Читать онлайн Пособие для практикующего мошенника и другие Похождения с Лёкой бесплатно

© Доценко Е. Г., текст, 2024

© Бугун А. А., иллюстрации, 2024

© Издательство «Союз писателей», 2024

© ИП Соседко М. В., издание, 2024

Об авторе

Елена Доценко – автор двух поэтических книг, изданных в прошлом веке.

Много и усердно занималась делами как своими, так и чужими, больше посвящая себя последним. В связи с этим накопила немало образов и впечатлений, которые в совокупности и легли в основу «Пособия и Похождений».

Предполагает и надеется, что тёплый плед и стаканчик виски подчеркнут литературный вкус читателя, создадут для него атмосферу особого уюта в единении с автором.

Пособие для практикующего мошенника

Предисловие

Имена всех персонажей произведения вымышлены. Его герои известны и любимы народом. Отдельные даже стали его избранниками. Сюжет выстроен в строгом соответствии с законом природы: если в одном месте убывает, то в другом прибывает. Нравственным стержнем стала народная мудрость: не всё коту масленица, на всякую сволочь не угодишь.

«Пособие…» – это открытое руководство по защите прав потребителей халявы, посему рассчитано на широкий круг читателей.

Вместо оглавления

Сюжетная линия будет дополняться лирическими отступлениями, а также детективными историями с участием директора частной охранной фирмы, бандитов с их вечными наездами; журналистов, ведущих свои расследования; адвокатов-мошенников и прочих колоритных героев.

Не стоит ожидать от неё стройности, ибо востребованность сыра напрямую связана с пробуждением аппетита, а оное может наступить в любой момент, и не факт, что не будет озвучено щелчком мышеловки.

Герой, от лица которого ведётся повествование, безымянен неспроста: в одно и то же время его присутствие можно заметить как в вашем окружении, так и внутри вас самих. Всё зависит от сорта сыра.

В оглавлении указаны реальные участники событий, получивших бурное развитие в 1998–2004 годах.

«Пособие…» сопровождается многочисленными короткими стишками, любезно предоставленными в распоряжение автора журналистом Григорием Зельмановичем Витковским.

1. Бизнес появляется в нашем городе

Его привозят москвичи: Влад Балтача, Лика и Лиза.

Лиза технично выживает Лику, крутит роман с Владом; тот разводится и, оставив семью в Москве, женится на Лизе. У новоявленной семейной пары рождается ребёнок.

Лиза приобщает к бизнесу своего брата, москвича Матвея, который в конце 2002 года кидает Влада на деньги, пытаясь удержать свои позиции в городе, но Влад призывает на помощь «крышу», и та выдворяет его обидчика в Москву.

Находясь в нашем городе, Матвей заводит несколько романов, один из которых приводит к рождению сына. В Москву новую семью он с собой не берёт.

Имея глубокие еврейские корни, Матвей не упускает возможности «выкроить на кепочку» и начинает подторговывать контрабандными запчастями для иномарок.

2. Бизнес нуждается в юридическом оформлении

Адвокат Николаенко, к которому обращаются за юридической помощью, предлагает создать организационно-правовую модель организации и принимает предложение москвичей её возглавить. Появляются названия новых образований: Общество взаимной поддержки (ОВП) и Фонд.

В период регистрации Фонда из Крыма приезжает гонец Алик, который получает копии учредительных документов. Вся деловая активность, включая приезд гонца, отслеживается, в частности, полковником Метелицей, использующим полный комплекс оперативно-разыскных мероприятий.

Уверенный в том, что в дипломате у Алика находится крупная сумма денег в иностранной валюте, Метелица вместе со своей командой останавливает поезд, устраивает маски-шоу в ресторане «Шахтёр», где в канун Нового года собрались участники ОВП, и задерживает москвичей. Адвокат Николаенко оказывает юридическую помощь задержанным. Неудача, постигшая Метелицу, становится отправной точкой в конфликте между ним и Николаенко и основной причиной, которая приведёт к возбуждению уголовного дела.

3. Ситуация требует крышевания бизнеса

Попытка обеспечить безопасность бизнеса ещё до регистрации Фонда приводит москвичей к директору частной охранной фирмы Дмитрию Сергеевичу. Его участие не отвечает поставленной задаче, а лишь отвлекает значительные денежные средства.

Наезды различных служб во время проведения семинаров Фонда подтверждают необходимость крышевания. Один из инициаторов наезда выходит на Николаенко и произносит крылатую фразу: «У вас три дня. Если мне позвонят, вы – уважаемый человек. Нет – я вас разорву». Звонок сделан, и вопрос решён. Но ненадолго.

4. «Крышу» определяет Влад

Самостоятельный поиск при рьяном участии партнёров по бизнесу приводит к тому, что «крышей» становятся рядовые сотрудники городского и областного управлений, органов прокуратуры, другие добровольные помощники, которые берут деньги, ничего при этом не решая.

5. Бизнес даёт трещину

Принципы работы, предполагаемые зарегистрированным Фондом, не имеют ничего общего с реальным ходом событий – объединяет их лишь документооборот между партнёрами. Благодаря этим документам действия участников бизнеса не могут быть квалифицированы по уголовному законодательству.

Число партнёров, считающих себя обманутыми, растёт. Это становится известно Метелице, и при его участии прокуратура области возбуждает уголовное дело с надуманной фабулой. За ящик клубничной рассады.

Начинается период активного «доения» бизнеса.

6. «Дояры» бизнеса

Ими одновременно или поочерёдно становятся оперуполномоченные областного уголовного розыска, работники прокуратуры, бандиты из «Континента» и другие сограждане.

На возвратах настаивают депутаты, их помощники, адвокаты, представители прессы.

Один из таких эпизодов кладёт начало дружбе между Николаенко и журналистом Витковским.

7. Раскол внутри бизнеса

Подрастая, менеджеры, способные вести бизнес самостоятельно, отделяются и создают подобные, хотя и с меньшим размахом, организации. На этой почве разворачиваются криминальные события в Крыму.

8. Благотворительный фонд (БФ)

Первый год существования Фонда отмечен потоком благотворительности: ремонтируются служебные кабинеты и помещения управлений, прокуратуры; финансируются поездки детских коллективов на фестивали, приобретается оборудование для больниц и детских домов, спонсируются издание книг и их презентации.

Орган регистрации рекомендует учредить Благотворительный фонд (БФ), что соответствовало бы действующему законодательству. Николаенко готовит документы. Первым президентом БФ становится Кузьмич.

Теперь, когда возбуждено уголовное дело (май 1999 года), БФ становится неким буфером между бизнесом и правоохранительными органами, Фондом и блюстителями закона. Кстати, дело прекращают за отсутствием состава преступления, так и не поняв структуры, связей и направлений финансовых потоков.

Позднее президентом БФ по рекомендации Николаенко становится Романов. Когда произойдёт конфликт между Владом и Матвеем, он займёт выжидательную позицию, сделает всё для того, чтобы устранить из бизнеса Николаенко. Офис Фонда будет освобождён, Влад уедет в Москву, и постепенно станет понятно, что всё произошло не без его участия.

Со временем, примерно к концу 2001 года, активность горожан упадёт – и бизнес распространится на соседние области.

Забавным образом он попадёт в город Харьков. Ещё в 1999 году Николаенко установил связь с юристами из Харьковской юридической академии с целью получения независимой экспертной оценки учредительных и других документов Фонда. Те, выполнив работу, оставили у себя копии и открыли в своём городе клуб.

За время работы Фонда появится масса знакомств, контактов, интриг и много ещё чего. Жена Николаенко оставит свою работу и увлечётся казачеством. Там тоже обнаружатся мошенники завидного уровня.

И всякий раз жизнь неизменно будет подтверждать одну истину: нет ничего более привлекательного, чем янтарный сыр с налётом зелени. Но он – в мышеловке. И платить приходится за всё. И не только по своим счетам.

* * *

Моё имя… Впрочем, это не имеет значения. Сознательно на риск я пошёл единственный раз в жизни, о чём нисколько не жалею. С тех пор прошло время, забылись имена и лица. Но однажды утром мне позвонили и сказали: «Нам нужны документы, которые находятся у Николаенко». Вначале я не понял, точнее, не вспомнил, кто такой Николаенко, и на всякий случай спросил: «Если вам нужны документы и вы знаете, у кого они находятся, при чём здесь я?» Голос в трубке помолчал, и, как оказалось, после паузы должен был последовать мой положительный ответ. «Кто вы?» – поинтересовался я. Мне пообещали личное знакомство и дали две недели на поиски Николаенко.

Тот этап своей жизни я считал давно завершённым. Причём завершённым успешно. Я вошёл в бизнес, не имея за душой ничего, кроме трёх тысяч долларов. Моя семья выехала за границу, так сказать, на историческую Родину, не позвав меня с собой. Своей добротной еврейской фамилией, доставшейся мне от отца (мама была чистейшей хохлушкой), я рассчитался за квартиру в центре, которую семья согласилась не делить. Тем не менее при внешней безоблачности и даже беспечности в жизни царила полная разруха. Преданность хранил только Лёва. Он почти перебрался ко мне на жительство и считал своим товарищеским долгом забрасывать меня всякими бредовыми идеями. Среди сомнительных предложений появилось и это. «Шо ты теряешь, в конце концов? – сказал он однажды. – Хотя бы попьём на халяву кофе. Да говорят, там ещё и экстази дают». После шумного балагана, в который Лёва меня привёл, на выходе я неожиданно встретил нескольких человек, к которым в другое время надо было бы не иначе как записываться на приём. Я приходил туда ещё несколько раз, прежде чем вместе с распиской вручил Лёве свой вступительный взнос. Дома тот, как честный человек, вернул мне половину своего гонорара, полученного с моего взноса, сказав при этом: «Угощаешь!»

Я всегда знал, что больше, чем смогу взять сам, мне никто не даст. Я взял в десять раз больше, чем вложил. К Николаенко меня привёл всё тот же друг Лёва. Напичкав мою голову разного рода утопиями, он почему-то решил, что в гениальности хотя бы одного проекта я смогу того убедить. Именно благодаря Лёве Николаенко меня и запомнил.

Он терпеливо выслушивал идеи, просматривал бизнес-планы, но гениальные проекты требовали инвестиций, которых не оправдать и за пятнадцать лет. Вскоре наше общение превратилось в своеобразную игру: Николаенко ждал, когда я брошу к нему ходить, а я ждал, когда он меня пошлёт. Хотел чистым быть перед Лёвой. Развязка наступила неожиданно. Однажды Лёва, который разве что не заходил на пару со мной в одну туалетную кабину, заболтался у входа с фотографом. Я поднялся к Николаенко, и тот, пожав мне руку, спросил: «Зачем вам это?»

Он знал всё о моих успехах в бизнесе и неудачах в личной жизни – во всяком случае на тот период – и прежде, чем я что-то объяснил, предложил сам:

– Сейчас придёт Лёва, ведь я не ошибаюсь?

Я кивнул. А он продолжил:

– И мы вместе поднимемся к Шаману Бабаевичу. Уверен, они найдут друг друга.

– Спасибо, – сказал я.

* * *

В небольшом кабинете со свежим приличным ремонтом особой мебели не было. Точнее, не было ничего лишнего. Рабочая обстановка дополнялась выложенными на стол книгами – терапевтическим справочником практикующего врача, подпиской по вопросам целительства. Активно работала кварцевая лампа. В общем, всё было серьёзно и убедительно. Несколько смущал лишь не слишком респектабельный внешний вид самого целителя: руки выдавали в нём откровенного крестьянина, сбежавшего от тяжёлой повседневной работы в огороде, живности и привычных плантаций некогда колхозного яблоневого сада. А не обратить внимания на руки было просто невозможно: сжимая в кулаках, он держал перед собой рамочки. Взгляд карих глаз-буравчиков сверлил сознание и подсознание сидящего напротив посетителя. Кабинет наполнялся сопением целителя. Сопение требовало энергетических затрат, посему сопровождалось обильным потоотделением. Последнее, в свою очередь, отличал характерный запах. Но, похоже, целительские «благовонья» если и смущали посетителей, то только поначалу. В процессе они становились неотъемлемой частью таинств биоэнергетики.

Шаман Бабаевич в третий раз рассказывал свой сон: он поднимается по лестнице, переходя с этажа на этаж какого-то незнакомого здания, и чем выше, тем отчётливее видит чистый тёплый свет, который льётся из открытых дверей кабинета. Проснувшись, он решил, что это знамение. И не ошибся. Есть предположение, что тем кабинетом был кабинет Николаенко. И для Бабая не только свет пролился на всю судьбу, а ещё и астрономическая, по меркам жителя сельской местности, зарплата за манипуляции, «пользительность» которых оказалась весьма сомнительной. Но всё это было потом. А нынче Всевышний ласково смотрел на него, что не мешало ему, однако, думать при этом: проснётся ли в рабе Божьем совесть? Но мысли Всевышнего были высоки, а Бабай смотрел не вверх, а строго перед собой – и потому думал совершенно о другом. Дверь кабинета была безымянной, но в его сознание давно крупным шрифтом впечаталось объявление: «Сниму, порчу». Вот так, через запятую, Бабай и исцелял, пыхтя, и попахивая, и веря в собственную незаурядность. И хотя находился он у Николаенко на полном пансионе, всё же карманил с пациентов деньги. И рассуждал при этом убедительно: он возвращает людям здоровье, а те просто закрепляют успех согласно тарифу. Это была Его судьба. А судьба Николаенко имела отношение к свету, теплу и зарплате. И потому при встрече оба улыбались друг другу: один – оттого, что знал; другой – оттого, что не признавался. Но Бабай твёрдо считал шефа доверчивым идиотом. Тот же держал его при себе из любопытства и по причине пагубной для себя человечности.

Любопытство вызвал один случай. Бабаю пришлось попыхтеть над ребёнком Геннадия Васильевича и при этом так прогреть ему простуженное лёгкое, что антибиотики оказались всего лишь поддерживающей терапией. Через три дня малыш был здоров. Кстати, диагноз Бабай поставил безошибочно на расстоянии шестисот километров.

