Читать онлайн Хрущёба № 17 бесплатно

Город можно мерить домами и эпохами. Деревяшки, сталинки, хрущёвки, брежневки и дома новой эры. Все толкутся, немного презирая и сторонясь друг друга, в центре города.

Дома новой эры красивы и нахальны, даже маскируясь под облик прошлых эпох. Постепенно выживая, выдавливая сначала деревяшки, а потом и следующие поколения домов.

Центр города Перми сейчас имеет размытые границы и понятия. Есть приличный – «тихий центр», где самые молодые дома – сталинки. С высокими потолками, громадными окнами и большими, светлыми комнатами. В некоторых домах – даже с комнатами для прислуги, но сейчас в основном это кладовки, большие и просторные, без окон. Прислуге окна ни к чему, некогда ей разглядывать соседей и любоваться видами. Первые этажи сплошь заняты кофейнями. Летом столики на улице, под старыми, раскидистыми деревьями. Приличные официантки в длинных, почти до земли, фартуках на итальянский манер разносят кофе и радушно улыбаются. Никакого декольте и, боже упаси, короткой юбки – здесь приличный, респектабельный район. Пожилые дамы с укладками, маникюром и макияжем гуляют с внуками, совершают покупки в салонах и пьют кофе в компании подруг. Бизнесмены обсуждают сделки с партнёрами, иногда пугая чопорных дам крепким словцом, но неизменно извиняясь, с видом «до чего доводит этот бизнес». Жмурясь на солнечные зайчики, которые проскакивают сквозь густую листву, смотрят, любуясь на свои роскошные автомобили, рассматривают автомобили других посетителей кофейни. Ревниво сравнивая год, мощность и навороченность конкурентов.

Жизнь удалась!

Самый центр города – улица Ленина. За последние сорок лет она не раз кардинально меняла своё лицо.

Была главной улицей первомайских парадов и, пересекаясь с главным проспектом города – Комсомольским, передавала ему патриотическую эстафету – трибуны для ленивого покачивания руками, приветствуя трудовые массы на Первомай, и гордого аплодирования продукции пермских заводов на параде 9го Мая – самолётам, танкам, ещё какойто загадочной военной технике. Жаль, не помещались космические ракеты с пермскими двигателями на проспекте, аплодисменты гордых отцов города были б ещё «гордее».

Во время перестройки улица Ленина стала главной улицей «ночных бабочек» всего города. Через лет пять отцы города спохватились и перенесли источник разврата на параллельную улицу – Коммунистическую, но, подумав недолго, сменили ей название на старорежимное, дореволюционное. Нормально. Тогда тоже этот самый разврат процветал.

Когда появился интернет – развлекательный бизнес ушёл в сумрак. Отцы города вздохнули. Бабочки больше не портят внешний вид бывшей революционной улицы города. Но переименовывать улицу обратно не стали.

Сейчас улица Ленина – золотая – самая дорогая. Здесь самые дорогие магазины города и самые успешные офисы.  Капризная улица много раз меняла свой характер, но осталась верна своему революционному названию.

Центральный колхозный рынок и автовокзал. Центр города, где пересекаются непримиримые антагонисты. Через рынок проходят все маршруты из благополучных спальных районов, с окраин и из глубинки Пермского края. На рынке до сих пор торгуют челночники – молодящиеся бабушки в вязаных зверошапочках с ушками и карамельных цветов пуховиках, но натруженные лица и руки совсем не так радужны, как их одежда из дружественного Китая. Их самый желанный покупатель – замотанный бешеным темпом города приезжий из Кочёво, Орды, Барды и Ашапа. Низкорослые выносливые женщины с высокими скулами и невообразимой смесью кровей – татарской, комипермяцкой, комизырянской, русской, башкирской, наследники чуди белоглазой, Перми Великой и Биармии.

Через рынок быстро пробегают холёные офисные девушки, морща носик от запахов и видов рынка, и скорее пересаживаются на свой автобус, который увезёт их в кондиционированный и дезинфицированный рай центральных офисов.

Бомжи собирают объедки у ларьков с халяльной едой, хачапури, шашлыками и чаем в пластиковых стаканчиках. Копаются в мусорных ящиках с просрочкой из магазинов. Бомжиха с перебитым носом, ссадиной и синяком достала две коробки еды, радостно пихает подельника:

– Жизь удалась! – и хрипло смеётся в предвкушении праздника.

Между дорогими офисами и старыми сталинками затесались хрущёвки.

Они серые и неприметные, как мыши, забежавшие по ошибке в центр города. Без фантазий и особенных удобств. Просто серые коробки – гениальное изобретение «кукурузника». В них есть всё необходимое, чтобы поднапрячься и дожить до светлого коммунистического будущего: маленькая кухня, небольшие комнаты и узенький коридор. Свет, канализация и вода. Без претензий. Отдельное жильё. В советское время – вожделенное отдельное жильё.

Изначально в хрущёвках селились самые смелые. И молодые. Только молодым дана бесшабашность: собраться – лишь подпоясаться. Это были первые платные кооперативные дома. Для тех, кто побогаче или нетерпеливее. Поэтому и соседи подбирались разные.

Хрущёбу № 17 сдали в конце декабря 1967 года. В жуткие морозы отчаянные и счастливые ответственные квартиросъёмщики переезжали в собственные квартиры! Ерунда, что платить теперь предстоит лет пять, экономя на всём – это квартира! Своя! Значит, все жертвы не напрасны.

Первый ребёнок в хрущёвке появился 22 декабря 1967 года. Через неделю гордый отец внёс свою новорождённую дочь в квартиру номер тринадцать. Ещё совершенно пустую. Ну, почти. Там стояла тахта, подаренная родителями молодого мужа на свадьбу, и детская кроватка, её подарили друзья. Отдали за ненадобностью – их дочь уже выросла из неё. В углу, на старом столе, горой возвышался баул – детские вещи, переданные «по наследству» от уже подросших детей. От знакомых, знакомых знакомых и совсем незнакомых людей.

Пелёнки, кофточки, распашонки – всё это надо разобрать, выстирать и отгладить тяжеленным чугунным утюгом (подарком прабабки). А потом, когда подрастёт их дочь – собрать и так же передать по наследству другому ребёнку.

Юра и Таня получили однокомнатную квартиру в подарок на свадьбу от матери Тани – Софьи Григорьевны. Она продала единственное сохранившееся кольцо с бриллиантами от своей матери, Ольги Беловой. Денег не хватило выкупить всю квартиру разом, пришлось Тане ещё влезть в кассу взаимопомощи на своём велосипедном заводе, на котором она работала инженером. Ну, инженером звучало громко, а на самом деле – чертёжником в КБ. В конструкторском бюро. Чертила разные детали для цехов, но ничего не изобретала.

Таня родилась в войну. Так получилось. Отца Тани забрали на фронт почти сразу. Перед войной он только и успел окончить училище, влюбиться и жениться. А вот ребёнка не успел оставить. В сорок втором его ранило, а после госпиталя дали неделю – на побывку. Вот после этой побывки и родилась Таня. А отец не вернулся.

Софья Григорьевна берегла свою Таню пуще глаза. Тряслась над ней, особенно в войну. Воспитывать её помогала бабка Ольга, недолго правда. Умерла она у станка, отработав смену в восемнадцать часов. Жили они вместе в старенькой развалюхе, рядом с поповским домом.

«Поповским» он назывался только по памяти, поп умер уже давно. А попадья ещё раньше. А если б не умерли, их бы точно выселили или отправили бы покорять Заполярный круг. Строго было в те времена с религией.

Бабка Ольга, как заканчивались продуктовые карточки и маленькая Таня смотрела на неё голодными глазами, вздыхала и спускалась в погреб, выкапывала там очередную драгоценную безделушку и шла на барахолку. Возвращалась с мукой, крупой, а иногда и с мясом.

В начале зимы Ольга не вернулась со смены. Софья, оставив Таню на соседку, побежала искать мать на заводе. Там ей выдали почти невесомый труп, похлопали по плечу и сказали:

– Сама понимаешь – война!

Софья похоронила мать, и поняла, что есть им с маленькой годовалой Таней почти нечего. Огород, конечно, спасал, но картошка закончилась уже давно. Софья спустилась в погреб и перерыла его весь, пытаясь найти материны безделушки. В дальнем углу наткнулась на шляпную коробку. В ней оказалась роскошная, когдато белая шляпа со страусиными перьями, украшенная шёлковыми ромашками. Небольшая корзинка, на которой выведено ещё дореволюционной вязью «Все на борьбу с чахоткой», пара кружевных перчаток и потёртый бархатный кисет. В нём лежало одно роскошное кольцо с бриллиантами.

Софья примерила кольцо, полюбовалась блеском камней, отблеском бриллиантовых зайчиков, разбежавшихся по погребу от свечи. Увидела свои обломанные ногти, чёрные от земли руки и заплакала.

Вытащила коробку наверх. Таня спала, тихо посапывая.  Софья поправила одеялко, плотно задёрнула шторы и открыла шляпную коробку вновь.

Собрала чёрные вьющиеся волосы в узел и, кусая губы, примерила шляпу. В старом, коегде с облупившейся амальгамой зеркале она увидела свою мать, в тот день, когда та познакомилась с будущим мужем и отцом Софьи – Гришкой Слямзиным.

Кружевные, пожелтевшие от времени перчатки Софья не стала натягивать на разбитые работой руки, погладила и вздохнула. Красавица… Какой она была бы красавицей, если бы…

Она устроилась работать в госпиталь санитаркой. И практически перестала бывать дома. Таня жила с ней, в сестринской. С кормёжкой там было полегче.

После войны Софья не раз развязывала бархатный кисет, в раздумьях смотрела на кольцо и прятала обратно. Не время. Ещё будет повод расстаться с ним. Шляпу больше не доставала, чтобы не расстраиваться. Было – прошло, не вернуть. Не о чем и разговаривать. Но иногда, иногда рассказывала дочери о бабке и деде то, что ей когдато рассказывала мать.

В шестидесятом их развалюху с другими соседними снесли. Их выселили на окраину. Вырыли котлованы и стали строить дома. Софья, иногда сама не зная как, оказывалась у могилы своего дома. Ходила, сидела совершенно потерянная. Малюсенькую квартирку на окраине она так и не признала своим домом.

