Читать онлайн Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс бесплатно

Наследственность

Эллен Вест, не швейцарка, единственная дочь отца-еврея, к которому она испытывает безграничные любовь и преклонение. У нее есть два брата: один на четыре года старше ее, темноволосый и похожий на отца, и второй – младший, блондин. В то время как старший – «человек без нервов», достаточно хорошо приспособленный к жизни и приветливый, младший – «комок нервов», мягкий и женственный эстет. В 17 лет он на несколько недель попал в психиатрическую клинику в связи с психическим возбуждением с суицидальными идеями, после выписки из которой по-прежнему оставался легковозбудимым. В настоящий момент женат.

66‑летний отец описывается ею как внешне очень сдержанный, довольно строгий и педантичный, очень замкнутый, волевой, человек действия; однако внутренне весьма мягкий⁴, чувствительный и страдающий от ночных депрессий и страхов, сопровождающихся приступами самоукоров, подобно тому, как «захлестывает волна страха». Он плохо спит и во время утреннего пробуждения часто находится под впечатлением ночных страхов.

Сестра отца пережила психическое расстройство в день своей помолвки (?). Что касается его пяти братьев, то один застрелился в возрасте между 20 и 30 годами (подробности отсутствуют), второй покончил жизнь самоубийством, подобным образом, во время периода меланхолии, а третий – суровый аскет, просыпается очень рано и ничего не ест до полудня, считая, что в противном случае распустит себя и обленится. Два других брата были слабоумны на почве атеросклероза, и, в конце концов, оба умерли от инсульта. Отец отца (т. е. дед) как говорили, был весьма ограниченным автократом, тогда как мать отца, в противоположность супругу, по натуре была нежной, всегда умиротворяющей и у нее бывали «тихие недели», во время которых она не говорила ни слова и сидела неподвижно на одном месте. Как говорили, все это с возрастом усилилось.

Мать бабушки – т. е. прабабушка пациентки со стороны отца тяжело страдала от маниакально-депрессивных состояний. Она происходила из семьи, которая дала много выдающихся одаренных людей, но также и много психотиков, одного из которых я лечил (известный ученый).

Мать Эллен Вест, тоже еврейского происхождения, была очень доброй, мягкой, внушаемой, нервной женщиной, которая страдала депрессией в течение трех лет во время ее помолвки. Отец матери умер молодым. Мать матери была особенно жизнерадостной, здоровой и веселой; она умерла в возрасте 84 лет от старческой деменции. У матери было пять сиблингов, отчасти нервных, хрупких и изящных⁵; но все они жили долго, один умер от туберкулеза гортани.

Жизнь – история и течение болезни

Рождение Эллен произошло нормально. В 9 месяцев она отказалась от молока и поэтому питалась мясным фаршем; она не выносила молока и в зрелые годы. Она предпочитала мясо некоторым овощам, а сладкие десерты совсем не любила; если ее заставляли их есть, она сильно сопротивлялась. (Как позже призналась Эллен, в детстве она ужасно любила сладости, и это, несомненно, был не случай «антипатии», а, вероятно, ранний акт отказа.) К сожалению, несмотря на два курса психоаналитического лечения в зрелые годы, мы совсем ничего не знаем о ее раннем детстве; она мало что помнит о первых десяти годах своей жизни.

Согласно ее собственным воспоминаниям и впечатлениям родителей, Эллен была весьма живой, но упрямой и вспыльчивой девочкой. Говорили, что она часто сопротивлялась порядку, заведенному родителями в доме, и не придерживалась его даже под принуждением. Однажды ей показали птичье гнездо, но она стала настаивать, что это не гнездо птицы, и ничто не могло ее заставить изменить своего мнения. По ее словам, даже в детстве бывали дни, когда ей все казалось пустым, и она страдала от душевного гнета, который сама не могла понять.

После детского сада она с 8 до 10 лет посещала школу по месту рождения. В 10 лет вместе с семьей она переехала в Европу, где, не считая нескольких заокеанских путешествий, оставалась до самой смерти. На своей второй родине она стала ходить в школу для девочек. Эллен была хорошей ученицей, любила ходить в школу и была весьма честолюбивой; она могла рыдать часами, если не была первой по своим любимым предметам Ей не хотелось пропускать школу даже по настоянию врачей из страха отстать от класса или что-то пропустить. Ее любимыми предметами были немецкий язык и история, по арифметике она училась хуже. В то время она также отличалась живым темпераментом, но была по-прежнему своевольной. Уже тогда она выбрала себе девиз: «Aut Caesar aut nihil!»⁶. До 16 лет она играла в мальчишеские игры, а в одежде отдавала предпочтение брюкам. С раннего детства Эллен сосала большой палец, но в 16 лет с началом влюбленности, которая продолжалась два года, внезапно отказалась от этого, также, как и от мальчишеских игр. В стихотворении, написанном ею в 17 лет, она, однако, выражала страстное желание быть мальчишкой, поскольку тогда стала бы бесстрашным воином и с радостью погибла бы в бою с мечом в руке.