К своим пятидесяти годам Шаман Бабаевич успел наплодить пятерых детей, обзавестись двумя внуками, приютить всех собак и кошек в своём неустроенном доме, окончательно забить на любую работу и со всеми своими чакрами, как с открытым забралом, ринуться на биоэнергетику. Самоотверженность, смирение, готовность служить откровенно требовали вознаграждения. Получив рабочее место в центре города и приодевшись на подарки от Николаенко, он изо всех сил старался не разочаровать шефа. В последнее время Геннадия Васильевича всё чаще стали беспокоить приступы почечной колики, и Бабай, зная, конечно, что врёт самым бессовестным образом, обещал тем не менее всякий раз полное выздоровление и мчался на помощь в любое время суток, сокрушался у постели больного, строил прогнозы – в общем, «врачевал» как мог.

Круг его знакомств расширялся, и Шаман Бабаевич уже подумывал об учениках. Он практически видел себя в центре их – таких же бородатых, как он, но не таких, конечно, сильных, матёрых долгожителей. Бабай и вправду считал, что век его должен перевалить далеко за двести. При этом мало кто знал, – а сам Николаенко боялся признаться себе в этом, – что Бабай ускорил уход его матери из жизни. Целитель, ничего не сказав Геннадию Васильевичу, отменил старушке приём привычного набора сердечных лекарств, объявив, что её организм на пути к выздоровлению. Но вскоре на этом самом пути у неё случился приступ – и сердце не выдержало.

…Зойка тёрлась боком о косяк, закрывая собой весь дверной проём. Бабай стоял напротив, опустив голову.

– Сволочь, – сказала она, – как ты мог допустить?!

Сволочью был Николаенко. В отличие от жены Бабай ситуацию не драматизировал: его неутихающая гениальность убеждала в неизбежном успехе. Второй день он трудился над рамками, силясь вложить в подсознание Геннадия Васильевича одну-единственную команду: «Вернуть Бабая!» В доме было не убрано. Зойка в калошах, обутых на шерстяной носок, вовсе не пахла парным молоком и степным разнотравьем. От неё исходила тупая злость, отягощённая бессилием что-либо изменить, а это никогда хорошим запахом не отличалось.

Бабай ждал факс от самого Господа. Но ничего не приходило. Когда-то он несколько необдуманно ляпнул о своей «прямой связи» с Создателем – просто так, для убедительности. Мол, я уже воспитал себя, возвысился, так что приём в порядке очереди окончен. Теперь все только по записи. Но то ли сказано это было в худую минуту, то ли просто время подошло, только улыбка с лица Всевышнего сошла, и Бабай вернулся в село.

Однако в душе он не унывал. Приучив Зойку за последние два года к тому, что муж её – целитель и провидец, Шаман Бабаевич, чтобы не ударить в грязь лицом, на всякий случай сказал: «Мать, я это предвидел давно, это всего лишь мой переход на новый энергетический уровень».

Зойка скисла. В её сознании Николаенко всё равно оставался сволочью, несмотря на предыдущие безоблачные времена. А Бабай, упиваясь собственной значимостью, так умудрился нашаманить даже собственным детям, что сын, не успев закрепиться в браке, уже развёлся, а дочь – яркая красавица Танька, гибкая, как виноградная лоза, с пронзительными зелёными глазищами, – ушла от мужа, скинув на Бабая внука, и рванула в город ходить по новым русским рукам.

Зойка всё чаще ныла и чего-то требовала. Но Бабай был выше этого: он мог часами наращивать энергетику, степенно дыша с закрытыми глазами. И думал он в это время не об истреблённой домашней живности, не о надвигающихся холодах и отсутствии топливных запасов, а о новой жизни, которую сам для себя запрограммировал. Он вполне искренне верил в то, что к семидесяти годам обретёт мировую известность, женится во второй раз и, может быть, его именем даже окрестят если не звезду, то уж село точно, благополучно перечеркнув в памяти сограждан прежнее название.

Всевышний смотрел на него без улыбки.

Вначале Николаенко услышал от Бабая о странных преследователях, засланных ГРУ России для расправы с целителем. Тогда он просто подумал, что Бабай перетрудился, ударившись в изучение теории гравитации. Но на смену преследователям стали приходить факсы от Господа Бога. Николаенко решил понаблюдать за Бабаем. Он не мог понять: ширма это или диагноз? Потому, расставаясь с ним, чувствовал себя неуютно.

«Не пригрей я его, – думал Геннадий Васильевич, – работал бы себе человек на земле да полечивал изредка кого-нибудь…» Но внутренний голос сомнениями не терзался, а просто подвёл итог: «„Крыша“ у Бабайки вполне управляемая, и обдирал он тебя, Гена, при полном сознании…»

* * *

Лёва сидел в плетёном кресле посреди уютной домашней библиотеки. Книг он не любил вообще. А здесь их было такое множество! Три месяца пролетели как один день. Катенька сильно переменилась за это время: она увлечённо стряпала в летней кухне – ведь Лёвочка жить не мог без чесночных пампушек!

Екатерина Сергеевна овдовела несколько лет назад. Покойный муж был хорошим человеком. Он, бывало, смотрел на жену и говорил: «У меня два сокровища – Катенька и „катеринка“». Ему-то и принадлежала большая домашняя библиотека.

…В кабинете их было двое: Лёва и Бабай. Оба, вооружившись рамками, напряжённо сопели. Бабай руководил, Лёва послушно подчинялся.

– А сейчас иди прямо. Что ты видишь?

Если честно, то Лёва не видел ничего. Плотно зажмурив глаза, он уже так устал, что, кроме метеликов на сером фоне, воображение ему ничего не рисовало.

– Вижу дом, – сдался Лёва.

– Войди в него! Вошёл?

Лёва помедлил и ответил:

– Я уже внутри, прошёл из прихожей в комнату. Вижу книжный шкаф.

Сопение Шамана Бабаевича усилилось:

– Возьми книгу, третью слева на четвёртой полке.

Лёва осмелел:

– Их здесь всего две.

– Книг? – удивился Бабай.

– Нет, полок.

– Дыши ровно, я сейчас тебя выведу.

Вскоре Лёве было позволено открыть глаза. Изобразив на лице смертельную усталость, он откинулся на стуле, а Бабай деловито заметил:

– Я видел, что тебе трудно. Ты даже полки не смог разглядеть. Ну ничего. Подкачаешь энергетику, и завтра зайдём ещё раз. Главное, что ты сам на дом вышел. А в книге, на которую я тебе указал, «катеринка»-то и лежит: хозяева ею как закладкой пользуются. Но я хочу, чтобы ты это сам увидел.

Лёва потянулся, чтобы не разразиться хохотом.

На следующий день Лёва сидел напротив Бабая, имея при себе чётко вызревший план. Он послушно проследовал по всему маршруту, разглядел «катеринку» и, в меру поспорив с Бабаем (ведь купюра-то была ветхая!), назвал её номер. Бабай остался доволен. Лёва, уловив это настроение, не стал откладывать задуманное.

Лето обещало быть жарким. Все деньги были растрыньканы. Поступлений не намечалось, а так хотелось отдыха и любви! И Лёва затянул свою песню:

– Шаман Бабаевич! Если вы считаете, что я готов, если вы мне доверяете, я брошу всё – я поеду, я справлюсь!

Бабай вдохновился: прессе надо верить. Вон как расписали-то! А вдруг? Пускай Лёвка съездит. Не присвоил бы только… «Нет, побоится: скажу, что буду его вести, помогать. Всё под контролем! Лёва, вперёд!»

– Пожалуй, Лёва, только нужно подготовиться: энергетику подкачать, очистить подсознание от ненужной информации. Я, конечно, помогать тебе буду, но, сам знаешь, расстояние есть расстояние.

И Лёва выпалил:

– Шаман Бабаевич, да вы ещё и здесь сможете мне помочь! Деньгами.

Бабай призадумался: это с кем же его столкнула судьба?

Позже Лёва никак не мог взять в толк, как ему удалось вытянуть из Бабая триста долларов. Как, впрочем, и Бабай так и не понял, зачем отдал их Лёве.

Лёва не знал ответа на вопрос, почему не дёрнул в тот же день на море. Дёрнул он в сторону строго противоположную – и теперь третий месяц ел чесночные пампушки, беззаботно потягивался в Катенькиной постели, сидел часами в плетёном кресле в библиотеке и, между прочим, даже прочёл до середины одну книгу. Надо сказать, что по отношению к Катеньке Лёва сволочью не был: он искренне привязался к этой женщине и уже не боялся вслух строить планы их дальнейшей совместной жизни.

…Свой приезд в Нижние Баулы Лёвка вспоминал сейчас как некое наваждение. Ни одна его молекула не верила в бабайские бредни. Тем не менее он захватил с собой газету, где были расписаны путешествия «катеринки», сел в автобус, выдохнул и задремал. Лёва проспал все красоты и буйство летних красок дорожного пейзажа. Очнулся уже на вокзале. Имея вид самого заурядного командированного, он пошёл наугад по уютной тенистой улочке. Фруктовые деревья доверчиво потягивались своими ветвями, выбрасывая их за пределы деревянных заборов. Наливалась соком вишня – и сады источали чистейший аромат. Лёва был поражён этой самой чистотой: в воздухе отсутствовали взвеси, пыль и химические примеси. Невольно он стал искать домик с двориком, по внешним очертаниям напоминавший тот, о котором всё время говорил Бабай, настаивая, чтобы Лёва его увидел. Хотелось пить. Он остановился перед калиткой, не имевшей ничего общего с теми описаниями. Невысокая аккуратная женщина хозяйничала в беседке. Лёва, решительно картавя как минимум две буквы в приветствии, вкрадчиво произнёс:

– Здравствуйте!

Ответа не последовало. Тогда он приоткрыл калитку и, не обнаружив собаки, шагнул в направлении беседки.

– Здравствуйте! – повторил он.

Женщина вздрогнула и обернулась. Лёвка готов поклясться и сейчас, что понятия не имел, чего хотел ещё, кроме воды, в тот момент. Были совсем не те день, час, век и возраст, чтобы его пронзила стрела Амура. Да и сам Лёва был не тот. Но что-то тюкнуло его изнутри: «катеринка»! Лёва расшаркался:

– Только вы можете врятуваты[1] бедного путника, не отказав в глотке воды.

Он так забавно перекатывал буквы в слове «врятуваты», что хозяйка искренне рассмеялась. Лёва опустил глаза и, кокетливо вскинув взгляд на женщину, выпалил, сам того не ожидая от себя:

– Я знаю, как вас зовут: Екатерина.

– Ох и соседи у меня… – вздохнула женщина. – Что ещё вам известно обо мне?

И тут Лёву понесло:

– Во Вселенной, милая моя, мы все настолько близкие соседи, что я уже перечитал почти всю вашу библиотеку.

– Так вы по объявлению? Так бы и сказали. Какая подписка вас интересует?

Лёва опешил. Он помял в кармане сотку, полученную от Бабая, и руке стало горячо.

– Я хотел бы посмотреть все. Меня зовут Лёва – друзьям со мною клёво!

Катерина взглянула на гостя и промолчала. Лёва поспешил исправиться:

– Лев Леонидович Левин. Знаете, есть такое «МММ», ну а я вот – «ЛЛЛ».

Что-то опять не получилось. Но Лёва не расстроился, а послушно проследовал в дом. Войдя в прихожую, он чуть не умер прямо на пороге: это была та самая обстановка, которую он шутя, вслепую описал Бабаю. На лбу у Лёвы проступила испарина. Да что там на лбу! Джинсы прилипли к его телу по всей длине, а то, что они скрывали, сгруппировалось, скукожилось и подпрыгнуло аж до гланд, перекрывая дыхание, – видит бог, на такую высоту его мужское достоинство ещё никогда не поднималось! Лёва снова взмолился:

– Можно водички?

Обстановка в доме являла собой воплощение самых смелых Лёвиных фантазий, которые недавно помогли так ловко оторваться от Бабая. Он влез в мужские домашние тапочки, которые пришлись впору, перевёл дыхание и спросил:

– А кто читатель и хранитель?

– Читатель – я. А хранителем быть не совсем получается: приходится кое с чем расставаться.

– А вы расстаётесь только с книгами или с закладками к ним тоже?

Екатерина Сергеевна грустно улыбнулась:

– Эта шутка принадлежит моему покойному мужу – он вообще любитель был розыгрышей всяких, безобидных газетных уток. Одна такая закладка стоила ему жизни.

Тут то, что вспотело, вмиг у Лёвы похолодело.

– Он был журналистом. Никто и предположить не мог, что газеты в наше время так внимательно прочитываются. Вот и до его утки дочитались. Книга стояла вот здесь – на четвёртой полке, третья слева.

Лёва сел. Перед ним на означенном месте зиял чёрный проём, а рядом стоял небольшой портрет задиристого мужичка с открытым весёлым лицом. Лёва не хотел верить: журналиста что, грохнули?

– А что за ценность представляла та закладка? – не удержался он.

– «Катеринка», – вздохнула хозяйка. – Муж на спор с художниками сам её сотворил, потом эту историю с миллионами ей приписал. Знать бы…

…Теперь у Лёвы в этом доме были не только свои домашние тапочки, но и небольшой рабочий кабинет, где активно светила кварцевая лампа, на столе лежал большой терапевтический справочник и ещё несколько солидных антикварных книг по медицине, заимствованных из домашней библиотеки. К Лёве очередь не стояла: всё было цивилизованно – по записи. Хватало не только на жизнь, но и на то, чтобы раз и навсегда отказаться от распродажи книг. Ностальгии по Бабаю Лёва не испытывал: он не искал его ни в астральных мирах, ни в паутине телефонной сети. Лишь однажды Шаман Бабаевич явился Лёве во сне: он направил на Лёвку свои рамочки, укоризненно покачал головой и произнёс историческую фразу: «Гаплык[2] моим баксам!»

…Осенний бархат был пропитан чудным ароматом Катенькиных пампушек…

…С тех пор как Лёва заделался экстрасенсом и стал для меня недоступен, прошло четыре года. За это время я нашёл для себя «маленький свечной заводик». А где был Николаенко, я не знал.

Меня будоражило телефонное поручение. Какие ещё документы так могли кого-то интересовать? Организация вполне легальная; даже если что-то там и было, с какой такой стати Николаенко вывернет передо мной свои карманы? Чушь какая-то! Но на следующий день мне позвонили снова и напомнили, что осталось уже меньше двух недель.

– Послушайте, – выступил я, – во-первых, я не давал никакого согласия; во-вторых, что я должен говорить, даже если с ним и встречусь; в-третьих, я привык, чтобы мне за мою работу платили!

Последний пункт вырвался у меня как-то сам собой. Получалось, что я как бы согласен: оставалось лишь сойтись в цене и понять до конца – за что. Ход моих мыслей человеку на том конце провода определённо понравился.

