие, предстают как генерализированные верования эпохи 1860‐х годов. В социологии общественных движений генерализированные верования рассматриваются как тип «мягкой» идеологии, которая определяет проблемную ситуацию, осмысляет ее и убеждает участников событий в необходимости неких действий, которые бы стабилизировали ситуацию и разряжали социальную напряженность. Именно генерализированные верования определяют тип и направленность конкретных действий158.

Эти идеи, вырабатываемые в либеральных интеллигентских кругах российского общества, подрывали базовые ценности и нормы традиционного общества. Распространение идеала свободной личности на женщин, определение для них новых норм, переосмысление концепции женственности вылились в общенациональную дискуссию по так называемому женскому вопросу. Проходила она очень болезненно. Инновационное поведение части российских женщин, их претензии на «другую жизнь» поддерживали высокий градус дискуссии. Практически все современники отмечали ее массовый и ожесточенный характер. М. К. Цебрикова, в частности, писала:

Ни один вопрос не бывал встречен таким бессмысленным глумлением и ожесточенной враждой, не бывал так извращен непониманием, тупоумием или злонамеренной клеветой, как женский вопрос159.

Чуть дело дойдет до вопроса о правах женщин, то люди самых противоположных взглядов высказывают одинаковую непоследовательность и изумительное согласие в гонении идеи свободы и равноправности женщины160.

Как уже говорилось, обсуждение «женского вопроса» начали представители мужской интеллигенции. Д. И. Писарев точной датой начала «женского вопроса» называл 1857 год161, публицист А. Пальховский – 1858 год162. Другой известный публицист Н. Котляревский в своей довольно поздней статье отнес начало «женского вопроса» к 1851 году – времени первого знакомства россиян с идеями Дж. С. Милля, отказа от «фантазий» в отношении женщин и начала теоретического осмысления положения женщин в обществе163.

Причины появления «женского вопроса» в России прогрессисты, то есть демократически настроенные интеллигенты, определяли как внутренние. Популярный публицист, критик и издатель А. С. Гиероглифов (1825–1900) писал:

Исключительно вследствие умственного и нравственного развития общества, в общественной жизни которого женщины начинают приобретать влияние и значение164.

Лагерь противников «женского вопроса» настаивал на «привозном», то есть заимствованном его характере.

В начале 1860‐х годов деятели науки и литературы с разной степенью вдохновения и красноречия описывали положение женщины как рабы в семье и как несовершеннолетнего ребенка в гражданской жизни. В целом ситуация с женщиной оценивалась как «ненормальность» и «несправедливость».

Эта тенденция рассмотрения «женского вопроса» как вопроса о справедливости в отношении женщин сформировалась еще в 1840‐е годы. Идея «восстановления справедливости» была стержневой на всем протяжении существования вопроса. Позднее, уже в XX веке, поиск справедливости в отношении женщин был перенесен женщинами – участницами женского и феминистского движений – в политическую сферу и вылился в требования равных гражданских прав:

Женский вопрос – это искажение справедливости. Мы требуем только признание за нами равных прав с мужчиной на труд во всех областях и требуем, чтобы общество и государство расплатилось бы с нами за него той же монетой – признанием за нами тех же политических и гражданских прав, что и за мужчиной. <…> Когда женщина достигнет этого – исчезнет и женский вопрос: он сольется с общечеловеческим165.

Другие аргументы, используемые в 1860‐х годах в деле «освобождения женщины», также появились в 1840‐х годах. Прежде всего это относится к представлениям о женщине как о матери, которая, воспитывая подрастающее поколение, является «создательницей и охранительницей всей расы» и которая не может воспитать свободных граждан, будучи «рабой». В либеральной печати много писалось о том, что свободная женщина спасет нацию, а существующий порядок вещей ведет к «культурному одичанию» нации.

Другой аргумент о необходимости «вырывания женщин из плена духовного и телесного» заключался в использовании их нравственного и умственного потенциала в интересах общества.

Достижением 1860‐х годов стало то, что женщин уже рассматривали как субъектов социальных действий. Говоря языком XIX века, их включили в состав «великой армии прогресса». Страна стояла на пороге перемен, и оппозиционно настроенная интеллигенция сплачивала свои силы. По мысли шестидесятников, женщины могли и должны были работать на благо будущей России не только в роли матери – наставницы – воспитательницы в домашней сфере. Их призывали к деятельности в публичной сфере и возлагали на них определенные надежды. Доводы к этому были следующие.

Во-первых, женщины не участвовали в создании того общественного порядка, «пагубность» которого обнаружилась в 1850‐е годы. Поэтому все, что происходило в России, определялось сферой ответственности исключительно мужчин.

Во-вторых, угнетенное положение женщин, по мысли «прогрессистов», развило в них сострадательность, гуманизм, доброту и делало их потенциальными сторонницами изменений общественного порядка.

Таким образом, прогрессисты 1860‐х годов мыслили «женский вопрос» как подготовку женщин к общественной деятельности, использование их сил и имманентно им присущих «качеств» в построении новой России. Это, наряду с идеей справедливости, составило содержание генерализированных верований интеллигенции в «женском вопросе».

Следующим на очереди был вопрос: «Как эту мечту согласить с жизнью?»166, то есть как привлечь женщин в ряды общественности. Необходимыми первоочередными шагами было признано так называемое «развитие женщин», «вооружение их знаниями». Для этой цели предлагалось устройство мастерских, в которых некие добровольцы-«развиватели» будут заниматься нравственным воспитанием женщин и приучением их к труду. Также планировалось обсуждение «женского вопроса» на страницах специального журнала.

Эти представления определили деятельность «печальников женского вопроса». Так, еще одной характерной чертой «женского вопроса», сохранившейся на всем протяжении его существования, стала тема образования женщин. Историк Б. Б. Глинский в своих «Очерках русского прогресса» подытожил мнение многих своих современников:

Центр тяжести женского вопроса <…> лежит в очень немногом, и прежде всего и главнее всего – в праве женщин на образование. Невежество женщин, может быть, представляет еще худшее зло для общества, чем невежество мужское, потому что все интимные и наиболее важные стороны нашей жизни находятся в руках женщин167.

Эти мысли находили отклик в среде молодых дворянок. Идеи, вырабатываемые в столицах, давали им представление, в каком направлении нужно двигаться. В. Засулич вспоминала:

Начало 60‐х годов облекло столицы, а в особенности Петербург, в самый яркий ореол. Издали, из провинции, он представлялся лабораторией идей, центром жизни, движения, деятельности <…> за выяснением, что это за «дело», женщины <…> начинали рваться в Петербург. Но в Петербурге натыкались на ту же шаткость и неопределенность понятий, на «ерунду», от которой они бежали из провинции168.

Осмысление «женского вопроса» самими женщинами состоялось позднее. Изменение своего положения рассматривалось женщинами-дворянками, женщинами из разночинной среды, тех, кто в данной работе определены как женщины среднего класса, как результат развития общества. Эти женщины выступали против понимания «женского вопроса» как явления привозного и модного, придуманного «петербургскими сочинителями». Они выступали против восприятия своих стремлений к участию в делах общественности, к знаниям, науке и труду как «наваждение лукавого духа властолюбивого Запада, утратившего нравственный идеал женщины, который может дать только русская натура»169.

Одна из этих «новых женщин», М. К. Цебрикова, видела в женщине актора социальных процессов, утверждая, что женщина делом может доказать, «что для нее прошло время быть одалиской и бесправной рабой»170. На пути «новых женщин» к собственной социальной субъективности она видела такие препятствия, как религию, законы и строй жизни, и определила их «внешними препятствиями». В то же время она едва ли не первая обнаружила специфические женские проблемы на пути к свободной личности – «носить в себе самом врага», по ее выражению171. Это были проблемы психологического и духовного свойства. Для того чтобы идти по новому пути, женщинам требовалось переосмыслить отношение «старого общества к женскому вопросу» и противостоять устаревшим взглядам. Эти препятствия Цебрикова определяла как препятствия «внутренние»172. Главным источником их преодоления она объявила «веру в себя».

В определении значимости «женского вопроса» М. К. Цебрикова ссылалась на О. Конта, который видел в нем «один из основных социологических вопросов, вопросов о главном, элементарном основании всякой общественной иерархии»173. Она видела в решении «женского вопроса» необходимый шаг на пути прогрессивного развития общества:

Так называемый женский вопрос есть вопрос о правоспособности и освобождении целой половины человечества и, следовательно, вопрос о разумном устройстве жизни всего человечества174.

«Внутренние» женские проблемы Цебрикова рассматривала как проблемы социально значимые.

В начале ХX века «женский вопрос» наполнился политическим содержанием. Русские феминистки активно использовали этот термин для обоснования своих притязаний. Неизвестная авторша на страницах Первого женского календаря написала по поводу «женского вопроса», что его характеризует «положение полного бесправия и экономического рабства» женщин, которые обладают меньшими способами и путями для борьбы за существование, работа которых оценивается дешевле, существующие паспортные законы и положение в семье унижают ее, а в плане политическом она приравнена к слабоумным и преступникам175.

Таким образом, в 1860‐е годы начало складываться представление, что решение проблем женщин является важным шагом для демократического переустройства общества. «Чем развитее цивилизация, тем сглаживается более видимое неравенство между мужчинами и женщинами, хотя суть этих отношений во многом удерживается», – писал А. С. Гиероглифов176. В дальнейшем эта тенденция только набирала силу. Критик, публицист, либерал по убеждениям и кадет по партийной принадлежности В. А. Гольцев (1850–1906)177 утверждал:

В действительности нет изолированного женского вопроса, потому что он составляет одно из звеньев неразрывной цепи жизненных вопросов нашего времени.

Генерализированные убеждения женщин и мужчин 1860‐х годов напрямую корреспондировали определенным типам коллективных действий. Основным каналом их распространения, в том числе и в женской среде, было подцензурное печатное слово.

Формирование дискурса движения

Для понимания специфичности российского женского движения представляется важным определение и описание дискурса движения, с тем чтобы воссоздать «профиль эпохи» (по М. Фуко), то есть реконструировать основные смысловые категории, в которых «работало» движение. Дискурс не является некой текстовой или диалогичной структурой. Это сложное коммуникативное явление, которое включает в себя социальный контекст, дающий представление об участниках коммуникации, о процессах производства и восприятия текста. Дискурс движения выступает одновременно как фактор его развития, как внешний ресурс движения и как канал мобилизации его участников.

Понятие «дискурс» имеет множество интерпретаций и пониманий. По Ю. Хабермасу, дискурс – вид речевой коммуникации, ориентированной на обсуждение и обоснование любых значимых аспектов действий, мнений и высказываний их участников. По Ю. Кристевой – элемент практики, включающей в себя ансамбль бессознательных, субъективных, социальных отношений, находящихся в состоянии борьбы, присвоения, разрушения и созидания, что и есть «литература» или текст. По М. Фуко – определенные интеллектуальные практики и стратегии178. Принимая во внимание все приведенные выше трактовки, в данной работе в качестве рабочего инструмента используется определение дискурса Т. А. Дейка как «единства языковой формы, значения и действия»179. Это значит, что дискурс – это есть и специфический язык с его понятиями, терминами, определениями, и идеологические построения, и коммуникативное действие одновременно, воздействующие на реальность и конструирующие ее. Это «социальный диалог, происходящий посредством и через общественные институты между индивидами, и организациями, а также и между самими социальными институтами, задействованными в диалоге»180, включенными в этот диалог социальными институтами, организациями движения, партиями, политическими группами, индивидами.

Дискурс – одна из характеристик исторического контекста, на фоне которого развивалось общественное движение, и в то же самое время составляющая движения, его внешний ресурс.

Основная категория политического дискурса женского движения – концепция женщины, то есть основная идея для описания феномена. Концепция женщины менялась на протяжении всего существования движения: от зарождения до его ликвидации.

На первом этапе движения (1850–1905 годы) продуцировалась концепция женщины, стремящейся найти свое место в «общем деле», в едином строю с мужчиной, то есть общедемократические установки были приоритетными. Для второго этапа движения (1905–1918) характерны гендерные приоритеты: концепция женщины, обнаружившей дискриминацию по признаку пола в самих демократических движениях и в ходе демократических преобразований с дальнейшим определением гендерного неравенства как основы социальных конфликтов. На первом этапе движение не носило протестного характера, это пришло позже с появлением оппозиционного сознания, выработкой протестной идеологии.

Интерпретация концепции женщины, моделей женственности в различных дискурсах – официальном, либеральном, радикальном – была различна. Согласно А. Дуке:

в ситуации сохранения понимания при сложностях взаимодействия, а то и при отсутствии прямой коммуникации между субъектами социального процесса, говорит именно о различии дискурсов взаимодействующих субъектов181.

И о противостоянии их друг другу, добавим от себя. Таким образом происходит языковая демаркация, свойственная любому общественному движению и являющаяся качественной характеристикой протестного движения.

Если женское движение в начале своего становления использовало политический дискурс зарождающихся либерально-демократического и радикально-демократического движений, которые в то время разнились мало, и он вполне удовлетворял потребности в описании и объяснении, мобилизации, то, начиная с 1890‐х годов, движение начинает продуцировать собственный дискурс. Это повлекло за собой изменение в постановке проблемы, в ее описании и в дальнейшем конструировании, привело к изменению мобилизационного потенциала движения – новшества отпугнули одних и привлекли других. А. В. Амфитеатров зафиксировал этот процесс в своей блестящей полемической статье «Женщина в общественных движениях России»182, в которой он ядовито констатировал тот факт, что русские писатели – «жорж-зандисты 40‐х годов», поддерживавшие женщин в их стремлении к эмансипации, – «сплоховали» и отступились, когда русская женщина всерьез взялась добиваться своих прав, не дождавшись ответов от Рудневых и Лаврецких. К этому же выводу пришла М. К. Цебрикова, анализируя творчество А. Ф. Писемского – одного из первых разработчиков «женской» темы в русской литературе (1840‐е годы), которого она обвинила в отречении от своего детища – темы эмансипации женщин183.

Происходило это потому, что «печальники женского вопроса» проблематизировали и конструировали ситуацию в рамках господствующего патриархатного дискурса, «работая» в рамках существующих концепций и стереотипов женственности, и при всем своем искреннем желании помочь женщинам они не могли предложить им какого-либо реального пути. Потому что реальный путь женского освобождения пролегал через ломку этих самых концепций, стереотипов и моделей женственности.

Концепция женщины, создаваемой и поднимаемой мужчиной до своего уровня (изваянной Галатеи), и концепция мужчины (ваятеля Пигмалиона) соответствовали уровню понимания проблемы и определили пути ее решения российской общественностью в 1830–1860‐е годы.

Процесс осмысления женских проблем был двусторонним и взаимообусловленным. Не только представители мужской интеллигенции видели специфичность и «недостаточность» положения женщины в обществе, ущемленность ее прав и думали о необходимости изменения такого положения, что зафиксировано отечественной исторической наукой, но и образованные русские женщины, переживая кризис идентичности, также размышляли на эту тему и развивали ее – то, что российская наука еще практически не исследовала.

Провинциальная писательница Е. А. Ган в 1837 году написала:

кажется, будто мир Божий создан для одних мужчин; <…> для них свобода и все таинства жизни <…> <а если надежды женщины. – И. Ю.> на семейное счастье не сбудутся, что остается ей вне себя? Ее бедное ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям, и она поневоле должна <…> до могилы влачить жалкое бесцветное существование184.

Только современные исследования, проведенные с позиций гендерной методологии, позволяют обнаружить «женскую» составляющую социальных процессов. Образованные женщины-дворянки переосмысливали в 1840‐е годы модели женственности, предлагаемые им обществом. Они искали новой идентичности и отходили от прежних моделей женственности185.

Официальный дискурс: 1830–1840‐е годы

  • У прогресса с старым веком спор великий рос.
  • «Уходи, старик, без злости», – говорил прогресс:
  • Мы твои положим кости под тяжелый пресс.
  • Мы в способность женщин верим, в их гражданский путь,
  • Не запрем их в душный терем, им дадим вздохнуть.
Обличительный поэт

Тема «русской женщины в российском обществе» впервые была поднята в 1830–1840‐е годы в среде «мыслящих людей», стремившихся к умственному и нравственному развитию186, то есть российской интеллигенции в самом широком смысле слова. Позднее, в 1860‐е годы, она стала предметом национальной дискуссии.

В целом 1830–1840‐е годы отмечены подъемом интеллектуальной и духовной жизни русского общества. Деятельность студенческих кружков с начала 1830‐х годов, в том числе кружков Н. В. Станкевича и А. И. Герцена, развивалась в обсуждении разного рода этических, философских, социальных и политических проблем. Например, проблемы «нравственного государства» – не подавляющего, а охраняющего личную свободу, что общеизвестно. Или «проблему женщины» – ее роли, предназначения, моделей женственности, что не очень известно. П. Н. Милюков писал:

Женщина играла в этих спорах очень важную роль; теоретически ей предоставлялась роль высшего существа, предназначением которой было пересоздать мужчину. Среди табачного дыма и за стаканами вина решались вопросы, как женщина должна любить: то от нее ждали любви по Шиллеру, то она должна была чувствовать по Гегелю, то ей рекомендовалось проникнуться настроениями Жорж Занд. И все это предъявлялось одному и тому же женскому поколению на очень коротком промежутке времени в одинаково безусловной догматической форме187.

Женщины 1840‐х годов не могли участвовать в этих спорах. Правила приличия не допускали их в круг молодых людей. Кроме того, они не имели достаточной интеллектуальной подготовки для подобного рода дискуссий. А между тем перед ними встала проблема соответствия предписываемым моделям чувствования, поведения, женственности. И с той же неизбежностью встала проблема собственного осознания, обнаружения собственной идентичности, поиска ответа на вопросы: «Кто я?» и «Как мне остаться самой собой?»

Активизировавшаяся в эти годы издательская деятельность, появившиеся новые печатные издания – «Московский телеграф» (основан Н. А. Полевым в 1825 году), «Московский вестник» (основан М. П. Погодиным и С. П. Шевыревым в 1826 году), «Телескоп» (основан Н. И. Надеждиным в 1831 году) – доводили до читателей новые идеи.

Дискурс основных печатных изданий – газет, толстых журналов и беллетристики – составил культурный ресурс, который во многом определил дискурс женского движения и его мобилизационный потенциал.

Представляется, что художественная литература занимает в этом ряду законное место, так как была «единственной трибуной подцензурного печатного слова» (А. Герцен) и имела широкое распространение в различных слоях общества. Эта функциональная особенность русской литературы осмыслялась русской интеллигенцией. В числе многих об этом писал П. А. Кропоткин:

Ни в какой иной стране литература не занимает такого влиятельного положения, как в России. <…> Причина такого влияния литературы в России вполне понятна. За исключением немногих лет перед и вслед за освобождением крестьян, у нас не было политической <курсив мой. – И. Ю.> жизни и русский народ был лишен возможности принимать какое-либо активное участие в деле создания институций родной страны188.

Таким образом, художественная литература в России вошла в сферу политики и выполняла несвойственные ей мобилизационные функции. Читатель той эпохи искал в художественных произведениях ответы на актуальные вопросы жизни; ценил нравственный, воспитательный, обучающий аспект художественного произведения; относился к писателю как к учителю жизни. Писатели, в свою очередь, оперативно реагировали на новшества, на инновации российской жизни, отражая и осмысляя идеи эпохи в своих произведениях. Писатель эпохи русского реализма осознавал гражданскую ответственность за отображение действительности. Он находился в состоянии непрерывного диалога с читателем, в значительной степени определял смыслы, установки, интерпретативные схемы (фреймы), в рамках которых шло формирование общественного мнения.

Критика того времени также оценивала художественные произведения, оперируя категорией «пользы», прежде всего с позиции «общественных интересов». В. Г. Белинский приветствовал и поддерживал «общественное направление» в литературе.

Писатели – духовные отцы нации 1830–1840‐х годов – никак не могли пройти мимо женской темы. Причин тому было несколько.

Первая из них – осознание российской реальности: позора рабовладения и патриархатной зависимости всех классов и слоев общества от абсолютной власти одного человека, переосмысление идей Просвещения о ценности и суверенности личности, о правах человека и гражданина, об инициативе личности, о принципиальном равенстве людей – все это входило в «умственные интересы» русского образованного общества. Идеи европейских революций о суверенитете каждого гражданина были восприняты в этой среде и имели своим результатом вывод о необходимости эмансипации русского общества. Эмансипация рассматривалась как освобождение от феодально-абсолютистского уложения жизни и становление общественного равноправия и свободы, как процесс становления личности и возможностей ее реализации, а также появление новой личности. В России шел процесс индивидуализации сознания, в котором мужская личность уже воспринимала себя субъектом и ценностью общества. Права человека осмыслялись как высшее достижение гуманизма. Практика ограничения женщин исключительно делами семейными рассматривалась, соответственно, как нарушение ее человеческих прав. Декларации об уважении к естественным правам человека вплотную подвели русскую интеллектуальную элиту к проблеме женской личности и прав женщины. Эти идеи поставили женщину в центр интеллектуальных дискуссий.

Одновременно с этим «женская тема» нашла отражение в общих тенденциях русской культуры. Это было время, когда в русле романтической традиции шло конструирование мужской идентичности, а выстраивание романтических образов «героев» и «избранников» требовало, соответственно, конструирования и женской романтической идентичности. Об этом писала Л. Я. Гинзбург:

Романтическая культура непременно предполагала и требовала присутствия женщины в качестве прекрасной дамы, носительницы вечно-женственного начала и проч. Это побуждало женщин романтического круга189 играть определенную роль, независимо от своих личных данных и дарований190.

Другими словами, романтическая культура определяла роли, манеру поведения женщин, а вторичное положение женщин в патриархатной культуре общества принуждало их «встраиваться», соответствовать предписываемым и навязываемым моделям женственности и образцам поведения. Однако не ставился вопрос о том, насколько соответствовал образ «шиллеровской девы» внутренним устремлениям, самовосприятию и самоосознанию реальных женщин, насколько удовлетворяли их предлагаемые модели женственности – «ребенка», «святой чистой девы» при муже «отце и учителе». Но в любом случае переосмысление концепции женщины и выработки новых моделей женственности шло не только в среде мужской интеллектуальной элиты, но и в среде реальных женщин.

Исследования И. Л. Савкиной показали, что идеализация мужской интеллектуальной элитой «женского элемента» – женщин, женского, женственного – по сути была одним из способов умаления женщины, всего женского и отражала фактическое положение женщины в патриархатной культуре191:

агрессивно-идеологическая, патриархатная позиция «подлинных идеологов», которые третировали все неидеологическое, а точнее и все другое (и женское как самое привычное другое, другое, которое всегда под рукой), как несущественное и незначимое, разрешала им <мужчинам. – И. Ю.> поглощать и использовать в своих целях реальных женщин192.

С позиции изучения движения важно, что это отношение вызывало определенную реакцию женщин – самоопределение себя, поиски собственной идентичности и понимание того факта, что общий строй патриархатной культуры не позволит им реализовывать себя.

С другой стороны, на актуальность женской темы в кругах русских интеллектуалов повлияло обращение к этой теме западной социальной мысли. Женская тема стала предметом интереса и рассмотрения во французской интеллектуальной мысли, в диалоге с которой в значительной степени развивалась русская интеллектуальная мысль.

Идеи Жорж Санд обозначили «общественный», «политический», «идеологический» поворот в теме женщин.

Имя Жорж Санд (1802–1876) стало популярным в России в контексте идей новых моделей женственности. Тем самым она заняла особое место в подготовке общественного мнения России к восприятию проблем женской личности. Проникновение в Россию в начале 1830‐х годов ее романов, представлявших «живой протест против рутинных, вековых предрассудков, порабощавших женщину»193, усилило в России интерес к «женской» теме. Встречены они были недружественно.

Жорж Санд разрабатывала темы, составляющие женский мир XIX века, – мир любви, брака, семьи, детей. Правда, в иной постановке. Она рассматривала проблемы властных отношений, зависимости и угнетения женщины в браке, в семье; писала о безнравственности брака без любви, о влиянии сословных предрассудков и социального неравенства на отношения мужчины и женщины; требовала равенства чувств и фактического равенства в семье. Она «прописала» путь женщины к своей независимости, хотя и не декларировала его: это была деятельность женщины вне семейной сферы, право женщины на самостоятельное решение собственной судьбы.

Идеал женщины по Жорж Санд вобрал в себя опыт общественной деятельности женщин-республиканок, участниц французских революций 1830 и 1848 годов, свидетельницей которых она была. И этот идеал сильно отличался от романтического женского идеала «чистой девы» при муже-учителе.

Феномен самой Жорж Санд, своим интеллектуальным трудом, практикой своей жизни отрицавшей традиционные нормы поведения для женщины и взявшей на себя новую для женщины роль писательницы, общественной деятельницы, идеолога, – свидетельство кризиса традиционной женской идентичности в Европе – воспринимался россиянами как образец «новой женщины», способной обновить мир.

По свидетельствам современников, влияние Жорж Санд на русское общество 1830–1840‐х годов было огромным. Франция с 1789 по 1848 год пережила три революции, и из крепостной России на нее глядели как на школу гражданской зрелости, а на романы Жорж Санд – как на популярное изложение новых идей и интеллектуальных течений.

Трудно сказать, сколько романов Ж. Санд было переведено и опубликовано в 1830–1850‐е годы. Они переводились и печатались многими толстыми журналами, но несомненно одно: и в оригинале, и в переводах романы были очень популярны. Период между 1830‐ми и 1850‐ми годами называли 20-летием «жоржзандизма».

Для официальной идеологии взгляды Жорж Санд были абсолютно неприемлемы. Консервативная критика увидела в ее романах, в которых протест против семейной тирании сочетался с идеями утопического социализма, угрозу женской нравственности, идущую из революционной Европы. Такие издания, как «Сын Отечества» Греча, «Северная пчела» Булгарина и «Библиотека для чтения» Сенковского194, характеризовали ее романы в терминах «неженской смелости», «бесстыдства», «цинизма» и «безнравственности» и «относились с глумлением к только что тогда провозглашенной во Франции сен-симонистами идее женской эмансипации»195. Ф. В. Булгарин «с яростью нападал на Жорж-Занд, обзывая ее „чудовищем“ и „нравственным уродом“»196.

В полемике с ней определились взгляды многих представителей российского духовного олимпа.

Социолог, критик, философ и лидер славянофилов А. С. Хомяков был принципиальным противником Жорж Санд. Он находил ее идеи «одинаково безрассудными и одинаково отвратительными»197. Разделенность и неравность полов он рассматривал как Божий промысел, а женская эмансипация была для него не чем иным, как правом женщины на разврат наравне с мужчиной, дорогой к «войне полов», к полной женской зависимости и к деградации общества. Место женщины, по его мнению, было только в семье, которая являлась единственной оградой женщины от «буйной энергии мужского превосходства», и с исчезновением этой ограды эмансипированная женщина должна была превратиться в рабу мужчины198. При этом «старый бретер диалектики» не сомневался, что «протест целой школы, проповедующей эмансипацию, не пройдет без следа и что обществу предстоит впереди неизбежный выбор: или расширение пределов дозволенного разврата на женщину, или подчинение мужчины строгости нравственного закона»199.

Его высокая оценка «сердца женщины», облагораживающей «ум мужчины» (образец все того же умаления женского), вполне соответствовала концепции женщины и идеальным образцам женственности, которые подтачивала Жорж Санд и которые хорошо отражены в известных строчках М. А. Дмитриева-Мамонова:

  • Пленяйте, красоты, любовью нас своею!
  • Вы наши суть звезды, блистайте так собой
  • И зверский нрав людей мягчите красотой.
  • Красавица моя красавица есть станом;
  • Красавица лицом,
  • Красавица умом;
  • А более всего, красавица и нравом 200.

Н. В. Гоголь оценил Жорж Санд как писательницу, которая «в немного лет произвела сильное изменение в нравах, чем все писатели, заботящиеся о развращении людей»201.

