Читать онлайн Логика Гегеля. Книга третья бесплатно

Логика Гегеля. Книга третья

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

Иллюстратор Валерий Антонов

© Уильям Уоллес, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

© Валерий Антонов, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0062-7976-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА I

ВВЕДЕНИЕ

1. В нескольких важных вопросах философия сталкивается с трудностями, неизвестными другим наукам. Объекты, с которыми ей приходится иметь дело, не являются, подобно объектам этих наук, знакомыми воображению или узнаваемыми в обычном мышлении. Метод ее исследования, как в начале, так и в дальнейшем ходе дискуссии, также не является общепризнанным, как в науках. Объекты философии, правда, в целом те же, что и у религии. В обоих случаях объектом является Истина, в том высшем смысле, в котором Бог и только Бог является Истиной. Точно так же и религия, и философия рассматривают конечные миры природы и человеческого разума, их отношение друг к другу и к их истине в Боге. Поэтому некоторое знакомство или внешнее знакомство со своими объектами и определенный интерес к ним философия может и должна предполагать, даже если бы это не было обусловлено ничем иным, кроме как тем, что в определенный момент времени наше сознание формирует представления или обобщенные образы объектов задолго до того, как оно формирует понятия о них. У нас есть мысленные образы объектов, прежде чем мы их мыслим: и только благодаря этим мысленным образам и постоянному обращению к ним мыслящий разум переходит к познанию и пониманию в строгом смысле слова «мысль».

Но в случае с мыслящим, в отличие от более раннего и полуживописного, взглядом на вещи, вскоре становится очевидным, что мысль не удовлетворится ничем, кроме доказательства того, что ее содержание или факты должны быть такими, и не могут быть иными. Другими словами, мы должны доказать существование ее объектов, а также продемонстрировать их природу и качества. Наше первоначальное знакомство с ними через посредство полуживописных обобщений вскоре оказывается недостаточным. Мы не можем ничего предполагать и ничего утверждать догматически; мы также не можем принимать утверждения и предположения других. И все же мы должны положить начало: а начало, как первичное и безначальное, делает предположение, или, скорее, является предположением. Кажется, будто начало вообще невозможно.

2. Этот мыслительный взгляд на вещи может служить, в общих чертах, описанием философии. Но это описание слишком широкое. Если правильно сказать, что мысль делает различие между человеком и низшими животными, то все человеческое является человеческим именно потому, что оно есть продукт мысли. С другой стороны, философия – это особый или специфический способ мышления, способ, при котором мышление становится знанием, рациональным и всеобъемлющим знанием. Как бы ни были велики идентичность и сущностное единство этих двух истоков мысли, философский способ следует отличать от более общей мысли, которая действует во всем человеческом, во всем, что придает человечеству его отличительный характер. Кроме того, следует помнить, что мысль, лежащая в основе и характеризующая все явления человеческого сознания, первоначально появляется не в своей собственной форме мысли, а в аспекте чувства, восприятия или воображения – все эти аспекты следует отличать от формы собственно мысли.

Существует старое учение, превратившееся в тривиальное утверждение, что именно мысль отличает человека от животных. Но какими бы тривиальными ни казались эти старые убеждения, их, как ни странно, приходится вспоминать в присутствии некоторых актуальных доктрин сегодняшнего дня. Эти доктрины ставят чувство и мысль так далеко друг от друга, что делают их противоположностями, и представляют их настолько антагонистичными, что чувство, особенно религиозное, якобы загрязнено, извращено и даже уничтожено мыслью. Они также решительно утверждают, что религия и благочестие должны вырастать из чего-то совершенно отличного от мысли и опираться на нее. Но те, кто проводит такое разделение, забывают, что только человек обладает способностью к религии, а у животных религии не больше, чем закона и морали.

Верующие в такое разделение религии и мышления обычно имеют в виду тот вид мышления, который можно назвать послемыслием. Они имеют в виду рефлексивное мышление, которое имеет дело с мыслями как мыслями и доводит их до сознания. Именно потому, что люди не замечают и не держат в уме различие, которое философия таким образом определенно проводит между собой и общим характером мышления, возникли некоторые из самых грубых причуд и возражений против философии. Человек, несомненно, только потому, что его природа – мыслить, является единственным существом, обладающим правом, религией и моралью. Таким образом, в этих сферах человеческой деятельности мышление в форме чувства, веры или материализованной концепции не бездействует: его действие и его продукция присутствуют в них и могут быть обнаружены при исследовании. Но одно дело – иметь такие чувства и обобщенные образы, сформированные и пронизанные мыслью, и совсем другое – иметь мысли о них. Мысли, к которым приводит размышление над этими способами сознания, включают в себя все, что относится к рефлексии, рациоцинации и т. п., а также к самой философии.

Пренебрежение этим различием между мыслью в целом и рефлексивной мыслью философии привело к еще более распространенному недоразумению. Размышления такого рода часто считались условием или даже единственным способом достижения обычного представления и уверенности в истинном и вечном бытии. Так, например, метафизические доказательства существования Бога, ныне несколько устаревшие, рассматриваются так, как будто знание их и убежденность в их истинности являются единственным средством для возникновения веры и убежденности в существовании Бога. Подобная доктрина нашла бы свою параллель, если бы мы сказали, что есть невозможно, пока мы не приобрели знания о химических, ботанических и зоологических качествах нашей пищи; и что мы должны отложить пищеварение, пока не закончим изучение анатомии и физиологии. Если бы это было так, то эти науки в своей области, как и философия в своей, значительно выиграли бы в плане полезности; более того, их полезность поднялась бы до уровня абсолютной и всеобщей необходимости. Или, скорее, вместо того чтобы быть необходимыми, они бы вообще не существовали.

3. Именно факты или содержания в нашем сознании, какого бы рода они ни были, придают характер или определенность нашим чувствам, восприятиям, фантазиям и образным представлениям; нашим целям и обязанностям; нашим мыслям и представлениям. С этой точки зрения ощущения, восприятия и т. д. являются формами, которые принимают эти содержания. Содержание остается одним и тем же, независимо от того, ощущается ли оно, видится, воображается или определяется волей, или просто ощущается, или ощущается с примесью мыслей, или просто и непосредственно мыслится. В любой из этих форм или с примесью нескольких, содержимое, как говорят, противостоит сознанию или является его объектом. Но когда они таким образом становятся объектом сознания, особые характеры этих форм присоединяются к содержанию; и каждая их форма, как следствие, порождает особый объект. Таким образом, то, что в основе своей практически одно и то же, может выглядеть как разная сумма фактов.

Специфические феномены ощущения, восприятия, желания и воли, насколько они известны, могут быть в целом описаны под названием концепция, как картинное мышление или материализованная мысль: и можно сказать, что философия ставит мысли, категории или, говоря более точным языком, адекватные понятия на место полуживописных и материальных концепций. Такие понятия можно рассматривать как метафоры мыслей и понятий. Но наличие этих образных представлений не означает, что мы знаем их значение для мышления, а также мысли и рациональные представления, которым они соответствуют. И наоборот, одно дело – иметь мысли и общие представления, а другое – знать, какие понятия, восприятия и чувства им соответствуют.

Это различие в некоторой степени объясняет, почему люди находят философию непонятной. Их трудности отчасти заключаются в неспособности – которая сама по себе есть не что иное, как отсутствие привычки – к абстрактному мышлению, то есть в неспособности постигать нематериальные мысли и чувствовать себя в них как дома. В нашем обычном состоянии ума мысли перерастают и объединяются с чувственным или ментальным материалом момента; а при размышлении и рациоцинации мы смешиваем наши чувства, интуиции и концепции с мыслями. Таким образом, даже в тех предложениях, где предмет обусловлен чувствами – например, «Этот лист зеленый», – мы вводим такие категории, как бытие и индивидуальность. Но совсем другое дело – сделать объектом чистые и простые мысли.

Но жалоба на то, что философия невразумительна, вызвана другой причиной, а именно нетерпеливым желанием получить в образном представлении в виде картины то, что находится в уме в виде мысли или понятия. Когда людей просят постичь какое-то понятие, они часто жалуются, что не знают, о чем им думать. Ответ на эту жалобу таков. В понятии нет ничего, что можно было бы помыслить, кроме самого понятия. В этой фразе проявляется стремление к образу, с которым мы уже знакомы. Наш ум, когда ему отказывают в использовании его обобщенных образов, чувствует, что почва, на которой он когда-то стоял, уходит у него из-под ног, и, когда он переносится в область абстрактной мысли, не может сказать, где он находится в мире.

Одним из следствий этой слабости является то, что авторы, проповедники и ораторы считаются наиболее понятными, когда они говорят о вещах, которые их читатели или слушатели уже знают назубок; о вещах, которые являются актуальными среди них и не требуют объяснений.

4. Философ сталкивается с существованием популярных способов мышления и с фактом существования религии. Имея дело с обычным образом мыслей, он, как мы видели, должен будет прежде всего доказать и почти пробудить потребность в своем особом методе познания. При рассмотрении объектов религии и истины в целом он должен будет показать, что философия способна постичь их на основе своих собственных ресурсов; и там, где проявляется расхождение с религиозными представлениями, он должен будет обосновать те пункты, в которых это расхождение проявляется.

5. Чтобы читатель лучше понял различие между мыслями и обобщенными образами или образными представлениями, и чтобы он в то же время понял, что реальное содержание нашего сознания сохраняется и даже впервые предстает в своем истинном свете, когда оно переводится в форму мысли и понятия разума, нелишне будет напомнить еще об одном из этих старых необоснованных убеждений. Мы всегда чувствуем, что для того, чтобы понять, что является истинным в любом объекте или событии, а также в чувствах, восприятиях, мнениях и воображении, мы должны размышлять и медитировать. Теперь в каждом случае работа размышления означает, по крайней мере, перевод ощущений и полуживописных обобщений в мысли.

Природа наделила каждого человека способностью мыслить. Но мысль – это все, на что претендует философия как на форму, присущую ее процессам: и поэтому неадекватный взгляд, опускающий различие между мыслью вообще и научной рефлексией, приведенное в разд. 3, приводит к новому заблуждению, обратному уже упоминавшейся жалобе на невразумительность философии. Другими словами, эта наука часто подвергается оскорблениям со стороны людей, которые никогда не изучали ни слова о ней, говоря так, как будто они досконально знакомы с каждой ее деталью. С обычным уровнем образования, особенно под влиянием религиозных чувств, они без колебаний философствуют и критикуют философию. Все признают, что для познания любой другой науки необходимо сначала изучить ее, и что только на основании этих знаний можно претендовать на то, чтобы высказывать свое суждение о ее доктринах. Все признают, что для того, чтобы сделать туфлю, нужно изучить и практиковать ремесло сапожника, хотя каждый человек имеет модель в своей собственной ноге и обладает природными способностями для выполнения необходимых операций. Для одной только философии, как можно предположить, не требуется ни малейшей необходимости в таком изучении, внимании и применении.

Это удобное представление о том, что представляет собой философ, недавно получило новое подтверждение в теории непосредственного или интуитивного знания.

6. Вот и все о форме философского знания. С другой стороны, не менее желательно, чтобы философия понимала, что ее содержание распространяется на всю актуальность или сумму существующих фактов. Эти содержания, первоначально произведенные или произведшие себя в пределах психической жизни, становятся в конце концов миром, внутренним и внешним миром сознания. Сначала мы постигаем эти содержания с помощью того, что мы называем опытом. Но по мере того как мы осматриваем широкий диапазон внутреннего и внешнего существования, умный глаз вскоре отличает простую видимость, преходящую и бессмысленную, от того, что само по себе действительно заслуживает названия актуальности. Поскольку философия только по форме отличается от других средств достижения знакомства с этой же суммой бытия, она обязательно должна быть в гармонии с реальностью и опытом. Фактически, эта гармония может рассматриваться, по крайней мере, как внешнее средство проверки истинности философии. Точно так же высшей целью философской науки может быть признание этой гармонии, примирение самосознающего разума с разумом, который есть в мире, другими словами, с действительностью. В предисловии к моей «Философии естественного права», стр. XIX, я изложил следующие положения: Что рационально, то актуально; и: Что актуально, то рационально. Эти простые истины вызвали выражение удивления и враждебности даже в тех кругах, где считается оскорблением предполагать незнание философии, а тем более религии. Религия, по крайней мере, не нуждается в обсуждении; ее доктрины о божественном управлении миром провозглашают эти положения с достаточной ясностью. Для их философского осмысления мы должны предположить, что у нас достаточно ума, чтобы знать не только то, что Бог – это действительная, самая действительная и единственная действительность, но и, в связи с логическими аспектами вопроса, что существование – это частично видимость, и только частично реальность. В обычной жизни любой урод или ошибка, зло и все, что имеет природу зла, а также любое жалкое и преходящее существование, какое бы оно ни было, небрежно и как бы случайно получает название реальности. Но даже наших обычных чувств достаточно, чтобы не позволить случайному существованию получить громкое имя реальности; ведь под случайным мы понимаем существование, которое имеет не большее значение, чем существование чего-то возможного, которого может и не быть, и не быть. Что касается термина «актуальность», то этим критикам следовало бы рассмотреть, в каком смысле я его использовал. В подробной «Логике» я, среди прочего, рассматривал актуальность и точно отличал ее не только от контингентного, которое, в конце концов, имеет существование, но даже от однородных категорий бытия и других модификаций бытия.

Актуальности мира разума противостоит популярная фантазия о том, что идеи и идеалы – не что иное, как химеры, а философия – всего лишь система таких фантазмов. Ей также противостоит совсем другая фантазия, согласно которой идеи и идеалы представляют собой нечто слишком прекрасное, чтобы обладать реальностью, или нечто слишком слабое, чтобы обеспечить ее для себя. Этот развод между идеей и реальностью – излюбленный прием аналитика рассудка. Однако, как ни странно, в противовес этой «сепаратистской тенденции», его собственные мечты, пусть и полуправда, кажутся пониманию чем-то истинным и реальным; оно гордится императивом «должен», который с особым удовольствием предписывает на поле политики. Как будто мир ждал, чтобы узнать, каким он должен быть, но не был! Ведь если бы все было так, как должно быть, что бы вышло из мистической мудрости этого «должен»? Применяя это «должен» против тривиальных и преходящих объектов, институтов или условий, не имеющих внутренней ценности, хотя даже они могут иметь большое относительное значение для определенного времени и особых кругов, разум часто оказывается прав. В таком случае умный наблюдатель может встретить многое, что не отвечает предписаниям всеобщей правильности; ведь кто не достаточно зорок, чтобы увидеть в своем окружении многое, что на самом деле далеко не так, как должно быть? Но такая зоркость ошибается, полагая, что, исследуя эти объекты и высказывая мнение о том, какими они должны быть, она занимается вопросами философской науки. Объектом философии является Идея: а Идея не настолько слаба, чтобы иметь право или обязанность существовать, не существуя в действительности. Объектом философии является действительность, в которой предметы, учреждения и условия представляют собой лишь внешнюю и поверхностную сторону.

7. Таким образом, можно сказать, что рефлексия в общем смысле включает в себя принцип (что также означает начало) философии. Но когда в наше время, после эпохи лютеранской Реформации, рефлектирующий дух возник свободно и независимо, он не стал, как в начале греческой философии, стоять в стороне, в собственном мире, а сразу же обратил свою энергию на, казалось бы, необозримый материал феноменального мира. Таким образом, название «философия» стало применяться ко всем тем отраслям знания, которые занимаются исследованием определенных числовых отношений и универсального элемента во множестве индивидов, представленных опытом, а также исследованием необходимого элемента или законов, которые можно найти в кажущемся беспорядке бесконечной толпы фактов. Таким образом, оказывается, что современная философия, в этом смысле слова, черпает свои материалы из наших собственных наблюдений и восприятий внешнего и внутреннего мира, из природы, а также из ума и сердца человека, когда оба находятся в прямом и непосредственном контакте с наблюдателем.

Это и есть принцип Опыта. В нем кроется невыразимо важная истина: чтобы принять и поверить в любой факт, мы должны быть в контакте с ним; или, говоря более точно, мы должны найти этот факт объединенным и сочетающимся с уверенностью нашего собственного «я». Мы должны быть в контакте с нашим предметом, будь то с помощью внешних органов чувств или, что лучше, с помощью нашего более глубокого разума и нашего внутреннего самосознания. В определенной степени этот принцип совпадает с тем, что в последнее время называют верой, непосредственным знанием, откровением во внешнем мире и, прежде всего, в нашем собственном сердце.

Те науки, которые часто называют философией, мы называем эмпирическими, поскольку они исходят из опыта. Тем не менее, основными результатами, к которым они стремятся, являются законы, общие положения, теории – мысли о том, что признано существующим. На этом основании ньютоновская физика была названа натурфилософией. Гуго Гроций, собрав воедино и сравнив поведение государств по отношению друг к другу, зафиксированное в истории, и с помощью обычных методов умозаключения, открыл некоторые общие принципы и создал теорию, которую можно назвать философией международного права. В Англии это до сих пор является обычным значением термина «философия». Ньютон по-прежнему прославляется как величайший из философов, а его имя доходит до прайс-листов производителей приборов. Все приборы, такие как термометр и барометр, которые не относятся к магнитным или электрическим приборам, называются философскими приборами1. Конечно, мысль, а не простое сочетание дерева, железа и т. д. должно называться инструментом философии! Недавняя наука политическая экономия, которая в Германии известна как рациональная экономика государства, или разумная национальная экономика, в Англии особенно присвоила себе название философии.2

8. В своей собственной области это эмпирическое знание может поначалу приносить удовлетворение; но в двух отношениях оно оказывается недостаточным. Во-первых, существует еще один круг объектов, которые оно не охватывает. Это свобода, разум и Бог. Они принадлежат к другой сфере не потому, что можно сказать, что они не имеют отношения к опыту; ведь хотя они, конечно, не воспринимаются органами чувств, совершенно тождественно утверждение, что все, что находится в сознании, переживается. Реальное основание для отнесения их к другой области познания заключается в том, что их объем и содержание, очевидно, указывают на то, что эти объекты бесконечны.

Есть старая фраза, которую часто ошибочно приписывают Аристотелю и считают, что она выражает общий смысл его философии. Nihil est in intellectu quod non fuerit in sensu: «Нет ничего в мысли, чего не было бы в чувстве и опыте». Если спекулятивная философия отвергла эту доктрину, она могла сделать это только по недоразумению. Однако, с другой стороны, она будет утверждать не меньше: Nihil est in sensu quod non fuerit in intellectui И это можно понимать в двух смыслах. В общем смысле это означает, что ряд или дух (более глубокая идея νοῦς в современной мысли) является причиной мира. В специальном значении (см. раздел 2) он утверждает, что постижение права, морали и религии – это чувство (и тем самым опыт) такого масштаба и такого характера, что оно может проистекать из одной только мысли и опираться на нее.

9. Итак, первое различие между философией и науками об опыте зависит от бесконечности и конечности их соответствующих содержаний. Но во вторую очередь субъективный разум, или разум внутри нас, желает дальнейшего удовлетворения с точки зрения формы; и эта форма, одним словом, есть необходимость. (Метод эмпирической науки имеет два недостатка. Первый заключается в том, что содержащийся в нем общезначимый или общий принцип, род, вид и т. д., по своей природе неопределенен и неясен, а потому не имеет явной и самостоятельной связи с частностями или деталями. Оба они являются внешними и случайными по отношению друг к другу, и то же самое происходит с конкретными фактами, которые объединяются: каждый из них является внешним и случайным по отношению к другим. Второй недостаток заключается в том, что начала в каждом случае являются данными и постулатами, не учитываемыми и не выводимыми. В обоих этих случаях форма необходимости не получает должного выражения. Поэтому размышление, когда оно ставит перед собой задачу устранить эти недостатки, становится спекулятивным мышлением, подлинным органоном философии. Философское мышление как вид рефлексии, который, хотя и имеет определенную общность с уже упомянутой рефлексией, тем не менее отличается от нее, обладает, таким образом, помимо общих форм, некоторыми собственными формами, из которых рациональное Понятие может быть взято в качестве типа. Отношение спекулятивной науки к другим наукам можно выразить следующим образом. Она нисколько не пренебрегает эмпирическими фактами, содержащимися в нескольких науках, но признает и принимает их: она ценит и применяет к своей структуре общезначимый элемент этих наук, их законы и классификации: но помимо всего этого, она вводит новые категории и отводит им авторитетное место в науках. Разница, если смотреть с этой точки зрения, заключается лишь в смене категорий. Спекулятивная логика содержит в себе всю предшествующую логику и метафизику: она сохраняет те же формы мышления, те же законы и объекты, – но в то же время преобразует и расширяет их с помощью более широких категорий.

