Читать онлайн Пробуждение бесплатно

Пробуждение

Kate Chopin

The Awakening

© Шурупова Е., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Литературная редактура Олеси Царёвой

Художественное оформление серии Натальи Портяной

* * *

Пробуждение

I

Желто-зеленый попугай в подвесной клетке у двери неумолчно выкрикивал:

– Allez vous-en! Allez vous-en! Sapristi![1] Вот так-то!

Он знал несколько слов по-испански и на языке, которого никто не понимал – разве только неугомонный пересмешник по другую сторону двери, доводящий до исступления своими бесконечными трелями.

Мистер Понтелье, сидевший у двери главного здания, потерял всякую надежду спокойно почитать газету. Недовольно поморщившись, он встал и прошел по галерее и по узким мосткам, соединяющим гостевые домики семьи Лебрен. Попугай и пересмешник принадлежали мадам Лебрен, а потому имели право шуметь, сколько вздумается. А мистер Понтелье, в свою очередь, имел право покидать их общество, когда птицы начинали ему досаждать.

Он остановился у двери своего гостевого домика – четвертого от главного здания и предпоследнего в ряду. Опустившись в плетеное кресло, мужчина вновь начал читать газету. Было воскресенье, а газету он читал вчерашнюю: воскресные до Гранд-Айл пока не дошли. Мистер Понтелье уже ознакомился с биржевыми отчетами и теперь нетерпеливо скользил взглядом по колонке редактора и новостям, которые не успел прочесть накануне, перед отъездом из Нового Орлеана.

Мистер Понтелье был мужчина сорока лет, среднего роста и щупловатого телосложения, слегка сутулый и в очках. Прямые каштановые волосы он причесывал на косой пробор. Бороду носил короткую, аккуратно подстриженную.

Время от времени он поднимал глаза от страницы и глядел по сторонам. В большом доме сегодня шумели громче обычного. Главное здание пансиона называли «большим домом», тем самым выделяя среди гостевых домиков. Птицы по-прежнему свистели и щебетали. Две девочки, близняшки Фариваль, в четыре руки исполняли на пианино отрывок из оперы «Цампа». Мадам Лебрен суетливо бегала туда-сюда и громко раздавала поручения садовнику, когда оказывалась дома, и столь же громко – прислуге в столовой, когда выходила на улицу. Это была свежая, хорошенькая женщина, всегда одетая в белые платья с рукавами до локтя. Ее накрахмаленные юбки шелестели при ходьбе. У гостевого домика неподалеку чинно расхаживала дама в черном, перебирая четки. Многие постояльцы уплыли с Бодле в рыбацкую деревушку Шеньер-Каминада – послушать мессу. Кое-кто из молодежи играл в крокет под черными дубами. Поблизости гуляли дети мистера Понтелье – два крепких мальчугана четырех и пяти лет. Няня-квартеронка следовала за ними с отсутствующим, задумчивым видом.

Мистер Понтелье наконец зажег сигару и затянулся, лениво выпустив из рук газету. Он следил взглядом за белым зонтиком, который с черепашьей скоростью полз от пляжа. Зонтик отчетливо виднелся среди желтых ромашек и тощих стволов черных дубов. Очертания залива вдалеке сливались с чистой синевой горизонта. А зонтик тем временем приближался. Под светлым в розовую полоску куполом шли миссис Понтелье и юный Роберт Лебрен. Добравшись до гостевого домика, они сели лицом друг к другу на верхнюю ступеньку крыльца и оперлись на столбики перил.

– Что за блажь купаться в такую жару! – протянул мистер Понтелье. Сам он окунулся еще на рассвете, потому утро и тянулось для него так долго. – Обгорела до неузнаваемости! – Он оглядел жену взглядом собственника, чье ценное имущество слегка пострадало.

Миссис Понтелье выставила перед собой сильные, красивые руки и придирчиво осмотрела, закатав горчичного цвета рукава выше запястий. Это ей сразу напомнило о кольцах, которые она отдала мужу на хранение перед уходом на пляж. Миссис Понтелье молча протянула руку мужу, а тот, без слов ее понимая, вынул кольца из кармана жилета и положил в раскрытую ладонь жены. Она надела украшения, обхватила руками колени и вдруг безудержно рассмеялась, глядя на Роберта. На пальцах сверкнули кольца. Роберт улыбнулся в ответ.

– В чем дело? – Понтелье с ленивым любопытством переводил взгляд с жены на Лебрена.

Так, пустяк – на пляже произошел какой-то забавный случай, и оба наперебой принялись о нем рассказывать. Получилось куда скучнее, чем было на самом деле. Мистер Понтелье зевнул и потянулся. Потом встал и объявил, что не прочь заглянуть в Клейновский отель и сыграть партию в бильярд.

– Пойдем со мной, Лебрен, – предложил он Роберту.

Тот честно признался, что лучше останется поболтать с миссис Понтелье.

– Что ж, Эдна, отошли его, как надоест, – шутливо поручил мистер Понтелье жене перед уходом.

– Стой, возьми зонтик! – спохватилась она.

Понтелье взял у жены зонт, раскрыл над головой и удалился.

– Вернешься к ужину? – крикнула миссис Понтелье ему вслед.

Понтелье приостановился и пожал плечами. В кармане он нащупал десятидолларовую купюру. Кто знает – может, вернется к раннему ужину, а может, и нет. Смотря какая соберется компания и с каким размахом пойдет игра. Вслух он этого не произнес, но миссис Понтелье сама догадалась и со смехом кивнула ему на прощание.

Заметив, что отец уходит, сыновья принялись напрашиваться с ним. Мистер Понтелье поцеловал их и пообещал принести конфет и орешков.

II

Глаза у миссис Понтелье были золотисто-карие, под цвет волос, а взгляд – живой и проницательный. Если ее взор выхватывал какой-нибудь предмет, она подолгу задумчиво его рассматривала, словно терялась во внутреннем лабиринте мыслей и рассуждений.

Брови – на тон темнее волос, густые и почти без изгиба – лишь подчеркивали глубину глаз. Вся ее внешность отличалась скорее яркостью, чем утонченной красотой. Лицо Эдны притягивало взгляд любопытным контрастом между искренним выражением и легким намеком на игривость в чертах. Она очень располагала к себе.

Роберт свернул сигарету. По его словам, он курил сигареты, потому что не мог позволить себе сигар. Правда, в кармане лежала одна – мистер Понтелье угостил, – но Роберт решил приберечь ее и покурить после ужина. Он не видел в этом подарке ничего предосудительного и странного.

Оттенком кожи он напоминал свою спутницу. Чисто выбритое лицо делало сходство еще заметнее. Его безмятежность не омрачалась даже тенью тревоги. Взгляд Роберта отражал свет и истому жаркого летнего дня.

Миссис Понтелье взяла с крыльца веер из павлиньих перьев и принялась обмахиваться, а Роберт выпускал облачка дыма. Они с миссис Понтелье болтали без умолку обо всем вокруг: о забавном приключении на пляже – теперь оно снова казалось им смешным, о ветре, деревьях, об уехавших в Шеньер, о детях, играющих в крокет под дубами, о близняшках Фариваль, исполняющих увертюру из «Поэта и крестьянина».

Роберт по молодости и неопытности много говорил о себе. Миссис Понтелье говорила о себе по той же причине – правда, поменьше. Они с интересом друг друга слушали. Роберт сказал, что осенью уедет попытать счастья в Мексике. Он всегда мечтал туда поехать, но никак не получалось. А пока он занимает скромную должность в одном новоорлеанском торговом доме, где пригодились его знания английского, французского и испанского – он ведет переписку с иностранцами.

Это лето Роберт как обычно проводил на Гранд-Айл со своей матерью. Прежде в семье Лебрен большой дом считался роскошью для летнего отдыха. Теперь, когда он оброс дюжиной гостевых домиков, где постоянно обитали состоятельные жители Quartier Francais[2], мадам Лебрен могла жить с комфортом, который ей, судя по всему, полагался по праву рождения.

Миссис Понтелье – американка с небольшой примесью французской крови, теперь уже сильно разбавленной – рассказывала о плантации отца в Миссисипи и о доме детства в старом добром Кентукки, краю голубой травы[3]. Она прочла Роберту письмо от сестры, которая жила на востоке и недавно обручилась. Роберт с интересом спрашивал, что за люди ее сестры, каков ее отец, давно ли умерла мать.

Когда миссис Понтелье сложила письмо, уже пришло время переодеваться к раннему ужину.

– Вижу, Леонс домой не собирается, – заметила она, поглядев в сторону, куда ушел ее муж. Роберт с ней согласился: в Клейновском отеле в тот день собралось немало членов новоорлеанских клубов.

Миссис Понтелье ушла к себе и оставила Роберта одного, а он беззаботно спустился по лестнице и присоединился к игрокам в крокет. Оставшиеся до ужина полчаса он весело провел с детьми Понтелье, которые очень его любили.

III

В одиннадцать мистер Понтелье вернулся из Клейновского отеля – в весьма приподнятом настроении и расположенный поговорить. Своим приходом он разбудил супругу, которая уже крепко спала. Переодеваясь ко сну, он рассказывал ей о разных забавных происшествиях, новостях и сплетнях, услышанных за день. Между делом он достал из кармана брюк горсть смятых купюр, хорошую горку серебряных монет и положил на прикроватный столик вперемешку с ключами, складным ножом, платком и прочим содержимым кармана. Миссис Понтелье одолевал сон, и она лишь что-то бормотала в знак согласия.

Мистера Понтелье немного обескуражило, что супруга – смысл всей его жизни! – проявила столь мало интереса к общению с ним.

И хотя он забыл принести мальчикам конфет и орешков, мистер Понтелье все же решил заглянуть к детям в смежную спальню – проверить, хорошо ли спят. В итоге он остался недоволен увиденным. А когда поправил постельное и перевернул малышей, один из них начал пинаться и лепетать про какое-то ведро с крабами.

Мистер Понтелье вернулся и важно сообщил жене: у Рауля жар, за ним нужен пригляд. Потом закурил сигару и сел у открытой двери.