Таня, приходя после работы домой и не находя матери, приезжала к поповскому дому и забирала расстроенную мать.

Когда дома выросли наполовину, Ольга решительно взяла бриллиантовое кольцо, снесла в скупку и оплатила первый взнос за однокомнатную квартиру в недостроенном ещё доме. Дочери не сказала.

А потом на свадьбу дочери подарила ордер на квартиру. Именно в тот дом, где стояла их развалюха.

Гришка Слямзин

Гришка Слямзин был бабник и вор. Да не просто вор, а конокрад. Хуже уж ничего и быть не могло в глазах почтенной пермской публики, но было. Гришка был красавец и цыган. Репутация – хуже некуда. И поэтому каждая девица на выданье мечтала оказаться у него в объятиях. И пойти с ним под венец. Дальше этого обычно девица ничего путнего придумать не могла. Могла представить выход из церкви (благо, что цыгане какие ни на есть, а христиане), под колокольный звон, ужас в глазах мамаши и дикую, судорожную зависть всех пермских девиц и молодух. Это заставляло биться сердце мечтательницы так громко, что маменька начинала давать успокоительные капли и зазывать в гости дохтура.

Что уж скрывать, и маменьки, многие маменьки в грешных отрывистых снах на полнолуние тоже видывали себя не раз в объятиях Гришки. Просыпались, мелко крестились и просили изгнать нечистого из снов, но потом закрывали глаза и сладкосладко переживали вновь объятия и прикосновения к сахарным устам Гришки. Красота его была непереносима для женских глаз и сердец.

Гришка об этом знал, и беззастенчиво пользовался. Перепортил он тьму пермских девиц на выданье. Они рыдали на родительской жёсткой груди, но не сожалели ни капли. Вспоминали, как щекотали во всяких стыдных местах его пушистые смоляные усы, как тискали, мяли и заставляли стонать и корчиться от невыносимого наслаждения его длинные барские пальцы. Как кусали и покусывали его жемчужные зубы, оставляя синяки на белых девичьих телах. Ах, всё бы отдали порченые девицы за тот грех, который они испытали с Гришкой. Всё! А потом – хоть в монастырь, выплакивать горе, что никогда не познать на земле более такого райского наслаждения.

Жил Гришка на окраине Перми, уже давно отбившись от табора. И фамилию свою цыганскую забыл, довольствуясь прозвищем Слямзин, которым наградил его со злости мелкий пермский купчишка, обчищенный Гришкой на спор на глазах у покупателей в его же лавке.

Домик был у Гришки плохонький. Но его это мало волновало. Выбравшись от очередной девицы, чудом выскользнув на рассвете из приоткрытого окошечка в палисадник, Гришка ужом просачивался на улицу и был таков. По пути, уж и не думая более о разбитом навеки девичьем сердце и смятой лебяжьей подушке в девичьей спальне, он придумывал на бегу, чем бы поживиться.

Только вот утро сегодня не задалось. Гришку чуть не поймали, когда он, разморённый, проснулся в жаркой девичьей спальне. Девица была так себе, из мещан, но батюшка у неё имел вид грозный и орал вслед Гришке матерно, что поймает и лишит и жизни, и мужского достоинства.

Гришка, укрывшись в своём домишке, тосковал. То ли возраст уже подкрадывается, когда хочется спать на лебяжьих подушках и не бегать от опозоренных отцов, то ли просто устал и жизни захотел оседлой.

Он смотрел на соседский поповский дом.

Дом был добротный, большой, с громадным яблоневым садом, в котором наливались медовым соком райские яблочки. Сколько уж раз Гришка обчищал поповский сад, унося самые сладкие яблоки! Накидывал в подол рубахи, зыркал на дебелую попадью, доводя её до обморока, и перемахивал через забор, унося добычу. Вслед ему неслись проклятия попа совсем не божескими словами. Гришка садился на завалинку, щурился на солнце и хрустел яблоками, брызгая соком. Вот и в этот раз, чтобы встряхнуться от грустных дум о делах своих грешных, Гришка легко перемахнул через поповский забор и остановился у яблони. Нагнул ветку и ободрал самые сочные и спелые. Хрустнул одним и прислушался.

Поп нудил в темноте дома, а с крыльца слышался незнакомый девичий голос:

– Ну так мы с маменькой на вас рассчитываем, матушка!

Попадья так же нудно, как и поп, ответила:

– Уж не знаю, как же это праздник в честь больных?

– Матушка, – хрустальным колокольчиком звенела барышня, – для сбора средств на лечение туберкулёзных больных городской совет решил провести праздник «Белый цветок», а купцы и мой папенька поддержали. Будем собирать пожертвования и установим кружки для сборов.

– Да, матушка, – поддержала глубоким контральто девушку более взрослая дама, – надеемся на поддержку церкви в этом богоугодном деле, в помощи страждущим.

Попадья чтото ещё ответила, но Гришка уже не слышал. Сбор пожертвований! Экие деньжищи, наверное! Он бросил всю свою добычу с поповского сада тут же, у яблони, перемахнул через забор и вышел на улицу. Пройтись. Посмотреть, что за купеческие парламентёры пожаловали к попузануде.

Дамы, выйдя из поповского дома, долго прощались и уверяли, что праздник самый наиблагопристойный, никаких вольностей и глупостей, всё ж добились обещания. Сели в лёгкую коляску, запряжённую дивным скакуном. Гришка смахнул злую слезу с уголка глаза: как такое благородное и дивное животное можно было впихнуть в хомут и заставить тащить на себе коляску?!

Конь почувствовал Гришку, закосил глазом, захрипел, запрядал ушами, нервно перебирая точёными ногами. Масть была под стать цыгану: редкая, вороная, с синеватым отливом. Бестолковый кучер щёлкнул по атласной спине жеребца кнутом, словно душу прожёг Гришке. Гдето на краю сознания хрустальным колокольчиком звенела барышня:

– Ах, маменька, как чудесно!..

Гришка, конечно, мазнул взглядом барышню, пока она в коляску садилась. Щиколотка тонкая, как у скакуна хорошего. Посадка головы правильная, гордая, как у жеребёнка породистого. Немного нервнорезковаты движения, но это не портило барышню. Гришка понимал, что не объезжена, не вошла ещё в силу дамочка. А уж если ей достанется хороший наездник, тьфу, муж, то получится, получится из неё…

Гришку бросило в жар, всё перепуталось в буйной голове: и скакун, и дамочка с тонкими щиколотками. Обнесло голову. Гришка не устоял на ногах. Чтобы не упасть, схватился за забор, не замечая, как впиваются в руку злые, мелкие занозы.

Вот такие занозы поселились в душе у Гришки с того самого дня. Жеребец. Жеребец и барышня. Правда, Гришка пытался себя обманывать, что барышня его не интересует совсем, а только жеребец, но врал, врал он самому себе, и понимал это.

Перед праздником выяснил, что коляска сия принадлежит купцу Белову. И в коляске к попадье приезжала жена Белова и дочь. Это Гришка подслушал лёжа под окнами поповской спальни, где попадья нудным голосом советовалась перед сном с благопристойным своим супругом о празднике «Белого цветка». Гришка поначалу сомневался, стоит ли слушать под окнами спальни. Вдруг услышишь, от чего испуг в членах и противность ко греховному образуется? Страдал Гришка богатым воображением, поэтому и опасался.

Но супруги понудили про праздник, попадья осудила слишком напоказ выставленное богатство купца Белова, слишком нарядные туалеты жены и тем паче дочери, на этом и успокоились. Поп зевал, слушая попадью, крестил рот, бормоча «простигосподи», и вскорости захрапел.

Гришка выдохнул и тихой сапой слинял из поповского сада. По девицам не пошел, закручинился. Хотелось жеребца. Хотелось нагло увести у Белова средь бела дня! Что дальше с жеребцом делать, Гришка не знал. Продать бы рука не поднялась, а себе оставить – поймают, и на каторгу.

А барышня занозой была ещё большей. Портить её Гришка не хотел, а зачем тогда она ему нужна – не понимал. Но нужна, и всё тут. Мука мученическая, а не жизнь стала у Гришки.

Чтобы отвлечься от всех душевных заноз, Гришка разрабатывал план, как красиво увести жеребца. Чтобы совсем отвлечься от заноз, он усложнил себе задачу – как увести жеребца прямо с праздника «Белый цветок» и из коляски. Почему коляска и жеребец станут вдруг участвовать в празднике, Гришка не знал, но чувствовал.

Дело предстояло серьёзное, и Гришка тряхнул мошной. Купил наимоднейший костюм в полосочку, штиблеты и канотье. Чтобы вид иметь достойный и буржуазный. Наменял мелочи на пожертвования. С утра наряжался щёголем и шёл гулять по городу. Слушать. Город гудел перед праздником. Дамы срочно шили туалеты, непременно белые с вышитыми ромашками, выбирали шляпы, обсуждали, какой размах примет гулянье и будет ли духовой оркестр.

Планировалось шествие колонны горожан с плакатами, продажа белых цветов для сбора пожертвований и катание на лодках. И танцы в городском саду. Иногда среди публики случалось Гришке слышать хрустальный голос барышни – душевной занозы, но он отворачивался, чтобы не видеть, не слышать и не чувствовать непонятного в груди. Как ни увёртывался Гришка от барышни, а всё ж столкнулся с ней, и даже за локоток придержал, когда она споткнулась на булыжной мостовой. Ожгла сердце глазищами, чирикнула «благодарю вас» и пропала в толпе, а Гришка остался стоять истукан истуканом, ощущая боль в груди и жжение в ладони, где только что покоился острый локоток.

26 августа 1912 года произошло торжественное открытие Пермского отдела Всероссийской лиги борьбы с туберкулёзом. По Сибирской двинулась колонна нарядных граждан города Перми. Дамы в белых туалетах и необыкновенной красоты шляпах несли корзинки с белыми цветами, улыбались и предлагали всем желающим внести свою лепту в фонд помощи слабогрудых и расположенных к туберкулёзу.