От понятия в спекулятивном смысле следует отличать то, что обычно называют понятием. Фраза о том, что никакое понятие не может постичь Бесконечное, повторяемая снова и снова, пока она не превратилась в текущее убеждение, основана на узкой и вульгарной оценке того, что подразумевается под понятиями.

10. Эта мысль, предлагаемая в качестве инструмента философского познания, сама требует дальнейшего объяснения. Мы должны понять, в каком смысле она обладает необходимостью или убедительностью: и когда она претендует на то, чтобы быть равной задаче постижения абсолютных объектов (Бога, Разума, Свободы), это утверждение должно быть обосновано. Такое объяснение, однако, само по себе является уроком философии и должным образом входит в рамки самой науки. Предварительная попытка прояснить ситуацию была бы лишь нефилософской и представляла бы собой ткань гипотез, утверждений и умозаключений, т. е. догматизм без убедительности, против которого с равным правом можно было бы выдвинуть контрдогматизм.

Одна из главных доктрин критической философии предлагает нам остановиться, прежде чем приступать к исследованию Бога или истинного бытия вещей, и советует нам прежде всего исследовать способность познания и посмотреть, способна ли она на такие усилия. Мы должны, говорит Кант, познакомиться с инструментом, прежде чем приступать к работе, для которой он должен быть использован; ведь если инструмент окажется недостаточным, все наши усилия будут потрачены напрасно. Правдоподобность этого предположения вызвала всеобщее одобрение и восхищение; результатом этого стало отстранение познания от интереса к своим объектам и поглощенности их изучением и направление его обратно на самого себя; таким образом, оно превратилось в вопрос формы. Если мы не хотим быть обманутыми словами, легко понять, к чему это приводит. В случае с другими инструментами мы можем попытаться критиковать их иными способами, нежели путем выполнения специальной работы, для которой они предназначены. Но исследование знания может быть осуществлено только посредством акта знания. Исследовать этот так называемый инструмент – то же самое, что познать его. Но стремиться к знанию до того, как мы его узнаем, так же абсурдно, как мудрое решение Схоластика не лезть в воду, пока не научился плавать.

Рейнгольд, видя путаницу, в которой можно обвинить такой стиль начала, попытался выйти из затруднения, начав с гипотетической и проблематичной стадии философствования. Таким образом, он предполагал, что можно, никто не может сказать как, продолжать, пока, наконец, не будет достигнута первичная истина истин. Его метод, при внимательном рассмотрении, оказывается идентичным весьма распространенной практике. Он начинает с субстрата эмпирического факта или с предварительного предположения, которое было приведено к определению; а затем переходит к анализу этой отправной точки. Мы можем обнаружить в аргументации Рейнгольда восприятие истины, что обычный курс, который исходит из предположений и предвосхищений, не лучше, чем гипотетический и проблематичный способ процедуры. Но осознание этого не вносит никаких изменений в его стиль работы, а лишь констатирует несовершенство метода.

11. Особые условия, которые требуют существования философии, можно описать следующим образом. Ум или дух, когда он чувствует или воспринимает, находит свой объект в чувственном образе; когда он воображает, в картине или сцене фантазии; когда он желает, в цели или конце. Но в отличие от этих форм существования и объектов, а может быть, и только в отличие от них, разум должен также удовлетворять желания своей высшей и самой внутренней жизни. Эта внутренняя сущность и есть мысль. Таким образом, ум делает мысль своим объектом. В лучшем смысле этого слова он приходит к самому себе; ведь мысль – это его принцип, и в мысли он находит свое истинное «я». Но, будучи занятой таким образом, мысль со всех сторон сталкивается с противоречиями, озадачена мыслями, которые отказываются отождествляться с ней, и, вместо того чтобы найти себя, вынуждена тонуть под властью своих собственных идей. На этот результат, к которому честное, но узкое мышление приводит простое познание, отвечает более высокая тяга, о которой мы уже говорили. Это стремление выражает упорство мысли, которая решила оставаться верной себе даже в этой сознательной потере своего исконного покоя и независимости, пока не преодолеет и не выработает в мысли решение своих собственных противоречий.

То, что диалектика – это сама природа мысли и что, как познание, мысль неизбежно должна впасть в противоречие и отрицание самой себя, составляет один из главных уроков логики. Когда мысль становится безнадежной в том, чтобы когда-либо достичь собственными средствами разрешения противоречия, которое она сама навлекла на себя своим действием, она возвращается к тем решениям вопроса, которыми разум научился успокаивать себя в некоторых других своих способах и формах. К сожалению, однако, отступление мысли привело ее, как заметил еще Платон, к совершенно неоправданной ненависти к разуму (мизологии); и тогда она выставляет враждебный фронт против своих собственных начинаний. Пример такой неприязни к мысли можно найти в доктрине, согласно которой непосредственное знание, как его называют, является исключительной формой, в которой мы познаем истину.

12. Первые зачатки философии берут начало в этих стремлениях мысли. Она берет свое начало в опыте, включая под этим названием наше непосредственное сознание и процессы умозаключения из него. Пробужденная, так сказать, этим стимулом, мысль жизненно характеризуется тем, что поднимается над естественным состоянием ума, над чувствами и умозаключениями из чувств. Сначала она принимает отталкивающее и негативное отношение к тому, из чего берет свое начало. Через это состояние антагонизма к явлениям чувства его первое удовлетворение находится в самом себе, и он ухватывается за идею универсальной сущности этих явлений. Эта идея (Абсолют, или Бог) может быть более или менее абстрактной. Между тем, с другой стороны, науки, основанные на опыте, действуют на разум как своего рода стимул к преодолению формы, в которой представлено их разнообразное содержание, и к возведению этого содержания в ранг необходимой истины. Ведь факты науки имеют вид огромного конгломерата, одно соседствует с другим, как если бы они были просто даны, а не выведены или получены, как если бы они действительно были делом случая. Вследствие этого стимула мысль вырывается из своей нереализованной универсальности и своего воображаемого или просто возможного удовлетворения и побуждается к развитию из самой себя. С одной стороны, это развитие означает лишь то, что мысль принимает содержание науки и истины, которые в ней провозглашаются. С другой стороны, оно заставляет эти содержания имитировать действие первоначальной творческой мысли и представлять собой аспект свободной эволюции, определяемой только законами факта.

О соотношении непосредственности и опосредованности в сознании мы поговорим позже, прямо и более подробно. Здесь же будет достаточно сказать, что, хотя эти два элемента или фактора проявляют себя как различные, ни один из них не может отсутствовать или существовать отдельно от другого. Таким образом, познание Бога, как и всякой сверхчувственной реальности, по своему истинному характеру является возвышением над ощущениями или восприятиями чувств: оно, следовательно, предполагает отрицательное отношение к первоначальным актам чувства и в этой степени подразумевает посредничество. Ведь опосредовать – значит брать нечто в качестве начала и переходить ко второму, так что существование этого второго зависит от того, достигли ли мы его от чего-то другого, противоречиво от него отличающегося. Несмотря на это, познание Бога независимо, а не является простым следствием эмпирической фазы сознания: фактически, его независимость по существу обеспечивается через это отрицание и возвышение. Несомненно, если мы несправедливо придадим большое значение факту опосредования и представим его как подразумевающий состояние зависимости, то можно сказать – не то чтобы это замечание много значило, – что философия – дитя опыта и обязана своим существованием апостериорному элементу. (На самом деле, мышление – это всегда отрицание того, что мы имеем непосредственно перед собой). С той же долей истины можно сказать, что мы обязаны едой средствам питания, пока мы не можем есть без них. Если принять эту точку зрения, то еда, конечно, представляется неблагодарной: она пожирает то, чему обязана. Мышление, если исходить из такого взгляда на его действие, столь же неблагодарно.

Но априорный аспект или непосредственность мышления, когда существует посредничество, осуществляемое не чем-то внешним, а рефлексиям в себе, – это другое название универсальности, благодушие или довольство мысли, которая настолько спокойна сама с собой, что испытывает врожденное отвращение к конкретике и тем самым к развитию своей собственной природы. Так и в случае с религией, которая, будь она грубой или продуманной, будь она облечена в научную точность деталей или сведена к простой вере сердца, обладает на всем протяжении той же интенсивной природой довольства и счастья. Но если мысль никогда не идет дальше универсальности своих идей, как это было в первых философиях (когда элеаты не выходили за пределы бытия, а Гераклит – за пределы становления), то ее можно обвинить в формализме. Даже в более продвинутый период философии мы часто можем обнаружить, что она принимает во внимание только абстрактные общие положения или определения, такие как «В абсолюте все едино», «Субъект и объект тождественны», – и только повторяет то же самое, когда дело доходит до частностей. Рассматривая этот первый период мысли, период простого обобщения, мы можем смело сказать, что опыт является настоящим автором роста и прогресса в философии. Ибо, во-первых, эмпирические науки не останавливаются на восприятии отдельных черт того или иного явления. Они прибегают к размышлениям и предоставляют философии материалы для них в виде общих характеристик или законов, а также классификаций явлений. Когда это сделано, конкретные факты, которые они содержат, готовы к восприятию философией. Это, во-вторых, предполагает определенное принуждение самой мысли перейти к этим конкретным специфическим истинам. Принятие в философию этого научного материала, теперь, когда мысль устранила его непосредственность и перестала быть простой данностью, образует в то же время развитие мысли из самой себя. Философия, таким образом, обязана своим развитием эмпирическим наукам. Взамен она дает их содержанию то, что так важно для них, – свободу мысли, или, что называется, прионный характер. Содержание этих наук теперь доказано как необходимое и больше не зависит от фактов, а лишь от того, что они были найдены и пережиты. Факт опыта, таким образом, становится иллюстрацией и образом изначальной и полностью самоподдерживающейся деятельности мысли.

13. В точных терминах, таково происхождение и развитие философии. Но «История философии» представляет нам тот же процесс с исторической и внешней точки зрения. Этапы развития идеи в ней кажутся случайно следующими друг за другом и представляют собой просто ряд различных и не связанных между собой принципов, которые несколько философских систем проводят в жизнь по-своему. Но это не так. На протяжении тысячелетий работой руководил один и тот же Архитектор, и этот Архитектор – единый живой Разум, природа которого – мысль и самосознание. Осознав, чем он является в один период, он использует это знание в качестве основы для нового периода и продвижения по пути прогресса. Различия систем, которые представляет история философии, не являются, таким образом, непримиримыми с единством. Мы можем сказать, что это либо одна философия в разных степенях завершенности, либо что конкретный принцип, лежащий в основе каждой системы, является лишь ответвлением одной и той же вселенной мысли. В философии новейшее рождение времени является результатом всех предшествующих систем и должно включать их принципы; и поэтому, если по другим основаниям она заслуживает звания философии, она будет самой полной, самой всеобъемлющей и самой адекватной системой из всех. Зрелище столь многих и столь различных философских систем наводит на мысль о необходимости более точно определить различие между универсальным и партикулярным. Когда всеобщее превращается в простую форму и координируется с частным, как если бы оно находилось на одном уровне, оно само превращается в частное. Даже здравый смысл в повседневных делах выше абсурда, когда общезначимое отделяется от частностей. Стал бы кто-нибудь, желая фруктов, отвергать вишни, груши и виноград на том основании, что это вишни, груши или виноград, а не а не фрукты? Но когда речь заходит о философии, многие оправдываются тем, что философии бывают разные, и ни одна из них не является философией, что каждая из них – это только философия. Предполагается, что такой довод оправдывает любое презрение к философии. И все же вишня – это тоже фрукт. Нередко система, принцип которой универсален, ставится в один ряд с другой, принцип которой конкретен и ограничен, а также с теориями, которые вообще отрицают существование философии. О таких системах говорят, что это лишь различные взгляды на философию. С равной справедливостью свет и тьма могут быть названы различными видами света.

14. Та же эволюция мысли, которая зафиксирована в истории философии, представлена в самой Системе философии. Здесь, вместо того чтобы, как в истории, наблюдать за процессом со стороны, мы видим движение мысли, четко определенное в ее родной среде. Если мысль свободна и актуальна, она должна включать в себя соединение нескольких элементов, должна быть конкретной; она должна быть идеей; и если рассматривать ее во всей ее универсальности, то она есть Идея, или Абсолют. Наука об этой Идее должна образовывать систему. Ибо истина конкретна, то есть, хотя она и дает связь и принцип единства, она также обладает внутренним разнообразием развития. Истина, таким образом, возможна только как вселенная или совокупность мысли; и свобода целого, как и необходимость нескольких делений, возможна только тогда, когда мы различаем несколько элементов и даем точное выражение этим различиям.

Философия, если она не является системой, не является научным произведением. От философствования такого рода можно ожидать только выражения личных особенностей ума, и оно не имеет никакого принципа для регулирования своего содержания. Истины философии не имеют ценности, если не считать их взаимозависимости и органического единства, и тогда к ним приходится относиться как к беспочвенным гипотезам или личным убеждениям. Однако многие философские трактаты ограничиваются именно таким изложением мнений и настроений автора.

15. Каждая из частей философии представляет собой философское целое, круг, округлый и завершенный сам по себе. В каждой из этих частей, однако, философская идея обнаруживается в определенной особенности или среде. Единый круг, поскольку он является реальной тотальностью, прорывается через пределы, налагаемые его особой средой, и дает начало более широкому кругу. Таким образом, вся философия напоминает круг кругов. Идея проявляется в каждом отдельном круге, но в то же время вся Идея образуется системой элементов, присущих каждому из них, и каждый является необходимым членом организации. Термин «система» часто понимают неправильно. Он не обозначает философию, принцип которой узок и отличен от других. Напротив, всякая настоящая философия делает своим принципом включение каждого конкретного принципа.

16. В форме энциклопедии наша наука не оставляет места для подробного изложения своих частных истин и должна быть ограничена началом специальных наук и понятиями, имеющими в них кардинальное значение.

Сколько именно частей необходимо для того, чтобы составить ту или иную отрасль знания, до сих пор не определено, так что часть, если она должна быть истинной, должна быть не просто изолированным членом, а органическим целым. Вся область философии действительно образует единую науку; но ее можно рассматривать и как совокупность, состоящую из нескольких отдельных наук.

Философскую энциклопедию не следует путать с обычными энциклопедиями. Обычная энциклопедия не претендует на то, чтобы быть чем-то большим, чем совокупностью наук, не регулируемых никакими принципами, кроме тех, что предлагает им опыт. Иногда она включает в себя даже то, что просто носит название науки, а сама является не более чем собранием установленных фактов. В такой совокупности несколько отраслей знания обязаны своим местом в энциклопедии внешним причинам, и поэтому их единство искусственно: они упорядочены, но нельзя сказать, что они образуют систему. По той же причине, особенно если учесть, что объединяемые материалы не зависят от каких-либо фиксированных правил или принципов, их расположение в лучшем случае является экспериментом и всегда будет проявлять неравенство.

Философская энциклопедия исключает три вида частичной науки. I. Она исключает просто совокупность установленных фактов. Филология в ее примитивном аспекте относится к этому классу. II. Она отвергает квазинауки, которые основаны только на акте произвольной воли, такие как геральдика. Науки этого класса позитивны от начала и до конца. III. В другом классе наук, также называемых позитивными, но имеющих рациональное основание и рациональное начало, она принимает составляющие, которые естественным образом принадлежат ей. Позитивные черты интересны только для самих наук.

Позитивный элемент в последнем классе наук бывает разного рода. (I.) Их начало может обладать зародышами рациональности, но они перестают проявлять какой-либо принцип разума, когда им приходится приводить свои универсальные истины в соприкосновение с реальными фактами и единичными явлениями опыта. В этой области случайностей и изменений адекватное понятие науки должно уступить свое место причинам или основаниям объяснения. Так, в науке юриспруденции, в системе прямого и косвенного налогообложения часто требуется точное и окончательное решение некоторых вопросов, а такое решение не входит в компетенцию абсолютной и определенной фиксированности чистого понятия. Соответственно, в этих вопросах остается определенная свобода: на каждый вопрос можно ответить одним способом по одному принципу, другим способом по другому, и он не допускает окончательного решения. Точно так же идея природы, когда она индивидуализируется, теряет себя в лабиринте случайностей. Естественная история, география и медицина имеют дело с точками существования, с видами и различиями, которые определяются не разумом, а спортом и случайными происшествиями Даже история относится к той же категории. Идея – это ее сущность и внутренняя природа; но ее явления не регулируются никакими законами и зависят от произвольных влияний. (II.) Эти науки положительны еще и тем, что не признают конечности того, что они предицируют, и не указывают, как эти предикаты и вся их сфера переходят в высшее. Они предполагают, что их утверждения об истине абсолютно достоверны. Здесь вина лежит в конечности формы, как в предыдущем случае она лежала в материи. (III.) Как следствие этого, науки позитивны в силу неадекватности и ограниченности основания, на котором покоятся их утверждения. Их утверждения основаны на формальном умозаключении или на чувстве, вере, авторитете и, вообще говоря, на доводах внутреннего и внешнего восприятия. К этой категории следует отнести и ту философию, которая предлагает опираться на антропологию, факты сознания, внутреннее чувство или внешний опыт. Однако может случиться, что эмпирическая – это эпитет, применимый только к форме научного изложения; в то время как проницательная интуиция упорядочила то, что является простыми явлениями, в соответствии с существенной последовательностью понятия. Противоположности между разнообразными и многочисленными явлениями, которые сгруппированы вместе, служат для устранения внешних и случайных обстоятельств их условий, и общезначимое, таким образом, ясно вырисовывается. Таким образом, разумная экспериментальная физика представляет рациональную науку о природе, а разумная история – науку о человеческих делах и поступках во внешней картине, которая является рефлексиям реального понятия.

17. Может показаться, что философия, чтобы начать свой путь, должна, как и остальные науки, исходить из субъективных предпосылок. Науки постулируют свои соответствующие объекты, такие как пространство, число или что бы то ни было; и можно предположить, что философия также должна постулировать существование мысли. Но эти два случая не совсем параллельны. Именно благодаря свободному действию мысли она занимает точку зрения, в которой она вся принадлежит себе, и дает себе объект своего собственного производства. Но и это еще не все. Сама точка зрения, которая первоначально принимается только на основании собственных доказательств, в ходе развития науки должна быть преобразована в результат, конечный результат, в котором философия возвращается в себя и достигает того, с чего она начала. Таким образом, философия приобретает вид круга, который замыкается сам на себя и не имеет начала, так же как и другие науки. Говорить о начале философии означает лишь то, что мы рассматриваем ее по отношению к человеку, который предлагает начать изучение, а не по отношению к науке как науке. То же самое можно выразить и так. Первоначальное понятие, в котором философия постигает свой объект, по той самой причине, что оно является первоначальным, предполагает разделение между мыслью, которая является нашим объектом, и философствующим субъектом, который как бы является внешним по отношению к первому. Это разделение должно быть преодолено, и сама наука должна схватить свое первое понятие и сделать его своим собственным. Короче говоря, единственная цель, задача и действие философии – прийти к понятию своего понятия и тем самым обеспечить его возвращение и удовлетворение.

18. Поскольку вся наука, и только вся, может показать, что такое Идея или система разума, невозможно дать предварительную общую концепцию философии. Не может быть понятным и разделение философии на ее части, кроме как в связи с системой. Предварительное деление, как и ограниченная концепция, из которой оно исходит, является чистым предвосхищением. Здесь, однако, предполагается, что Идея оказывается мыслью, которая полностью тождественна самой себе, и не просто тождественна в абстрактном смысле, но и в своем действии, направленном на то, чтобы противопоставить себя самой себе и таким образом обрести реальное бытие, и при этом полностью владеть собой, находясь в этом противостоящем бытии. Таким образом, философия подразделяется на три части:

I. Логика, наука об абсолютной Идее.

II. Философия природы: наука об Идее в подделке или отражении самой себя.

III. Философия разума: наука об Идее, когда она возвращается к себе из этой противостоящей ей другой формы.

Как отмечалось в §15, различия между несколькими философскими науками являются лишь аспектами или выражениями единой Идеи или системы разума, которая одинаково проявляется в этих различных элементах. В природе нет ничего другого, кроме Идеи: но Идея здесь лишилась своего бытия. В разуме же Идея утвердила свое собственное бытие и находится на пути к тому, чтобы стать абсолютной. Каждая такая форма, в которой выражается Идея, есть в то же время преходящая или мимолетная стадия: и поэтому каждый из этих подразделений должен не только знать свое содержание как объект, обладающий бытием на время, но и в том же самом акте излагать, как это содержание переходит в свой высший круг. Представление отношения между ними как разделения ведет к заблуждению, ибо оно координирует несколько частей или наук одну с другой, как если бы они не обладали врожденным движением, а были, подобно естественным видам, действительно и постоянно отличны друг от друга.