Миссис Понтелье не заметила у Рауля никакого жара. Малыш лег в постель вполне здоровым, уверяла она, и днем его ничего не беспокоило. Однако мистер Понтелье слишком хорошо знал симптомы жара и ошибиться не мог. Он упрекнул жену – ребенок мучается температурой, а ей хоть бы что! Почему она так невнимательна, почему не следит за детьми, как до́лжно? Чья это обязанность, как не матери? У него полным-полно дел в брокерской конторе, не может ведь он быть в двух местах одновременно: и обеспечивать семью, и следить за благополучием домашних!

Миссис Понтелье спрыгнула с кровати и пошла в соседнюю комнату. Вскоре она вернулась и села на край постели, опустив голову на подушку. Женщина ничего не сказала и не отвечала на расспросы мужа. Докурив сигару, мистер Понтелье лег и уже через полминуты крепко уснул.

А миссис Понтелье к тому времени окончательно проснулась. Она тихо плакала, утирая глаза рукавом пеньюара. Затушив свечу, которую муж оставил гореть, миссис Понтелье сунула босые ноги в домашние туфли у изножья кровати и вышла на крыльцо. Там она села в плетеное кресло и принялась раскачиваться вперед-назад.

Уже миновала полночь. В гостевых домиках давно погас свет. Лишь в холле большого дома слабо мерцал огонек. В тишине раздавалось только уханье совы на макушке черного дуба да неизменный глас моря, спокойного в этот безмятежный час. В ночи его гул звучал тоскливой колыбельной.

Слезы беспрерывно катились из глаз миссис Понтелье, и мокрый рукав пеньюара не мог их осушить. Одной рукой она держалась за спинку кресла, и широкий рукав сполз почти до плеча. Миссис Понтелье зарылась пылающим, мокрым лицом в сгиб локтя и зарыдала, уже не заботясь о том, чтобы вытереть лицо, глаза или руки. Она не могла себе объяснить, почему плачет. Подобные случаи были нередки в ее замужней жизни. Раньше она не придавала им большого значения – все перевешивали безграничная доброта мужа и его неизменная преданность, ясная без слов.

Неописуемая подавленность, зародившаяся в незнакомой доселе части сознания, наполняла все ее существо смутной тоской. Словно тень или пелена тумана накрыла ясный день души. Причудливое ощущение, незнакомое – душевный настрой. Миссис Понтелье не упрекала мужа и не сетовала на судьбу, направившую ее по такому пути, нет. Она просто хотела хорошенько выплакаться. Комары, радуясь неожиданному пиру, кусали ее крепкие округлые плечи и голые ступни.

Назойливые маленькие дьяволы развеяли настроение, из-за которого миссис Понтелье могла бы просидеть на крыльце еще полночи.

На следующее утро мистер Понтелье вовремя успел на экипаж и доехал до пристани, где пересел на пароход: он уезжал в город по делам и собирался обратно на остров в субботу. Самообладание, несколько пошатнувшееся прошлой ночью, уже вернулось к нему. Мистеру Понтелье не терпелось уехать: он предвкушал увлекательную неделю на улице Каронделе.

Мистер Понтелье отдал жене половину денег, выигранных в Клейновском отеле прошлым вечером. Как и большинство женщин, миссис Понтелье любила деньги и приняла их с немалым удовольствием.

– Куплю хороший свадебный подарок сестре Джанет! – воскликнула она, разглаживая и пересчитывая купюры.

– Что ты, милая! Мы сестру Джанет так обижать не будем, – рассмеялся мистер Понтелье и поцеловал жену на прощание.

Мальчики мешались под ногами, хватались за отца и упрашивали привезти им разные подарки. Мистер Понтелье располагал к себе – всегда находились женщины, мужчины, дети и даже няни, желающие ему доброго пути. Жена с улыбкой махала вслед старому экипажу, уезжающему по песчаной дороге, а мальчики кричали ему вдогонку.

Через несколько дней из Нового Орлеана прибыла посылка для миссис Понтелье. Отправил посылку ее муж. В ней лежали всяческие friandises[4], лакомые и заманчивые: сочнейшие фрукты, пирожки, бутылка-две редкого вина, вкуснейшие сиропы и бесчисленные конфеты.

Миссис Понтелье всегда щедро делилась содержимым таких посылок, ведь давно привыкла их получать, когда муж в отъезде. Пирожки и фрукты она отнесла в столовую, конфетами угостила других постояльцев. И дамы, с легкой жадностью перебирая сладости изящными, привередливыми пальчиками, в один голос объявили, что мистер Понтелье – лучший муж на свете. Миссис Понтелье вынуждена была признать, что лучшего она не знала.

IV

Мистер Понтелье не сумел бы внятно объяснить ни себе, ни кому-либо другому, в чем именно его жена не справляется с материнскими обязанностями. Он не мог привести определенного примера, но в нем жило подозрение, а если он это подозрение выражал, то после глубоко жалел и пытался загладить вину.

Когда Понтелье-младшему случалось ушибиться во время игры, мальчик не бежал к матери за утешением, а вставал сам, утирал слезы, смахивал песок с губ и продолжал игру. Совсем еще малыши, братья всегда держались вместе, а в детских битвах крепко сжимали кулаки и громко отстаивали свое, а потому нередко побеждали маменькиных сынков. Няню-квартеронку они воспринимали как обузу, годную лишь на то, чтобы застегивать пуговицы на рубашках и штанишках, да расчесывать волосы и разделять их на пробор, коль в обществе принято их расчесывать и разделять на пробор.

Словом, миссис Понтелье не принадлежала к разряду прирожденных матерей. Судя по всему, тем летом на Гранд-Айл подобные женщины составляли большинство. Сложно было их не заметить: они сновали с места на место с распростертыми крыльями, готовые в любую минуту защитить своих драгоценных птенчиков от любых невзгод, истинных и воображаемых. Детей они ставили на пьедестал, а супругов обожествляли и полагали святой обязанностью уничтожить в себе всякий намек на личность.

Многим такая роль чудесно подходила – например, одной даме, воплощающей в себе все женские добродетели. Очевидно, муж ее боготворил, а если нет, то он подлый негодяй, достойный мучительной смерти. Звали эту даму Адель Ратиньоль. Описать ее можно разве что устаревшими эпитетами, с помощью которых столь часто изображали героинь рыцарских романов и прекрасных дам наших грез. Все чары и достоинства этой женщины были напоказ, без утайки, вся ослепительная краса – на виду: и водопад золотых волос, не покоряющийся ни гребню, ни шпилькам; и глаза поистине сапфировой синевы, и губы бантиком, при взгляде на которые вспоминались спелые вишни или другие сочные алые фрукты. Она слегка располнела, но это ничуть не портило изящества каждого ее шага, позы, жеста. Самый придирчивый критик не пожелал бы сделать ее полную белую шею хоть чуточку худее, а красивые руки – тоньше. Таких прелестных ручек не видывал свет, а уж до чего приятно было смотреть, как они вдевают нитку в иголку или поправляют золотой наперсток на тонком среднем пальчике, когда мадам Ратиньоль увлеченно шила ночные костюмчики либо украшала корсет или нагрудник!

Мадам Ратиньоль очень любила миссис Понтелье и частенько сидела с ней после обеда, взяв свое шитье. Сидела она с миссис Понтелье и в день, когда привезли посылку из Нового Орлеана. Устроившись в кресле-качалке, мадам Ратиньоль усердно шила крошечный ночной костюмчик.

Она и для миссис Понтелье принесла выкройку. Задумка у костюмчика была просто чудо: он скрывал детское тельце полностью, только и выглядывали глаза, как у маленького эскимоса. Предназначалась одежка на зиму, когда из дымоходов тянет предательским сквозняком, а через замочные скважины проникают в дом коварные порывы студеного ветра.

Миссис Понтелье не сомневалась, что всем насущно необходимым ее дети обеспечены, а потому не видела смысла тратить лето на волнения о зимней одежде. Однако же, боясь показаться грубой, она расстелила газеты на полу галереи и под руководством мадам Ратиньоль вырезала-таки выкройку непроницаемого костюмчика.

Роберт сидел там же, где и в прошлое воскресенье. Миссис Понтелье тоже устроилась на верхней ступеньке и вяло оперлась на столбик перил. Время от времени она протягивала лежащую рядом коробку конфет мадам Ратиньоль.

Выбор давался той нелегко; но в конце концов она остановилась на батончике нуги, хотя и тут мешкала: а не слишком ли тяжелая пища, не повредит ли ей? Мадам Ратиньоль состояла в браке уже семь лет. Примерно каждые два года у нее рождался ребенок. К тому времени она обзавелась тремя, но подумывала о четвертом. Она только и говорила что о своем «положении». «Положения» никто бы и не заметил, не своди мадам Ратиньоль каждый разговор к этой теме.

Роберт принялся ее успокаивать: он-де знал женщину, которая только и ела нугу на протяжении всей… Заметив, как покраснела миссис Понтелье, он спохватился и сменил тему.

Пусть миссис Понтелье и вышла за креола[5], до конца среди креолов она так и не освоилась: прежде им не доводилось столь близко общаться. Тем летом у Лебренов отдыхали одни креолы. Все они друг друга знали и казались одной большой семьей, в которой царят любовь и взаимопонимание. Их отличала от других одна особенность, поразившая миссис Понтелье больше всего, – а именно полное отсутствие ханжества. Поначалу привычка свободно выражать мысли казалась миссис Понтелье непостижимой, хотя ее не слишком удивило, что в креольских женщинах эта черта сочетается с высокой добродетелью, причем подлинной и врожденной.

Никогда Эдне Понтелье не забыть, как мадам Ратиньоль рассказывала старому месье Фаривалю душераздирающую историю о своих accouchements[6], да еще во всех подробностях. Миссис Понтелье постепенно привыкала к таким маленьким потрясениям, однако ее щеки все равно предательски краснели. Ее появление не раз прерывало очередную курьезную историю, которой Роберт развлекал веселую компанию замужних дам.