Мужчины с белыми цветками в петлицах несли плакаты: «Не ешьте и не пейте из общей посуды», «При чихании закрывайте рот», «Не целуйте детей в губы», «Мойте руки перед едой», «Не пейте холодной воды в жару или потные», «Устраивайте свои жилища светлые с форточками», «Здоровые и больные, не плюйте на пол».

Солнце светило, и на небе ни облачка, словно и погода способствовала наиблагопристойнейшему из праздников. Духовой оркестр шёл за колонной с транспарантами, наполняя город невыносимым блеском начищенных труб и музыкой. За духовым оркестром в нарядных, украшенных белыми цветами колясках ехали сочувствующие.

Гришка стоял под липой, нервно отрывая листок за листком, и ждал коляску Белова. Он сначала даже и не узнал коня. Жеребец был украшен белыми цветами – вплетены в гриву и в хвост. Вся упряжь тоже в цветах. Гришка поморщился. Коляска просто представляла собой большой букет. В сердцевине которого и сидела барышня. Как райская птичка. Она посмотрела на Гришку, узнала и улыбнулась.

У Гришки мгновенно вспотели ладони, и он первый раз почувствовал волнение перед тем, как увести коня. Раньше это было весело и просто. Он подходил к коню, и начинал шептать, ещё издали. Неважно что, нужна была лишь правильная интонация. Конь косил на него, прядал ушами, а потом замирал и доверчиво совался мордой в ладонь Гришки. В этот момент Гришка брал коня за повод, недоуздок, а то и просто за гриву, и уводил. Потом вскакивал, и конь покорялся с радостью такому седоку.

Барышня, не переставая улыбаться, протянула Гришке корзинку для пожертвований. Он, как заворожённый, шагнул на мостовую и подошёл к коляске. Барышня держала изящную корзинку с надписью «на борьбу с чахоткой». Она улыбнулась Гришке так, что у него закружилась голова, и протянула ему белую розу:

– Ромашек не было, и я решила, что белая роза сможет её заменить!

Гришка вытащил самую крупную купюру, какая у него была, положил в корзинку и хрипло сказал:

– Сможет, только если вы позволите поцеловать вашу руку, – от волнения у него по щекам пошли красные пятна.

Барышня смутилась и протянула руку для поцелуя.

Только Гришка притронулся губами к кружевной перчатке, почувствовав сквозь переплетения нитей нежную кожу, и вдохнул нежный девичий аромат, как гдето рядом взорвалась шутиха, потом вторая, третья… Рано, ах как рано начали взрывать шутихи его помощники!

Жеребец дёрнулся и встал на дыбы. Кучер натянул вожжи, но жеребец не поддался, захрипел. Дамы заметались и послышались визги. Гришка выпустил руку барышни, подскочил к жеребцу, на ходу шепча свои цыганские заговоры. В руке коротко блеснуло лезвие ножа. Через мгновение Гришка держал жеребца за повод, а обрезанные постромки валялись на булыжной мостовой. Кучер понял, что лошадь увели прямо у него изпод носа, страшно заматерился, дёрнул снова за вожжи, и упал в коляску не удержавшись. Вожжи тоже были обрезаны.

Жеребец быстро успокоился, ткнулся мордой Гришке в шею, фыркнул. Гришка двигался словно во сне, надо было бежать – он медлил и не мог оторвать взгляда от барышни. Уже рядом свистели жандармы, бежали, расталкивая нарядную публику, а Гришка всё чегото ждал.

– Розу, вы забыли розу! – крикнула барышня и кинула цветок Гришке. Он поймал, зажал в зубы, бесовски сверкнул очами, и понял, что он украл не только коня, но и сердце…

* * *

Неделю Гришка просидел рядом с жеребцом, ожидая каждую минуту, что придут жандармы. Белая роза увяла, но выброшена не была. На прогулку размяться Гришка выводил жеребца ночами, в самую темень, а днём прятал в своей развалюшке.

Гришка стал дёрганый. По уму, так надо было продать коня и бежать из города. За такого ромалы отвалили бы, не скупясь, для своего барона на подарок. Но Гришка медлил и ждал. Непонятно чего ждал. Гневно смотрел на увядшую розу и выговаривал ей. Зачем? Зачем цыгану такая женщина? Что, она сможет жить в кибитке? И в поле рожать? Роза молчала, и постепенно становилась жёлтой, пергаментной, высыхая без воды и осыпаясь от гневных слов Гришки.

Через неделю Гришка надел костюм в полосочку, взял жеребца под уздцы и пошёл через весь город к дому купца Белова. Дом не дом, а целый квартал в центре Перми, мрачной каменной громадиной смотрел на Гришку. Понятно, ждать любезного приёма не приходилось после содеянного. Сердце сжималось в нехорошем предчувствии. Гришка тряхнул смоляным чубом, перекрестился. Стал весёлый и злой. Да хоть на каторгу, лишь бы птичку райскую увидеть да к ручке приложиться!

Вошёл во двор, встал подбоченясь. Со всех сторон сбежались люди, но подходить боялись – чувствовали, что на любое злодейство окаянный способен.

Выбежала на крыльцо райская птичка, заплаканная. За ней маменька. Следом вышел Белов, грузный, помедвежьему обманчиво неповоротливый мужчина.

– Нахал! – удовлетворённо крякнул Белов, глядя на вора. – Коня примите у господина! – велел комуто в толпу. – Пошли, поговорим, – мотнул головой в сторону дома Белов.

Говорили долго. За дверью Гришка слышал, как вздыхала маменька и всхлипывала райская птичка. Только в разговоре с Беловым Гришка узнал, что райская птичка с хрустальным голоском – Оленька.

Оленька – имя разноцветной ласковой галечкой перекатывалось во рту. Оленька пахла молоком и детской макушкой… Оленька…

На все условия согласился Гришка. Оставляет все свои прошлые занятия. Работать начинает у Белова в самой мелкой лавке на самой мелкой должности. Всё, нет больше цыгана Гришки Слямзина! Есть Григорий Петрович Смирнов.

А вот когда дослужится до приличной должности и докажет Оленьке, что достоин её, вот тогда и поговорят они снова.

К 1918 году Гришка дослужился до помощника Белова. И пришёл, как договаривались, снова – свататься. Белов хмыкнул, подарил коня, но ответа не дал.

Купца Белова с женой расстреляли осенью 1918 года* и экспроприировали всё награбленное у народа добро. Не верил

Белов, что красные пришли навсегда. А зря…

Оленька в это время была у подруги, поэтому и осталась жива. Гришка подхватил её, бесчувственную, у ворот разорённого дома и принёс в свою хибару.

Подарила ему Оленька троих деток, двух мальчиков, как две капли похожих на отца, и младшую – Сонечку, копию матери.

* * *

К 1930 году конь стал старый, почти 20 лет. И Гришка перестал за него бояться. Даже жадной красной власти нет дела до старого, больного коня. Гришка пускал его под поповские деревья похрумкать яблоками, садился рядом и вспоминал. Чётко, как на счётах, считал потери и убытки своей жизни.

Сына одного не сберёг, помер мальчонка от тифа…

Двое детишек остались, слава богу.

Оленька, его райская птичка, живаздорова.

Гришка с семьёй ютятся в его старой хибаре, рядом с попом, значит, опять живут. Только теперь в мире. То поп у него в подполье отсиживался, то Гришка. Пережили все ужасы… И власть вроде не такая кровожадная стала, даст Бог – поживёт ещё Гришка, на внуков порадуется с Оленькой.

* * *

Не ко времени Гришка расслабился. Оказалось, есть дело красной власти и до старого коня. Загремел Гришка вместе с конём на строительство Камской ГЭС. Красиво писали в газетах: мол, для народа всё. А то, что народ этот самый под ружьём на рытьё котлована загнали – не писали.

Лошадей, у кого были, реквизировали на нужды государства. А человек – он не лошадь, его просто при лошади на каторгу отправили. Хотя за своим конём Гришка бы не задумываясь пошёл хоть куда. Даже представить не мог Гришка, как его «голубу» чужой человек кормить, чистить и в телегу запрягать будет. Обещали забрать на работу на три месяца, а потом вроде как отпустят. Других на благо народа работать пошлют.

В реальности дело обстояло хуже некуда.

В конце ноября высадили работников в чистом поле. Из инструмента выдали реквизированные у них же лопаты и ломы. Сами себе землянки рыли. Для лошадей ничего предусмотрено не было. Лошади по ночам сбивались в кучу, грелись. Гришка на такое смотреть не мог. Ночами не спал, воровал горбыль, ветки, всё, из чего можно было построить для своего коня укрытие. Крестьяне, согнанные из соседних деревень, подтянулись и соорудили кормилицам общими усилиями загон: доски, ветки обмазали глиной. На морозце схватилось. Сооружение хоть и странное, но от ветра спасало.

Гришка, если б мог, коня своего в землянку к себе бы забрал, там хоть подобие печки было. У «голубы» его с возрастом суставы болеть стали.

Через неделю приехало начальство. Кольев понавбивали и скомандовали рыть котлован. Лопатами и ломами – замёрзшую землю. У кого есть лошади – землю эту вывозить. За невыполнение нормы – расстрел. За падёж лошадей – расстрел. Так, значит, комиссары поднимали боевой дух крестьян.

И разговоров о том, что через три месяца отпустят, уже не велось. Работать до победного. Лозунги на красных тряпках привезли и развесили, а вот сена лошадям не предусмотрели на корм. Чем хочешь – тем и корми. Да и самим рабочим еды почти не было. Жидкая баланда на ужин – хорошо, что горячая.

Гришка ночами опять спать перестал – собирал по травиночке сено для коня. Воровал, где можно, в соседних деревнях, у лошадей начальства – чтобы «голубу» свою сохранить. Весь мир Гришкин вместился в его коня. Переживания за Оленьку, за детей, за то, как «голубу» прокормить и жизнь сохранить, чтобы вернуться к своим.

Ближе к весне совсем захворал конь. Суставы, как Гришка ни старался, подводили. Телегу, несмотря на состояние коня, грузили смёрзшимися комьями земли по норме. Никаких послаблений и поблажек. Гришка, только отъезжал за поворот, незаметно начинал скидывать небольшие комья земли и телегу сзади подпихивать, чтобы облегчить коню тяжесть неподъёмную.