Демократическая критика поначалу приняла Жорж Санд очень сдержанно, но быстро продвинулась в сторону поддержки ее идей, а затем и восторженной оценки ее творчества, видя в ней выдающуюся писательницу, сумевшую раскрыть миру истинное, зависимое и трагическое положение женщины. Тот факт, что Жорж Санд совместно с П. Леру издавала журнал Revue indépendante, серьезно поднимал ее авторитет и придавал «идеологичность» и значимость ее идеям о женщинах в среде русской интеллигенции. Журнал рассматривал и развивал идеи равенства, общинного самоуправления, коллективной собственности, обязательности труда и был источником сведений для русских интеллектуалов о западной социальной мысли.

Д. И. Писарев назвал Жорж Санд «полезным работником нашего века»202. К. Д. Кавелин называл ее книги «нашим Евангелием»203.

Изменил свое первоначально отрицательное отношение к Жорж Санд «гладиатор русской критики» Белинский. Как сложившийся к тому времени «европеец», он ратовал за европейский путь развития страны, и идеи Ж. Санд были полностью восприняты им. Она предстала ему «гениальной женщиной», «первой поэтической славой мира», «Иоанной Д’Арк» и «энергическим адвокатом прав женщин», взгляды которой он называл «откровением», а ее творчество осмыслялось им как призыв к освобождению человека, как отказ от лжи в человеческих отношениях204.

П. Н. Ткачев и Л. Н. Толстой отзывались о ней дурно205.

Герцен услышал в романах Жорж Санд «голос женщины». «Разве голос G. Sand не заявил мнение женщины?» – вопрошал он206.

Хотя, по мнению исследователей, русских интеллектуалов в романах Ж. Санд куда больше привлекали социальные идеи, нежели проблемы женщин207.

Отношение к Ж. Санд было мерилом прогрессивности. По свидетельству современников, в 1830–1850‐е годы не только литераторы, но и рядовые читатели должны были определить свое отношение к ней. «Пора нам бросить эту Жорж Санд, которая всем надоела со своей бабьей эмансипацией», – писал переводчик И. И. Введенский А. П. Милюкову в 1843 году208. Но и в 1847 году «Санкт-Петербургские ведомости» еще писали: «Если вы не стоите на коленях перед Жорж Занд, то вы несовременный человек»209.

Другим основанием обращения к теме «положения женщин в российском обществе» было то, что проблема эта становилась частью освободительной доктрины и рассматривалась как составляющая задача освободительного движения. Деятели демократического направления – А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. Г. Белинский, М. В. Буташевич-Петрашевский, Ф. М. Достоевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, В. П. Боткин, М. А. Бакунин, Т. Н. Грановский – в той или иной степени признавали, что частью общей эмансипации российского общества должна стать эмансипация женщины. Другой вопрос, оказавшийся позднее очень значимым, – что понимать под эмансипацией женщины?

Помимо этих внешних факторов, повлиявших на легитимацию проблем женщин в русской интеллектуальной среде и общественной мысли в 1830–1840‐е годы, существовали еще и внутренние причины, способствовавшие этому процессу. А именно – личный опыт «духовных отцов нации».

Исследование И. Л. Савкиной210 демонстрирует нам на примере А. И. Герцена, жизнь которого подробно описана в дневниках и мемуарах, как драматично проходило переживание кризисов идентичности, переосмысление концепций и моделей женственности четой Герценов.

Драматизм судьбы Н. А. Герцен – супруги А. И. Герцена – оставлял, по мнению исследовательницы, ощущение «избыточности задатков ее женской натуры» и невозможности их реализации. С высокой степенью достоверности можно предположить, что в эти годы не одна только г-жа Герцен переживала подобное состояние, что оно было знакомо многим женщинам ее круга. Об этом пишет другая исследовательница – И. М. Рудая:

Именно в 1830–1840‐е годы в русском обществе все глубже и трагичнее осознавалась невозможность проявить то душевное богатство, которым была наделена женщина и которое силой социальных обстоятельств было замкнуто для нее узким кругом домашних забот и обязанностей. Неудовлетворенность жизнью, проникавшая все глубже в сознание женщины, составляла своего рода знамение времени и вскоре нашла яркое воплощение в литературе211.

Таким образом, 1830–1840‐е годы можно определить как начало формирования новой идентичности женщин образованных групп, канун кануна формирования коллективной идентичности, самосознания женщин привилегированных сословий.

Г. Зиммель писал, что изменение исторической жизни происходит тогда, когда средний класс осваивает ту или иную идею и интенсифицирует процесс: «Социальное и культурное движение стало идти в совсем ином темпе с той поры, как его возглавило tiers état (третье сословие)»212. Но постановка самой проблемы часто в истории была приоритетом высших классов.

Рассмотрение проблем женщин в общественных дискуссиях шло в двух направлениях: проблемы женщин в приватном пространстве и в публичном. В первом развивались сюжеты роли и бесправия женщины в семье, неравенства в браке. Во втором – роль и назначение женщины в обществе, рассматривалась принципиальная возможность деятельности женщины вне семьи, формы этой деятельности, а также ложность и односторонность женского воспитания как причины, формирующей ситуацию. Отдельно ставился вопрос о праве женщин быть писательницами, то есть о праве женщин влиять на духовную жизнь общества, об отношении к романам Жорж Санд и идеям Сен-Симона.

Между тем широкая российская читающая публика восторженно приняла произведения писательницы, увидев в них освещение давно назревших проблем. Отрицательное отношение официальной прессы, попытки дискредитировать личность писательницы, ирония над читателем, зачитывающимся ее романами213, только подогревали интерес к личности Жорж Санд, ее романам и спровоцировали «моду на Жорж Занд». Мода популяризировала «апологию свободы чувств» в среде социально пестрой, в том числе эти идеи проникли и в оплот девичьей аристократии – Смольный институт214. Идеи «жорж-зандизма» разнеслись по просторам Российской империи, где они попали в благоприятную почву и получили дальнейшее развитие.

Отношение к женской проблематике духовных отцов нации было неоднозначным. С одной стороны, русские «жоржсандисты 40‐х годов» – и Герцен и Белинский в их числе – в качестве безусловных идей Жорж Санд приняли идею женской свободы, права женщины на выбор и выход ее в сферу «общих интересов», то есть в публичную сферу. С другой стороны, их беспокоило, как бы эмансипация не разрушила женственность, «ее главные патриархатные тотемы – грацию, прелесть, кроткость и любовь»215. Об этом же беспокоился Н. И. Пирогов:

Женщина с мужским образованием и даже в мужском платье всегда должна оставаться женственной, – утверждал он, – и никогда не пренебрегать развитием лучших дарований своей женской природы216.

Этот страх перед неженственной женщиной, то есть перед женщиной, разрушившей традиционные модели женственности, хорошо слышен в рассуждениях критика этого времени Н. Н. Веревкина (псевдоним Рахманный):

Женщине надобно быть женщиной. Когда она <…> вооруженная пером, <…> пускается в умствования, все женское в ней исчезает. Мы <…> причисляем ее к разряду чудовищ, которых настоящее место не в будуаре, благоухающем резедой и амброй, а в кабинете естественной истории217.

Именно эти умонастроения позднее позволили А. В. Амфитеатрову определить первых «печальников женского вопроса» «сплоховавшими жоржсандистами 40‐х годов»218.

Но искреннее стремление осмыслить проблему присутствовало, и начало разработки темы было положено. Так, Герцен много размышлял в своих дневниках о проблемах семьи, брака, положения женщины в обществе. Одной из причин, сделавшей эту тему актуальной для него, как уже было сказано, был семейный кризис и попытка выстроить отношения с супругой. Герцен объяснял личностные проблемы своей жены и ситуацию их семейного кризиса ее «воспитанием» и «илотским», то есть рабским, положением женщины в обществе, женской замкнутостью в тесной сфере домашних интересов219. Он сделал вывод, что спасение для женщины – это эмансипация и выход во «всеобщее».

Что же понимать под эмансипацией женщин? Каким «подлинные идеологи» общества видели путь выхода женщины «во всеобщее»? Что могли они ей предложить в качестве ее общественного участия? Увы, немногое. Большинство общественных деятелей, сочувствующих женской эмансипации, предлагали женщине самореализацию опять-таки в круге традиционных «женских призваний»: ответственное материнство (роль матери-воспитательницы), обязанности в отношении мужа (роль подруги-соратницы), а также некую деятельность в сфере религии и искусства.

Как относились сами женщины к «женскому вопросу», идеям Жорж Санд, столь активно обсуждаемому мужчинами?

Реакция женщин на романы Ж. Санд, судя по мемуарной литературе, была восторженной. Ее творчество и политическая деятельность способствовали формированию нового образа женщины, нового женского идеала – свободной, сильной женщины, выбирающей самостоятельно свою судьбу, идущей рядом с мужчиной, но отдельно от него. Так, 13 ноября 1846 года Н. А. Герцен записала в своем дневнике:

О, великая Санд, так глубоко проникнуть в человеческую натуру, так смело провести живую душу сквозь падения и разврат и вывести ее невредимую из этого всепожирающего пламени. Еще четыре года назад Боткин смешно выразился о ней, что она Христос женского рода, но ведь в этом много правды220.

В отличие от мужчин-идеологов, женщин в романах Ж. Санд (на примере Н. А. Герцен) привлекали не идеи социального переустройства общества, а конструкция новой женственности, представление о женщине как о свободной самостоятельной личности, имеющей право на собственный, не продиктованный мужчиной и не определенный обычаями и предрассудками выбор, на собственные желания221. Н. А. Герцен пережила смену модели женственности (самости) как глубокий кризис идентичности. Она отказалась от образа «святой чистой девы» при муже – «отце и учителе» и приняла как приемлемую для себя «жоржсандовскую» модель женственности222. Вот почему критик В. Ф. Боцяновский с высоты конца XIX века увидел связь Жорж Санд с изменениями в русской женщине – смене идеала и концепции женщины, моделей женственности – и написал: «Положение, которого добилась современная русская женщина, является одним из наиболее видных листков в лавровом венке Жорж Санд»223.

Опасения консервативной прессы оправдались: влияние Ж. Санд сказалось на русских женщинах в первую очередь в сфере сексуальной свободы. Новое понимание любви между мужчиной и женщиной стало на какое-то время основой понимания равноправия. Перенесение в реальную жизнь российской женщины моделей поведения литературных героинь Жорж Санд вызывало шок в обществе и гневные филиппики в прессе. Но мысль о безусловном праве распоряжаться своей судьбой и своим телом привлекала в романах Ж. Санд многих женщин. Свидетельством выступает женская литература, как проявленная женская рефлексия. Так, созвучие с «преступными волнениями героинь Жорж Санд» испытывала героиня популярного романа Ольги Шапир с многозначительным названием «Одна из многих».

Герцен увидел в «аристократическом камелизме», то есть уходе жены от мужа ради другой любви, женский протест:

ее <женщины. – И. Ю.> протест был дик, но и положение ее было дико <…> Это <был> своего рода полусознанный протест против старинной, давящей как свинец семьи, против безобразного разврата мужчин224.

Он считал, что это явление, которое проявилось в российском обществе под лозунгом «свободы сердца» по Жорж Санд, длилось «не далее самого начала 1840‐х годов» и было закономерным:

Травиаты наши в истории нашего развития <…> имеют свой смысл и значение и представляют удалую и разгульную шеренгу авангардных охотников и песельников, которые <…> идут в первый огонь, покрывая собой более серьезную фалангу, у которой нет недостатка ни в мысли, ни в отваге, ни в оружии225.

В этом он оказался пророком.

Новый женский идеал был связан с концепциями женственности, развиваемыми Жорж Санд. Именно поэтому А. В. Амфитеатров, исследуя роль женщин в общественных движениях, также высоко оценил влияние Ж. Санд на женщин и на формирование условий для женского участия в политическом процессе. Он писал: «Нигде знамя женской свободы, поднятое вдохновенной Жорж Санд, не было встречено с такой радостью, как в России»226.

Тема «положения женщины в российском обществе» стала популярной на страницах печати.

Одним из первых журналов, затронувших этот вопрос еще в 1833 году, был «Московский телеграф» Н. А. Полевого. Он открыл эту тему переводной статьей Сальванди «Об участии женщин нашего времени в просвещении»227. Главная мысль статьи заключалась в том, что наличие в обществе одаренных женщин определяется степенью свободы, предоставленной им. Женщину нужно освободить от ига предрассудков, сковывающих ее развитие. В качестве примера приводилась госпожа де Сталь. Сальванди приветствовал участие женщин в литературной деятельности и искусствах, но считал, что этим общественная деятельность женщин и должна ограничиться, – политика женщинам ни к чему. Идеи Сен-Симона Сальванди осуждал, скорбел о заблуждениях Жорж Санд.

«Московский телеграф», открыв столь прогрессивной по меркам своего времени статьей обозначенную тему, выработал свою достаточно последовательную позицию: журнал сочувственно отзывался о творчестве женщин-писательниц228, пропагандировал идеи уважения к женской личности, уму и дарованиям, привлекал женщин к сотрудничеству, не одобрял существующего женского образования. В 1834 году журнал был закрыт, но в спор по поводу женской эмансипации включились новые издания.

«Телескоп» и «Молва» Н. И. Надеждина поместили исторические обзоры деятельности женщин различных стран и эпох229. В основном это были переводы из английских и французских журналов. Позиция журналов была непоследовательной и до прихода В. Г. Белинского в 1835 году более консервативной. В качестве главной сферы жизни и деятельности женщин журналы определяли семью и, соответственно, роли жены и матери. Отрицали идеи Сен-Симона. Так, в статье «Впечатление от Парижа»230 автор внушал читателям, что идея женской эмансипации вызвана исключительно сумасбродством Сен-Симона. Но затем темы неравенства женщины в браке, бесправия в семье и обществе получили постоянную прописку на страницах журнала. Эти мысли нашли отражение в беллетристике П. Н. Кудрявцева, И. И. Панаева, статьях Андросова, В. Г. Белинского231.

«Московский наблюдатель» явился выразителем двух диаметрально противоположных взглядов. До 1838 года это был журнал охранительного толка. В статье «Об участии и нравах женщин между нынешними народами Европы»232 основной целью воспитания и образования женщины определялась подготовка ее к семейной жизни, умение быть «центром семьи своей», и выходить за эти пределы женщине не надлежало, ибо «ученая женщина есть уже нарушение естественного определения природы». Эмансипационная идея оценивалась резко отрицательно, сен-симонисты обвинялись в безнравственности и разврате. В 1838 году журнал перешел в руки членов кружка Станкевича и его фактическим, хотя и не объявленным, редактором стал Белинский. Позиция журнала резко изменилась. Теперь «Московский наблюдатель» сочувственно относился к стремлению женщин включиться в духовную жизнь современного общества, признавал творчество женщин-писательниц без какой-либо ограничительной программы, осуждал насильственные браки, подчиненное положение женщины в семье, защищал ее человеческое достоинство. В конце 1830‐х годов это был единственный журнал, который занял четкую позицию в поддержку женщин во все разрастающихся спорах по вопросам женской эмансипации.

В целом позиция русской интеллигенции в «женском вопросе» была противоречивой. Женщина почиталась, но в то же время принижалась общим строем русской жизни. С одной стороны, было очевидно несправедливое положение женщины в обществе, и с позиций общечеловеческой гуманности прогрессисту должно было делать все, чтобы справедливость восторжествовала. С другой стороны, законодательно, в официальном и юридическом дискурсе женщина рассматривалась только что не как собственность мужа (паспортные ограничения, ограничения передвижения, ограничения на учебу, работу), и эти представления о женщине были распространены в культуре, составляли ее суть.

Фронт противников женской эмансипации оформился силами «Сына Отечества», «Современника» (П. А. Плетнева), «Москвитянина», «Патриота», «Улья», которые отстаивали идею, что положение женщины вполне соответствует ее «природным» функциям и предназначению.

Таким образом, на страницах прессы происходила ревизия прошлого и настоящего русской женщины, шел процесс переосмысления и переконструирования концепции женщины, моделей женственности и всех политических смыслов, с этим связанных. Шел непрекращающийся процесс обсуждения проблем женщин и расширения интерпретативных схем (фреймов), то есть способов понимания этих проблем, которые, собственно, являлись мобилизационным ресурсом и определяли политические возможности зарождавшегося общественного движения.

«Женская» проблематика через художественные образы осмыслялась в литературе, которая все более становилась ареной политической дискуссии. Романы на «женскую» тему имели успех у публики: «Катенька Пылаева» (1836), «Флейта» (1839) П. Н. Кудрявцева; «Кто виноват?» (1845), «Сорока-воровка» (1848) А. И. Герцена; «Полинька Сакс» (1847) А. В. Дружинина.

Женщины-писательницы также поднимали темы женского предназначения и целей женской жизни, описывали реалии жизни русской женщины в своих произведениях. Читателю на эту тему были предложены романы Зенеиды Р-вой (Елена Ган) «Напрасный дар» (1842), «Теофания Аббиаджио» (1841); Марии Жуковой «Провинциалка», «Медальон» (1837), «Две сестры» (1843), «Эпизод из жизни деревенской дамы» (1847); Евгении Тур (графиня Е. В. Салиас де Турнемир) «Ошибка» (1849); романы Юлии Жадовской, Надежды Хвощинской и других.

Женщины-писательницы изменили проблематику и тональность повествования. В первую очередь в своем творчестве они исследовали семейную тиранию. Описывая ситуации женской жизни, навязываемые модели женственности, они так или иначе формулировали проблемы женщин (бесправие, требования покорности и беспрекословности, замкнутость жизненного пространства, погруженность в сферу чувств, отсутствие образования) и поставили вопрос о справедливости устройства российской жизни в отношении женщин.

В женских текстах вместо привычного мужчины-повествователя появилась женщина-повествовательница. Это обнаруживало женщину как субъекта социального действия. Представление о женских проблемах, озвученное писательницами, также наполняло содержанием понятие «женский вопрос», формировало встречный патриархатному дискурсу дискурс женской беллетристики.

Литературную полемику и интеллектуальные поиски 1830–1840‐х годов оборвала французская революция 1848 года. Планы реформ были оставлены, терпимость по отношению к литературе, вольной публицистике сменилась ее удушением. Заработали 17 цензур с «негласным комитетом» во главе, на университеты очередной раз был оказан нажим, и как пример устрашающей кары для вольнолюбцев был организован показательный политический процесс – дело петрашевцев.

Страх парализовал идейное брожение 1830–1840‐х годов. В отзывах современников зазвучала тоска – «безвременье», «отчаянная скука» (Н. А. Добролюбов), «жестокие удары по литературе и науке» и невозможность работать «как следует» (М. Н. Лонгинов). Семь лет (до 1855 года) Россия пребывала в состоянии покоя кладбища, шума войны и шовинизма. Духовная жизнь, придавленная жесткой цензурой, ушла внутрь. На тему женской эмансипации также было наложено вето.

1850–1860‐е годы

Старые идеалы добра и красоты сороковых годов, казалось, уже поблекли, и когда на смену им шла новая жизнь с другими требованиями и запросами, когда вместе с уничтожением крепостного права стало некогда и не на что восхищаться красотой, а надо было делать будничное, но нужное дело, когда слово «польза» стало на первом плане и, конечно, не для себя, а для народа.

Н. Г. Степанова-Бородина
  • В третий входит он дом, и объял его страх;
  • Видит, в длинной палате вонючей,
  • Все острижены в круг, в сюртуках и очках,
  • Собралися красавицы кучей.
  • Про какие-то женские споря права,
  • Совершают они, засучив рукава,
  • Пресловутое общее дело:
  • Потрошат чье-то мертвое тело.
А. Толстой. Поток-богатырь

Вновь «женская» тема появилась в прессе в середине 1850‐х, а в 1860‐х годах переросла в национальную дискуссию. Современник свидетельствовал:

Вопрос о правах женщины, об ее значении в семье и обществе составляет в настоящее время чуть ли не самый модный и интересный предмет <курсив мой. – И. Ю.> книжных рассуждений. Кто из молодых, мало-мальски развитых людей не кричал смело и громко о женской эмансипации <курсив А. Пятковского. – И. Ю.> <…> кто из хранителей предания <…> не кусал себе губы при одном этом слове, в котором звучит для него такая враждебная и зловещая нота?233

Дискурс демократической прессы: 1850–1860

  • И меж тем, как идут к женам
  • Все беды судьбы —
  • Им твердят спокойным тоном:
  • Вы ведь не рабы,
  • И ведут во всех журналах —
  • Петербург, Москва, —
  • О гражданских идеалах:
  • Лишь слова, слова…
Обличительный поэт

В 1856 году известный врач, педагог и общественный деятель Н. И. Пирогов поместил в июльской книжке «Морского сборника» статью «Вопросы жизни». Вопросы жизни – вопросы назначения человека и смысла человеческой жизни. Пирогов искал ответы на вопросы, какой же должна быть подготовка юношества к выполнению своего человеческого долга, каковы должны быть воспитательные и образовательные системы. По Пирогову, целью воспитания должна быть подготовка детей к неизбежной жизненной борьбе и научение их «быть людьми», полезными гражданами общества. Пирогов считал, что «он или она» должны сознавать, что они принадлежат к людям, «имеющим притязания».

Вопросам воспитания и образования женщин автор уделил совсем немного внимания, но тем не менее эта статья вызвала дискуссию и стала программной для развития «женского вопроса».

Пирогов признал необходимость развития мышления и воли у девочек по той причине, что эти качества женщинам «столь же нужны в жизни, сколь и мужчинам». Поэтому девочки должны развиваться свободно и всесторонне и готовиться к жизненной борьбе. Существующие принципы женского воспитания он осудил, так как они «делали из женщины куклу». Но «быть людьми», «иметь притязания» для женщин интерпретировалось Пироговым как быть в состоянии «усладить сочувствием жизнь человека» (то есть мужчины), «быть спутницей в борьбе», «иметь ясную и светлую идею о цели воспитания детей»234.

Поднимая проблему женского воспитания на уровень общенациональной задачи, Пирогов исходил прежде всего из обеспечения интересов мужчины как субъекта социальных действий. Значимость в жизни мужчины и его общественной деятельности поддержки образованной женщины – матери, жены, дочери, сестры – у него не вызывала сомнений. Женщины были для него серьезным социальным резервом, который надо было подключить к процессу преобразований, определенным образом воспитав их. Пирогов акцентировал внимание именно на воспитании, а не на образовании. Воспитание женщин (надо полагать, с элементами образования) должно было быть достаточным не только для того, чтобы они могли поддерживать разговор с мужем и участвовать в воспитании детей, – это была самая распространенная точка зрения на цели воспитания женщины. Но и для того, чтобы разделить идеи мужа и поддерживать его в его деле. Или, как очень определенно выразился Пирогов, чтобы не взирали они (жены) «с бессмысленной улыбкой идиота на вашу заветную борьбу»235. Опасение Пирогова, что если не взяться за воспитание женщины, то она сама распорядится собой, и его вывод, что «не положение женщины в обществе, но воспитание ее <…> – вот что требует перемен»236, продемонстрировали актуальность эмансипационных настроений в женских рядах и желание самим взять под контроль процесс эмансипации в смысловом и организационном плане.

Влияние и роль женщины в обществе, по мнению Пирогова, могли проявиться только в супружестве и материнстве. Взгляд Пирогова на женщину был утилитарно-инструментальный, обоснованный натуралистическими биологическими теориями о «естественном предназначении полов». Но при этом Пирогов предлагал женщине самостоятельность, инициативность в отведенной ей сфере. Деятельность женщины в сфере частной жизни, по воспроизводству и поддержанию ее, объявлялась им социально значимой. Этот общественный идеал поэт Николай Щербина выразил так:

  • Твое святое назначенье –
  • Наш <выделено мной. – И. Ю.> гений из пелен принять,
  • Направить душу поколенья,
  • Отчизне граждан воспитать 237.

Статья определила направление дебатов и вектор будущей деятельности мужской российской интеллигенции в 1860‐х годах, которые, так же как и мужчины-интеллектуалы западного мира середины XIX века, поставили на повестку дня вопрос о женской эмансипации.

Предлагаемый идеал, эталонный образ женщины – активная и сознательная спутница жизни мужчины, разделяющая его идеи и обеспечивающая его жизнь в сфере частного. Другими словами, Пирогов ориентировал женщину на выполнение все тех же традиционных ролей, но в более качественном и идеологически осмысленном виде, определяя это единственно возможной формой эмансипации – «воспитать себя <…> для неизбежной борьбы и жертвований» – вот «где она должна искать эмансипации»238. Таким образом, Пирогов одним из первых операционализировал понятие «эмансипации» в отношении женщин, дал ему смысловое наполнение. Мотив «правильного использования» эмансипации женщин на пользу мужчин и общества проходит красной нитью через всю его статью.

Никакой другой трактовки эмансипации Пирогов не допускал, хотя, если судить по тексту статьи, она существовала и исходила непосредственно от женщин:

<…> если женские педанты <курсив мой. – И. Ю.>, толкуя об эмансипации, разумеют одно – воспитание женщины, – они правы. Если разумеют эмансипацию общественных прав женщины, то они не знают чего хотят239.

Кто были эти женские педанты, неизвестно. Возможно, образованные женщины вроде писательницы Т. А. Астраковой, о которой воспоминания некой неизвестной современницы 1850‐х годов донесли до нас такие сведения:

<Астракова> курила трубку с очень длинным чубуком и любила говорить о правах женщин, требуя для них доступа к науке и другой деятельности и равноправия с мужчинами, и идеи которой в то время казались очень новы и оригинальны, хотя и не всеми признавались справедливыми240.

Или Е. Фаддеева, урожденная княгиня Долгорукая, мать писательницы Елены Ган, – одна из самых образованных женщин начала XIX века, знавшая пять языков и привившая своей дочери потребность к интеллектуальным занятиям. Или госпожа Михаэлис – мать Людмилы Шелгуновой, – которая сама зарабатывала на жизнь, сотрудничая с газетами и обучая детей музыке. В таком же духе опоры на собственные силы она воспитала свою дочь.

Однако, по мнению Пирогова, женское образование должно быть ограниченным: «Пусть многое ей останется неизвестным. Она должна гордиться тем, что многого не знает»241.

Статья имела «полный и блестящий успех»242, ходила в списках вместе с неопубликованной работой Пирогова «Идеал женщины», написанной еще в 1840‐х годах243, была воспринята как веха в разработке «женского вопроса» и вызвала к жизни публичную женскую реакцию – восторженную благодарность за признание социальной значимости женщины, озвученную на страницах прессы.

Деятельность Пирогова по подготовке сестер милосердия и организации их участия в Крымской войне – результат его прикладных взглядов на женщину и применение на практике «естественно-научных теорий» о природных качествах женщины. Под этим лозунгом использования «природных качеств женщин на пользу обществу» произошел переход женщин в сферу публичную. Война выявила у женщин неизвестные качества. Мужество, стойкость сестер Крестовоздвиженской общины произвели на российское общество сильное впечатление. Женщины оказались способными к нетрадиционным по представлениям того времени действиям – к выполнению гражданского и профессионального долга. Описывать их профессиональную деятельность в условиях реальной войны в терминах «частного» было невозможно. Многие из сестер были награждены орденами и медалями и с триумфом возвратились домой. Несколько сестер милосердия погибло.

После блестящих результатов этого эксперимента взгляды Пирогова эволюционировали, он многое переосмыслил. Он уже не утверждал, что деятельность женщин возможна только в кругу семьи, к тому же, как истинный утилитарист, он не мог допустить, чтобы общество рачительно не использовало женский ресурс на свою пользу. Чувствуя противоречивость своей позиции, Пирогов изобрел термин «благоразумная эмансипация». Именно с позиций «благоразумной эмансипации» он интерпретировал деятельность сестер Крестовоздвиженской общины. В 1876 году он писал:

Результаты эти <…> доказывают, что до сей поры мы совершенно игнорировали чудесные дарования наших женщин. Эти дарования ясно доказывают, что современный женский вопрос и тогда уже был в полном праве требовать своего raison d’être244.