По пансиону из рук в руки передавалась одна книга. Когда очередь дошла до миссис Понтелье, содержание ее глубоко поразило. Она считала, что такую книгу надо читать тайно, в одиночестве, хотя остальные ничуть не смущались – а вот миссис Понтелье, заслышав шаги, тотчас прятала книгу. Более того, произведение открыто критиковали и обсуждали за столом. Миссис Понтелье решила больше ничему не удивляться – в пансионе что ни день, то какая-нибудь странность.

V

Приятная собралась компания в тот летний день: мадам Ратиньоль увлеченно шила и частенько прерывалась, чтобы рассказать какую-нибудь историю или интересный случай, при этом взволнованно размахивала безупречными руками; Роберт и миссис Понтелье праздно сидели и время от времени обменивались словами, улыбками и взглядами, в которых читалось установившееся между ними доверие и camaraderie[7].

Весь минувший месяц Роберт следовал за миссис Понтелье, как тень. В этом не видели ничего удивительного. Когда миссис Понтелье приехала, многие даже предсказывали, что он посвятит себя новой гостье пансиона. Вот уже одиннадцать лет – то есть с пятнадцати – Роберт каждое лето на Гранд-Айл проводил в качестве верного спутника какой-нибудь мадам или мадемуазель. Иногда его внимание привлекала барышня или опять же вдова, но чаще всего – интересная замужняя женщина.

Два лета подряд он провел в лучах присутствия мадемуазель Дювинь. Увы, к третьему лету она умерла – тогда Роберт притворился безутешным и пал ниц перед мадам Ратиньоль в надежде на крохи ее сочувствия и утешения.

Миссис Понтелье с удовольствием любовалась своей прекрасной соседкой, как любуются безгрешной Мадонной.

– Знали бы люди, какая жестокость кроется за этой прелестной оболочкой! – заметил Роберт. – Понимала ведь, как я ее обожал, и позволяла мне! Вечно «Роберт, поди сюда», «Роберт, уйди», «встань, сядь, сделай то, сделай сё», «проверь, спит ли ребенок», «принеси, пожалуйста, наперсток – я его положила бог знает куда», да «почитай мне Доде, пока я шью».

– Par exemple![8] Мне и просить не приходилось. Ты сам вертелся под ногами, как надоедливый кот.

– Скорее, как преданный пес! А стоило только Ратиньолю появиться на горизонте, так я у вас и правда превращался в пса. Passez! Adieu! Allez vous-en![9]

– Может, я боялась, что Альфонс приревнует, – перебила мадам Ратиньоль с напускной наивностью.

Все трое рассмеялись. Правая рука ревнует левую! Сердце ревнует душу! Раз уж на то пошло, креольские мужья вообще лишены ревности – пагубная страсть у них атрофировалась за ненадобностью.

А Роберт тем временем рассказывал миссис Понтелье о своей некогда безнадежной страсти к мадам Ратиньоль, о бессонных ночах, об огне, столь всепоглощающем, что само море шипело, когда Роберт нырял в него по утрам. А прелестная швея сопровождала его исповедь презрительными замечаниями:

– Blagueur… farceur… gros bete, va![10]

Роберт никогда не говорил с миссис Понтелье вот так, полушутя. Она не знала, что и думать. Сколько в его словах было шутки, а сколько – правды? Одно ясно: он часто объяснялся мадам Ратиньоль в любви, даже не помышляя, что его воспримут всерьез. Слава Богу, он не вел себя так с миссис Понтелье! Это было бы неприемлемо и глупо.

Миссис Понтелье взяла с собой принадлежности для рисования, которым время от времени развлекалась. К слову, это развлечение ей очень нравилось. Никакое другое занятие не приносило ей столько радости.

Миссис Понтелье давно хотела попробовать силы и нарисовать мадам Ратиньоль. В ту минуту соседка была хороша, как никогда, и сама просилась на холст: в ее позе чувственность соседствовала с целомудрием Мадонны, а великолепные золотые волосы сияли еще ярче в свете закатного солнца.

Роберт устроился ступенькой ниже, чтобы наблюдать за работой миссис Понтелье. Она свободно владела кистью – навык этот пришел не от долгой практики, а от природной склонности. Роберт внимательно следил за каждым ее движением и время от времени передавал мадам Ратиньоль восторженные замечания на французском:

– Mais ce n’est pas mal! Elle s’y connait, elle a de la force, oui[11].

Увлекшись, он разок склонил голову к плечу миссис Понтелье. Она мягко отстранила друга. Роберт повторил свою дерзость. Разумеется, он так поступил по недомыслию – иного объяснения миссис Понтелье не видела, однако позволять подобное тоже не собиралась. Она не стала возмущаться, только вновь мягко, но решительно отстранила его. Он не извинился. Законченная картина не имела ни малейшего сходства с мадам Ратиньоль. Натурщица очень расстроилась, что получилось непохоже. И все равно портрет вышел красивый и не без достоинств.

А вот миссис Понтелье так не думала. Придирчиво оглядев набросок, она жирно перечеркнула нарисованное и скомкала лист.

По ступенькам взбежали дети; квартеронка шла за ними на расстоянии, которое маленькие подопечные сами для нее определили. Миссис Понтелье попросила сыновей отнести в дом краски и свои вещи. Она хотела немного поддразнить малышей и поболтать с ними, но те отнеслись к ее поручению очень серьезно и отвлекаться не стали. Не устояли они только перед коробкой с конфетами. Оба послушно взяли выбранные миссис Понтелье сладости, сложив пухлые ручки ковшиком в тщетной надежде, что мать наполнит их до краев, а потом сразу ушли.

На западе клонилось к закату солнце, а томный летний ветерок принес с юга чарующий аромат моря. Дети, переодетые в нарядные костюмчики, собрались играть в дубовой роще. Их звонкие голоса отдавались в ушах.

Мадам Ратиньоль сложила шитье, а наперсток, ножницы и нитки аккуратно завернула в кусок ткани и хорошенько заколола булавкой. На женщину вдруг напала слабость. Миссис Понтелье мигом принесла одеколон и веер. Она освежала лицо мадам Ратиньоль одеколоном, а Роберт с чрезмерным усердием размахивал веером.

Недомогание вскоре прошло – миссис Понтелье в глубине души подозревала, что виной ему была лишь игра воображения, ведь лицо подруги ни на миг не утратило розового оттенка.

Миссис Понтелье молча смотрела, как белокурая красавица идет по бесчисленным галереям с величавостью и грацией, присущими только королевам, да и то в особых случаях. Навстречу подруге выбежали ее дети. Двое взялись за белые юбки, а третьего она забрала у няньки и понесла сама, осыпая поцелуями и прижимая к себе с необычайной нежностью и заботой. А ведь доктор, как все прекрасно знали, запретил ей поднимать что-либо тяжелее булавки!

– Вы идете купаться? – спросил Роберт миссис Понтелье. Хотя не столько спросил, сколько напомнил.

– Наверное, нет, – нерешительно ответила она. – Я устала. Нет, вряд ли.

Взгляд ее скользнул от Роберта к заливу, в чьем гулком рокоте звучал ласковый, но властный призыв.

– Пойдемте! – настаивал Роберт. – Нельзя пропускать купание. Вода наверняка теплая, как молоко, она вам нисколько не повредит.

Он надел на миссис Понтелье широкополую соломенную шляпу с крючка у двери. Они вместе спустились и пошли к пляжу. На западе садилось солнце, а ласковый ветерок обдавал теплом.

VI

Эдна Понтелье не могла себе объяснить, почему сначала собиралась отказать Роберту, пусть и хотела пойти с ним на пляж, а потом вдруг согласилась, повинуясь из двух противоречивых побуждений именно этому.

Мало-помалу в ней неуверенно загорался загадочный свет – свет, который и указывает путь, и запрещает ему следовать.

То было начало, и пока этот свет лишь приводил ее в замешательство. Он пробуждал мечтательность, задумчивость, неясную тоску, из-за которой она и предавалась слезам в полночь. Словом, миссис Понтелье задумалась о себе как о личности, начала осознавать свою роль в мироздании, разницу между внутренней жизнью и поведением в жизни повседневной. Тяжелое бремя мудрости для молодой двадцативосьмилетней женщины – а может, для любой женщины, ибо Святой Дух редко удостаивает женщин подобной милости. Однако все – и особенно мир – обязательно начинается с неопределенности, великой путаницы, хаоса и большого потрясения.

Да, немногие способны пережить такое начало! Немало душ гибнет в стремительном водовороте!

Голос моря соблазнителен, неумолчен – он шепчет, звучно требует, ласково уговаривает, зовет душу поблуждать немного в безднах одиночества, затеряться в лабиринтах самосозерцания.

Голос моря говорит с душой. Прикосновение моря чувственно, оно заключает тело в ласковые тесные объятья.

VII

Миссис Понтелье редко делилась своими мыслями, эта черта попросту противоречила ее характеру – до недавнего времени. С малых лет она бессознательно постигала двойственность жизни: есть жизнь внешняя, подчиненная правилам, а есть внутренняя, ставящая их под вопрос.

Тем летом на Гранд-Айл миссис Понтелье приподняла покров сдержанности, под которым всегда скрывалась. Наверное (а как иначе?), ее к этому побудила целая совокупность разных причин – где-то скрытых, где-то более заметных, – но самым очевидным было влияние Адели Ратиньоль. В первую очередь Эдну заинтересовала исключительная, даже чрезмерная привлекательность креолки, так как миссис Понтелье отличалась восприимчивостью к прекрасному. Далее Эдну очаровала в Адели необыкновенная искренность натуры, очевидная каждому и столь разительно отличавшаяся от ее собственной привычной сдержанности – вероятно, поэтому миссис Понтелье и привязалась к мадам Ратиньоль. Кто знает, из каких металлов куют боги невидимые узы, которые мы зовем то привязанностью, то любовью.

Однажды утром дамы вдвоем отправились на пляж, укрывшись в тени большого белого зонтика и держась за руки. Эдна уговорила мадам Ратиньоль оставить детей дома, хотя и не убедила отказаться на время от крохотного свертка с рукоделием – Адель умоляла подругу разрешить ей спрятать шитье в глубине сумочки. Каким-то чудом они ускользнули от Роберта.