Конь совсем отощал, шёл, закрыв глаза, словно понимая, что от того, что он пройдёт ещё шагдва, зависит жизнь хозяина. Днём, на солнце, дорога стала киснуть, глина – превращаться в скользкое мыло. В горку конь тянул, напрягая все жилы и оскальзываясь. Гришка тоже рвал жилы – пихал проклятую телегу в горку, скользил, падал в рыжую грязь.

Взобравшись наконец на горку, конь постоял и тихо опустился на колени. Гришка бросился к нему, обрезая по пути ненавистные ремни, что мучили его «голубу».

– Нет, нет, миленький, ты держись! – уговаривал коня Гришка, понимая, что это уже не спасёт.

Конь долго смотрел на Гришку, прощаясь. Гришка не верил. Не хотел верить, что вот так умирает его верный друг, в грязи, надорвавшийся, измученный и голодный. Тихо умирает у него на руках.

– Уморил скотину! – рядом остановился на лоснящемся откормленном жеребце начальник стройки. – Отойди, пристрелю, чтоб не мучилась! – Начальник выхватил наган и всадил пулю в Гришкиного коня. Неудачно. Пробил ему лёгкое. Конь захрипел, выпуская розовую пену.

– Уйди, начальник! От греха подальше уйди, – взбеленился Гришка. – Все вы – сволочи жадные! Сытые! Кони сытые! А мы дохнём! Сволочи! – он рванулся к начальнику с ножом. – Убью!

И Гришка в бешенстве всадил нож в ногу, обтянутую зелёным галифе, раз, другой… Конь начальника поднялся на дыбы, скинул седока.

– Гадина! – Начальник выпустил все оставшиеся пули в Гришку.

Оленька – райская птичка…

* * *

Котлован для Камской ГЭС рыли почти до самой войны. Внезапно обнаружилось, что возведение ГЭС очень рискованно. В основании нашли породы гипса, легко разъедаемые водой. Строительство заморозили. Первый электрический ток удалось получить лишь в сентябре 1954 года, а в 1964м строительство было полностью закончено.

Из Гришкиных детей уцелела одна дочь. Сын погиб в первые же дни войны, записавшись добровольцем. Оленька умерла в 1943 году у станка, отработав смену в восемнадцать часов. Она так и не поверила, что её Гриша не вернётся.

В 1964 году деревяшки, где жил Гришка, снесли, а в 1967 году сдали пять новеньких хрущёвок. Хрущёвка № 17 заселилась в декабре. Новосёлы встречали 1968 год прямо на лестничных площадках, ходили друг к другу в гости, чокались кружками, фужерами и бокалами с шампанским, загадывая и предвкушая новую жизнь в светлых квартирах.

Поповский дом стоял долго. Сорванцы из соседних хрущёвок воровали из поповского сада райские яблочки. А к Олимпиаде80 и поповский дом снесли.

Телесные радости Тимофея Ивановича

Тимофей Иванович – солидный мужчина. В возрасте, но не старый. Это он так определял своё положение на оси ординат жизни от рождения до смерти. Уже многое пройдено, но ещё есть доступные радости для души и тела. И не только пищевые. Но и духовные.

Так думал Тимофей Иванович, размышляя по вечерам. Радости перечислял – вкусовые, духовные, а дальше старался не думать. Потому что из сексуальных, ну то есть телесных радостей, доступна ему была лишь жена. А у жены Зоеньки из радостей остались только вкусовые – поесть повкуснее, а из духовных – повоспитывать Тимофея Ивановича, да ещё пожаловаться на него подругам.

А телесные радости Зоенька и с молодости считала не радостями, а грязью. Поэтому и у Тимофея Ивановича телесные радости отсутствовали. Случались, иногда, по большим праздникам. На день рождения там или на Новый год. И всё. Зоенька терпела мужественно, сжав зубы и закрыв глаза.

Потому что перед свадьбой ей мама наказала: хочешь замуж – придётся терпеть. Иначе этот кобель, ну не Тимоша, а вообще – муж, уйдёт. Против Тимоши мама Зоеньки ничего не имела. Славный такой Тимоша, добрый, немного увалень, но представить, что он её Зоеньку обидит – невозможно. Поэтому как мужа для дочери она его утвердила. И работа у Тимоши хорошая, к свадьбе уже мастером участка стал.

Да, Тимоша – хороший, вполне хороший для дочери. А вот муж, как понятие вообще – непременно кобель. Поэтому его надо держать в строгости и обучать командам всяким полезным: «подай», «принеси», «ко мне». Но иногда и поощрять тоже надо, не без этого, а то кобелинство мужское взыграет, и всё – муж потерян. Иногда удивлялась мама Зоеньки в разговорах с подругами, что за функция дурацкая у мужей – кобелинство это? Для чего она нужна? Ведь и так хорошо.

Почему так сложно в голове у мамы Зоеньки было устроено, никто не знал. Даже сама мама Зоеньки не знала. Да и не задумывалась, надо сказать. Задумывалась она о более важных, на её взгляд, вещах – о заготовках на зиму, о новой вязаной шапочке, о тёплых рейтузах для дочери и о воспитании всех, кто попадался под руку. Простая и добрая была женщина.

Добра ко всем, ну, кроме мужей. Любых. Всех попадавших в её окружение – подруг, сестёр, дочери и даже знаменитостей, о коих любила почитывать перед сном. Ко всем мужьям она питала недоверие, изза этой самой включавшейся у них после свадьбы опасной функции. Которая, по её мнению, всё и портила.

И правду сказать, опасная это была функция.

* * *

Тимофей Иванович всё чаще перед сном стал размышлять о недополученных телесных радостях. За всю жизнь накопилось, наверное. Он стал больше гулять, и всё старался один выйти на прогулку, без Зоеньки. Потому что лето хоть и холодное в этом году выдалось, но всё же женщины не в шубах, коечто видно. Это очень волновало Тимофея Ивановича, ну то, что было видно у женщин.

На прогулки он стал долго и серьёзно собираться: сандалии почти не ношенные, носки обязательно новые, не растянутые. В летние брюки – новый, подаренный коллегами на день рождения ремень. Пригодился. Затягивал на самую дальнюю из возможных дырочек ремня свой округлившийся в последнее время живот и подтягивал брюки на талию, отчего брюки становились коротковатыми. Осматривал себя придирчиво в зеркало и ещё долго выбирал галстук. Обычно с галстуком не ладилось, то к настроению не подходит, то к цвету лица.

Зоенька не замечала его изменившегося настроения за своими обычными заботами. Урожай собрать, дача, подружки – не до выбранного цвета галстука. Она и к себе так же относилась. Утром натянула, что есть чистое, и всё. Кофта в цветочек синий, юбка с богатым хищным принтом, и хорошо. Всё, насколько, возможно, в миропонимании Зоеньки – модно. Но не слишком. Она женщина серьёзная, не позволит себе глупостей. Поэтому Тимофею Ивановичу и удавалось ускользнуть незамеченным при всех своих приготовлениях.

Он ходил по улицам и разглядывая женщин.

Сначала он присматривался к женщинам своего возраста. Робко улыбался. Ловил взгляды. Но женщины возраста Зоеньки были такими же замотанными, как и его жена. Телесные радости их не интересовали. Они были с сумками, полными продуктов, уставшие, с натруженными руками и варикозными ногами. Улыбок Тимофея Ивановича они не видели, или не хотели замечать.

Тимофей Иванович пытался смотреть на красивых, ухоженных женщин своего возраста в автомобилях. Они безразлично проезжали мимо, не замечая его. Както раз одна такая дамочка даже специально окатила Тимофея Ивановича грязной водой, газанув в громадной луже. Он расстроился, пришёл домой мокрый, поникший, с тёмными пятнами на летних светлых брюках. Зоенька изругала непутёвого мужа и долго отстирывала брюки Тимофея Ивановича.

Он сидел в семейных цветастых и линялых трусах в кресле, поджав ноги в пупырышках, почемуто не снимая мокрые новые носки, и чувствовал себя несчастным. Злился на Зоеньку, которая намыливала его штаны и ворчала в ванной. И вдруг поймал себя на мысли, что он сейчас почти изменил жене, ну, по крайней мере, в мыслях, с той женщиной, облившей его грязной водой, и Зоенька сейчас собственноручно смывает следы его преступления с брюк. Это так возбудило Тимофея Ивановича, что он решительно встал, ворвался к Зоеньке в ванную комнату и задрал её юбку.

У Зоеньки ломило поясницу. Она сегодня целый день мыла полы, крутила банки с заготовками и очень устала. Она сердилась на мужа, что он уляпал неизвестно где светлые и почти новые брюки. Если их не застирать сразу – пятен не вывести. Так бы плюнуть на всё и отдохнуть в кресле с новым журналом о жизни беспутных и наверняка развратных звёзд. Но брюк было жалко. На следующей неделе они были приглашены в гости, и она планировала, что Тимофей Иванович пойдёт нарядным и будет выглядеть уж точно не хуже мужа её подруги, а тут – пятна.

Решительно одёрнув юбку, Зоенька решила, что Тимофей Иванович стукнулся головой, когда изгваздал свои брюки, но потом почувствовала, что дело плохо. Возможно, он чемто заразился. Иначе как можно объяснить его поведение? И эти незапланированные и прямо скажем какието дикие порывы? Она решительно повернулась к Тимофею Ивановичу с мокрыми брюками в руках и увидела его искажённое лицо. Недолго думая, она хлеснула его по этому искажённому лицу грязными, в мыльной пене брюками и раздражённо кинула их в тазик.

– Что это ты удумал? – вскричала она, получивтаки подтверждение маминым словам, что все мужья кобели.

Тимофей Иванович тяжко переживал такое унижение от Зоеньки. Он не разговаривал с ней весь вечер. Лёг спать позднее её и всю ночь ворочался. Утром встал осунувшийся и грустный.

Зоенька посмотрела утром на мужа и раскаялась. Видимо, она неправильно его поняла. «Может быть, он хотел ей помочь и облегчить боль в пояснице? – уговаривала она себя. —Но почему его лицо было так странно искажено?»