– Вот и хорошо, – ответили мне. – Три – совсем как то, с чего вы начинали: за то, что вы станете его преемником.

– А ему что, противно брать ваши деньги лично? – съязвил я.

Трубка ответила гудками.

…Проявлять оригинальность я не стал, а пошёл по пути простому и, как мне казалось, верному: где ещё, как не в офисе, искать Николаенко?

То, что раньше было офисом, превратилось в агентство недвижимости со своей рекламной службой. Домофон отсутствовал – народ входил и выходил свободно, удовлетворённо сияя: кто от выгодного приобретения, кто от не менее выгодной продажи.

«Свято место пусто не бывает», – машинально подумал я и отправился на привокзальную площадь. Раннее бабье лето как-то слишком уж быстро состарилось и напоминало о себе лишь обрывками паутинок да солнечными лучиками, которые скользили по приунывшим листьям. Заметно похолодало, но люди в эту пору совсем ещё не готовы расстаться с теплом. К тому же поезда тянулись на юг, и, хотя ближний юг становился всё менее популярным, все билеты на поезда соответствующего направления были проданы. Между двумя киосками – цветочным и табачным – пристроился попрошайка. Ох уж это советское происхождение! Моя рука непроизвольно полезла в карман моего плаща, извлекла оттуда мелочь и вежливо опустила её в шляпу просящего. Тот, в свою очередь, бодренько кивнул и, к моему удивлению, не стал вспоминать Бога, желать мне всяческих благ и процветания, а завертел головой в ожидании следующей подачки. Я уже почти прошёл мимо, но что-то показалось мне настолько знакомым в его суетливости, что я вернулся, обошёл вокруг и буквально заглянул ему в лицо. Я не мог ошибиться: знакомо было не только оно, но и спина этого человека, и все его манеры. «Неужели Кузьмич?!» Мои манёвры явно раздражали попрошайку. Я хотел услышать его голос, увидеть удивление на его лице, поэтому достал из кармана свою визитку и бросил в шляпу. Голос был чужой – его обладатель ничуть не удивился, съязвил и всем своим видом дал понять, чтобы я проваливал.

* * *

Качество жизни этой семьи в некотором роде определялось качеством и объёмом используемой туалетной бумаги. Ещё недавно она была трёхслойной ароматизированной, затем отказались от ароматизаторов и постепенно перешли на всё ещё элитные, но теперь уже только два слоя. Следующим был шаг, когда начали поддерживать отечественного производителя, но всё же не настолько, чтобы царапать анусы продукцией обуховской фабрики. Настоящая тоска по былым временам пришла с появлением кустарного образца, чья обёртка яснее ясного говорила об украинском происхождении, отчего человеческое достоинство подвергалось унижению даже в сортире. Всё равно было только кошке: она ждала котят, и никакая домашняя экономия не волновала её дикую природу. Ежедневно для голоса и шерстяного блеска она съедала по сырому яйцу; насытившись, засыпала и во сне беззлобно рычала, отзываясь на возню пушистых плодиков.

Просочившись в жизнь семьи четыре года назад, тонкий ручеёк бизнеса неожиданно разлился, обернувшись широкой речкой. Оба супруга, активно поддерживая друг друга, полностью отдались новому семейному увлечению. Иначе как увлечением назвать свою работу ни тот ни другой не решались: работа всегда тяготила, а здесь был сплошной праздник. Появились деньги, потянулись люди, дом наполнился достатком, а жизнь – новым содержанием. В ней не осталось места для вечного безденежья и постылого режима отбытия трудовой повинности в ожидании пенсионного возраста. Они были захвачены днём сегодняшним и как-то совсем забыли, что за летом наступают холода.

Неожиданно перессорились руководители, вследствие чего трещина прошла по их структуре. Ну почему это случилось именно с ними?! Какое-то время он не унывал: столько партнёров, столько друзей – да быть того не может, чтобы вот так ничего и не придумать! Но оказалось, что даже лучшие друзья уже давно прикрыли свои тылы: кто вкладами в банк, кто мелким бизнесом, а кто-то крупным посредничеством – и теперь, бесшумно отрывая от рулона трёхслойную ароматизированную, лишь сочувственно пожимали плечами. Он собрал всю слюну, на какую был только способен, – и плюнул. Долетело не до всех, но ему это было уже неважно.

…«Чёрт подери! Что этому нюхачу надо?! Бросил в шапку – спасибо, иди, землячок». Землячок помедлил, зачем-то зашёл со спины, вернулся на исходную – и бросил в шапку визитку. Тот, кому она была предназначена, поступил как и подобает настоящему побирушке: визитка была тут же подхвачена, «подслеповато» прочитана и безразлично спрятана в карман:

– Лучше деньгами. Или можно позвонить, как совсем подавать перестанут?

Землячок, что-то мысленно примеряя к нищему, ещё раз пристально посмотрел ему в лицо и пошёл прочь.

Вечером, приняв душ и выпив рюмочку коньячка, Кузьмич позвонил Николаенко:

– И каков мой результат?

– Кузьмич, ты же знаешь: тебе артистизма не занимать. Потерпи до клубного заседания. Не исключено, что банк сорвёшь именно ты. Кстати, чью визитку ты прикарманил?

– Какую визитку? – удивился Кузьмич.

– Ту самую, дружище, что положил в карман, находясь на работе. Тебе клубные правила известны: если ты готов поставить визитку против банка, из клуба ты выбываешь.

…Кузьмич долгое время был успешным и даже открыл свой бизнес, занявшись пассажирскими перевозками на новенькой «Газели». Когда завалилась структура, пришлось не только сменить туалетную бумагу, но и продать машину: одна «Газель» не в состоянии была противостоять мощной транспортной конкуренции. Он стал вчитываться в газетные объявления и по одному из них позвонил. Встречу ему назначили в людном месте на привокзальной площади. Кузьмич прибыл минута в минуту: ожидание исчислялось тремя выкуренными сигаретами. За всё это время никто, кроме какого-то нищего, к нему не подошёл. Да и тот как-то ненавязчиво дёрнул за рукав, простонал: «Подайте на хлебушек» – и отвалил, даже не дав возможности себя послать. Кузьмич мысленно выругался: «Раньше сам разводил, а теперь какая-то падла шуточки себе позволяет» – и готов был уже уйти, но к нему опять приблизился тот же нищий.

«Ох, с каким же удовольствием я сейчас с тобой поговорю», – только и успел подумать Кузьмич, как тот вдруг сказал:

– Привет, Кузьмич! Вижу, давно ждёшь?

Кузьмич отшатнулся, но нищий не отставал:

– Подайте бывшему президенту Фонда…

Нищий кинулся обнимать Кузьмича, и тот вместо затхлого запаха подвала уловил тонкий аромат французской парфюмерии. Он оттолкнул нищего и, не отпуская совсем, всмотрелся в его лицо:

– Геннадий Васильевич! Ни хрена себе!

Других слов у Кузьмича не было. Но это было только начало. Они вместе прошли на автопарковку, уютно разместившуюся на заднем дворе привокзальной гостиницы. «Под парами» здесь стояла обработанная полиролью «Мазда». Откуда ни возьмись вдруг бесшумно возник охранник и, открыв дверцы, по очереди впустил в салон гостя и хозяина. Ошибка исключалась: хозяином машины был именно Николаенко. Новый офис, в который «нищий» привёз Кузьмича, ничем не уступал прежнему, фондовскому. Более того, однокомнатная квартира, изысканно превращённая в рабочий кабинет и гримёрную, по-настоящему впечатляла. Кузьмич, не задумываясь, как и четыре года назад, сделал свой взнос. Потом с ним работали профессионалы – ваяли образ, и когда, открыв глаза и увидев себя в зеркале, хозяин барыжной морды сам себе захотел подать на пропитание, первый этап программы был завершён. Радости Кузьмича не было предела, когда его собственная жена, посмотрев в глазок, вопреки всем своим правилам, вынесла бедняге бутерброд и гривну.

Теперь у Кузьмича были два конкурента: дамочка из облздрава и приличного уровня прокурорский работник. Ох и здорово же работал этот прокурорский – легко, виртуозно, сплошь на импровизациях! Кузьмич с удовольствием просматривал видеозаписи и восхищался.

Димыч был высок, хорошо сложён, с военной выправкой и усталым интеллигентным лицом. Он действительно отдал армии двадцать лет, сменил трёх жен и нежно любил детей от всех этих браков. Однажды он пришёл к Николаенко – как раз тогда, когда гримировали Кузьмича, – и совершенно потерянным тоном сказал: «От меня папа отказался». Все знали, что у отца сложный характер, старику семьдесят пять лет и дороже сына в его жизни нет никого. Димыча утешали как могли: Алчонок заварила кофе, с подачи Николаенко в разговор вступил коньяк; Кузьмич убеждал, что проблема отцов и детей не знает возрастных границ. Выпив третью за здоровье папы (Бог ему судья!), Димыч изменился в лице, просиял и очень просто спросил:

– Ну, как вам моя дипломная?

Кузьмич размазал свежий грим под отвисшей нижней губой, а Николаенко удовлетворённо кивнул: профессионал! Отказ папы действительно имел место в жизни Димыча, но то был совсем другой отказ.

В семье Владимира Владимировича Правина все мужчины были Дим Димычи, поскольку никому из мужской линии даже в голову не приходило, что можно как-то импровизировать с именами. Семидесятипятилетний корень семейства лето проводил на даче, где посвящал себя саду и огороду, а также воспитанию жены, соседей и любимого сына, приезжавшего сюда на выходные. В очередной приезд, за неделю сполна начертыхавшись на работе, Димыч разделся до трусов, взял газету и устроился в кресле на веранде с намерением отдохнуть. В это время мама с папой сидели под раскидистой сливой в предвкушении обеда. Вдруг папа остановил свой взгляд на сыне и так, что мама от неожиданности прикрыла ухо, сообщил:

– Полюбуйся, помощничек приехал!

Убедившись, что сын его услышал, папа сорвался со скамейки и понёсся в сторону строящегося гаража. Там он подхватил шпалу и со словами: «Помощи нам ждать неоткуда!» – понёс её в огород. Димыч отложил газету и устремился вслед за папой:

– Папа! Зачем ты несёшь эту шпалу в огород?

– Надо!

С этим восклицанием папа бросил шпалу посреди грядки и с победно-обиженным видом занял своё место на скамье под сливой. Димыч посмотрел на шпалу, потом на папу, развёл руками и спросил:

– Папа, скажи, что нужно сделать с этой шпалой?

– Что хочешь, то и делай, – последовал краткий ответ.

Димыч, кряхтя, попёр папину игрушку на прежнее место. Папа, выждав, пока сын пройдёт половину пути, вновь вскочил со скамьи и, рванув из сарайчика лопату, стал нервно копать под деревом. После двух-трёх усердных взмахов черенок переломился сантиметрах в двадцати от места крепления. Это папу не смутило: он отшвырнул ненужную часть и продолжил процесс, называя его, сына, жаркий летний день, искалеченный инвентарь и всю эту жизнь одним именем, посылая всех по очереди к популярной матери.

Димыч, вернувшись с задания, попытался отнять у папы инструмент, но тот, глядя на сына снизу вверх, черенка из рук не выпустил, а визгливо и с досадой заключил: «Тебе лишь бы шпалы туда-сюда носить! Не нужен мне такой сын!»

Димычу стало жалко себя, свой ободранный голый живот, покосившиеся на одно бедро трусы… Он вспомнил, что завтра на работу, и почувствовал себя сиротой.

…«Визитка, визитка… – размышлял Кузьмич. – Как бы там ни было, а восьмидесяти тысяч она не стоит. Впрочем, и фамилия ни о чём не говорит. Наивно вообще было ожидать, что охрана зазевается. Плюс съёмка, плюс – причём самый большой – сам Николаенко: уж его-то Фонд научил на всю оставшуюся жизнь не доверять никому».

Визитку Кузьмич переложил в карман цивильного костюма и, сделав ещё глоток коньячка, отправился отдыхать.

Что же происходит? Может, этот звонок всколыхнул во мне фантазии? Я вконец растерялся и стал лихорадочно перелистывать в уме всех, кто хоть как-то вывел бы меня на Николаенко. Может, Витковский?

Я знал Витковского и не обольщался на его счёт. Но знал ещё и другое: в молодости Гриня занимался боксом, и этот спорт вышиб из него практически всё дерьмо, которое есть в каждом из нас в различных пропорциях. Гриня умел дружить, преданно и открыто, изящно не скрывая своего еврейства. Это умение придавало его квадратной фигуре неповторимый шарм и делало своим среди чужих.

Действительно: кто, как не он, поможет мне распутать этот клубок из телефонных звонков?

Я набрал главреда «Города» и спросил точно так же, как и несколько лет назад:

– Как мне услышать Витковского или он, как всегда, на задании?

– Если вы из Центра «Счастливая нога», так своих представителей мы на соревнования не направляли. Этот негодяй использует наш товарный знак и авторитет «Города». Хотя давно поёт не с нашего голоса. Он уволен.

Ответ Нарышкова-младшего (в газете он был гораздо менее значителен, чем Нарышков-старший, но оставался главредом «Города») меня обескуражил. Ещё недавно братья души не чаяли в своём компаньоне, поскольку последний не только писал, но ещё и «крутился», обеспечивая безбедное существование и пропитание биологическим организмам всей редакции.

«Хорошенькое дело, – подумал я, – как же много перемен за это время! А вдруг и Николаенко из негодяя превратился в чьего-нибудь советника и офис его где-нибудь на Крещатике?» От этих мыслей у меня заныло под ложечкой.

…Изгнанный Гриня таковым себя абсолютно не чувствовал. Климакс, наступивший на братьев Нарышковых одновременно, помутил их рассудки и заставил выплеснуть всю агрессию на добросовестного еврея. Добросовестность в данном случае имела совершенно прямой смысл и делала Гриню исключением, учитывая устоявшиеся представления о его соплеменниках.