ГЛАВА II. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ЗНАКОМСТВО

19. Логика – это наука о чистой Идее; чистой, потому что Идея находится в абстрактной среде Мысли.

Это определение, как и другие, которые встречаются в этих вводных набросках, вытекают из обзора всей системы, к которой они, соответственно, являются последующими. То же замечание относится и к предварительным понятиям в общем объяснении философии.

Логику можно было бы определить как науку о мысли, ее законах и характерных формах. Но мысль, как мысль, представляет собой лишь общую среду, или квалифицирующее обстоятельство, которое делает Идею отчетливо логичной. Если мы отождествляем Идею с мыслью, то мысль следует понимать не в смысле метода или формы, а в смысле саморазвивающейся системы ее законов и составных элементов. Эти законы – дело рук самой мысли, а не фактов, которые она находит и которым должна подчиняться.

С разных точек зрения, Логика – либо самая трудная, либо самая легкая из понятий. Логика трудна, потому что ей приходится иметь дело не с восприятиями, не с абстрактными представлениями чувств, как геометрии, а с чистыми абстракциями; и потому что она требует привычки и умения абстрагироваться, твердого познания мысли как таковой и способности перемещаться среди этих нематериальных реальностей. Логика проста, потому что ее факты – это не что иное, как наша собственная мысль и ее привычные термины: а это – апогей простоты, a, b, c всего остального. Они также являются тем, с чем мы лучше всего знакомы: например, «есть» и «нет»: качество и величина: бытие потенциальное и бытие актуальное: один, много и так далее. Но такое знакомство только усугубляет трудности исследования; ведь если, с одной стороны, мы, естественно, считаем, что не стоит больше заниматься столь хорошо известными вещами, то, с другой стороны, цель состоит в том, чтобы познакомиться с ними по-новому, совершенно противоположно тому, в каком мы их уже знаем.

Полезность логики – это вопрос, который касается ее влияния на студента и подготовки, которую она может дать для других целей. Эта логическая подготовка заключается в упражнении в мышлении, которое должен пройти студент (эта наука – мышление о мышлении): и в том, чтобы сохранять мысли в их первоначальном виде, их родном неискаженном характере. Верно, что логика, будучи абсолютной формой истины и другим названием абстрактной истины как таковой, является чем-то большим, чем просто полезной. Да, ценность логики выходит за рамки простого упражнения для ума и должна оцениваться на основе ее полезности в продвижении благородства, либерализма и независимости. В целом, логика является ключом к пониманию мира и к достижению успеха в различных областях жизни. Тогда ее ценность должна оцениваться по какому-то другому стандарту, нежели упражнение в мышлении ради упражнения.

(1) Первый вопрос: что является объектом нашей науки? Самый простой и понятный ответ на этот вопрос заключается в том, что объектом логики является Истина. Истина – великое слово, а дело – еще более великое. Пока человек здоров сердцем и духом, поиск истины должен пробуждать весь энтузиазм его натуры. Но тут же возникает возражение: а можем ли мы познать истину? Кажется, что между такими конечными существами, как мы, и абсолютной истиной существует несоизмеримость, и возникают сомнения, существует ли какой-либо мост между конечным и бесконечным. Бог есть истина: как же нам познать Его? Такое утверждение, кажется, противоречит благодати смирения и скромности. Другие, кто спрашивает, можем ли мы познать истину, преследуют иную цель. Они хотят оправдать себя, чтобы жить дальше, довольствуясь своими мелкими, ограниченными целями. А смирение такого рода мало что значит.

Прошло то время, когда люди спрашивали: «Как я, бедный червь из праха, смогу познать истину? И теперь нам приходится бороться с тщеславием и высокомерием тех, кто без всякого труда претендует на то, чтобы дышать самой атмосферой истины. Молодым людям льстят, внушая, что они обладают естественным правом рождения на моральную и религиозную истину. И в том же духе наши зрелые годы объявляются утонувшими, окаменевшими, окостеневшими в лжи. Молодежь, говорят эти учителя, видит яркий свет зари, а старшее поколение лежит в трясине обычного дня. Они признают, что специальные науки – это то, что, конечно, должно культивироваться, но только как средство для удовлетворения потребностей внешней жизни. Во всем этом нет ни капли смирения, которое с трепетом относится к познанию и изучению истины, но есть убежденность в том, что мы уже полностью владеем истиной. Неоспоримым фактом является то, что молодые несут в себе надежды своих старших товарищей; на них опирается прогресс мира и науки. Но эти надежды возлагаются на молодых только при условии, что вместо того, чтобы оставаться такими, какие они есть, они возьмут на себя тяжелую работу мысли.

У этой скромности в поисках истины есть еще одна фаза: это благородное безразличие к истине, как мы видим это в разговоре Пилата с Христом. Пилат спросил: «Что есть истина? "с видом человека, который давно со всем рассчитался и пришел к выводу, что ничто не имеет особого значения: он имел в виду то же самое, что и Соломон, когда говорил: «Все суета сует». Когда дело доходит до этого, не остается ничего, кроме самодовольства.

Познание истины встречает дополнительное препятствие в виде робости. Ленивому уму легко сказать: «Пусть не думают, что мы всерьез занимаемся философией. Мы будем рады, в частности, изучать логику: но логика должна быть уверена, что мы останемся такими же, какими были раньше». У людей есть ощущение, что если мышление выходит за обычные рамки, в которые заключены наши материальные представления, то оно не может не быть на злом пути. Кажется, что они вверяют себя морю, на котором их будет бросать то в одну, то в другую сторону волнами мысли, пока они снова не достигнут песчаного берега этой временной сцены, такой же пустой, какой они ее покинули. Что вытекает из такого взгляда, мы видим в мире. В этих пределах можно получить разнообразную информацию и множество достижений, стать мастером официальной рутины и быть обученным для специальных целей. Но совсем другое дело – воспитать дух для высшей жизни и посвятить свои силы служению ей. Можно надеяться, что в наши дни в молодых людях зародилось стремление к чему-то лучшему, и они не будут довольствоваться пустой соломой внешних знаний.

(2) Все согласны с тем, что мысль – это объект Логики. Наше мнение о мысли может быть очень низким, а может быть и очень высоким. С одной стороны, люди говорят: «Это всего лишь мысль». С их точки зрения, мысль субъективна, произвольна и случайна – она неотличима от самой вещи и не является ни истинной, ни реальной. С другой стороны, можно дать очень высокую оценку мысли; когда одна только мысль считается достаточной для постижения высочайшей из всех вещей, природы Бога, о которой органы чувств ничего не могут нам сказать Бог – это дух, говорят они, и ему нужно поклоняться в духе и истине. Но объекты чувств и ощущений отличаются от объектов духа, внутренней природой которого является мысль: и только дух может познать дух. Чувство, несомненно, является способом духовной жизни (пример которого мы имеем» в религии): но просто чувство, как способ сознания, – это одно, а его содержание – другое. Ощущение, как чувство, есть общая форма чувственной природы, которая у нас общая с животными. Эта форма, т. е. чувство, может, пожалуй, принять и присвоить все элементы религиозной истины: но форма не имеет реального соответствия с содержанием. Форма чувства – это самый низкий уровень, в котором может быть выражена духовная истина. Идея духовного сознания, то есть сам Бог, существует в своей истинной форме только в мысли и как мысль. Если это так, то мысль, далекая от того, чтобы быть просто мыслью, является высшим и, в строгой точности, единственным способом постижения вечного и абсолютного бытия.

Как о мысли, так и о науке о мысли можно составить как очень высокое, так и очень низкое мнение. Предполагается, что любой человек может мыслить без Логики, как он может переваривать пищу без изучения физиологии. Если он изучил логику, то мыслит после этого так же, как и раньше, возможно, более методично, но без особых различий. Если бы это было все, и если бы Логике не нужно было делать ничего другого, кроме как знакомить людей с действием мысли как способности к сравнению и классификации, то не было бы ничего, что не было бы сделано так же хорошо раньше. Положение прежней Логики было в основном таким же. И все же знание мысли, даже как простой деятельности субъективного разума, почетно и интересно для человека. Именно в знании того, что он есть и что он делает, человек отличается от животных. Но мы можем принять и более высокую оценку мысли. В этом случае логика как наука о мышлении занимает высокое место. Только мысль способна познать высшую из всех вещей – Истину. Если наука Логика рассматривает мысль в ее деятельности и в связи с ее продуктами (а мысль, не будучи безрезультатной энергией, производит мысли и необходимые конкретные мысли), то ее факты, можно сказать, составляют сверхчувственный мир, и иметь дело с этими фактами – значит на некоторое время поселиться в этом мире. Математика занимается абстракциями времени и пространства. Но они являются объектом чувства, хотя чувственное абстрагировано и идеализировано. Мысль прощается даже с этим последним воздержанием от чувств: она утверждает свою собственную независимость, отказываясь от области внешнего и внутреннего чувства и отворачиваясь от интересов и склонностей индивида. Когда Логика встает на эту почву, она оказывается более высокой наукой, чем мы привыкли считать.

(3) Необходимость понимать логику в более широком смысле, чем просто форма мысли, обусловлена интересами религии и политики, права и морали. Вначале люди не испытывали никаких подозрений по поводу мысли; они размышляли свободно и безбоязненно. Они думали о Боге, о природе, о государстве; и они были уверены, что познание истины возможно только с помощью мысли, а не с помощью органов чувств или какого-либо иного восприятия и мнения. Но пока они так думали, главные жизненные порядки начали серьезно страдать от их предрассудков. Мысль лишила существующие институты их силы. Конституции пали жертвой мысли: религия подверглась нападкам со стороны мысли: твердые религиозные убеждения, которые всегда рассматривались в свете откровений, были подорваны, и во многих умах старая вера была низвергнута. Греческие философы, например, стали антагонистами старой религии и уничтожили формы народной веры. Философов изгоняли или предавали смерти, как революционеров, которые подрывали религию и государство – две вещи, которые были неразделимы. Мысль, короче говоря, стала властью в реальном мире и оказывала огромное влияние. Дело закончилось привлечением внимания к влиянию мысли и более тщательной проверкой ее притязаний, в ходе которой мир с радостью обнаружил бы, что мысль слишком много себе присвоила и не в состоянии выполнить то, что взяла на себя. Она не узнала, что является сущностью Бога, природы и разума. Она не узнала, что такое истина. В результате она свергла религию и государство. Поэтому возникла необходимость оправдать мысль, сославшись на результаты, которые она принесла: именно это исследование природы мысли и ее оправдание стало в наше время одной из главных проблем философии.

20. Когда мы рассматриваем самую простую популярную концепцию того, что подразумевается под Мыслью, мы находим несколько моментов, заслуживающих внимания. Во-первых (а) в общепринятом субъективном понимании мысль – это один из многих видов деятельности или способностей ума, координируемый с такими другими, как ощущение, восприятие, воображение, желание, воля и т. п. Продукт этой деятельности, форма или характер, свойственные мысли, – это универсалия, природа которой должна быть абстрактной. Мысль, рассматриваемая как деятельность разума, может быть, соответственно, названа активной универсалией; а поскольку результат, производимый ею, – это повторение универсалии, мысль можно назвать самоактуализирующейся универсалией. Мысль, понятая как субъект, есть мыслитель, а субъект, существующий как мыслитель, просто обозначается термином «я». Предложения, дающие представление о мысли в этом и следующих разделах, не являются моими утверждениями или мнениями по этому вопросу. Но в этих предварительных главах любые умозаключения или доказательства были бы невозможны, и эти утверждения можно принять за факты. Другими словами, каждый человек, когда он думает и рассматривает свои мысли, обнаруживает в опыте своего сознания, что они включают в себя характер универсальности, а также другие формы или характеры мысли, которые будут перечислены далее. Мы предполагаем, что его способности внимания и абстракции прошли предварительную тренировку, позволяющую ему правильно наблюдать факты своего сознания и своих представлений. В этой вводной части мы уже упоминали о различии между чувством, восприятием и мыслью. Поскольку это различие имеет огромное значение для познания природы и различных видов знания, мы обратим на него внимание и поможем объяснить суть дела. Для объяснения чувства самым простым методом, конечно, является обращение к его внешнему источнику – органам чувств. Но название органа не слишком помогает объяснить, что именно он воспринимает. Реальное различие между чувством и мыслью можно сформулировать следующим образом. Первое индивидуально, а поскольку индивид (который, в самом простом понимании, является атомом) также является членом ряда, разумное существование представляет собой ряд взаимоисключающих единиц, – состояние вещей, которое соответствует более специальным абстрактным условиям сосуществования и преемственности. Концепция или образное мышление работает с материалами из того же чувственного источника. Но эти материалы, когда они воспринимаются, характеризуются, во-первых, как находящиеся во мне и, следовательно, мои: во-вторых, как универсальные, или простые, поскольку относятся только к себе.

Чувство также не является единственным источником материализованных представлений.

Существуют концепции, основанные на материалах, исходящих от самосознающей мысли, такие как концепции права, морали, религии и даже самой мысли, и не сразу можно заметить, где существует разница между такими концепциями и мыслями, имеющими тот же объем. Ибо это мысль, средством которой является такое понятие, и здесь нет недостатка в форме всеобщности, без которой никакое содержание не могло бы быть во мне или вообще быть понятием. Однако и здесь особенностью концепции является индивидуализм или изолированность ее содержания. Верно, что мораль и моральные идеи не существуют в чувственном мире пространства, взаимно исключая друг друга. Что касается времени, то, хотя они в какой-то степени проявляются в последовательности, их содержание само по себе не мыслится как затронутое временем или как преходящее и изменчивое в нем. Ошибка в концепции лежит глубже. Эти идеи, хотя они и принадлежат разуму, стоят изолированно то тут, то там на широком поле способности восприятия, которая придает им лишь внутреннюю и несовершенную обобщенность. Сведенные таким образом к отдельным сущностям, они являются тем, что мы называем простыми: Справедливость, Долг, Бог. В этих обстоятельствах концепция либо довольствуется заявлением, что Справедливость есть Справедливость, Бог есть Бог: либо в более высоком классе культуры она переходит к изложению атрибутов, как, например, Бог есть Творец мира, всеведущий, всемогущий и т. д. Таким образом, несколько изолированных, простых предикатов соединяются вместе: но, несмотря на связь, обеспечиваемую их субъектом, предикаты никогда не выходят за рамки простого соседства. В этом отношении концепция совпадает с познанием: единственное различие заключается в том, что последняя вводит отношения всеобщего и особенного, причины и следствия и т. д., и таким образом обеспечивает необходимую связь между изолированными идеями живописной концепции; последняя же оставляет их бок о бок на смутном фоне воображения, связанными только голым «и». Различие между концепцией и мыслью имеет особое значение: ведь философия, можно сказать, не делает ничего, кроме превращения концепций в мысли, – хотя она и занимается дальнейшим превращением простой мысли во всеобъемлющее понятие.

Разумное существование характеризуется атрибутами индивидуальности и взаимного исключения членов. Хорошо помнить, что эти атрибуты являются мыслями и общими понятиями. В «Логике» будет показано, что мысль (и всеобщее) не является простой противоположностью чувства: она постигает свою противоположность и, перекрывая даже ее, не позволяет ничему ускользнуть от нее. Язык – это работа мысли: следовательно, все, что выражается в языке, должно быть всеобщим. То, что я только подразумеваю или предполагаю, – мое: оно принадлежит мне как конкретному человеку. Но язык не выражает ничего, кроме всеобщности; и поэтому я не могу сказать то, что я только подразумеваю или чувствую. А то, что не может быть произнесено, чувство или ощущение, отнюдь не является высшей истиной, это самое неважное и неистинное. Если я говорю «Единица», «Эта единица», «здесь», «сейчас», то все это – универсальные термины. Все и вся является индивидуальным, «этим», или, если быть разумным, находится здесь и сейчас. Точно так же, когда я говорю «я», я имею в виду свое единственное «я», исключая все остальные: но то, что я говорю «я», есть просто каждое «я», которое таким же образом исключает из себя все остальные. В неловком выражении, которое использовал Кант, он говорит, что Я связано с нашими ощущениями, желаниями и действиями, а также с нашими представлениями. «Я» – это абсолютная универсалия: а общность или ассоциация – одна из форм, хотя и внешняя форма универсальности. Все другие люди имеют со мной общее «я»: точно так же, как для всех моих ощущений и представлений общее – быть моими. Но «я», в абстракции, как таковое, – это просто акт концентрации или обращения к себе, в котором мы абстрагируемся от всех представлений и чувств, от всех состояний ума и всех особенностей природы, таланта и опыта. В этом смысле" F означает существование полностью абстрактной универсальности, принципа абстрактной свободы. Мысль, рассматриваемая как предмет, выражается словом «я»: и поскольку я нахожусь одновременно во всех моих ощущениях, представлениях и состояниях сознания, мысль присутствует везде и является категорией, проходящей через все эти модификации.

Когда мы используем термин «мысль», то в первую очередь представляем себе субъективную деятельность – одну из многих схожих способностей, таких как память, воображение и воля. Если бы мысль была лишь деятельностью субъекта-разума и рассматривалась логикой в этом аспекте, то логика напоминала бы другие науки, обладая четко очерченным объектом. Удивительно только, что в таком случае кто-то счел необходимым посвятить мысли специальную науку, в то время как воле, воображению и остальным было отказано в такой же привилегии. Однако даже в этом случае выбор одной из способностей может быть вполне обоснован определенным авторитетом, признанным за мыслью, и ее претензией на то, чтобы считаться истинной природой человека, в которой заключается его отличие от животных. Не менее важно изучать мысль даже как субъективную энергию. Детальный анализ ее природы позволит выявить правила и законы, знание которых вытекает из опыта. Рассмотрение законов мышления с этой точки зрения в свое время составило корпус логической науки. Основателем этой науки был Аристотель. Ему удалось приписать мысли то, что ей по праву принадлежит. Наша мысль чрезвычайно конкретна: но в ее составном содержании мы должны различать ту часть, которая принадлежит мысли, или абстрактный способ ее действия. Тонкая духовная связь, заключающаяся в действии мысли, связывает все эти содержания в одно целое, и именно эту связь, форму как форму, отметил и описал Аристотель. До сегодняшнего дня логика Аристотеля остается общепринятой системой. Она, правда, подверглась большему развитию, особенно благодаря трудам средневековых школяров, которые, не расширяя материал, лишь более детально его проработали. Современники также оставили свой след в этой логике, частично опустив многие пункты логической доктрины, приписываемой Аристотелю и школьникам, а частично добавив в нее большое количество психологических материй. Целью науки является знакомство с процедурой конечного мышления (или мышления, имеющего дело с существующими объектами): и если она приспособлена к своему предполагаемому объекту, то наука имеет право называться правильной. Изучение этой формальной логики, несомненно, имеет свою пользу. Она, как говорится, прочищает голову, учит собирать мысли и абстрагироваться – в то время как в обыденном сознании нам приходится иметь дело с чувственными представлениями, которые пересекаются и озадачивают друг друга. Кроме того, абстрагирование подразумевает концентрацию ума на одной точке, а значит, прививает привычку внимать своему внутреннему «я». Знакомство с формами конечного мышления может стать своего рода введением к преследованию эмпирических наук, поскольку их метод регулируется этими формами: в этом смысле логика была названа инструментальной. Правда, мы можем быть еще более либеральными и сказать: Логику следует изучать не ради ее полезности, а ради нее самой: высшее благо не следует искать ради простой полезности. В одном смысле это совершенно верно: но на это можно ответить, что высшее благо также и самое полезное: ведь оно – всеобъемлющий факт, который, имея собственное существование, может поэтому служить проводником всех специальных целей, которые он продвигает и обеспечивает. Таким образом, особые цели, хотя они и не имеют права быть поставленными на первое место, все же поддерживаются присутствием высшего блага. Религия, например, имеет абсолютную ценность сама по себе; но в то же время другие цели процветают и преуспевают в ее сопровождении. Как говорит Христос: «Ищите прежде Царства Божия, и это все приложится вам». Конкретные цели могут быть достигнуты только при достижении того, что абсолютно есть и существует само по себе.