Честно говоря, Зоенька иногда подсматривала за мужем в моменты тех, два раза в году дозволенных ему телесных радостей. Точнее, она первый раз чутьчуть приоткрыла глаза на третий год совместной жизни, пытаясь понять, так же Тимоше это противно, как и ей, или всё же приятно. В первый раз она не определилась. Сначала она подумала, что, скорее всего, ему больно так сильно, раз его лицо перекосилось, он застонал и упал рядом потный и обессиленный. Она пожалела мужа, но решила, что для того, чтобы появились дети, они должны страдать вместе. Но у них родился сначала один ребёнок, потом второй, а Тимофей Иванович всё так же продолжал страдать свои положенные два раза в год. Зоенька задумалась, а так ли это противно ему, как ей? И на десятом году брака решила подсмотреть ещё раз. Но так и не поняла.

Тимофей Иванович ушёл на работу, продолжая сердиться на Зоеньку. На проходной его встретила новенькая вахтёрша, молоденькая и хорошенькая. Принимая пропуск, она ему так улыбнулась, что плечи у Тимофея Ивановича сами собой расправились, живот втянулся, ну, насколько возможно – сантиметра на два, и настроение расцвело. В обед он подумал, что, наверное, он улыбается совсем не тем женщинам. «Старухи» – он смело произнёс про себя это слово, но не относя его к Зоеньке – не способны оценить его как мужчину. С этими мыслями он смело вышел после рабочего дня за проходную.

Тимофей Иванович шёл домой и размышлял, какие брюки ему надеть сегодня на вечернюю прогулку и подойдёт ли его малиновый в полосочку галстук к этим брюкам. Надо сказать, что брюки у Тимофея Ивановича сухие и готовые к прогулке остались одни. Летние заслуженные брюки кисли в тазике с мыльной водой, дожидаясь, когда остынет Зоенька и достирает их. Поэтому и выбирать было не из чего. Но сам процесс выбора был приятен почти так же, как его вчерашнее возбуждение от того, что Зоенька смывала следы его преступления с его же брюк. Правда реакция Зоеньки потрясла Тимофея Ивановича, и даже больше – разочаровала.

Так, размышляя о приятном и старательно обходя в своих размышлениях неприятные моменты, Тимофей Иванович дошёл почти до дома, осталось, то какихто минут десять. Он остановился у магазина и критически осмотрел себя в грязной витрине, пытаясь принять смелую и героическую позу и стараясь найти те неизмеримо прекрасные черты, которые увидела в нём новенькая вахтёрша.

Он расправил плечи, втянул живот на возможные два сантиметра и двинулся к дому, чтобы поужинать, выбрать брюки и галстук и выйти на улицу. Потому что был уже август, скоро станет холодно и женщины спрячут всё то, что сейчас было видно. Но это тоже относилось к неприятным моментам, которые в своих мыслях старательно обходил Тимофей Иванович.

Навстречу ему шла немного развязная блондинка лет около тридцати. Точнее Тимофей Иванович не мог определить. Может быть, под толстым слоем косметики скрывалась и более юная женщина. Она улыбалась своим мыслям, размышляя о приятно проведённой ночи с Вовкой, и планировала дальнейшие ночи в его объятиях вплоть до свадьбы. От этого её бёдра, вспоминая ночные телодвижения, стали раскачиваться призывно, всё более увеличивая свою амплитуду, грудь вздымалась и улыбка становилась всё шире.

Тимофей Иванович даже поперхнулся от такой немыслимой красоты, которая сама плыла ему в руки, точнее… тут даже сердце дало сбой от размышления, куда плыла этакая красота в страшно обтягивающих джинсах. Тимофей Иванович решительно шагнул навстречу своему счастью и обхватил на ходу всю эту доставшуюся ему красоту за талию.

Зоенька решила исправить всё же свою вчерашнюю резкость с Тимофеем Ивановичем, и пошла в магазин, чтобы приготовить изысканный ужин и сгладить так некстати возникшую размолвку. На следующей неделе они же были званы в гости к её подруге Сталине Ильиничне. А уж Сталина не преминет воспользоваться и указать Зоеньке на проблемы в её супружестве. А это было совсем ни к чему, потому что Зоенька в прошлый приход подруги к ним в гости указала подруге на то же самое.

Зоенька планировала, как она сейчас зажарит к приходу Тимофея Ивановича курицу и даже, наверное, сама нальёт ему небольшую стопочку, чтобы совсем загладить трещину в отношениях, как увидела своего мужа впереди себя, спешащего к дому. Она совсем раскаялась в своём вчерашнем поведении, представляя, какие муки совести испытывает её Тимоша, что ускорила шаг, но сумки с продуктами были очень тяжёлые.

И зачем только она набрала столько огурцов для посолки? И варикозные ноги ломило от напряжения. Уже совсем было она решила окликнуть Тимофея Ивановича, обрадовать неожиданной встречей, а заодно перегрузить на него сумки с продуктами, как увидела то, что совершенно сбило её с толку и остановило крик прямо гдето на выходе. Зоенька закашлялась и впервые в жизни встала в нерешительности.

Она увидела, как Тимофей Иванович засмотрелся на проходящую мимо размалёванную потаскуху, простотаки свернул шею, пуская слюни, смотрел на её кровавокрасные губы, на груди, бесстыдно вываливающиеся из безобразно глубокого разреза блузки, и обтянутую задницу. Потом немного замешкался и с блаженной улыбкой схватил её поперёк туловища.

Потаскуха истошно заорала от неожиданности и стала бить Тимофея Ивановича маленькой сумочкой по лысине. Она истошно визжала:

– Извращенец! – и выдиралась из объятий Тимофея Ивановича.

Уж в чёмчём, но в этом Зоенька с этой потаскухой была солидарна. Она бросила сумки с продуктами, подбежала на подгибающихся ногах к мужу и стала бить его по лысине дерматиновой сумкой, визжа:

– Извращенец!

Потаскуха наконец вырвалась из объятий ошалевшего Тимофея Ивановича, обняла оторопевшую Зоеньку, припав к её обширной груди, и проникновенно сказала:

– Спасибо, женщина! Вы меня спасли от извращенца! Мы, женщины, должны помогать друг другу!

Зоенька обиделась на потаскуху за извращенца и стукнула её дерматиновой сумкой по голове. У сумки оторвалась одна ручка, видимо она не была предназначена для таких активных боевых действий, и она только смазанно прошлась по щеке потаскухи. Размазала её потаскушную кровавокрасную помаду и аспидночёрную тушь. Но для морального удовлетворения Зоеньки и этого было достаточно.

Потаскуха завизжала пронзительно и обиженно:

– Извращенцы! – и, уворачиваясь от дерматиновой боевой сумки, постыдно бежала.

Зоенька зло сжала зубы, всучила пыльные пакеты с продуктами избитому двумя сумочками Тимофею Ивановичу и ткнула его в спину кулаком, коротко скомандовав:

– Домой!

Дома она мстительно исполосовала светлые, прокисшие в тазике с мыльным раствором брюки, о чём пожалела сразу же. Денег купить новые не было. Готовить изысканный ужин она тоже не стала из мстительных побуждений, и оставила избитого Тимофея Ивановича голодным.

Утром Тимофей Иванович не смог встать с постели. На нервной почве от всех перенесённых им унижений и потрясений он заболел. Поднялась температура, глаза покраснели и слезились. И вид он имел довольно жалкий. Зоенька вызвала врача, но ходила с поджатыми губами. Тимофей Иванович смиренно сносил всё это. Проболел две недели. В гости они не пошли по уважительной причине.

Через две недели Зоенька, посмотрев женскую передачу о семейных отношениях, в которой рассказывалось, что в крахе семейной лодки обязательно повинны обе стороны, приняла решение. Решение это ей далось нелегко. Но она ощущала себя мученицей и праведницей, и это както скрашивало весь ужас предстоящего.

Она разрешила ещё один раз официальных телесных радостей для Тимофея Ивановича. Он воспользовался с благодарностью и радостью. Подглядывать, продолжая чувствовать себя праведной мученицей, Зоенька не стала.

А через год Тимофей Иванович както забыл воспользоваться своим выстраданным третьим официальным разом. А ещё через год и вовсе отказался от всех телесных радостей, кроме вкусных ужинов Зоеньки.

Диктатура Сталины Ильиничны

Сталина Ильинична внезапно увлеклась садоводством. Ну как – внезапно? Когда она выгуливалась по двору со своей собачкой, она внимательно смотрела, как соседка Татьяна Владимировна вгрызается маленькой лопаткой в каменную городскую землю. Смотрела она неодобрительно, так как, по мнению Сталины Ильиничны, все эти цветочки только отравляют людям жизнь. Место занимают, и вообще. А все почемуто радовались, что Татьяна Владимировна облагораживает двор их хрущёвки. Даже стали делиться со своих мичуринских цветами, привозя их в драных грязных пакетах. И советы давать всякие, как без этого? Все местные женщины ласково улыбались Татьяне Владимировне и стали очень положительно о ней отзываться в разговорах.

Но Сталина Ильинична както не участвовала в общем процессе, потому что не понимала ничего в садоводстве, и её это тревожило. Ей хотелось принимать цветы, распоряжаться и раздавать советы. Но всё, буквально всё шло мимо.

Но ей «повезло». Зимой умер муж и пришлось усыпить собаку. Оба заболели и покинули Сталину Ильиничну. Времени освободилось много. Внуков не было, дочь Лена была не замужем и учила других детей. А своих не случилось завести. И она всем говорила, что дети – это зло жизни. Так ей надоели её двоечники. Да и было уже поздно, вышла из возраста, когда приличные женщины рожают неприлично, без мужа.

В гости подруга Зоенька тоже перестала приглашать, и сама стала заходить редко, справедливо полагая, что незамужняя подруга – угроза домашнему очагу. Но Сталине об этом, конечно, не говорила, чтобы не обижать, а отговаривалась всякими жизненными сложностями. Впрочем, Сталина Ильинична и сама об этом догадывалась – она бы поступила точно так же со своей подругой, случись той остаться без мужа. А ведь вполне могло такое случиться! В прошлом году чуть было не дошло дело до развода у подруги Зоеньки с её Тимофеем Ивановичем. Рассказывали соседки, как она его охаживала дерматиновой сумочкой по лысой голове. Как жалела Сталина Ильинична, что не застала этого эпохального события.