Гриня отвык ходить на работу, но это совершенно не означало, что он разучился работать. Поначалу, конечно, всё было ужасно. Утром он просыпался по сигналу внутреннего будильника, биологические часы выталкивали его в ванную комнату, где он машинально брился перед зеркалом, затем вглядывался в своё лицо – и вдруг понимал, что никто, кроме него самого, видеть его не собирается, никто не зовёт и не ждёт. Гриня царапал судьбу эпизодическими усилиями продраться в какую-нибудь редакцию, но всякий раз в процессе сращивания одно из тел не уживалось с другим. Наконец наметилась гармония. Но это же был Гриня…

Гриня набрал номер Коваля. Накануне они крепко набрались, и Сёма рассказал, как его на кредите обмишурил известный всем своими гарантиями и репутацией пенсионный банк «Пенсис». Время от времени средняя буква «с» в неоновой вывеске над входом в банк мигала, а то и не загоралась вовсе, обнажая истинное отношение банка к своим вкладчикам. Суть вопроса Гриня помнил смутно, но твёрдо знал, что пообещал Семёну Михайловичу своё участие и свою журналистскую поддержку. Григорий Зельманович был человеком обязательным.

Сёма только что затянулся очередной сигаретой, как вдруг услышал на том конце провода: «Здравствуйте!» Приветствие произносилось с чётким выделением каждой буквы – так Гриня обращался к друзьям. Семён Михайлович ответил невнятным протяжным мурчанием.

– Я же не женщина, – возмутился Гриня. – Кажется, вчера мы о чём-то пили?

Сёма затянулся вновь и невозмутимо произнёс:

– Ну. У меня всё с собой.

Гриня оделся по-домашнему: майка и шорты позволяли вентилировать отравленный накануне организм. Без пива разговор просто не пошёл бы: сушь стояла во всём свете – на летних улицах душного города, а главное, страдал от засухи язык. Пропустив по запотевшему бокальчику, мужчины перешли к делу. Гриню искренне заинтересовал манёвр банковского клерка, и он уже мысленно строил логическую нить развития сюжета. Служебный подлог, сопряжённый со злоупотреблением служебным положением, чудненько подтверждался Сёмиными документами. Гриня почувствовал тему и задал Ковалю единственный вопрос:

– Семён Михайлович, ты готов идти до конца?

Сёма чуть помедлил и затем вполне внятно ответил:

– Да.

Вы не поверите, что погубило Гриню: Коваль не был сиротой, как не был сиротой и его обидчик.

Наутро Витковский примчался в редакцию с планом работы на месяц и, зная всю непредсказуемость журналистской кухни, поставил в известность о своих планах главного, посвятив вкратце в тему. Главный испугался раньше, чем Гриня успел выдать полную информацию: «Пенсис» обслуживал всю местную знать, в том числе и ту, которая знать никого не желала. Но Витковский давно уже свыкся с тем, что за ним никто не стоит, а тема была так перспективно глубока, что только копай. И он выбрал профессионализм.

Григорий Зельманович был человеком пунктуальным – на встречу с клерком он прибыл вовремя. В просторном офисе Коваля, что и был местом встречи, Гриню никто не ждал. Дипломатический зазор давно превратился в пропасть, когда из кабинета наконец-то вышел Сёма, дружески прощаясь с каким-то посетителем. Последний окинул Гриню оценивающим взглядом и растворился за дверями офиса.

– Ну и где этот подложник? – разделив на слоги последнее слово, сочно произнёс Витковский.

Сёма сделал очередную затяжку и сказал:

– Он уже был. В общем, мужик, которого ты только что видел, – его брат.

– А что, в банк на работу уже принимают несовершеннолетних? – спросил Гриня. – Он же не двойку по поведению получил, чтобы я с его взрослыми родственниками встречался.

– Вот, Гриня, ты и не встретился.

Гриня смотрел на Коваля с тихой злостью:

– Ты же сказал «да»!

– А я и не отказываюсь от своих слов. Но ты и меня пойми: этот родственник выручил моего племянника, буквально спас. Не могу же я на его пацана наезжать!

– Благородно, – выдохнул Витковский. – Если бы я не заручился твоим конкретным «да», я бы в это не лез вовсе. А теперь, если я заткнусь, меня с дерьмом смешают. Повсеместно. Ещё и вымогательство пришьют. Ты же не слышал, как главный «Пенис» со мной разговаривал. Не удивлюсь, если брат ещё имеет и конкретный блат.

Коваль промолчал: он догадывался, что Грине удивляться не придётся. Но чтобы так… Этого не предполагал никто.

Уже на следующий день Витковский, ещё вчера несомненный кандидат на пост заместителя главного редактора, стал свободным журналистом. Свободным даже от той должности, которую так недолго занимал в этой газете.

Статью Гриня, как и обещал, написал – красиво, едко и хлёстко. А ещё её опубликовали. Но Гриня вывод для себя сделал: своя наковальня к телу ближе.

Впрочем, история жизни Витковского являла собой занятный сценарий, в котором было всё – от взлётов до падений, так что жаловаться на обыденность ему не приходилось. С Ковалем судьба свела его в те самые времена, которые вытолкнули Витковского в нижнюю часть житейской амплитуды. А когда-то всё было не так и не с теми…

Гриней Витковского называли близкие и друзья. Журналистом он был от Бога. Писал так, что каждая его статья вызывала настоящий взрыв. Многие шишки, сидящие наверху, после публикаций Витковского хватались за головы, а кое-кто – и за другие места, особенно после того, как из-под них выбивали обсиженные кресла.

В своей деятельности Гриня руководствовался главным принципом скандального журналиста: «Не уверен – не обговняй». Факты собирал и проверял тщательно, а потому и выигрывал все суды, куда подавали на него герои его статей. Однажды в своей газете Витковский даже обратился в стихах к своим истцам: «Ну что вы, право, всё в суды несёте на меня предъявы? Ведь если б не мои труды, то хер бы вы достигли славы».

Намёк был на то, что об отдельных фигурантах, о которых он писал, общество в широком смысле узнавало исключительно из его публикаций. Самое интересное, что после этого обращения количество исков к Витковскому несколько уменьшилось.

О журналистике Гриня мечтал всю жизнь, но настоящим журналистом стал довольно поздно – почти в сорок лет. Тогда, когда в СССР уже разрешалось быть журналистом беспартийному еврею.

А до работы в газете Григорий Зельманович Витковский после окончания именитого Института инженеров железнодорожного транспорта пятнадцать лет трудился на железной дороге. За эти годы он прошёл путь от любви до ненависти к стальным магистралям и достиг средних чинов. Выше его не назначали. Одни утверждали, что это из-за фамилии, имени и особенно отчества. Другие – что из-за того, будто он был дважды недостоин стать членом КПСС. Но и те и другие сходились на третьей причине: Гриня не умел и не хотел лизать задницу начальству. Всегда в лицо говорил правду и даже писал её в различные газеты.

В конце перестройки, после того как на выборах в горсовет Витковский не дал пройти в депутаты своему непосредственному начальнику, он понял, что больше в МПС ему ловить нечего. И ушёл работать в газету. В самую новую, в самую демократическую и антикоммунистическую газету областного центра, которую возглавлял его бывший одноклассник.

Благодаря тому, что жизнь областного центра Гриня знал плохо, а принципов советской журналистики не знал вообще, его первая публикация произвела фурор. Витковский не понимал, о чём можно писать, а о чём нельзя, а потому написал правду. О некоем Валентине Смагине, «прихватизировавшем» к тому времени значительную часть городских магазинов. Как потом рассказывал Грине ставший впоследствии его другом Лёня Урицкий, когда он прочёл статью о Смагине, подумал, что жить автору осталось не больше недели. Потому что Валик Смагин был не кем иным, как Валиком Дреком, главным криминальным авторитетом города, отправившим в мир иной почти всех, кто ему мешал и сопротивлялся. Но Гриня об этом тогда не знал, как и его главный редактор. А Валик Дрек не тронул Витковского и газету только потому, что не мог понять, кто за ними стоит. Потому что и он, и другие считали: раз газета и журналист позволяют себе наезжать на такого человека, значит, за ними стоят ещё более мощные силы. А за Гриней на самом деле никто не стоял. Это был блеф. Но та первая публикация превратила Витковского в самого смелого и честного в городе журналиста. К нему стали обращаться за помощью люди со своими проблемами. А Гриня, используя свой журналистский дар, старался всем им помочь. И когда секретарши, хозяйки высоких приёмных, не говоря уже о низких, докладывали своим боссам, что их спрашивает журналист Витковский, то боссы если и не падали в обморок, то уж успокоительное принимали обязательно.

– Григорий Зельманович, вас тут две девушки спрашивают, – сообщила Грине секретарь редакции Маринка.

Надо сказать, девушек Витковский любил весьма и весьма. Несмотря на все свои честность, принципиальность и в целом имидж глубоко порядочного человека, Гриня никогда не упускал случая трахнуть понравившуюся ему особу. И делал это даже без особых домогательств. Так, по ходу дела. Денег за свою, всякий раз эффективную, работу с тех, кто к нему обращался, Витковский не брал, но, когда очередная симпатичная женщина спрашивала у него, чем она может отблагодарить его за помощь, отвечал открытым текстом. Дам, однако, ответ не шокировал, и, как правило, они ему в благодарности не отказывали.

Двумя девушками, ожидавшими Витковского, оказались мать и дочь, внешне похожие скорее на двух довольно миленьких сестричек не старше тридцати пяти лет.

– Господин Витковский, – начала та, которая дочка, – моя мама влезла в такую халепу, что только вы можете нам помочь. Мы знаем вас по вашим статьям. И верим, что вы не побоитесь поднять эту тему.

Девушка сделала небольшую паузу и продолжила:

– Я, вернее, мы… Да, мама, я правильно говорю? Так вот, мы хотим, чтобы вы вывели этих проходимцев на чистую воду.

– Я понимаю, – вступила в разговор мать, – денег, которые у нас выдурили, уже назад не вернуть, но хотя бы других предупредить. Может, милиция зашевелится. А то, куда мы ни обращались – в милицию, в прокуратуру…

– Все говорят: «Сами виноваты», – добавила дочь и запнулась.

– Милые дамы, я весь во внимании, – приветливо улыбнувшись, поддержал женщин Витковский, – продолжайте.

Как бы почувствовав подставленное плечо (а Гриня классно мог создавать такие ощущения!), дочь снова заговорила:

– Понимаете, Григорий… Простите, как вас по отчеству?

– Можно просто Григорий, – разрешил Витковский.

– В общем, ещё недавно мы жили очень хорошо: отец был серьёзным бизнесменом. Но четыре месяца назад его убили. Вы, наверное, слышали: Поляков Владимир Артёмович.

– А, так, значит, вы Елена, а маму вашу, если я не ошибаюсь, зовут Евгенией, – пользуясь известной ему информацией, произнёс Витковский.

– Ой, простите, мы так волновались, что забыли представиться. Вы абсолютно правы. Мы Елена и Евгения. Нас тоже можно называть по именам без всяких отчеств. Вот. После смерти папы нам пришлось рассчитаться по его долгам. В общем, это долгая песня, не имеющая отношения к тому, из-за чего мы пришли.

– Лена, ну что ты мнёшься? – заговорила Евгения. – Она, Григорий, всё никак не может сказать, что после смерти Владимира у нас денег осталось совсем немного. Дочке пришлось устроиться на одну фирму переводчиком, я тоже подумываю о какой-нибудь работе. Извините. – Евгения достала из сумочки носовой платок и вытерла накатившиеся слёзы. – Простите, но всё это так грустно и глупо…

– Два месяца назад, когда я была в командировке, к маме обратилась её знакомая. Или подруга. Мама, как назвать Нону? – снова вступила в разговор Елена.

– Знакомая. Подругами мы никогда не были.

– Знакомая. Жена папиного заместителя. И сказала, что она знает наше тяжёлое материальное положение, поэтому предлагает маме хорошо заработать. И без особых усилий. Для этого надо всего две тысячи сто долларов. А отдача от них будет измеряться тремя-четырьмя тысячами каждый месяц. Надо только маме пойти с ней на семинар Фонда, который состоится в ближайшую субботу.

– Такие деньги у меня ещё были, – продолжила Евгения. – А рассказ Ноны был настолько убедительным, а перспективы – такими многообещающими, что я решила пойти. Конечно, если бы Лена была дома, то я, может быть, и не попалась бы на эту удочку. Но Лены дома не было.

– Конечно, не попалась бы. Я слышала на фирме об этом Фонде. Там говорили, что это очередная пирамида.

– Но как я могла подумать о чём-то плохом?! – воскликнула Евгения. – Ведь когда я пришла с Ноной на семинар в ДК, то увидела там таких людей! Из исполкома, милиции, прокуратуры, бизнесменов. А как проходил семинар? Профессионально, на высшем уровне! Менеджеры Фонда – это настоящие артисты. Их лекции не только убеждают, но и завораживают. И ещё эта музыка, аплодисменты… В общем, когда предложили сделать благотворительный взнос в размере двух тысяч ста долларов, я, не задумываясь, написала заявление и отдала деньги.

– Ну и что дальше? – спросил Витковский.

– А дальше… По условиям того бизнеса, что нам предложили, чтобы окупить свой взнос и дальше получать прибыль, я должна была привести с собой ещё кого-то, те – ещё. И так бесконечно. И все должны были вносить деньги. Тогда бы мне полагался определённый процент. Я думала, что смогу с собой привести людей без труда. Но когда я обратилась к своим знакомым, мне все сказали, что я ненормальная. Так я никого желающих и не нашла. Вскоре я поняла, что не только ничего не заработаю в этом бизнесе, но и свои деньги потеряю. Я, правда, обратилась к руководителям семинара с просьбой вернуть мне их, но те только пристыдили меня. «Как вам не стыдно? – говорят. – Вы отдали деньги на благотворительность. Мы их отправили в детские дома, больницы. Вы что, предлагаете забрать их назад? Мы этого не можем». Порекомендовали не отчаиваться, а, наоборот, собраться и уговорить кого-нибудь прийти к ним с деньгами.

– Знаете, Григорий, – не выдержала Лена, – я, когда вернулась из командировки и мама мне обо всём сообщила, сразу ей сказала, что плакали наши денежки. Она сначала не верила, а потом…

– Потом было поздно, да? – догадался Витковский.

– Да, – ответила Лена, – когда мама наконец поняла, что её, что называется, кинули, мы пошли в милицию, в этот, как его, ОГСБП, к Метелице.

– К Вите, – уточнил Гриня.

– К нему, Виктору Леонидовичу. Метелица послушал, посмеялся, назвал маму дурой, взял от неё заявление, но сказал, что навряд ли у него что-то получится. Поэтому мы пошли в прокуратуру. К ^*****. Там – то же самое. Вот теперь пришли к вам.

– И что вы хотите от меня? – поинтересовался Витковский.