21. (b) Было показано, что мысль активна. Теперь, во вторую очередь, мы рассматриваем это действие в его отношении к объектам, или как рефлексия на чем-то. В этом случае универсалия или продукт ее работы оценивается как эквивалент факта, сущности, внутренней ценности, истины.

В разделе 5 было приведено старое мнение о том, что реальность объекта, обстоятельства или события, внутренняя ценность или сущность – это тот факт, на котором следует делать акцент, что этот факт не является самоочевидной данностью сознания или совпадает с первым появлением и впечатлением; что, напротив, требуется размышление, чтобы обнаружить реальную конституцию объекта, и что посредством такого размышления она будет установлена.

Размышлять – это урок, который должен усвоить даже ребенок. Один из его первых уроков – соединение прилагательных с существительными. Это обязывает его внимать и различать: он должен запомнить правило и применить его к конкретному случаю. Это правило – не что иное, как общезначимое: и ребенок должен видеть, что конкретное приспосабливается к этому универсальному. В жизни, опять же, у нас есть цели, которых нужно достичь. И по отношению к ним мы размышляем о том, как лучше всего их достичь. Цель здесь представляет собой общезначимый или управляющий принцип, а у нас есть средства и инструменты, действие которых мы регулируем в соответствии с целью. Точно так же размышление активно в вопросах поведения. Размышлять здесь означает помнить о законе праведности и долга – универсальном, который служит неизменным правилом, направляющим наше поведение в данном случае. Наш конкретный поступок должен подразумевать и признавать общезначимый закон. То же самое мы видим при изучении природных явлений. Например, мы наблюдаем гром и молнию. Это явление нам знакомо, и мы часто его воспринимаем. Но человека не устраивает простое знакомство или факт в том виде, в каком он представляется органам чувств; он хотел бы проникнуть за поверхность, узнать, что это такое, и постичь его. Это приводит его к размышлениям: он стремится выяснить причину как нечто отличное от простого явления: он пытается познать внутреннее в его отличии от внешнего. Таким образом, явление становится двойным, оно распадается на внутреннее и внешнее, на силу и ее проявление, на причину и следствие. И снова мы видим, что внутреннее или сила отождествляются с универсальным и постоянным: не та или иная вспышка молнии, не то или иное растение, а то, что остается неизменным во всех них. Чувственная видимость индивидуальна и мимолетна: постоянный факт, содержащийся в ней, обнаруживается в процессе размышления. Природа демонстрирует нам бесчисленное множество отдельных форм и явлений. В это многообразие мы вынуждены вносить единство: мы сравниваем, следовательно, и пытаемся найти всеобщее в каждом отдельном случае. Индивидуумы рождаются и гибнут: род пребывает и повторяется во всех них, и его существование заметно только в рефлексии. Под эту же категорию попадают такие законы, как законы, регулирующие движение небесных тел. Сегодня мы видим звезды здесь, а завтра – там: и наш разум находит в этом хаосе нечто несочетаемое – то, во что он не может поверить, потому что верит в порядок, в простой, постоянный и общезначимый закон. Вдохновленный этой верой, наш разум направил свое размышление на явления и познал их законы. Другими словами, он установил, что движение небесных тел соответствует универсальному закону, на основании которого можно узнать и предсказать любое изменение положения. Точно так же обстоит дело с влияниями, которые проявляются в бесконечной сложности человеческого поведения. Здесь человек тоже верит в силу общего принципа. Из всех этих примеров можно понять, что рефлексия всегда стремится к чему-то фиксированному и постоянному, что обладает собственной определенностью и управляет частностями. Этот общезначимый принцип не может быть постигнут чувствами, но только он может считаться истинным и существенным. Таким образом, обязанности и права имеют огромное значение в вопросах поведения: действие истинно, когда оно соответствует этим универсальным формулам.

Характеризуя таким образом общезначимое, мы осознаем его противоположность чему-то другому. Это нечто другое – просто непосредственное, внешнее и индивидуальное, в противоположность опосредованному, внутреннему и универсальному. Всеобщее не существует для внешнего глаза как всеобщее. Доброе как доброе не может быть воспринято: законы небесных движений не написаны на небе. общезначимое нельзя ни увидеть, ни услышать, его существование – тайна, известная только разуму. Религия ведет нас к универсальному, которое заключает в себе все остальное, к Абсолюту, благодаря которому все остальное становится бытием: и этот Абсолют – объект не чувств, а разума и мысли.

22. (c) В результате размышления и медитации происходит изменение наших ощущений, восприятия и материальных представлений. Объект сознания претерпевает трансформацию. Таким образом, как оказывается, необходимо изменить объект, прежде чем можно будет обнаружить его истинную природу.

То, к чему приводит размышление, является продуктом нашего мышления. Солон, например, исходил из своих собственных суждений, принимая законы, которые он дал афинянам. Это половина истины: но не следует забывать, что всеобщее (в случае с Солоном – законы) – это не просто субъективное, а нечто обратное, или не замечать, что оно – сущностное, истинное и объективное существо вещей. Чтобы обнаружить истину в вещах, недостаточно простого внимания; мы должны призвать к действию наши собственные способности, чтобы преобразовать то, что находится непосредственно перед нами. На первый взгляд, это кажется инверсией естественного порядка, рассчитанной на то, чтобы помешать самой цели, ради которой и затевается познание. Но этот метод не настолько иррационален, как кажется. Каждый период истории чувствовал, что единственный способ добраться до постоянного субстрата – это трансмутировать данное явление с помощью рефлексии. В наше время впервые возникло сомнение по этому поводу в связи с различием, якобы существующим между результатами нашей мысли и вещами в их собственной природе. Эта реальная природа вещей, как утверждается, сильно отличается от того, что мы из них делаем. Развод между мыслью и вещью – дело рук критической философии и противоречит убеждению всех предыдущих эпох, что их согласие было само собой разумеющимся. Антитеза между ними – это шарнир, на котором держится современная философия. Между тем естественная вера людей опровергает ее. В обычной жизни мы размышляем, не особенно отмечая, что это и есть процесс прихода к истине, и думаем без колебаний, в твердой уверенности, что мысль совпадает с вещью. И это убеждение имеет величайшее значение. Она свидетельствует о больном состоянии эпохи, когда мы видим, как она принимает отчаянное кредо, что наше знание только субъективно и что этот субъективный результат является окончательным. В то время как истина, правильно понятая, объективна и должна так регулировать убеждения каждого, что убеждение отдельного человека клеймится как неправильное, если оно не согласуется с этим правилом. Современные взгляды действительно придают большое значение самому факту убеждения и считают, что быть убежденным хорошо само по себе, к чему бы это ни относилось, но нет никакого стандарта, по которому мы могли бы измерить его истинность.

Выше мы говорили, что, согласно старому вероучению, познание истины является характерной функцией разума. Мы можем пойти еще дальше и сказать, что все, что мы знаем как о внешней, так и о внутренней природе, одним словом, объективный мир, сам по себе является тем же самым, что и в мысли, и что мысль, следовательно, выражает истину объектов восприятия. Вся проблема философии заключается в том, чтобы довести до ясного сознания то, что мир во все века считал мыслью. Поэтому философия не предлагает ничего нового; и наше нынешнее обсуждение привело нас к выводу, который согласуется с естественным убеждением человечества.

23. (d) Реальная природа объекта выявляется в размышлении; но не менее верно и то, что это усилие мысли – моя aet. Если это так, то реальная природа является порождением моего ума, в его характере мыслящего субъекта. Эго в его некомпозитной универсальности, самособирающееся и отрешенное от посторонних влияний, – одним словом, наша Свобода, – является, таким образом, источником этой реальной природы.

Думайте сами – это обычное замечание, которое люди произносят, как будто оно выражает нечто важное. Дело в том, что ни один человек не может думать за другого, так же как он может есть или пить за него: это выражение смахивает на плеоназм. Свобода явно и тесно связана с мыслью, которая, будучи действием универсального, ставит нас в связь только со вторым «я», поскольку субъект и объект мысли одинаково универсальны. Здесь мы находимся дома с самими собой; но при этом не выделяется ни один особый аспект субъекта-разума, и содержание нашего сознания полностью основано на факте и его проявлениях. Если признать это и применить термин «смирение» к отношению, при котором никакие особые действия или влияния не приписываются нашему собственному психическому «я», то легко понять вопрос, касающийся смирения или гордости философии. Ведь по содержанию мысль истинна лишь в той мере, в какой она поглощена фактами; а по форме она не является особым или специфическим состоянием или действием ума. Мысль подразумевает следующее: разум как «Я» в одной лишь точке своего бытия освобождается от всех особых ограничений, которым подвержены его обычные состояния или качества, и ограничивает себя тем универсальным действием, в котором он тождественен всем индивидам. В этих обстоятельствах философия может быть оправдана от обвинения в гордыне. И когда Аристотель призывает разум возвыситься до достоинства этого действия, достоинство, которого он добивается, достигается тем, что мы отбрасываем все наши индивидуальные мнения и предрассудки и подчиняемся силе факта.

24. С этими пояснениями и оговорками мысли могут быть названы объективными мыслями, к которым мы отнесем формы, обычно обсуждаемые в обычной логике, где они считаются формами только сознательной мысли. Логика в нашем понимании совпадает с метафизикой, наукой о вещах в изложении мыслей, которые, как допускается, выражают сущность вещей.

Изложение отношения, в котором такие формы, как понятие, суждение и силлогизм, находятся к другим, таким как причинность, является делом самой науки. Но уже сейчас многое очевидно. Если мысль должна составлять понятие о вещах, то это понятие, как и его ближайшие фазы, суждение и силлогизм, не могут состоять из предметов и отношений, которые чужды и не имеют отношения к вещам. Рефлексия, как было сказано выше, ведет к универсалиям вещей: эти универсалии сами по себе являются одним из элементарных факторов понятия. Сказать, что Разум или Рассудок находится в мире, равносильно по своему значению фразе «Объективное мышление». Последнее выражение, однако, неудобно и двусмысленно. Мысль обычно ограничивается выражением того, что принадлежит только разуму или сознанию, в то время как объективное – это термин, применяемый, по крайней мере в первую очередь, к противоположности разума.

(1) Если говорить о мысли или объективной мысли как о внутренности или, так сказать, ядре мира, может показаться, что это означает приписывание сознания вещам естественной природы. Нельзя не почувствовать определенного отвращения к тому, чтобы сделать мысль внутренней функцией вещей, пока мы считаем, что она знаменует собой отклонение человека от природы. Поэтому будет лучше, если мы вообще используем термин «мысль», говорить о природе как о системе бессознательного мышления, или, по выражению Шеллинга, об окаменевшем интеллекте. А для того, чтобы предотвратить все заблуждения, вместо двусмысленного термина «мысль» следует использовать термин «тип» или «категория» мысли.

Из сказанного мы видим, что логика – это поиск системы типов или фундаментальных идей мышления, в которой исчезает противопоставление субъективного и объективного в обычном смысле. Значение, придаваемое этими замечаниями мысли и ее характерным формам, можно проиллюстрировать древним изречением, что «νοῦς управляет миром», или нашей фразой, что «Разум находится в мире»: это означает, что Разум – душа мира, который он населяет, его имманентный принцип, его самая собственная и внутренняя природа, его универсалия. Другим примером может служить то обстоятельство, что мы говорим о каком-то определенном животном как о животном. Так вот, животное qua animal не может быть показано; ничто не может быть показано, кроме какого-то особого животного. Животное, qua animal, не существует: это просто универсальная природа индивидов, в то время как каждое существующее животное – это более конкретная и партикулярная вещь. Но быть животным – закон Добра, который в данном случае является универсальным, – это свойство конкретного животного, составляющее его определенную сущность. Отнимите у собаки ее животность, и невозможно будет сказать, что она собой представляет. Все вещи имеют постоянную внутреннюю природу, а также внешнее существование. Они живут и умирают, возникают и исчезают; но их существенной и универсальной частью является Вид; и он не полностью описан, когда его объясняют как то, что они имеют совместно или совместно.

Мысль образует внутреннюю природу или субстанцию внешних вещей: она также является «универсальной субстанцией того, что духовно». В любом человеческом восприятии мысль – это Tpreseht; также мысль является универсальной во всех актах зачатия и воспоминания; короче говоря, в любой умственной деятельности, в желании, хотении и тому подобном. Все эти способности – лишь дополнительные характеристики мысли. Когда мысль предстает в таком свете, она играет совсем не ту роль, которую она играла, когда мы говорили о мыслительном факультете, одном из множества других факультетов, таких как восприятие, представление и воля, с которыми она стояла на одном уровне. Когда же мы видим, что она является истинной универсалией всего, что содержит в себе природа и разум, она расширяется, охватывая все эти способности, и становится основой всего. Этот взгляд на мысль в ее объективном значении как на vovs дает нам на данный момент точку соприкосновения, от которой мы можем перейти к рассмотрению субъективного смысла этого термина. Сначала мы говорим: человек – это существо мыслящее; но в то же время мы говорим: человек – это существо воспринимающее и волящее. Человек мыслит и универсален: но он мыслит только потому, что чувствует свою универсальность. Животное тоже подразумевает универсальность, но общезначимое не ощущается им сознательно как общезначимое: оно ощущает только индивидуальное. Животное видит единичный объект, например, свою пищу или человека. Для животного все это никогда не выходит за пределы единичного. Точно так же и ощущения не имеют отношения ни к чему, кроме единичных вещей, таких как эта пара или это удовольствие. Природа не доводит свои вовы до самосознания: это человек сначала делает себя двойным, чтобы быть универсальным для универсального. Впервые это происходит, когда человек осознает, что он есть «Я». Под термином «я» я подразумеваю себя, единственную и полностью детерминированную личность. И все же на самом деле я не произношу ничего, свойственного мне самому, ибо каждый другой – это «Я» или «Эго», и когда я называю себя «Я», то, хотя я, безусловно, имею в виду единственную личность, я выражаю абсолютную универсальность, таким образом, – это просто бытие-для-себя, в котором все особенное или отмеченное отброшено и похоронено вне поля зрения; это как бы конечная и не поддающаяся анализу точка сознания. Мы можем сказать, что «я» и мысль – это одно и то же, или, более определенно, «я» – это мысль как мыслящий. То, что я имею в своем сознании, есть для меня. «Я» – это вакуум или вместилище для всего и вся, для которого все есть и которое хранит все в себе. Каждый человек – это целый мир концепций, которые покоятся в ночи «Я». Из этого следует, что «Я» – это общезначимое, в котором мы оставляем в стороне все конкретное и в котором в то же время все конкретное имеет скрытое существование.

Иными словами, это не просто универсальность и ничего более, а универсальность, которая включает в себя и постигает все. Мы используем слово «Я», не придавая ему особого значения, и оно не является объектом изучения, за исключением философских размышлений. В «Я» факт мышления представлен ясно и непосредственно. В то время как животное не может сказать «я», человек может, потому что он мыслит. Теперь в «Я» есть множество содержаний, полученных как изнутри, так и извне, и в зависимости от природы этих содержаний наше состояние может быть описано как восприятие, или концепция, или воспоминание. Но во всех них обнаруживается «я»: или в них присутствует всякая мысль. Человек, таким образом, всегда мыслит, даже в своих восприятиях: если он что-то наблюдает, он всегда наблюдает это как общезначимое, фиксируется на одной точке, которую он ставит рельефно, отстраняясь от других точек, и воспринимает это как абстрактное и общезначимое, даже если эта универсальность только в форме.

В случае с нашими репрезентативными концепциями может произойти две вещи. Либо мыслится содержание, но не форма; либо форма принадлежит мысли, а не содержанию. Например, в таких терминах, как гнев, роза, надежда, я говорю о вещах, которые я познал на уровне чувств и ощущений, но я выражаю эти содержания в универсальном режиме, то есть в форме мысли. Я опустил многое конкретное и передал содержание в его всеобщности: но все же это содержание остается чувственно полученным. С другой стороны, когда я представляю Бога, содержание, несомненно, является продуктом мысли, но форма все еще сохраняет чувственную ограниченность, которую она имеет, когда я нахожу его непосредственно или интуитивно присутствующим в себе. В этих обобщенных образах содержание не просто и не просто чувственно, как это бывает в восприятии; но либо содержание чувственно, а форма принадлежит мысли, либо наоборот. В первом случае материя] дана нам, и наша мысль обеспечивает форму: во втором случае содержание возникает в мысли, а форма преобразует это содержание в данные, поступающие в дух извне.

(2) Логика – это изучение чистой и простой мысли, или нематериальных типов мысли. В обычном понимании этого термина мы обычно представляем себе нечто большее, чем простую и несмешанную мысль; мы считаем себя мыслящими нечто, что является даром опыта. В то время как в логике под мыслью понимается не что иное, как то, что зависит от мышления и что мышление привело к существованию. Именно в этих обстоятельствах мысли являются чистыми (несмешанными) мыслями. Ум в этих обстоятельствах находится в своей собственной домашней стихии и поэтому свободен: ведь свобода означает, что другая вещь, с которой вы имеете дело, – это второе «я» (alter ego), так что вы никогда не покидаете свою собственную почву, а отдаете закон самому себе. В случае с инстинктами или аппетитами импульс исходит от чего-то другого, от чего-то, что мы ощущаем как внешнее. Для свободы необходимо, чтобы мы не чувствовали присутствия чего-то другого, не являющегося нами самими. Естественный человек, чьи движения подчиняются только его аппетитам, не является своим собственным хозяином. Как бы он ни был своеволен, фактические составляющие его воли и мнения не являются его собственными, и его свобода – это всего лишь форма. Но когда мы думаем, мы отказываемся от своего эгоистичного и конкретного бытия, погружаемся в вещь, позволяем мысли следовать своим собственным путем, и если мы добавляем 1 что-либо от себя, мы думаем плохо.

Если в соответствии с вышеизложенными замечаниями рассматривать Логику как систему чистых типов мышления, то окажется, что другие философские науки, Философия природы и Философия разума, занимают место, как это было раньше, Прикладной логики. Прикладная логика, и что логика – это душа, одушевляющая их обе. Их проблема в таком случае заключается лишь в том, чтобы распознать логические формы под теми формами, которые они принимают в природе и разуме, – формами, которые являются лишь особым способом выражения форм чистой мысли. Если мы возьмем, например, силлогизм (не в том виде, как он понимался в старой формальной логике, а в его реальном значении), то обнаружим, что он дает выражение То, что каждая конкретная вещь – это средний термин, который объединяет крайности всеобщего и единичного. Силлогистическая форма – это универсальная форма всех вещей. Все, что существует, – это частности, дозированное объединение всеобщего и единичного. Но природа слаба и не способна продемонстрировать логические формы в их чистоте. Такой слабый пример силлогизма можно увидеть в магните. В середине, или точке безразличия магнита, два его полюса, как бы они ни различались, сходятся в один. Физика также содержит изложение универсального или сущностного начала в природе: единственное различие между ней и натурфилософией заключается в том, что последняя заставляет нас осознать реальные формы этого понятия в физическом мире.

Теперь понятно, что логика – это всепожирающий дух всех наук, а ее категории или типы мышления составляют духовную иерархию. Они – сердце и центр вещей: и в то же время они всегда у нас на устах и, по крайней мере, кажутся наиболее знакомыми объектами. Но знакомство такого рода обычно сопровождается наименьшим количеством знаний. Например, бытие – это категория чистой мысли: но сделать «есть» объектом исследования – это последнее, что может прийти нам в голову. Обычная фантазия помещает Абсолют далеко в запредельном мире. Абсолют – это скорее вечно присутствующее, то настоящее, которое, пока мы можем мыслить, мы должны, хотя и без явного осознания этого, всегда носить с собой и всегда использовать. Язык – главное хранилище этих типов мышления; и одно из применений грамматического обучения, которое получают дети, состоит в том, чтобы бессознательно обратить их внимание на различия мысли^.