Весной Сталина Ильинична присмотрелась к Татьяне Владимировне, к её клумбам, и решительно купила лопату. Вышла во двор и, немного волнуясь спросила:

– Таня, ты ведь не против, если я тоже буду тебе помогать?

Татьяна Владимировна оказалась покладистой женщиной, чего от неё никак не ожидала Сталина Ильинична, ибо недолюбливала её. Но так сильно хотелось распоряжаться во дворе, что пришлось с этим смириться.

Поначалу садоводство не давалось Сталине Ильиничне. Не нравилось ей копаться в земле: руки грязные, спина ноет, и всё, что она садила, не желало расти. Она расстраивалась, и сердилась на Татьяну Владимировну. У неё почемуто всё росло.

Татьяна Владимировна терпеливо обучала свою соседку. И по вечерам, когда уставшая Сталина Ильинична уходила домой, часто пересаживала растения, потому что соседка хоть и очень старалась, но, беседуя с жителями, высаживала цветы кверху корнем и не замечала этого.

Но иногда Татьяна Владимировна сердилась, даже очень жалела, что приняла помощь Сталины Ильиничны. Особенно в те моменты, когда она пользовалась тем, что Татьяна Владимировна была на работе. Сталина Ильинична получала в полное распоряжение все клумбы: полола, садила и пересаживала всё на своё усмотрение. Очень расстраивало Татьяну Владимировну, что хорошие растения при этом оказывались выкинутыми на помойку, а сорняки оставались на клумбе под видом благородных растений. Она сердилась, но про себя. Ворчала, собиралась с духом выгнать Сталину Ильиничну или хотя бы предложить ей сделать свои клумбы и заниматься садоводством отдельно – что вырастет, то и вырастет, и не будет Татьяна Владимировна нервничать, что погибла вся её любовно выращенная на подоконнике рассада редких цветов. Дворто большой, всем места хватит. А потом, спохватившись, что недостойно себя ведёт, Татьяна Владимировна просила про себя прощения у Сталины Ильиничны и с ещё большим терпением и участием объясняла ей основы цветоводства в городских условиях.

Сталина Ильинична не знала и даже не подозревала о таких сложных психологических переживаниях своей соседки, старалась нести людям красоту, прививая им свой вкус в садоводстве. По её мнению, клумба Татьяны Владимировны отличалась несобранностью, была не ухожена и просто запущена. Поэтому она с большим энтузиазмом приводила её в порядок, особенно когда не было соседки.

По мнению Сталины Ильиничны, все цветы должны были расти строго по линейке, по цвету и по росту. А ещё они должны стоять прямо и не разваливаться как им вздумается. Поэтому к каждому цветку она приставляла мощный кол и привязывала тугонатуго резинкой. Резинки белой, в пять полосочек, у Сталины Ильиничны водилось много, ещё с того момента, когда она работала экономистом на швейной фабрике. Резинки со временем от долгого лежания без употребления пожелтели, рассохлись и перестали быть эластичными, но Сталина Ильинична их не выбрасывала, вот они и пригодились.

Что ещё раздражало Сталину Ильиничну в садоводстве, так это дурацкая привычка Татьяны Владимировны делиться. Цветами, отводками и прочей зеленью, и главное – без спросу Сталины Ильиничны. Выйдет утром Сталина Ильинична с лопаткой, решив пересадить очередной кустик цветов на своё усмотрение, а его нет. Точнее есть, но половина. Татьяна Владимировна поделилась им с другой соседкой. Сталина Ильинична стала сердиться, что Татьяна Владимировна раскомандовалась на её клумбе.

И подумав немного, Сталина Ильинична, решила, что хватит и пора выгнать Татьяну Владимировну. Конечно, было бы чудесно, если бы можно было выгнать её совсем со двора, но это было сложно, так как дом кооперативный и квартира в этом доме принадлежала Татьяне Владимировне на законных основаниях. Но сделать так, чтобы она появлялась во дворе как можно реже, было вполне под силу Сталине Ильиничне.

И Сталина Ильинична взялась за народные массы.

До этого она просто беседовала с гуляющими соседями. Давала советы, корила за плохое поведение, поучала, как правильно жить, и сплетничала. Ну как сплетничала, она не считала свои рассказы о жизни соседей сплетнями. Она делилась с воспитательной целью.

А сейчас, пока Татьяна Владимировна была на работе, Сталина Ильинична выходила во двор, вооружившись лопаткой, и целенаправленно создавала коллективное мнение.

– Вы знаете, – она обеспокоено смотрела на двух соседок, Нину Ивановну и Светлану Михайловну, – кажется мне, что Татьяна Владимировна злоупотребляет.

До этого момента Татьяна Владимировна не была замечена в злоупотреблении хоть чёмто, но Нина Ивановна и Светлана Михайловна очень трепетно относились к злоупотреблениям, так как мужья у них как раз злоупотребляли. Они стали присматриваться внимательно к Татьяне Владимировне и таки обнаружили все признаки злоупотреблений. О чём и стали своевременно докладывать Сталине Ильиничне.

С Верой Васильевной Сталина Ильинична взволнованно обсудила странное поведение Татьяны Владимировны в последнее время. А именно – что Татьяна Владимировна стала посматривать на мужа Веры Васильевны. Да и муж Веры Васильевны, хохотун и бывший моряк ИванБаклажан, тоже, по мнению Сталины Ильиничны, стал посматривать на Татьяну Владимировну.

Вера Васильевна обеспокоилась странным поведением Татьяны Владимировны и стала внимательно за ней смотреть. А мужу устроила превентивный скандал с битьём посуды и топаньем ногами.

Потом Вера Васильевна поделилась своими наблюдениями с Зоенькой. Не зря ведь Зоя била сумочкой своего Тимофея Ивановича. Дыма без огня не бывает, пусть внимательно смотрит за мужем. Зоенька обеспокоилась, и уже втроём со Сталиной Ильиничной и Верой Васильевной они стали присматривать за странностями Татьяны Владимировны.

Через месяц весь двор хрущёбы, где проживали эти достойные женщины, гудел от предположений о моральном облике Татьяны Владимировны. Её подозревали во всех смертных грехах сразу. И посовещавшись, объявили ей бойкот ради спасения морального облика жильцов дома.

Татьяна Владимировна только осенью, когда закончились работы с её любимыми клумбами и цветами, заметила, что соседи стали не так приветливы. И не поняла почему. Но когда градус напряжения повысился и у своей двери она стала находить различные послания – от писем с угрозами до каловых испражнений, – Татьяна Владимировна испугалась.

Она срочно взяла отпуск на работе и уехала в санаторий. Там она жаловалась соседке по палате на непонимание и злобу жителей своего дома. После курса лечения, который ей совсем не помог, а только ухудшил её состояние, Татьяна Владимировна переехала жить к матери, потом через посредников продала квартиру. Поклялась себе и маме, что больше не будет заниматься облагораживанием общих дворов, а просто купит себе мичуринский сад. И там полновластной хозяйкой будет садить и пересаживать. И ещё пять лет после этого она украдкой ходила и смотрела на свои клумбы в бывшем дворе и переживала за свои цветы, тугонатуго перевязанные резинкой. По ночам удобряла их и срезала ненавистные резинки.

А Сталина Ильинична почувствовала вкус победы. И поняла своё призвание – управлять народными массами. И решила подружиться с председателем хрущёбы Маргаритой Викторовной и включиться в управление кооперативом.

Единственное, что отравляло ей жизнь, это то, что ктото портил ей клумбы, по ночам срезая резинки, которыми она любовно связывала цветы. Но резинок у Сталины Ильиничны было запасено много, и она не отчаивалась.

Псих Петро

Дед Петро любил психологию. Особенно прикладную её часть. А приложить её всегда было к чему. Сильно уважали Петро в деревне, куда он перебрался жить после многотрудной работы слесарем. Однако на пенсии дед Петро скучал, и в деревне ему простора для прикладной психологии было маловато.

Но односельчане не замечали угнетённости деда Петро своими мелкими и скучными проблемами. И приходили к нему советоваться. С одного взгляда дед Петро мог распутать любую самую сложную ситуацию.

Особенно восхищался дедом Петро Бацилла. У Бациллы проблемы были и вовсе одноклеточные, по понятиям деда Петро. Тут и психологом быть не надо, просто наблюдательным человеком – достаточно. С кем выпить? Кто спёр у пьяного Бациллы валенки? Куда заныкала Бациллина сожительница Танька заначку?

В такие моменты Бацилла от восторга потрясал кулаком, пытаясь найти значительные выражения, чтобы охарактеризовать талант Петро. Мычал, мучительно подбирая слова, и в итоге получалось:

– Ну ты псих, Петро! – это была самая высокая оценка, по понятиям Бациллы.

То ли дело было раньше! В городе, где до этого жил дед Петро, когда ещё не был дедом и звался Пётр Никодимыч, был простор для таланта психолога. Тем более что он был не просто слесарем на заводе, но ещё и председателем кооператива.

Быть председателем – почётно, но хлопотно. Приходится не только понимать в трубах, бойлерах, электрике, но и во взаимоотношениях. Потому как жильцы в кооперативе подобрались разные, с характерами. А известно, что с возрастом только вино лучше делается, а вот характеры – напротив – скисают. Проявляется в характерах гнильца, уксус и прочие продукты брожения. Соседи начинают выяснять не только у кого сегодня дежурство по подъезду, но кто что на ужин готовит, кто с кем спит и как регулярно. Это, как узнал на практике Пётр Никодимыч, особенно интересовало всех. Вот к пьянству соседей относились терпимо, даже вроде как не особенно осуждали, так как считалось это древней российской традицией. А против традиций не попрёшь.

Стал Пётр Никодимыч на досуге размышлять, отчего люди так меняются?

Когда построили дом, в 1967 году они были молодыми счастливчиками, получившими квартиры. Все соседи были задорные и радостные. Таскали шкафы, диваны, приколачивали полки и помогали друг другу. Праздники вместе справляли и на субботники ходили. А сейчас к нему приходит Сталина Ильинична и призывает его воздействовать и обратить внимание на то, что у Краюшкиной жизнь слишком счастливая. Это они с Александрой Петровной заметили, что вот уже третий ковёр Краюшкина понесла к себе поздно вечером. А приличные люди поздно вечером добро в дом не заносят. Так только жулики поступают.