Из текста статьи следует, что такие качества женщин, как милосердие, нравственность, которая по определению была выше мужской, рассматривались им как имманентно присущие женщинам характеристики. Это обычное для того времени направление социальной мысли – находить в «биологическом» корни социальных явлений и осмыслять социальные процессы по аналогии с физиологическими. Биологизаторские аргументы использовались с равным успехом и сторонниками, и противниками эмансипации.

В письме к баронессе Раден Пирогов восхвалял деятельность сестер милосердия в Крымской кампании, их «нравственный присмотр и контроль административного попечения над руководителями госпитальных порядков»245. Другими словами, Пирогов делегировал женщинам функции нравственного контроля.

После успеха сестринской общины Пирогов всячески поддерживал и отстаивал право женщин на инициативу в публичной сфере, в той ее части, которую с долей условности можно назвать сферой «социального материнства», то есть он отдавал женщинам те виды социальной активности, для выполнения которых они могли использовать свой женский опыт, полученный ими при выполнении традиционных женских ролей. В первую очередь материнских.

Противодействие деятельности сестер Крестовоздвиженской общины он объяснял недальновидностью и корпоративным сопротивлением не очень нравственных чиновников. Описывая деятельность сестры милосердия Е. М. Бакуниной, требовавшей от госпитальной администрации выполнения всех норм по питанию и содержанию раненых, он писал:

Не удивительно, что подобное вмешательство и такая <выделено Пироговым. – И. Ю.> деятельность женщин не могли быть приятны господам командирам и официальным инспекторам246.

По его мнению, «сестры ступили первый шаг к практической резолюции женского вопроса»247.

В этой своей противоречивой и половинчатой позиции Пирогов, учитывая его огромный профессиональный и общественный авторитет, немало способствовал поддержке женских инициатив, а в перспективе и становлению женского движения. С высоты авторитета медика, хирурга, ученого мужа он опроверг популярный в то время псевдонаучный тезис о физиологической неполноценности женщин:

То, что противники благоразумной эмансипации женщин еще до сего дня утверждают, будто бы великая разница в организации полов, – например, меньший вес мозга и проч., – этого нечего брать во внимание, и это никогда не выдержит серьезной критики. Женщина, если она получит надлежащее образование и воспитание, может так же хорошо усвоить себе научную, художественную и общественную культурность, как и мужчина248.

И хотя он не смог поступиться главным патриархатным тотемом – женственностью, он закончил свою мысль весьма оптимистично:

При этом главное условие только то, чтобы женщина всегда сохраняла в себе физиологическую и нравственную женственность и выучилась бы не расставаться с ней. Это, конечно, нелегко, но, однако, возможно <…> И я решительно не вижу, почему одинаковое общественное положение женщины с мужчиной может помешать такому развитию249.

Мнение, что женщину нельзя ограничивать семейной сферой, появившееся с момента постановки «женского вопроса», все более находило поддержку в обществе.

Оперативно откликнулись на женскую тему в 1860‐е годы представители радикальных демократических кругов. Их рупор, журнал «Современник», одним из первых обратился к ней250. Это был один из самых передовых, популярных и читаемых журналов той поры. Разумеется, проблему подняли мужчины, сотрудники журнала, «запевалы общественных настроений», – Д. И. Писарев, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский, М. Л. Михайлов. Но при обсуждении женских проблем на страницах «Современника» впервые нашлось место для женского мнения. Это был прорыв. Если до этого дискурс толстых журналов, да и других печатных изданий, строился по принципу «мужчина – мужчине», в первых изданиях для женщин, инициированных мужчинами, по принципу «мужчина – женщине», то на страницах «Современника» впервые появилась возможность и первые опыты конструирования дискурса по принципу «женщина – мужчине». Конечно, это была первая попытка подобного рода, и голоса женщин, по словам Р. Стайтса, были «слабыми, зависимыми и нерешительными»251. Но женщины разделили суть и пафос дискуссии, расширили ее собственной аргументацией. Е. О. Лихачева отметила в своем монографическом труде252 в начале ХX века, что это был первый голос пробуждающегося женского самосознания, публично обращавшийся к мужчинам.

В 1857 году «Современник» впервые опубликовал письмо женщины (анонимное), которому редакция дала заголовок «Жалоба женщины». Неизвестная женщина описывала тяготы женского существования: бесцельность и искусственность женской жизни; женское воспитание, убивающее личность, культивирующее слабость и неподготовленность к жизни; запреты и условности, сковывающие женскую жизнь. Она демонстрировала кризис традиционной женской идентичности – «защищать себя не пристало – иначе не женщина, а какой-то гусар». Заканчивалось письмо призывом помочь женщине стать независимой и тем самым решить один из жгучих «вопросов жизни»253.

«Журнал для воспитания» опубликовал «Письма к русским женщинам» А. Х-вой254, в которых всему нашлось место: и критике женского воспитания, и упреков в адрес женщин за их неразвитость, и предостережений против излишней учености. Назначением женщин определялась семья и воспитание детей, в целях чего признавалась необходимость их осведомленности в науках и искусствах. Женщинам предлагалось принять участие в общественных делах, но «конечно, не непосредственно», а ограничиться правом «нравственной оценки». Влияние женщины на общество предлагалось осуществлять через семейные отношения:

нравственное и физическое единство супругов, единомыслие в чувствах, желаниях, действиях <…> суть первые условия для достижения общественного благоустройства при помощи благоустройства семейного255.

«Русская беседа» откликнулась статьей Надежды Дестунис «Чему мы, женщины, учились?»256 с критикой женского образования.

Ей ответила Екатерина Бурнашева257, которая увидела причину низкого уровня женской образованности в отсутствии необходимости образования в жизни женщин и в воспитании девочек не самостоятельной личностью, а приложением к мужчине, с главной жизненной целью – замужеством. Женщины не учатся самостоятельно – и в этом их вина.

«Женщина ни в чем не виновата», – парировал Д. Писарев258.

Прозвучало мнение и «профессионально активных» женщин. М. Н. Вернадская259 – первая в России женщина-экономист – полемизировала с официальной концепцией женщины: «Нельзя из каждой женщины сделать хозяйку и воспитательницу»260.

Писательница, а позднее «инициаторша» женского образования в Перми Е. А. Словцова-Камская в своей речи в 1860 году признала «противосемейные системы» французских социальных философов понятными и вызывающими сочувствие в российском обществе, учитывая тот печальный разлад, произвол и угнетение женщины, который существовал в российских семьях261. Евгения Тур откликнулась на книгу французского философа Ж. Мишле, уличив его в нелогичности, подражании П.‐Ж. Прудону и в презрительном отношении к женщинам262.

Перед участниками дискуссии встала задача нахождения путей решения поставленных проблем. Вернадская и Словцова-Камская предлагали прямое вхождение женщин в публичную сферу через труд в общественном производстве (по Вернадской), через получение образования (по Словцовой-Камской). Последняя оценивала изменение воспитания и образования женщин, как «первые двигатели всех реформ общественной жизни»263. Им вторили прогрессисты: «Участие в труде и промышленности, в науке и искусстве вообще должно быть доступно каждому совершеннолетнему члену общества <…> Надо учиться, учиться в той же мере, в какой учится мужчина»264, – утверждал Михайлов. «Вы сделаетесь умными, мыслящими и полезными людьми»265, – продолжал мысль Писарев.

Эти новаторские суждения тонули в другого рода аргументации демократической прессы в защиту женщин, которые, по сути дела, были производными от идей Пирогова. Основным сюжетом либерально-демократической прессы было рассмотрение женщины как «матери и воспитательницы человечества»: «Всякую женщину, прежде всего, необходимо предположить матерью <…> Для женщины вообще бездетность ненормальна»266.

Эмансипация трактовалась, как правило, в очень общих выражениях. Умеренный либерал А. С. Гиероглифов сформулировал это так: «Дать женщине независимое социальное положение и вообще уравнять с мужчиной»267. При определении женской эмансипации и путей ее достижения возникало много противоречий, обойти которые авторам было очень непросто. Идейный пафос защиты женщин наталкивался на собственные представления о женщинах, на отсутствие образцов деятельности женщин в общественной сфере. Тот же Гиероглифов, ратуя за эмансипацию женщин, утверждал, что «многие отрасли человеческой деятельности не могут быть согласованы с природой женщины и ее обязанностями»268. Таким образом, предполагалось, что женщина должна создавать «нравственный характер общественной атмосферы», но вставал вопрос – как? В который раз выход был найден через нравственно-общественно-идейную деятельность женщины как «матери и воспитательницы человечества» «в самой ячейке общества – в семействе, откуда она распространится уже в другие более обширные общественные центры – в клубы, собрания и т. д.»269. В руках женщины, по мысли Гиероглифова, должна находиться «нравственная инициатива общественного мнения», а ее интересы должны составлять политика, литература, наука, культура, все движения политической и общественной жизни.

Эта идея, в равной степени как компромиссная, так и иллюзорная, была, конечно, не нова и популярна в разных политических кругах. Ее модификации озвучивались деятелями либерально-демократического, и радикально-демократического лагеря, и консервативного. На страницах «Русского инвалида»270 эта идея прозвучала в следующей интерпретации. Женщина как «практик жизни», живущая «помышлениями о семье», действует снизу (то есть из приватной, частной сферы жизни), идет к пониманию «общей идеи» от жизненных мелочей, а мужчина, руководимый идеями гуманизма, права и справедливости, «идет сверху» (надо понимать, из сферы общественной). Женщина преобразует семью, а мужчина – общество в целом271. «Влияние женщины на общество всего действительнее и благотворнее может свершаться через посредство семейства. <…> Это естественная сфера ее», – писал другой автор272. Деятельность женщины по нравственной гармонизации своей «женской части человеческой жизни» оценивалась как крайне важная для общества. Журналы 1860‐х годов буквально пестрят такого рода размышлениями.

Еще один сюжет, тоже популярный в либеральной среде, – взаимодополняемость полов, важность качественного исполнения своих обязанностей каждой половиной человечества для его поступательного цивилизационного развития. В изложении одного из современников эта идея звучала так: человечество до сих пор жило своей одной половиной, другая слишком мало могла проявить себя. Поэтому для человечества наступит истинно нравственное и полное развитие, когда оно станет жить не только умом и силою мужчин, но и любовью и сердцем женщин273. Основанием этой идеи выступала мысль о разделении сфер женского и мужского как определенного самой природой, что позволяло использовать эту идею и противникам эмансипации.

Либерально-демократическая печать фиксировала как отрадный факт «проникновение новых идей в душу современной женщины» и поддерживала любые проявления общественной деятельности с ее стороны. Это и участие в организации воскресных школ, и появление женщин в университетах в качестве вольнослушательниц, и создание первых женских организаций (как, например, основание в 1861 году Московского женского общества по распространению полезных книг – председательница А. Н. Стрекалова), и даже бойкот товаров из тех стран, которые осудили Россию за «польский вопрос». Все это рассматривалось как шаги женщин к гражданственности в их «стесненных обстоятельствах». Критика женских инициатив строго порицалась. Некий г-н Иванов обрушивался на «СПб. ведомости» и «Голос» за их глумление над идеей бойкота, клеймя эти издания ни много ни мало как последователей попа Сильвестра – автора «Домостроя». Досталось от него и литературе, которая «немного сделала для женского вопроса»274.

Радикально-демократические круги разрабатывали свою версию «женского вопроса». Писарев полностью разделял мнение Вернадской, что существующее направление в воспитании женщин прививает им «мелкость понятий и узость симпатий»275, искусственно их ограничивает и ведет к «горестным последствиям». Поэтому он выступал за всемерное развитие физических, умственных и нравственных способностей женщин, утверждая, что «в природе женщины нет ничего такого, что отстраняло бы женщину от деятельного участия в решении насущных задач нашего времени»276. Он призвал женщин в ряды «мыслящих реалистов» – главных деятелей по переустройству мира.

Писарев возлагал на мужчин ответственность за все существующие женские проблемы. Женщина у него – элемент страдательный, задавленный обстоятельствами жизни и не несущий никакой ответственности ни за какие свои действия: «Я во всех случаях безусловно оправдываю женщину»277. Его взгляды поражали современников своим радикализмом, но наиболее проницательные из них понимали, что это другая сторона все той же позиции умаления и объективизации женщины.

Все тот же г-н Иванов справедливо заметил в отношении позиции Писарева, что женщина «не нуждается в той снисходительности, с какою автор относится к ней, положим, очень гуманно, но вместе с тем и очень поверхностно»278. Возникшая практически одновременно с самим «женским вопросом» традиция осмысления женских проблем не только как ответственности, но и как вины мужчин была заложена Писаревым. Он писал, обращаясь к мужскому сообществу:

Оглянемся на самих себя, посмотрим, каковы мы сами; посмотрим, что мы, люди дела, люди мысли, дали и даем нашим женщинам? Посмотрим – и покраснеем от стыда!279

В 1860 году «Современник» опубликовал «веховую» статью М. Л. Михайлова «Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе»280, произведшую «землетрясение в умах» и принесшую автору славу «творца женского вопроса». Постановка проблемы была обновлена. Михайлов объявил женскую эмансипацию самой главной характеристикой эпохи – «одной из самых высших, самых характеристических явлений нашего века»281. Он критиковал Ж. Мишле и П.‐Ж. Прудона за их «гигиенический взгляд» на женщину, а Библию и «Домострой» – за их антиженские нравственные нормы. Он внятно обосновал различия не только в воспитании мальчиков и девочек, а в том, что мы сегодня называем социализацией, и определил ее первопричиной существующих половых (гендерных) различий и основой только что не всех социальных проблем. В качестве меры по преодолению кризисных явлений в обществе Михайлов предлагал новую концепцию женского воспитания и образования, которая заключалась в совместном обучении детей обоего пола и в воспитании у женщин мужских качеств. Эти странные, на взгляд современников, меры означали только одно – создание одинаковых условий социализации для девочек и для мальчиков. Другими словами, Михайловым оспаривался старый просветительский тезис об особой природе женщины. Он утверждал зависимость развития женского интеллекта от социальных условий и доказывал, что создание иных условий социализации девочек приведет к развитию у них ума и рационального начала. В то время как существующее женское воспитание и образование развивало у них только чувственность. Михайлов уже не смотрел на женщин исключительно сквозь призму материнства. Их жизнь, по его мысли, не должна больше подчиняться краткому времени деторождения.

В какой-то степени статья Михайлова была ответом Мишле и Прудону, чьи установки на «биологический фатализм» женщины были хорошо известны российской интеллигенции. Французские мыслители в своих трудах описывали умственную ограниченность, истеричность женщин, склонность их к фанатизму. Они обосновывали «природу женщины» ее физиологией. Единственную возможность развития и эмансипации женщины Мишле и Прудон видели в супружестве: «женщина рождается в браке», то есть под контролем мужчины282. У Михайлова брак предполагался как «разумное сожительство» двух полноправных лиц. Женщина, по Михайлову, не являлась объектом приложения мужского просвещенного воздействия через процесс воспитания. Мужчине отводилась роль просвещенного наставника.

Таким образом, Михайлов сумел проанализировать, логически выстроить, объединить и внятно прописать все доводы сторонников эмансипации женщин. Все это было ново, убедительно и произвело огромное впечатление.

Михайлов вошел в специфическое европейское сообщество мыслителей-феминистов. Он был знаком с известной французской феминисткой Эжен д’Эрикур, считавшей проблему женской эмансипации проблемой социетальной:

Если мы хотим освободить мужчин и вообще человечество, необходимо, чтобы женщины стали свободны, образованны, начитанны и могли бы расцвести в соответствии с собственным духом283.

Михайлов солидаризировался с ней в постановке проблемы:

Пока мы будем считать женщину существом больным <…>, самкой <…>, рабой <…>, куклой <…> невозможны успехи общества284.

По мнению известного историка Б. П. Козьмина, Михайлов видел в «женском вопросе» «чуть ли не необходимое условие правильного решения всей социальной проблемы», что не встретило понимания в революционно-демократических кругах285. По моему мнению, Михайлов действительно считал решение «женского вопроса» непременным условием «прогрессивного» развития общества.

Сюжет эмансипации женщины в интересах общества был довольно популярным в европейской политической философской мысли. Ее развивал Дж. Ст. Милль: «Равноправность обоих полов в отношении умственного развития важна не только для женщин <…>, но еще более для всемирной цивилизации <курсив мой. – И. Ю.>»286. В России эта идея получила свое дальнейшее развитие. Она стала значимой для российской концепции «женского вопроса», а в будущем – для русского феминизма.

Дискурс освободительного движения в самом широком понимании обогатился сюжетом о необходимости решения «женского вопроса», повышения потенциальной «субъектности» женщин как условия прорыва страны на новые цивилизационные рубежи.

Но далеко не все прогрессисты так считали. Властитель дум 1860‐х годов Н. Г. Чернышевский, по свидетельству современников, ставил «женский вопрос» в разряд второстепенных, считая, что он «хорош тогда, когда нет других вопросов»287. Чернышевский проблематизировал тему положения женщин через критику крепостничества. Так, комментируя на страницах «Современника» статью А. С. Зеленого «О жестоком обращении крестьян со своими женами»288, он обращал внимание читателей на обычаи и нравы в отношении женщин, привитые крестьянству крепостничеством. Уравнение мужчин и женщин в гражданских правах он относил ко времени, когда произойдет коренная социальная реорганизация общества, то есть уничтожение самодержавия289. Но Чернышевский имел и свои достижения в «женском вопросе». Он считал, что эмансипация женщины невозможна без изменения семейного уклада. Именно эти его идеи о новых отношениях в супружестве, изложенные в романе «Что делать?», оказали огромное влияние на русское общество.

Также радикальная интеллигенция положила начало традиции рассмотрения неравноправности женщин как экономического феномена. Наплыв в столицы в поисках работы женщин-дворянок позволил определить их как «женский пролетариат» (по А. П. Корелину) и вызвал к жизни в этих кругах размышления о женщинах как новых жертвах капитализма, о росте женского бесправия вместе с развитием капитализма. П. Н. Ткачев видел единственный путь решения женских проблем в уничтожении капитализма290.

Духовный отец народничества Н. К. Михайловский во вступительной статье к книге Милля «Подчиненность женщины» написал, что «усугублять существующие отношения между трудом и капиталом вовсе не дело женщин», и предложил женщинам, «имеющим фактическую возможность такого усугубления», уйти на широкое поприще науки, где конкуренция не страшна291.

Позднее экономический подход был развит в марксизме. Но с такой упрощенной постановкой вопроса русские феминистки не соглашались уже в начале ХX века, так как при такой постановке вопроса «выпадала» проблема самореализации женской личности как свободной и независимой «единицы общества».

Журналы «Дело», «Отечественные записки» поднимали вопросы о праве женщин на свободный выбор профессии, критиковали дискриминацию женского труда в пореформенной России, экономическое положение женщин низших социальных классов.

Проблема была определена, встал вопрос о путях вывода женщин из зависимого состояния и вовлечения их в ряды общественности.

Писарев дал ответ на вопрос «Кто виноват?», ответ на вопрос «Что делать?» предложил Чернышевский.

Он пытался направить активность женщин в русло помощи бедным. Под видом отчета Одесского женского благотворительного общества он опубликовал свои размышления о конструктивной благотворительности женщин в деле доставления жилья беднейшим слоям населения292. Он еще не раз призывал женщин к общественной инициативе в виде благотворительности, и не исключено, что его услышали293. Возможно, что созданное в мае 1859 года (регистрация в феврале 1861 года) «Общество дешевых квартир и других пособий нуждающимся жителям СПб.» возникло как отклик на его идею.

Самую радикальную позицию озвучила М. Н. Вернадская. Путь женского освобождения она прокладывала через участие женщин в общественном производстве. В статье «Женский труд»294 М. Н. Вернадская утверждала, что независимой женщина может стать, лишь став экономически самостоятельной. Она обращалась напрямую к женщинам, положив тем самым начало традиции формирования дискурса «женщина – женщине»:

Mesdames, перестаньте быть детьми, попробуйте стать на свои собственные ноги, жить своим умом, работать своими руками, учитесь, думайте, трудитесь, как мужчины, – и вы будете так же независимы или, по крайней мере, в меньшей зависимости <…> а главное – перестаньте стыдиться и презирать работу <…> только в одном труде – истинная свобода женщины!295

В ряде своих статей – «Свобода выбора труда», «Назначение женщины», «Аристократический труд», «Еще о женском труде»296 – она развивала идею социальной значимости любого добросовестного труда. Призывала малообеспеченных женщин из привилегированных сословий, не связанных семьей и без образования, становиться цветочницами, портнихами и т. д. Она определила сферы, в которых женщины могли бы работать: торговля, сельское хозяйство, литература, журналистика, педагогика. Призывала женщин ломать стереотипы презрительного отношения к труду, к бедности и т. д. Но в России, с ее феодально-сословным устройством, с барским пренебрежением к труду со стороны привилегированных сословий, все эти призывы выглядели утопично.

Вернадская ратовала за возможность выбора женщиной собственной жизненной стратегии. Выражала уверенность, что традиционная жизненная программа женщины обедняет ее жизнь. Корень проблем видела в традиционной социализации девочек, в том, что «с самого начала девочке внушают совсем другие понятия, чем мальчику»297.

Ее статьи вызвали некий отклик в прессе298, но в целом интеллектуальный прорыв Вернадской современники не оценили. Она рано умерла – в 29 лет, – не успев в полной мере раскрыться как исследовательница и общественная деятельница. Ее работы – начало теоретической разработки женщинами концепции женского освобождения.

Темы труда женщин, допустимых рамок свободы (имелась в виду принципиальная возможность самореализации женщин во внесемейной сфере), а также проблема женского воспитания и образования стали доминирующими темами дискуссии 1860‐х годов.

Но мнение Писарева, что в сложившейся ситуации «виноваты одни мужчины как единственные деятельные члены этого общества <…> потому, что мужчины дирижируют оркестром общественных убеждений и являются запевалами»299, получило распространение. Этот тезис он сформулировал на страницах «Русского слова» Д. Благовестова еще в декабре 1861 года. Тема ответственности мужчин, их долженствования плавно переходила в тему мужской вины, неспособности мужчин что-либо изменить, их покаяния и призыва женщин к активности.

  • Да укрепятся ваши силы
  • В борьбе об участи своей!
  • Мы стали пошлы, слабы, хилы
  • И ждем от вас мы лучших дней.
Н. Гейнце

Таким образом, дискурсные сюжеты, охватывающие женскую проблематику на страницах прессы в 1860‐х годах, были следующие.

1. Концепция женщины. Кто она? Мать, жена, воспитательница человечества?

2. Проблемы общества, связанные с женщиной. Каково значение женщины для общества? Какие существуют каналы женского влияния и ограничения воздействия женщин и женского мнения на общество?

3. Проблемы самой женщины, имеющие общественное значение: проблема бесправия и неравенства (в интерпретации мужчин).

4. Каковы перспективы женщины? Будет ли это путь «жорж-зандизма», «сен-симонизма» или традиционный путь «доброй жены»?

5. Можно и нужно ли модифицировать традиционные модели женственности, идеал русской женщины с характерным для него послушанием, терпением, жертвенностью, смирением, верностью, трудолюбием, молчанием и социальной пассивностью?

6. Каково должно быть отношение мужчины как субъекта социального действия к женщине и ее проблемам? Как воспитывать женщину?

7. Какой должна быть система женского воспитания и как можно использовать «природные» качества и возможности женщины на «пользу общества»?

Интерпретативные схемы (или фреймы), то есть элементы дискурса, определяющие смысл и позволяющие «локализовать, воспринимать, идентифицировать и обозначать события, в которых прямо или косвенно участвуют социально-политические субъекты»300, были следующими:

– фрейм несправедливости. Положение женщины было признано однозначно несправедливым как «вопиющее по своей несправедливости»301 (И. А. Гончаров);

– фрейм ожидания и долженствования. Женщины ждали помощи от мужчин, а мужчины в качестве «каждого честного и порядочного человека» обязаны были ее оказать;

– фрейм «объектности» женщины по отношению к мужчине. Женщина не являлась самостоятельным субъектом изменений, ее должно было развивать, образовывать, выводить из зависимого положения, поднимать до своего уровня, повышать ее значение в обществе.

Эти подходы (фреймы) определили специфическую интерпретацию «женского вопроса», имели долговременное воздействие и определили практику. Так, фрейм несправедливости разрабатывался представителями диаметрально противоположных направлений в русской общественно-политической и философской мысли. На эту тему размышлял славянофил А. С. Хомяков и мыслитель просоциалистического направления Чернышевский. Л. Н. Толстой – защитник патриархатного уклада – считал, что несправедливое и неравноправное положение женщины привело к искажению ее естества. Для Ф. М. Достоевского мысль о несправедливости женской участи была очевидной. Пути решения предлагались взаимоисключающие.

Фрейм женского ожидания и мужского долженствования, когда «каждый порядочный человек <…> обязан ставить свою жену выше себя»302 и его производная – фрейм «объектности» женщины определили реальную практику российской мужской интеллигенции в поддержку женских инициатив. Примеров более чем достаточно. Это и профессор К. Н. Бестужев-Рюмин, взявший на себя ответственность и предоставивший свое имя и свою репутацию Высшим женским курсам (ВЖК) в Петербурге; и профессура ВЖК, в первый год существования курсов отказавшаяся от оплаты за свой труд. Это и многие другие представители мужской научной интеллигенции. Так, по воспоминаниям А. Б. Лесневской – первой женщины-фармацевта303, несколько преподавателей Медико-хирургической академии провели для нее и ее подруги лабораторный курс по химии и физике, который был им необходим для сдачи экзамена на степень магистра. Широкое распространение фиктивных браков с их благородной целью освобождения женщин из-под ига патриархатной семьи также подтверждают этот тезис.

Но практически с начала появления «женского вопроса» фрейму ожидания мужской помощи со стороны женщин противопоставлялась установка «женщина сама». От риторических вопросов начала 1860‐х годов, как мы это видим в статье Е. Ценской, вопрошавшей: «Может ли женщина идти независимым путем без отеческого покровительства мужчины? Как она найдет этот путь? Кто его ей укажет? Кто на нем поддержит?»304, – до серьезного разговора о новых социальных ролях женщин на страницах преимущественно женских журналов (но не только) в 1880–1890‐х годах.

В результате женская тема вышла на другие уровни. В прессе были подняты вопросы о положении гувернанток305, о правах прислуги. Выкристаллизовалась проблема труда женщин в общественном производстве. Дискутировались темы телесных наказаний для женщин306, положение незаконнорожденных детей307, был поставлен вопрос о «падших женщинах» и возвращении их к нормальной жизни308. Причины и рост проституции связывали с «неудовлетворительным состоянием вопроса о женском труде»309. В либеральных кругах вызревала идея о необходимости социального призрения определенных категорий женщин, в том числе проституток.

В среде юристов шло обсуждение правового статуса женщин. Постановка проблемы вызвала к жизни обширную литературу профессионального и популярного характера310. Совершенно очевидно, что юридический статус русской женщины в отношении прав собственности и наследования был чрезвычайно высок по европейским меркам, – довод, который консервативные авторы использовали в дискуссии, утверждая неактуальность «женского вопроса» для России311. Политические права не обсуждались – их не имели и мужчины. Обсуждались темы гражданского брака, специфических женских преступлений, проблема наследования. В среде юристов (Кавелин, Любавский, Беляев, Мотовилов и др.) родилась идея об изменении закона о наследовании в сторону уравнения наследственных прав женщин как одного из путей решения экономических проблем женщин.

Взгляды либералов развивались в борьбе с охранительной идеологией.

Дискурс консервативной прессы: 1850–1860

Женский труд и женское образование достойны не восхваления, а проклятий, ибо не идут дальше уничтожения женского достоинства.

М. Де-Пуле
  • Терруань-де-Мерикуры
  • Школы женские открыли,
  • Чтоб оттуда наши дуры
  • В нигилистки выходили.
Н. Щербина (1863)

Известный публицист и историк С. С. Шашков писал, что «по общему закону исторической жизни <…> стремления женщин должны были вызвать сильную реакцию против их дела и вызвали ее»312. Эта реакция явилась в форме религии, науки, полиции и общественного мнения. Авангард противников составляло духовенство, вторую колонну – тяжелая артиллерия статутов, уложений, сводов и кодексов. За ними следовала старая и молодая гвардия европейской науки – юристы, естественники, политэкономы, историки, а далее волновалась пестрая толпа обывателей всех стран и народов.