Другие стихи этого периода уже показывают заметную изменчивость настроения: теперь ее сердце бьется ликующе-радостно, а небо хмурится, и порывы ветра носят фатальный характер. Корабль ее жизни «без руля и ветрил» плывет, не ведая, куда направлен его путь. В другом стихотворении следующего года порывистое дуновение ветра оглушает ее, и она подставляет ему свой пылающий лоб, чтобы охладить его. Она безрассудно бежит ему навстречу, без всяких тревог и волнений подобно человеку, выбравшемуся, наконец, из подземелья. Она несется, не чуя под собой ног, в ликующей жажде свободы, стремясь совершить что-то великое и достойное, а когда ее взор снова обращается к миру, ей на ум приходят слова: «Человек, делай свой мир в малом!», и она кричит своей душе: «Борись!».

Эллен считает себя призванной к чему-то особенному, она много читает, усердно занимается социальными проблемами, глубоко озабочена контрастом между собственной социальном позицией и позицией «толпы» и строит планы усовершенствования последней. В том же возрасте (17 лет), после чтения «Нильса Линна»⁷ она меняется, превратившись из глубоко религиозной личности (несмотря на намеренно нерелигиозное воспитание, данное ей отцом), в полную атеистку. То, что думают о ней окружающие, ее не заботит ни в коей мере.

В нашем распоряжении имеются и другие ее стихотворения, написанные в 17 лет. В одном, под заглавием «Целуй меня до смерти!», солнце тонет в океане, как огненный шар, густой туман окутывает море и побережье, и ее охватывает боль: «Есть ли еще спасение?». Она взывает к холодному, мрачному властелину моря, просит его неистовых любовных объятий и поцелуев до смерти. В другом стихотворении, озаглавленном «Я ненавижу тебя», она воспевает прекрасного юношу, который теперь ненавистен ей из-за его надменной улыбки в той же мере, в какой прежде был любим. В третьем («Усталость») унылая, промозглая ночная мгла окутывает ее, сковывая ее холодное, давно разбитое сердце, а деревья заводят старинную тоскливую песню, безутешно раскачивая свои кроны: не слышно пения ни одной птицы, и нет ни одного огонька в небе, ее разум пуст, а сердце переполнено ужасом

В дневниковых записях, сделанных в 18 лет, она превозносит благость работы: «Чем мы были бы без работы, чем стали бы. Мне думается, вскоре пришлось бы расширять кладбища из-за добровольно избравших смерть. Работа – это опиум для страдающих и сраженных горем… Когда миру грозит разруха, а свет нашего счастья гаснет, и нет радости в жизни, только одно спасает нас от безумия – работа. И тогда мы бросаемся в пучину моря своих обязанностей, как в Лету, и рев его волн заглушает звон похоронного колокола, звучащий в нашем сердце… Когда кончается день с его заботами и тревогами, и мы садимся у окна в сгущающихся сумерках, книга падает из наших рук, мы смотрим на заходящее солнце, и перед нами оживают прежние образы. Прежние планы и надежды, ни одно из которых не выполнено, безграничная беспредельность мира и бесконечная краткость бытия встают перед нашей усталой душой. Тогда в душе вновь возрождается давний вопрос: “Зачем, к чему все это?” К чему нам стремиться и жить, забыв о краткости бытия, только ради того, чтобы сойти в холодную могилу. …в такое время быстро наступает весна, и хорошо если слышишь призыв, и усердно работаешь, пока не исчезнут образы ночи. О работа, ты – благословение нашей жизни!»

Она хотела бы добиться славы – великой, неумирающей славы – чтобы сквозь столетия ее имя продолжало звучать на устах человечества. Тогда она не прожила бы жизнь напрасно. Затем она взывает к себе: «О, заглуши ропчущие голоса работой! Наполни делами свою жизнь. Я не собираюсь столько думать – сумасшедший дом не станет моим последним прибежищем! И когда ты тяжело и утомительно трудишься, то чего ты добиваешься? Все равно крайняя, безграничная печаль – вот, что тебя окружает! Они танцуют там, в ярко освещенном зале, а на улице бедная женщина умирает от голода. Голод! Ни одной крошки хлеба не упадет ей со стола богачей. Вы видели, как изящный джентльмен, разговаривая с кем-то, медленно крошит хлеб в ладони? А там, на улице, на холоде женщина выпрашивает черствую корку! И что пользы размышлять об этом? Не веду ли я себя точно так же?»

В том же году (18 лет) дневниковые записи с огромным восторгом описывают все новое и прекрасное, что она пережила в Париже, путешествуя с родителями. Появляется новая сентиментальная влюбленность. В то же время теперь в ней зарождается желание быть нежной и возвышенной, как те девочки, которых она выбирает в подруги. Но даже теперь ее стихи продолжают демонстрировать противоречивость ее настроения. То она воспевает восход солнца и сияющую весну, прозрачные голубые небеса над пустынными широкими просторами, удовольствие и блаженство, то в другом стихотворении желает, чтобы зелень и цветение весеннего мира, шепот и шелест рощ стали бы ее погребальной песнью, а в третьем приписывает своим глазам единственное желание – желание темноты, «где нет света сияющего солнца жизни»: «Если Ты, Отче, еще правишь там, за облаками, то я взываю к Тебе: забери меня отсюда к себе».