Александра Петровна очень серьёзно относится к распределению благ в социалистическом обществе, следит и докладывает куда надо.

Это Пётр Никодимыч и сам знал, что Александра Петровна стукачка. Относился к этому с пониманием и вниманием. Ремонт делал ей в первую очередь, и добро заносил в дом рано на рассвете. Бережёного бог бережёт. А машину, хоть и купленную на свои родные и кровно заработанные деньги и выстоянную и выстраданную в очереди женой на велосипедном заводе, Пётр Никодимыч предпочитал ставить у чужого подъезда, за два квартала от дома. Тьфутьфу…

На этот сигнал Пётр Никодимыч, как человек, облечённый властью, должен был реагировать. Потому как не среагируешь – пойдёт Сталина Ильинична жаловаться куда следует. А Петру Никодимычу оно надо? Он только что трубы без документов для кооператива закупил по бросовой цене для бойлера лет на пятьдесять вперёд, знакомый украл с завода. Сталина Ильинична похвалила Петра Никодимыча за труды и за отзывчивость к чужому горю. Всё же ясно, что когда у соседа радость, у тебя горе.

– Не бзди, Ильинична, – строго сказал Пётр Никодимыч,  – сигнал принят.

Пока Сталина Ильинична размышляла над интересным фразеологическим оборотом, не замеченным ранее в словесных конструкциях Петра Никодимыча, человека из рабочих, но воспитанного, он, воспользовавшись паузой, захлопнул у неё перед носом дверь.

«С Краюшкиной надо переговорить. Чтото она совсем страх потеряла». Пётр Никодимыч прислушался и, удостоверившись, что Сталина Ильинична поднялась на свой второй этаж и захлопнула дверь, тихо вышел из квартиры. Дверь закрывать не стал, только притворил, зная, что Сталина наверняка стоит у своей приоткрытой двери и подслушивает. Вышел из подъезда и странным образом двинулся к соседнему подъезду, где жила Краюшкина. Он оглянулся на окна родного подъезда и не стал идти по асфальту, а, пригибаясь, полез через кусты под окнами. Пётр Никодимыч слишком хорошо знал человеческую природу таких, как Сталина: наверняка уже мечется между подслушиваем у двери и подглядыванием с балкона.

Он старался производить как можно меньше шума, но запнулся и повалился, треща ветками, в куст жасмина.

– Петя! – из окна первого этажа по пояс выглянула Алевтина Михайловна.

Как водится, она была в дезабилье. А точнее, вовсе без оного. Пётр Никодимыч зажмурился. Не хватало ещё, чтобы жена увидела его под окнами Алевтины, пялящегося на свисающие на подоконник мясистые, дебелые груди соседки.

– Ты всё обещал мне лампочку поменять! – игриво продолжила Алевтина Михайловна. – И никак не зайдёшь! Ты председатель или кто? Должон удовлетворять нужны населения! – сурово закончила она, имея в виду совсем другие нужды, которые обязан удовлетворять председатель кооператива.

– Я и удовлетворяю! – Пётр Никодимыч встал на колени и старательно пощупал отмостки дома. Прятаться больше смысла не было – с балкона свесилась Сталина Ильинична. – Видишь, к зиме готовлюсь, проверяю герметичность здания, чтобы вешние воды в подвал не просочились.

– Я тебе говорила! – подключилась к разговору Сталина Ильинична. – Надо бетонировать!

Она перегнулась через перила, чтобы удостовериться, что Алевтина опять совращает чужого мужа.

– Алька! Титьки убери с подоконника, дети во дворе гуляют! – строго приказала Сталина.

– Отстань, – огрызнулась Алевтина Михайловна и спряталась.

Пётр Никодимыч ещё поползал на четвереньках вдоль дома, прощупывая для убедительности отмостки под суровым взглядом Сталины Ильиничны. Потом, насвистывая, зашёл в соседний подъезд, всем видом показывая, что он идёт по делу в бойлерную. На самом деле он не стал спускаться в бойлерную, а постучал к Краюшкиной.

Дверь открыл муж Краюшкиной. Второй или третий, Пётр Никодимыч сбился со счёту. Но точно знал, что с этим у него нормальные, уважительные отношения.

– Пётр! – муж Краюшкиной пожал руку. – Заходи. Тамары нет дома.

– Ну, – Пётр Никодимыч потоптался в коридоре, – я только предупредить, чтобы осторожнее с коврами были. Сталина, сам знаешь, подсматривает…

– Угляделатаки! – матюкнулся муж Краюшкиной. – Ладно. Спасибо.

Пётр Никодимыч для верности зашёл ещё в бойлерную, рассеянно походил между труб, размышляя о подлой человеческой породе. Кому мешает ковровый бизнес Краюшкиной? Всё зависть человеческая…

Так, проверяя, нет ли протечек, он ходил и размышлял о подлости людей и о том, как нейтрализовать Сталину и Александру.

– Вот и я тебе говорю! – внезапно вырвала из размышлений Петра Никодимыча выглянувшая изза труб Сталина Ильинична. – Вот сколько я тебе говорю, Пётр!

Пётр Никодымыч вздохнул и тяжело посмотрел на Сталину. Хуже горькой редьки эта Сталина Ильинична, вцепится как репей в собачий хвост и не отцепится пока не изложит свою точку зрения на всё – от внешней политики государства (полностью одобряя и поддерживая) до воспитания детей Петра Никодимыча (не одобряя и не поддерживая). В промежутке докладывая и обсуждая всё, что увидела с балкона второго этажа своей двухкомнатной квартиры: кто к кому шёл – зная по именам всех приходящих родственников жителей дома, их друзей и подозрительных личностей. Кто сколько из местных употребляющих выпил и чего выпил, с кем, в какое время. Ну и много других интимных подробностей, которые соседи Сталины Ильиничны предпочли бы скрыть друг от друга.

– Что ты мне говоришь? – всё же вспомнил, что надо спросить, Пётр Никодимыч. Всё равно ведь скажет, молчи не молчи, а доведёт до него свою точку зрения и политику партии.

– Про отмостки! – задумчиво протянула Сталина Ильинична. – Да, и ещё, чтото надо делать с Алевтиной! Ну сколько можно! Хорошо, что твоя жена не увидела, – со значением сказала Сталина Ильинична, – ято ей не скажу… а вот ктонибудь…

Пётр Никодимыч понял, что скажет, непременно скажет в какоенибудь удобное, точнее – не удобное время. И не миновать ссоры с женой, потому что уж ктокто, а Сталина умеет преподнести так, как ей выгодно. Да, надо чтото делать с Алевтиной… и Сталиной.

Задумался Пётр Никодимыч после разговора со Сталиной Ильиничной и, проанализировав жизнь соседки и кооператива в целом, понял, что причиной почти всех ссор, склок и прочих неприятных событий является Сталина Ильинична. Вот както бы, хоть на время, вывести её из игры, подумалось Петру Никодимычу.

Мысль о том, чтобы вывести из игры Сталину Ильиничну, полностью захватила Петра Никодимыча. Он стал рассеян, забывшись, часами сидел над шахматной доской, расставляя фигуры друзей и врагов. Жена уже даже взволновалась:

– Не болен ли ты, Петенька? – ласково спрашивала она и старалась повкуснее накормить Петра Никодимыча из скудных социалистических запасов семьи.

Он только мотал головой и бормотал:

– Так, если Краюшкина поступит так, а я вот так… то Сталина точно, точно выступит так… и попадётся, голубушка, как пить дать попадётся!

Продумав свой план психологического воздействия и нейтрализации Сталины Ильиничны, Пётр Никодимыч так стукнул кулаком по шахматной доске, что фигурки врагов и союзников повалились на пол. С этого момента он повеселел и приступил с реализации своего многоходового плана.

Весь план основывался на знании психологии человека в целом и некоторых человеческих особей в особенности. Первым делом он пришёл поздно ночью к Краюшкиной, предварительно уговорившись о встрече на нейтральной территории, без лишних глаз.

Дело в том, что Краюшкина в годы развитого социализма работала заведующей столовой на ликёроводочном заводе. По отдельности эти два прекрасных места работы уже вызывали у людей знающих приступ меланхолии и острой зависти. А вместе! Заведовать продуктами на ликёроводке! Это сочетание вызывало у основной части населения острую ненависть и желание отравить Краюшкину или хотя бы испортить ей жизнь.

Посовещавшись немного, они разошлись под покровом ночи, оставшись очень довольны планом мести Сталине, а дополнительным призом в этом мероприятии получалось ещё и отомстить Александре и, возможно, если они все правильно рассчитали, – рассорить эту сладкую парочку навеки!

От таких перспектив кружилась голова и ноги подпрыгивали на месте. С понедельника решено было начать военнопсихологические действия.

* * *

Утром в понедельник, выходя на свою презираемую большинством советского народа работу, Краюшкина так сердечно, тепло и радостно поздоровалась с Александрой Петровной, что у той зашлось сердце. Она пробормотала чтото невразумительное, покраснела и бежала с поля боя. Краюшкина, в душе потирая руки от так удачно начавшегося дня, даже не поздоровалась со Сталиной Ильиничной, которая осталась стоять соляным столбом, увидев собственными глазами эту картину.

Так продолжалось неделю, до тех пор, пока партия Краюшкина – Пётр Никодимыч не решила, что публика подготовлена ко второму акту марлезонского балета.

Он начался в двенадцать часов пополудни в субботу.

Погода была прекрасная, часть населения хрущёвки стояла лениво на балконах, ковыряя спичками в зубах после сытного субботнего завтрака. Сталина Ильинична тоже стояла на балконе, но совсем с другой целью. Она следила за порядком и тишиной во дворе. Громко давала указания нерадивым соседям, комментировала происходящее вокруг и чувствовала себя почти счастливой, если бы не ноющий нерв странных взаимоотношений Краюшкиной и Александры Петровны.

С Александрой она пока ещё не решила – ссориться или нет, но подумывала поговорить начистоту.