Шашков считал, что в любезном отечестве эта армия действует «страхом и сплетней»313. И в первую очередь он адресовал свои упреки деятелям литературы и науки. К пересудам той части публики, которая в своем развитии недалеко ушла от гоголевского Петрушки, он относился снисходительно. А вот «литературно-научная борьба» «надзирателей литературного благоустройства» против женщин с опорой не на науку, а на сплетню и вымысел вызывала его протест и солидарную поддержку женщин.

В формировании консервативного дискурса действительно приняли участие видные писатели, профессора, земские деятели. От недоумения историка, редактора и издателя газеты «Русский» М. П. Погодина по поводу женских притязаний – «Кто же будет детей рожать, если женщины будут иметь право на общественную деятельность?»314 – до более детализированных обоснований и аргументаций.

На страницах охранительной прессы был ярко выписан идеал русской женщины и предпочтительные модели женственности, которые стали визитной карточкой охранительного дискурса. Женщина представлена в нем как

ангел-хранитель мужчины, источник силы, жрица любви и самоотвержения, гибкая лоза, обвивающая гордый дуб, утешительница, радость и гордость мужчины, весталка огня кротких и возвышенных страстей315.

Мужчина, в свою очередь, представал как олицетворение гордости и отваги.

Ранним образцом охранительной критики, формирующегося консервативного дискурса может служить статья А. Пальховского «Еще о женском труде. По поводу журнальных толков об этом вопросе»316. Это был ответ М. Н. Вернадской. Пальховский отмел все ее доводы в пользу женского труда одним-единственным тезисом о «естественном и природном разделении труда». Поэтому женщины не должны и не в силах трудиться в общественной сфере (у автора именно в такой последовательности), если они хотят остаться верными своему высокому назначению и если не хотят «нарушать законы природы, правящие их нравственно-физическим организмом» (курсив мой. – И. Ю.)317. Женщина призвана быть матерью, воспитательницей, распорядительницей дома и содействовать прогрессивному развитию человечества через детей. В то время как женщина-деятель представляет собой «аномалию, противоречащую естественному закону, лежащему в основании женского организма»318. Статья никак не соответствовала уровню проработки вопроса М. Н. Вернадской. Автор исходил из самоочевидности решения женской проблемы и воспроизводил биодетерминистские идеи о природном предназначении полов, которые еще считались научными и критическое осмысление которых только началось.

Но не только мужчины протестовали против нового явления российской жизни. «Домашняя беседа» опубликовала письмо некой почтенной дамы, которая дала характеристику вольнослушательницам Петербургского университета как «немецким burschen»319:

Я увидела каких-то не то дам, не то девиц с подстриженными в кружок волосами, в ямщицких шляпах, в чем-то вроде казакинов и в коротких платьях. <…> Они фамильярно здоровались с молодыми людьми <…> вели себя как немецкие burschen320.

Во время лекции «ни одна из них не сидела спокойно; каждая рисовалась как можно оригинальнее и обращала на себя взоры молодых людей»321. Вывод следовал тот, что с приобретением независимости женщины теряют свою женственность и в этом состоит пагубное влияние женского образования на нравственные начала общества.

Другая, вполне реальная женщина – Наталья Петровна Грот, писавшая под псевдонимом «Русская женщина», со страниц газеты «Наше время» призвала женщин к «темным жертвам, скромным подвигам, вообще роли пассивной и страдательной»322. Жертвенность, по ее мнению, была непременной чертой истинно русской женщины. Ей ответила другая писательница – Евгения Тур, которая доказывала, что женская жертвенность и пассивность вредны для общества и даже безнравственны:

Кодекс неумолимой, условной морали, которой вооружена Русская женщина, заявляет здесь свой окончательный разлад с нравственностью323.

Формируясь, охранительный дискурс выработал свой язык, свою аргументацию, свои подходы и любимые темы. Женская эмансипация трактовалось как право женщины на разврат и падение. Тон статей был назидательным и даже развязно-назидательным. Например, в обращении А. Пальховского к читательницам: «К чему позволения! Я буду говорить с вами и без вашего согласия, и вы должны меня слушать»324.

Поскольку женщина рассматривалась как объект социальных действий, то основная критика была направлена не столько против самих женщин, сколько против «неразумных эмансипаторов».

Статья «Женщинам» врача и литературного критика Н. И. Соловьева (1831–1874)325 развивала эту традицию охранительного дискурса. В качестве обоснования и оправдания гендерного неравенства и гендерной асимметрии общества выступала идея недостаточности «нравственно-физической» природы организма женщины, утверждение принципиальной объектности и ведóмости женщин. Статья была обращена не к женщинам, как это можно было бы понять из ее названия. Нет, женщины, «затронутые литературой и чреватые современными идеями», выступили в ней только как предмет разговора и критики, в первую очередь, за претензии на образование и оплачиваемый труд как не соответствующие их природе. Стрелы критики были выпущены в эмансипаторов, которых автор клеймит «гулящими повествователями» и «полувлюбленными публицистами». Причина их интереса к женской теме одна – сильное половое влечение, которое подогревало их участие в женских судьбах. По мысли Соловьева, именно мужчины ответственны за низведение женщины с ее высокого пьедестала. Роман «Что делать?» наглядно продемонстрировал, как происходит «развращение благородной женской натуры хитрыми теоретическими умствованиями»326. Не утруждая себя никакой аргументацией и в общем-то в духе общеевропейской философской традиции (Ж. Мишле, П.‐Ж. Прудон), автор утверждал, что женщины ниже мужчин умственно, но требовал от них высокой нравственности. Женщины «должны быть <курсив Соловьева. – И. Ю.> выше <мужчин> нравственно»327, «женщина должна быть непременно хороша, если не физически, то нравственно»328 .

Соловьев утверждал, что университетские лекции совершенно бесполезны для женщин. Кроме того, женщины – помеха серьезным занятиям мужчин, так как возбуждают их половое чувство.

Пристрастному разбору в статье подвергалась «женская натура». Опираясь на традицию «биологизации» женщины, рассмотрение ее как части природы и физического мира, которую в это время в Европе активно разрабатывали Мишле и Прудон, Соловьев критикует «податливость» женской натуры и самих «новых женщин» за их падкость на льстивые речи эмансипаторов, за преувеличение своих возможностей, за амбиции и, что самое интересное, за претензии «быть не только украшением, но и членом общества»329.

Но надо признать, что такой жесткой «привязки» женщины к ее физиологии, как это было в трудах западных ученых, к матке как основе ее организма и главной причины «раздражительного характера», низких интеллектуальных качеств, греховности, физической «недостаточности» и постоянной болезненности, материнских и домашних склонностей и проч. российские противники женской эмансипации не делали. Но женщины, «выпадавшие» из домашней сферы, представлялись как девиантные и опасные. В первую очередь это касалось профессионально активных женщин и разного рода участниц и активисток социальных движений. Поэтому охранительный дискурс идеализировал женщину в роли домашнего ангела-хранителя, культивировал женскую самоотверженность в интересах семьи и материнства. Независимая и самостоятельная женщина, действующая вне рамок традиционных женских ролей, вызывала резкую критику.

Но главным поводом для консолидации охранительных сил послужило появление в 1869 году на русском языке книги Дж. Ст. Милля (1806–1873) «Подчиненность женщины». О влиянии этой книги на русских сторонников эмансипации женщин и ее роли в разработке «женского вопроса» в России написано много. О популярности книги говорит тот факт, что она была издана в 1869 году в Петербурге двумя издательствами: издательством С. В. Звонарева с предисловием Н. Михайловского и издательством Е. А. Благосветовой с предисловием Г. Е. Благосветова и приложением писем к Миллю О. Конта. На следующий год (1870) издательство Звонарева вновь издало книгу, теперь уже с предисловием М. К. Цебриковой, письмами Конта, текстом речи Я. Брайта, произнесенной в Эдинбурге 16 февраля 1870 года, о даровании избирательных прав женщинам. Благосветова также выпустила второе издание книжки Дж. Ст. Милля в 1871 году, а затем – в 1882 году – и третье. Позднее книга еще не раз переиздавалась другими издательствами. Надо полагать, издатели в убытке не остались.

Суть книги – аргументация в пользу предоставления женщинам гражданских прав, включая избирательное право, рассмотрение феномена подчиненности женщины и самой женщины как «искусственного продукта» мужских потребностей, объявление подчиненного положения женщины как главного препятствия на пути прогресса. Милль сделал вывод, что в интересах всего человечества необходимо установить принцип полного равенства между обоими полами, не допуская преимуществ и власти с той или другой стороны. Свободу Милль объявлял «первой и сильнейшей необходимостью» любой человеческой личности, а личную независимость рассматривал как элемент счастья и мужчины, и женщины. Эти мысли особенно были близки русскому человеку в период антикрепостнических реформ и формирования идеала свободной человеческой личности. Утверждение Милля, что «возможность зарабатывать деньги – необходимое условие достоинства женщины»330, соответствовало ситуации и устремлениям женщин среднего класса. Как и та позиция Милля, что «нравственное возрождение человечества только тогда действительно начнется, когда наиболее основные из всех общественных отношений будут поставлены под охрану равенства и справедливости», что будет служить «приращением личного счастья целой половины человечества»331.

На книгу Милля откликнулся известный мыслитель и публицист Н. Н. Страхов статьей «Женский вопрос» (1870)332, изданной затем отдельной книгой «Женский вопрос. Разбор сочинения Джона Стюарта Милля „О подчинении женщины“» (СПб., 1871). Также он посвятил целую главу критике взглядов Милля в своей монографии «Борьба с Западом в нашей литературе» (Кн. 1. СПб., 1882).

Критика тезисов Дж. С. Милля строилась в русле отрицания единого пути развития Европы и России. Поэтому аргументация Милля есть «бессодержательные напыщенные декларации» «совершенного англичанина», для которого юридическая сторона жизни имеет «преувеличенное значение». Далее следовал вывод:

<…> в этом вопросе нет ни единой нашей самобытной черты <…> мы не слышим выражения какой-нибудь потребности русских женщин333;

<…> женский вопрос у нас в России <…> никак не составляет потребностей русской жизни. Это явление отчасти привозное, отчасти сочиненное. Завезли его к нам иностранные книжки, а подсочинили его петербургские сочинители334.

Самую главную опасность Страхов увидел в отрицании Миллем идеала женского самоотречения, практики женской жизни «для других», стремлении к личному счастью. В предложении юридического равноправия женщин он увидел путь по преодолению влияния этого идеала. Страхов писал, что отсутствие идеала жены и матери провоцирует женщин на забвение своих «женских» целей, а это опасная сторона «женского вопроса», откуда произойдут величайшие затруднения и трагические последствия для всего человечества. Страхов повторяет популярную мысль, что постановка проблемы о женских политических правах – это хлопоты «о старых девах и пятидесятилетних старухах в парламенте». Отсюда он делает вывод, что для общественных дел требуется женщина бесполая, которая не имеет «пола» либо от рождения, либо которая уже перешла «за пределы полового возраста». Поэтому развитие женского вопроса, по Страхову, – это опасная тенденция распространения «бесполости женщин». Если даже несколько женщин и смогут стать «недурными членами парламента», писал он, то общество и все человечество все равно проиграют, так как природа женщин будет извращена.

Страхов, так же как и его соратники по охранительному лагерю, не верил в инновационность и самостоятельность женского мышления. Он считал, что «женский вопрос» выдуман мужчинами, а женщины привычно идут в фарватере мужского мнения исключительно по причине угодить мужчинам.

Отрицая женскую политическую правоспособность, Страхов неоднократно повторял, что не имеет ничего против развития законодательства в направлении уравнения полов, если только женщины сами увидят в этом потребность. Такое женское требование примирило бы его со всеми крайностями «женского вопроса». Думаю, что эта его позиция была данью времени, так как отношение к «женскому вопросу» стало мерилом прогрессивности и Страхов не мог рисковать своей репутацией.

Как бы в ответ на сентенции Страхова известный ученый и анархист П. А. Кропоткин (1842–1921) написал о женских инициативах того времени:

В женских кругах пульс жизни бился сильно и часто представлял резкую противоположность тому, что я видел в других сферах335 <…> Без сомнения, то было великое движение, изумительное по своим результатам и крайне поучительное вообще. <…> Они <женщины. – И. Ю.> в буквальном смысле слова завоевали свои права336.

За эту уступку общественному мнению Страхов был осужден Л. Н. Толстым, который в своем письме писал:

Милостивый государь! Я с большим удовольствием прочел вашу статью о женщинах и обеими руками подписываюсь под ее выводы; но одна уступка, которую вы делаете о женщинах бесполых, мне кажется, портит все дело337.

Далее Толстой аргументировал свою позицию по этому поводу, попутно излагая свои взгляды на «женский вопрос»:

Отрожавшая женщина и не нашедшая мужа женщина все-таки женщина <…> никакой надобности нет придумывать исход для отрожавших и не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение. Повивальные бабки, няньки, экономки, распутные женщины338.

В этой полемике Толстой озвучил взгляд, широко распространенный в обывательском сознании того времени: уравнение женщин, работающих в общественной, публичной сфере, с женщинами проституциирующими: «Всякая несемейная женщина, не хотящая распутничать телом и душою <курсив мой. – И. Ю.>, не будет искать кафедры, а пойдет насколько умеет помогать родительницам», «женщина, не хотящая распутничать душой и телом, вместо телеграфной конторы всегда выберет это призвание339.

Его взгляд на проституток и роль проституции в обществе демонстрировал его пренебрежительное и утилитарное отношение к женщине:

Вы, может быть, удивитесь, что в число этих почетных званий я включаю и несчастных б… Эти несчастные всегда были и есть, и, по-моему, было бы безбожием и бессмыслием допускать, что бог ошибся, устроив это так, и еще больше ошибся Христос, объявив прощение одной из них. <…> То, что этот род женщин нужен нам, доказывает то, что мы выписали их из Европы; то же, для чего они необходимы, нетрудно понять <…> Что сталось бы с семьями? Много ли бы удержалось жен, дочерей чистыми? Что сталось бы с законами нравственности, которые так любят блюсти люди? Мне кажется, что этот класс женщин необходим <выделено Толстым. – И. Ю.> для семьи при теперешних усложненных формах жизни. Так что, если мы только не будем думать, что общественное устройство произошло по воле каких-то дураков и злых людей, как это думают Милли, а по воле непостижимой нам, то нам будет ясно место, занимаемое в нем несемейной женщиной340.

В заключение письма Толстой формулирует свои взгляды на роль женщин в обществе:

Призвание женщины все-таки главное – рождение, воспитание, кормление детей. Мишле прекрасно говорит, что есть только женщина, а что есть мужчина341.

Другой отклик на работу Милля последовал со стороны Н. И. Соловьева, издавшего книгу «Милль, Конт и Бокль о женском вопросе» (М., 1870). Идеи Соловьева во многом перекликались с идеями Страхова. Трудно сказать, кто из них на кого повлиял, так как они опубликовали свои статьи практически одновременно. Сам этот факт дает возможность доказательно говорить о выработке общей контраргументации женским требованиям в формирующемся охранительном дискурсе.

Так же, как и Страхов, Соловьев признает факт существования «женского вопроса»: «…женский вопрос все еще не перестал волновать умы современного общества», хотя «остается по-прежнему далеким от своего разрешения»342. Более того, он утверждает, что отношение к «женскому вопросу» в российском обществе стало «мерилом прогрессивности писателя»343, что, возможно, смягчило резкость некоторых его формулировок.

Так же, как и Страхов, Соловьев строит свою аргументацию на основании тезиса о нерусском происхождении идей о женской эмансипации. Так, Соловьев писал, что особого значения для русского общества брошюра Милля иметь не может, так как она не сообразуется «с историей русской женщины».

С одной стороны, Соловьев, безусловно, прав, напоминая читателям о другом историко-культурном контексте проблемы. Он приводил в пример деятельность в России многочисленных правительниц, начиная с княгини Ольги, напоминал о таких «политических» женщинах, как княгиня Е. Р. Дашкова (президент Российской Академии наук и Санкт-Петербургской Академии наук и художеств), императрица Мария Федоровна (основательница собственного Ведомства императрицы Марии), о своей современнице великой княгине Марии Николаевне (президент Академии художеств). Он напомнил читателям об имущественных правах русских женщин, о правах купчих в управлении общинными делами, о праве женщин на выборах дворянства, о праве женщин участвовать в земских выборах344.

С другой стороны, описывая такие возможности современниц, как право на труд в телеграфном ведомстве, доступ к учительским местам, к должностям бухгалтерш и «процветание Высших женских курсов», он не осознавал их как результат деятельности женского движения и личной эмансипации женщин. Тот факт, что новая реальность – это следствие обсуждения проблем женщин в национальном масштабе и их собственной активности, ускользал от него.

Другой привычный прием охранительного дискурса, которым активно пользовался Соловьев, – «объективация» женщин, представление их как объекта мужских манипуляций:

Что же касается до самих женщин, то они большею частью повторяли, что им нашептывали мужчины, сами же от себя редко что говорили <…>345.

Отказывая женщинам в деятельном начале, Соловьев не интерпретирует их работу по изменению своего положения как коллективные действия. Отсюда его негодование по поводу предположения «западных эмансипаторов» типа Дж. Ст. Милля о возможных женских коллективных акциях, которых «конечно, нет и быть не может»346.

Неоригинальны и его попытки принизить общественное звучание тех женщин, которые реально повлияли на социальную жизнь. В первую очередь достается от него Жорж Санд. Авторитет Жорж Санд, утверждал Соловьев, выстроен на идеях, ей не принадлежавших, в которых нет ничего «собственно женского», а все ее романы – только «поэтический перифраз коммунистической теории любви, гораздо ранее ее выдуманный мужчинами»347.

В русле другой традиции охранительного дискурса – «биологизации» женщины – он, так же как Страхов и Толстой, рассматривает жизнь и деятельность женщины исключительно в рамках ее репродуктивной функции. Из чего он делает вывод, что «женский вопрос» есть «бездетный вопрос». От имени людей «поживших», с жизненным опытом, он оценивает «зарождающуюся деятельность женщины, как пустую претензию»348. Тем самым маркирует свой охранительный лагерь как сообщество людей немолодых, противопоставляя его молодежи, «для которых роман жизни еще не начался» и которые «у нас более всего и занимаются женским вопросом»349.

Свою задачу Н. И. Соловьев видит в необходимости объяснить читателям книгу Милля, с тем чтобы общество «правильно переварило ее» и чтобы эта книга не получила того «незавидного, наркотического успеха», который в свое время снискал роман Чернышевского. Опасения Соловьева были не напрасны. По словам публициста И. Вертинского, книга Дж. Ст. Милля стала «одним из боевых знамен женской самостоятельности»350.

Наиболее одиозной фигурой консервативной фронды стал профессор юстиции Новороссийского университета П. П. Цитович (1843–1913), который откликнулся на серию статей Н. К. Михайловского «Письма ученым людям» брошюрой «Ответ на письма к ученым людям» (Одесса, 1878). В том же 1878 году он издал «Хрестоматию „нового слова“» (Одесса, 1879), первую часть которой составила еще одна его брошюра, посвященная теме «женского вопроса»: «Что делали в романе „Что делать?“»

Позиция Цитовича в отношении «женского вопроса» сводилась к огульному поношению русской журналистики, русской беллетристики и всей российской молодежи как сил, поддерживающих этот вопрос.

Цитович вполне осознавал, что «женский вопрос» возник как результат модернизирующегося общества и что касается он преимущественно женщин привилегированных сословий. Он писал:

Эти требования новой обстановки возникли по отношению к женщинам лишь благородного сословия, то есть к дочерям чиновников и бывших мелких помещиков351.

Он понимал, что «женский вопрос» – это

вопрос образования и воспитания и вместе вопрос профессиональной подготовки для тех из женщин, которым придется существовать своим трудом в виде профессии352.

Но его личное отношение к «женскому вопросу» никак не согласовывалось с пониманием «требований новой обстановки». Отход от социальных аспектов и перевод проблемы в сферу сексуальных отношений, возможно, уж не такое и новшество для охранительного дискурса, но у Цитовича этот ход получил блестящее развитие. По сдержанному замечанию одного из его критиков, тема разрабатывалась им «в смысле promiscuitas», а «половой подбор» толковался в смысле «ничем не стесненного в удовлетворении полового инстинкта»353.

В лучших традициях охранительного дискурса Цитович обвинял «ученых людей» в инициировании процесса эмансипации, приведшего к пагубным изменениям в русской женщине. Писал он ярко и вызывающе провокационно:

Вы <…> развратили ее ум и растлили ее сердце <…> вы надолго искалечили не только нравственный облик, но даже наружный образ русской женщины. <…> В этом уме была игривость, – из нее вы сделали блудливость, в этом сердце было увлечение – его превратили в похоть. Она была способна на жертву, – из нее вы сделали искательницу приключений <…>354 Полюбуйтесь на нее – мужской плащ, мужская шапка, грязные юбки, оборванное платье <…> По наружному виду какой-то гермафродит, по нутру – подлинная дочь Каина355.

Отталкиваясь от идеи равноправности мужчин и женщин в смысле их одинаковости, характерной для того времени, он переворачивает этот тезис для разнузданного доказательства неодинаковости женщин и мужчин. И тут для его целей предоставляются огромные возможности. Он утверждает, что развитие женщин со стороны мужчин сводится к их растлению, а проповедь женской эмансипации заключается в том, что женщина должна отдаваться даром356.

Современные произведения русских беллетристов в его оценке предстают не как романы, а как «трактаты по физиологии половой системы, это не столько повести, сколько этюды по акушерству»357. Досталось от него и самим женщинам. Курсисток он уличал в их истинной цели, к которой они стремились под предлогом образования: к «срыванию созревшего плода» на занятиях, в коммунах.

Его брошюры подняли волну негодования, протестные письма оскорбленных курсисток и в целом были оценены в среде интеллигенции как ненаучные, необъективные работы, написанные под «влиянием оскорбленного самолюбия»358, как комок грязи в современную молодежь, учащихся женщин и деятелей литературы359.

Но нельзя пройти и мимо того факта, что брошюра «Ответ на письма ученым людям» за два года выдержала восемь изданий, что говорит о востребованности такого рода аргументации и такого рода литературы.

Шум, поднятый прессой вокруг П. Цитовича, сделал его своего рода героем антиженской фронды и, кстати сказать, заметно способствовал его карьере. Практически сразу он издал брошюрой свой ответ критику «Вестника Европы» – «Объяснение по поводу Внутреннего обозрения»360, в которой несколько смягчил выражения, отклонил обвинения о несправедливых и необоснованных нападках на молодежь – «я этого не делал»361, – но остался верен своей позиции.

В целом охранительная тенденция развивалась в отходе от высокой риторики о «природном и Божественном промысле» и обращалась к делам земным и практическим. В частности, к проблеме конкуренции, которую составили образованные женщины мужчинам на рынке интеллектуального труда, хотя и в очень незначительной степени. Как выразился А. В. Амфитеатров, когда оборонительные статьи мужчин-врачей или адвокатов всплывали на страницах журналов, то становилось жутко и «за человека страшно»362.

Охранительные настроения развивал П. А. Бакунин (1820–1900) – земский либерал, пионер земского дела и брат известного анархиста, опубликовавший в 1881 году книгу «Запоздалый голос 40‐х годов. По поводу женского вопроса».

В предисловии автор объясняет причины своего позднего вступления в дискуссию. Изначально его работа была журнальной статьей, но в конце 1860‐х годов не нашлось журнала, который мог бы принять ответственность за содержание критической «к излюбленным тезисам женского вопроса» статьи. Факт сам по себе примечательный, как и то, что в 1880‐е годы – годы отхода от реформ – нашлись и издание, выпустившее книгу, и деньги на ее издание.

Как и Цитович, Бакунин вполне внятно воспроизводит общепринятую интеллигентскую установку в отношении «женского вопроса»:

В смысле нужды женский вопрос выражается как настоятельное требование дать женщинам право и средство к самобытному существованию. Поставить их в полную независимость от внешних случайностей, от родственников, от мужа, от детей <…> для этого является необходимость вооружить их такими правами и способами, и подготовить их к жизни так, чтобы они могли жить, ни от кого не завися, собственным трудом своим363.

Бакунин даже солидаризируется с подобным подходом к проблеме, но при этом в его довольно объемной книге нашлось место всем старым сюжетам охранительного дискурса и апробации новых. Это идеи о нарушении «естественной природы женщины» «новыми людьми», о женской ведóмости, объектности и наивности. Но главная его тема – «неоправданность» женской конкуренции на рынке труда.

Эмансипационный процесс в представлении Бакунина выглядит следующим образом. Женщины под жестким давлением мужчин-эмансипаторов отказываются от своих «природных женских качеств»:

<…> нравиться, наряжаться, краситься, красоваться, кушать конфетки, выслушивать и говорить речи сомнительного достоинства, кокетничать, забавляться, сводить с ума, кружить головы, властвовать, иметь весь мир у ног своих, проводить всю жизнь в праздности, в сплетнях, в клевете, в притворстве, во лжи, в злости, в нервах364.

Коварные эмансипаторы,

увидев женщину в обществе, <…> нашли ее вовсе не такой, какой они ожидали <…> Нет, – сказали „новые люди“ – это совсем не то, <…> ее следует исправить365.

И «новые люди», суровее всяких менторов, не признавая права за «естественными позывами», запретили женщинам вести привычный для них образ жизни:

<…> не легкомысленничай, не кокетничай, не забавляйся, а ступай на курсы учиться и лекции слушать, ступай жить своим трудом, ступай дело делать! А они бедняжки вовсе не желают лекции слушать, не имеют никакого позыва трудиться, не чувствуют особой потребности дело делать. Это ничего! Так надо. В этом есть общая потребность366.

Мужчины вновь оказались коварными; и женщины, несмотря на научность, явились такими же легкомысленными, как и прежде. Они с прежнею готовностью и прежним увлечением поддались новому <…> обману367.

Женщины доверились мужчинам и, повинуясь требованиям нового учения жить самостоятельно, в самом деле отказались от праздности, от роскоши, от привычек элегантности и принялись за реальный труд368.

Бакунин доказывал полную несамостоятельность и неспособность женщин принимать решения и отвечать за самих себя. Одновременно с тем существование в российском обществе женщин, живущих «независимо и, по-видимому, без всякого содействия мужчин» оценивалось им как нарушение не только естественных женских качеств, но и посягательство на идеальный образ русской женщины, который «стоит недосягаемо высоко над развитыми Верочками».

Вслед за своими соратниками по охранительному лагерю Бакунин воспевает традиционный женский идеал, сильный «античным мотивом» женского самоотречения и самоотверженности (декабристки, Татьяна Ларина, Лиза из «Дворянского гнезда»). «Идеал придуман ловко», – писала о таких сюжетах М. К. Цебрикова369. В основе его лежит «идея добровольной рабы», и «наши благонамеренные писатели волнуются о гибельных последствиях его искажения»370.

Новые женские практики самостоятельности и достижения личного преуспевания Бакунин рассматривал как практику разрушения идеала русской женщины, с которыми связаны определенные мужские ожидания:

Женский образ – наше живое ручательство, что мечты, навеянные с детства, и все пророчества нашей юности сбудутся371.

Виноваты в этом опять-таки «новые люди», которые пытаются:

преобразовать этот самый образ <…> по своему лекалу! Они полагают, что ему не достает придатков и подвесков научности и учености, и выставляют <…> всем известный образ современно развитой барышни, которая уже не киснет в своих идеалах, а бодро и развязно прохаживается по всяким ученостям, и идет индуктивным путем к преуспеванию372.

В итоге Бакунин формулирует свое видение «женского вопроса»:

<…> женский вопрос является совершенно праздным. Совершенно ненужным вопросом, пустым измышлением людей, далеких от всякой нужды373.