Но сквозь тучи и мглу вновь и вновь пробивается луч жизни. Путешествие с родителями через океан, произошедшее, когда ей было 19 лет, живет в ее воспоминании как «счастливейшее и самое беззаботное время» ее жизни. В стихотворении этого года потоки света и «золотые снопы» покоятся на пшеничных полях и лугах, и только горы остаются в темноте. И все же в этом путешествии Эллен не может оставаться одна – то есть без родителей. Она отправляется погостить у друзей, и, хотя очень хорошо проводит там время, все же просит родителей вызвать ее обратно к себе. Вернувшись в Европу, она увлекается конной верховой ездой и вскоре весьма преуспевает в этом занятии. Ни одна лошадь для нее не представляет большой опасности; в прыжках через барьеры она конкурирует с опытными наездниками. Как и все, что она делает, верховая езда становится для нее «страстью», словно это исключительная задача ее жизни.

Двадцатый год ее жизни полон счастья, томления и надежд. Ее стихи переполнены лучезарной радостью жизни – почти диким восторгом от жизни: солнце стоит высоко, весенние ветры «шумят над миром» – разве можно в таких обстоятельствах замуровывать себя «в домашнем гробу»? Кровь «стремительно струится и шумит» в ее венах, жар разрывает грудь; она напрягает свое сильное молодое тело, чтобы не утратить новизну жизненной энергии и не иссушить «капля за каплей» неистовую жажду дикой радости. «Земля слишком затхлая и спокойная, я жажду яростно ревущей бури». «О, если бы только Он появился сейчас, сейчас, когда она трепещет всеми фибрами своей души так, что с трудом может усидеть на месте и продолжать писать, сейчас, когда она настолько совершенно здорова душой и телом, когда она готова к любой жертве. Он должен быть высоким и сильным, и душа его должна быть такой чистой и незапятнанной, как утренний свет! Он не должен играть в жизнь или мечтать о ней, но жить ею со всей серьезностью и наслаждением. Он должен быть способен к счастью, наслаждаться мной и моими детьми и получать радость от восхода солнца и работы. Тогда я отдала бы ему всю свою любовь и силу».

В том же году (в 20 лет) она совершает второе заокеанское путешествие, чтобы ухаживать за серьезно больным старшим братом. Ей приносит удовольствие пища и питье. Это последний раз, когда она может есть без усилия. В это время она помолвлена с романтичным иностранцем, но по желанию отца разрывает эту помолвку. На обратном пути она останавливается на Сицилии и делает наброски к своей статье «О призвании женщины». Здесь, согласно ее дневнику, она чрезвычайно наслаждается жизнью, пульс жизни колотится в кончиках ее пальцев, и ей принадлежит мир, ибо солнце, ветер и красота – все это только для нее. Ее бог – это бог жизни, силы и надежды, она полна жажды учиться, и она уже начинает проникать в «тайны Вселенной».

Первые недели на Сицилии были последними днями счастья в ее жизни. В дневнике снова проявляется тень сомнения и страха, Эллен чувствует себя маленькой и окончательно затерявшейся в мире, который она не в силах понять. Конечно, она рада находиться вдали от «ограничивающих влияний дома», у ее души вырастают крылья, но не без боли и конвульсий; в переполненные любовью, волнующие моменты ее жизни снова появляются ужас и тревога. Она смотрит с жалостью на все свои возвышенные идеи и планы и закрывает дневник с отчаянным желанием того, чтобы однажды они смогли превратиться в поступки вместо совершенно бесполезных слов.

Однако теперь вместе с этим появляется что-то иное, конкретный страх, а именно, страх потолстеть. В начале пребывания на Сицилии Эллен еще отличает чрезмерный аппетит. В результате она становится такой толстой, что ее подруги начинают высмеивать ее за это. Она тут же начинает ущемлять себя голоданием и длинными пешими прогулками. Это заходит так далеко, что однажды, когда она вместе с подругами останавливается в одном уютном ресторанчике и те начинают есть, она смотрит на них голодными глазами. Эллен больше не ест сладостей и других продуктов, вызывающих полноту, и параллельно с этим отказывается от ужина. Когда весной она возвращается домой, всех ужасает ее вид.