– Чтобы вы написали статью и разоблачили этот Фонд, – сказала Лена. – В субботу у мамы очередной семинар, она может вас привести с собой, чтобы вы сами во всём убедились.

– Хорошо, – подвёл черту Витковский, – договорились. Тема интересная. Встречаемся в субботу.

О Фонде Витковский слышал давно. Он пытался раскопать эту тему, но никак не мог найти подступов. Милиция, прокуратура, СБУ никакой информации ему не давали. А его друг, заместитель городского головы Николай Ткачёв, вообще порекомендовал не связываться с Фондом, потому что за ним стоят серьёзные силы. Могут и грохнуть.

Но Витковский не был бы самим собой, если бы вот так просто взял да и успокоился. Помнится, когда он задумал поход по городу с противотанковой миной в руках, его тоже отговаривали. Эта мина, вернее её муляж, в редакции осталась от коммунистов, прежних хозяев помещения. Гриня задумал свой поход в тот момент, когда в городе произошла очередная кровавая разборка с трупами в доме рядом со зданием горсовета. Милиция тогда объявила повышенную боевую готовность. И Гриня решил проверить эту готовность лично.

С миной в руках, в сопровождении фотографа редакции он вышел из здания горсовета и беспрепятственно прошёл пешком через полгорода. На каждом перекрёстке фотокор снимал Витковского. На одном из них при переходе дороги Гриню с миной, которую он буквально демонстрировал в лобовое стекло, чуть не сбил милицейский автомобиль. Это тоже было зафиксировано на плёнку. Последний снимок Грини с миной в руках был сделан у входа в областное управление милиции. После этого «минпохода» Витковский опубликовал репортаж о «повышенной бдительности» городской милиции. Вскоре Гриню пригласил к себе новый начальник городского управления внутренних дел и посоветовал больше не рисковать таким образом, потому что отныне милиция стала более бдительной и может причинить Грине телесные повреждения. Но Витковский дружеских советов не испугался, а, наоборот, лишний раз убедился, что при помощи своего пера может влиять на многие моменты городской жизни.

С Евгенией Поляковой Витковский встретился за тридцать минут до начала семинара, проводимого Фондом. На входе в ДК Гриню и Полякову встретили два мордоворота. Убедившись, что они не левые чайники, а официальные участники, охрана пропустила их в вестибюль, где толпилось много людей. Менеджеры Фонда регистрировали участников, клеили им на одежду номера и приглашали в зал.

Гриня в зал не спешил. Как истинный журналист, он почувствовал запах жареного. В толпе участников семинара мелькали знакомые лица «в погонах и штатском». Причём те, кто – Гриня знал это точно! – привык брать, а не давать.

Кое-кто узнал и Витковского. К нему подошёл полковник СБУ Ханин и спросил, какими судьбами он здесь оказался. Гриня честно признался, что собирает материал для статьи.

– Ты только меня не упоминай, – попросил Ханин и отправился в зал.

«Ага! Щас! Уже забыл», – подумал Гриня и вместе с Поляковой пошёл вслед за полковником.

Во время семинара Витковский чуть не обалдел. Если бы он был менее информирован и подготовлен, то после той психологической обработки, которую устроили лекторы, обязательно бы собрал две тысячи сто долларов и отдал их Фонду. Ведь вот оно как! Наглядно продемонстрирована схема поступления и прохождения денег. Вот процент, который получаешь за одного приглашённого, вот – за двух, теперь – за приглашённых ими и так далее. И в конце концов становишься богатым человеком. Тут же в качестве примера получившим в прошлом месяце крупную сумму денег было предложено подняться со своих мест в зале. Среди них оказался и полковник Ханин. Очень убедительно.

Выйдя с Евгенией после семинара на улицу, Гриня всё ещё никак не мог прийти в себя. Он убедился, что в Фонде состоят люди, имеющие власть и положение, и дураками их никак не назовёшь. И уж кто-кто, а они действительно могли привести с собой «паровозом» много людей. В том числе и тех, кто от них зависел. А вот Евгения Полякова такой возможности явно не имела. После смерти мужа от неё никто не зависел. А потому её вступление в Фонд изначально было обречено на провал. Очевидно, таких, как она, среди участников семинара было немало.

«Интересно, на что люди рассчитывают?» – удивлялся про себя Гриня. А Полякова тем временем предложила зайти к ней домой:

– Я хочу вам показать заявление, которое я написала, и другие документы.

Дом у Поляковых был совсем неплохим.

«Если матери его продать и купить квартиры себе и дочке, то ещё некоторое время о деньгах можно было бы не беспокоиться», – прикинул Витковский.

– Вы думаете, зачем я пошла в Фонд при таком богатстве? – угадала Евгения Гринины мысли. – Дело в том, что при муже мы с Леной привыкли к свободным деньгам. А сейчас их нет. А тут вот они – сами в руки идут. А… – махнула рукой Полякова и открыла дверь. – Проходите. Чай, кофе или покрепче?

Грине хотелось покрепче. Ему надо было сбросить то оцепенение, в которое он впал после семинара.

Полякова достала коньяк. Витковский налил его в два бокала. Сделав несколько глотков, поинтересовался, где дочь.

– Лена в командировке в Таллине. Будет послезавтра.

Поднявшись с кресла, Евгения подошла к секретеру. Достала документы и протянула их сидящему на диване Витковскому. Смотреть особенно было нечего, разве что на хозяйку, которая села рядом и пыталась рассказать Грине, где что.

После третьей порции коньяка Гриня почувствовал то, что и должен был почувствовать. Тем более что Полякова понравилась ему ещё во время первой встречи, когда Витковский на грудь ничего не принимал. Конечно, Гриня не был Аполлоном. Роста небольшого, а веса приличного. Располневший мастер спорта по боксу. Но с неиспорченной и достаточно привлекательной физиономией. Может быть, он женщинам нравился благодаря своему остроумию и обаянию, умению сопереживать?

Коньяк подействовал и на Евгению. И после краткого изучения документов каждый из них как-то непроизвольно перешёл на изучение эрогенных зон своего визави. Процесс, а главное результат, удовлетворил обоих.

«Материал – бомба, – думал Гриня, возвращаясь от Поляковой домой, – и баба неплохая. А ведь ей сорок с гаком».

Жена уже спала, на столе лежала написанная ею записка: «Тебе звонил президент Фонда Геннадий Васильевич Николаенко. Просил обязательно перезвонить в любое время по номеру…»

«Ни фига себе, – подумал Гриня, – вот так оперативность! Интересный компот получается». – И стал набирать указанный в записке номер. На том конце ответили почти сразу.

– Это Витковский. Меня попросили позвонить по этому номеру в любое время. Если вы господин Николаенко, то я вас слушаю.

– Доброй ночи, Григорий Зельманович. Я Геннадий Васильевич Николаенко. Рад слышать голос такого уважаемого человека.

– Что вы хотите, Геннадий Васильевич? – перебил рассыпающегося в любезностях Николаенко Витковский. – Уже поздно, и я хочу спать. Давайте ближе к делу.

– Хорошо, давайте. Говорят, вы были у нас на семинаре? И как?

– Как – узнаете из газет, – ответил Гриня.

– Григорий Зельманович, я как раз по этому поводу и хотел поговорить с вами. Я ничего не имею против статьи, но, чтобы не было в ней ошибок, не могли бы вы перед публикацией мне её показать? Может быть, наш Фонд даже заплатит вам за рекламу.

– Я подумаю.

– Простите, Григорий Зельманович, я убедительно прошу вас показать мне статью перед публикацией. Что вы теряете?

«А чего бы и не показать? – подумал Гриня. – Может, Николаенко какие-то новые факты скажет. А его комментарий к статье совсем не помешает». – И ответил в трубку:

– Хорошо, я покажу.

– Большое спасибо, Григорий Зельманович. Рад был нашей беседе. Звоните мне по этому телефону в любое время, когда будете готовы.

Статья Грине удалась, как всегда. Классная завязка, убедительные факты, известные фамилии и убийственные выводы. Сюда бы ещё комментарий президента Фонда Николаенко – и всё: пальчики можно будет облизывать. Скандал обеспечен, очередная финансовая пирамида будет разоблачена, а перед правоохранительными органами раскрывается широкое поле деятельности. Ну, конечно, и письмо в редакцию, благодарность и восхищение читателей, рост личной популярности.

Ещё раз перечитав статью и вспомнив объятия Поляковой-старшей, он подумал, что Евгения ею будет довольна. Статья не только разоблачает, но и предупреждает граждан, имеющих шанс лохануться при попытке получить деньги на халяву: «Люди, помните: бесплатный сыр бывает только в мышеловке».

Пора было в этой теме ставить точку, и Гриня позвонил Николаенко. Геннадий Васильевич пригласил Витковского к себе в офис.

«Ну что же, посмотрю территорию врага», – решил Гриня и отправился в Фонд. Благо идти было недалеко. Буквально через дорогу.

Дверь в офис Фонда, естественно, была бронированной и запертой. Витковский позвонил. С той стороны через переговорное устройство стали выяснять, кто пришёл, и к кому, и по какому делу. Когда выяснение стало затягиваться на длительный до неприличия промежуток времени и Гриня засобирался уже вернуться в редакцию, неожиданно щёлкнул замок и дверь открылась. На пороге офиса Витковского встречал человек лет сорока, среднего роста, крепко сложённый. Лицо его, отмеченное усами, а сверху – солидной лысиной, выражало само радушие. Умные с хитринкой глаза светились искренней радостью.

– Григорий Зельманович, здравствуйте! Рад вас видеть. Позвольте представиться: Николаенко Геннадий Васильевич. Вы, ради Бога, извините меня, что из-за моих охламонов вас сразу не впустили. Толик, которого я предупредил о вашем приходе, куда-то отлучился и другому охраннику не передал. Он когда вернётся, я ему врежу по первое число. Понимаете, к нам ходит много жалобщиков, да и ваши братья-журналисты, с которыми совсем не хочется разговаривать, задолбали. Мы ведь в первую очередь Благотворительный фонд. Вот и бегают к нам: дай да дай. Ну да Господь с ними. Проходите, пожалуйста, ко мне в кабинет. Чувствуйте себя как дома.

– Да ладно, – промолвил Гриня, понимая все заморочки президента Фонда. Все эти приёмчики он знал хорошо. Его уже не раз пытались промурыжить в приёмных, правда, потом очень жалели об этом, – будем считать инцидент исчерпанным.

– Кофе, чай? – спросил Николаенко.

– Воды, если можно, холодной, – попросил Гриня. – Геннадий Васильевич, вот статья. Прочтите, а потом я задам вам несколько вопросов.

Николаенко читал очень внимательно. Он сразу понял, что статья явно не рядовая. Это не то, что выдавали некоторые щелкопёры в своих изданиях. Шум после её публикации будет немалый и нежелательный, без серьёзных осложнений не обойдётся.

– Ну что? – спросил Гриня, увидев, что Николаенко прочёл материал.

– Есть некоторые неточности, – ответил Геннадий Васильевич.

– Где?

– Вот здесь перепутано имя лектора, а здесь неправильно назван процент. Не тринадцать, а пятнадцать процентов. И ещё, кажется, должность Дрожкина, из райисполкома, по-другому называется. Но это мелочи. А так, если не обращать внимания на иронию и манеру подачи материала, статья хорошая, раскрывающая Фонд с лучшей стороны.

Витковский прекрасно понимал, что Николаенко лукавит. Что статья его явно огорошила. Но Геннадий Васильевич, как говорится, держал фасон.

– Я рад, – с присущей ему иронией сказал Гриня, – что вам понравилось. Теперь несколько вопросов.

– Подождите, – перебил Витковского президент Фонда. – Сколько бы стоила в вашей газете такая рекламная статья, если бы я её вам заказал?

Тут несколько растерялся Гриня.

– Ну, стоимость рекламы у нас зависит от объёма. Здесь материал на полосу. Полоса у нас стоит четыре тысячи шестьсот тридцать.

– Долларов или… – спросил Николаенко.

– Геннадий Васильевич, конечно, не долларов. Но к чему эти вопросы?

– А вы лично, если я оплачу публикацию, сколько получите?

– У нас по положению мне будет выплачено десять процентов от стоимости рекламы плюс гонорар. Всего пятьсот пятьдесят.

– А какая у вас зарплата, Григорий Зельманович?

– Терпимая, Геннадий Васильевич, но давайте вернёмся к статье, – попытался Витковский перевести разговор в нужное ему русло.

– Так я о статье и говорю, – не отступал Николаенко. – Значит, напечатать статью будет стоить четыре тысячи шестьсот гривен. А сколько будет стоить, чтобы её не напечатать?

– Геннадий Васильевич, я на эту тему не собираюсь с вами разговаривать. Однажды после такой просьбы одного завмага я чуть было не сел в тюрьму.

У Витковского действительно был такой случай. Несколько лет назад он написал ряд раздолбательных статей о магазине «Ягодка», где всё время обвешивали покупателей. После выхода последней статьи к Грине пришёл директор магазина и сказал, что хватит уже их долбать, что он принял меры и теперь просит написать коммерческую статью о «Ягодке» – как там, мол, стало хорошо. Редакции деньги нужны всегда, и Гриня согласился.

В тот же день директор пригласил Гриню к себе, где стал задавать разные вопросы, типа: поможет ли магазину положительная статья и сколько она будет стоить? Гриня всё ему объяснил. Потом были звонки директора в редакцию. Когда все формальности были оговорены, Витковскому в очередной раз позвонил директор «Ягодки» и предложил встретиться на улице – согласно обоюдной договорённости, для передачи цифр и данных в отношении товаров. Гриня не знал, что «Ягодку» крышевала городская налоговая полиция. Так что и визит к нему директора, и дальнейшие встречи, и телефонные разговоры, которые фиксировались на диктофон, были чистой подставой.

В ходе встречи директор передал Грине конверт, в котором, как думал Витковский, находилась необходимая для написания статьи информация. Когда он положил конверт в карман и попрощался, из проезжавшей мимо машины выскочили люди. Гриню схватили, надели наручники и увезли в налоговую полицию. В конверте оказались триста долларов с переписанными номерами купюр. Гриню стали обвинять в получении взятки. Материалы на следующий день передали в городскую прокуратуру, возбудили уголовное дело, так что Грине ни за что ни про что засветило двенадцать лет с конфискацией. Его известность и репутация на прокуратуру не действовали, а знакомые сильные мира сего – депутаты и прочие, – выслушав Гринин рассказ о его проблемах, помогать ему не пожелали. Спас Витковского один расположенный к нему бизнесмен, у которого были подходы к городскому прокурору. Правда, для закрытия уголовного дела Грине пришлось отдать три с половиной штуки зелени. Это были на тот день все его сбережения.