До пляжа добрались не без препятствий: буйные сорняки по обе стороны от длинной песчаной дороги упорно преграждали им путь. По бокам простирались необъятные поля желтых ромашек. А еще дальше один за другим тянулись огороды, тут и там перемежаясь с маленькими плантациями лимона и апельсина. Вдали блестели на солнце темно-зеленые кусты.

Обеих дам природа наградила высоким ростом, хотя сложение мадам Ратиньоль отличалось женственностью, подобающей матери. Прелесть фигуры миссис Понтелье осознавалась не сразу. Тело ее было обозначено чистыми, изящными, симметричными линиями, в коих читалась необыкновенная грация; ее фигура ничуть не соответствовала шаблонной моде со страниц журналов. Случайный прохожий вряд ли задержал бы взгляд на миссис Понтелье. А вот человек наблюдательный, с хорошим вкусом, по достоинству оценил бы благородную красоту ее сложения, безукоризненность осанки и жестов – то, что выделяло Эдну среди прочих.

Тем утром она надела легкий белый муслин в волнистую коричневую полоску, а еще белый льняной воротничок и широкополую соломенную шляпу, снятую с крючка у двери. Шляпка небрежно сидела на тяжелых завитках золотисто-каштановых волос.

Мадам Ратиньоль тщательнее следила за цветом лица и потому закрылась вуалью из кисеи. На руки женщина надела лайковые перчатки с длинными крагами, прикрывающими запястья. Белоснежное платье с пышными оборками необыкновенно ей шло. Вообще оборки и летящие ткани подчеркивали ее яркую, дивную красоту так, как никогда не сумел бы строгий крой.

На берегу стояло несколько купален – грубо сколоченных, зато крепких, с маленькими мостками на воде. Внутри каждая купальня делилась на две кабинки, и каждой семье, отдыхающей у Лебренов, отводилась своя кабинка с необходимыми принадлежностями для купания и другими мелочами, какие душа пожелает. Дамы, не желая купаться, просто решили пройтись вдвоем у воды. Кабинки Понтелье и Ратиньолей как раз соседствовали под одной крышей.

Миссис Понтелье по привычке отворила дверь, зашла в свою купальню и вернулась с ковриком, который постелила на мостки, и с двумя холщовыми подушками, набитыми конским волосом – их она прислонила к стене.

Дамы уселись бок о бок в тени крылечка, облокотились на подушки и вытянули ноги. Мадам Ратиньоль откинула вуаль, отерла лицо тонким платком и принялась обмахиваться веером, который всегда носила привязанным к платью на длинной узкой ленте. Эдна сняла воротничок и расстегнула пуговицы на горле. Потом взяла у мадам Ратиньоль веер и начала обмахивать и себя, и подругу. Стояла жаркая погода, и какое-то время дамы лишь изредка обменивались замечаниями о жаре и слепящем солнце. Потом вдруг поднялся сильный, порывистый ветер, взбивающий воду в пену. Он трепал юбки Эдны и Адели, а те снова и снова их поправляли, заправляли, закалывали и перекалывали шпильки для волос и шляпок. Неподалеку в воде виднелись купальщики. В этот час на пляже редко раздавался человеческий голос. Дама в черном читала утреннюю молитву на крыльце соседней купальни. Юные влюбленные обменивались сердечными тайнами под навесом для детей, который оказался свободным.

Взгляд Эдны Понтелье бесцельно скользил по пляжу, пока наконец не остановился на море. День стоял ясный, видно было все-все до самой линии горизонта, где лениво плыли в синеве белые облачка. К острову Кэт плыл корабль под латинским парусом, а паруса южнее издали казались неподвижными.

– О ком… о чем ты думаешь? – спросила Адель. Она уже давно с легким удивлением изучала лицо подруги. Каждая его черточка застыла, как у античной статуи, охваченная необыкновенной сосредоточенностью.

– Ни о чем, – встрепенулась миссис Понтелье и тут же добавила: – Как глупо! Ты заметила, что мы безотчетно даем такой ответ? Дай-ка подумать… – Она запрокинула голову и сощурила красивые глаза, пока они не превратились в две сверкающие точки. – Дай подумать… Я и не заметила, о чем тогда размышляла, сейчас постараюсь восстановить цепочку мыслей.

– Не утруждайся! – рассмеялась мадам Ратиньоль. – Я не столь дотошна. На сей раз я тебя прощаю. День слишком жаркий для раздумий, тем более для раздумий о раздумьях.

– А хотя бы ради забавы! – упорствовала Эдна. – Во-первых, вид бескрайнего моря и неподвижных парусов мне показался необыкновенно красивым, так и хотелось сидеть и любоваться. Горячий ветер, бьющий в лицо, мне напомнил… сама не понимаю почему… об одном летнем дне в Кентукки; о луге, необъятном, как море, и о маленькой девочке, которая гуляет в высокой траве… Она гребла руками в траве, будто плавала. О, теперь я понимаю, почему это вспомнила!

– И куда же ты шла в высокой траве?

– Уже не помню. Просто шла через большое поле. Шляпка от солнца закрывала мне обзор. Я видела впереди лишь бескрайнюю зелень; складывалось впечатление, что брести придется вечно и я никогда не дойду. Не помню, боялась я или радовалась от этой мысли. Впрочем, мне наверняка понравилось. Скорее всего, было воскресенье, – рассмеялась она, – и я убегала от молитв, от пресвитерианской службы. Мой отец вел ее так уныло и мрачно, что до сих пор пробирает дрожь.

– Ты до сих пор бегаешь от молитв, ma chere?[12] – полюбопытствовала мадам Ратиньоль.

– Нет! Нет, что ты! – поспешно заверила Эдна. – В ту пору я была легкомысленной девочкой и пошла на поводу у сиюминутного заблуждения. Более того, какое-то время религия занимала в моей жизни важнейшее место. С двенадцати и до… до… собственно, до недавнего времени! Надо же, а ведь я никогда об этом не задумывалась, просто следовала привычке. И знаешь… – Миссис Понтелье внезапно умолкла, метнула проницательный взгляд на мадам Ратиньоль и приблизила к ней лицо. – Этим летом мне порой кажется, будто я снова брожу по зеленому лугу – бездумно, бесцельно, беспечно, и некому меня направить.

Мадам Ратиньоль накрыла руку Эдны своей. Подруга не отпрянула, и Адель крепко и нежно сжала ее руку, а потом ласково погладила другой рукой.

– Pauvre cherie[13], – тихо посочувствовала она.

Эдна поначалу слегка растерялась, но вскоре с готовностью уступила дружеской ласке креолки. Миссис Понтелье не привыкла открыто проявлять расположение и принимала такие нежности с трудом. У них с младшей сестрой Дженет водилась злосчастная привычка ссориться. А старшая сестра, Маргарет, держалась строго и с достоинством – вероятно, из-за обязанностей хозяйки, слишком рано возложенных на ее плечи после смерти матери. Маргарет была склонна к практичности, а не к нежностям. У Эдны иногда появлялись подруги, но, по странному совпадению, все они принадлежали к одному типу – замкнутому. Эдна раньше и не задумывалась, что сдержанность собственного характера и послужила тому причиной. Ее ближайшая школьная подруга обладала исключительным умом и писала замечательные сочинения (Эдна всегда ими восхищалась и старалась им подражать). Девушки подолгу с горящими глазами обсуждали английскую классику, а временами увлеченно спорили на темы политики и религии.

Эдна частенько с удивлением вспоминала об одной склонности юных лет, которая когда-то волновала душу, хотя внешне никак не проявлялась. Давным-давно, еще в детстве (кажется, когда она брела по океану травы, колыхавшейся на ветру), она безумно влюбилась в статного офицера кавалерии с печальными глазами – он навещал ее отца в Кентукки. Стоило офицеру появиться, как она всюду следовала за ним и не отрывала взгляда от его лица, в чем-то схожего с лицом Наполеона, даже прядью посреди лба. Но офицер кавалерии постепенно исчез из жизни Эдны.

В следующий раз она сильно увлеклась джентльменом, который навещал юную леди с соседней плантации. Семья Эдны тогда обосновалась в Миссисипи. Юноша и та леди были помолвлены и время от времени приглашали Маргарет покататься с ними в бричке. Эдна, в ту пору совсем девчушка, только-только превращалась в подростка – как горько ей становилось от мысли, что она для помолвленного юноши никто, никто, никто!.. Однако со временем и он остался лишь в мире грез.

Она уже вполне повзрослела, когда наступила, как ей сейчас казалось, развязка ее судьбы. Великий трагик потряс ее воображение и пробудил бурю чувств. Постоянство этого увлечения придавало ему оттенок искренности. Безнадежность окрашивала его в благородные тона подлинной страсти.

Эдна держала снимок трагика в рамке на письменном столе. Можно хранить у себя портрет трагика и не вызывать подозрений и вопросов, и Эдна бессовестно упивалась запретностью своей тайны. При людях она превозносила необычайный талант кумира и передавала снимок по кругу. А наедине с собой подносила портрет к лицу и осыпала холодное стекло пламенными поцелуями.

Замуж за Леонса Понтелье она вышла по чистой случайности, послужившей причиной для многих браков, как бы они ни выдавали себя за волю судьбы. Познакомились они в самый разгар ее великой тайной страсти. Он сразу влюбился, как это часто бывает с мужчинами, и сделал Эдне предложение со всей искренностью и пылом. В целом он ей нравился, а его безоговорочная преданность льстила ее тщеславию. Эдна вообразила, будто между ними есть определенное сходство мыслей и вкусов. Добавьте к этому яростные возражения ее отца и Маргарет против брака с католиком, и станет совершенно ясно, почему Эдна приняла предложение месье Понтелье.

Неземное блаженство, каким непременно стал бы брак с трагиком, оказалось не для Эдны. Как верная супруга мужчины, который ее обожал, она понимала: свое положение ей следует принять с достоинством, ибо так полагается в реальном мире, а дверь в мир грез и романтики надо закрыть навсегда.