<…> женский вопрос со всеми его мотивами <…> не исходит ни от неволи, под давлением нужды; ни от свободы, возникающей от сознания долга. В нем нет ничего необходимого; он есть продукт вольного измышления374.

Позднее феминистская мысль сформулировала ответ на этот вопрос. Идеолог движения, писательница Ольга Шапир неоднократно писала, что долг русской женщины заключается в осознании долга перед самой собой.

Больше всего Бакунина волновала тема претензий женщин на право на труд, и, в первую очередь, на высокооплачиваемый, престижный, профессиональный труд. Он признал право на труд за фабричными работницами. Но поскольку «женский вопрос имеет в виду не столько женский труд и работящих женщин, имеющих в обществе свое полное признание, сколько независимый женский труд и независимых женщин»375, то здесь он находит новые для охранительного дискурса аргументы:

Конкуренция женщин с мужчинами на том же поприще труда, в случае успеха некоторого числа женщин, по необходимости вытесняет с него такое же количество мужчин, а если не вытесняет, то неминуемо сбавляет плату за труд, не к выгоде предлагающих, а только покупающих оный <…> успех и удача некоторых женщин <…> окупаются соответственным неуспехом и неудачей некоторых мужчин <…> А между тем на попечении тех вытесненных мужчин жили и существовали и женщины, и дети376.

Обычное для русского интеллигента позитивное отношение к образованным женщинам сменяется раздражением и упреками:

<…> женский труд, вступая на общий рынок, количество требуемого и оплачиваемого труда не увеличивает, а только производит некоторую перетасовку <…> через то, если одним становиться жить легче, то зато другим приходится жить настолько же труднее377.

Текст наглядно демонстрирует метания Бакунина между общепризнанными интеллигентскими верованиями о правах женщин на профессиональный труд и его собственными опасениями.

Общественное признание женских достижений в науке, их профессиональной деятельности не давали Бакунину возможности просто перечеркнуть эту новую женскую жизненную стратегию. Он был вынужден признать, что:

<…> по общему свидетельству они <профессиональные женщины. – И. Ю.>, занимаясь с усердием, успешно преодолевают всякого рода трудности и удостаиваются по заслугам аттестатов, ученых свидетельств, дипломов; с такими дипломами перед ними открываются многие пути и многие средства существования, прежде для них совершенно недоступные; и как сообщают, очень многие из них и в самом деле, достигая цели своих стремлений, живут трудом своим безо всякого содействия мужчин378.

Поэтому Бакунин доказывал незначительность женских достижений в масштабах общества. Он писал:

Соображая, как и чем бы они существовали, если бы они не добыли себе таких средств, таких прав и такой привилегии на труд, нельзя не порадоваться <…>, но только в стране бедной, которая еще не в состоянии оплатить и то, что ей необходимо <…> дополнительная деятельность нескольких сведущих или практикующих женщин, разумеется, ничего собою пополнить не может <…> и женский вопрос <…> являясь напрасною тратою сил, никоим образом <…> не может не то что отвратить, но даже сколько-нибудь убавить насущную нужду его и все беды, из него истекающие379.

В качестве альтернативы профессиональному труду женщин как средству заработка Бакунин видел только проституцию. В его глазах судьбы нескольких тысяч успешных женщин не оправдывали ситуацию с женской конкуренцией, как и само существование «женского вопроса».

Он утверждал, что «мужская сила несравненно имеет более прав на внимание, чем все права женщин» и потому:

всякие женские вопросы должны, конечно, посторониться, чтобы дать место не женскому, а чисто мужскому делу. Пусть женщины позволят сперва устроиться мужчинам, и тогда, после, ужо, можно будет на досуге потолковать с ними и об их делах, и об их сокрушениях, а до тех пор и их действительный ум, и им врожденная скромность требовали б, чтоб они не только не мешали, не шумели и не путались в дело, которое есть не их рук дело380.

Другими словами, прекраснодушные интеллигентские идеи о потребности общества в образованных женщинах, их облагораживающем влиянии на это общество лопались как мыльный пузырь, лишь только вопрос вставал о собственных интересах мужчин.

Вслед за Чернышевским Бакунин также дал ответ на вопрос «Что делать?»: «Им, этим вопрошающим – мужчинам и женщинам, – следует ответить: не делайте ничего; это лучшее, что вы можете сделать»381.

Этот земский деятель не заметил тех преобразующих действий, которые к 1880‐м годам произвели россиянки. Его мысль, что «никакая действительная сила <…> не станет ждать <…> чтоб им предоставили право, они <…> сами берут себе все, что им требуется», а те «кто ожидает <…> свидетельствуют, что они лишены силы <…> и имеют только пустое притязание»382, была им высказана с опозданием.

Мысль, что «никто ничего не даст» и ничего не изменится, если не взять дело в собственные руки, к 1880‐м годам уже была усвоена российскими равноправками и стала путеводной звездой активисток женского движения. Этот бакунинский тезис также был развит Ольгой Шапир, которая в 1908 году, обращаясь к участницам женского съезда, сказала:

Ребячество требовать, чтобы другой с таким же жаром стремился к уменьшению собственных монополий, с каким нам естественно стремиться к получению наших прав383.

Критика книги Бакунина была вялой, его голос, несмотря на то что он аккумулировал все претензии к «женскому вопросу», «новым женщинам» и «новым людям» в целом, был голосом «по уже решенному вопросу» и не мог никак повлиять на развитие темы – «недаром он сам себя зовет запоздалым», – констатировал критик В. А. Гольцев384.

Женские журналы в вопросе труда женщин развивали свою аргументацию и создавали другой, встречный дискурс. Так, в журнале «Друг женщин» некто Z. в обширном обзоре российской прессы по поводу труда женщин констатировал тот факт, что

вопрос о правах женщины на высшее образование и расширении круга ее деятельности не замедлил вызвать и работу теоретической научной мысли о женщине, особенностях ее природы385.

Автор статьи оппонировал известному физиологу и анатому профессору Г. фон Бишофу, писавшему о «естественном» разделении труда по признаку пола и утверждавшему, что «каждый пол имеет свои особые занятия, женщины не могут исполнять того, что исполняют мужчины, и наоборот»386.

В подтверждение своего мнения Z. цитировал немецкую писательницу Эдвигу Дом, которая писала, что «нет ни одной формы труда, которая ограничивалась бы одними женщинами. Мужчины шьют, варят, стирают, гладят <…> В знатных домах вместо кухарки и экономки находятся повар и эконом». Но, замечала немецкая писательница, и автор обзора полностью солидаризировался с ней:

Боязнь конкуренции играет большую роль при ограничении прав женщин на труд <…> нигде и никогда женщину не устраняли от труднейших и неприятнейших занятий, разве там, где речь идет о высших и прибыльнейших отраслях труда, там никогда не забывали поставить пограничные столбы, сообразуясь будто бы с нежной комплекцией и стыдливостью387.

<…> при распределении труда между мужчиной и женщиной ясно и рельефно выступают два принципа – умственный и выгодный труд для мужчин, механический и дурно оплачиваемый – для женщин. В отношении низших классов имеет силу следующее правило: чем тяжелее работа, тем лучше для женщины388.

Автор обзора считал, что женщины должны иметь право на получение высшего образования, потому что каждый человек имеет право на индивидуальную свободу и право заниматься тем делом, которое соответствует его склонностям389. Эта мысль была популярной в женской прессе и являлась важной составляющей ее дискурса.

Таким образом, экономические вопросы стали важной составляющей консервативного дискурса. Развиваясь в парадигме общелиберальной идеи справедливости, консервативный дискурс апеллировал к «природным» возможностям женщин. Внимание уводилось от темы низкой оплаты женского труда, недоступности для женщин высокопрофессионального труда. Стрелка переводилась на тему «оскорбления» природы женщин «низкой» темой денег.

Отдельную группу противников эмансипации, понимаемой в те годы как реализация женщинами права на образование и труд, составляли врачи. Врачей – противников женской эмансипации – беспокоил вопрос конкуренции. Отсюда проистекал их протест против высшего женского медицинского образования. Медицинский инспектор Министерства внутренних дел г-н Мамонов выпустил в начале 1880‐х годов брошюру против женского медицинского образования как ответ профессору П. П. Сущинскому390 – стороннику последнего. Доктор К. К. Толстой в 1889 году в «Вестнике общественной гигиены, судебной и практической медицины» протестовал против женского профессионального вторжения в медицину391.

Появлялись популярные издания под громкими и шокирующими названиями. Например, «Опасные стороны полной женской эмансипации. Очерк по женскому вопросу» (М., 1893), составленный Аделью Крепанец, в котором претензии женщин на медицинское образование также осуждались, а университетское начальство предостерегалось от «рискованного шага», вздумай они открыть «женщинам доступ к медицинскому образованию». От имени женщины автор призывала женщин не сворачивать с истинного пути и следовать традиционной жизненной стратегии: «Мы, женщины, должны стремиться к прекраснейшему и возвышеннейшему призванию супруги и матери и стараться других побуждать к этому стремлению». И тем самым решить «женский вопрос»392.

Приверженцы идеи удержания женщин в «семейном начале» пополнялись и за счет писателей – Н. С. Лескова, В. П. Клюшникова, Вс. Крестовского, Болеслава Марковича, В. П. Авенариуса, публицистов – П. П. Цитовича, А. А. Дьякова (Незлобина), В. П. Мещерского, В. П. Буренина. Двадцатипятилетней литературно-государственной борьбой с женским умом назвал это противостояние А. В. Амфитеатров.

Общество должно «свято хранить женский идеал» – вот суть охранительной позиции и консервативного дискурса. Женский идеал, модели женственности таким образом стали квинтэссенцией «женского вопроса», предметом и ареной противоборства. Л. Н. Толстой писал:

Идеальная женщина, по мне, будет та, которая, усвоив высшее миросозерцание того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее призванию – родит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей, способных работать для людей по усвоенному ею миросозерцанию. Для того чтобы усвоить себе высшее миросозерцание, мне кажется, нет надобности посещать курсы393.

Роль литературы как признанной базы самоидентификации личности в дискуссии по «женскому вопросу» возрастала.

Общими чертами консервативного дискурса были непризнание инокультурного влияния, насаждение антииндивидуализма женщины, патриархатной идентичности (включающей в себя позицию слабости, подчиненности, жертвенности), защита иерархичности и авторитарности российского общества, поддержание приоритета обычая над законом и в целом защита существующего социального порядка, которому явно и неоднозначно угрожала активность женщин в публичной сфере и последующие затем изменения традиционной полоролевой структуры.

Мнение С. С. Шашкова, писавшего в 1871 году, что «мало приготовлены мужчины к неминуемому освобождению женщин, если уж гениальнейший и честнейший из современных мыслителей Прудон и даровитейший из этнографов Риль братски лобзаются с Тит Титычем Брусковым, пропагандируя идеи „Домостроя“»394, оказалось верным.

Женская оценка консервативных сил, озвученная позднее на страницах Первого женского календаря, представляется лаконичной и четкой: «Оппозиция находит себе поддержку только в традициях прошлых веков и собственном эгоизме»395.

Усилия женщин, направленные на получение общественного признания как юридически полноправной, профессионально состоявшейся, экономически независимой личности и субъекта социальных изменений, вступали в конфликт с политикой мужчин за сохранение своих доминирующих позиций в экономике и культуре, в различных социальных институтах. Это было начало процесса серьезных изменений в отношениях между полами. Женщины вынуждены были деконструировать свой образ и переконструировать его, с тем чтобы из объекта социальных изменений превратиться в субъект этих изменений. Под влиянием этого процесса мужчины вынуждены были пересмотреть свои взгляды на женщин и самих себя, как и женщины пересмотрели свои взгляды в отношении мужчин и себя самих.

Таким образом, в первые пореформенные годы «женская» тема стала злободневной общественной проблемой.

О «женском вопросе» читали лекции, издавали книги, историки осмысляли исторический путь русской женщины (труды Ф. И. Буслаева, Н. С. Тихонравова, Д. И. Иловайского и др.). Ученые, беллетристы, журналисты, публицисты, общественные деятели приняли участие в дискуссии, разросшейся до масштаба общенациональной, которая не затихала вплоть до 1880‐х годов, чему свидетель П. А. Бакунин: «<…> за последнее время над нами пронесся, прошумел, назойливо еще продолжает шуметь так называемый женский вопрос»396.

Основные дебатируемые темы звучали следующим образом:

1. Каким должно быть воспитание и образование женщин и в чем оно должно отличаться от воспитания и образования мужчин?

2. Имеют ли женщины право на высшее образование?

3. Имеют ли женщины право на мужской труд в общественном производстве?

4. Какие сферы мужской деятельности доступны женщине?

5. Какова социальная роль женщины в обществе?

Дискуссия помогла женщинам определиться в своих предпочтениях и «вооружиться готовыми лозунгами для дальнейшей целеустремленной деятельности»397. В конце 1870‐х годов дискуссия пошла на спад. Но по-прежнему женская проблематика на страницах печати оставалась популярной и ответы на поднятые вопросы оформлялись в одну из трех политических позиций в «женском вопросе» – радикальную, либеральную или консервативную.

Самоидентификация и обретение субъектности обоих полов проходило в значительной степени под воздействием и контролем литературы.

Дискурс беллетристики: 1850–1860‐е годы

  • Тайно был прогресс ответом роковым смущен <…>
  • И томим печалью края и неволей дам,
  • Стал врагов считать, вздыхая: нет числа врагам.
  • В взгляде вспыхнул гневный пламень, он умолк с тоской,
  • Перечел «Подводный камень» и – махнул рукой.
Обличительный поэт

Под формой романа <…> предложено полное руководство к переделке всех общественных отношений, но главным образом – к переделке отношений между мужчинами и женщинами. <…> За 16 лет преподавания в университете мне не удалось встретить студента, который бы не прочел знаменитого романа еще в гимназии, а гимназистка 5–6‐го класса считалась бы дурой, если бы не ознакомилась с похождениями Веры Павловны.

П. Цитович

«Вопрос о свободе и правах женщины <…> создал целую отрасль в литературе», – констатировала М. К. Цебрикова398. Влияние литературы на общественную жизнь в России всегда было сильным, так как литература была практически единственным подцензурным каналом распространения новых идей. В ситуации тотальной цензуры роль писателей выросла только что не до роли духовных отцов нации. Они в значительной степени формировали общественное мнение, влияли на развитие языка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что противники «женского вопроса» связывали его становление с неправильной «литературой, которая разнит полы»399, которая твердит женщине о гнете и о рабстве и настраивает ее на враждебный тон.

Начиная с 1840‐х годов положительный образ женщины в литературе был представлен в исполнении героиней традиционных женских ролей, но облагороженных уважением к ее чувствам.

Произведения, в которых тема эмансипации женского сердца разрабатывалась «по Жорж Санд», пользовались у публики неизменным успехом400. «Громовой успех» выпал на долю «Полиньки Сакс» А. В. Дружинина (1847) и «Подводного камня» П. Н. Кудрявцева (1860).

Центральная проблема, решаемая на страницах литературы этого направления, – определение границ сексуальной свободы женщины, соотношение ее долга и ее права на счастье. Представления о женской сексуальности и нормы сексуального поведения женщин пересматривались. Пушкинская Татьяна – национальный идеал русской женщины – была подвергнута критике «за подчинение»401. В. П. Боткин укорял Татьяну за то, что она «добровольно осудила себя на проституцию со своим старым генералом»402. «Не могу я примириться с положением Татьяны», – писал он Белинскому. Последний отвечал: «О Татьяне тоже согласен. С тех пор, как она хочет век быть верною своему генералу, ее прекрасный облик затемняется»403. Хотя, по свидетельству критики, в свое время именно слова Татьяны, обозначавшие границы ее сексуальной свободы, – «Но я другому отдана. Я буду век ему верна» – получили большой общественный резонанс.

«Пушкинский идеал давно побледнел и увял»404, – подвела итог в 1870‐х годах М. Цебрикова. «Пушкинский идеал – это верность китайскому закону», который гласит: «Если женщина имеет мужа по сердцу, она имеет его на всю жизнь; если она имеет его не по сердцу – она имеет его на всю жизнь»405.

Новая общественная тенденция признавала за женщиной право рвать те брачные узы, которые приносили ей страдание и в целом ее не устраивали. Поначалу Цебрикова также с пониманием относилась к любви женщины вне брака, объясняя ее «естественной потребностью в счастье»406, что подразумевало право на выбор сексуального партнера и право распоряжаться своим телом.

Вопрос о пределах женской свободы – как социальной, так и сексуальной – стал социально значимым. Зачастую требование женщинами прав социальных интерпретировалось как требование ими сексуальных прав, или «права на разврат», как говорили тогда. Это очень тревожило М. К. Цебрикову, которая считала первейшей необходимостью общественности сформировать положительный образ «новой женщины» в литературе407. В закрытом российском обществе литература была только что не единственной базой для идентификации личности, и ее воздействие на обыденное сознание читателей было очень значимым. Утверждение Н. Н. Соловьева408, что семейные истории в России происходили по причинам литературным, по прочтении какой-нибудь книги или статьи, похоже, не было сильным преувеличением. В итоге Цебрикова довольно быстро изменила свои взгляды на проблему сексуальной свободы женщины и трактовала ее счастье как участие в «общем деле», с табуированием тела, сексуальности и проявлением их только в интересах рода409. Ее окрестили полицмейстером от нравственности.

Тема женской жизни была популярной в беллетристике 1850–1860‐х годов. Писатели активно изучали жизнь женщин разных социальных слоев, социальных групп и классов. Купечество исследовал А. Н. Островский (в «Грозе», 1859 и других пьесах). Крестьянство описывал А. Ф. Писемский («Горькая судьбина», 1859), Н. А. Некрасов («Саша», 1855). Мещанскую, чиновничью среду изучали Н. Помяловский («Молотов», 1861; «Мещанское счастье», 1861); А. Ф. Писемский («Тысяча душ», 1858; «Виновата ли она?», 1855; «Богатый жених», 1851; «Тюфяк», 1850). Дворянскую среду воспел «Гомер дворянского сословия» И. С. Тургенев («Рудин», 1856; «Накануне», 1860; «Новь», 1878; «Клара Милич», 1882) и И. А. Гончаров («Обломов», 1857–1858; «Обрыв», 1860).

Оказалось, что женщины всех сословий были не удовлетворены своей жизнью. Они протестовали против тирании семьи, томились от бездеятельности, стремились к независимости, самостоятельности, служению «общему делу».

Писатели сочувствовали женщинам и чувствовали грядущие перемены: «Ему грезилась мать – создательница и участница нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения»410, но никакого конкретного дела в общественной жизни они им не могли предложить. Единственная сфера, куда обращались их взоры, была семья, в которой женщина нашла бы «полный простор своим силам, осмысленную деятельность»411. Это было продолжением известных идей Н. И. Пирогова.

В русской литературе появилась череда образов сильных духом женщин, жаждущих действия, но скованных общественными установками, отсутствием знаний и жизненного опыта, которые с надеждой смотрели на образованных мужчин как на своих учителей. Мужчины описывались с долей «ядовитого презрения», которое проявилось в русской литературе с начала XIX века. Например, в парах Обломов и Ольга Ильинская (И. А. Гончаров, «Обломов»), Агарин и Саша (Н. А. Некрасов, «Саша») мужчины «недотягивали» по волевым и моральным качествам до женщин. Выходом из положения, как едко заметил А. В. Амфитеатров412, оказался писательский прием соединения русских женщин узами брака с иностранцами. Елена Стахова (И. С. Тургенев, «Накануне») уезжает с болгарином Инсаровым служить его отчизне, Аглая (Ф. М. Достоевский, «Идиот») активно участвует в политических делах своего польского мужа. Ольга Ильинская (И. А. Гончаров, «Обломов») в браке с русским немцем Штольцем открывает в себе деятельную личность:

Ее <Ольги. – И. Ю.> замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него неизбежною поверкою: он увидел, что она понимает точно так же, как он, соображает, рассуждает не хуже его <…> Захар обижался такой способностью в своей жене, и многие обижаются, – а Штольц был счастлив!413

Русские мужчины были окончательно дискредитированы.

Писатели фиксировали новые явления, пытались объяснить новый социальный феномен – женское протестное поведение. Они противоречили сами себе, меняли взгляды. Тургенев высмеял нигилисток в образе Евдоксии Кукшиной («Отцы и дети», 1862) и Суханчиковой («Дым», 1868), а затем с пафосом воспел преданную «делу» женщину («Порог», 1871) и сделал главной положительной героиней романа нигилистку Марианну («Новь», 1876). Писемский во «Взбаламученном море» (1863) осудил нигилизм Ю. Захаровской, и этот его роман положил начало серии антинигилистских романов. А в «Людях сороковых годов» (1869) главным положительным героем он сделал «жоржзандиста» П. Вихрова и через него утверждал, что «Жорж Занд дала миру новое Евангелие»:

<…> она представительница и проводница в художественных образах известного учения об эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме и по которому, уж конечно, миру предстоит со временем преобразоваться414.

Таким образом, на страницах литературы шел поиск нового женского идеала и вырабатывались новые социально приемлемые нормы поведения женщин.

Защитники старого уклада предлагали в качестве женского идеала образ самоотверженной матери и жены. У Л. Н. Толстого, который много написал на тему женской эмансипации415, это – Н. Ростова, княгиня М. Болконская («Война и мир», 1863), Долли Облонская («Анна Каренина», 1877). Толстой рассмотрел актуальную для 1860‐х годов тему нигилисток и эмансипированных женщин и высмеял их в комедии «Зараженное семейство» (1863–1864). Его позиция в отношении женщин сводилась к тому, что «женщина тем лучше, чем больше она отбросила личных стремлений для положения себя в материнском призвании»416. Идеалом женщины для него была «Душечка» А. П. Чехова, как воплощение «того высшего и лучшего, что делали, делают и будут делать хорошие женщины»417.

Ф. М. Достоевский пародировал эмансипированных женщин, фиктивный брак («Бесы») и как идеал создал образ Сонечки Мармеладовой («Преступление и наказание»), сильной традиционными женскими качествами – долготерпением, состраданием и мученичеством.

Писатели видели изменения в женщине, выявляли причины этих изменений, но зачастую не могли их принять. Но поскольку мужчина как «деятельная единица» был давно дискредитирован в русской литературе и с ярлыком «лишнего человека» вычеркнут из общественной жизни, то их надежды устремлялись к женщинам. Мимо темы «русской женщины» не прошел ни один маститый писатель, но, как засвидетельствовал А. В. Амфитеатров, «против новых женщин» были все «крупные беллетристы эпохи»418.

Лагерь прогрессистов представил свой бестселлер – роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (1863). В читательской традиции он был воспринят как учебник жизни, как идеологическая установка к действию. По утверждению Д. Н. Овсянико-Куликовского, это был публицистический трактат, изложенный в беллетристической форме, который демонстрировал мировоззрение интеллигенции419.

Вера Павловна «представляла женское движение 60‐х годов – в ее стремлениях и предприятиях отразилась тогдашняя постановка вопроса эмансипации женщины»420.

Лопухов и Кирсанов выражали «умственные и общественные интересы разночинной интеллигенции и ту форму протеста, которая в 60‐х годах была наиболее распространена». А именно —

протест <…> бытовой и моральный <…> против устарелых форм быта, семейного и общественного, против традиционной морали, противопоставляя ей новые нравственные понятия421.

Роман Чернышевского «сорвал» бешеный успех, имел длительное влияние на современников. Вопросы положения женщины, образ «новой женщины», вопрос о фиктивном браке, как одном из путей выхода женщины из-под родительской опеки, о новой семье, о новых взаимоотношениях между супругами, о труде женщин и его значении в жизни женщины, о женских трудовых ассоциациях-артелях, основанных на новых, безэксплуатационных началах, – вот круг проблем, которые освещал роман. В критике встречается мнение, что именно с этого романа началась «эпидемия литературных побегов», когда «такая-то оставила или ушла из семьи, прочтя такую-то и такую-то книгу»422.

Н. Г. Чернышевский развил традицию, идущую от Д. И. Писарева, описывая «женский вопрос» в интерпретативной схеме несправедливости и «страдательности» положения женщин, принятия мужчинами на себя ответственности и вины:

женщина играла до сих пор такую ничтожную роль в умственной жизни потому, что господство насилия отнимало у нее и средства к развитию, и мотивы стремиться к развитию423.

До появления романа «Что делать?» конкретного, «своего» дела женщинам не предлагалось. Статьи М. Н. Вернадской были слишком теоретичны и утопичны, они опередили свое время и не были оценены современниками. Но героиня Чернышевского знала выход – это было занятие «неотступным делом». Через это она стала самодостаточной личностью, главным действующим лицом в своей собственной жизни. Пример был предложен вдохновляющий. Что же это было за дело?

Чернышевский рекомендовал через свою героиню всем читающим женщинам заняться практическим образованием, создавать рабочие места для женщин – артели, трудиться в них на благо женщин с более низким социальным статусом, выполнять в их среде роль наставниц. Совершенно достоверно известно, что Н. Г. Чернышевский знал о существовании женских артелей424: он увидел новые формы социальной организации в реальной жизни и описал их, сильно идеализируя.

Вера Павловна стала идеалом для образованных женщин не одного поколения. По мнению современников, роман оказал серьезное влияние на развитие семейно-брачных отношений. Чернышевский предложил вариант решения вопросов семьи, брака и любви. Моральное оправдание фиктивного брака, «равноправность» в отношениях супругов, право женщин на сексуальность, тело, женскую субъективность. В романе утверждались новые нравственные нормы, которые демонстрировали Лопуховы и Кирсановы, то есть русская интеллигенция, и за которые цензор О. А. Пржецлавский квалифицировал роман как «аморальный, отрицающий христианскую идею брака» и проповедующий вместо нее «чистый разврат»425.

Женщины-писательницы также не остались в стороне от животрепещущих дискуссий на женскую тему. Произведения популярной Н. Хвощинской (псевдоним В. Крестовский), Ю. Жадовской и других разрабатывали образ бедной, некрасивой, но внутренне свободной женщины, которая хочет жить своим трудом. Часто это была старая дева, образ которой переосмыслялся усилиями женщин-писательниц. Не определяя себя политически, не поддерживая зачастую идеи женской эмансипации, писательницы в своем творчестве точно отображали русский провинциальный быт с его патриархатными установками в отношении женщин. П. А. Кропоткин писал о творчестве Н. Хвощинской:

Каждая повесть заключает в себе драму девушки, лучшие стороны которой беспощадно душатся окружающими ее, или рассказывает еще более тяжелую драму старой девушки, принужденной жить под гнетом тирании, мелких преследований и булавочных уколов со стороны родных426.

В лице Марии Цебриковой и Анны Энгельгардт оформлялась русская женская критика. Эти авторки уделяли пристальное внимание «женскому элементу» – женским литературным образам и в целом женскому творчеству. Их эмоциональные, жестко аргументированные статьи (особенно у Цебриковой) разрушали патриархатные клише, влияли на дискурс литературной критики в отношении женщин, способствовали развитию русской женской прозы.

По мнению Р. Барта, неизбежной задачей реалистического романа становится воссоздание социального разноязычия427. Это справедливо и в отношении литературы русского реализма. Русская беллетристика также воспроизводила социальные языки, существовавшие в толще национального языка; производила социопрофессиональные термины, основные категории и понятия освободительного движения. В первую очередь, это были термины, обозначающие субъектов (акторов) политического процесса: «новые люди», «новая женщина», «нигилист», «нигилистка», «кисейная барышня». Производство языка делалось одними, а отражение – другими. Е. А. Штакеншнейдер писала:

Тургенев создал слово «нигилист» <…> Помяловский создал выражение «кисейная барышня», хотя и не пользующееся, подобно слову «нигилист», всесветской известностью, но всероссийской несомненно. Получить в 60‐х гг. прозвание «нигилист», «нигилистки» было почетно, «кисейная барышня» – позорно428.

Эти понятия практически сразу перешли в официальный дискурс, не вызвав отторжения своей инаковостью, стали частью политического языка, политического дискурса.