– Я, Григорий Зельманович, знаю эту историю. Я многое о вас знаю. И хочу заверить, что ничего не записываю и не снимаю. Можете, если хотите, сами убедиться в этом, – заверил Николаенко.

– Геннадий Васильевич, – начал заводиться Витковский, – если вы не желаете отвечать на мои вопросы, будем считать наш разговор оконченным.

– Подождите, Григорий Зельманович, не кипятитесь. Не хотите разговаривать здесь – давайте перейдём в какое-нибудь другое место. Вот, кстати, и время обеденное. Я приглашаю вас на обед. Посидим в ресторане за супом и рюмкой чая, покалякаем.

– На обед – можно, – согласился внезапно почувствовавший голод Витковский. К тому же он всё-таки не потерял надежду вытянуть из Николаенко кое-какие факты. Но дело повернулось совсем по-другому.

Вообще-то Витковский рестораны не любил. Выпивать предпочитал в домашней обстановке или в редакционном кабинете. В кабаки ходил по необходимости. Но необходимости такие случались довольно часто. Его, как известного журналиста, постоянно приглашали на официальные фуршеты и банкеты. Последнее время Витковский стал даже отказываться от этих приглашений. Впрочем, он, может быть, и не отказывался бы, если бы не периодически внезапно возникающий протест печени. Но коллеги-журналисты о печени Витковского не знали и считали: если Грини нет на официальной пьянке, значит, событие, по поводу которого она устраивалась, не столь важное.

Ресторан «Французский бульвар» Витковский и Николаенко выбрали сообща. Присмотрев уединённый столик, мужчины сделали заказ. Прерванный в кабинете разговор возобновился сам собой.

– Григорий Зельманович, я не случайно в кабинете завёл разговор о том, сколько будет стоить ваша статья, если она не выйдет в печать. Вы же умный человек и понимаете, что для меня и Фонда данная публикация крайне нежелательна, – начал Николаенко.

– Геннадий Васильевич, отказ от публикации стоит гораздо больше, хотя, как говорил Жванецкий, это и унизительно для коллектива. А вы не боитесь, что я напишу, как вы пытались меня подкупить, дать взятку? – спросил Витковский.

– Не боюсь. Нас двое, и подтвердить моё предложение некому. Но я уверен, вы ничего такого писать не будете, потому что, уж простите за банальность, я вам сделаю такое предложение, от которого вы не сможете отказаться.

– Угрожаете, Геннадий Васильевич? Вы, видно, плохо меня знаете.

– Знаю плохо, но угрожать не угрожаю. Скажите: ради чего вы работаете? Неужели не ради денег? Вы ведь не юнец; пожалуй, даже постарше меня будете. Если скажете, что ради идеи, я вам не поверю.

Тут официантка принесла запотевшую бутылку «Смирновской» и закуски. Разлила водку в рюмки и удалилась.

– Ну, Григорий Зельманович, давайте за знакомство.

– Давайте. – Витковский не возражал.

Первая ещё не дошла до желудка, а Николаенко уже снова наполнил рюмки.

– Между первой и второй, как известно… Будем, – предложил Николаенко и чокнулся с Гриней. Тот «Смирновскую» любил и вторую рюмку принял с уважением.

Закусили грибочками, селёдочкой с картошечкой, и Николаенко продолжил:

– Так ради чего вы всё-таки работаете, Григорий Зельманович? – И он налил третью рюмку.

Мужчины снова выпили. Канапе с красной икрой создавали замечательное послевкусие.

– Не знаю, поймёте ли вы, Геннадий Васильевич, но я работаю из-за того, что очень люблю свою работу. Всегда мечтал быть журналистом, хотя долго был железнодорожником.

– Вы – железнодорожником? – удивился Николаенко.

– Да, окончил железнодорожный институт в Харькове и пятнадцать лет отдал Донецкой дороге. Работа журналиста для меня – это всё. Она дала мне возможность стать известным в городе человеком, меня уважают читатели, ради которых я работаю и которым я помогаю.

– Ну допустим. И сильно вы разбогатели на этой работе?

– Не бедствую, Геннадий Васильевич.

– Ездите за границу отдыхать, имеете хорошую машину, квартиру? – сыпал вопросами Николаенко, наливая очередную рюмку «Смирновской».

– За границу не езжу, машина скромная – «Жигули», «семёрка»; квартира – обычная, хрущёвка. Но я, Геннадий Васильевич, журналист не только хороший, но ещё и честный.

– Если вы такой хороший, то почему вы такой бедный?

– Наверное, потому, что не продаюсь.

– А может быть, вы не продаётесь потому, что вам не давали хорошую цену? И потом, вы говорите, что вы честный журналист. Я знаю, кому принадлежит ваша газета, кто её содержит и на какие деньги. И пишете вы, честный журналист, только то, что позволяет ваш хозяин. Я спокойно могу выйти на него, и мне больше не потребуется говорить с вами по поводу публикации. Он её запретит. Но я этого не делаю. Потому что я заинтересован в нашем сотрудничестве. Мне нравится, как вы пишете. Вы действительно хороший журналист, а мне такой вполне может пригодиться.

«А ведь, чёрт возьми, Николаенко во многом прав, – подумал Витковский. – Какие мне деньги предлагали? Копейки. На них действительно не стоило размениваться. И что это за жизнь? Скоро пятьдесят, а что я видел? Сколько можно жить без денег? Вон, если бы не было за душой тех трёх с половиной штук, сидел бы в тюряге как миленький, и никакие бы читатели не помогли. Чёрт, что же делать?» – Вслух он сказал:

– Давайте ещё нальём, Геннадий Васильевич. Разговор серьёзный и неприятный получается.

– Сейчас вам будет приятно, – предупредил Николаенко. – Я предлагаю вам за отказ от публикации четыре штуки – и не гривен, а зелени. И по пятьсот долларов каждый месяц за сотрудничество.

Витковский столько денег сроду не видел. Да и зарплата у него была меньше месячного жалованья, предложенного Николаенко.

Водка закончилась, и Николаенко заказал вторую бутылку. Вместе с ней принесли и отбивные с картофелем фри, огурчики и всё такое прочее. Гриня не стал дожидаться, пока официантка наполнит рюмки. Открыл сам бутылку и сам разлил.

– Выпьем, Геннадий Васильевич.

– Не возражаю, Григорий Зельманович. За вас.

– Я, Геннадий Васильевич, был бы не против предложенной вами суммы, но тут есть два момента.

– Какие?

– Во-первых, у меня есть обязательства перед Поляковой: я ей обещал статью. У меня репутация честного журналиста, и я не могу ею рисковать. А во-вторых, у меня есть главный редактор, ему известно о статье. Я с ним должен решить этот вопрос.

– С Поляковой я проблем не вижу, – сказал Николаенко. – Давайте я ей верну её взнос. Она вас в задницу целовать будет, а о статье и вякать перестанет. Что же касается главного редактора… Он у вас богатый человек?

– Да какое там богатый! Зарплата почти как у меня, только он ещё и алименты платит, а жена у него не работает.

– Ну, тогда я здесь тоже проблемы не вижу. Подкинем ему тысчонки две – он и возражать не будет.

– Геннадий Васильевич, я дам ответ только после того, как переговорю с шефом.

Вторая бутылка подходила к концу. Есть больше не хотелось. Николаенко предложил:

– Давайте выпьем и перейдём на «ты». Раз мы будем в дальнейшем сотрудничать, выкать нам друг другу ни к чему.

– Давай, – согласился Гриня. – А что дальше?

– А дальше, Григорий, погнали по бабам. Я тут знаю одно местечко…

– Погнали, Гена. А про них написать можно будет?

– Писать про всех можно, Гриша, а вот стоит ли? Сколько это стоит, а?

Николаенко предложил Грине приличные деньги не случайно. Витковский их стоил. К тому же, выложив Грине и его главному редактору шесть тысяч долларов да вернув Поляковой две тысячи сто, Геннадий Николаевич тем не менее хорошо сэкономил. Если бы вышла статья Витковского, то на отмазки от разных контор пришлось потратить бы гораздо больше. А если бы ему пришлось обращаться к хозяину газеты, преемнику Валика Дрека, то тогда бизнес вообще можно было бы закрывать.

– Шеф у себя? – спросил Витковский у секретарши Марины, придя утром в редакцию после бурно проведённой в компании Николаенко ночи.

– Они ещё спят, – ответила с усмешкой Марина.

Часы показывали ровно одиннадцать. Посторонним людям Марина соврала бы и сказала, что Владимир Владиславович отсутствует по делам, но работники редакции знали, какие дела у него обычно бывают в это время. Шеф, как правило, спал полдня, а потом приходил и часа четыре работал.

– Когда выспится, скажи мне, пожалуйста, – попросил Гриня и отправился к себе в кабинет.

Главный редактор первой демократической в городе одноимённой газеты, в смысле «Город», Владимир Владиславович Нарышков с давних пор считал себя гением. И в связи с этим любил себя безмерно. По этому поводу Витковский даже написал эпиграмму, ставшую в редакции очень популярной: «Он был баран, а думал, что Бурбон. Никто его не любит так, как он».

А ещё Нарышков был лентяем. Из-за этого в советские времена его выгоняли из всех газет, где он пытался когда-либо работать. Но во времена перестройки пошла молва, что Нарышков – диссидент, потому-то в коммунистических газетах ему и не давали работать. Собственно говоря, именно благодаря этой молве первый главный редактор Юрий Миньков и взял его к себе заместителем. Но замом главреда надо было работать. Вот Нарышков и постарался скинуть того, кто позвал его в газету. И во время перевыборов ему это удалось. Затем он Минькова вообще выжил из редакции, проявив ещё одну черту своего характера.

Нарышков был подлецом. Но об этом знали исключительно его первая и вторая жёны, дочь и падчерица, а также друзья. Впрочем, настоящих друзей у него не было. В этом плане Витковский был у него ближе всех. Но все остальные, кто знал Нарышкова, считали его порядочным и умным человеком, интеллигентом, демократом и даже либералом, чему соответствовали его внешний вид и внешняя оболочка.

О его якобы порядочности свидетельствовало и то, что Владимир Владиславович, несмотря на занимаемый им пост, был человеком бедным. Считали, что он не продаётся. На самом же деле его просто никто не покупал, а денег зарабатывать Нарышков никогда не умел. Жене и падчерице он во времена приливов гениальности философски, на манер певца Кикабидзе, заявлял: «Мои года – моё богатство». Правда, Витковский и здесь своей эпиграммой ставил Нарышкова на место. Он написал: «Мои года – моё богатство. Чи не пример для подражания? Поменьше б занимался б… ством – тогда бы нажил состояние».

Нарышков, когда прочёл эти строчки, долго смеялся, пока не понял, что это о нём.

– Григорий Зельманович, шеф пришёл, – сообщила Витковскому Марина по телефону.

– Спасибо, Мариночка, бегу.

К Нарышкову Гриня заходил запросто:

– Привет, Вовик!

– Привет, Гриня!

Мужчины поздоровались за руку.

– Шеф, есть дело. И очень сурьёзное.

– Какое?

– Я вчера встречался с Николаенко…

– Это кто же такой? – спросил безразлично Нарышков.

– Вовик, проснись. Я же тебе говорил, что иду на встречу с президентом Фонда Николаенко.

– А, ну и что?

– А то. Как ты смотришь, если мы статью о Фонде не будем печатать?

– А чего вдруг?

– Николаенко платит за это.

– А сколько он там заплатит?

– Вова, если бы речь шла о копейках, я бы не начинал этот разговор.

– Но ты же знаешь, что я не продаюсь.

– Вова, кончай. Это не мне будешь говорить. Николаенко предлагает две тысячи долларов сразу и пятьсот ежемесячно.

О сумме, предложенной ему, Витковский решил умолчать буквально в последний момент. И уже жалел, что проговорился о ежемесячных пятистах долларах. Он видел, как у Владимира Владиславовича загорелись глаза.

Газета «Город» входила в состав медиахолдинга, принадлежащего главному финансово-криминальному клану, который после гибели Валика Дрека возглавлял его преемник, Ахмет Курмаев. Выступая на своих страницах за справедливость, борьбу с коррупцией и организованной преступностью, разоблачая деятельность всяких нечистых на руку чиновников, защищая народ, «Город» содержался на бандитские, украденные у этого народа деньги. Однако всё это лицемерие не смущало главного редактора Нарышкова. От подачек своих хозяев он не отказывался, жалея при этом лишь об одном: эти подачки были мизерными. Очевидно, так низко хозяева оценивали его труд, впрочем, как и работу всей редакции. Таких денег, что предлагал Николаенко, у Нарышкова никогда не было.

– Не может быть, чтобы за статью столько заплатили.

– Вова, не за статью, а за публикацию. Вернее, чтобы она не была опубликована. – Гриня решил подкинуть Нарышкову «леща». Мол, платят не мне за то, что я написал статью, а тебе – за то, что ты издаёшь гениальную газету.

– Ну что ж, – сказал Нарышков, – если заплатят, я согласен.

– А если обманут, – продолжил Гриня, – мы её опубликуем. Статья-то – нетленка, а не сиюминутка.

Вернувшись в кабинет, Витковский набрал Николаенко.

– Здравствуйте, Геннадий Васильевич! – торжественно проговорил он.

– Здравствуйте, Григорий Зельманович, – с намёком на вчерашнее ответил ему Николаенко.

– Как ваше драгоценное?

– Бывало и лучше. Вот, выпил аспирин, думаю, скоро совсем полегчает.

– А ты, Гена, неправильно аспирин пьёшь. Я знаешь как делаю? Прихожу домой после пьянки и сразу выпиваю аспирин. Не жду, пока головка бо-бо. Наутро просыпаюсь – и как огурчик.

– Что, серьёзно? Надо в следующий раз будет попробовать.

– Попробуй. Продаю бесплатно. В общем, такое дело. Я с шефом поговорил – он согласен.

– Ну вот видишь. А ты говорил «не продаётся».

– Так он вроде и не продаётся. Это я продаюсь. Статья-то – моя собственность. Короче, когда ты теперь передашь мне, гм… документы?

– Да хоть завтра.