О логике часто говорят, что она занимается только формами и черпает предмет для них из других мест. Но такая манера говорить, предполагающая, что логические мысли – ничто по сравнению с остальным содержанием, во многом противоположна истине. Только» – это не то слово, которое следует использовать в отношении форм, составляющих абсолютное и самосуществующее основание вселенной. Скорее, мы должны использовать слово «только» в отношении всего остального по сравнению с этими мыслями. Чтобы сделать такие абстрактные формы проблемой, подлежащей исследованию, требуется более высокий уровень культуры, чем обычный; а чтобы изучать Кроме того, изучение их самих по себе и ради них самих означает, что эти характерные типы должны быть выведены из ресурсов самой мысли, а их истинность или реальность исследована в свете их собственных законов. Мы не принимаем их как данные извне, а затем определяем их или демонстрируем их ценность и адекватность, сравнивая их с формой, которую они принимают в нашем собственном сознании. Если бы мы действовали таким образом, наш метод был бы основан на наблюдении и опыте, и мы должны были бы, например, сказать, что мы привычно используем термин «сила» в таком-то случае и в таком-то значении. Такое определение можно было бы назвать обоснованным или правильным, если бы оно согласовывалось с представлением о своем объекте, существующим в нашем обычном состоянии ума. Дефект этого эмпирического метода заключается в том, что понятие определяется не как оно есть само по себе, а в терминах чего-то предполагаемого, что затем используется в качестве критерия и стандарта правильности. Никакой такой проверки не требуется: мы просто должны позволить категориям оправдать себя в их собственной независимой жизни. Вопрос о том, когда категория истинна или нет, должен звучать странно для обычного ума: ведь идея или категория, очевидно, становится истинной только тогда, когда она отнесена к определенному объекту, а кроме этой отнесенности, казалось бы, бессмысленно доискиваться до ее истинности. Но именно от этого вопроса зависит все. Однако прежде всего мы должны четко понимать, что мы подразумеваем под истиной. В обыденной жизни мы называем истиной согласие между объектом и нашим представлением о нем. Таким образом, мы заранее предполагаем объект, которому должна соответствовать наша концепция. С другой стороны, в философском смысле слова истина может быть описана, в общем и одностороннем смысле, как согласие предмета мысли с самим собой. Это значение существенно отличается от приведенного выше. В то же время более глубокий и философский смысл истины можно частично проследить даже в выражениях обычного языка. Так, мы говорим о настоящем друге, подразумевая под этим друга, чья манера поведения соответствует понятию дружбы. Точно так же мы говорим о настоящем произведении искусства. Неистинное в этом смысле означает то же самое, что и плохое, или несогласованное с собой. В этом смысле плохое состояние – это неистинное состояние; и можно сказать, что зло и неистина заключаются в противоречии, существующем между категорией или понятием и существованием объекта. О таком плохом объекте мы можем сформировать в своем сознании правильный образ или представление, но факт, который этот образ представляет, по своей сути ложен. Образцы такого рода правильности, которые в то же время являются неправдой, очень часто встречаются в головах людей. Только Бог демонстрирует реальное совпадение понятия и действительности. Все конечные вещи содержат в себе неправду, они имеют понятие и существование, но их существование не соответствует требованиям понятия. По этой причине они должны погибнуть, и тогда несовместимость их понятия и существования станет очевидной. Именно в роде индивидуальное животное имеет свое понятие, а род выходит из этого индивидуального существования через смерть.

Изучение истины, или, как ее здесь объясняют, последовательности, составляет собственно проблему логики. В повседневной жизни нас никогда не беспокоят вопросы об истинности форм мышления. Мы можем выразить проблему логики тем, что она рассматривает формы мышления, касаясь их способности постигать истину. И вопрос сводится к следующему: Каковы формы бесконечного, а каковы формы конечного? Обычно к конечным формам мысли не возникает никаких подозрений, их пропускают без сомнений. Но именно из соответствия конечным категориям в наших мыслях и действиях проистекает весь обман.

(3) Истина может быть постигнута несколькими методами, каждый из которых, однако, является не более чем формой. Опыт – первый из этих методов. Но метод – это только форма: он не имеет собственной ценности. Ведь в опыте все зависит от ума, который мы привносим в реальность. Великий ум велик в своем опыте; и в пестрой игре явлений он сразу улавливает момент, имеющий реальное значение. Идея присутствует, имеет реальную форму, а не находится в мире, недоступном нашему зрению и далеком. Великий ум Гете, например, вглядываясь в природу или историю, имеет большой опыт и дает выражение рациональному закону, открытому его взгляду. Второй способ постижения истины – размышление, которое определяет ее терминами или отношениями мысли. Но в этих двух способах абсолютная истина еще не нашла своей адекватной формы. Самый совершенный метод познания протекает в чистой форме мысли: и здесь отношение человека – это полная свобода.

То, что форма мысли есть совершенная форма и что она представляет истину в ее абсолютном и необусловленном бытии, является общим догматом всей философии. Доказательство этой догмы, достаточное для данного момента, будет получено, если мы сможем показать, что другие формы знания являются конечными формами. Основательный скептицизм древности выполнил эту задачу, когда показал противоречия, которыми полны эти формы. Скептицизм действительно пошел дальше: но когда он осмелился напасть на формы разума, то начал с того, что скрыл под ними нечто конечное, на что можно опереться. Все формы конечного мышления будут появляться в ходе логики по мере того, как она будет разворачиваться, причем порядок их появления определяется необходимыми законами. Здесь В интроспективном действии они могли быть лишь ненаучно предположены без доказательства. В самой теории логики эти формы будут показаны не только с отрицательной, но и с положительной стороны.

Когда мы сравниваем различные формы знания друг с другом, первая из них, непосредственное или интуитивное знание, может показаться самой прекрасной, самой благородной и самой подходящей. Оно включает в себя все то, что моралисты называют невинностью, а также религиозное чувство, простое доверие, любовь, верность и естественную веру. Две другие формы, во-первых, рефлексивное и, во-вторых, философское знание, должны оставить после себя эту невостребованную природную гармонию. И в той мере, в какой они имеют это общее, методы, претендующие на постижение истины с помощью мысли, естественно рассматривать как неотъемлемую часть гордыни, которая заставляет человека уповать на собственные силы для познания истины. Такая позиция влечет за собой глубокое разрушение и, если рассматривать ее в этом свете, может рассматриваться как источник всех зол и несчастий – первородного проступка. Поэтому единственным способом примирения и восстановления мира является отказ от всех претензий на то, чтобы мыслить или знать. Этот отказ от естественного единства не ускользнул от внимания, и народы с древнейших времен задавались вопросом о смысле этого удивительного разделения духа против самого себя. В природе нет такого внутреннего разделения: естественные вещи не делают зла.

Моисеево предание о грехопадении народа Мун сохранило древнюю картину, отражающую происхождение и последствия этого разделения. Факты этой легенды лежат в основе важнейшей статьи вероучения – доктрины первородного греха в человеке и вытекающей из него необходимости в помощи. В начале логии было бы неплохо рассмотреть историю, в которой говорится о происхождении и значении того самого знания, которое должна обсуждать логика. Ибо, хотя философия не должна позволять себе быть потрясенной религией или соглашаться с униженным положением страдальческого существования, она не может позволить себе пренебречь этими народными представлениями. Религиозные сказки и аллегории на протяжении тысячелетий пользовались благоговением народов, да и сейчас не лишены определенной ценности.

При более глубоком рассмотрении истории грехопадения мы обнаруживаем, как уже было сказано, что она служит примером универсального влияния знаний на духовную жизнь. В своей инстинктивной и естественной форме духовная жизнь облачена в одежды невинности и доверительной простоты: но сама суть духа подразумевает поглощение этого непосредственного состояния чем-то более высоким. Духовное отличается от природного и особенно от животного тем, что оно не остается слепым фактом, а поднимается к сознанию. фактом, а поднимается до сознания самого себя и собственного бытия. Это разделение должно в свою очередь исчезнуть и быть поглощено, и тогда дух сможет снова завоевать путь к миру. Согласие тогда будет духовным; то есть принцип восстановления находится в мысли, и только в мысли. Рука, нанесшая рану, является и рукой, которая ее исцеляет.

В нашей истории рассказывается, что Адам и Ева, первые люди, прообразы человечества, были помещены в сад, где росли дерево жизни и дерево познания добра и зла. Бог, как сказано, запретил им есть плоды этого последнего дерева: о дереве жизни пока ничего не говорится. Эти слова явно говорят о том, что человек не предназначен для поиска знаний и должен оставаться в состоянии невинности. Можно отметить, что и другие разумные расы придерживались того же мнения, что первобытное состояние человечества было состоянием невинности и гармонии. Все это в определенной степени верно. Разлад, который наблюдается во всем человечестве, – это не то состояние, в котором можно успокоиться. Но ошибочно считать естественную и непосредственную гармонию правильным состоянием. Разум – это не просто инстинкт: напротив, в нем заложена склонность к рассуждениям и размышлениям. Детская невинность, несомненно, имеет в себе много милого и привлекательного: но только потому, что она напоминает нам о том, что дух должен завоевать для себя. Гармоничное существование детства – это дар природы: вторая гармония должна возникнуть в результате труда и культуры духа. И поэтому слова Христа: «Только если вы будете как малые дети» и т. д., далеки от того, чтобы сказать нам, что мы должны всегда оставаться детьми.

В повествовании о Моисее мы также видим, что причиной, побудившей человека покинуть свое природное единство, стало побуждение извне. Змей был искусителем. Но правда в том, что акт дифференциации, пробуждение сознания, вытекает из самой природы человека: та же история повторяется в каждом сыне Адама. Змей представляет подобие Богу как состоящее в познании добра и зла: и именно в этом познании, а не в каком-либо другом, участвует человек, когда он разрывает единство своего инстинктивного существа и вкушает запретный плод. Первый отблеск пробудившегося сознания в людях сказал им, что они наги. Это наивная и глубокая черта. Ведь чувство стыда свидетельствует о том, что человек отделился от своей естественной и чувственной жизни. Звери никогда не доходят до такого отделения и не чувствуют стыда. И именно в человеческом чувстве стыда мы должны искать духовное и нравственное происхождение одежды, по сравнению с которым чисто физическая потребность – дело второстепенное.

Далее следует Проклятие, как его называют, которое Бог произнес над человеком. Главным моментом в этом проклятии является контраст между человеком и природой. Мужчина должен трудиться в поте лица своего, а женщина рожать в печали. Говоря о труде, мы отмечаем, что, хотя он и является результатом разделения, он также является и победой над ним. Зверям не остается ничего другого, как подбирать материалы, необходимые для удовлетворения их потребностей: человек, напротив, может удовлетворять свои потребности, лишь преобразуя и как бы создавая необходимые средства. Таким образом, даже в этих внешних вещах человек имеет дело с самим собой.

История не заканчивается изгнанием из Рая. Далее нам говорят, что Бог сказал: «Вот Адам стал как один из нас, чтобы знать добро и зло». Знание теперь называется божественным, а не, как раньше, чем-то неправильным и неестественным. Возможно, эти слова опровергнут тех болтунов, которые изгоняют философию в ничтожество духа. Философия – это знание, и именно через знание человек впервые осознает свое изначальное призвание – быть образом Божьим. Когда в летописи говорится, что Бог изгнал людей из Эдемского сада, чтобы они не ели древа жизни, это означает лишь то, что по своей природе человек конечен и смертен, но в познании бесконечен.

Все мы знаем теологическую догму о том, что природа человека зла, запятнана тем, что называется первородным грехом. Принимая этот догмат, мы должны отказаться от инцидента, который представляет первородный грех как следствие случайного поступка первого человека. Ибо самого понятия духа достаточно, чтобы показать, что человек зол по своей природе и что ошибочно представлять, будто он может быть иным. В той мере, в какой человек является и действует как творение природы, в той мере вся его позиция и поведение ошибочны. Для духа долг – быть свободным и завоевать то бытие, которое ему причитается. Природа для человека – лишь отправная точка, которую он должен преобразовать в нечто лучшее. Теологическая доктрина первородного греха – глубокая истина; но современное просвещение предпочитает верить, что человек от природы добр и действует правильно, пока остается верен природе.

Час, когда человек покидает путь простого природного бытия, знаменует собой различие между ним, самосознающим агентом, и миром природы. Но жизнь, состоящая из внутреннего разделения, хотя она и является необходимой частью самого понятия духа, не является конечной целью человека. Место разделенного «я» занимает конечное действие мысли и воли. В этой конечной сфере человек преследует цели, которые он сам себе придумал, и черпает из себя только материал для своего поведения. Пока он преследует эти цели до конца, пока его знание и воля ищут свое узкое «я» в отрыве от всеобщего, он – зло; и его зло в том, что оно субъективно. На первый взгляд кажется, что мы имеем здесь двойное зло: но на самом деле оба зла одинаковы. Человек в той мере, в какой он есть дух, не является творением природы: и когда он делает себя таковым и следует влечениям своих аппетитов, это происходит потому, что он желает быть таковым. Поэтому природная порочность человека не похожа на природную жизнь животных. Просто естественная жизнь может быть более точно определена через вал ing, что естественный человек как таковой является индивидуумом: ибо природа во всех своих частях находится под узами индивидуализма. Таким образом, когда человек желает быть творением природы, он в той же степени желает быть просто индивидуумом. Для противодействия таким действиям из побуждений страсти и аппетита, когда человек подчиняется эгоистическому обособлению природы, существует закон, или всеобщее повеление. Этот закон может быть либо внешней силой, либо иметь форму божественного авторитета. Пока человек пребывает в своем естественном состоянии, он находится в рабстве у закона. Правда, среди инстинктов и чувств человека есть социальные или благожелательные наклонности, любовь, симпатия и другие, выходящие за пределы эгоистической замкнутости. Но в какой бы степени эти склонности ни были инстинктивными, их содержание, хотя и является практически универсальным, сохраняет личный или субъективный характер и дает возможность для эгоизма и капризов.

25. Термин «объективные мысли» указывает на истину, которая должна быть абсолютным и завершенным объектом философии, а не просто целью нереализованной науки. Но само это выражение не может не предполагать оппозиции, охарактеризовать и оценить которую – главный мотив философской установки настоящего времени и которая образует реальную проблему вопроса об истине и наших средствах ее познания. Если формы мысли встречаются и всегда будут встречаться с чем-то, что не является ими самими, т. е. если они имеют лишь конечный характер, то они не подходят для эгоцентрического универсума истины, и истину следует искать в какой-то другой области, нежели мысль. Некоторое мышление может лишь порождать эти ограниченные и частичные категории и действовать с их помощью. Ибис – это то, что в более строгом смысле слова называется познанием. Конечный характер некоторых режимов, которые принимает мысль, виден в двух моментах. Во-первых, они только субъективны, и антитеза объективного мира постоянно накладывает на них отпечаток. Во-вторых, они не включают в себя всю истину, а потому всегда взаимно противоположны, и еще более противоположны Абсолюту. Для того чтобы более полно объяснить положение и значение логики, далее в качестве введения будет рассмотрено отношение, в котором мысль должна находиться к объективному миру.

В моей «Феноменологии духа», которая в связи с этим при публикации была названа первой частью «Системы философии», принятый метод состоял в том, чтобы начать с первого и простейшего феномена разума, непосредственного сознания, и показать, как эта стадия постепенно по необходимости развивалась к взгляду, принятому философией, причем необходимость этого взгляда доказывалась в процессе. Но в этих обстоятельствах невозможно было ограничить поиск только формой или способом сознания. Ведь ступень философского знания одновременно наиболее адекватна и конкретна, а потому, поскольку она предстала перед нами в виде результата, она предполагала конкретные образования сознания, такие как общественная и индивидуальная мораль, искусство и религия. В развитии сознания, которое, на первый взгляд, ограничивается точкой зрения, есть, таким образом, одновременно и развитие материи, о которой идет речь в специальных отраслях философии. Но последний процесс должен, так сказать, протекать за сознанием, поскольку факты имеют собственное бытие, которое сознание как бы прослеживает. Изложение, соответственно, становится более запутанным, так как многое, относящееся к конкретным отраслям, преждевременно втягивается во введение. Исследование, которое следует в данной работе, имеет еще большее неудобство, поскольку является только историческим и инференциальным по своему методу. Но оно поможет показать, как вопросы, предложенные людьми о природе знания, веры и т. п., – вопросы, которые, по их мнению, не имеют отношения к абстрактным мыслям, – естественным образом сводятся к простым терминам или категориям, которые впервые находят свое истинное решение и урегулирование в логике.

ГЛАВА III. ПЕРВОЕ ОТНОШЕНИЕ МЫСЛИ К ОБЪЕКТИВНОМУ МИРУ

26. Первая из этих установок мысли проявляется в методе, который не испытывает никаких сомнений и не чувствует противоречия в мысли или враждебности мысли по отношению к самой себе. Он безоговорочно верит в то, что размышление является средством установления истины и представления объектов перед разумом такими, какие они есть на самом деле. И в этом убеждении она движется прямо к своим объектам, берет материалы, предоставленные чувством и восприятием, и воспроизводит их от себя как факты мысли; а затем, считая результат размышления истиной, довольствуется методом. Философия на ее первых этапах, все науки и даже повседневное действие и движение сознания живут в этой вере.

27. Этот метод мышления никогда не осознавал антитезы субъективного и объективного: и в этом смысле ничто не мешает его утверждениям иметь подлинно философский и спекулятивный характер, хотя столь же возможно, что они никогда не выйдут за пределы конечных категорий или той стадии, когда антитеза еще не решена. В настоящем введении основной вопрос для нас состоит в том, чтобы проследить эту установку мысли в ее крайней форме; соответственно, мы прежде всего рассмотрим второй, более низкий аспект метода. Один из самых ярких примеров этого метода, особенно интересный для нас, можно найти в «Метафизике прошлого» в том виде, в каком она существовала у нас до философии Канта. Однако только в связи с историей Однако только применительно к истории философии можно сказать, что эта метафизика принадлежит прошлому: она всегда и во всех местах обнаруживается как взгляд, который абстрактное познание принимает на объекты разума. И именно в этом заключается настоящая и непосредственная польза от более пристального изучения ее основных фактов, а также способа ее работы.

28. Метафизические системы принимали законы и формы мышления за фундаментальные законы и формы вещей. Они предполагали, что мыслить вещь – значит находить ее сущность и природу: и в этом смысле они занимали более высокое положение, чем критическая философия более поздних времен. Но в первую очередь (1) these terms of thought were cut off from their connexion,

эти термины мысли были оторваны от их связи, их солидарности; каждый из них считался действительным сам по себе и способным служить предикатом истины. В этих метафизических системах было аксиомой, что знание Абсолюта достигается путем простого приписывания ему предикатов. Они не задавались вопросом о том, что конкретно означают термины познания и какова их ценность, и не подвергали критическому анализу метод, характеризующий Абсолют посредством приписывания предикатов.

В качестве примера таких предикатов можно привести, во-первых, бытие, как в предложении «у Бога есть бытие» (Бог есть): во-вторых, конечность или бесконечность, как в вопросе «Конечен или бесконечен мир?»: в-третьих, простое и сложное, как в предложении «Душа проста»; и, опять же, такие выражения, как «Вещь есть единство, целое» и т. д. Никому еще не приходило в голову спросить, имеют ли такие предикаты абсолютную истину сами по себе или может ли пропозициональная форма вообще быть формой истины.

Метафизика прошлого приняла ту же аксиому, что и бесхитростная вера: мысль постигает саму сущность вещей, а чтобы вещи стали такими, какие они есть на самом деле, их нужно помыслить.

Ведь природа и человеческое сердце постоянно демонстрируют серию протейских превращений, никогда не оставаясь прежними; и одно мгновение размышлений показывает нам, что вещи, когда они сразу же предстают перед нами, не являются самими собой. И на этом размышлении основывались старые системы метафизики. действовали. Их точка зрения была прямо противоположна результату, к которому пришла критическая философия; результат, о котором можно сказать, что он заставил человека идти и питаться лишь шелухой и мякиной.