Однако трагик вскоре присоединился к офицеру кавалерии, помолвленному молодому человеку и другим, а Эдна оказалась лицом к лицу с реальностью. Со временем женщина привязалась к мужу, она даже получала какую-то необъяснимую радость от мысли, что ее отношение к супругу не окрашено ни страстью, ни чрезмерной теплотой, вызванной игрой воображения, – а значит, ее чувству не суждено рассеяться, как дым.

Детей она тоже любила, пусть и непоследовательно, урывками. Иногда крепко прижимала их к груди, а иногда вовсе о них не вспоминала. Прошлое лето они провели с бабушкой Понтелье в Айбервилле. За здоровье и благополучие детей она была спокойна, а потому редко о них думала и не скучала – разве что порой нападала вдруг щемящая тоска. В их отсутствие на душе становилось легко, хотя Эдна боялась в этом признаться даже самой себе. С нее словно спадал груз ответственности, который она бездумно на себя взвалила, который не был предназначен ей судьбой.

Разумеется, в тот летний день у моря Эдна не стала поверять мадам Ратиньоль все тайны – и все-таки невольно разоткровенничалась. Она положила голову подруге на плечо. Ее щеки пылали, а звук собственного голоса и непривычная честность кружили голову. Правда пьянила, как вино, как первый глоток свободы.

Тут вблизи послышались голоса: Роберт, окруженный ватагой ребятишек, явился искать дам. Мальчики Понтелье шагали рядом, а дочку мадам Ратиньоль он нес на руках. По обе руки от него бежали еще дети, а за ними следом покорно шли недовольные няни.

Дамы тут же встали, принялись отряхивать юбки и разминать затекшие ноги. Миссис Понтелье забросила подушки и коврик в купальню. Дети метнулись к своему навесу и удивленно замерли перед парочкой, занявшей их место, а влюбленные так и обменивались клятвами да вздыхали. Прочитав немой укор на детских лицах, парочка неспешно отправилась в другое место. Дети спрятались под отвоеванным навесом, и миссис Понтелье к ним присоединилась.

Мадам Ратиньоль уговаривала Роберта проводить ее до дома: ноги у нее якобы затекли и не слушались. Она оперлась на его руку, и они вдвоем отправились в путь.

VIII

– Сделай мне одолжение, Роберт, – начала красавица почти сразу, как они с Робертом побрели домой. Она заглянула спутнику в глаза, опираясь на его руку; оба шли под зонтиком, который Роберт учтиво держал.

– Сколько пожелаете, – согласился он, прочтя в ее глазах задумчивость и неясную догадку.

– О многом просить не буду, просто оставь миссис Понтелье в покое.

– Tiens! – воскликнул Роберт с ребяческим смехом. – Voila que Madame Ratignolle est jalouse![14]

– Чепуха! Я совершенно серьезна. Оставь миссис Понтелье в покое.

– Почему? – ответил он без улыбки. На него подействовала настойчивость спутницы.

– Она другого склада. Не такая, как мы. Она может принять тебя всерьез и совершить непоправимую ошибку.

Роберт вспыхнул от досады, снял мягкую шляпу и принялся нетерпеливо постукивать ею по ноге.

– А почему бы ей не принимать меня всерьез? – резко спросил он. – Я разве комик, клоун, шут какой? Что же тут странного? Эх вы, креолы! На вас терпения не напасешься! Приехали отдыхать и думаете, я тут кривляюсь гостям на потеху? Очень надеюсь, что миссис Понтелье меня воспримет всерьез. Думаю, она женщина чуткая и разглядит во мне не только blagueur.

– Довольно, Роберт! – прервала мадам Ратиньоль его запальчивый монолог. – Ты сам не понимаешь, о чем говоришь. Рассудительности в твоих словах не больше, чем вот в этих детях у песочницы! Будь твои ухаживания за замужними дамами хоть чуточку убедительны, тебя бы не считали джентльменом и не доверяли бы тебе жен и дочерей.

Мадам Ратиньоль высказывала лишь то, что в ее глазах представлялось непреложной истиной. Молодой человек с досадой пожал плечами.

– Вот как! Ну и ну. – Он сердито водрузил шляпу на голову. – Не самые приятные слова для мужчины.

– А мы только и должны комплиментами обмениваться? Ma foi![15]

– Не больно-то лестно от женщины выслушивать… – упрямо продолжил Роберт, но вдруг осекся. – А будь я, как Аробен… Помните Алси Аробена и ту историю с женой консула в Билокси?

Он рассказал об Алси Аробене и жене консула, потом о теноре французской оперы – даме, получавшей совершенно непристойные письма, и много других историй, серьезных и не очень, пока не забылась миссис Понтелье и ее возможная склонность принимать молодых людей всерьез.

Когда они добрались до жилья мадам Ратиньоль, она решила часок вздремнуть – считала, что это полезно для здоровья. Перед уходом Роберт извинился за вспыльчивость (как он сказал – грубость), с которой воспринял ее совет, сделанный, конечно же, из лучших побуждений.

– Вы лишь в одном ошиблись, Адель, – заметил он с легкой улыбкой. – Не стоит и мечтать, что миссис Понтелье воспримет меня всерьез. Лучше бы предостерегли не воспринимать всерьез самого себя. Вот это был бы дельный совет, я бы призадумался. Au revoir[16]. Да у вас усталый вид! – заметил он встревоженно. – Не хотите бульону? Или смешать вам тодди[17]? Давайте сделаю тодди с капелькой биттера?

Адель согласилась на бульон – он ей и вправду не помешал бы, так что со стороны Роберта это было очень мило. Он отправился на кухню, расположенную ближе к концу большого дома, принес золотисто-коричневый бульон в изысканной чашке севрского фарфора и два рассыпчатых печенья на блюдечке.

Адель протянула обнаженную белую руку из занавеса у открытой двери и взяла чашку. Роберта она назвала bon garcon[18], и вполне искренне. Роберт поблагодарил ее и пошел обратно в большой дом.

В пансион как раз возвращалась влюбленная пара. Молодые люди шли, склонившись друг к другу, словно водяные дубы под порывом морского ветра. Их ноги не касались земли. Наверное, влюбленные ходили не как другие люди, а вниз головой, до того уверенно они ступали по голубой выси. Дама в черном, плетущаяся позади, выглядела еще бледнее и изнуренней, чем обычно. Миссис Понтелье с детьми не появлялись. Роберт немного поискал их взглядом, но не нашел. Молодой человек поднялся в комнату к матери. Мадам Лебрен жила на самом верху дома. Углы ее комнаты не отличались правильностью, а покатая крыша придавала ей странный вид. Два широких слуховых окна выходили на залив и охватывали все-все до самого горизонта. Комната была обставлена просто, в светлых тонах, с большой практичностью.

Мадам Лебрен усердно трудилась за швейной машинкой. На полу сидела маленькая негритянка и руками давила на педаль. У креолов женщина никогда не станет рисковать здоровьем, если этого можно избежать.

Роберт сел на широкий подоконник у слухового окна. Потом достал из кармана книгу и принялся увлеченно читать – по крайней мере, страницы переворачивал прилежно. Допотопная тяжелая машинка с грохотом стучала. В редкие мгновения затишья Роберт с матерью обменивались отрывочными репликами.

– Где миссис Понтелье?

– На пляже с детьми.

– Я ей обещала одолжить Гонкура. Не забудь взять с собой, когда пойдешь – он там, на полке у столика.

Лязг-лязг-лязг, бум! И так еще минут пять-восемь.

– Куда это Виктор поехал в экипаже?

– В экипаже? Виктор?

– Да, вот он, у ворот. Куда-то собирается уезжать.

– Позови его.

Лязг-лязг!

Роберт пронзительно, изо всех сил засвистел – наверное, даже на пристани услышали.

– И головы не поднял.

Мадам Лебрен метнулась к окну.

– Виктор!

Она помахала платком и снова позвала. Юноша забрался в экипаж и пустил лошадь галопом.

Мадам Лебрен вернулась к машинке красная от досады. Виктор был младший сын и младший брат, tete montee[19] и к тому же задиристый; с железной волей, которую никаким топором не возьмешь.

– Ты только скажи, я ему вколочу немножко ума.

– Был бы твой отец жив!

Лязг-лязг-лязг, бум! Мадам Лебрен свято верила, что мироздание и все его элементы существовали бы в полной гармонии, не вознесись месье Лебрен на небеса в первые годы их брака.

– Есть новости от Монтеля?

Монтель, джентльмен средних лет, вот уже двадцать лет тщетно пытался добиться желанной цели, а именно занять пустоту, оставшуюся в доме Лебренов после смерти месье Лебрена.

– Где-то лежит… – Мадам Лебрен порылась в ящике под швейной машинкой и обнаружила письмо на дне корзины для рукоделия. – Он сказал, что в начале следующего месяца будет в Веракрусе[20]… – Лязг-лязг! – Если еще хочешь к нему присоединиться… – Бум! Лязг-лязг-лязг, бум!

– Мама, почему же ты раньше не сказала? Ты же знаешь, как я хочу…

Лязг-лязг-лязг!

– Вот и миссис Понтелье с детьми. Опять опоздает к столу. До последней минуты ее приходится ждать. – Лязг-лязг! – Ты куда?

– Напомни, где Гонкур?

IX

Все огни в холле горели, все лампы подняли повыше, но с осторожностью, чтобы не закоптить дымоход и не страшиться взрыва. Кто-то принес веток апельсина и лимона, а между ними приспособил искусной работы гирлянды. Темно-зеленые листья красиво выделялись и поблескивали на фоне белых муслиновых занавесок, которые надувались, трепетали и колыхались по прихоти капризного ветра, дующего с залива.

Был вечер субботы, прошло несколько недель со дня откровенного разговора между Робертом и мадам Ратиньоль. Необычайное количество мужей, отцов и друзей решили остаться до воскресенья, и каждого по мере сил развлекали близкие, а мадам Лебрен предоставляла для этого все необходимое. Обеденные столы убрали в конец комнаты, а стулья расставили где кружками, где кучкой. Домашние наговорились между собой и обменялись семейными сплетнями. Теперь все хотели отдохнуть как следует, поближе познакомиться и завести общий разговор.