Эллен 21 год. Летом после возвращения из Италии ее настроение носит заметно «депрессивный» характер. Ее постоянно терзает идея о собственной полноте, и поэтому она без устали предпринимает длительные пешие прогулки. Она снова ведет свой дневник, жалуется, что для нее нет нигде пристанища, даже в семье, что она никак не найдет себе занятий, которых жадно ищет, что нет покоя в ее душе и что состояние бездействия приносит ей истинное мучение, каждый ее нерв трепещет, и все тело «отзывается на волнения души». «Мое внутреннее “я” настолько тесно связано с моим телом, что оба они образуют единство и вместе составляют мое “я”, мое нелогичное, нервное, индивидуальное “я”». Она чувствует себя абсолютно никчемной и бесполезной, ее все пугает: темнота и солнце, тишина и шум. Она ощущает себя в самом низу лестницы, которая ведет к свету, деградировавшей до трусливого, униженного существа: «Я презираю себя!». В очередном ее стихотворении мрачное отчаяние царит вокруг ее могилы, возведен пепельный частокол, который привлекает внимание своей неподвижностью; птицы замолкают и улетают, цветы увядают под ледяным дыханием отчаяния. Теперь смерть больше не кажется ей такой ужасной; смерть – это не некто с косой, а «восхитительная женщина с белыми астрами в темных волосах, большими глазами – сонными и серыми». Единственное, что еще заботит ее, это умирание. «Так прелестно просто вытянувшись лежать и дремать! Тогда все кончается. Больше не нужно просыпаться, работать и что-то планировать. На самом деле за каждым словом у меня скрывается зевота». (Эти и последующие слова – из письма к ее тогдашнему другу-мужчине.) «И каждый день я становлюсь немного толще, старее и уродливее… Если она заставит меня ждать слишком долго – моя большая подруга, смерть, тогда я пойду и буду искать ее». Она говорит, что это не меланхолия, а просто апатия. «Все для меня настолько однообразно и так ужасно безразлично, и я не ведаю ни радости, ни страха… Смерть – самое большое счастье в жизни, если не единственное. Без ожидания конца жизнь была бы невыносимой. Только уверенность, что рано или поздно должен настать конец, немного утешает меня». Она не хочет иметь детей: что ожидает их в мире?

Осенью того же года Эллен постепенно выходит из депрессии. Она готовится к оборудованию детских читальных комнат по американской модели. Но вместе с новоприобретенной радостью жизни и стремлением к действию сохраняется парализующий ее ужас и отчаяние. Из дневника: «Я долго не вела дневник, но сегодня снова вынуждена открыть свою тетрадь, потому что во мне такое смятение и волнение, что мне нужно открыть безопасный клапан, дабы избежать внезапной необузданной вспышки. Действительно жаль переводить всю эту силу и стремление к действию в неуслышанные слова, а не в достойные поступки. Жаль моей молодой жизни, это грех опустошающий мой здоровый разум. Зачем природа дала мне здоровье и честолюбие. Конечно, не затем, чтобы задушить и подавить, и оставить томиться в оковах обыденной⁸ жизни, а чтобы служить униженной человечности. В железных оковах обыденной жизни: оковах условностей, оковах имущества и комфорта, оковах благодарности и расчета и в самых прочных – оковах любви. Да, это они сковывают меня, удерживают от бурного возрождения, от полного растворения в мире борьбы и жертвы, которого жаждет вся моя душа. О боже, страх делает меня безумной! Страх, который – почти несомненный факт! Сознание, что я в конце концов потеряю все, всю смелость, всю мятежность, всю волю к действию, что это – мой маленький мирок делает меня слабой, малодушной и трусливой?.. Жить? Нет, прозябать! Вы проповедуете уступки? Я не пойду на уступки! Поймите, что существующий социальный порядок извращен, извращен до корней, грязен и гибелен, но вы ничего не делаете, чтобы отбросить его. И у вас нет прав закрывать глаза на плач нищеты и не глядя попирать ногами жертвы нашей системы! Мне двадцать один год, и предполагается, что я должна молчаливо улыбаться, как кукла. Я не кукла. Я человеческое существо с красной кровью и женщина с трепещущим сердцем. И я не задыхаюсь в этой атмосфере тупости и трусости, но я слаба, чтобы совершить что-то великое, и должна стать немного ближе к своему идеалу, моему гордому идеалу. Стоит ли это слез? О, что мне делать, как мне справиться с этим? Это кипит и клокочет во мне, оно хочет прорваться через мою внешнюю оболочку! Свобода! Революция! …Нет, нет, я не любительница громких фраз! Я не говорю об освобождении души; я имею в виду реальное, осязаемое освобождение людей от оков их угнетателей. Как выразить это яснее? Я хочу революции, великого восстания, чтоб оно распространилось на весь мир и сокрушило весь этот порядок. Я хотела бы покинуть дом и родителей, как русский нигилист, жить среди беднейших из бедных и заниматься пропагандой ради великой цели! Не из-за любви к приключениям! Нет и нет! Назовите это, если хотите, неудовлетворенной жаждой действия, неудовлетворенным честолюбием. Есть же для этого имя! Для меня это подобно тому, когда кипение в моей крови означало бы что-то лучшее. О, я задыхаюсь в этой мелкой, обыденной жизни. Разросшееся самоудовлетворение или эгоистичная алчность, безрадостная подчиненность или жестокое безразличие – это растения, процветающие под солнцем обыденности. Они заполонили собой все и как сорняки душат цветок желания, который прорастает посреди них… Все во мне дрожит от страха, страха перед гадюками моей повседневности, которые обвивают меня своими холодными кольцами и давят меня в борьбе. Но я сопротивляюсь. Я стряхиваю их, я должна стряхнуть их. После этих ночных кошмаров должно наступить утро».