Мы должны немного подробнее рассмотреть пути этой старой метафизики. Прежде всего, она никогда не выходила за пределы аналитики рассудка. Без предварительного исследования она принимала абстрактные характеристики или термины мысли и присваивала им ранг предикатов истины. Но, используя термин «мысль», мы не должны забывать о различии между конечным или дискурсивным мышлением и мышлением бесконечным и рациональным. Категории, как они встречаются нам prime facie3 и в изоляции, являются конечными формами. Но истина всегда бесконечна и не может быть выражена или представлена сознанию в конечных терминах. Фраза «бесконечная мысль», возможно, вызовет удивление, если мы придерживаемся современной концепции, согласно которой мысль всегда ограничена. Но, говоря правильно, сама суть мысли заключается в том, чтобы быть бесконечной. Номинальное объяснение того, что вещь называется конечной, состоит в том, что она имеет конец, что она существует только до определенного момента, где она вступает в контакт со своей противоположностью и ограничивается ею. Конечность, таким образом, состоит в том, что она привязана к своему антитезису, который является ее отрицанием и представляет собой ее предел. Теперь мысль всегда находится в своей собственной сфере; ее отношения – это отношения с самой собой, и она сама является своим объектом. Имея мысль как объект, я нахожусь дома с самим собой. Мыслящая сила, «я», поэтому бесконечна, поскольку, когда она мыслит, она находится в отношении к объекту, который не является ничем иным, как ею самой. В других случаях объект означает нечто иное, негативное, противостоящее мне. Но в случае, когда мысль мыслит себя, у нее есть объект, который в то же время не является объектом, другими словами, когда она полностью мыслит, объект как бы поглощается и удерживается в покое. Мысль как мысль, следовательно, в своей несмешанной природе не имеет границ; она конечна только тогда, когда придерживается ограниченных категорий, которые она считает конечными. Бесконечная или умозрительная мысль, напротив, хотя она не в меньшей степени определяет, в самом акте ограничения и определения заставляет этот недостаток тонуть и исчезать. И поэтому бесконечность не следует, как это чаще всего случается, представлять себе как абстрактную бесконечность на веки вечные, а простым способом, о котором говорилось ранее.

Мышление старой метафизической системы было конечным, весь ее образ действий регулировался категориями, границы которых, по ее мнению, были навсегда закреплены и не подлежали дальнейшему отрицанию. Таким образом, одним из ее вопросов был: Существует ли Бог? Вопрос предполагает, что существование – это альтнгатарный позитивный термин, своего рода ne рЛил ultra, имеющий высокую ценность. Однако со временем мы увидим, что существование – это отнюдь не просто позитивный термин, а термин, который слишком низок для Абсолютной идеи и недостоин Бога. Вторым вопросом в этих метафизических системах был следующий: Является ли мир линейным или бесконечным? Сами условия вопроса предполагают, что конечное постоянно противоречит бесконечному: и можно легко убедиться, что при таком противопоставлении бесконечное, которое, конечно, должно быть целым, предстает лишь как отдельная его сторона и страдает от ограниченности. Но ограниченная бесконечность сама является лишь конечностью. Точно так же спрашивали, является ли душа простой или сложной. Иными словами, простота принималась за конечную характеристику, дающую выражение целостной истине. Далеко не так, простота – это выражение полуправды, односторонней и абстрактной, как само бытие: понятие мысли, которое, как мы увидим далее, само по себе неправдиво и, следовательно, не способно ухватиться за истину. Если рассматривать душу лишь как абстрактно простую, то она характеризуется неадекватно и ограниченно.

Поэтому главным вопросом до- кантовской метатеории было выяснить, следует ли приписывать предикаты такого рода ее объектам. Ведь предикаты – это всего лишь ограниченные формулы познания, которые не выражают истину, а лишь накладывают на нее ограничение. Более того, следует отметить, что главная особенность метода заключалась в том, что называлось приписыванием предикатов познаваемому объекту, например, Богу. Но атрибуция – это не более чем внешнее размышление об объекте: предикаты, с помощью которых объект должен быть определен, поставляются из ресурсов картинного мышления и применяются механически. В то время как, если мы хотим иметь подлинное познание, объект должен характеризовать свое собственное «я» и не должен черпать свои предикаты из посторонних источников. Даже если предположить, что мы следуем методу предикации, разум не может не чувствовать, что предикаты такого рода не исчерпывают объект. С этой же точки зрения восточные люди совершенно правы, называя Бога многоименным или мириадами имен. Одна за другой эти конечные категории оставляют сердце неудовлетворенным, и восточный мудрец вынужден непрерывно искать все новые и новые предикаты. Конечные вещи, несомненно, должны характеризоваться конечными предикатами, и в них познание находит надлежащее поле для своего особого действия. Будучи само конечным, оно знает только природу конечного. Так, когда я называю какое-то действие кражей, я характеризую это действие в его существенных фактах: и такого знания достаточно для судьи. Точно так же конечные вещи стоят друг перед другом как причина и следствие, сила и действие, и когда они постигаются в этих категориях, они познаются с их новой стороны. Но объекты разума не могут быть определены этими конечными предикатами: и попытка сделать это была ошибкой метафизики оби.

29. Предикаты такого рода, когда они рассматриваются по достоинству, страдают от ограниченности своей сферы применения, и никто не может не заметить, насколько они неадекватны и насколько они не соответствуют той степени детализации, которую дает наше образное мышление, например, в случае Бога, Разума или Природы. Кроме того, хотя тот факт, что все они являются предикатами одного субъекта, придает им определенную связь, их различные значения удерживают их друг от друга: и, следовательно, каждое из них, насколько это касается других, предполагается извне.

Первый из этих недостатков восточные люди пытались исправить, когда, например, определяли Бога, приписывая Ему множество имен; но все же они чувствовали, что число имен должно было быть бесконечным.

30. (2) Во-вторых, метафизические системы придерживались неверного критерия. Их объектами, несомненно, были тотальности, которые сами по себе принадлежат разуму, то есть организованному и систематически развитому универсуму мысли. Но эти тотальности – Бог, Душа, Мир – были даны метафизику как предметы, сделанные и готовые, чтобы сформировать основу для применения категорий познания. Они были выведены или предположены из народных представлений. Соответственно, народные представления были единственным каноном для решения вопроса о том, являются ли предикаты подходящими и достаточными.

31. Можно предположить, что общепринятые представления о Боге, душе, мире дают прочную основу для мышления. На самом деле они этого не делают. Помимо того, что они носят конкретный и субъективный характер, оставляя место для большого разнообразия смыслов, они сами нуждаются в том, чтобы быть тщательно и удовлетворительно зафиксированными мыслью. Это можно увидеть в любом предложении. Нам нужен предикат, или в философии определение мысли, чтобы указать, что такое субъект, или понятие, с которого мы начинаем.

В таком предложении, как «Бог вечен», мы начинаем с представления о Боге, еще не зная, что он есть: сказать нам об этом – дело предиката. В теории логики, соответственно, когда термины, формулирующие предмет, относятся только к нашим понятиям, к мысли, не просто излишне относить эти получувственные категории предикатами к высказываниям, в которых Бог или еще более туманный Абсолют является субъектом; это даже неправильно, поскольку предполагает другой канон, нежели природа мысли. Кроме того, пропозициональная форма (а пропозицию правильнее было бы заменить суждением) не приспособлена для выражения конкретного – а истинное всегда конкретно – или умозрительного. Каждое суждение по своей форме односторонне и, следовательно, ложно.

Эта метафизика не была свободным или объективным мышлением. Вместо того чтобы позволить объекту свободно и спонтанно проявлять свои собственные характеристики, метафизика взяла его как решенное дело. Если кто-то хочет узнать, что такое свободное мышление, он должен обратиться к греческой философии: ведь схоластика, как и эти метафизические системы, приняла свои факты и приняла их как догму от авторитета церкви. Под влиянием современной культуры нас посвятили в концепции, от которых очень трудно отказаться из-за глубины их содержания. Но древние философы находились в другом положении. Это были люди, которые жили исключительно восприятием чувств, и которые, отбросив мифологию и ее причуды, не предполагали ничего, кроме неба над головой и земли вокруг. И вот, хотя мысль окружена реальными фактами, она свободна и наслаждается своим собственным уединением: очищена от всего материального и чувствует себя как дома. Это чувство, что мы все сами по себе, характерно для свободной мысли, для того путешествия в открытое море, где нет ничего ни ниже, ни выше нас, и мы стоим в уединении с самим собой.

32. (3) В-третьих, эта система метафизики превратилась в догматизм. Когда наша мысль никогда не выходит за пределы узких и жестких рамок, мы вынуждены считать, что из двух противоположных утверждений, каковыми были вышеприведенные предложения, одно должно быть истинным, а другое – ложным.

Догматизм проще всего описать как противоположность скептицизму. По крайней мере, древние скептики давали название «догматизм» каждой философии, придерживающейся системы определенных понятий. В этом широком смысле скептицизм может применяться даже к философии, которая в должной мере является спекулятивной. Но в более узком смысле догматизм заключается в упорстве, с которым проводится жесткая и быстрая граница между определенными понятиями, считающимися абсолютными, и другими, противоречащими им. Мы можем ясно видеть это в строгом «или-или»: например, мир либо конечен, либо бесконечен; но одно из этих двух должно быть. Противоположность этой жесткости – характерная черта всех спекулятивных истин. Там не допускается никаких неадекватных формул, и они не могут ее исчерпать. Эти формулы; Спекулятивная истина держится в единстве как тотальность, в то время как догматизм наделяет их в их изолированности правом на истинность и непогрешимость.

В философии часто случается так, что полуправда занимает место рядом с полной истиной и сама по себе принимает положение чего-то постоянного. Но дело в том, что полуправда, вместо того чтобы быть фиксированным или самоподдерживающимся принципом, является всего лишь элементом, исчезающим в более адекватной мысли. Метафизика познания догматична, поскольку сохраняет полуправду в ее изолированности: тогда как идеализм спекулятивной философии проводит закон или принцип тотальности и показывает, что он может выйти за пределы неадекватности формул абстрактного мышления. Так, идеализм говорит: «Душа не является ни только конечной, ни только бесконечной; на самом деле она в равной степени является как одним, так и другим, и, таким образом, ни тем, ни другим». Иными словами, такие формулировки сами по себе неприменимы, а только как формирующие элементы в более широком понятии. Такой идеализм мы наблюдаем даже в обычных фазах разума. Так, мы говорим о разумных вещах, что они изменчивы: то есть они изменчивы, но столь же верно и то, что они не изменчивы. Еще большее упрямство мы проявляем, когда имеем дело с категориями познания. Это термины, которые мы считаем несколько более фиксированными или даже абсолютно жесткими. Мы смотрим на них как на отделенные друг от друга бесконечной пропастью, так что противоположные категории никогда не смогут добраться друг до друга. Битва разума – это борьба за разрушение жесткости, к которой все сводит познание.

33. Первой частью этой метафизики в ее систематической форме является онтология, или учение об абстрактных характеристиках бытия. Множество этих характеристик и пределы их применимости не основаны ни на каком принципе. Следовательно, они должны перечисляться в зависимости от опыта и обстоятельств, а значение, которое им приписывается, основывается только на общих чувственных представлениях, на утверждении, что определенные слова используются в определенном смысле, и даже, возможно, на этимологии. Если опыт признает значение, приписываемое им, полным, и если если употребление языка, соглашаясь с ним, показывает правильность анализа, метафизик удовлетворен; а истинность и необходимость таких характеристик, просто по их собственному признаку, вообще никогда не становится предметом исследования.

Вопрос о том, являются ли бытие, существование, конечность, простота, сложность и т. д. дугими понятиями, верными своим собственным высшим законам, должен удивить тех, кто считает, что вопрос об истине может касаться только пропозиций (относительно того, является ли понятие истинным или не является таковым, чтобы быть отнесенным, как говорится, к предмету), и что ложность заключается в противоречии, существующем между предметом нашего концептуального видения и понятием, которое должно быть предсказано о нем. Теперь, поскольку понятие конкретно, оно и каждый его признак в целом есть по сути самодостаточное единство отчетливых характеристик. Если бы истина была не чем иным, как отсутствием противоречия, то в случае каждого понятия необходимо было бы прежде всего проверить, не содержит ли оно в действительности такого рода внутреннее противоречие.

34.Вторым направлением метафизической системы была рациональная психология или пневматология. Она занималась метафизической природой души, то есть разума, рассматриваемого как вещь. Она предполагала найти бессмертие в сфере, где господствуют законы состава, времени, качественного изменения и количественного увеличения или уменьшения.

Название «рациональная», данное этой разновидности психологии, служит для того, чтобы противопоставить ее эмпирическим способам наблюдения за явлениями души. Рациональная психология рассматривала душу в ее метафизической природе и до мозга костей с помощью категорий, предоставляемых абстрактным мышлением. Рационалисты стремились выяснить внутреннюю природу души, как она есть сама по себе и как она есть для мысли. В настоящее время в философии мы мало слышим о душе: любимым термином сейчас является разум или дух. Эти два понятия различны, душа является как бы средним понятием между телом и духом, или связью между ними. Ум, как душа, погружен в телесность, а душа – это оживляющий принцип тела.

Докантовская метафизика, как мы говорим, рассматривала душу как вещь. Вещь» – очень двусмысленное слово. Под вещью мы понимаем, во-первых, непосредственное существование, такое, которое очевидно для органов чувств: и в этом значении термин применялся к душе. Отсюда вопрос о месте пребывания души. Конечно, если у души есть место, то оно находится в пространстве и очевидно для чувств. Так же, если рассматривать душу как вещь, мы можем спросить, является ли она простой или составной. Этот вопрос важен, поскольку касается бессмертия души, которое, как предполагается, зависит от отсутствия состава. Но дело в том, что в абстрактной простоте мы имеем категорию, которая так же мало соответствует природе души, как и категория сложности.

Несколько слов об отношении рациональной и эмпирической психологии. Первая, поскольку она добровольно применяет мысль для познания разума и даже для демонстрации этих продуктов мысли, является более высокой; в то время как эмпирическая психология исходит из восприятия и лишь излагает и описывает то, что дает восприятие. Но если мы предлагаем мыслить разумом, мы не должны так уж стесняться его особых явлений. Разум по сути своей активен в том же смысле, в какой школьники говорили, что Бог – это *абсолютная актуальность*. Но если разум активен, он должен как бы выразить себя. Поэтому неправильно принимать разум за беспредметную цель, как это делала старая метафизика, которая разделяла беспредметную внутреннюю жизнь разума и его внешнюю жизнь. Ничего хорошего не получится, если не рассматривать разум в его конкретной реальности, в его действии; и таким образом, чтобы его проявления определялись его внутренней силой.

35. Третьей ветвью метафизики была космология. Она охватывала такие темы, как мир, его случайность, необходимость, вечность, ограниченность во времени и пространстве: законы (только формальные) его изменений: свобода человека и происхождение зла.

К этим темам он применял такие, как случайность и необходимость; внешняя и внутренняя необходимость; действенная и конечная причина, или причинность вообще и замысел; сущность или субстанция и явление; форма и материя; свобода и необходимость; счастье и боль; добро и зло.

Объектом космологии является природа, а также сложные явления, которые разум выбрасывает из самого себя; фактически, существование в целом, или сумма всех конечных вещей. Однако этот объект рассматривается не как конкретное целое, а точечно, в виде абстрактных формул. Вопросы, которые пыталась решить космология, были следующими: Что преобладает в мире – случайность или необходимость? Вечен ли мир или сотворен? Главная задача космологического учения, следовательно, состояла в том, чтобы установить так называемые всеобщие законы космологии: например, что природа не действует случайными путями. А под вспышками они подразумевали качественное различие или качественное изменение, проявляющееся без какого-либо предшествующего и определяющего стона: тогда как, напротив, постепенное изменение (количества), очевидно, не обходится без посредничества.

Что касается Разума, как он проявляет себя в мире, то вопросы, которые в основном обсуждала Космология, касались свободы человека и происхождения зла. Никто не может отрицать, что это вопросы первостепенной важности. Но чтобы дать на них удовлетворительный ответ, прежде всего необходимо не утверждать абсолютную значимость абстрактной формулы познания и не полагать, что каждый из двух терминов в антитезе имеет самостоятельное значение и истину. Однако именно такой позиции придерживались метафизики до Канта, и это проявляется в их космологических рассуждениях, которые по этой причине не смогли достичь своей цели и понять явления мира. Обратите внимание, как они проводят различие между свободой и необходимостью, применяя эти категории к природе и разуму. Природу они считают подчиненной в своих действиях необходимости, а разум – свободным. Несомненно, это различие имеет реальное основание в самой сердцевине Разума: но свобода и необходимость, противопоставляемые в абстрактном смысле, являются терминами, применимыми только в конечном мире, к которому они, как таковые, принадлежат. Свобода без необходимости и необходимость без свободы – абстрактные и, таким образом, неистинные формулы мысли. Свобода, по сути, предполагает встречу элементов, сейчас и всегда обусловленную своими собственными законами и пока необходимую. Необходимость, опять же, в обычном понимании этого термина в популярной философии, означает детерминацию только извне; как в конечной механике, тело движется только тогда, когда его ударяет другое тело, и движется в направлении, сообщенном ему ударом. Однако это лишь внешняя необходимость, а не настоящая внутренняя необходимость, которая тождественна свободе.

Аналогично обстоит дело с противопоставлением Добра и Зла – излюбленным противопоставлением интроспективного современного мира. Если мы рассматриваем Зло как обладающее собственной фиксированностью, отдельное и отличное от Добра, то мы в определенной степени правы: между ними существует оппозиция: те, кто поддерживает кажущийся и относительный характер оппозиции, не имеют в виду, что Зло и Добро в Абсолюте едины, или, в соответствии с современной фразой, что вещь сначала становится злом от одного способа смотреть на нее. Ошибка возникает, когда мы принимаем Зло за постоянный позитив, а не за то, чем оно на самом деле является, – за негатив, который, хотя и хотел бы заявить о себе, не обладает реальной устойчивостью и является, так сказать, лишь абсолютной фикцией-существованием негатива в самом себе.

36. Четвертой отраслью метафизики является естественная или рациональная теология. Понятие Бога, или Бог как возможное существо, доказательства его существования и его свойства составляют предмет изучения этой ветви.

(a) Когда познание таким образом рассуждает о Божестве, его главная цель – найти, какие предикаты соответствуют или не соответствуют тому, что мы представляем себе как Бога. При этом он предполагает, что контраст между позитивным и негативным является абсолютным и незыблемым; и поэтому в конечном счете для понятия, как его понимает познание, не остается ничего, кроме пустой абстракции неопределенного Бытия, простой реальности или позитивности, безжизненного продукта современного просвещения.

(b) Метод демонстрации, используемый в конечном знании, всегда приводит к ошибочной позиции. Ведь он требует «утверждения некоего объективного основания для бытия Бога, которое, таким образом, приобретает вид производного от чего-то другого». Такой способ доказательства, руководствуясь канонами простого аналитического тождества, затрудняется сложностью перехода от конечного к бесконечному. Либо конечность действительного мира, который остается таким же фактом, как и прежде, цепляется за понятие Божества, и Бог должен быть определен как непосредственная субстанция этого мира, – что является пантеизмом: либо Он остается объектом, отличным от субъекта, и таким образом конечным, – что является дуализмом.

(c) Атрибуты Бога, которые должны быть разнообразными и точными, были, так сказать, потеряны в дымке, в абстрактном понятии чистой реальности, неопределенного Бытия. В нашем материальном мышлении конечный мир продолжает, тем временем, иметь реальное бытие, с Богом в качестве своего рода антитезы: и таким образом возникает дальнейшая картина различных отношений Бога к миру. Эти отношения, сформулированные как свойства, должны, с одной стороны, будучи отношениями к конечным состояниям, сами обладать конечным характером (давая нам такие свойства, как справедливый, милостивый, могущественный, мудрый и т. д.); с другой стороны, они должны быть бесконечными. Теперь на этом уровне мышления единственным средством, и то смутным, примирения этих противоположных требований было количественное возвышение свойств, вытесняя их в сферу необусловленного, – или в tentus emiueniior. Но это было средство, которое на самом деле уничтожало свойства и оставляло от них лишь название.

Цель старой метафизической теологии заключалась в том, чтобы выяснить, как далеко может зайти разум в познании Бога без посторонней помощи. Безусловно, познание Бога с помощью разума является высшей проблемой философии. Самые ранние религиозные учения – это образные представления о Боге. Эти представления, как их излагает Символ веры, передаются нам в юности. Они являются доктринами нашей религии, и в той мере, в какой человек опирается на эти доктрины и считает их истиной, у него есть все, что нужно христианину. Это и есть вера, а наука, изучающая эту веру, – теология. Но пока теология не станет чем-то большим, чем простое перечисление и компиляция этих доктрин, она не имеет права на звание науки. Даже тот метод, который сейчас в моде, – чисто исторический, когда, например, сообщается о том, что было сказано тем или иным отцом Церкви, – не придает теологии подлинно научного характера. Этот результат достигается только после того, как мысль полностью овладевает вопросом, а это уже дело философии. Таким образом, подлинное богословие – это одновременно и подлинная философия религии, какой она была, добавим мы, в Средние века.