– Хорошо, давай завтра. Да, я ещё с Поляковой переговорю. А как с ней быть?

– Давай я и её, гм… документы тебе дам, а ты уже ей передашь. А то я больше не хочу с ней встречаться.

– Ну, лады, Гена, договорились. Завтра созвонимся. Пока!

– Пока, Гриня!

* * *

Договорившись с шефом и Николаенко, Витковский почувствовал себя большой сволочью. Но потом решил успокоиться тем, что лучше быть богатой сволочью, чем честным и бедным.

Гриня набирал телефон Поляковой уже в третий раз. Наконец на том конце провода подняли трубку.

– Алло! – ответила Евгения.

– Женечка, здравствуй, это я, Витковский.

– Здравствуй, Гришенька. Рада тебя слышать. Как дела?

– Всё нормально. Женя. У меня вопрос.

– Какой?

– Для тебя что важней? Чтобы я написал статью или чтоб тебе Фонд вернул деньги?

– Конечно, деньги.

– А как же твоё благородное желание вывести на чистую воду жуликов и предупредить народ?

– Гриша, ты меня прости, но я, вообще-то говоря, народу ничего не должна. У каждого своя голова на плечах. Мне не народ, а мои деньги ближе к телу. Другие меня мало волнуют. А ты что, можешь сделать так, что они действительно отдадут две тысячи?

– Кажется, могу.

– Гриша, я даже не знаю, что тебе сказать!

– А ничего и не надо. Мне и так всё ясно.

– Ты зайдёшь?

– Вряд ли. В общем, как вопрос решится, я тебе перезвоню.

Когда Витковский положил трубку, большой сволочью он себя уже не ощущал.

«Ха-ха, – думал Гриня, – вот они, души́ прекрасные порывы. Жуликов разоблачить. Людей предупредить. Мы за народ болеем. Кто там болеет за тот народ? Кому он, на хер, нужен? Деньгами перед носом помахать – и вся любовь к народу проходит. Впрочем, и я не лучше», – самокритично закончил свои рассуждения Гриня.

Несмотря на вроде бы установившиеся приятельские отношения с Николаенко, наученный горьким опытом Витковский к встрече с ним готовился очень тщательно. Операцию они продумывали вместе с Нарышковым. Гриня написал заявление в милицию:

«Я, корреспондент газеты „Город“ Григорий Витковский, выполняя задание редакции по подготовке статьи о разоблачении президента Фонда Николаенко, взял от него деньги для того, чтобы сдать в милицию».

Заявление Гриня положил в карман. Туда же он отправил и бумагу с подписанным Нарышковым официально оформленным редакционным заданием.

Встретиться с Николаенко Витковский договорился в скверике возле редакции без четверти час. Нарышков страховал Гриню с фотоаппаратом. Если это подстава, то он должен был заснять всю картину для подтверждения якобы благих намерений журналистов. Но все страхи Витковского оказались напрасными. Геннадий Васильевич передал ему деньги без всяких зехеров. Процедура выглядела даже как-то до банальности обыденно.

Перекинувшись несколькими словами с Николаенко и договорившись созвониться, Гриня направился в редакцию. Как ни крутил он по сторонам головой, Нарышкова так и не увидел. Оказалось, что шеф преспокойно сидит в своём кабинете и говорит по телефону. Увидев это, Гриня чуть морду ему не набил.

– Вовик, что за дела? Ты чего не подстраховал?

– Успокойся. Всё нормально прошло?

– Вова, твою мать, прошло-то нормально. Ну а если бы нет?

– У меня был важный телефонный звонок.

– Какой звонок, Вова? Ты что, не понимаешь, что меня могли замести?

– Гриня, успокойся. Я знал, что всё будет нормально.

– Ну ты и падла, Вова. На́ свои бабки. Но я с тобой больше дела не делаю. Пошёл ты в жопу.

Гриня отдал Нарышкову две штуки баксов и вышел из кабинета. В приёмной он спросил у Марины:

– Ты, случайно, не знаешь, с кем шеф говорил по телефону?

– Знаю. С женой.

– Ну, падла, – снова не смог скрыть своего возмущения Гриня.

– Григорий Зельманович! – укоризненно воскликнула Марина.

– Извини, Мариночка, – сказал Гриня и отправился к себе в кабинет.

Попив водички и несколько успокоившись, он, предварительно закрывшись на замок, пересчитал деньги. Всё было точно, как в аптеке. В дверь постучали.

– Кто там?

– Это я, – раздался голос Нарышкова.

Гриня спрятал в портфель деньги и открыл дверь:

– Что надо?

– Гриня, ну чего ты завёлся? – примирительно сказал шеф. – Успокойся. Всё хорошо. На́ тебе сто долларов.

Гриня знал, что Нарышков – мудак, но не думал, что он такой мудак.

«Это же надо! – бесился Витковский про себя. – Я ему две штуки, а он мне откат сто баксов. Хорошо, что я этому козлу ничего о своей доле не сказал».

– Знаешь, Вовик, засунь эту сотню себе в жопу. И давай хоть до завтра расстанемся. А то я тебя видеть не могу.

Нарышков молча забрал деньги и ушёл. А что он мог сказать? Даже такой бессовестный человек, как он, понимал, что Витковский заслуживает большего. Это не помешало тем не менее возникнуть в его голове неожиданной мысли: «Турнуть бы Гриню из редакции!..» – но он тут же отмёл её.

Без Грини «Город» бы вообще ничего не значил. Гений Нарышков отдавал себе в этом отчёт.

Оставшись один, Витковский позвонил Поляковой:

– Женя, у меня всё в порядке. Как мне передать твои деньги?

– Гришенька, да ты что? Правда?

– А я тебе когда-нибудь врал?

– Ой, Гриша, а что же делать? Ты занести не можешь?

– Мать, ты совсем голову потеряла. Кому это надо? Занести я не могу. Бери все твои фондовые документы и гони ко мне.

– Гриша, я сегодня прийти не могу. Я сейчас позвоню дочке, она к тебе зайдёт, хорошо?

– Замечательно, – ответил Гриня и положил трубку.

«Не, ну народ! – переполняло его благородное возмущение. – Мало того, что им бабки возвращаю, так я ещё и занести их должен. Вот уж воистину помогать таким и не хочется больше. – Он переключился на более приятные мысли: – А всё-таки хорошо я бабки срубил. Всё, пошли все к чёрту. Жить начинаю для себя».

Через полчаса позвонила Лена Полякова. Гриня назначил ей встречу на семь часов вечера. У него была работа, он писал очередную статью в защиту трудящихся и домой раньше семи идти не собирался.

Лена пришла, когда он дописывал последний абзац.

– Присядь, Леночка, я через минутку освобожусь.

Раздав последние оплеухи зарвавшемуся чиновнику, Гриня поставил финальную точку и, отвернувшись от компьютера, посмотрел на Лену. Выглядела она прекрасно. Поразительно похожая на мать, эта зарождавшаяся женщина имела бархатистую кожу, тронутую благородным загаром, и естественный румянец. То, что на Востоке гурманы называют персиком, и являла собой Лена.

«Надо её обязательно трахнуть», – первое, что подумал Гриня, переходя к делу.

– Леночка, документы принесли?

– Да, вот они.

– Вот ваши деньги. – Витковский полез в портфель, достал конверт и отдал его Лене. – Пересчитайте.

– Да что считать? Огромное спасибо, Григорий, даже не знаю, как нам с мамой вас отблагодарить.

– А мне от вас с мамой благодарности не надо. Мне достаточно, если меня отблагодарите вы.

– Что вы имеете в виду?

– Простите, Лена, вы уже взрослая, поэтому я вам отвечаю открытым текстом: «Что имею, то и введу».

– Вы говорите о сексе?

– О ём, родимом.

– Григорий, вы меня ставите в неловкое положение.

– Леночка, я вас ещё никуда не ставил. Вы что, никогда ещё не были с мужчиной?

– Да нет, была, конечно. А если я скажу да, то где и когда?

– Да хотя б здесь, в кабинете – и сейчас. А чего откладывать в долгий ящик?

У Грини в кабинете стоял диван. Это был не очень новый, но вполне привычный боевой диван. На нём Гриня спал крайне редко, зато активную половую жизнь вёл довольно часто.

– А у вас есть презерватив? – поинтересовалась Лена.

– А як же! И презерватив, и к презервативу. В смысле и выпить, и закусить. Ну что?

– Хорошо, я согласна. А нам никто не помешает?

– Не бойся, Леночка, уже никого в редакции нет.

Гриня убрал на столе бумаги в сторону и застелил его по журналистской традиции газетой. Достал бутылку коньяка, из холодильника немного колбасы и сыра, распечатал шоколадку.

– Скромно, но со вкусом, – сказал он, разливая коньяк по рюмкам. – Прежде, Леночка, чем мы займёмся любовью, давай выпьем на брудершафт. А то на «вы» будет как-то не с руки.

Поцеловались Витковский с Поляковой-младшей скорее как брат и сестра, а не как любовники. Гриня налил по второй. Выпили. Витковский не спешил и не торопил Лену. Как опытный мужчина, он понимал, что клиентка должна созреть. Вскоре у Поляковой румянец стал несколько ярче. Она почувствовала себя гораздо свободнее. Гриня же заливался соловьём. Рассказывал различные байки, от которых Лена взахлёб хохотала. А потом скрипел диван, и Полякова на нём стонала так, что если бы кто-то вдруг оказался в редакции, то обязательно бы вызвал милицию.

Домой Витковский вернулся поздно ночью. Но это не помешало ему разбудить жену.

– Посмотри, сколько я заработал, – сказал он ей перед тем, как исполнить супружеский долг.

Теперь некогда известного Витковского тоже надо было искать. Учитывая, что целью был не он, а Николаенко, я перебрал с десяток человек и даже вспомнил своего однокашника: «Серёга Чуин водку чует, а потому не просто так вот этот редкостный мудак[3] по кабинетам всем кочует». Всё соответствовало действительности. Чуин и водку чуял, и мудаком был приличным со школьной скамьи. К этому времени он сделался работником органов местного самоуправления, что распахнуло ещё более широкие горизонты перед его даром. Тем более что совсем даром.

– Здоров! – заорал Серёга в трубку. – Ты же знаешь, что ко мне вход по предъявлению.

– В том-то и дело, что я без документов.

– На хер мне твои документы: приходи с пузырём, и я вас обоих встречу.

Приблизительно через полчаса мы проследовали в кабинет Чуина. Тот мусолил дольку апельсина и мудро смотрел в окно. За его спиной так, чтобы не очень бросаться в глаза, висел лозунг: «Секс и пьянка – вечные ценности Человечества и Современности!» Я осторожно пожаловался ему на свои мытарства последних трёх дней.

– Так ты знаком с этим журналюгой?! – почти возмутился Серёга, услышав фамилию Витковский.

– А кто ж его не знает? – безразлично ответил я.

– Этот сукин сын совсем недавно набил мне лицо, – как бы делясь сокровенным, сообщил Чуин.

«Правильно сделал», – подумал я, но предпочёл ответить уклончиво:

– Ты-то с ним что не поделил?

Чуин аж подпрыгнул:

– Это я не поделил?! Пили вместе, всё было нормально. Потом пара отвалила, а он стал у меня выпытывать, где я живу, куда меня везти… Ну, я ему и врезал. А потом он мне.

– Может, Гриня просто подвезти тебя хотел или те двое, что были с вами, попросили тебя сдать домой?

– Вот именно: сдать. Ты что, не понимаешь, что я – номенклатура?

– А чего ж ты, номенклатура, пьёшь со всеми подряд?

– Они – не все подряд: меня с ними познакомили. Нормальная пара. Странно вообще, что он около казачества ошивается. Николаенко. Не слышал?

Мне захотелось возобновить водочное общение. Теперь уже на радостях. Я оживился и даже продекламировал Витковского: «Я с душой еврейской пылкой, помня раввина слова, на Святые Покрова с казаками пью горилку». Чуин хмыкнул:

– Нет проблем. Я вас сведу.

Следующая бутылочка пошла значительно бодрее. Чуин вдруг начал рассказывать, что лозунг за его спиной не имеет ничего общего с пошлостью и цинизмом. Жизнь полна стрессов, а снять их можно без вреда для организма только посредством чистого продукта с одновременным участием молодого упругого тела. Спорить я не стал, потому что Чуин был вооружён целой теорией, подтверждённой личным опытом. Мы расстались тепло, без мордобоя и долгих проводов. Назавтра я ждал обещанной встречи с Николаенко.

Завтра не просто наступило, а успело уже наполовину пройти, но Серёга не звонил. Я набрал номер его телефона и услышал хриплый голос:

– Слушаю. Чуин.

– Чуин, – обратился я, – ты не забыл, что у нас сегодня встреча?

– Бери пузырь и заходи. В чём проблема?

– При чём тут пузырь? – попробовал я направить разговор куда следует.

– А при чём тогда встреча?

– Чуин, ты же мне вчера обещал встречу с Николаенко!

– Если я обещал вчера, почему ты с ним не встретился тогда, когда я тебе это обещал? И вообще, ты уверен, что мне нужен твой Николаенко?

– Он нужен мне, – совсем расстроился я, – зачем было обнадёживать?

– Ладно, чёрт с тобой, пиши номер Витковского! Он тебя сведёт.

Связываться с Витковским – это был совершенно невыгодный проект с точки зрения финансовых затрат. Всё потому, что элитный бизнес научил меня считать деньги и подбирать партнёров. Витковский сюда не вписывался. И вообще, кто там будет разбираться, какие документы я передам? Точнее, разбираться будут, но уже без меня. Тем не менее я позвонил.

* * *

Витковский лежал на диване, глядя в квадрат нового пластикового окна, и мысленно рифмовал «сало» с «синагогой». Лирики добавляла монотонная, в самое ухо, песня любимицы кошки.

Сегодня ему снова приснился сон, который неоднократно уже повергал его в холодный пот и вызывал тревожные мысли. Он бежал, задыхаясь и ощущая тяжесть дорожной сумки; по спине струился ручеёк пота, во рту пересохло. Поезд, вскрикнув прощальным гудком, показал ему свой хвост.

Сколько же поездов Гриня встретил и проводил на своём железнодорожном пути! Имей он отношение только к салу и никакого – к синагоге, яркая карьера была бы ему обеспечена наверняка. А так… Ему иногда казалось, что даже тогда, на советской железке, он был журналистом: память запечатлела и время от времени выхватывала такие сюжеты, что, будь Витковский просто диспетчером, ревизором или каким другим специалистом транспорта, его друзья не ржали бы так откровенно, до слёз, упрашивая снова и снова рассказать ту или иную историю.