В течение зимы Эллен заряжена энергией и успешно формирует детские читальные комнаты с помощью благотворительной ассоциации. Но уже ранней весной это перестает приносить ей удовлетворение. Она жаждет любви и великих поступков. В стихотворении, озаглавленном «Злые мысли», она видит «злых духов», прячущихся за каждым деревом; они «обступают ее» со всех сторон, насмехаясь, яростно хватают ее, стискивают ее сердце и, наконец, они сами говорят:

В дневнике она продолжает изливать свою ненависть к роскоши и комфорту, окружающим ее, она проклинает свою трусость, бессилие и несостоятельность «подняться над условностями», а также то, что позволила себе в столь раннем возрасте сделаться вялой «из-за уродства и спертого духа повседневности. Я все еще чувствую позор своего заточения. Как душен запах этой клетки! Запах цветов не может заглушить зловония упадка. Неудивительно, что у вас такие уродливые, желтые души, ведь вы выросли в этой атмосфере. Вы уже не замечаете, как тяжело здесь дышится. Ваши души оснащены карликовыми легкими. Все вокруг вас имеет карликовые размеры: мысли, чувства и мечты. Вы смотрите на меня косо, потому что условия, в которых вы счастливы, для меня отвратительны. Вы хотите принизить меня. Я хочу уйти, бежать, – прочь отсюда! Я боюсь вас! Я колочу в стены кулаками, пока не упаду, обессиленной. Тогда вы выступаете из своих углов, как крысы, и ваши маленькие глазки преследуют меня, как кошмар».

Месяц спустя Эллен пишет страстную песнь, посвященную верховой езде: она пришпоривает свою лошадь, но «злые мысли – духи ночи» преследуют ее «на конях-скелетах, бледных и с пустыми глазницами»; однако «бледные тени», наконец, отстают от ее мчащегося во весь опор коня, и «жизнь снова торжествует». Но месяцем позже ее опять захватывает чувство «одиночества души», она «одна, как путник на вершине снежной горы», и только ветры постигают ее томление и ужас.

Осенью того же года Эллен начинает готовиться к выпускным экзаменам⁹ с намерением изучать политэкономию. Она встает в пять утра, по три часа катается верхом, потом дает частные уроки и работает с полудня до самой ночи, поддерживая себя черным кофе и холодными обтираниями.

Следующая весна (Эллен 22 года) вызывает у нее меланхолию, она не способна воспрянуть духом под воздействием весеннего пробуждения, понимает, как «она низко пала» не только в сравнении с прежним идеальным образом, но и с прежним своим реальным состоянием. Прежде мир лежал «открытым перед ней», и она желала «завоевать его», ее чувства и ощущения были «сильными и яркими», она «любила и ненавидела всей душой». Теперь она сдалась – она высмеяла бы любого, кто предсказал бы ей это; с каждым годом она «теряла часть своей прежней силы».

Осенью того же года – Эллен исполнилось в конце июня двадцать три – она в состоянии упадка и одновременно испытывает безответную любовь к учителю верховой езды. Кроме того, она следит за своим весом и уменьшает прием пищи сразу, как чувствует угрозу прибавить в весе. Но сейчас страх потолстеть¹⁰ сопровождается сильным влечением к пище, особенно к сладостям, которое сильнее всего, когда она устает и нервничает из-за других людей. В присутствии других еда не приносит ей удовлетворения; только в одиночестве она может наслаждаться ею. Как и с начала появления страха потолстеть, она всегда страдала от конфликта между «страхом потолстеть и желанием есть без заботы об этом». Даже теперь ее старая гувернантка видит, что этот конфликт – «туча над ее жизнью», особенно во время каникул она пребывает в депрессивном беспокойстве; это состояние не проходит, если она не занимает себя регулярной работой и фиксированным режимом. Ее планы сдать экзамены снова откладываются. Вместо этого в течение нескольких недель она проходит через собеседование с преподавателями с тем, чтобы посещать курсы в университете в качестве вольнослушателя. В течение летнего семестра, когда ей 23 года, и зимнего семестра (в начале ее 24‑го года жизни) она учится в городе X. Этот период – один из счастливейших в ее жизни. Летом между ней и одним из студентов развиваются любовные отношения. Дневник дышит радостью жизни и чувственностью. После окончания зимнего семестра в стихотворении, озаглавленном «Весеннее настроение», она пишет:

Эллен полна энтузиазма в учебе и студенческой жизни. Вместе с другими студентками она отправляется в длительные прогулки в горы, но и теперь не может оставаться одна: ее старая гувернантка постоянно с ней. Ей все также не дает покоя ее «идея-фикс»: она избегает пищи, которая полнит, и поскольку продолжает считать, что все равно толстеет, по совету своего врача садится осенью того же года на диету, снижающую вес. Тогда же ее любовь к студенту завершается помолвкой. Родители требуют временной разлуки. Весной Эллен едет на морской курорт и здесь снова впадает в особенно тяжелую депрессию (ей 24,5 года). Она делает все, чтобы стать настолько стройной, насколько это возможно: предпринимает длительные пешие прогулки и ежедневно глотает от 36 до 48 тироидных таблеток! Снедаемая болезненной тягой к дому, она упрашивает родителей позволить ей вернуться. Эллен приезжает совершенно разбитой, с дрожащими конечностями и все лето подвергает себя физическим истязаниям, но удовлетворена в духовном плане из-за собственной стройности. У нее такое чувство, что она нашла ключ к хорошему самочувствию. Помолвка не расторгнута.