Слово «нигилист» существовало и до И. С. Тургенева, но стало термином, обозначающим новый тип человека, только после появления в романе «Отцы и дети» (1862), в котором Тургенев на примере Базарова описал типические черты нигилиста.

Движение нигилистов вызвало к жизни особую «антинигилистическую» литературу. Это романы Н. С. Лескова «Некуда» (1864), «На ножах» (1870–1871); В. П. Клюшникова «Марево» (1869), Вс. В. Крестовского «Панургово стадо» (1869), «Кровавый пуф» (1875), которые обличали нигилизм, нигилистов и их идеи. Особенно в невыгодном свете были решены образы женщин, ищущих свой путь в жизни. Осуждалось их участие в «общем деле». Положительные героини этих романов выглядели очень условными и схематичными на фоне с блеском описанных барышень и барынь, впадающих в грех самостоятельности и общественной деятельности.

Проблема положительного образа, идеала русской женщины приобрела в начале 1860‐х годов политический характер.

Дискурс женской прессы: 1850–1860‐е годы

Самый первый женский журнал – точнее, журнал для женщин, – появился в России еще в конце XVIII века429. В начале XIX века таких журналов стало больше, и своим появлением они обозначили значимые изменения в обществе: отход от практики конструирования дискурса периодических изданий по схеме «мужчина – мужчине» и развитие дискурса прессы «женщина – женщине».

Первые журналы издавались мужчинами. Например, «Журнал для милых» (1804), «Московский Меркурий» (1803), «Кабинет Аспазии» (1815), «Аглая» (1808–1810, 1812), «Дамский журнал» (1806, 1823–1833), «Ваза» (1831–1884), «Лучи» (1850–1860), «Ласточка» (1859–1860). Свои задачи издатели видели в формировании интересов и запросов женщин. Женские журналы были изданиями универсального характера, в них публиковалось все – от новинок литературы до советов по домоводству и парижских модных картинок. Печатались стихи, проза, рекомендации по воспитанию детей, созданию радушной атмосферы дома, этике отношений в семейной жизни, эстетике быта. Все эти материалы четко обрисовывали сферу женского бытия – дом, семья, дети, рукоделие, мода. Эти издания воспроизводили официальную концепцию женщины, главным достижением которой и основой ее социального успеха и социального статуса было удачное замужество. Журналы формировали идеал беспроблемной женщины – жены, матери, хозяйки.

Число изданий, ориентирующихся на новую читательскую аудиторию, модную женскую тему, неуклонно росло, спрос был велик, и некоторые из этих изданий были вполне успешным коммерческим предприятием.

Временные правила о печати 1865 года только оживили этот процесс. Появление во второй половине XIX века женщин – редакторов женских журналов – никак не отразилось на их содержании: «Модный магазин» (1862–1884, София Мей), «Новый русский базар» (1867–1898, О. Благовещенская), «Детский сад» (1866–1876, Е. Н. Бороздина), «Модный свет» (1868–1883, Ю. Померанцева), «Крошка» (1870, Л. Гвоздикова).

Первым среди изданий «идейного» характера был журнал наук, искусств, литературы для взрослых девиц «Рассвет», который основал артиллерийский офицер В. А. Кремпин в 1859–1862 годы. В редакционной статье первого номера декларировалось, что «женщина должна вникнуть в современные идеи, сочувствовать им и, по возможности, принимать участие в общем движении вперед»430. В журнале публиковались известные «печальники женского вопроса» Д. И. Писарев и М. Л. Михайлов. Цель и риторика журнала – образовательно-просветительская. Женщина выступала объектом просвещенного мужского влияния.

Дело продолжил «Женский вестник», издаваемый в Санкт-Петербурге в 1866–1868 годы (издательница А. Мессарош, редактор Н. Мессарош), которые объявили своей целью разработку «женского вопроса»431. Под этим подразумевалось:

<Обсуждение. – И. Ю.> с разных сторон положения русской женщины, изыскание средств к улучшению этого положения на всех путях ее разумной и полезной деятельности, по возможности расширение круга для этой деятельности, помощь в развитии умственных и нравственных сил женщины, <…> указание тех отраслей труда, где женщина, самостоятельно улучшая свой экономический быт, могла быть более полезна семье и обществу432.

Эти вопросы объявлялись значимыми для всего общества, поскольку

в основе женского дела положены идеи, от которых человечество вправе ожидать самых плодотворных результатов, что задача этого дела, несмотря на свой специальный характер, клонится к пользе всех людей вообще, без различия пола, и имеет в виду установить между ними лучшие отношения433.

Среди авторов журнала также были известные писатели и публицисты – В. А. Слепцов, П. А. Ткачев, Г. И. Успенский, Н. Аров, А. Михайлов, П. Л. Миртов (Лавров). Журнал привлекал интеллектуальные женские силы: так, Е. И. Конради писала о женских инициативах в других странах. Появились статьи другой тональности: не только назидательные, обращенные к женщинам, но и обличительные в отношении «векового эгоизма мужчин»434.

Но дальше этого дело не пошло, программа осталась на бумаге, журнал представлял собой литературно-публицистическое издание средней руки. Ожидания публики оказались обманутыми. Судя по встречавшимся в прессе упрекам в несоответствии журнала заявленной программе, можно предположить, что потребность в обсуждении проблем женщин существовала. Так, «Отечественные записки» рекомендовали «Женскому вестнику» хотя бы перепечатывать «судебные процессы и газетные известия, в которых затрагивается его специальность. Для этого ведь не требуется ровно никакого труда и таланта»435. А между тем «мы лучше узнали бы тогда общественное и семейное положение женщины, ее права и обязанности <…> узнали бы, как она в разных слоях общества воспитывается, выходит замуж, живет вдовой <…> что думает, чувствует, к чему стремится»436. Подобную информацию, считал обозреватель «Отечественных записок», «можно бы узнать обстоятельно» из «массы женских процессов <…> Последуйте-ка моему совету! А покуда „Женский вестник“ даже и процессов не перепечатывает, я укажу на некоторые из них <…> – Одна деревенская баба вышла от живого мужа за другого – Ого!»437.

Журналы «Женские работы» (1872–1874, Е. Ф. Сафонов), «Женское образование» (1876–1891, В. Сиповский), «Женский труд» (1880–1883 гг., Ф. Гетце) продолжали формирование женской прессы.

Появление женских журналов как журналов, «издаваемых женщиной для женщин», то есть инициируемых, редактируемых и написанных женщинами о женских проблемах с позиции «изнутри», произошло в конце XIX века. К первым таким изданиям следует отнести литературный и научный журнал «Друг женщин» (1882–1884, редактор-издательница М. М. Богуславская, с конца 1882 года – А. И. Волкова), литературный журнал «Женское дело», редактор-издательница А. Н. Пешкова-Толиверова (1899–1900, СПб.) и «Первый женский календарь» (ежегодник) П. Н. Ариан (1899–1915, СПб.).

Особенность этих изданий – опыт озвучивания женских проблем в интерпретации самих женщин. На страницах этих изданий шел поиск и разработка новой концепции женского журнала, отличной от уже утвердившейся, формирование женской журналистики в смысле выхода из традиционной парадигмы письма о женщине, из круга привычно освещаемых тем и обнаружения новых проблем женщин.

Определение этих изданий как ранних феминистских правомерно. Эти журналы формировали новую концепцию женщины, развивали язык, выводя его за рамки мужских определений, то есть создавали новый дискурс и тем самым другую культуру – «общую» – и в то же время отстоящую от нее. Эти ранние феминистские издания принципиально отличались от либерально-демократической и консервативной прессы, о которой наблюдательный критик писал:

противники женского вопроса в существе дела согласны с его адептами, что они желают того же в образовании и характере женщины, чего ищут и эмансипаторы438.

Этот, по сути дела, прогноз будущего раскола российских равноправок с либеральной интеллигенцией блестяще со временем подтвердился.

Только дискурс «идейной» женской прессы оказался по сути своей протестным и противостоял встречным дискурсам – либеральному, радикальному и консервативному, – когда речь заходила о проблемах, не лежащих на поверхности, а глобальных и глубинных.

Так, «Друг женщин» – это журнал, который «издает одна женщина, предоставляя в то же время свое издание всем женщинам»439. Главная задача журнала – создание возможности для женщин высказывать свое мнение «обо всем, что их касается, о своих нуждах и потребностях»440. Программа журнала акцентировала внимание на повышении самосознания женщины. Постоянными рубриками журнала были «Жизнеописания знаменитых женщин»; «Сообщения о деятельности женщин на различных поприщах»; «Дневник женщины» (женская публицистика); «По учебному делу».

В рубрике знаменитых женщин соседствовали святая Анастасия Утешительница – воплощение христианского идеала женщины, – и ее антипод Жорж Санд.

Статьи в разделе «Дневник женщины» отличались полемичным задором и наступательным характером. В частности, поднимались вопросы социального обеспечения работающих женщин:

Почему ей <женщине-телеграфистке. – И. Ю.> не полагается ни ученического жалованья, ни казенной квартиры, никакого повышения? На эти вопросы ответов нет. Надо вычеркнуть самою возможность их. А это и не трудно и необходимо441.

Раздел «По учебному делу» освещал борьбу за высшее женское образование, публикуя мнения значимых лиц в его поддержку, например письмо И. С. Тургенева слушательницам Женских врачебных курсов: «Поверьте, за вас в этом вопросе все честное на Руси»442 – или же комплиментарное письмо Дж. Ст. Милля к устроительницам Высших женских курсов.

Позднее в журнале появились рубрики «Библиография публикаций женщин-писательниц» и «Судебный отдел», посвященный обсуждению гражданских прав женщин и освещению судебных процессов над женщинами. Для формирования феминистского дискурса первый раздел был не менее важен, чем второй. Он презентовал женщин-писательниц как популяризаторов женского взгляда, женского мнения, женского опыта, которые уже давно получили трибуну, овладели языком и проблематикой и оказывали влияние на общество. Женщины-писательницы выступали субъектами социальной жизни.

Журнал активно вторгался в жизнь не только опосредованно, через популяризацию новых идей и новых представлений о женщинах, но и самым прямым образом. Например, пожертвования для Высших женских врачебных курсов в Петербурге принимались прямо в редакции журнала443.

Концепцию женщины – жены и матери потеснила концепция женщины-гражданки, стремящейся к индивидуальной свободе, к образованию, самореализации в профессиональном и интеллектуальном труде на пользу общества и много претерпевшей на этом пути.

Безыскусные вирши приверженцев «женского вопроса» иллюстрировали его основные темы:

  • Была невзгодная пора
  • Для русских женщин: слишком мало
  • Счастливиц избранных вкушало
  • Плоды духовного добра;
  • От всех рассадников науки
  • Стояли массы в стороне
  • И к свету знания оне
  • Вотще протягивали руки 444.
(г-н Вейнберг,инспектор Коломенского женского училища)

Кризис патриархатной семьи

Происходила ломка всех домашних и семейных отношений, воспитания детей, даже формы прически и одежды.

О. К. Буланова-Трубникова
  • Выпьем мы за того,
  • Кто «Что делать?» писал,
  • За героев его,
  • За его идеал.
Из студенческой песни

Здесь рассматривается семья образованных классов, преимущественно дворянская, наиболее чувствительная к социальным изменениям.

Хорошо известно, что преобладающая в обществе форма семьи служит точным индикатором уровня модернизации общества. Одновременно с процессами урбанизации и индустриализации, развития индивидуализма и грамотности в обществах начинают преобладать нуклеарные семьи, состоящие из родителей и несовершеннолетних или неженатых детей.

Российское поместное дворянство традиционно проживало расширенной семьей. Расширенная семья включала в себя не только супружескую пару с детьми, но и родственников, не находящихся между собой в брачных отношениях, и даже не родственников. Не родственники не имели, как правило, своей семьи, хозяйства, источников существования и проживали в чужих семьях в силу патриархальных семейных традиций дворянства.

Внутрисемейные отношения в дворянских семьях также строились на патриархатных принципах, как и семьи других сословий России. Это выражалось:

– во всевластии главы семьи;

– в иерархичности внутрисемейных отношений;

– в строгой дифференциации ролей, функций и статусов в семье по полу и возрасту;

– в приоритете социальной роли члена семьи над его личностью445.

Автономия семьи от общества была слабой, что делало внутрисемейные проблемы публичными. Проступки и нарушения, такие как неуважение к родителям, адюльтер, аборт, превышение родительской власти и т. д., рассматривались «как уголовные преступления, то есть как преступления против общества и общественного порядка, а не как частные дела»446.

Семья стала той сферой жизнедеятельности общества, в которой противостояние новых и старых идеалов, идей, норм проявлялось особенно ярко, и, что очень важно, это касалось каждого члена общества.

Поиски нового социального идеала семейных и супружеских отношений развивались в контексте идей отмены рабства. Иерархические, патриархатные отношения в семье как бы увековечивали ненавистную абсолютную власть. Старая модель семьи – «старозаветная», патриархальная – одновременно угнетала и мужскую, и женскую личность и вызвала к жизни мощный протест со стороны молодого поколения.

Особенно угнетенное положение в семье занимала женщина, зависимая экономически, социально и психологически. Подчиненное положение женщины отражало ситуацию с гражданскими правами и свободами самих мужчин. Изменение положения женщины в семье осмыслялось российской интеллигенцией как необходимый шаг на пути реформ.

Молодое поколение пересматривало морально-этические нормы, зафиксированные в «Домострое»447 и перешедшие в официальную идеологию и частично в Свод законов Российской империи. И хотя на протяжении всего XVIII века и в начале XIX века власть главы семьи постоянно и неуклонно ограничивалась частными законодательными актами, но сила обычая поддерживала ее вплоть до рассматриваемого времени – конца 1850‐х годов.

В предреформенные и пореформенные годы шел процесс ломки традиционных внутрисемейных отношений, изживания архаических форм семейной организации, шел поиск нового социального идеала семьи: «почти в каждой из старых дворянских семей новая жизнь боролась за свои права среди развалин старой»448. В первые пореформенные годы это вылилось в критику семьи, разрыв молодого поколения со старым. Проблема «отцов и детей» стала характерной чертой 1860‐х годов. Семья воспринималась молодежью обоего пола как препятствие к личной свободе. «Мне то и дело приходилось быть свидетельницей, как молодежь обоего пола уходила из-под родительского крова»449, – вспоминала шестидесятница Е. Н. Водовозова.

Об этом писала С. В. Ковалевская:

Можно сказать, что в этот промежуток времени, от начала 60‐х до начала 70‐х годов, все интеллигентные слои русского общества были заняты только одним вопросом: семейным разладом между старыми и молодыми. О какой дворянской семье ни спросишь в то время, о всякой услышишь одно и то же: родители поссорились с детьми. И не из‐за каких-нибудь вещественных, материальных причин возникали ссоры, а единственно из‐за вопросов чисто теоретических, абстрактного характера. «Не сошлись убеждениями!» – вот только и всего, но этого «только» вполне достаточно, чтобы заставить детей побросать родителей, а родителей – отречься от детей. Детьми, особенно девушками, овладела в то время словно эпидемия какая-то – убегать из родительского дома. В нашем непосредственном соседстве пока еще, бог миловал, все обстояло благополучно; но из других мест уже приходили слухи: то у того, то у другого помещика убежала дочь, которая за границу – учиться, которая в Петербург – к «нигилисткам»450.

Следует напомнить, что то же самое сделала и сама С. В. Ковалевская, хотя и под прикрытием фиктивного брака, как и ее родная сестра А. В. Корвин-Круковская.

Толкали девушек на уход из дома не только причины социально-экономического порядка, но и осознание ценности своей личности, «требование жизни для себя», ощущение деспотизма патриархатной семьи, протест против рутинной жизни в семье с регламентацией, неизбежным подчинением и принуждением как определяющими моментами женской жизни.

Кризис семьи вылился в пренебрежение к единственно признаваемому законом церковному браку. Широкое распространение среди молодежи получил фиктивный брак. Это тоже была форма протестного поведения.

То, что фиктивный брак стал только что не разновидностью обычного брака в среде русской интеллигенции, свидетельствовал А. М. Скабичевский:

Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под ига семейного деспотизма <…> сделались обыденным явлением жизни451.

Примеров множество: князь А. С. Голицын – выпускник училища правоведения – заключил фиктивный брак с А. Зайцевой, чтобы дать ей возможность получить заграничный паспорт и выехать из-под полицейского надзора. В. О. Ковалевский вступил в фиктивный брак с С. В. Корвин-Круковской, С. С. Синегуб – с Л. В. Чемодановой, Д. Рогачев – с В. Карповой и т. д. На политических процессах 1870‐х годов выявились десятки фиктивных браков452.

Появился даже соответствующий сленг: «доктор» – фиктивный жених, «брат» – фиктивный муж, «консервы» – фиктивная семья. В среде разночинцев, прогрессистов утвердились собственные, внутригрупповые нормы поведения и морали. Так, например, считалось, что «порядочный человек» не может отказать девушке в фиктивном браке. По словам Н. В. Шелгунова,

фиктивный брак был, конечно, мерой отчаянной <…> Он являлся последним средством для выхода, когда не оставалось никаких других средств. Конечно, он был явлением ненормальным, но ведь и порядок, вызвавший его, был тоже ненормальным453.

Поиски нового идеала супружеских отношений, новых форм брака шли в среде образованных классов – дворянской и разночинной. Большинство соглашалось со мнением, что старая семья с ее писаными и неписаными законами, нормами поведения, духом подчинения себя изжила, что нужна семья новая, построенная на более разумных началах.

Традиционный, иерархический брак перестал соответствовать представлениям и ожиданиям части «новых женщин». Такие известные женщины, как М. В. Трубникова, Е. И. Конради, В. Н. Фигнер, княгиня-нигилистка З. С. Оболенская, писательница Е. В. Салиас де Турнемир (Евгения Тур), О. Р. Скарятина454, были инициаторами разрыва с мужьями, зачастую по «несогласию во взглядах». Уход женщины от мужа в образованных имущих классах стал явлением возможным, только что не обыденным. В какой-то степени этому способствовало российское законодательство, по которому женщина сохраняла контроль над собственностью как полученной в наследство, так и приобретенной на ее имя во время замужества.

Отношение со стороны современников к этому явлению было сдержанно-негативным. Но общественное мнение уже не было единодушно, его контроль и диктат ослаб.

«Новые женщины», или «женщины с претензиями», по терминологии XIX века, внедряли практику неоднократного замужества. Примерами могут служить Л. П. Шелгунова (1832–1901) – трижды или четырежды вступившая в брак, дважды состояла в браке Е. И. Ценина-Жуковская. Один брак был, как правило, официальным (церковным), все остальные – гражданскими. Сочетание эмоционально-чувственной стороны брака с общими взглядами и идейными убеждениями супругов виделось идеалом брака.

Деятельность женщины в публичной сфере, ее самоопределение и самоутверждение – один из компонентов этого идеала. Поддержка устремлений женщины мужем – другой. Жизнь демонстрировала такие образцы. Та же Л. П. Шелгунова на протяжении всей своей жизни активно работала и в революционно-демократическом движении, и на литературном поприще455 и всегда находила поддержку у всех своих мужей. Она называла себя рабочей единицей. Е. И. Ценина продолжала свою писательскую и общественную деятельность и после своего второго брака – с Ю. Г. Жуковским. М. А. Бокова-Сеченова стала известным врачом и всегда получала поддержку своих мужей Петра Бокова и Ивана Сеченова.

Какая-то часть «новых женщин» отказалась от замужества. Примером могут служить известные общественные деятельницы Н. В. Стасова, М. К. Цебрикова, М. И. Покровская, А. Н. Шабанова.

В демократических рядах реорганизация семейно-брачных отношений рассматривалась как необходимое условие социальных изменений «снизу». Разработка проблемы была начата Чернышевским. По Чернышевскому, чтобы добиться свободы и равенства в будущем обществе, нужно бороться с проявлениями рабства, начиная с себя – со своей личной жизни, со своей семьи, с положения в ней женщины. В своем дневнике Чернышевский записал:

По моим понятиям, женщина занимает недостойное место в семействе. Меня возмущает, кроме того, неравенство. Женщина должна быть равна мужчине. Но когда палка была искривлена в одну сторону, то чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть в другую сторону. Так и теперь: женщины ниже мужчин. Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя – этот временный перевес необходим для будущего равенства456.

Другими словами, Чернышевский предлагает «позитивную дискриминацию» женщин, необходимую для их самоутверждения, психологической адаптации в новых социальных ролях.

Равноправность женщины в браке, право распоряжаться своим телом – основополагающие принципы нового идеала брака. Полная, безграничная свобода женщины в отношении себя самой, или, по элегантному выражению Чернышевского, «о праве сердца быть всегда свободным», рассматривалась как безусловная составляющая свободы женщины. Речь идет о свободе выбора женщины в сексуальной сфере, которая особенно сильно была табуирована в общественном мнении.

Чернышевский развил этот принцип в своем «учебнике жизни» для прогрессистов – романе «Что делать?». Муж не только должен признавать право жены на другую любовь, но и с уважением относиться к объекту ее любви, добровольно отойти в сторону, чтобы не мешать счастью, и оставаться с бывшей супругой и ее новым мужем в дружеских отношениях. Эта идея не вымысел писателя, Чернышевский увидел это явление в реальной жизни.

Подобные отношения существовали между супружеской четой Шелгуновых и М. Л. Михайловым – с конца 1850‐х годов Л. П. Шелгунова стала гражданской женой М. Л. Михайлова. Какое-то время они все жили в одной квартире. Дружеские отношения между участниками «треугольника» сохранялись. Практически такая же ситуация сложилась в семье петербургского врача П. И. Бокова. Его жена М. А. Бокова выбрала себе в гражданские супруги И. М. Сеченова. Все трое также одно время проживали общим домом, вместе принимали гостей, в частности «по случаю окончания экзамена Марии Александровны»457. В семье Панаевых – А. Я. Панаева с 1846 года на протяжении 15 лет была гражданской женой Н. А. Некрасова. Да и в жизни самого Чернышевского случилась подобная ситуация458. Поддерживать «интеллигентные» отношения друг с другом при фактическом разводе – новая нормативная установка в разночинной среде. Конечно, эти практики были вызовом существующим нормам морали, декларируемым российским законодательством и традицией. Брак в демократических рядах все более становился делом идейным с акцентом на общности интересов супругов и даже с некоторой долей отрицании чувственности459.

Крайняя точка зрения в спектре революционно-демократических воззрений на семейно-брачные отношения – принципиальное их отрицание. Эта позиция нашла выражение во взглядах С. Г. Нечаева, в его «Катехизисе революционера» (1869), и у П. Г. Заичневского в прокламации «Молодая Россия» (1862), в которой брак оценивался «как явление в высшей степени безнравственное и немыслимое при полном равенстве полов, а следовательно, и уничтожение семьи, препятствующей развитию человека, и без которого немыслимо уничтожение наследства»460.

Злободневной темой стал вопрос о форме брака. Церковный брак, в котором зависимость женщины была зафиксирована юридически и идейно, отрицался именно по этой причине. Предлагаемые альтернативные варианты брака: гражданский брак, к которому «общество относилось <…> с неизбежною полною снисходительностью <…> И рядом с законным браком распространилось теперь сожительство гражданское»; идеи о браке троих (Г. Гервег), четверых взрослых людей (Н. В. Шелгунов, 1865 г.)461 расширяли вариативность брака.

Распространено это явление было преимущественно в столицах. «Велико или не велико теперь число людей, признающих петербургский гражданский брак, но все-таки эти люди вредны и жертв их учения в наше время не мало…»462 – писал Лесков.

Кризис патриархатной семьи свидетельствовал о процессах эмансипации личности, развития индивидуализма, что самым непосредственным образом влияло на генезис общественных движений, и служил мобилизационным контекстом женского движения в частности.