А теперь давайте рассмотрим эту рационалистическую теологию более узко. Это была наука, которая подходила к Богу не через разум, а через познание, и в своем образе мышления использовала термины без всякого чувства их взаимной ограниченности и связанности. Понятие Бога составляло предмет обсуждения, и все же критерий нашего знания черпался из такого постороннего источника, как материализованная концепция Бога. Теперь мысль должна быть беспрепятственной в своем действии. Несомненно, следует помнить, что результат независимого мышления гармонирует с содержанием христианской религии: ведь христианская религия – это откровение разума. Но такая гармония превзошла все усилия рациональной теологии. Она предложила выразить образное представление о Боге в терминах мысли; но в результате получилось представление о Боге, которое можно назвать абстракцией позитивности или реальности, исключающей всякое отрицание. Соответственно, Бог был определен как самое реальное из всех существ. Однако любой может увидеть, что это самое реальное из существ, в котором отрицание не играет никакой роли, прямо противоположно тому, чем оно должно быть, и тому, чем его представляет себе познание. Вместо того чтобы быть обширным и глубоким сверх всякой меры, оно так узко понято, что, напротив, крайне бедно и совершенно пусто. Вполне обоснованно, что сердце жаждет разнообразного и единого содержания; но без определенного признака, то есть без отрицания, содержащегося в понятии, может быть только абстракция. Когда понятие Бога воспринимается только как понятие абстрактного или наиболее позитивного существа, Бог как бы отходит в другой мир, за его пределы: и говорить о его познании было бы бессмысленно. Там, где нет различия элементов, познание невозможно. Простой свет – это простая тьма.

Вторая проблема рационального богословия заключалась в доказательстве существования Бога. В этом вопросе необходимо отметить, что демонстрация, как ее использует разум, означает зависимость одной истины от другой. Этот метод имеет фиксированную точку, гипотезу, из которой следует нечто другое; и он демонстрирует зависимость некоторой истины от предполагаемой отправной точки. Следовательно, если этот способ демонстрации применяется к существованию Бога, это может означать только то, что бытие Бога должно зависеть от других терминов мысли, которые затем будут составлять основание его бытия. Сразу же становится очевидным, что это приведет к ошибке: ведь Бог должен быть просто и исключительно основанием всего, и в этом смысле не зависеть ни от чего. И осознание этой опасности в наше время привело к тому, что некоторые стали говорить, что существование Бога не подлежит доказательству, а должно быть постигнуто сразу или интуитивно. Однако разум и даже здравый смысл придают демонстрации значение, совершенно отличное от познания. Демонстрация разума, несомненно, начинается с того, что не является Богом. Но, продвигаясь вперед, она не оставляет начальную точку просто необъяснимым фактом, каковым она и была. Напротив, она выставляет эту точку как производную и вызванную к бытию, и тогда Бог предстает первичным, истинно непосредственным и самосущим, со средствами выведения, завернутыми и поглощенными в нем самом. Те, кто говорит: *Рассмотрите природу, и природа приведет вас к Богу; вы найдете абсолютную конечную причину, не имеют в виду, что Бог есть нечто производное: они имеют в виду, что это мы приходим к самому Богу из его «другого», и таким образом Бог, хотя и является следствием, также является абсолютным основанием первоначальной остановки. Отношение двух вещей меняется на противоположное, и то, что пришло как следствие, будучи показано как предшествующее, первоначальное предшествующее сводится к следствию. То же самое повторяется всякий раз, когда это демонстрирует разум.

Если в свете данного обсуждения мы бросим еще один взгляд на метафизический метод в целом, то обнаружим, что его главной особенностью было сделать своим принципом абстрактное тождество и попытаться постичь объекты разума с помощью абстрактных и конечных категорий познания. Но эта бесконечность познания, эта чистая сущность, все же конечна: она исключила все многообразие конкретных вещей, которые, таким образом, ограничивают и отрицают его. Вместо того чтобы завоевать конкретное, эта метафизика упорно держалась за абстрактное, тождественное. Ее положительным моментом было представление о том, что мысль составляет сущность всего сущего. Она черпала свои материалы у более ранних философов, в частности у школяров. В спекулятивной философии познание, несомненно, является одним из факторов, но фактором, который не должен закрывать дверь от дальнейшего исследования. Платон не является метафизиком этого несовершенного типа, равно как и Аристотель, хотя принято считать иначе.

ГЛАВА IV. ВТОРОЕ ОТНОШЕНИЕ МЫСЛИ К ОБЪЕКТИВНОМУ МИРУ

I. Эмпирическая школа

37. В этих условиях стала ощущаться двойная потребность. Отчасти это была потребность в предмете, в котором разнообразие было бы унифицировано, как противовес абстрактным теориям познания, неспособного без посторонней помощи продвигаться от общих черт к специализации и определению. Отчасти это была и потребность в чем-то фиксированном и надежном, чтобы исключить возможность доказывать все и вся в сфере и в соответствии с методом конечных формул мышления. Таков был генезис эмпирической философии4, которая отказывается от поиска истины в самой мысли и берет ее из опыта, внешнего и внутреннего настоящего.

Возникновение эмпиризма объясняется заявленной таким образом потребностью в конкретном содержании и твердой опоре – потребностью, которую не смогла удовлетворить абстрактная метафизика познания. Теперь под конкретностью содержания подразумевается, что мы должны видеть, что объекты сознания обладают собственным врожденным характером и представляют собой единство отдельных характеристик. Но, как мы уже видели, это отнюдь не относится к метафизике познания, если она соответствует своему принципу. При простом познании5 мышление ограничивается формой абстрактного универсума и никогда не может перейти к конкретным фазам этого универсума. Таким образом, мы видим, что метафизики пытались выяснить с помощью мысли, что является сущностью или фундаментальным атрибутом Души. Душа, говорили они, проста. Приписывание этого атрибута Душе указывает на простоту в чистом виде, из которой исключено различие: различие, или состав, делается фундаментальным атрибутом тела, или материи в целом. Очевидно, что в простоте такого узкого типа мы имеем очень поверхностную категорию, совершенно неспособную постичь богатство Души или разума. Таким образом, когда выяснилось, что абстрактное метафизическое мышление неадекватно, было решено прибегнуть к помощи эмпирической психологии. То же самое произошло и в случае с рациональной физикой. Там в ходу были, например, такие фразы: пространство бесконечно, природа не имеет границ и т. д. Очевидно, что эта фразеология была совершенно неудовлетворительной в присутствии пышной жизни природы.

38. В какой-то степени источник эмпиризма является общим для него с вышеупомянутой метафизикой. Именно в наших материализованных представлениях, т. е. в фактах, которые проистекают, прежде всего, из опыта, метафизика также находит гарантию правильности своих определений (включая как посылки, так и более подробные утверждения). Но, с другой стороны, необходимо отметить, что единичное ощущение – это не то же самое, что опыт, и что сторонники опыта возводят факты, входящие в понятие ощущения, чувства и восприятия, в форму обобщенных понятий, пропозиций или законов. Это, однако, должно означать только то, что эти общие формы отношений, такие как сила, не должны иметь никакого дополнительного значения или обоснования, кроме того, что вытекает из ощущений, и что никакая связь не должна считаться должным образом квалифицированной, кроме той, которая может быть показана как существующая в феноменальном мире. А на стороне познающего субъекта, в том факте, что в ощущении сознание непосредственно присутствует и уверено в себе, мы видим, где эмпирическое познание может поставить твердую ногу.

В эмпиризме заложен великий принцип, согласно которому все истинное должно быть в реальном мире и присутствовать в ощущениях. Этот принцип противоречит тому вечному «должно быть», которое раздувает рефлексию, чтобы с презрением относиться к реальному настоящему и указывать на сцену за его пределами – сцену, которая не имеет ни существования, ни места, кроме как в познании тех, кто о ней говорит. Не в меньшей степени, чем эмпиризм (§7), философия признает только то, что есть; не имея ничего общего с тем, что просто должно быть и что, таким образом, признается несуществующим. С субъективной стороны также правильно отметить ценный принцип свободы, заложенный в эмпиризме. Ведь главный урок эмпиризма заключается в том, что человек должен видеть сам и чувствовать, что он присутствует в тех фактах знания, которые ему приходится принимать.

Если довести его до законных последствий, то эмпиризм – будучи в своих фактах ограничен конечной сферой – отрицает сверхчувственное вообще или, по крайней мере, любое знание о нем, которое могло бы обозначить его характер, и не оставляет мысли никаких полномочий, кроме абстракции, формальной универсальности и тождества. И здесь мы находим заблуждение, которое лежит в основе научного эмпиризма. Он использует метафизические категории материи, силы, одного, многих, всеобщности, бесконечности и т. д.; следуя подсказке, данной этими категориями, он переходит к выводам и при этом предполагает и применяет силлогистическую форму. И все это время он не осознает, что содержит в себе метафизику, овладевая которой, он использует эти категории и их комбинации в стиле, совершенно некритичном и бессознательном.

Из эмпиризма раздался крик: «Хватит бесцельного блуждания в пустых абстракциях, посмотрите на свои руки, возьмите в руки человека и природу, как они есть перед вами, и наслаждайтесь настоящим моментом». Никто не может отрицать, что в этих словах есть большая доля истины. Повседневный мир, то, что есть здесь и сейчас, был хорошим обменом на тщетный мир за гранью – на миражи и фантазмы абстрактного познания. И таким образом была получена полноценная, самодостаточная фаза истины – та твердая и надежная опора, которой так не хватало старой метафизике. Конечные принципы – это самое большее, что может вычленить разум, а они, в конце концов, оказываются несостоятельными и зыбкими, и поддерживаемая ими структура должна рухнуть с треском. Инстинкт разума всегда стремится найти бесконечный самоудовлетворяющий принцип. Пока еще не пришло время найти его в мысли. Поэтому инстинкт ухватился за настоящий момент, за то, что есть здесь: за индивидуальный объект (это), в котором, несомненно, можно обнаружить бесконечную форму, но не в подлинном существовании этой формы. Внешний мир – это истина, если бы он мог ее познать: ведь истина актуальна и должна существовать. Бесконечный принцип, самоцентрированная истина, таким образом, находится в мире, чтобы разум мог открыть ее: хотя она существует в индивидуальной и чувственной форме, но не в своей истине. Кроме того, эта школа делает ощущения формой, в которой мы должны получать наши понятия: и в этом заключается неудача эмпиризма. Ощущение как таковое всегда индивидуально, всегда преходяще: оно не является конечной точкой познания, которое, напротив, направлено на поиск универсального и постоянного элемента в воспринимаемых нами индивидах. Таков процесс, ведущий от простого ощущения к опыту.

Для формирования опыта эмпиризм особенно часто использует форму анализа. В ощущениях мы имеем группу, состоящую из множества элементов или атрибутов, которые мы должны отделить один за другим, как слои лука. В чем же смысл этого процесса? Мы дезинтегрируем и разбираем на куски эти атрибуты, которые объединились, и не добавляем ничего, кроме нашего собственного акта дезинтеграции. Однако анализ – это процесс перехода от непосредственности ощущений к мышлению: те атрибуты, которые анализируемый объект содержит в совершенном единстве, получают форму универсальности, будучи разделенными. Эмпиризм впадает в заблуждение, если полагает, что, анализируя объекты, он оставляет их такими, какими они были: на самом деле он превращает конкретное в абстрактное. И вследствие этого изменения живое существо должно умереть: жизнь может существовать только в конкретной единице. Не то чтобы мы могли обойтись без этого разделения, если мы намерены постичь. Разум сам по себе является неотъемлемым разделением. Ошибка заключается в том, что мы забываем, что это лишь половина процесса и что главное – это воссоединение того, что было разделено. И именно там, где анализ никогда не выходит за пределы стадии разделения, верны слова поэта:

  • «Encheiresin Naturae» – так называется химия,
  • Издевается над собой и не знает толком, как:
  • Держит детали в руках,
  • Но не хватает лишь духовной связи».

Анализ начинается с конкретного, и обладание этим материалом дает ему значительное преимущество перед абстрактным мышлением старой метафизики. Он придает фиксированность различиям между вещами, и это очень важно: но сами эти различия – не что иное, как абстрактные атрибуты, то есть мысли. Предполагается, что эти мысли содержат реальную сущность объектов; и таким образом мы снова видим аксиому прежней метафизики о том, что истина вещей лежит в мысли.

Давайте сравним эмпирическую теорию и теорию метафизиков в том, что касается их содержания. Последняя, как уже говорилось, принимает за факты универсальные объекты разума, а именно Бога, душу и мир, и эти факты, выведенные из народных представлений, философия должна была свести к форме мысли. Другим примером того же метода является схоластическая философия. Ее факты были приняты без критики из догм христианской церкви, и ее целью было зафиксировать их характер и придать им систематическую форму с помощью мысли. Факты, на которых основывается эмпиризм, совершенно иного рода. Это разумные факты природы и факты конечного разума. Другими словами, эмпиризм имеет дело с конечным материалом, а старые метафизики имели бесконечный, хотя, добавим, они сделали это бесконечное содержание конечным благодаря конечной форме познания. Та же конечность формы вновь появляется в эмпиризме – но здесь сумма конечных фактов также конечна. Таким образом, оба способа философствования имеют один и тот же метод; оба исходят из данных или предположений, которые они принимают за конечный факт. В целом, эмпиризм находит истину во внешнем мире; и даже если он допускает существование сверхчувственного мира, он считает познание этого мира невозможным и ограничивает нас областью ощущений. Эта доктрина, когда она систематически проводится в жизнь, приводит к тому, что впоследствии было названо материализмом. Материализм этого толка рассматривает материю, qua matter, как подлинный объективный мир. Но с материей мы сразу же знакомимся с новой абстракцией, которая как таковая не может быть воспринята: можно утверждать, что материи не существует, потому что, поскольку она существует, она всегда является чем-то определенным и конкретным. Однако абстракция, которую мы называем материей, предположительно лежит в основе всего мира чувств и выражает мир чувств в его простейших терминах, как абсолютную индивидуализацию, а значит, сплетение точек, находящихся во взаимном исключении. До тех пор, пока эта чувственная сфера остается и продолжает оставаться для эмпиризма простой данностью, мы имеем доктрину рабства: ведь мы становимся свободными, когда сталкиваемся не с абсолютно чуждым миром, а с фактом, который является нашим вторым «я». В соответствии с этой точкой зрения, кроме того, разум и неразумность могут быть только субъективными: другими словами, мы должны принимать то, что дано, таким, какое оно есть, и не имеем права спрашивать, рационально ли оно и в какой мере оно рационально по своей собственной природе.

39. Касаясь этого принципа, было справедливо замечено, что в том, что мы называем опытом, в отличие от индивидуального ощущения отдельных фактов, есть два элемента. Во-первых, это бесконечно сложная материя, которая, насколько это возможно, индивидуализирована: во-вторых, это форма, проявляющаяся в характеристиках универсальности и необходимости. Эмпиризм, несомненно, может указать на множество, почти бесчисленное множество подобных восприятий: но, в конце концов, никакое множество, как бы велико оно ни было, не может быть тем же самым, что и универсальность. Точно так же эмпиризм доходит до восприятия последовательных изменений и объектов, находящихся в одном положении или сосуществующих друг с другом; но он не представляет никакой необходимой связи. Таким образом, если сенсация сохраняет свое право быть единственным основанием того, что люди принимают за истину, универсальность и необходимость не имеют права на существование: они становятся случайностью нашего разума, простым обычаем, содержание которого может быть иным, чем оно есть.

Важным следствием этой теории является то, что при эмпирическом подходе истины и правила справедливости и морали, а также религии выставляются как дело случая и лишаются своего объективного характера и внутренней истины.

Скептицизм Юма, на основе которого было сделано это замечание, следует четко отличать от греческого скептицизма. Юм основывает свои замечания на истинности эмпирического элемента, на чувстве и ощущении, и переходит к нападкам на универсальные истины и законы, потому что они не черпают свой авторитет из чувственного восприятия. Античный скептицизм был так далек от того, чтобы сделать чувство и ощущение каноном истины, что в первую очередь он обратился против освобождений чувства. (О современном скептицизме по сравнению с античным см. «Критический журнал философии» Шеллинга и Гегеля: 1802, т. I. i.)

II. Критическая философия

40. Критическая философия, как и эмпиризм, исходит из того, что опыт является единственным основанием для познания. Но познание, по ее мнению, не выражает истины, а означает лишь знание явления или видимости.

Критическая теория исходит из различия элементов, представленных в анализе опыта, – материи смысла и ее всеобщих отношений. Принимая во внимание замечания по поводу этого различия, сделанные в предыдущем параграфе, а именно, что ощущение не может явно воспринимать больше, чем индивид и явление или феномен, она в то же время придерживается того факта, что универсальность и необходимость выполняют функцию, столь же существенную для того, что называется опытом. Этот элемент, не будучи выведенным из эмпирических фактов как таковых, должен принадлежать спонтанности мысли; другими словами, он априорен. Категории или понятия разума являются объективной характеристикой познания опыта. В каждом случае они предполагают соединительные суждения (связи)6, а значит, с их помощью формируются синтетические суждения a priori, то есть первичные и подвариантные связи противоположностей друг с другом.

Даже скептицизм Юма не отрицает того, что в познании присутствуют характеристики всеобщности и необходимости. А у Канта этот факт остается все-таки предположением; можно сказать, используя обычную фразеологию науки, что Кант сделал не более чем предложил другое объяснение этого факта.

41. Критическая философия приступает к проверке ценности категорий, используемых в метафизике, а также в других науках и в обыденном восприятии. Эта проверка, однако, не направлена на содержание этих категорий, не выясняет их точного отношения друг к другу, а просто спрашивает, насколько на них влияет контраст между субъективным и объективным. Контраст, как мы его здесь понимаем, связан с различением (см. пред. §) двух элементов, входящих в опыт. Под именем объективности здесь понимается элемент всеобщности и необходимости, то есть сами категории, или то, что называется априорной составляющей. Критическая философия, однако, расширила контраст7 настолько, что субъективность или познающий разум охватывает весь спектр опыта, включая оба его элемента; и на другой стороне не остается ничего, кроме. «вещи-в-себе».

Особые формы априорного элемента, другими словами, мысли, которая, несмотря на свою объективность, рассматривается как чисто субъективный акт, представлены следующим образом в систематическом порядке, который, как можно заметить, основывается исключительно на истории психологии.

(1) Несомненно, был сделан очень важный шаг, когда термины старой метафизики были подвергнуты тщательному анализу. Простой и прямолинейный мыслитель прокладывал себе путь среди тех категорий, которые возникали сами собой. Ему не приходило в голову спросить, насколько эти категории ценны и авторитетны. Если, как уже было сказано, для свободной мысли характерно не допускать никаких предположений, то старые метафизики не были независимыми мыслителями. Они принимали свои категории такими, какими они были, без дальнейших проблем, как некую априорную данность, еще не исследованную рефлексией. Критическая философия изменила ситуацию на противоположную. Кант взялся исследовать, насколько формы мышления способны помочь познанию истины. В частности, он требовал критики способности познания как предварительного условия ее применения. Это справедливое требование, если оно означает, что формы мышления должны стать объектом познания. К сожалению, вскоре возникает ошибочное представление о том, что нужно стремиться к знанию, пока не знаешь, – ошибка, когда отказываешься войти в воду, пока не научишься плавать. Действительно, формы мысли должны быть подвергнуты проверке, прежде чем они будут использованы: но что такое эта проверка, кроме как ipso facto познание? Таким образом, мы хотим, чтобы в процессе познания действия форм мысли сочеталось с их критикой. Формы мысли должны рассматриваться по их собственным достоинствам в отрыве от всех других условий: они одновременно являются объектом исследования и действием этого объекта. Следовательно, они должны исследовать сами себя, определить границы и показать недостатки, присущие их природе. Это и есть действие мысли, которое в дальнейшем будет специально рассматриваться под названием Диалектика, и в отношении которого мы должны лишь вначале заметить, что вместо того, чтобы, как многие полагают, быть привнесенным в категории извне, оно имманентно и естественно для них.