Осенью, в начале ее 25‑летия, она предпринимает третье заокеанское путешествие. Там врач ставит ей диагноз базедового синдрома¹¹ и предписывает полный постельный режим. Она пребывает в постели шесть недель, что заставляет ее очень быстро набрать вес. По этой причине она все время рыдает. После ее возвращения домой следующей весной она весит 165 фунтов (≈75 кг). Вскоре после этого помолвка расторгается. В мае она находится в санатории, а летом посещает школу садоводства. Настроение Эллен носит депрессивный характер, но физически она производит впечатление совершенно здоровой. Она опять пытается снизить свой вес большой физической нагрузкой и скудным питанием. Осенью ее кузен, с которым они много лет дружили, проявляет к ней особый интерес. Вплоть до следующей весны они подолгу гуляют вместе, часто проходя от 20 до 25 миль в день. Кроме того, она увлекается гимнастикой, активно работает в детском доме, хотя и без особого удовольствия, и жаждет настоящего дела. Хотя разорванная помолвка со студентом остается «открытой раной», развивается любовная связь с кузеном. «Идея-фикс» не исчезла, но она больше не доминирует, как раньше.

В это время написано стихотворение, очевидно, посвященное ее прежнему возлюбленному, в котором она спрашивает себя, любил ли он ее когда-нибудь, если ее тело «не было достаточно прекрасным», чтобы родить ему сыновей:

В 26 лет у Эллен пробуждается любовь к музыке. Она и ее кузен планируют пожениться. Но в течение более двух лет она разрывается между кузеном и студентом, с которым возобновляет отношения. В возрасте около 28 лет, после другой встречи со студентом (см. ниже), она разрывает с ним отношения и выходит замуж за своего кузена. Этому предшествовало ее посещение нескольких менсендиковских курсов¹², многочисленные путешествия, консультации по желанию родителей и кузена у нескольких невропатологов. Она снова периодически принимает тироиды и совершает длительные пешие прогулки. Эллен расстраивал вид собственного тела, и из-за ненависти к нему она часто колотила себя кулаками. Подруги, которые подобно ей хотели быть стройнее, оказывают на нее неблагоприятное влияние. Всякий раз, когда ей приходится быть в обществе худых людей или тех, кто мало ест, она впадала в депрессию. После брака с кузеном она надеется избавиться от своей «идеи-фикс», но это не выходит. Во время венчания она весит 160 фунтов (≈73 кг), но даже в свадебном путешествии она соблюдает диету и в результате постепенно теряет в весе.

Летом, вслед за первой весной ее замужества, у нее происходит задержка менструации. Конфликт между «желанием постоянно есть» и страхом потолстеть беспрерывно мучит ее. Осенью, во время ее 29‑го года жизни, во время прогулки с мужем по округе у нее случилось сильное абдоминальное кровотечение, несмотря на это ей пришлось продолжить прогулку, длившуюся несколько часов. После обследования врач констатирует выкидыш; он утверждает, что хорошая диета – предпосылка для возможности повторной беременности.

В течение всего следующего года (ей 29 лет) Эллен разрывается между этим предписанием и своей «идеей-фикс», между желанием завести ребенка и страхом потолстеть (от адекватного питания). Она во власти ужаса. Ее прежде регулярные менструации прекращаются. В целом настроение Эллен улучшается снова, но депрессия все же временами накатывает на нее из-за обманувшей опять надежды новой беременности. Она энергично работает в социальной сфере, с большим чувством ответственности, часто ходит в театр и много читает. Но как только она узнает, что за неделю прибавила 4 фунта, она рыдает и долго не может успокоиться. Когда другой гинеколог говорит ей, что хорошее питание не является предпосылкой беременности, она тут же принимается использовать сильные слабительные.

На своем 30‑м году жизни Эллен еще более активна в деле социальной благотворительности. Она проявляет самый горячий интерес к людям, вверенным ее попечению, с которыми на несколько лет устанавливает личные отношения. В то же время она систематически ограничивает свое питание и постепенно становится вегетарианкой. Даже после короткой вспышки гриппа она не щадит себя. Лечение в Пирмонте¹³, предписанное третьим гинекологом, безуспешно. После этого она так увеличивает дозы слабительных, что каждую ночь ее тошнит, но видя, что постепенно теряет вес, очень этому радуется.