Многим детям разрешили посидеть со взрослыми допоздна. Они растянулись на полу и смотрели журналы с яркими картинками, которые принес мистер Понтелье. Мальчики Понтелье разрешали товарищам полистать журналы, хотя и не давали забыть, кто им хозяева.

Развлекались главным образом музицированием, танцами и чтением стихов – такие занятия предложили гостям. Но программу вечера составили наспех, без подготовки и даже без особой продуманности.

Первые несколько часов пианино занимали близняшки Фариваль. Эти девочки четырнадцати лет всегда носили цвета одежд Богородицы, синий и белый, так как при крещении близняшек вверили Пресвятой Деве. Они в четыре руки сыграли «Цампу», а после искренних просьб слушателей продолжили увертюрой из «Поэта и крестьянина».

– Allez vous-en! Sapristi! – надрывался за дверью попугай.

Из всех присутствующих только ему хватило честности признать, что он далеко не первый раз за лето выслушивает это, несомненно, похвальное исполнение. Старый месье Фариваль, дедушка близняшек, пришел в ярость из-за вмешательства птицы и настаивал: нужно ее изгнать куда-нибудь подальше, в темное место. Виктор Лебрен возражал, а его решения были столь же непоколебимы, как воля судьбы. К счастью, попугай больше не мешал всеобщему развлечению, ибо, очевидно, уже выместил всю накопившуюся злобу в своей яростной нападке на близнецов.

Далее младший брат с сестрой прочли вслух стихи, которые все присутствующие не раз слышали на зимних вечерах в городе.

Затем маленькая девочка вышла в центр холла и исполнила танец с юбками. Мать аккомпанировала ей на пианино и в то же время с тревогой и жадным обожанием следила за дочерью. Тревожилась она напрасно. Девочка была хозяйкой положения. Она принарядилась к вечеру в черную фатиновую юбочку и черное шелковое трико, шейку и руки оставила обнаженными, а ее завитые волосы топорщились на голове, как взъерошенные черные перья. Двигалась девочка весьма грациозно, а черные туфельки так и блестели, когда хозяйка вдруг выбрасывала ножку вперед с поразительной быстротой и ловкостью.

Затем потанцевать решили все остальные. Мадам Ратиньоль не могла присоединиться к веселью, поэтому с удовольствием согласилась сыграть на пианино. Она играла очень хорошо, прекрасно выдерживала ритм вальса и придавала мелодиям необыкновенную, вдохновляющую выразительность. По ее словам, она не бросила занятия музыкой ради детей, ибо они с мужем оба считали, что музыка привносит уют и красоту в дом.

Танцевали почти все, кроме близняшек: одна не хотела ждать даже несколько минут, пока другая кружится в объятиях мужчины. Конечно, сестры могли танцевать вдвоем, но до этого они как-то не додумались.

Детей отослали спать. Некоторые послушно отправились в постель, некоторые брыкались и визжали, пока няни силой уводили их из холла. Тем вечером маленьким разрешили остаться до мороженого – разумеется, всякое родительское снисхождение здесь достигнет предела.

Мороженое подавали с золотисто-серебряным тортом, разрезанным на кусочки чередующихся цветов; лакомство приготовили и заморозили после обеда две чернокожие кухарки под зорким руководством Виктора. Мороженое признали очень вкусным, пусть и неидеальным: ванили многовато, сахару маловато, охладили недостаточно, да и с солью переусердствовали. Виктор же своим достижением гордился, всем его нахваливал и подначивал приготовить лучше.

Дважды потанцевав с мужем, раз с Робертом и раз с месье Ратиньолем (худосочным господином, который в танце качался, как тростник на ветру), миссис Понтелье вышла на галерею и села на низенький подоконник, откуда были видны весь холл и залив. По востоку разливалось мягкое сияние. Взошла луна, и ее волшебный свет отражался на беспокойных водах мириадами серебристых бликов.

– Не хотите послушать, как играет мадемуазель Райс? – спросил Роберт, выйдя на крыльцо к Эдне.

Конечно, она хотела, но боялась, что эту женщину никакими уговорами не проймешь.

– Я ее попрошу, – пообещал Роберт. – Скажу, что вы хотите ее послушать. Вы ей нравитесь. Она придет.

Роберт поспешил к дальнему гостевому домику, возле которого шаркала туда-сюда мадемуазель Райс. Она то выносила стул из комнаты, то вносила обратно, да ворчала на няньку в соседнем домике, которая никак не могла успокоить плачущего ребенка. Мадемуазель Райс – неприветливая женщина маленького роста, уже немолодая – почти со всеми перессорилась из-за своего напористого характера и безразличия к удобству окружающих. Впрочем, Роберт без особого труда уговорил ее сыграть.

Они вдвоем вошли в холл, когда наступила передышка в танцах. Мадемуазель Райс поклонилась – неохотно, свысока. Она была откровенно некрасива, с маленьким морщинистым личиком, сухой фигурой и блестящими глазами. Вкус в одежде у мадемуазель Райс совершенно отсутствовал: она носила потрепанные черные кружева, а к волосам прикалывала пучок искусственных фиалок.

– Спроси миссис Понтелье, что она хочет послушать, – обратилась мадемуазель Райс к Роберту.

Роберт отправился к окну, где стояла Эдна, а пианистка тем временем сидела неподвижно, даже не притрагиваясь к клавишам. По рядам гостей пробежал удивленный шепот – впрочем, они искренне радовались приходу мадемуазель Райс. Все затихли, в воздухе застыло предвкушение.

Столь очевидная благосклонность этой властной маленькой женщины смутила Эдну. Она не осмелилась выбрать композицию и предоставила мадемуазель Райс решать самой.

Эдна считала себя большой любительницей музыки. Игра талантливого музыканта вызывала в ее воображении яркие образы. Иногда по утрам она подолгу сидела в комнате и слушала, как мадам Ратиньоль играет или репетирует. Обычно подруга исполняла композицию, которую Эдна звала «Уединение». Мелодия была короткая, печальная, минорная. На самом деле она называлась иначе, но Эдна звала ее «Уединение». При ее звуках Эдна представляла мужчину, стоящего у мрачного прибрежного валуна. Мужчина был обнажен. Он обреченно глядел вслед птице, улетающей вдаль.

Другое произведение навевало образ элегантной женщины в платье с высокой талией; она семенящими шажками спускалась по длинной аллее меж высокими зелеными изгородями. А еще одно напоминало о детях, увлеченных игрой, а еще одно – о чопорной даме, гладящей кошку.

Стоило мадемуазель Райс взять первые аккорды, как по спине Эдны пробежала дрожь. Она не в первый раз слышала игру пианистки, но, пожалуй, впервые по-настоящему была к ней готова – душа ее достаточно закалилась и могла вынести непреложную истину.

Она ждала, что явственные образы вот-вот возникнут перед глазами. И напрасно. Она не увидела картин надежды, тоски, отчаяния. Душа ее пришла в необыкновенное волнение, чувства захлестывали и сбивали с ног, как волны, что каждый день разбивались о ее прекрасное тело. Она дрожала, задыхалась, слезы туманили глаза.

Мадемуазель закончила. Она встала, сухо поклонилась и ушла, не ожидая ни благодарностей, ни аплодисментов. Заметив Эдну в галерее, мадемуазель похлопала ее по плечу.

– И как вам моя музыка?

Эдна не могла вымолвить ни слова, лишь судорожно сжала руку пианистки. Мадемуазель Райс, заметив волнение и даже слезы миссис Понтелье, вновь похлопала ее по плечу.

– Только ради вас и стоит играть. А эти? Тю! – фыркнула она и зашаркала в свою комнату, пробираясь по галерее бочком.

Однако мадемуазель Райс ошибалась насчет «этих». Ее исполнение всех взбудоражило. «Какая страсть!» «Какой талант!» «Всегда говорила: никто не умеет играть Шопена, как мадемуазель Райс!» «А последнее вступление! Bon Dieu![21] Мурашки так и бегут!»

Час был поздний, гости собрались расходиться. Тут кто-то – возможно, Роберт – предложил искупаться в этот волшебный час под светом волшебной луны.

X

Так или иначе, Роберт предложил, и никто не возражал. Все охотно приготовились следовать за ним. Однако Роберт не пошел во главе, а просто указывал путь, сам же плелся позади с влюбленной парой, предпочитающей немного отстать от других и держаться в стороне. Роберт вклинился между влюбленными – то ли из злого умысла, то ли шутки ради. Он сам до конца понять не мог.

Понтелье и Ратиньоли шли впереди, жены опирались на мужей. Эдна слышала за спиной голос Роберта, до нее долетали отдельные фразы. Почему же он не присоединился к их компании? Совсем не в его духе! В последнее время Роберт завел привычку целый день избегать Эдны, а потом два дня подряд быть к ней особо чутким и внимательным, словно хотел наверстать упущенные часы. Эдна скучала по Роберту, когда он исчезал под очередным предлогом – так скучают по солнцу в пасмурный день, но перестают о нем думать, стоит ему вернуться на небосклон.

Люди группками шли к берегу. Всюду слышались разговоры и смех, временами даже песни. Из Клейновского отеля смутно доносились звуки оркестра. Вокруг стояли непривычные, редкие запахи: морской воды, водорослей, сырой свежевспаханной земли; к ним примешивался тяжелый аромат белых цветов с близлежащего поля. Ночь стояла ясная, тьма не накрыла ни моря, ни суши. Белый лунный свет опустился на мир, как завеса тайны или безмятежный сон.

Люди зашли в воду, словно в родную стихию. Море затихло, широкие волны лениво вздымались, перетекая друг в друга, и лишь на берегу разбивались в маленькие пенистые гребни, а после уползали обратно, как медлительные белые змеи.

Эдна все лето пыталась научиться плавать. Мужчины, женщины и даже дети давали ей советы. Роберт почти каждый день обучал ее по своему методу и был на грани отчаяния, осознавая тщетность своих попыток. В воде на Эдну нападал необоримый страх, и только чья-то крепкая рука могла ее успокоить.