1 Айвазова С. Г. Идейные истоки женского движения в России // Общественные науки и современность. 1991. № 4. С. 125–133; Она же. К истории феминизма // Общественные науки и современность. 1992. № 6. С. 153–168; Она же. Женское движение в России: традиции и современность // Общественные науки и современность. 1995. № 2. С. 121–130; Она же. Русские женщины в лабиринте равноправия. М., 1998; Она же. Женское движение в России: опыт типологического анализа // Мужчина и женщина в современном мире: меняющиеся роли и образы. М., 1999. С. 29–37; Она же. К истории феминизма // Женщина в обществе: мифы и реалии. М., 2000. С. 43–57; Она же. Женское движение как ресурс модернизации России // Гендерная реконструкция политических систем. М., 2004. С. 641–656; Хасбулатова О. А., Кейфман Т. А. Интеллигенция и женское движение в России. Женщины России в XX столетии: уроки прошлого, реалии и перспективы. Иваново, 1993; Хасбулатова О. А. Эволюция российской государственной политики в отношении женщин. Обзор исторического опыта (1861–1917, 1917–1995) // Интеграция женщин в процесс общественного развития. М., 1994. С. 14–105; Она же. Опыт и традиции женского движения в России (1860–1917). Иваново, 1994; Она же. Краткая хронология женского движения в России (1860–1917) // Женщины и российское общество: научно-исторический аспект. Иваново, 1995. С. 3–22; Хасбулатова О. А., Правкина И. А. Традиции женского движения в России: история и современность // Женщина в российском обществе. 1997. № 1. С. 14–22; Хасбулатова О. А., Гафизова Н. Б. Исторические источники по проблеме формирования и развития российского женского движения, его взаимодействия с международными женскими организациями во второй половине XIX – начале XX в. // Женщина в российском обществе. 2000. № 2. С. 12–21; Они же. Женское движение в России: вторая половина XIX – начало XX века. Иваново, 2003; Хасбулатова О. А. Эволюция государственной политики в отношении женщин: обзор исторического опыта дореволюционного периода // Гендерная реконструкция политических систем. М., 2004. С. 329–353; Юкина И. И. Истоки женского движения в России // Все люди – сестры: Бюллетень Петербургского центра гендерных проблем. 1993. № 1–2. С. 41–45; Она же. Первый Всероссийский женский съезд // Женщина и российское общество: научно-исторический аспект. Иваново, 1995. С. 81–95; Она же. Забытая феминистка Ольга Шапир // Женщина и культура: Материалы науч. конф. М., 1997. С. 20–39; Она же. Доктор Шабанова // Харизматические личности в истории России. СПб., 1997. https://a-z.ru/women/texts/yukina1r.htm; Она же. Вопреки обычаю // Преображение: Русский феминистский журнал. 1997. № 5. С. 97–104; Она же. Ольга Шапир – идеолог российского феминизма // «Ей не дано прокладывать новые пути…»? Из истории женского движения России. СПб., 1998. Вып. 2. С. 92–127. https://a-z.ru/women/texts/ideologistr.htm; Она же (Yukina I.). Olga Shapir; Poliscena Sishkina-Javein // Encyclopedia of Russian Women’s Movement / Ed. N. C. Noonan, C. Nechemias. Westport, Connecticut; London: Greenwood Press, 2000. P. 69–72, 74–77; Она же. Ideology of the Russian Feminism. The First Wave // WMI Anthology. Issue of University Oulu. 2001. P. 92–102; Она же. Русские нигилистки // Гендерные исследования: Харьковский центр гендерных исследований. 2002. № 6. С. 231–234; Она же. Contested Ideological Issues of Early Russian Feminism // Crossing Borders. Remapping Women’s Movement at the Turn of the 21-st Century. Odense: University Press of Southern Denmark, 2004. P. 135–150; Она же. Женское движение России: ценз пола и суфражизм // Гендерная реконструкция политических систем. М., 2004. С. 279–299; Она же. История женщин России: женское движение и феминизм. 1850–1920‐е гг. Материалы к библиографии. СПб., 2003; Юкина И. И., Гусева Ю. Е. Женский Петербург: опыт историко-краеведческого путеводителя. СПб., 2004.
2 Гришина З. В. Женские организации в России (1905 – февраль – март 1917): Автореф. дис. … канд. ист. н. М., 1978; Она же. Движение за политическое равноправие женщин в годы Первой русской революции // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1982. № 2. С. 33–42; Тишкин Г. А. Женский вопрос в России: 50‐е – 60‐е годы XIX века. Л., 1984; Павлюченко Э. А. Женщины в русском освободительном движении: От Марии Волконской до Веры Фигнер. М., 1988.
3 Хасбулатова О. А. Опыт и традиции женского движения в России. 1860–1917. Иваново, 1994; Айвазова С. Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. М., 1998; Хасбулатова О. А., Гафизова Н. Б. Женское движение в России: вторая половина XIX – начало ХX века. Иваново, 2003.
4 Айвазова С. Г. «Второй пол» и женское движение в России // Вы и мы: Диалог женщин. 2000. Спец. выпуск. [Эл. ресурс] http://www.owl.ru/win/info/we_my/2000_sp/12.htm; Она же. Гендерные исследования современных политических процессов // Женщина в российском обществе: Российский научный журнал. 2002. № 2. С. 24–32; Она же. Гендерное равенство в контексте прав человека. М., 2001; Она же. Женское движение в России: опыт типологического анализа // Мужчина и женщина в современном мире: меняющиеся роли и образы. М., 1999. С. 29–37; Она же. Женское движение как ресурс модернизации России // Гендерная реконструкция политических систем. М., 2004. С. 641–656; Она же. Русские женщины в лабиринте равноправия. М., 1998; Айвазова С. Г., Кертман Г. Л. Женщины на рандеву с российской демократией. М., 2001; Здравомыслова Е. Коллективная биография современных российских феминисток // Гендерное измерение социальной и политической активности в переходный период. Труды Центра независимых социальных исследований / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. Вып. 4. СПб., 1996. С. 33–60; Мельникова Т. А. Женское движение в России: традиции и инновации. М., 2000; Темкина А. Женский путь в политику: гендерная перспектива // Гендерное измерение социальной и политической активности в переходный период. Труды Центра независимых социальных исследований. Вып. 4. СПб., 1996. С. 19–32; Она же. Феминизм: Запад и Россия // Преображение. Русский феминистский журнал. 1995. № 3. С. 5–17; Она же. Женское движение как общественное движение: история и теория // Гендерные тетради. Вып. 1. СПб., 1997. С. 45–93; Юкина И. И. Деятельность, структура и характерные особенности женских организаций Санкт-Петербурга // Справочник проектов и программ общественных организаций Санкт-Петербурга. St.-Petersburg: euroCom Gesellschaft für europaische Kommunikation. СПб., 1995. С. 54–60; Она же. Женское движение России: новые тенденции и приоритеты // Реализация политики равных прав и равных возможностей женщин и мужчин в скандинавских странах Северной и Западной Европы и на Северо-Западе России. Калининград, 2003. С. 26–31; Konstantinova V. No Longer Totalitarianism, but Not Yet Democracy: The Emergence of Independent Women’s Movement in Russia // Women in Russia. A New Era in Russia Feminism / Ed. by A. Posadskaya. London, 1994. P. 57–73; Idem. Women’s Political Coalitions in Russia (1990–1994) // Women’s Voices in Russia Today / Ed. by A. Rotkirch and E. Haavio-Mannila. Aldershot, 1996. P. 235–247; Yukina I. Women’s Paths to Political Power // Give & Take: ISAR’s Journal on Civil Society in Eurasia. Issue on Women and the Third Sector. Summer 2000; Idem. New challenges for women’s movement in Russia // Women’s Strategies and Politics in transition. Dialogue across the East-West Divide / Ed. by I. Yukina, A. Saarinen, E. Kudriashova. Arkhangelsk, 2003. P. 78–84.
5 Здравомыслова Е. Социология общественных движений – становление нового исследовательского направления // Социология в России / Под ред. В. А. Ядова. Изд. 2‐е. М., 1998. С. 545–568.
6 Репина Л. П. Гендерная история: проблемы и методы исследования // Новая и новейшая история. 1997. № 6. С. 27.
7 Репина Л. П. Что такое интеллектуальная история? // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории / Под ред. Л. П. Репиной, В. И. Уколовой. М., 1999. С. 6.
8 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2‐е изд. Т. 4. С. 433–434; Ленин В. И. Великий почин. М., 1979.
9 Российская социологическая энциклопедия / Под ред. Г. В. Осипова. М., 1998. С. 195; Краткий философский словарь / Под ред. А. П. Алексеева. М., 1997. С. 139.
10 Краткий философский словарь / Под ред. А. П. Алексеева. М., 1997. С. 138.
11 Советская историческая энциклопедия. Т. 7. М., 1965. С. 408.
12 Бабосов Е. М. Социология: Энциклопедия. Минск, 2003. С. 965–970; Ферреоль Ж. Социология: Терминологический словарь. 2‐е изд. СПб., 2003. С. 113.
13 См.: Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1960.
14 Здравомыслова Е. А. Парадигмы западной социологии общественных движений. СПб., 1993.
15 Там же. С. 6.
16 Gurr T. R. Why Men Rebel? Princeton, 1979; Idem. A Causal Model of Civil Strife: a Comparative Analysis Using New Indices // American Political Science Review. 1968. Vol. 62. № 4. P. 1104–1124.
17 Blumer Н. Social Movements // Studies in Social Movements. A Social Psychological Perspective / Ed. by B. McLaughlin. New York, 1969. P. 8–20; Gurr T. R. Why Men Rebel? Princeton, 1979; Killian L. Social Movements // Handbook of Modern Sociology / Ed. by R. Faris. Chicago, 1964. P. 426–455.
18 Smelser N. The Theory of Collective Behavior. New York, 1962.
19 Tilly Ch. Social Movement and National Politics // Statemaking and Social Movement: Essays in History and Theory / Ed. by Ch. Bright, S. Harding. Ann Arbor, 1984. P. 1–30.
20 Touraine А. An Introduction to the Study of Social Movements // Social Research. Vol. 52. № 4. Social Movements (Winter 1985). Р. 749–787.
21 Здравомыслова Е. А. Парадигмы западной социологии общественных движений. СПб., 1993. С. 113.
22 Melucci A. Nomads of the Present Philadelphia. Temple University Press, 1989.
23 Blumer Н. Op. cit.
24 Eyerman R., Jamisson A. Social Movements: A Cognitive Approach. Pennsylvania State University Press, 1991.
25 Melucci A. Op. cit.
26 McAdam D. Gender as a Mediator of the Activist Experience: The Case of Freedom Summer // American Journal of Sociology. 1992. Vol. 97. № 5. P. 1211–1240.
27 Gurr T. R. Why Men Rebel? Princeton: Princeton University Press, 1979; Idem. Relative Deprivational Correlates of Protest Behaviour // American Journal of Sociology. 1972. Vol. 49. P. 274.
28 Klandermans B. Mobilization and Participation: Social-Psychological Expansions of Resource Mobilization Theory // American Sociological Review. 1984. Vol. 49. № 5. P. 583–600.
29 Соколов М. Субкультурное измерение социальных движений: когнитивный подход // Молодежные движения и субкультуры Санкт-Петербурга. СПб., 1999. С. 9–23.
30 Темкина А. Женское движение второй волны: истоки, концептуализация, результаты // Введение в гендерные исследования: Учеб. пособие / Под ред. И. Жеребкиной. Ч. I. Харьков; СПб., 2001. С. 672.
31 Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998. С. 7.
32 Tilly Ch. Collective Violence in European Perspective // Violence in America / Ed. by H. Graham, T. Gurr. Washington DC, 1969. Р. 310.
33 Здравомыслова Е. А. Парадигмы западной социологии общественных движений. СПб., 1993.
34 Клецина И. С. Психология гендерных отношений: теория и практика. СПб., 2004.
35 См.: Тишкин Г. А. Женский вопрос в России: 50–60‐е годы XIX века. Л., 1984. С. 7; Жукова Ю. В. Первая женская организация в России: Женское патриотическое общество в Петербурге в период 1812–1826 гг. // Все люди – сестры. Бюллетень № 5. СПб., 1996. С. 38, 48.
36 Tilly Ch. Social Movement and National Politics. P. 1–30.
37 Smelser N. The Theory of Collective Behavior. New York, 1962.
38 Dahlerup D. Introduction // The New Women’s Movement. Feminism and Political Power in Europe and in the USA / Ed. by D. Dahlerup. London, 1986. Р. 9.
39 Темкина А. Женское движение второй волны: истоки, концептуализация, результаты // Введение в гендерные исследования. Ч. I. Харьков; СПб., 2001. С. 673; Chafetz J., Dworkin A. Female Revolt: Women’s Movement in World and Historical Perspective. N. J.: Rowman & Allanheld, 1986.
40 Гольцев В. На старую тему // Друг женщин. 1894. № 5. С. 69.
41 Дроздова А. Женское движение в России // Воспоминания о будущем. Вып. 2. М., 1997. С. 13–19; Тишкин Г. А. Женский вопрос в России: 50–60‐е годы XIX века. Л., 1984.
42 Коллонтай А. М. Труд женщины в эволюции народного хозяйства. М.; Пг., 1923. С. 109.
43 Там же.
44 Смирнова В. Н. Женский вопрос на демократическом и социалистическом этапах революции (Женщины Татарии в революции и Гражданской войне): Автореф. дис. … д. ист. н. Воронеж, 1971. С. 5.
45 Большая Советская энциклопедия. Т. 9. М., 1974. С. 170.
46 РГАСПИ. Ф. 12. Оп. 1. Д. 40. Л. 13.
47 Вернадская М. Н. Женский труд // Экономический указатель. 1858. № 60. С. 98–102.
48 Философова А. П. Женский вопрос в России // Первый женский календарь. СПб., 1912. С. 43.
49 См.: Щепкина Е. Н. Из истории женской личности в России: Лекции и статьи. СПб., 1914.
50 Корнилов А. А. Курс истории России XIX века. М., 1993. С. 306.
51 Шабанова А. Н. Очерк женского движения в России. СПб., 1912. С. 15.
52 Щепкина Е. Н. Женское движение в годы Французской революции. Пг., 1921. С. 14–15.
53 Хвостов В. М. Женщина и человеческое достоинство: Исторические судьбы женщин. Природа женщины. Женский вопрос. М., 1914. С. 509.
54 Малый энциклопедический словарь. Т. 3. СПб., 1902. С. 1912.
55 Рабжаева М. В. Эмансипация женщин // Словарь гендерных терминов. М., 2002. С. 246.
56 Коллонтай А. М. Женщины-работницы в современном мире // Труды Первого Всероссийского женского съезда. СПб., 1909. С. 797–802.
57 Большая Советская энциклопедия. Т. 9. М., 1974. С. 174.
58 Дроздова А. Женское движение в России // Воспоминание о будущем… Вып. 2. М., 1997. С. 18.
59 Большая Советская энциклопедия. Т. 9. М., 1974. С. 174–175.
60 Сердитова С. Н. Борьба Коммунистической партии за вовлечение работниц в революционное движение (1903 – фев. 1917): Автореф. дис. … канд. ист. н. МГУ, 1954; Она же. Большевики за женские пролетарские массы (1903 – фев. 1917). М., 1959; Смирнова В. Н. Из истории борьбы за разоблачение буржуазного феминизма в России (О книге А. М. Коллонтай «Социальные основы женского вопроса») // Вопросы истории, философии и педагогики. Вып. 2. Казань, 1967. С. 32–49; Она же. Требование женского равноправия в период перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую (май – окт. 1917) // Очерки истории Поволжья и Приуралья. Вып. 2–3. Казань, 1969. С. 167–181; Решетова С. Х. Требование охраны женского труда и материнства работниц в Первой русской революции (по материалам прессы) // Казанский университет им. В. И. Ленина. Сб. аспирантских работ. Гуманитарные науки. История. Казань, 1971. С. 69–77; Она же. Постановка женского вопроса в русских журналах периода революции 1905–1907 гг. // Там же. С. 19–30.
61 Тишкин Г. А. Женский вопрос в России: 50–60‐е годы XIX века.
62 Павлюченко Э. А. Женщины в русском освободительном движении: От Марии Волконской до Веры Фигнер. М., 1988.
63 Гришина З. В. Женские организации в России (1905 – февраль – март 1917): Автореф. дис. … канд. ист. н. М., 1978.
64 Там же. С. 3.
65 Гришина З. В. Движение за политическое равноправие женщин в годы Первой русской революции // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1982. № 2. С. 33–42.
66 Коллонтай А. М. Социальные основы женского вопроса. СПб., 1909; Сердитова С. Н. Большевики в борьбе за женские пролетарские массы (1903 – февр. 1917). М., 1959; Она же. Борьба коммунистической партии за вовлечение работниц в революционное движение: 1903 – февр. 1917. М., 1954.
67 Тишкин Г. А. Женский вопрос в России: 50–60‐е годы XIX века. С. 62; Он же. Женский вопрос в истории России // Феминизм и российская культура. СПб., 1995. С. 161; Казнин Л. Н. А. И. Герцен об истинной и ложной эмансипации женщин // Феминизм и российская культура. СПб., 1995. С. 95.
68 Хасбулатова О. А. Опыт и традиции женского движения в России. 1860–1917. Иваново, 1994.
69 Айвазова С. Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. М., 1998.
70 Хасбулатова О. А., Гафизова Н. Б. Женское движение в России (вторая половина XIX – начало XX века). Иваново, 2003.
71 Там же. С. 10–11.
72 Айвазова С. Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. С. 8.
73 Там же. С. 7.
74 Хасбулатова О. А., Гафизова Н. Б. Указ. соч. С. 43.
75 Гришина З. В. Женские организации в России: 1905 – февраль – март 1917. С. 1–25.
76 Хмеляускене Е. П. Женское движение в условиях демократизации советского общества: опыт социологического анализа. М., 1991.
77 Хасбулатова О. А., Гафизова Н. Б. Женское движение в России (вторая половина XIX – начало XX века).
78 Айвазова С. Г. Русские женщины в лабиринте равноправия.
79 Там же.
80 Хасбулатова О. А., Гафизова Н. Б. Женское движение в России (вторая половина XIX – начало XX века).
81 Рабжаева М. В. Женская эмансипация как опыт конструирования гендера: на материале социокультурной ситуации в России 50–60‐х гг. XIX в. // Гендерные исследования. 2000. № 5. С. 171–189.
82 Коллонтай А. М. К истории движения работниц в России. Харьков, 1920. С. 17.
83 Там же. С. 3.
84 Коллонтай А. М. Социальные основы женского вопроса. СПб., 1909.
85 Стайтс Р. «Социальные основы женского вопроса» А. Коллонтай // Женское освободительное движение в России: феминизм, нигилизм и большевизм. 1860–1930. М., 2004. С. 588.
86 Коллонтай А. М. К истории движения работниц в России. С. 67.
87 РГАСПИ. Ф. 12. Оп. 1. Д. 40. Л. 13.
88 РГАСПИ. Ф. 1334. Оп. 1. Д. 88. Л. 7–10.
89 Хасбулатова О. А. Эволюция государственной политики в отношении женщин: обзор исторического опыта дореволюционного периода // Гендерная реконструкция политических систем. М., 2004. С. 349.
90 Айвазова С. Г. Женское движение как ресурс модернизации России // Гендерная реконструкция политических систем. М., 2004. С. 641–656.
91 Stites R. The Women’s Liberation Movement in Russia. Feminism, Nihilism and Bolshevism, 1860–1930. Princeton, 1978.
92 Петров-Эннкер Б. Женщины наступают: об истоках женской эмансипации в России // Отечественная история. 1993. № 5. С. 173–182; Pietrow-Ennker B. Russlans «neue Menschen». Die Entwicklung der Frauenbewegung von den Anfangen bis zur Oktoberrevolution. Frankfurt; New York, 1999.
93 Ruthchild Goldberg R. Equality & Revolution. Women’s Rights in the Russian Empire, 1905–1917. University of Pittsburgh Press, 2010; Ратчилд Р. Возвращение к женской истории: пол, класс и феминизм в дореволюционной России // Гендерные истории Восточной Европы. Минск, 2002. С. 67–79; Ruthchild (Goldberg) R. League of Equal Rights for Women // Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History / Ed. by J. Wieczynski. Vol. 19. Gulf Breeze, FL: 1981. P. 88–92; Idem. Sisterhood and Socialism: The Soviet Feminist Movement // Frontiers: A Journal of Women Studies. 1983. Vol. 7. № 2. P. 4–12.
94 Stites R. Women and Russian Intelligentsia: Three Perspectives // Women in Russia / Ed. by D. Atkinson, A. Dallin, G. W. Lapidus. Stanford University Press, 1977. P. 39–62; Idem. Zhenotdel: Bolshevism and Russian Women: 1900–1930 // Russian History. 1976. Vol. 3. № 2. P. 174–193; Idem. The Women’s Liberation Movement in Russia. Feminism, Nihilism and Bolshevism, 1860–1930. Princeton, 1978.
95 Engel B. A. From Separatism to Socialism: Women in the Russian Revolutionary Movement of the 1870s’ / M. Boxer and J. Quataert, 1978; Idem. Mothers and Daughters: Women of the Intelligentsia in Nineteenth-Century Russia. Cambridge, 1983; Engel B. A., Rosenthal C. N. Five Sisters. Women against the Tsar. Boston, 1987; Энгел Б. Русские женщины и революционное наследие: отказ от личной жизни // Дайджест теоретических материалов информационного листка «Посиделки» 1996–1998. СПб., 1999. С. 9–11.
96 Noonan N. C. Marxism and Feminism in the USSR: Irreconcilable Differences? // Women and Politics. 1998. Vol. 8. Issue 1. P. 31–49; Idem. Two Solutions to the Zhenskij Vopros in Russia and the USSR – Kollontai and Krupskaja: A Comparison // Women and Politics. 1991. Vol. 11. № 3. P. 77–99; Idem. Armand Inessa (1875–1920); Kollontai A. M. (1872–1952); Krupskaia N. K. (1869–1939); Women in the Communist Party of the Soviet Union (1922–1991); Zetkin K. E. (1857–1933); Zhenotdel (Women’s Department of the Communist Party (1919–1930) // Encyclopedia of Russian Women’s Movement / Ed. by C. N. Noonan, C. Nechemias. Greenwood Press, 2001. P. 127–129; 142–144; 149–151; 182–185; 186–188; 188–190.
97 Whittaker C. The Women’s Movement During the Region of Alexander II: A Case Study in Russian Liberalism // Journal of Modern History. 1976. Vol. 48. № 2. P. 35–69.
98 Glickman R. L. The Russian Factory Women: Workplace and Society: 1889–1914 // Women in Russia. P. 63–83; Idem. The Russian Factory Women: Workplace and Society: 1889–1914. Berkley, 1984; Idem. Peasant Women as a Healer // Russian’s Women Accommodation, Resistance, Transformation / Ed. by B. E. Clements, B. A. Engel, C. D. Worobec. Berkley, Los Angeles, Oxford, 1991. P. 148–162.
99 Buckley M. Women and Ideology in the Soviet Union. New York, London, 1989; Idem. Glastnost and the Woman Question // Women and Society in Russia and the Soviet Union / Ed. by Edmondson. London, New York, 1993. P. 202–226; Бакли М. Политика большевиков и женотделы в 1920–1930‐х гг. // Гендерная реконструкция политических систем / Под ред. Н. М. Степановой и Е. В. Кочкиной. СПб., 2004. С. 355–380.
100 Bobroff A. Alexandra Kollontai: Feminism, Worker’s Democracy and Internationalism // Radical America. 1979. Vol. 13. P. 50–75; Idem. The Bolsheviks and Working Women: 1905–1920 // Soviet Studies, 1974. Vol. 26. № 4. P. 540–567.
101 Clements B. Bolshevik Feminist. The Life of Alexandra Kollontai. Bloomington, London, 1979; Idem. Alexandra Kollontai and the Russian Revolution // European Women on the Left. Westport, 1981. P. 101–123; Idem. Baba and Bolshevik: Russia Women and Revolutionary Change // Soviet Union. 1985. Vol. 2. Part 2. P. 175–184; Idem. Bolshevik Women. Cambridge, 1997; Idem. The Birth of the New Soviet Women // Bolshevik Culture. Experiment and Order in the Russian Revolution / Ed. by A. Gleason, P. Kenez, R. Stites. Bloomington, 1989. P. 220–237; Idem. The Utopianism of Zhenotdel // Slavic Review. 1992. Vol. 51. Issue 3. P. 485–496.
102 Lapidus G. W. The Female Industrial Labor Force // Industrial Labor in the USSR / Ed. by A. Kahan, B. Ruble. New York, 1978. P. 232–279; Idem. The Interaction of Women’s Work and Family Roles in the USSR // Women and Work: An Annual Review. Beverly Hills, 1988. P. 87–121.
103 Farnsworth B. Bolshevik Alternatives and the Soviet Family // Women in Russia. P. 139–165; Idem. Communist Feminism: Its Synthesis and Demise // Women, War and Revolution / Ed. by C. Berkin, C. Lovett. New York, 1980. P. 145–165.
104 Edmondson L. H. Feminism in Russia, 1900–1917. Stanford, 1984; Idem. Russian Feminists in the First All-Russian Congress of Women // Russian History. 1978. Vol. 3. № 2. P. 123–149; Idem. Women Emancipation and Theories of Sexual Difference in Russia: 1850–1917 // Gender Restricting in Russian Studies / Ed. by M. Liljestrom, E. Maentysaari, A. Rosenholm. Vol. 2. Tampere, 1993. P. 39–52.
105 Брайсон В. Политическая теория феминизма. Введение. М., 2003.
106 Стайтс Р. Женское освободительное движение в России: феминизм, нигилизм и большевизм. 1860–1930. М., 2004. С. 102.
107 Жеребкина И. Женское политическое бессознательное. Харьков, 1996. С. 16.
108 Успенская В. И. Суфражизм в истории феминизма // Женщины в социальной истории России. Тверь, 1997. С. 71.
109 Шнырова О. В. Феномен милитантства в истории суфражизма // Российские женщины и европейская культура: Материалы V конф., посв. теории и истории женского движения / Сост., ответ. ред. Г. А. Тишкин. СПб., 2001. С. 172.
110 Школьников И. А. Суфражизм и политические партии Великобритании: Автореф. дис. … канд. ист. н. Иваново, 2002. С. 15.
111 Клименкова Т. А. Феминизм // Словарь гендерных терминов. М., 2002. С. 221.
112 Там же.
113 Воронина О. А. Предисловие // Феминизм: перспективы социального знания. М., 1992. С. 7. См. также: Воронина О. А. Феминизм и гендерное равенство. М., 2004.
114 Малая Советская энциклопедия. М., 1931. С. 286.
115 Краткий философский словарь / Под ред. А. П. Алексеева. М., 1997. С. 335.
116 Успенская В. И. Феминизм до феминизма: идеи равноправия полов в истории европейской социальной мысли. Тверь, 2000. С. 4.
117 Там же.
118 Там же.
119 Там же. С. 6.
120 Offen K. Feminism // Encyclopedia of Social History / Ed. by P. N. Steams. New York; London, 1994. P. 272.
121 Кошелев А. И. Записки А. И. Кошелева. Берлин, 1884. С. 7.
122 Троицкий Н. А. Россия в XIX веке. Курс лекций. М., 1997. С. 172.
123 Амфитеатров А. Женщина в общественных движениях России. Женева, 1905. С. 28.
124 Tarrow S. Struggle, Politics and Reform: Collective Action, Social Movements and Cycle of Protest. Ithaca, New York, 1989 (Cornell University Western Societies Program occasional papers; no. 21).
125 Эйдельман Н. «Революция сверху» в России. М., 1989. С. 108.
126 Белозерская Н. А. Надежда Александровна Белозерская, урожденная Ган (Автобиография) // Исторический вестник. 1913. Т. 132. № 6. С. 927.
127 Шелгунов Н. В. Из прошлого и настоящего // Русская мысль. 1886. Кн. 3. С. 195.
128 Белозерская Н. А. Указ. соч. С. 927.
129 Кавелин Д. К., Чичерин Б. Н. Письмо к издателю «Русского либерала». Цит. по: Батуринский В. П. А. И. Герцен, его друзья и знакомые // Всемирный вестник. 1905. № 1. С. 24.
130 Могильнер М. Мифология «подпольного человека». М., 1999. С. 9.
131 Кавелин К. Д. Из дневника // Кавелин К. Д. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 1898. Т. 2. Стлб. 1177.
132 Могильнер М. Указ. соч. С. 8.
133 Общественность – «социальные группы населения, а иногда и отдельные личности, а также общественные и сословные организации и институты, которые оказывали влияние на официальную власть и с мнением которых она считалась и учитывала при проведении политики» (см.: Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 2. СПб., 1999. С. 110).
134 Ерасов Б. С. Социальная культурология. Ч. II. М., 1994. С. 169.
135 Речь Александра II перед московскими дворянами 30 марта 1856 г. [Б. м.], 1856.
136 Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории. СПб., 1999. с. 755.
137 Tarrow S. Op. cit.
138 Пирогов Н. И. Вопросы жизни // Морской сборник. 1856. Т. XXIII. № 9. С. 559–597.