Зима 31‑го года ее жизни приносит с собой быстрый упадок сил. Она продолжает также много работать, но на что-то другое ей не хватает энергии. Кроме того, она впервые дважды оказывается не в состоянии продолжить ежедневные пешие прогулки с мужем. В противоположность прежнему образу жизни она спит по 12 часов. Слабительных она принимает еще больше, а ее диета еще более скудна. Несмотря на сильную эпизодическую лихорадку, которую она утаивает от других, она выходит на улицу в надежде схватить пневмонию. Ее выражение лица меняется. Эллен выглядит постаревшей и изможденной. Однако, поскольку думает, что нашла в слабительных средство против потолстения, депрессии нет.

Весной этого года во время прогулки с мужем она вдруг делает эмоциональное признание, что живет только ради того, чтобы быть в состоянии оставаться стройной, что этой цели она подчиняет каждое из своих действий и что эта идея приобрела над ней страшную власть. Она думает, что может отвлечься работой, меняет свою добровольную работу в агентстве социальной помощи на платную, которая занимает у нее по семь часов офисной работы в день, и через несколько недель, в середине июня, она «выходит из строя».

В течение всего этого времени она еще больше оскудняет свою диету: ее вес снижается до 103 фунтов (≈47 кг). В то же время она усиленно занимается расчетами калорийности, рецептами и т. д. Каждую свободную минуту она записывает в свою поваренную книгу рецепты вкусных блюд, пудингов, десертов и т. д. Она предъявляет претензии к окружающим, что те много и хорошо едят, в то время как она во всем себе отказывает. С большим умением она скрывает от них, что почти ничего не ест, накладывает на тарелку столько же, как другие, и затем тайно опустошает большую ее часть в свою сумку. Пищу, которая, как она считает, не полнит, такую, как рыба и моллюски, она съедает с большой жадностью и удовольствием. Часто по пути домой она съедает то, что купила для дома, и потом сурово упрекает себя за это. За каждым принятием пищи она обильно потеет. Теперь Эллен с мужем едет в санаторий, специализирующийся на расстройствах обмена веществ, – и поначалу следует предписаниям доктора, так что ее вес увеличивается от 99 (≈45 кг) до 110 фунтов (≈50 кг), но после отъезда мужа она начинает игнорировать советы врача, складывая пищу в свою сумку и тайно возвращая свой прежний вес, когда полнеет.

В начале 32‑го года жизни ее физическое состояние ухудшается еще больше. Количество потребляемых слабительных возрастает до чрезмерного. Каждый вечер она принимает от 60 до 70 таблеток растительного слабительного, в результате чего страдает от мучительной рвоты по ночам и жестокой диареи днем, часто сопровождаемой сердечной слабостью. Теперь она больше не ест рыбу, исхудала как скелет и весит всего 92 фунта (≈42 кг).

Эллен становится все более и более ослабленной, ложится в постель в обеденное время и ужасно мучается чувством, что «ее инстинкты сильнее, чем разум», что «все внутреннее развитие, вся реальная жизнь остановились» и что над ней полностью доминирует «всепоглощающая идея, давно осознанная как бессмысленная». Все же ее настроение довольно жизнерадостно, и ей приносит удовольствие то, что ее друзья беспокоятся о ней.

В 32,5 года она обращается к своему первому психоаналитику, молодому чуткому терапевту, который позволял себе некоторые отступления от принципов Фрейда. К ней возвращается надежда на лучшее, она снова посещает лекции, театр и концерты и ходит на экскурсии, но крайне тревожна и опять все преувеличивает. Во время отсутствия мужа с ней обязательно должна оставаться старая няня. Вскоре она начинает относиться к психоанализу как бесполезному занятию.

В своих письмах к мужу она сообщает, что теперь снова «обнажилась ее пылающая любовь к жизни», которая все же носит «непорочный характер», и в центре ее действий и мышления неизменно остается страх потолстеть. «Мои мысли заняты исключительно моим телом, едой и слабительными, и тот факт, что время от времени на горизонте я вижу появление мифической страны счастья, оазис в пустыне, который я сама для себя придумала, еще больше осложняет мой путь… Раньше было легче, когда все вокруг меня было серым, когда я не хотела ничего, кроме того, чтобы быть больной и лежать в постели. Теперь я хотела бы быть здоровой – и не платить за это дорогую цену. Часто я полностью разбита этим конфликтом, который никогда не кончается, и в отчаянии я покидаю своего аналитика и прихожу домой с убеждением, что он может помочь мне разобраться, но не вылечить».

Эллен считает, что аналитик видит ее главную цель в «покорении всех людей», в «обезоруживающей корректности и пугающей правдивости». Но она говорит, что у нее есть средство для самопроверки, что-то вроде краеугольного камня: стоит ей только спросить саму себя: «Эллен, ты можешь съесть хорошую порцию бобов или пирога и после этого не принимать лекарств?» – то, как она говорит, ее охватывает настоящая паника, и от ужаса ее бросает то в жар, то в холод. «Все правильные решения, вся радость жизни разбиваются об эту стену, которую я не могу преодолеть. Я все также не хочу делаться полнее, или, на психоаналитическом языке, я все еще не готова отвергнуть свой “идеал”». Но теперь, говорит она, ей больше не хочется умереть. Она снова любит жизнь и жаждет работы, здоровья и своего мужа, но в действительности она «не может расплатиться за это». Она считает, что отчаянность ее положения в том, что она не знает способа «помочь себе выбраться из этой ямы».