В это время из третьего подъезда вышла расфуфыренная Краюшкина с полной хозяйственной сумкой, доверху набитой деликатесами. Это было видно даже невооружённым взглядом, а уж с балкона второго этажа можно было пересчитать все баночки с красной икрой, майонезом и палки сырокопчёной колбасы. Сталина Ильинична сглотнула недостойную капиталистическую слюну зависти и демонстративно отвернулась, продолжая своё наблюдение. По всем понятиям Краюшкина должна была завернуть или за угол, или во второй подъезд, к Петру Никодимычу. Сталина давно подозревала о скрытой связи Краюшкиной и Петра, только не решила ещё, в какой области. Или интимной, о чём надо доложить их безголовым супружникам, или хозяйственной – о чём надо доложить куда следует, а там уже сами доложат и на работу, и безголовым супружникам.

Но Краюшкина миновала второй подъезд и зашла в первый! При этом приветливо помахав Александре и почти послав ей воздушный поцелуй. Сталина Ильинична впилась глазами в Краюшкину, пытаясь просчитать, на какой этаж она собралась подниматься в первом подъезде. И главное, к кому? Она перебрала в уме всех жителей первого подъезда, но так и не смогла подобрать, к кому так нахально шла Краюшкина.

Потом посмотрела на Александру Петровну, пунцовевшую на балконе. Нахмурилась. И стала считать про себя. Досчитав до тридцати, она увидела, что Александра метнулась с балкона. Сталина Ильинична почувствовала холодок в животе и страшное раздражение. Спихнув соседского кота с балкона и удовлетворив свою кровавую жажду мести его пронзительным удаляющимся «мяяяв», она гордо ушла с балкона и спряталась за занавеской, чтобы не терять контроля над ситуацией. Она не спала всю ночь, так и не дождавшись Александры Петровны во дворе, где гуляла со всеми соседскими детьми, а потом с пьяницами до самой ночи. Уговаривала себя, мало ли кому вручила хозяйственную сумку с деликатесами Краюшкина, которая легко выпорхнула из подъезда спустя десять минут, как махала ладошкой Александре Петровне, отдыхающей на балконе. Но жизненный опыт змеёй шептал ей в левое ухо, что сумка осталась в квартире № 9 на третьем этаже первого подъезда. У её подруги и соратника по борьбе Александры Петровны. И есть ли у неё теперь подруга? Вот о чём думала Сталина Ильинична, горько плача в тёмной ночи, скукожившись в одиночестве на лавочке у подъезда.

Пётр Никодимыч стоял, не зажигая света на кухне, и смотрел на рыдающую Сталину Ильиничну. Просчитывая, когда следует начать третий акт драмы «Макбет». Ничто не дрогнуло у Петра Никодимыча, только чувство удовлетворения от правильно просчитанной реакции Сталины мурчало чёрным котом в его душе.

* * *

Посовещавшись рано утром с Краюшкиной, они решили провести ещё раза три приношения продуктов в первый подъезд на глазах у всех. Чтобы окончательно забить гвоздь в гробовую доску дружбы между Сталиной и Александрой.

Ровно месяц Краюшкина по субботам после ленивого завтрака выходила расфуфыренная с сумкой деликатесов и не спеша, давая возможность Сталине Ильиничне насладиться этим зрелищем, пересчитать все деликатесы и примерно прикинуть астрономическую сумму даров, шла в первый подъезд. Александра поначалу беззаботно стояла на балконе, принимая солнечные ванны и поливая цветы, но как только видела Краюшкину, направлявшуюся к подъезду и приветственно, словно с трибуны, махавшую ей рукой и даже кричавшую чтото ободрительное, постыдно бежала. Не просто бежала, а в раздражении хлопая дверью балкона и крича чтото невразумительное. Потому что она понимала, о чём думала в этот момент пронзительно глядевшая на неё Сталина Ильинична, мученически поджавшая губы. В самых страшных предрассветных снах Александре Петровне стало сниться, что теперь на неё ктонибудь бдительный напишет куда следует.

Сталина Ильинична мрачнела и чернела прямо на глазах. У неё стали подозревать разные болезни и даже измены мужа. Но измена мужа так не потрясла бы Сталину Ильиничну, как то, что творилось сейчас в доме. Мало того, что взятку (будем называть это своими именами, невзирая на лица), мало того, что предложили не ей, заслуженному работнику лёгкой промышленности, приличной женщине и, наконец, коммунисту, а кляузнице Александре, так ещё и Александра молчит и не делится, как следовало бы поступить подруге! Сталина Ильинична не размышляла на тему, а поделилась бы она с Александрой такой заманчивой, деликатесной взяткой? И как бы она сама вела себя в такой ситуации? Нет! Зачем тратить время на бесплодные размышления! Сталина Ильинична просто знала, как должны поступать другие люди. Они должны поступать так, как Сталина Ильинична считает правильным.

Надо сказать в защиту пожелтевшей от горя и страха Александры Петровны, что она всех этих замечательных деликатесов не получала. И наверное, это добавило седых волос на её голове. Потому что, если б эти проклятые сумки появлялись на её кухне, а потом всё, все баночки были бы любовно спрятаны по укромным местам, было бы не так страшно и обидно.

Выглядела же вся эта ситуация примерно так: Краюшкина выходила с сумкой, полной деликатесов, махала ладошкой стоявшей на балконе Александре Петровне, у которой с каждой субботой лицо приобретало всё более болезненный желтоватосероватый цвет, заходила в подъезд, оставляла сумку у Никитичны, проживающей на втором этаже, ланью скакала на третий этаж, звонила в квартиру № 9, где проживала Александра Петровна, и быстро, но бесшумно бежала вниз. Там, в темноте и прохладе под лестницей первого этажа, ждала минут пятьсемь, а потом выходила из подъезда, оборачивалась, всячески демонстрируя любовь к Александре Петровне, и опять махала ладошкой на прощание, затем шла домой. А сумку с деликатесами забирала у Никитичны поздно ночью.

Александра Петровна открывала дверь, предполагая, как она будет героически отказываться от подарка, отнекиваться, а потом всё же из добрых, самых добрых товарищеских чувств согласится взять (ну не пропадать же добру, в самом деле?), испытывала горькое разочарование. Хуже всего было, что её весь дом подозревал во взяточничестве, а она была чиста, как слеза ребёнка. Это оскорбляло её и обижало. Неужто она недостойна взятки? Пусть самой маленькой взятки? Баночки красной икры и сервелата?

Сталина Ильинична и Александра Петровна не знали, как поступить в этой ситуации. Ведь понятно, что добром она не кончится. Александра, зная, как она бы поступила на своём месте, происходи такая ситуация с дачей взятки Сталине Ильиничне, сразу бы сигнализировала куда надо. Поэтому она нисколько не сомневалась, что Сталина Ильинична поступит так же.

Сталина Ильинична, считая, что Александра Петровна, принимая взятку от Краюшкиной и не делясь деликатесами, а молча и нагло пожирая их за закрытой дверью и задёрнутыми шторами, справедливо считала себя обманутой, обворованной и обиженной.

Размышляя над недостатками друг друга, бывшие подруги одновременно пришли к выводу: надо писать! В один день они написали развёрнутые и подробные письма, рассказав о злодеяниях друг друга. К таким письмам относились очень внимательно и серьёзно. Провели работу, изучили, опросили свидетелей и устроили очную ставку, в ходе которой бывшие подруги обвиняли друг друга в самых страшных вещах – утаивании колбасы. Под конец очной ставки следователь, уже очень уставший, вопросил:

– Так была взятка? – и строго, пронзительно посмотрел на обеих сразу.

Как у него это получалось, никто не знал. Наверное, он проходил специальные курсы или ему это было дано от рождения. Но именно этот взгляд и делал его лучшим оперативником. Все подозреваемые признавались в своих грехах.

– Нет! – со слезами в голосе закричала Александра, разрывая на груди польскую кофточку.

– Да! – грозно сказала Сталина Ильинична.

Но задумалась, глядя, как Александра рвёт дефицитную блузку. Это убедило её в честности подруги. Не каждая на такое способна, лишь бы доказать свою честность. Александра робко посмотрела на Сталину и от облегчения залилась слезами. Вышли подруги из казённого дома обнявшись, и захлёбываясь рассказывали обо всех страшных событиях, которые им пришлось пережить за последний месяц. Дойдя до дома и уже немного успокоившись и уверяя друг друга во взаимной любви, дружбе и солидарности, подруги вдруг задумались – а где же взятка? Кто её получил? Кому таскала сумки коварная Краюшкина? И самый страшный вопрос – кому всё это было выгодно?

Поразмышляв несколько недель и обсудив за чаем без деликатесов ситуацию, они поняли, что всё это была месть Краюшкиной и Петра Никодимыча.

Впоследствии Сталина Ильинична всё же рассказала жене Петра Никодимыча о том, что он регулярно пялится на титьки Алевтины и, может быть, она многозначительно поиграла бровями, заходилтаки к ней менять лампочки. И рассказала это не один раз, чем подлила масла в огонь разгорающихся недомолвок и взаимных претензий супругов. Пётр Никодимыч развёлся и уехал в другой микрорайон. Знамя председательства подхватила Маргарита Викторовна и с честью несла последующие лет двадцать.

Пётр Никодимыч женился ещё три раза, и каждый раз главной проблемой его брака, была любовь к психологии. Не каждой женщине нравится, когда она становится подопытным кроликом в психологических экспериментах мужа. Скажем больше – часто на это жёны обижаются и уходят.

Третья жена, проживая с Петому Никодимычем в деревне, строго сказала ему:

– Ещё раз такое устроишь – уйду!

Пётр Никодимыч ценил супругу, и потом, где ж найти культурную женщину, согласную жить в деревне? А на деревенской он жениться не хотел – скучно и предсказуемо. Поэтому помаленьку упражнялся в психологии на детях и внуках. Они, конечно, тоже обижались, но развестись с ним не могли по причине кровных связей. Да и любили, поэтому, видно, прощали.

А с деревенскими – никакого интересу. Им некогда обращать внимание на хитросплетения человеческой психики. Грубые люди: на уме только урожаи, надои и прочие деревенские радости.