«Дэ хвист?»[4] – Он готов был предаться воспоминаниям, но заиграла мобилка. На дисплее высветился неизвестный ему номер.

– Да-да, – ответил Гриня, одновременно подумав: «А может, и нет-нет…»

Мой голос показался ему знакомым. Да чего там показался: он отчётливо вспомнил эпопею с квартирой, выездом семьи абонента в Израиль – и совершенно не обрадовался.

– Очень рад. Неожиданно. Говори: чем обязан?

Когда Витковский переходил на официальный тон, он изменял местному диалекту и звонко выговаривал букву «г». Я знал это и не стал тянуть:

– Григорий Зельманович, мне нужен Николаенко. Не знаете ли вы его новых координат?

– Меня устраивают старые.

– Но ведь офис…

– Офис – да, уже нет.

– Так, пожалуйста, назовите старые.

– Но тебе же нужны новые.

Повисла пауза. Витковский прерывать её не спешил: входящие звонки были бесплатными. Я неприлично молчал, затем поблагодарил за то, что меня узнали, и попросил передать Николаенко мой номер. Если тот позволит быть услышанным.

«Вот вам, здрасьте, сон», – сбросив с себя кошку, подумал Гриня. Он сел на диване, характерным движением взлохматил волосы, что подразумевало – расчесал. Посмотрел на часы: было десять двадцать. Отложил мобилку, взял трубку домашнего и набрал номер Николаенко:

– Дрыхнете? – вместо приветствия обратился он к То-мочке. – А я тут стишок придумал, вот, послушай: «В моих отношениях с Богом всё время что-то мешало: то лень, чтоб пойти в синагогу, то вкусное с прорезью сало».

– Класс, – искренне отреагировала Тома. – Тебе Гена, небось, нужен?

– Зачем мне Гена? Я с женщинами привык, вот даже ещё один стишок сообразил: «Пойду похвастаюсь жене: я так е… на стороне…» А Геннадий Васильевич уже не спят?

Тома передала трубку мужу.

– Григорий Зельманович?

– Геннадий Васильевич?

Оба расплылись в улыбке.

– А у меня для вас есть подарочек, – продолжил Гриня, – и готов его вручить.

– Ну, лучший наш подарочек – это ты.

…Как обычно бывало после встреч с Витковским, у семьи Николаенко наутро болела голова, а матёрый предусмотрительный Гриня, приняв с вечера аспирин, уже в девять часов бодрым голосом справлялся об их здоровье. В ходе застолья Гриня, конечно, вспомнил о телефонном звонке, но, посовещавшись, мужчины решили, что шкурного ничего быть не может; поддерживать чей-то бизнес они не собираются, и вообще, тема Фонда давно перестала интересовать. За это даже выпили.

Но и этой ночью Гриня почему-то вновь догонял тот же поезд: «Дэ хвист?»

«Что-то я зачастил», – удивлённо отметил про себя Витковский и, не изменяя традициям, прочёл Томе по телефону стишок: «„Ничего не бывает случайно“, – еле шепчут мои уста. И едва закипевший чайник мне на ногу упал неспроста».

– А Геннадий Васильевич уже не спят?

– Уже да. – Трубка перекочевала от Томы к мужу.

– Гена, я тут подумал: что-то же надо этому хрену? Может, он денег хочет дать на «хренансирование» культуры?

– Не возражаю, – быстро согласился Николаенко, – даже готов поделиться с тобой на издание твоих «завитков».

– Каких ещё «завитков»? – удивился Гриня.

– Ну, есть «гарики», а ты – Витковский. Значит, «завитки».

– Ну хорошё, – нарочито с акцентом произнёс Гриня, – пока.

…Прошло ещё несколько дней после того, как я получил телефонное задание. Казалось, обо мне забыли. Николаенко не позвонил, а я и не расстроился. Хорошо, что хоть не очень рыл землю, а то сидел бы сейчас с документами и не знал, зачем они мне! Телефонный звонок прервал мои размышления.

– Как ваши успехи? – бодро вместо приветствия спросили у меня.

– Всё как нельзя лучше, – так же бодро соврал я. – С Николаенко встретился; мне, как преемнику, он очень рад, помнит, не возражает, но есть одно условие.

– Какое? – сменившимся тоном поинтересовался голос.

– Предоплата. Полная. Причём это условие не моё, а Николаенко.

– Если ты что-то задумал… – прошипела трубка.

– Помилуйте, это не вам меня, а мне вас бояться надо. Я вас не находил и даже до сих пор не знаю, кто вы.

– Когда? – коротко спросили у меня.

– Всё зависит от вас: стулья вечером… – начал было я, но меня прервали:

– Завтра. В десять ноль-ноль возле «Второго Вавилона».

Услышав в трубке гудки, я отложил её в сторону, достал из бара виски, плеснул в стакан и выпил залпом. Через несколько минут моё отражение в зеркале приобрело лёгкий румянец.

«Кровь к лицу – признак здоровья!» – отметил я про себя. «Понадобится ли оно тебе?» – издевался внутренний голос. Я сел и сам себе улыбнулся: «Всё же три года в бизнесе – школа на всю жизнь!»

На следующий день ровно в назначенное время я получил три тысячи долларов. Подстраховавшись и быстро сбросив «груз», я уже через час писал заявление: «Прошу привлечь к уголовной ответственности…» Внешность курьера точь-в-точь совпала с одной фотографией из милицейского фотоальбома. Я не мог скрыть «досады и волнения»: шутка ли, все до последнего листка уставные документы, печати и штампы, как оказалось, попали в руки каких-то бандитов! Поставив подпись под своим объяснением, я вышел из райотдела. Ещё через четыре часа ласковый голос предлагал: «Кофе, прохладительные напитки…» – «Конечно, кофе! Конечно, прохладительные напитки! Конечно, всё!»

Красавец лайнер набрал высоту и, поблёскивая в остывающих лучах бабьего лета, поплыл над ландшафтом родного края, его дымками и огоньками, оставляя позади быстро растворяющийся след.

* * *

Ночной холодок напоминал о том, что пора запастись дровишками, ароматными поленцами, снять с осадка молодое виноградное вино, аккуратно уложить на чердаке бутылочки – и пусть оно себе вызревает до самого Рождества.

Николаенко расположился напротив камина и неторопливо ворошил яркие угольки: язычки пламени игриво выныривали из темноты, причудливыми тенями пробегали по стенам, попыхивали и снова прятались в глубине камина, дыша в лицо сухим теплом. Геннадий Васильевич повертел в руках визитку – ту самую, что забрал у Кузьмича, – и бросил в огонь.

– Ни фига себе! – На пороге комнаты с пакетами в обеих руках, изображая возмущение, стоял Витковский. – Сигналю – никто меня не слышит, в дом заходи – всё нараспашку!

– Раз нараспашку – значит, тебя ждут.

– Ох, господин Николаенко, вечно вы выкрутитесь. А что вы скажете по поводу раков?

– Скажу, что раком предпочёл бы не тебя.

– Геннадий Васильевич, таким агрессивным вы раньше не были!

– Да, Зельманович, видишь: с прошлым расстаюсь.

– Ты что, дачу продаёшь?!

– Дача, Гриня, – это будущее. Да поставь ты пакеты! Сейчас Томочку позовём: она знает, что ракам делать. А мы с тобой пока по коньячку у камина. Ты как?

– Нет никаких сил отказаться.

Сделав глоток коньяка, Гриня откинулся на диване и принялся наблюдать, как огонь разрушает бумагу и древесину, возводя на их месте свой собственный проект. Помедлив так, будто беря разбег, он спросил:

– А стишок можно рассказать? Только что придумал.

– А ничего, что в отсутствие Томочки? – съязвил Николаенко.

– Рассказывай-рассказывай, Гришенька! Я всё слышу, – отозвалась Томочка.

– «В чём прелесть рухнувшей идеи? Я вижу ясно, кто и где я».

– Ты про какую идею? – поинтересовался Николаенко.

– А что ты палишь? – не отвечая, полюбопытствовал Гриня.

– Мальчики, где присядем: на веранде или у камина? – крикнула Томочка.

– Лучше там же, где и приляжем, – моментально отреагировал Гриня.

Николаенко покосился на Витковского, а тот продолжил:

– Я, ребята, вас в постель к себе не приглашаю, но могу позволить отобедать на моём спальном месте. Я же здесь буду спать?

– Ясное дело, по тебе можно определять, где в доме самое тёплое и уютное место, – заключил Николаенко.

– А по тебе – где в жизни, – не унимался Гриня.

– Любое место, Григорий Зельманович, даже самое тёплое, если не поддерживать огонь, остывает.

– Залягу в саде-огороде, к земной приникнув чистоте, и растворюсь я весь в природе, как гадость – в серной кислоте, – вместо ответа вставил Витковский.

Томочка появилась на пороге с запотевшим штофом в руках:

– Ну, давайте уже растворяться!

В осеннее небо, необыкновенно синее и чистое, отлетал дымок. А вместе с ним – друг за другом, путаясь в паутинках, – медленно уходили дамы и господа, ведомости и протоколы, бланки и списки: следы и далёкие страсти элитного бизнеса. Ах, какое же то было время!

* * *

…Снег падал крупными хлопьями медленно и тихо. Декабрь катился в Новый год и обещал незабываемые праздники. В воздухе витал аромат хвои. Дамы и господа примеряли карнавальные костюмы, предназначенные специально для корпоративной вечеринки.

Тем временем на других, камуфляжных, костюмах участники большого новогоднего шоу затягивали ремни, и холодок автоматных тел ложился в их жёсткие ладони.

Когда щёлкнул кодовый замок на дипломате, Алик выдохнул, потому что теперь знал точно: поездка удалась. В дипломате лежало то, ради чего он под Новый год с тёплого побережья сорвался в холодный чужой город. Но оно того стоило.

Не догадывался Алик только об одном: драгоценный дипломат запечатлён на фотографиях оперативной съёмки и не даёт покоя фотографу больше, чем ему самому.

Он расслабился и представил, как под монотонный стук колёс и повизгивание рельсов быстро пройдёт ночь, а наутро он окажется на родной крымской земле: его там ждут, и он с достоинством, не спеша и даже снисходительно обозначит время встречи, а сам… Сам задохнётся Зайкиными духами, теплом её гибкого сонного тела.

…Квартира адвоката Геннадия Васильевича Николаенко дышала уютом ещё и оттого, что была наполнена посапыванием ребёнка. Никогда так загадочно, тревожно и желанно не подступал Новый год.

Работа, которая появилась неожиданно и стремительно превратила жизнь семьи в сон, обещала славные перспективы и оттого слегка пугала. Рефреном звучало в сознании: бесплатный сыр только в мышеловке.

Да что там мышеловка, вся наша жизнь – сыр. А этот – янтарный, с проступающей на теле зеленью – совсем не вписывается в местный стандарт. И этим привлекает ещё больше.

Витя Метелица не был новичком в своём деле и, в отличие от Николаенко, клонировал контингент для адвокатов. Клонировал потому, что не утруждал себя разнообразием приёмов: «копирка» и так приносила стабильный доход. «УК, УПК. Пьять рокив[5] – и пока!»

Прежде чем врасти в кожаное кресло на третьем этаже городского управления, Витя окончил два института, заявив о себе как об активном коммунисте и почти фанатичном поборнике ценностей, смысл которых дошёл до него гораздо позже. Витя терпеливо и настойчиво осваивал оперативную практику в разных районах города и, только научившись сводить счёты со своими же коллегами, понял, как много планов недостроено.

К этому часу изменилась экономика; страну, область и город захватила демократия; гласность и беспредел отныне шли нога в ногу. Метелица понял, что время его настало и ничто не помешает теперь восполнить пробелы. Хотя были ли они у него? Так, недостроенный пансионат разве что. Любой лотошник мнил себя бизнесменом. Но истинный талант жил не в них: талант – удел независимых и уверенных, то есть таких, как он, полковник Метелица.

Так думал Витя, наблюдая на протяжении нескольких месяцев за странными клубными вечеринками. Его откровенно раздражали хорошо одетые, улыбчивые и, видимо, успешные люди, которые, оказывается, жили не где-нибудь, а рядом с ним, Виктором Леонидовичем, и ничего не знали о его существовании.

Витя решил, что справедливость, которая имела исключительно денежный эквивалент, должна быть восстановлена.

Дамы и господа собирались удивительно дружно, регулярно и размашисто; имели при своих вечеринках незатейливую охрану. Число участников росло, а вместе с ним нарастали нетерпение, азарт и профессиональная злость Виктора Леонидовича.

Охота на успешную публику совпала с открытием зимнего охотничьего сезона. Тогда прошёл первый слушок о каких-то пышных собраниях в престижных дворцах города с музыкой и кофейными паузами, стройным сценарием, задорными изящными ведущими, которые именовали себя региональными директорами и вдохновенно и убедительно рассказывали о новом бизнесе, завезённом из-за кордона, абсолютно легальном и почитаемом во всём цивилизованном мире.

Витя решил, что здесь надо работать наверняка: наблюдение, связи, съёмка, «Беркут», захват. В общем, кто в доме хозяин?!

Как человек опытный, он, конечно, решил немного подождать, однако никаких указаний свыше и никаких предложений со стороны не поступило, а это означало, что бизнес не имел ни покровителей, ни прикрытия. Ситуация могла измениться в любой момент, но Витя знал: он успеет…

В общем, успеть намеревались все, несмотря на конфликт намерений: Алик, Метелица, дамы и господа.

* * *

Пыталось.

(Из утра Великого Инквизитора)

Метелица пребывал в прекрасном расположении духа. Прошло полтора часа с того момента, как его ребята проводили по всему маршруту следования, от места семинара до офиса, кассира с билетами и выручкой. Он мысленно представил панику, в которую повергнет президента предъявленный ордер на обыск; растерянные лица бухгалтера и кассира, подозрительные взгляды понятых – их, по идее, опера должны были пригласить из соседних офисов. Плевать он хотел на бывших коллег: пока он работает, никому не дано просто так устроиться в этой жизни.

На улице было жарко. Лето стояло засушливое, с комариным звоном и всеобщим ожиданием хотя бы одного облачка на небе.

В помещении офиса ровно работал кондиционер, в холодильнике кристаллизовалась минеральная вода, со стен смотрели картины.