Поэтому мы можем сформулировать первый пункт философии Канта следующим образом: Мысль должна сама исследовать, насколько она способна к познанию. В наше время люди уже забыли Канта и его философию: все хотят идти дальше. Но есть два пути – назад и вперед. Свет критики вскоре показывает, что многие из наших современных философских эссе являются простым повторением старого метафизического метода, бесконечным и некритичным мышлением наобум, следуя естественной склонности ума каждого человека.

(2) Критика Кантом категорий страдает тем серьезным недостатком, что он рассматривает их не абсолютно и не ради них самих, а для того, чтобы понять, являются ли они субъективными или объективными. На языке обыденной жизни мы понимаем под объективным все, что существует вне нас и доходит до нас извне посредством ощущений. Кант же отрицал, что такие категории, как причина и следствие, в этом смысле слова объективны или даны в ощущениях, и утверждал, что они исходят из нашей собственной психической способности, из спонтанности мышления. Таким образом, в этой степени и в этом смысле терминов они были субъективными. И все же, несмотря на это, Кант называет объективным то, что мыслится, всеобщее и необходимое, а субъективным – то, что просто ощущается. Очевидно, что такой порядок вещей меняет на противоположный вышеупомянутое употребление слова и вызывает обвинения в том, что Кант путает язык. Но это обвинение несправедливо. При более узком рассмотрении фактов вульгарные люди полагают, что объекты ощущений, с которыми они сталкиваются, такие как отдельное животное или звезда, являются независимыми и постоянными существованиями, по сравнению с которыми мысли кажутся несущественными и зависящими от чего-то другого. Однако на самом деле чувственные восприятия являются должным образом зависимыми и вторичными, в то время как мысли действительно независимы и первичны. Поэтому Кант назвал интеллектуальный фактор, всеобщий и необходимый, объективным: и это было вполне оправданно. Наши ощущения, с другой стороны, субъективны; ведь ощущениям не хватает стабильности в их собственной природе, они не менее мимолетны и исчезающи, чем мысль – постоянна и самосуща. В настоящее время особая линия разграничения, установленная Кантом между субъективным и объективным, принята во фразеологии образованного мира. Так, говорят, что критика произведения искусства должна быть не субъективной, а объективной; другими словами, вместо того, чтобы исходить из конкретного и случайного чувства или настроения момента, она должна охватывать те общие точки зрения, которые устанавливают законы искусства. С той же точки зрения мы можем различать в любом научном исследовании объективный и субъективный интерес.

Но ведь объективность мысли, в понимании Канта, опять-таки в определенной степени субъективна. Мысли, по Канту, хотя и являются всеобщими и необходимыми категориями, но это только наши мысли, отделенные непроходимой пропастью от вещи, поскольку она существует помимо нашего знания. Но подлинно объективная мысль, отнюдь не будучи только нашей, должна в то же время быть тем, что мы должны обнаружить в вещах и в каждом объекте восприятия.

Объективное и субъективное – это удобные выражения, использование которых может легко привести к путанице. До сих пор мы обсуждали три значения объективности. Во-первых, она означает то, что существует вовне, в отличие от чего субъективное – это то, что только предполагается, снится и т. д. Во-вторых, она имеет значение, придаваемое ей Кантом, всеобщего и необходимого, в отличие от конкретного, субъективного и случайного характера, который принадлежит нашим ощущениям. В-третьих, как только что было объяснено, оно означает мысль как реальную сущность существующей вещи, в отличие от той, которая только мыслится нами и которая, следовательно, все еще отделена от самой вещи, поскольку она существует помимо нашего знания о ней.

42. (a) Теоретическая фабула – познание qua cognition. Специфическое основание или базис категорий, согласно критической системе, лежит в первичном единстве или тождестве «Я» в мысли, – то, что Кант называет «трансцендентальным единством самосознания». Впечатления от ощущений и восприятий, если обратиться к их содержанию, состоят из хаотического слияния элементов: разнообразие или множественность одинаково заметны в их форме. Ведь ощущение характеризуется взаимным исключением членов, причем в двух аспектах, а именно в пространстве и времени, которые, будучи формами, то есть универсальным типом восприятия, сами являются априорными. Эта совокупность, представленная ощущениями и восприятием, должна быть, однако, сведена к тождеству или первичному и фундаментальному единству. Для этого «Я» приводит себя в соответствие с ним и объединяет его в единое неразделенное сознание. Это Кант называет «чистой апперцепцией». Конкретные способы, с помощью которых разнообразное скопление чувств относится к «Я», являются априорными понятиями познания, категориями.

Кант, как известно, не прилагал особых усилий для открытия категорий. «Я», единица самосознания, будучи достаточно абстрактной и совершенно неопределенной, возникает вопрос, как же нам добраться до специализированных форм «Я», категорий? К счастью, обычная логика предлагает нам в руки эмпирическую классификацию видов суждений. Теперь судить – это то же самое, что мыслить о детерминированном объекте. Таким образом, различные способы суждения, перечисляемые в нашей руке, дают нам несколько категорий мышления. Философия Фихте всегда будет иметь ту заслугу, что она обратила внимание на необходимость показать закон этих категорий и дать подлинную дедукцию из них. Фихте должен был оказать по крайней мере одно влияние на метод логической обработки. Можно было ожидать, что общие термины мышления, обычный запас логиков, включая несколько видов понятий, суждений и силлогизмов, больше не будут восприниматься эмпирически, как простое свидетельство наблюдения, а будут выводиться из природы самого мышления. Если мысль вообще должна быть способна что-либо доказывать, если логика должна настаивать на доказательствах и если она предлагает преподавать теорию демонстрации, ее первой заботой должно быть обоснование своего предмета и убеждение в его необходимости.

(1) Таким образом, Кант считает, что категории имеют своим источником «Я», и что «Я», следовательно, обеспечивает характеристики всеобщности и необходимости. Если мы наблюдаем то, что находится перед нами, в первую очередь, мы можем описать это как сплетение или разнообразие: а в категориях мы находим простые точки или единицы, к которым это сплетение сходится. Мир ощущений – это сцена взаимного исключения: его существо находится вне себя. Это фундаментальная особенность ощущений. Говорить о «сейчас» имеет смысл только в связи с «до» и «после». Так и красный цвет существует только благодаря тому, что он противопоставлен желтому и синему. Теперь эта другая вещь находится вне ощущаемого объекта; последний существует только в той мере, в какой он не является другим, и только в той мере, в какой этот другой существует. Но мысль, или «Я», занимает позицию, обратную разумной, с ее взаимоисключениями и бытием вне себя. Я» – это первичная идентичность, единая с собой и находящаяся в себе. Слово «я» выражает простой акт приведения к себе: все, что помещается в этот блок или фокус, подвергается его воздействию и трансформируется в него. Я» – это как бы тигель и огонь, который пожирает свободно плавающую множественность чувств и сводит ее к единству. Этот процесс Кант называет чистой апперцепцией в отличие от обычной апперцепции, для которой множественность, которую она получает, все равно остается множественностью; тогда как чистая апперцепция – это скорее акт присвоения.

Эта точка зрения, по крайней мере, имеет то достоинство, что дает правильное выражение природе всего сознания. Все усилия человека направлены на то, чтобы понять мир, присвоить и подчинить его себе, а для этого позитивная реальность мира должна быть как бы раздавлена, сплющена, иными словами, идеализирована. В то же время мы должны отметить, что это не просто акт нашего личного самосознания, который вносит абсолютное единство в многообразие смысла. Скорее, это единство само по себе является абсолютной и реальной истиной. Абсолют, как бы, настолько добр, что оставляет отдельные вещи на их собственное услаждение, а затем заставляет их вернуться к абсолютному единству.»

(2) Такие выражения, как «трансцендентальное единство самосознания», выглядят уродливо и наводят на мысль о чудовище на заднем плане: но их значение не так заумно, как кажется. Значение трансцендентального у Канта можно понять по тому, как он отличает его от трансцендентного. Трансцендентным можно назвать то, что выходит за пределы категорий познания: в этом смысле термин впервые был использован в математике. Так, в геометрии вам предлагают представить себе окружность круга как состоящую из бесконечного числа бесконечно малых прямых линий. Другими словами, характеристики, которые в нашем понимании совершенно различны, – прямая линия и кривая – прямо объявляются тождественными. Другая трансцендентная сущность того же рода – это самосознание, которое тождественно самому себе и бесконечно само по себе, в отличие от обычного сознания, которое черпает свой характер из конечных материалов. Это единство самосознания Кант, однако, называет только трансцендентальным; при этом он имел в виду, что это единство существует только в нашем сознании и не относится к объектам, помимо нашего знания о них.

43. Категории можно рассматривать в двух аспектах. С одной стороны, именно благодаря их инструментарию простое чувственное восприятие поднимается до объективности и опыта. С другой стороны, эти понятия являются единствами только в нашем сознании: они, следовательно, обусловлены данным им материалом и, не имея ничего в себе, могут быть применены к использованию только в пределах опыта. Но другая составная часть опыта, впечатления ощущения и восприятия, ни на йоту не менее субъективна, чем категории.

Утверждение, что категории сами по себе не содержат ничего, кроме пустоты, едва ли может быть правильным, если учесть, что они имеют содержание, во всяком случае, в том особом значении, которое они имеют. Конечно, содержание категорий не воспринимается чувствами, не находится во времени и пространстве: но это скорее достоинство, чем недостаток. Можно заметить, что этот смысл содержания отражается на нашем обычном мышлении. Например, о книге или речи говорят, что в ней много, что она полна содержания, пропорционально большому количеству мыслей и общих результатов, которые в ней можно найти: в то время как, напротив, мы никогда не скажем, что в какой-либо книге, например, в романе, много, потому что она включает большое количество отдельных происшествий, ситуаций и тому подобного. Таким образом, даже народная молва признает, что для того, чтобы произведение было наполнено содержанием, необходимо нечто большее, чем просто факты смысла. И что же это за дополнительное требование, кроме мыслей, или, в первую очередь, категорий? И все же не совсем неверно, следует добавить, называть категории сами по себе пустыми, если имеется в виду, что они и логическая Идея, единственным членом которой они являются, не составляют всю философию, но обязательно ведут дальше в должном прогрессе к настоящим областям Природы и Разума. Только пусть этот прогресс не будет понят неправильно. Логическая идея не овладевает таким образом изначально чуждым ей содержанием: но благодаря своему собственному действию она специализируется и развивается до Природы и Разума.

44. Из этого следует, что категории непригодны для выражения символов Абсолюта – Абсолют не дан в восприятии; а познание, или знание посредством категорий, следовательно, не способно познать Вещи-в-себе.

Вещь-в-себе (а под «вещью» мы должны понимать Разум и Бога) выражает объект, когда мы оставляем вне поля зрения все, что сознание делает из него, все отправления чувств и все конкретные мысли о нем. Легко увидеть, что остается, – абсолютная абстракция, полная пустота, которую можно описать только как «потусторонний мир», – негатив воображения, чувства и определенной мысли. Не требуется также особого проникновения, чтобы увидеть, что эта caput mortuum – все еще только продукт мысли, такой, какой возникает, когда мысль заканчивается абстракцией без остатка: это работа пустого «Я», которое находит объект в этой пустой самотождественности. Негативная характеристика, которую получает эта абстрактная идентичность, когда она описывается как объект, также перечислена среди категорий Канта и не менее знакома, чем вышеупомянутая пустая идентичность. Поэтому можно только удивляться (вечному замечанию, что мы не знаем Вещь-в-себе. Напротив, нет ничего, что мы могли бы познать так легко.

45. Именно Разум, способность постигать необусловленное, обнаруживает обусловленную природу знания, заключенного в опыте. То, что называется объектом Разума, Бесконечное или Необусловленное, есть не что иное, как самоподобие, или первичное тождество «Я» в мысли (об этом говорилось в §42). Сам Разум – это имя, данное абстрактному «Я» или мысли, которая делает это чистое тождество своей целью или объектом (см. примечание к предыдущему §). Теперь это тождество, не имеющее никакого определенного атрибута, не может получить никакого освещения от истин опыта, по той причине, что они всегда относятся к определенным фактам. Таково Безусловное, которое должно быть абсолютной истиной Разума, то, что называется Идеей; в то время как познания опыта опускаются на уровень неправды и оказываются видимостью.

Кант первым обозначил различие между Разумом и расудком. Объектом первого, в его понимании, является бесконечное и необусловленное, второго – конечное и обусловленное. Кант оказал неоценимую услугу, когда установил конечный характер познаний рассудка, основанных только на опыте, и наложил на их содержание печать видимости или явления. Но ошибка произошла, когда он остановился на чисто негативной точке зрения и ограничил безусловность Разума абстрактным самоподобием без всякого оттенка различия. Отождествляя Разум с простым выходом за пределы конечного и обусловленного диапазона познания, он низводит его до конечной и обусловленной вещи. Настоящее бесконечное, отнюдь не являясь простой трансценденцией конечного, всегда предполагает поглощение конечного своей собственной более полной природой. Таким же образом Кант вернул Идее ее должное достоинство, обосновав ее для Разума в отличие от неадекватных категорий познания или от просто чувственных представлений, которые обычно присваивают себе название идей. Но и в отношении Идеи он довольствуется отрицательным результатом и указанием на то, что должно быть сделано.

Еще одним важным результатом кантовской философии стало учение о том, что объекты непосредственного сознания, составляющие тело опыта, сводятся лишь к явлениям (феноменам). Здравый смысл, эта смесь чувства и познания, считает объекты, о которых он имеет представление, независимыми и самодостаточными, каждый сам по себе; и когда становится очевидным, что они стремятся друг к другу и ограничивают друг друга, взаимозависимость одного от другого считается чем-то чуждым им и их истинной природе. Истина же заключается в прямо противоположном. Непосредственно известные вещи – всего лишь видимость, иными словами, если мы хотим узнать, почему они существуют, ответ можно найти не в них самих, а в чем-то другом. «Тогда, – спросят, – как нам найти это нечто другое? Как его определить? «Согласно Канту, вещи, о которых мы знаем, являются для нас только явлением, и мы никогда не сможем познать их природу, скрывающуюся за явлениями. Эта природа принадлежит другому миру, к которому мы не можем приблизиться. Простые непредвзятые умы не без оснований отнеслись к этому субъективному идеализму с его сведением фактов сознания к чисто личному миру, созданному только нами. Ибо истинная постановка дела скорее такова. Вещи, о которых мы непосредственно знаем, – это просто явления, созданные не только для нас, но по своей собственной природе и без нашего вмешательства; и эти вещи, как бы конечны они ни были, правильно описываются, когда мы говорим, что их бытие основано не на них самих, а на божественной и универсальной Идее. Такой взгляд на вещи, правда, является таким же идеалистическим, как и у Канта, но в отличие от субъективного идеализма критической философии может быть назван абсолютным идеализмом. Абсолютный идеализм, однако, хотя он намного опережает вульгарно-реалистический разум, ни в коем случае не ограничивается только философией. Истина, которую он выражает, лежит в основе всей религии; ведь и религия считает, что реальный мир, совокупность бытия, создан и управляется Богом.

46. Но недостаточно просто указать на существование объекта Разума. Любопытство побуждает нас искать знания об этом тождестве, об этой пустой вещи-в-себе. Теперь знание означает такое знакомство с объектом, которое распространяется на его отдельную и особую предметность. Но такая предметность предполагает сложную взаимосвязь в самом объекте и служит основанием для связи со многими другими объектами. В данном случае, чтобы выразить природу свойств Бесконечного или Вещи-в-себе, у Разума нет ничего, кроме категорий: и любая попытка использовать их для этой цели подвергает Разум обвинению в том, что он превзошел себя или стал «трансцендентным».

Так начинается второй этап «Критики чистого разума», который, как самостоятельное произведение, более ценен, чем первый. Первая часть, как уже объяснялось выше, учит, что категории возникают в единстве самосознания; что любое знание, полученное с их помощью, не имеет в себе ничего объективного, и что объективность, на которую они претендуют, на самом деле субъективна. В этом смысле кантовская «Критика» представляет собой тот поверхностный тип идеализма, который известен как субъективный идеализм. Она не задается вопросами о значении или объеме категорий, а просто рассматривает абстрактное различие субъективного и объективного; и даже эти термины рассматриваются так частично, что характер субъективности, с которого начинается критика, сохраняется как окончательный и чисто утвердительный характер мысли. Однако во второй части, когда Кант рассматривает так называемое применение категорий Разумом для познания своих объектов, обсуждается значение или сфера применения этих категорий, по крайней мере, в некоторых из их функций: или, во всяком случае, появляется возможность для обсуждения этого вопроса. Стоит посмотреть, к какому решению приходит Кант по вопросу о метафизике, каково это применение категорий к необусловленному в метафизике. Здесь мы кратко изложим и раскритикуем его метод.

47. (a) Первая из необусловленных сущностей, которую рассматривает Кант, – это душа (см. выше, §34). «В моем сознании, – говорит он, – я всегда нахожу, что я (1) есть определяющий субъект: (2) единичный или абстрактно простой: (3) тождественный, или один и тот же, среди всего многообразия, которое я сознаю: (4) отличаю себя как мышление от всего, что вне меня».

Метод старой метафизики, как правильно говорит Кант, состоял в замене этих утверждений опыта соответствующими категориями или метафизическими терминами. Так путем перевода из опыта возникают четыре новых положения: (а) душа есть субстанция: (b) она есть простая субстанция: (c) она численно тождественна в различные периоды существования: (d) она стоит в отношении к пространству.

Кант обсуждает эту замену и обращает внимание на паралогизм или ошибку, заключающуюся в смешении одного вида истины с другим. Он указывает на то, что эмпирические атрибуты здесь заменены категориями, и показывает, что мы не вправе рассуждать от первых ко вторым или ставить вторые на место первых.

Эта критика, очевидно, повторяет замечание Юма (§39) о том, что категории в целом, идеи всеобщности и необходимости, полностью отсутствуют в ощущениях и что эмпирический факт как по форме, так и по содержанию отличается от символов, полученных из мысли.

Если предполагается, что эмпирический факт представляет собой проверку мысли, то, несомненно, становится необходимым показать в случае ощущений, как и где в них присутствует мысль.

1 Даже журнал под редакцией Томсона называется «Annals of Philosophy; or, Magazine of Chemistry, Mineralogy, Mechanics, Natural History, Agriculture, and Arts». По названию легко догадаться, какого рода предметы подразумеваются под термином «философия». Среди рекламы только что вышедших книг я недавно обнаружил следующее объявление в одной из английских газет: «Искусство сохранения прядей волос на философских принципах, аккуратно напечатанное в формате 8vo, цена семь шиллингов». Под философскими принципами сохранения волос, вероятно, подразумеваются химические или физиологические принципы.
2 В связи с общими принципами политической экономии термин «философский» часто звучит из уст английских государственных деятелей, даже в их публичных речах. В Палате общин 2 февраля 1825 года Броум, выступая с ответным обращением на тронную речь, говорил о «государственных и философских принципах Свободной торговли, – ибо философскими они, несомненно, являются, – с принятием которых его величество в этот день поздравил Палату». Подобные высказывания не ограничиваются членами оппозиции. На ежегодном обеде судовладельцев в том же месяце, под председательством премьер-министра лорда Ливерпуля, при поддержке государственного секретаря Каннинга и генерал-майора армии сэра К. Лонга, Каннинг в ответ на предложенный тост сказал: «Только что начался период, когда министры имеют возможность применить к управлению этой страной здравые принципы глубокой философии. Каковы бы ни были различия между английской и немецкой философией, и хотя в других случаях имя философии используется только как прозвище и оскорбление или как нечто одиозное, мы должны радоваться тому, что оно все еще почитается в устах английского правительства».
3 Буквально переводится как «на первый взгляд» с латинского языка.
4 Эмпиризм от греч. ἐμπειρία – опыт. Эмпирическая философия акцентирует важность жизненного опыта, накопленного человечеством.
5 Познание сущности осуществляется относительно «просто» – за счет сильного огрубления предмета, это всегда «концептуально препарированная» сущность, сущность в каком-то одном отношении
6 Соединительные суждения – это логические высказывания, которые объединяют два или более простых суждения в одно сложное суждение.
7 фр. contraste, от ср.-в.-лат. contrastare
Читать далее