В течение курса анализа Эллен все больше сокращает свое питание. Приступы страха учащаются, и теперь в дополнение к этому появляется беспокойная навязчивость – постоянно думать о еде. Она описывает эти ужасы как «нечто постоянно стискивающее ее за горло». Хорошие периоды ей представляются похожими на «захлестывающие волны», но теперь снова «низкая волна».

Теперь Эллен в письме к мужу проводит параллель между своим идеалом, воплощенном в ее прежнем женихе-студенте, и идеалом быть худой. «В то время ты (муж) был жизнью, которую я была готова принять, и поступиться своим идеалом (студентом). Но это получилось искусственно, было вынужденным решением, внутренне не дозревшим. По этой причине это не сработало. Поэтому я снова устремлялась к нему и отворачивалась от тебя. И только много позже, когда я внутренне созрела, когда посмотрела в лицо своему идеалу и поняла, что делаю ошибку, и этот идеал – фикция, тогда и только тогда я смогла сказать тебе “да” спокойно и уверенно. А теперь именно так я должна быть в состоянии посмотреть на свой идеал, – этот идеал быть худой, а не толстой, и сказать себе: “Это фикция”. И тогда я смогу сказать жизни “да”. До того, как я это сделаю, все бесполезно, как тогда, в X. (университетский город). Но сесть в поезд и поехать в У. (где произошел разрыв со студентом) проще, чем вывести на дневной свет то, что похоронено во мне. Что касается сравнения тебя с жизнью, а студента с моим идеалом, то конечно оно неудачно, это только искусственная аналогия. Мое “да” (мужу после путешествия со студентом в У.) тоже было неискренним. Я выбрала тебя – но тогда я все еще реально не стала твоей женой. Мысль о моем тайном идеале, под которым я не имею в виду студента, потому что это что-то поверхностное, – я имею в виду свой жизненный идеал быть худой – продолжала занимать меня больше, чем все остальное. Реально я стану женой, только когда я наконец откажусь от своего жизненного идеала. И это так трудно, что сегодня я снова точно в таком же отчаянии, как неделю назад. Бедный – всегда я должна тебя разочаровывать! Что до несущественного, то я все еще не принимаю лекарств. Но это постоянно заставляет меня ощупывать свой живот и есть со страхом и с трудом».

В другой раз Эллен пишет мужу: «Единственное реальное улучшение, которое должно прийти изнутри, все еще не наступило; нирвана – в переносном смысле – исчезновение жадности, ненависти и бредовой идеи – все еще не достигнута. Ты знаешь, что я под этим подразумеваю? Жадность реализовать мой идеал, свою ненависть к окружающим, которые не позволяют осуществиться моему идеалу, бредовую идею, которая лежит в основе моего воззрения, что этот идеал – нечто ценное». К этому прибавляется очень характерный крик души: «Мысль о блинах по-прежнему для меня является самой ужасной». Более того, она говорит, что мясо и жир так отвратительны, что от одной мысли о них ее тошнит. Что до остального, то теперь у нее (благодаря анализу) есть воля, но не желание пополнеть. Она описывает это как борьбу между обязанностью и желанием в кантианском смысле. Однако раз так, то она «не исправилась», из-за этого категориального императива, этого «ты должна», исходящего извне, она ничего не может сделать против навязчивости болезненного побуждения, которое ею управляет. В то же время она чувствует, что ее теперешнее состояние только из-за того, что она старается не принимать слабительных, «более мучительно, чем все, что я до сих пор испытывала. Я чувствую, что становлюсь полнее, из-за этого я дрожу от страха, я живу в состоянии паники…». «Стоит мне только ощутить давление в талии – я имею в виду давление моего поясного ремня, – я падаю духом и впадаю в такую тяжелую депрессию, словно вопрос моего здоровья означает вопрос каких-то трагических событий». С другой стороны, если у нее «хорошая кишечная перистальтика», то это ее «успокаивает», и она чувствует облегчение. Несмотря на все это, она понимает, «все время, каждую минуту», как ужасно ее жизнью управляет ее «болезненная идея».

Теперь Эллен знает, что муж рассказал ее родителям, что с ней, и она ощущает сильное притяжение к родителям, особенно к матери; она хотела бы упасть к ней на плечо и поплакать. Но это, по ее словам, преходящее настроение. В основном она совсем не чувствует желания оказаться дома, вероятно, она испытывает страх перед «мрачной и серьезной» натурой своего отца.

В августе, вскоре после 33‑го дня ее рождения курс психоанализа, начавшийся в феврале, по объективным причинам завершается. После ее возвращения муж замечает в ней состояние сильной тревоги и возбуждения. Она ест совсем нерегулярно. Эллен пропускает обеды и ужины, при этом без разбора со все большей жадностью набрасывается на любую пищу, которая может оказаться под рукой. Каждый день она съедает несколько фунтов помидоров и 20 апельсинов.