Однако в ту ночь Эдна походила на ребенка, который прежде шагал, спотыкаясь, цепляясь за родителей, а потом вдруг осмелел и сам сделал первые уверенные шаги. Ей хотелось кричать от радости. Да она и закричала, когда двумя легкими движениями без труда поднялась на поверхность воды.

Эдну охватил восторг. Казалось, необъяснимая сила дала ей полную власть над телом и душой. На нее напало безрассудство, захотелось испытать свои возможности. Она переоценила себя и хотела заплыть далеко-далеко, где не бывала еще ни одна женщина.

Ее неожиданный успех встретили восхищением и аплодисментами. Каждый приписывал эту заслугу своему исключительно плодотворному методу.

«Надо же, как легко!» – подумала Эдна, а вслух сказала:

– Какие пустяки! И как это я раньше не поняла? Плескалась в воде, как несмышленое дитя, потеряла столько времени!

Эдна не присоединилась ко всеобщим забавам и шутливой борьбе, а заплыла дальше, упиваясь новоприобретенной силой.

Она отвернулась от остальных и устремила взгляд на море. Необъятная водная гладь и слившееся с ней небо, посеребренное луной, сложились в разгоряченном воображении Эдны в упоительную картину простора и уединения. Каждым своим движением Эдна стремилась к беспредельности, мечтая в ней раствориться.

Эдна глянула на берег и людей, оставшихся позади. Она заплыла совсем недалеко – по крайней мере, для опытного пловца. Непривычному же взгляду расстояние показалось неодолимым препятствием, с которым в одиночку не справиться.

Страшные картины смерти промелькнули перед испуганным внутренним взором; Эдна ослабла от потрясения и все же усилием воли собрала остаток сил и сумела вернуться на берег.

Она никому не сказала о столкновении со смертью и приступе ужаса, только призналась мужу:

– Я думала, погибну там совсем одна.

– Ты не так уж далеко заплыла, дорогая, я за тобой присматривал.

Эдна пошла в купальню, переоделась в сухое и приготовилась идти домой, в то время как остальные еще плескались в воде. Пансионеры кричали ей вслед и звали обратно, а она лишь отмахнулась и продолжила путь, решив никого не дожидаться и не обращая внимания на попытки ее остановить.

– Мне временами кажется, что миссис Понтелье несколько своенравна, – заметила мадам Лебрен. Она вовсю веселилась и не хотела, чтобы внезапный уход Эдны положил конец развлечению.

– Так и есть, – согласился мистер Понтелье. – Порой бывает.

Эдна и четверти дороги не прошла, как ее нагнал Роберт.

– Вы подумали, я испугалась? – спросила она без тени досады.

– Нет, я знал, что не испугались.

– Тогда зачем же пришли? Почему не остались со всеми?

– Я и не подумал.

– О чем не подумали?

– Ни о чем. Не все ли равно?

– Я очень устала, – пожаловалась она.

– Понимаю.

– Ничего вы не понимаете. Откуда вам понимать? Я никогда в жизни так не изматывалась. Впрочем, это по-своему приятно. Сегодня я испытала тысячи и тысячи чувств. Я из них и половины не осознала… Не обращайте внимания на мои слова. Просто мысли вслух. Вряд ли меня еще что-то так потрясет, как сегодняшняя игра мадемуазель Райс. Наверное, такая ночь никогда не повторится. Я словно очутилась во сне. Люди вокруг превратились в каких-то странных созданий, лишь отдаленно напоминающих человека. Должно быть, сегодня по земле бродят духи.

– Так и есть, – прошептал Роберт. – Вы разве не слышали, что здесь произошло двадцать восьмого августа?

– Двадцать восьмого августа?

– Да. Каждое двадцать восьмое августа, в полночь, при полной луне – обязательно при полной луне! – на берегу залива пробуждается дух, веками наводивший страх на окрестности. Пронизывающим взором он выискивает смертного, достойного составить ему компанию, достойного вознестись на несколько часов в потустороннее царство. Его поиски ни разу не увенчались успехом, и он, разочарованный, вновь погружался в море. Сегодня все изменилось – он нашел миссис Понтелье. Быть может, он никогда уже не освободит ее от чар. Быть может, она никогда уже не позволит несчастному, презренному смертному следовать за ее божественной особой.

– Не смейтесь надо мной! – одернула Эдна, уязвленная легкомыслием молодого человека.

Роберта не обидела ее просьба, но в легкой ноте резкости ему почудился упрек. Как он мог ей объяснить, как донести, что он разгадал ее настроение, что все понимает? Не найдя, что ответить, Роберт предложил Эдне опереться на него, раз она очень устала. Она шла, безвольно опустив руки, а ее белые юбки волочились по влажной от росы траве. Эдна приняла руку Роберта, но не стала на нее опираться. Ее ладонь безжизненно повисла – казалось, мысли Эдны блуждали далеко-далеко, опережая тело, а она силилась их догнать.

Роберт помог ей сесть в гамак, растянутый между столбиком у входа и стволом дерева.

– Останетесь здесь и подождете мистера Понтелье?

– Останусь здесь. Спокойной ночи.

– Принести вам подушку?

– Уже есть. – Эдна пошарила рукой в темноте.

– Она ведь грязная, дети ею швырялись.

– Пустяки. – Эдна положила найденную подушку под голову и растянулась в гамаке, облегченно вздохнув.

Эдна не отличалась высокомерием или чрезмерной изнеженностью. Ее редко тянуло отдохнуть в гамаке, но, когда находило настроение, она не напускала на себя чувственную кошачью грацию, а просто наслаждалась благословенным покоем, охватывающим все тело.

– Дождаться с вами мистера Понтелье? – Роберт сел на край ступеньки и взялся за шнур гамака.

– Если хотите. Только не раскачивайте гамак. Вы не могли бы принести мне белую шаль? Я оставила ее дома, на подоконнике.

– Вам холодно?

– Нет, однако скоро будет.

– Скоро будет? – рассмеялся Роберт. – Вы хоть знаете, который час? Сколько вы собираетесь здесь лежать?

– Понятия не имею. Так принесете шаль?

– Разумеется. – Роберт встал и пошел в дом по траве.

Эдна следила взглядом, как полосы лунного света то накрывают Роберта, то вновь ускользают. Миновала полночь. Воцарилась тишина.

Роберт вернулся с шалью. Эдна пока не стала ее надевать.

– Так вы сказали остаться, пока не придет мистер Понтелье?

– Я сказала остаться, если хотите.

Роберт вновь сел, скрутил сигарету и выкурил ее в воцарившемся молчании. Миссис Понтелье не прерывала тишины. Всем словам мира не выразить смысла, таящегося в этом безмолвии, не передать трепета пробудившегося желания.

Заслышав неподалеку голоса купальщиков, Роберт пожелал Эдне спокойной ночи. Она не ответила. Роберт подумал, что она уснула. А Эдна молча следила взглядом, как лунный луч скользит по его уходящей фигуре.

XI

– Что ты здесь делаешь, Эдна? Я думал, ты уже в постели, – удивился муж, когда увидел ее в гамаке. Он вернулся с мадам Лебрен и проводил хозяйку пансиона до большого дома.

Жена промолчала.

– Ты спишь? – Мистер Понтелье наклонился к Эдне.

– Нет. – Она ответила ему ясным, горящим взглядом без намека на сонливость.

– Уже второй час. Пойдем. – Мистер Понтелье поднялся по лестнице в спальню. – Эдна! – позвал он из комнаты минуту спустя.

– Не жди меня.

Мистер Понтелье выглянул на улицу.

– Ты простудишься, – проворчал он. – Что за блажь? Почему не заходишь?

– У меня с собой шаль, я не замерзну.

– Тебя замучают комары.

– Здесь нет комаров.

Эдна слышала, как он меряет комнату сердитыми шагами. В другой раз она подчинилась бы, по привычке уступила бы его желанию – не из покорности, не из уступчивости перед настоятельной просьбой, а бездумно, как мы ходим, сидим и стоим, затянутые в круговорот жизни, определенной нам свыше.

– Эдна, милая, ты идешь? – вновь позвал мистер Понтелье, на сей раз ласково, с просительной ноткой.

– Я останусь здесь.

– Нет, какая глупость! – вскипел он. – Я тебе не позволю лежать там всю ночь. Немедленно возвращайся в дом!

Эдна поудобнее устроилась в гамаке. В ней горячо и упрямо заговорила сила воли, велящая во что бы то ни стало сопротивляться. Эдна не могла поступить иначе. Говорил ли муж прежде в таком тоне, а если да, подчинялась ли она его требованиям? «Ну конечно, подчинялась», – вспомнила она. Но в своем нынешнем состоянии уже не могла понять, как и почему.

– Леонс, возвращайся в постель. Я останусь. Мне не хочется в дом, и я не уйду. Больше так со мной не разговаривай – я попросту не отвечу.

Мистер Понтелье уже приготовился ко сну, но набросил халат. Затем открыл бутылку вина – у него в буфете хранился небольшой, однако тщательно отобранный запас, – выпил бокал, вышел на галерею и предложил бокал и жене. Эдна отказалась. Он сел в кресло-качалку, закинул ноги в домашних туфлях на перила и взялся за сигару. Выкурил две, потом зашел в дом и выпил еще бокал. Миссис Понтелье опять отказалась. Мистер Понтелье вернулся в кресло, вновь закинул ноги на перила и выкурил еще несколько сигар.

Эдна словно бы медленно возвращалась из сна – восхитительного, причудливого, невозможного сна, – и теперь груз реальности давил ей на душу. Ее тело нуждалось в отдыхе, а радостное возбуждение схлынуло, оставив за собой лишь беспомощность, и Эдне пришлось сдаться.

Пробил самый тихий ночной час, час перед рассветом, когда весь мир застывает в неподвижности. Низкая луна на сонном небосклоне превратилась из серебряной монеты в медную. Умолкла старая сова, а черные дубы перестали стонать, склоняя друг к другу головы.