139 Иванов-Разумник Р. В. Общественные и умственные течения 60‐х гг. и их отражение в литературе // История русской литературы XIX века / Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. Т. 3. М., 1909. С. 46.
140 Ленин В. И. Соч. 4‐е изд. Т. 1. [М.], 1953. С. 276.
141 Шелгунов Н. В. Из прошлого и настоящего // Русская мысль. 1885. Кн. 10. С. 47–69; Кн. 11. С. 216–237; 1886. Кн. 1. С. 211–244; Кн. 3. С. 195–229.
142 Струве П. Б. О мерах и границах либерального консерватизма // Полис. 1994. № 3. С. 133.
143 Эйдельман Н. «Революция сверху» в России. М., 1989. С. 82.
144 Амфитеатров А. Указ. соч. С. 29.
145 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 37.
146 Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5‐е изд. Т. 20. М., 1973. С. 224.
147 Виртшафтер Э. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М., 2002. С. 208.
148 Троицкий Н. А. Указ. соч. С. 140.
149 Виртшафтер Э. Указ. соч. С. 208.
150 Там же. С. 40.
151 Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 1. СПб., 1999. С. 252–253.
152 Некрасова Е. С. Женские врачебные курсы в Петербурге: Из воспоминаний и переписки первых студенток // Вестник Европы. 1882. Кн. 12. С. 808.
153 Шапир О. А. О равноправности женщин // Женский вестник. 1905. № 6. С. 162.
154 РГИА. Ф. 733. Оп. 193. Д. 489. Л. 3–8.
155 Юнге Е. Из моих воспоминаний. 1843–1860 гг. // Вестник Европы. 1905. Кн. 5 (май). С. 257.
156 Белозерская Н. А. Надежда Александровна Белозерская, урожденная Ган (Автобиография) // Исторический вестник. 1913. Т. 132. № 6. С. 928–929.
157 Гревс И. О. К. Нечаева в ее работе для СПб Высших женских курсов // Ольга Константиновна Нечаева. 1860–1926. Л., 1928. С. 67.
158 См.: Здравомыслова Е. А. Парадигмы западной социологии общественных движений. СПб., 1993.
159 Цебрикова М. К. Предисловие // Милль Дж. С. О подчинении женщины. 2‐е изд. СПб., 1870. С. II.
160 Там же. С. XII–XIII.
161 Писарев Д. И. Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова // Русское слово. 1861. № 11. С. 1.
162 Пальховский А. Еще раз о женском труде. По поводу журнальных толков об этом вопросе // Атеней. 1858. № 5–6. С. 487–503; Он же. О русской женщине. По поводу романа Гончарова «Обломов». Посвящается исключительно читательницам // Московский вестник. 1859. № 28. 25 июля. С. 337–344.
163 Котляревский Н. Очерки из истории общественного настроения шестидесятых годов. Женский вопрос в его первой постановке // Вестник Европы. 1914. № 2. С. 225–252.
164 Гиероглифов А. Общественное призвание женщины // Отечественные записки. 1863. Т. 143. № 7–8. С. 521.
165 В. М. Из бесед с членами съезда. А. П. Философова // Слово. 1908. № 647. 11 декабря. С. 6.
166 Котляревский Н. Указ. соч. С. 246.
167 Глинский Б. Б. Права и обязанности женщин // Очерки русского прогресса. СПб., 1900. С. 316.
168 Засулич В. Воспоминания. М., 1931. С. 20.
169 Цебрикова М. К. Предисловие // Милль Дж. С. О подчинении женщины. С. IX–X.
170 Там же. С. XXXVI.
171 Там же. С. XXI.
172 Там же. С. XX.
173 Там же. С. III.
174 Там же.
175 Движение женского дела // Первый женский календарь на 1912 год. СПб., 1912. С. 104.
176 Гиероглифов А. Указ. соч. С. 521.
177 Гольцев В. На старую тему // Друг женщин. 1894. № 5. С. 67.
178 См.: Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М., 2003. С. 249–278; Кристева Ю. Разрушение поэтики // Кристева Ю. Избранные труды. М., 2004. С. 5–30; Фуко М. Порядок дискурса // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону власти и сексуальности: Работы разных лет / Сост. и пер. С. B. Табачникова. М., 1996. С. 47–96.
179 Дейк Т. А. ван. Анализ новостей как дискурса // Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. С. 121–122.
180 Дука А. В. Политический дискурс оппозиции в современной России // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. № 1. С. 92.
181 Там же.
182 Амфитеатров А. В. Указ. соч. С. 43.
183 Цебрикова М. К. Гуманный защитник женских прав // Отечественные записки. 1870. № 2. С. 227.
184 Ган Е. А. Идеал // Русская романтическая повесть. М., 1992. С. 231.
185 Савкина И. Л. Кризис идентичности: мужская и женская версии. Дневники и письма Александра и Натальи Герценов (1841–1846) // Женщина в российском обществе. 2000. № 3. С. 27.
186 Корнилов А. А. Курс истории России XIX века. Лекция XVIII. М., 1993. С. 174–187.
187 Милюков П. Н. Любовь у идеалистов тридцатых годов. СПб., 1903. С. 164.
188 Кропоткин П. А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 2.
189 Под «женщинами романтического круга» в книге имеются в виду женщины-дворянки.
190 Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1971. С. 57–58.
191 Савкина И. Л. Кризис идентичности: мужская и женская версии. Дневники и письма Александра и Натальи Герценов (1841–1846) // Женщина в российском обществе. 2000. № 3. С. 17.
192 Там же. С. 17.
193 Лихачева Е. О. Материалы для истории женского образования в России (1828–1856). СПб., 1895. C. 222.
194 N. N. Литературное замечание // Северная пчела. 1836. № 182. С. 727–728; № 183. С. 731–732; Мнение известного английского журнала Edinburgh Review о нынешней французской словесности // Библиотека для чтения. 1834. Т. 1. С. 52–78. Знаменитости парижские. Из путевых заметок Н. Греча // Северная пчела. 1838. № 232. С. 926–928.
195 Лихачева Е. О. Указ. соч. С. 220.
196 Там же.
197 Хомяков А. С. Полн. собр. соч. Изд. 2‐е. Т. 1. М., 1878. С. 592.
198 Там же. С. 593.
199 Там же. С. 605.
200 Дмитриев-Мамонов М. А. Эпистола к красавицам // Поэты XVIII века: В 2 т. 2‐е изд. Т. I. Л., 1972. С. 435.
201 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1952. С. 457.
202 Писарев Д. И. Реалисты // Писарев Д. И. Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 4. СПб., 1914. Ст. 119.
203 Кавелин К. Д. Воспоминания о В. Г. Белинском // В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1962. С. 182.
204 Письмо В. Г. Белинского Н. А. Бакунину 7 ноября 1842, Петербург // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 12. М., 1956. С. 113–115; Белинский В. Г. Русская литература в 1845 году // Там же. Т. 9. М., 1955. С. 378–406; Он же. Тереза Дюнойе. Роман «Евгения Сю». 1847 // Там же. Т. 10. М., 1956. С. 102–122.
205 Грачиолли П. [Ткачев П. Н.] Жорж-Занд (Биографический очерк) // Дело. 1874. № 9. С. 247–281; № 11. С. 83–113; 1875. № 3. С. 131–160; № 5. С. 221–262; Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961. С. 148.
206 Герцен А. И. Соч. М., 1958. Т. 9. С. 102.
207 Дрыжакова Н. Е. Герцен на Западе. СПб., 1999. С. 253–265.
208 Милюков А. П. Иринарх Иванович Введенский (Из моих воспоминаний) // Исторический вестник. 1888. Т. XXXIII. Сентябрь. С. 578.
209 Санкт-Петербургские ведомости. 1847. № 251. 2 ноября. С. 1137.
210 Савкина И. Л. Кризис идентичности: мужская и женская версии. Дневники и письма Александра и Натальи Герценов (1841–1846) // Женщина в российском обществе. 2000. № 3. С. 17–28.
211 Рудая И. М., Благоволина Ю. П. Предисловие к публикации писем Н. А. Герцен (Захарьиной) к Т. А. Астраковой // Литературное наследство. М., 1997. Т. 99. Кн. 1. C. 578.
212 Зиммель Г. Мода // Зиммель Г. Избранное: В 2 т. М., 1996. Т. 2. С. 287.
213 Санкт-Петербургские ведомости. 1847. № 251. С. 1137.
214 Быкова В. П. Записки старой смолянки. Ч. 1. СПб., 1898. С. 143–144.
215 Савкина И. Л. Указ. соч. С. 17–28.
216 Пирогов Н. И. Письмо к баронессе Раден. О Крестовоздвиженской общине сестер милосердия. О женском вопросе // Пирогов Н. И. Избр. пед. соч. М., 1917. С. 569.
217 Степная барышня: Проза русских писательниц XIX века. М., 1989. С. 11.
218 Амфитеатров А. А. Указ. соч. С. 31.
219 Савкина И. Л. Указ. соч. С. 17–28.
220 Герцен Н. А. Дневник (1846–1847) // Русские пропилеи: материалы по истории русской мысли и литературе. М., 1915. С. 238.
221 Савкина И. Л. Указ. соч. С. 27.
222 Там же.
223 Боцяновский В. Ф. Жорж Санд в России // Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки. 1899. № 2. С. 11.
224 Герцен А. И. Былое и думы. 1852–1868 // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1957. Т. 11. С. 463.
225 Там же. С. 464.
226 Амфитеатров А. В. Указ. соч. С. 39.
227 Московский телеграф. 1833. Т. 51. № 11. С. 345–362; № 12. С. 497–516.
228 Рецензии на Лисицину и Теплову // Московский телеграф. 1830. Ч. 32; 1831. Ч. 34; 1833. Ч. 53.
229 Женщины XIV века // Телескоп. 1831. Ч. 4. № 15. С. 337–361 (пер.); Женщины в Испанской Америке // Молва. 1832. № 5. С. 17–19; Знаменитые женщины Франции (Из путешествия Ланфранки) // Телескоп. 1832. Ч. 9. № 11. С. 357–374; Греческие женщины // Телескоп. 1833. Ч. 13. № 2. С. 224–249; № 3. С. 373–387; Воспитание женщин (Карла Нодье) // Молва. 1833; № 63–65.; Маттер. Жрицы Древней Греции // Телескоп. 1834. Ч. 20. № 9. С. 27–41. № 10. С. 87–105.
230 [Надеждин Н.] Выдержки из дорожных воспоминаний. Впечатление Парижа II // Телескоп. 1836. Ч. 32. № 5. С. 81–119.
231 Андросов. Случай, который может повториться // Телескоп. 1834. Ч. 20. № 9. С. 15–26; № 10. С. 78–86; № 11. С. 145–158; Кудрявцев П. Н. Катенька Пылаева, моя будущая жена // Телескоп. 1836. Ч. 31. № 4. С. 574–622; Кудрявцев П. Н. Две страсти. Повесть // Телескоп. 1836. Ч. 32. № 11. С. 301–337; Панаев И. И. Она будет счастлива. Эпизод из воспоминаний о петербургской жизни // Телескоп. 1836. Ч. 32. № 7. С. 323–419; Белинский В. Г. Литературные мечтания // Молва. 1834. № 38. С. 173–176; № 39. С. 190–194; № 41. С. 224–236; № 42. С. 248–256; № 45. С. 295–302; № 46. С. 308–318; № 49. С. 360–377; № 50. С. 387–402; № 51. С. 413–428; № 52. С. 438–462.
232 Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1. С. 8–12.
233 Пятковский А. О правах и значении женщины в семье и обществе // Дамский вестник. 1860. № 1. С. 59.
234 Пирогов Н. И. Вопросы жизни // Морской сборник. 1856. № 9. Июль. С. 594–595.
235 Там же. С. 593.
236 Там же. С. 596.
237 Щербина Н. Ф. Избр. произведения. Л., 1970. С. 176.
238 Там же. С. 596.
239 Там же. С. 595.
240 Желвакова И. А. Дом в Сивцевом Вражке. М., 1982. С. 63.
241 Пирогов Н. И. Указ. соч. С. 595.
242 Н. Л. Несколько слов о воспитании. По поводу «Вопросы жизни» г. Пирогова // Современник. 1857. № 5. С. 43.
243 Кацнельбоген А. Г. Неопубликованная работа Н. И. Пирогова // Советское здравоохранение. 1982. № 11. С. 61.
244 Пирогов Н. И. Письмо к баронессе Раден. О Крестовоздвиженской общине сестер милосердия. О женском вопросе // Пирогов Н. И. Избр. пед. соч. М., 1917. С. 569.
245 Там же. С. 557.
246 Там же.
247 Там же.
248 Там же. С. 569.
249 Там же.
250 Заметки о женщинах Д. Мацкевича. Киев 1853 [Рец.] // Современник. 1854. Т. 47. № 9. Отд. IV. С. 30–32.
251 Стайтс Р. Женское освободительное движение в России: феминизм, нигилизм и большевизм. 1860–1930. М., 2004. С. 61.
252 Лихачева Е. О. Материалы для истории женского образования: В 2 т. СПб., 1899–1901. Т. 2. С. 467.
253 А. Жалоба женщины // Современник. 1857. Т. 62. № 5. Отд. 5. С. 65.
254 А. Х-ва. Письма к русским женщинам // Журнал для воспитания. 1857. № 1. С. 41–52; № 3. С. 304–321; 1860. № 2. С. 114–128; № 3. С. 161–175; Она же. Письма к русским женщинам. О необходимости воспитаний для женщин // Воспитание. 1860. № 1. С. 34–44; № 2. С. 115–128; № 3. С. 161–175.
255 А. Х-ва. Письма к русским женщинам. О необходимости высшего образования для женщин // Воспитание. 1860. № 1. С. 41.
256 Надежда Д. Чему мы, женщины, учились? // Русская беседа. 1859. Кн. 15. Отд. 5. С. 21–50.
257 Бурнашева Е. Мы сами, женщины, виноваты // Журнал для воспитания. 1859. № 11. Отд. 3. С. 252–255.
258 Писарев Д. И. Сочинения: В 4 т. М., 1956. Т. 1. С. 233.
259 Вернадская (Шигаева) Мария Николаевна (1832–1861) – публицист, экономист.
260 Вернадская М. Н. Собр. соч. СПб., 1862. С. 89.
261 Словцова-Камская Е. А. Женщина в семье и обществе // Исторический вестник. 1881. № 8. С. 765.
262 Тур Е. Женщина и любовь по понятиям г. Мишле // Русский вестник. 1859. Т. 21. Кн. 5–6. С. 461–500.
263 Словцова-Камская Е. А. Указ. соч. С. 782.
264 Михайлов М. Л. Женщины в университете // Современник. 1861. Т. 86. № 4. Отд. 2. С. 505.
265 Писарев Д. И. Соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 3. С. 212.
266 Гиероглифов А. Общественное призвание женщины // Отечественные записки. 1863. Т. 149. № 7–8. С. 519.
267 Там же. С. 518.
268 Там же. С. 528.
269 Там же. С. 533.
270 К. В. Кое-что о нашей современной женщине: Фельетон // Русский инвалид. 1860. № 283. C. 1088–1090.
271 К. В. Указ. соч. С. 1089.
272 Н. Б-я. Заметки о настоящем воспитании женщины и влиянии его на жизнь семейную и общественную // Русский педагогический вестник. 1860. № 11. С. 144.
273 Там же.
274 Иванов В. К. Женский вопрос. Литературные заметки // Северная пчела. 1863. № 234. С. 1019–1020.
275 Писарев Д. И. Полн. собр. соч.: В 6 т. СПб., 1914. Т. 4. С. 86.
276 Писарев Д. И. Там же. С. 83.
277 Иванов В. К. Указ. соч. С. 1020.
278 Там же.
279 Писарев Д. И. Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова // Русское слово. 1861. № 12. С. 6.
280 Михайлов М. Л. Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе // Современник. 1860. Т. 80. № 4. Отд. 1. С. 473–500.
281 Там же. С. 473.
282 Мишле Ж. Женщина. Одесса, 1863; Прудон П. Ж. Порнократия, или Женщины в настоящее время. М., 1876.
283 Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания. Т. 2. М., 1967. С. 76.
284 Михайлов М. Парижские письма // Современник. 1859. Т. 73. № 1. Отд. 3. С. 165.
285 Козьмин Б. П. Литература и история: Сб. статей. М., 1969. С. 147.
286 Милль Дж. Ст. Письмо устроительницам Высших женских курсов // Друг женщин. 1883. № 1. С. 83.
287 Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С. 121.
288 Современник. 1857. Т. 65. № 10. Отд. V. С. 270–280.
289 Козьмин Б. П. Указ. соч. С. 146–147.
290 Ткачев П. Н. Влияние экономического прогресса на положение женщины и семьи // Женский вестник. 1866. № 1. Сент. С. 61–114; № 2. С. 67–84.
291 Милль Дж. Ст. Подчиненность женщины. СПб., 1869. С. 27.
292 Отчет правления Одесского женского благотворительного общества // Современник. 1857. Т. 63. № 5. С. 24–35.
293 Богословская Л. П. «Что делать?» Н. Г. Чернышевского и женские артели 60‐х годов XIX в. // Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1974. С. 125.
294 М. В. [Вернадская М. Н.] Женский труд // Экономический указатель. 1858. Вып. 8 (60). С. 98–102.
295 Там же. С. 157–167.
296 См.: Вернадская М. Н. Собр. соч. СПб., 1862.
297 М. В. [Вернадская М. Н.] Указ. соч. С. 85.
298 Славинский П. Г. Общественная самостоятельность женщины. По поводу статьи «Женский труд» в «Экономическом указателе» № 60 // Санкт-Петербургские ведомости. 1858. № 55. С. 309–311; Н. Н. Свобода женщины // Общезанимательный вестник. 1858. № 9. С. 405–416; Попов В. Несколько слов по случаю статьи о свободе женщин // Общезанимательный вестник. 1858. № 12. С. 576–578.
299 Писарев Д. И. Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова // Писарев Д. И. Избр. соч.: В 2 т. М., 1934. Т. 1. С. 150.
300 Дука А. В. Указ. соч. С. 94.
301 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1952. Т. 8. С. 131.
302 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1939. Т. 1. С. 444.
303 Лесневская А. По непроторенной дороге. СПб., 1914. C. 38–39.
304 Ценская Е. Что мешает женщине быть самостоятельной? (По поводу романа г. Чернышевского «Что делать?») // Библиотека для чтения. 1863. № 9. С. 1.
305 Рассвет. 1859. № 4. С. 194.
306 Указ об отмене телесных наказаний для женщин вышел 17 апреля 1863 года.
307 Филиппов М. Характер специфических женских преступлений и наказаний // Русское слово. 1863. № 4. Отд. 1. С. 1–12.
308 Водовозова Е. А. На заре жизни. Т. 2. М., 1964. С. 209–219.
309 Кузнецов М. Историко-статистический очерк проституции в Петрограде в 1857–1869 гг. // Архив судебной медицины. 1870. № 1. Отд. 3. С. 3.
310 К-в П. Женщины по русскому законодательству: Расторжение брака // Друг женщин. 1883. № 8. С. 71; Еллиес Е. Обязанности замужней женщины и ее положение в обществе. СПб., 1848; Дмоховский А. О правах женщины в России // Библиотека для чтения. 1862 (61). № 7. С. 67–97; Рейнгардт Н. В. О личных и имущественных правах женщин по русскому законодательству. Казань, 1885.
311 Соловьев Н. И. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. М., 1870. С. 62.
312 Шашков С. С. Судьбы женщины, детоубийство и проституция. СПб., 1871. С. 335.
313 Там же. С. 338.
314 Погодин М. П. Эмансипация женщины // Русский. 1868. № 101. 12 ноября. C. 3.
315 Пальховский А. О русской женщине: По поводу романа г. Гончарова «Обломов». Посвящается исключительно читательницам // Московский вестник. 1859. № 28. С. 340.
316 Пальховский А. Еще о женском труде. По поводу журнальных толков об этом вопросе // Атеней. 1858. Кн. 24. Ч. 3. Май – июнь. С. 487–503.
317 Там же. С. 493–494.
318 Там же. С. 495.
319 Burschen (нем.) – слово мужского рода, мн. ч., означает студентов (мужчин), входящих в студенческие корпорации в немецких университетах, которые определяли правила жизни студентов.
320 Несостоятельность женской эмансипации // Домашняя беседа. 1862. Вып. 38. С. 232.
321 Там же. С. 235.
322 Цит. по: Тур Е. Несколько слов по поводу статьи «Русской женщины»: «Елена Николаевна Стахова» // Московские ведомости. 1860. № 85. С. 666.
323 Там же.
324 Пальховский А. О русской женщине: По поводу романа г. Гончарова «Обломов». Посвящается исключительно читательницам // Московский вестник. 1859. № 28. С. 344.
325 Соловьев Н. Женщинам // Эпоха. 1864. № 12. С. 15–24.
326 Там же. С. 21.
327 Там же. С. 19.
328 Там же. С. 24.
329 Там же. С. 15.
330 Милль Дж. Ст. Подчиненность женщины. СПб.: Издание книгопродавца С. В. Звонарева, 1869. С. 120.
331 Там же. С. 241.
332 Страхов Н. Женский вопрос // Заря. СПб., 1870. Т. 1. № 2. Отд. 2. С. 107–149.
333 Страхов Н. Женский вопрос. Разбор сочинения Джона Стюарта Милля «О подчинении женщины». СПб., 1871. С. 137.
334 Там же.
335 Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1966. С. 238.
336 Там же. С. 240.
337 Толстой Л. Н. Письмо к Н. Н. Страхову от 19 марта 1879 // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1984. Т. 17. С. 686.
338 Там же.
339 Там же. С. 687.
340 Там же. С. 688.
341 Там же.
342 Соловьев Н. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. М., 1870. С. 5.
343 Там же.
344 Соловьев Н. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. С. 5.
345 Там же. С. 5–6.
346 Там же. С. 10.
347 Там же. С. 18–19.
348 Там же. С. 5.
349 Там же. С. 52.
350 Ветринский И. Анна Ивановна Волкова. Биографический очерк // Волкова А. И. Воспоминания, дневник и статьи. Н. Новгород, 1913. С. XIV.
351 Цитович П. Ответ на письма к ученым людям. Изд. 2‐е. Одесса, 1878. С. 24.
352 Там же.
353 Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1878. Т. VI (74). Кн. 12. С. 822.
354 Цитович П. Указ. соч. С. 26–27.
355 Там же. С. 27.
356 Там же. С. 28.
357 Там же. С. 31.
358 Попов В. По поводу первой брошюры профессора Цитовича. СПб., 1880. С. 72.
359 Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1878. Т. VI (74). Кн. 12. С. 818–844; Наша молодежь (Брошюра профессора Цитовича) // Свет. 1879. № 1. С. 40–46.
360 См.: Цитович П. Объяснение по поводу «Внутреннего обозрения» (Вестник Европы, 12, 1878). Одесса, 1878.
361 Там же. С. 27.
362 Амфитеатров А. Женщины в общественных движениях России. Женева, 1905. С. 50.
363 Бакунин П. А. Запоздалый голос 40‐х годов: По поводу женского вопроса. СПб., 1881. С. 15.
364 Там же. С. 55.
365 Там же. С. 68.
366 Там же. С. 57.
367 Там же. С. 115.
368 Там же. С. 115–116.
369 Цебрикова М. К. Предисловие // Милль Дж. С. Подчинение женщины. СПб., 1870. С. VII.
370 Там же. С. XVIII.
371 Бакунин П. А. Запоздалый голос 40‐х годов: По поводу женского вопроса. СПб., 1881. С. 73.
372 Там же. С. 72.
373 Там же. С. 35.
374 Там же. С. 84–85.
375 Там же. С. 18.
376 Там же. С. 23.
377 Там же.
378 Там же. С. 22.
379 Там же. С. 28.
380 Там же. С. 28–29.
381 Там же. С. 36.
382 Там же. С. 17.
383 Шапир О. А. Женский съезд. Впечатления и итоги // Русские ведомости. 1908. 20 декабря. № 295. С. 4.
384 Цит. по: Z. Библиография: Женщины-писательницы и их деятельность в истекшем году. Наши журналы о женщинах // Друг женщин. 1883. № 1. С. 86.
385 Там же. С. 85.
386 Там же. С. 86.
387 Там же. С. 87.
388 Там же.
389 Там же. С. 88.
390 Сущинский П. П. Женщина-врач в России: Очерк десятилетия женских врачебных курсов 1872–1882 годов / Сост. П. П. Сущинский, препод. на Ж. врач. курсах, орд. проф. Воен.-мед. акад. СПб., 1883.
391 Толстой К. Заключительное слово по вопросам о женщинах-врачах и о земской автономии // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины. 1889. Т. III, кн. III. Сентябрь. С. 79–96.
392 Крепанец А. Опасные стороны полной женской эмансипации: Очерк по женскому вопросу. М., 1893. С. 63.
393 Толстой Л. Н. Выдержка из частного письма по поводу возражений на статью «Женщинам» // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 25. М., 1937. С. 414.
394 Шашков С. С. Судьбы женщины, детоубийство и проституция. СПб., 1871. С. 340.
395 Движение женского дела // Первый женский календарь на 1912 год. СПб., 1912. С. 104.
396 Бакунин П. А. Запоздалый голос 40‐х годов: По поводу женского вопроса. С. 3.
397 Щепкина Е. Н. Из истории женской личности в России. СПб., 1914. С. 282.
398 Цебрикова М. Гуманный защитник женских прав // Отечественные записки. 1870. Т. 188. № 2. С. 210.
399 Соловьев Н. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. М., 1870. С. 10.
400 Герцен А. И. «Кто виноват?» (1845), «Сорока-воровка» (1848); Кудрявцев П. Н. «Катенька Пылаева» (1836), «Флейта» (1839); Авдеев М. В. «Между двух огней» (1868); Слепцов В. «Трудное время» (1865); Михайлов А. «Господа Обносковы» (1868); Писемский А. Ф. «Виновата ли она?» (1855), «Боярщина», «Горькая судьбина», «Люди 40‐х годов», «Тысяча душ» (1858) и др.
401 Цебрикова М. Из огня да в полымя // Вестник Европы. 1871. Т. 3 (203). Кн. 6. С. 638.
402 Письмо М. Б. Боткина от 20 марта 1841 г. // Пыпин А. Н. Белинский, его жизнь и переписка: В 2 т. СПб., 1876. Т. 2. С. 143.
403 Письмо В. Г. Белинского от 4 апреля 1841 г. // Там же. С. 149.
404 Цебрикова М. Гуманный защитник женских прав // Отечественные записки. 1870. Т. 188. № 2. С. 222.
405 Там же. С. 228.
406 Цебрикова М. Из огня да в полымя // Вестник Европы. 1871. Т. III. Кн. 6. С. 633.
407 Там же. С. 603–647.
408 Соловьев Н. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. С. 10.
409 Николаева (Цебрикова) М. К. Превыспренные героини // Русское богатство. 1891. № 12. С. 101–164.
410 Гончаров И. А. Обломов. М., 1975. С. 220.
411 Цебрикова М. Гуманный защитник женских прав // Отечественные записки. 1870. Т. 188. № 2. С. 227.
412 Амфитеатров А. В. Женщины в общественных движениях России. Женева, 1905. С. 28.
413 Гончаров И. А. Обломов. С. 219.
414 Писемский А. Ф. Люди сороковых годов. Иркутск, 1957. С. 243.
415 См.: «Мысли, вызванные переписью. Женщинам» (1886), «О браке и призвании женщины» (1868); «Женщинам» (1884–1895).
416 Толстой Л. Н. Послесловие к рассказу Чехова «Душечка» // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 7. М.; Л., 1932. С. 134.
417 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1957. Т. 41. С. 379.
418 Амфитеатров А. В. Женщины в общественных движениях России. Женева, 1905. С. 31.
419 Овсянико-Куликовский Д. Н. История русской интеллигенции. Итоги русской художественной литературы XIX века. Ч. 2: От 50‐х до 80‐х годов. М., 1907. С. 129.
420 Там же. С. 130.
421 Там же.
422 Соловьев Н. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. С. 10.
423 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. Т. 11. М., 1939. С. 253.
424 Богословская Л. П. «Что делать?» Н. Г. Чернышевского и женские артели 60‐х годов XIX в. // Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1974. С. 132.
425 См.: Рейсер С. А. Некоторые проблемы изучения романа Чернышевского «Что делать?». Л., 1975. С. 829.
426 Кропоткин П. А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 199–200.
427 Барт Р. Разделение языков // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 521.
428 Штакеншнейдер Е. А. Дневники и записки (1854–1886). М.; Л., 1937. С. 292.
429 «Модное ежемесячное издание, или Библиотека для дамского туалета», издатель Н. И. Новиков (1779).
430 Рассвет: Журнал наук, искусств и литературы для девиц. 1859. Т. 1. С. II.
431 Объявление об издании литературного журнала «Женский вестник» // Женский вестник. 1866. № 1. С. 67.
432 Там же.
433 Слепцов В. Женское дело // Женский вестник. 1866. № 1. С. IV.
434 Женский вестник. 1866. № 1. С. 89.
435 Современные заметки // Отечественные записки. 1868. Т. 177. № 3–4. С. 248–249.
436 Там же. С. 249.
437 Там же.
438 Попов В. По поводу первой брошюры профессора Цитовича. СПб., 1880. С. 60.
439 Друг женщин. 1882. № 4. С. 57.
440 Друг женщин. 1882. № 1. С. 3.
441 Друг женщин. 1883. № 4. С. 84.
442 Там же. С. 116.
443 Друг женщин. 1883. № 1. С. 104.
444 Друг женщин. 1883. № 5. С. 97.
445 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): В 2 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 247.
446 Там же. С. 263.
447 Иванов В. К. Женский вопрос. Литературные заметки // Северная пчела. 1863. № 234. С. 1019–1020.
448 Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1988. С. 242.
449 Водовозова Е. Н. К свету (из жизни людей 60‐х годов) // Голос минувшего. 1916. № 4. С. 5.
450 Ковалевская С. Воспоминания. Повести. М., 1974. С. 57.
451 Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.; Л., 1928. С. 249–250.
452 Павлюченко Э. А. Женщины в русском освободительном движении. М., 1988. С. 89–94.
453 Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. И. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С. 140.
454 Павлюченко Э. А. Женщины в русском освободительном движении. М., 1988. С. 70–71.
455 См.: Там же. С. 75–83.
456 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1939. Т. 1. С. 444.
457 Богданович Г. А. Любовь людей 60‐х. М., 1929. С. 429.
458 Чернышевская Н. М. «Озарена тобою жизнь моя…» Николай Гаврилович и Ольга Сократовна Чернышевские // Русская литература. 1978. № 1. С. 128.
459 См. в сочинениях Д. И. Писарева «Реалисты» (1864) и Чернышевского «Что делать?» (1863).
460 Политические процессы 60‐х годов / Под ред. Б. П. Козьмина. М.; Л., 1923. С. 267.
461 Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. Н., Михайлов М. Л. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С. 141.
462 Лесков Н. С. Рецензия // Отечественные записки. 1866. Т. 169. № 12. С. 275.
Читать далее