Эдна встала; руки и ноги у нее затекли от долгого лежания в гамаке. Она с трудом поднялась по ступенькам и зашла в дом, неуверенно держась за столбик у двери.

– Ты идешь, Леонс? – спросила она, оглянувшись на мужа.

– Да, дорогая, – ответил он, не отрывая взгляда от облачка дыма. – Только вот докурю.

XII

Эдна поспала лишь несколько часов – тревожных, лихорадочных, полных непонятных снов, которые ускользали от нее, оставляя в затуманенном разуме привкус чего-то недостижимого. Она встала и оделась, когда еще держалась прохлада раннего утра. Воздух бодрил и несколько притуплял способность мыслить. Однако Эдна не искала источника силы ни во внешнем мире, ни внутри себя самой. Она бездумно следовала загадочному побуждению, словно вчера отдалась в чужие руки и позволила собою руководить, как вздумается, а с себя сняла всю ответственность.

В тот ранний час почти все еще спали. По улице брело лишь несколько человек, собирающихся в Шеньер к обедне. Влюбленные продумали свой день накануне и уже шли к пристани. Дама в черном следовала за ними, сжимая в руках серебряные четки и бархатный воскресный молитвенник на золотой застежке. Старый месье Фариваль тоже проснулся и не знал, чем себя занять. Он надел большую соломенную шляпу, взял зонтик из подставки в холле и на некотором расстоянии последовал за дамой в черном.

Юная негритянка, помогавшая мадам Лебрен со швейной машинкой, рассеянно мела пол в галерее. Эдна послала девчушку в большой дом за Робертом.

– Скажи ему, что я плыву в Шеньер. Лодка готова, пусть поторопится.

Вскоре Роберт присоединился к Эдне. Прежде она никогда за ним не посылала. Никогда его не звала. Никогда в нем особенно не нуждалась. Судя по всему, она даже не осознавала, что сделала что-то необычное. А он, казалось, тоже ничего странного не замечал, только его лицо мягко светилось от радости.

Эдна и Роберт вместе пошли на кухню выпить кофе. В такой ранний час нечего было ждать хорошего обслуживания. Наконец кухарка подала кофе и булочку, и они поели на подоконнике. Эдне завтрак пришелся по вкусу.

Признаться, она вообще не подумала о кофе и завтраке. Роберт заметил, что она вообще редко думает наперед.

– Я надумала поехать в Шеньер и разбудить вас, разве этого мало? – рассмеялась Эдна. – Что же мне, все продумывать? Так говорит Леонс, когда не в духе. Впрочем, я его не виню – во всех его тревогах виновата я.

К пристани двигалась любопытная процессия: первыми бок о бок неспешно брели влюбленные, дама в черном неумолимо шла следом, старый месье Фариваль с каждым шагом отставал все сильнее, а юная босоногая испанка с красным платком на голове и корзинкой в руках замыкала шествие.

Роберт знал испанку, и в лодке они немного побеседовали. Никто не понимал ни слова. Девушку звали Марикита. На ее круглом игривом личике задорно блестели черные глаза. Маленькие руки она сложила на ручке корзины. Ступни у нее были широкие и загрубелые. Между ее смуглыми пальцами Эдна разглядела ил вперемешку с песком.

Бодле ворчал, что Марикита занимает слишком много места. На самом деле его раздражал старый месье Фариваль со своим хвастовством – мол, из него мореплаватель лучше. Но не мог же Бодле затеять ссору с пожилым джентльменом, вот и ссорился с Марикитой. Она в ответ дерзила, качала головой, строила глазки Роберту, а в сторону Бодле корчила рожицы.

Влюбленные никого не замечали и не слышали, погруженные в собственный мир. Дама в черном по-прежнему перебирала четки. Старый месье Фариваль неустанно хвалился своим умением вести лодку и поучал не столь осведомленного Бодле.

Эдну все это забавляло. Она оглядывала Марикиту снизу вверх, от уродливых смуглых пальцев на ногах до прекрасных глаз.

– Почему она так на меня смотрит? – спросила испанка Роберта.

– Может, считает тебя красивой? Мне спросить?

– Нет. Она твоя милая?

– Она замужняя дама с двумя детьми.

– И что с того? Франсиско убежал с женой Сильвано, а у нее четверо детей. Они забрали у Сильвано все деньги и одного ребенка, да еще лодку украли.

– Умолкни!

– Она понимает нас?

– Тише ты!

– А эти голубки, которые друг к другу прижимаются, они женаты?

– Конечно, нет! – рассмеялся Роберт.

– Конечно, нет, – повторила Марикита и понимающе кивнула, словно подтвердились ее догадки.

Солнце поднялось высоко и начало припекать. Стремительный ветерок колол лицо и руки Эдны острыми иглами. Роберт держал над ней зонтик. Когда лодка шла боком, паруса натягивались, раздувались и трепетали на ветру. Месье Фариваль, глядя на них, издевательски посмеивался, а Бодле вполголоса проклинал старика.

Плывя через залив к Шеньер-Каминада, Эдна чувствовала себя кораблем, который уносит все дальше от якорной стоянки – прежде он был крепко прикован к месту, но со временем цепи ослабевали и наконец лопнули прошлой ночью, когда по земле бродил таинственный дух залива. Роберт неустанно развлекал ее беседой, а Марикиту больше не замечал. Испанка перевозила креветки в бамбуковой корзине; на них налип длинный луизианский мох, свисающий с деревьев. Девушка досадливо отбивалась от поросли и что-то угрюмо бормотала себе под нос.

– Давайте завтра на Гранд-Терр? – тихо предложил Роберт.

– А что там делать?

– Поднимемся на холм, где старый форт, и будем любоваться, как извиваются золотистые змейки да греются на солнце ящерицы.

Эдна посмотрела в сторону острова Гранд-Терр. Да, она очень хотела бы побывать там с Робертом – погреться на солнышке, послушать рокот океана, поглядеть, как юркие ящерицы снуют среди развалин старого форта.

– А на следующий день можем поплыть к заливу Брюлоу.

– Что нам там делать?

– Не знаю… Рыбу ловить.

– Нет, лучше вернемся на Гранд-Терр. Обойдемся без рыбы.

– Поплывем, куда захотите. Я попрошу Тони подлатать мою лодку. Ни Бодле, ни остальных с собой не возьмем. Вы боитесь пироги?

– Совсем нет.

– Тогда я дождусь лунной ночи и повезу вас на пироге. Может, дух залива вам нашепчет, на каком острове зарыты сокровища, или даже проводит до нужного места.

– Вот мы разбогатеем! – рассмеялась Эдна. – Все, что откопаем, я отдам вам – и золото, и пиратские сокровища. Вы ими лучше распорядитесь. Пиратское золото нельзя копить и нельзя его пускать на полезные дела. Им надо бездумно разбрасываться или вообще подкидывать в воздух и любоваться, как сверкают золотистые пятнышки.

– А мы его разделим пополам и вместе потратим, – предложил Роберт и покраснел.

Вскоре они поднялись к причудливой готической церквушке Богоматери Лурдской, отливающей золотисто-коричневым в лучах солнца.

Задержался только Бодле, возившийся с лодкой, да Марикита отделилась от остальных и ушла прочь со своей корзинкой креветок, время от времени косясь на Роберта с капризным детским упреком.

XIII

На службе Эдну охватили подавленность и вялость. У нее заболела голова, огни свечей на алтаре расплывались перед глазами. В другое время она постаралась бы взять себя в руки, но сегодня ей хотелось лишь поскорее выйти из душной церкви на свежий воздух. Бормоча извинения, она встала и перешагнула через ноги Роберта. Старый месье Фариваль разволновался и тоже встал, однако, увидев, что Роберт последовал за миссис Понтелье, сел на место и встревоженным шепотом обратился к даме в черном. Увы, та либо не услышала, либо не хотела отвечать и не подняла глаз от страниц бархатного молитвенника.

– У меня закружилась голова, я едва не лишилась чувств. – Рука Эдны невольно взметнулась ко лбу и отодвинула шляпу. – Я не выдержала бы всю службу.

Они нашли местечко в тени церкви. Роберт очень встревожился.

– Глупо было вообще туда идти, а уж оставаться на службу!.. Пойдемте к мадам Антуан, отдохнете там. – Он отвел Эдну в сторону, постоянно с тревогой заглядывая ей в лицо.

Какое стояло затишье, только голос моря доносился через камыши в прудках соленой воды! Среди апельсиновых деревьев мирно ютился длинный ряд серых домиков, потрепанных бурями. «Должно быть, на этом дремотном островке всегда такая Божья благодать», – решила Эдна. Они с Робертом перегнулись через зубчатый заборчик из морского наноса – попросить воды. Юноша, акадец[22]

1 Убирайтесь! Убирайтесь! Черт побери! (фр.) (Здесь и далее прим. перев.)
2 Французский квартал (фр.), старейшая часть Нового Орлеана.
3 Такое народное название штат получил благодаря первопоселенцам Кентукки, которые утверждали, что растущий повсюду мятлик луговой на солнце имеет голубоватый оттенок.
4 Сласти (фр.).
5 Креолы – потомки европейских колонизаторов, родившиеся в испанских, португальских и французских колониях Америки.
6 Роды (фр.).
7 Товарищество (фр.).
8 Скажите пожалуйста! (фр.)
9 Идите себе! Прощайте! Убирайтесь! (фр.)
10 Враль, шут, дурак дураком! Хватит! (фр.)
11 А ведь неплохо! Она знает свое дело, у нее есть талант, да (фр.).
12 Моя дорогая (фр.).
13 Бедняжка (фр.).
14 Ба! Мадам Ратиньоль ревнует! (фр.)
15 Вот уж, право! (фр.)
16 До свидания (фр.).
17 Тодди – коктейль из разведенного крепкого алкоголя, подсластителей и пряностей.
18 Хороший мальчик (фр.).
19 Горячая голова (фр.).
20 Веракру́с – портовый город, расположенный на побережье Мексиканского залива.
21 Боже мой! (фр.)
22 Житель прихода Акадия (Акейдия) в Луизиане.
Читать далее