Читать онлайн Жилины. История семейства. Книга 1 бесплатно

Рис.0 Жилины. История семейства. Книга 1

Глава 1
Отец и сын. Первая половина сентября 1991 года

Пятничный рабочий, а мой первый послеотпускной день подходил к концу. Я уже начал подумывать, что мы с женой будем делать вечером, как мои мысли прервал телефонный звонок.

– Иван Александрович, вас к телефону, – услышал я голос молоденькой лаборантки, появившейся в нашей лаборатории, пока я был в отпуске, и с которой мне лишь этим утром довелось познакомиться.

Моё «спасибо» повисло в воздухе – хотел назвать девушку по имени, но оно вылетело из головы. Как же её зовут? Помню, что имя у неё какое-то непривычное, но вот какое…

Я уж к телефону подошёл, за трубку взялся и тут вспомнил: Лионелла, – поэтому повторил ещё раз:

– Спасибо, – добавив: – Лионелла!

Девушка оказалась кокетливой. Ишь как улыбнулась, вроде смущённо – как же, завлаб по имени назвал, – но в то же время чуть игриво, с неким намёком, что ли, что, может быть, когда-нибудь…

Люблю я таких девушек, люблю – и ничего с этим поделать не могу. Жена мне всё время говорит, что я бабник. Не знаю, может, и бабник, но, скорее, не совсем так. Я же их люблю, только когда на них смотрю, я же не пускаюсь с ними во все тяжкие, а просто так, издали…

«Лионелла… – думал я, взяв в руку телефонную трубку и медленно поднося её к уху. – Надо же, как её назвали». Нечасто у нас можно девушек с таким именем встретить. Я только одну знал, да и то как сказать… Лично, конечно, знаком не был, но вот актрису такую помню – Лионеллу Пырьеву, жену самого Ивана Пырьева, знаменитого кинорежиссёра, который «Кубанских казаков» поставил. Хорошая актриса была, давно ничего с ней не смотрел.

Я так задумался, что забыл даже, зачем возле телефона стою, и, не вспомнив, решил трубку обратно на аппарат положить. Но тут до меня откуда-то издалека донёсся голос. Да не чей-нибудь, а голос моего отца:

– Алло! Заснули все там, что ли?

Я трубку быстрей к уху поднёс и самым таким запыхавшимся голосом, который только сумел изобразить, произнёс:

– Алло! Я вас слушаю.

– О, Иван! Наконец-то! А я уж решил, что у вас все повымирали в одночасье. Жду, жду, а в трубке тишина. Хоть бы музыка звучала, или вот как, бывает, позвонишь по многоканальному телефону, дозвонишься, а в трубке: «Ждите ответа, ждите ответа…» – всё же хоть что-то да слышишь. А у вас сплошное молчание.

– Привет, пап. Как дела?

– О! О делах сын поинтересовался. Прогресс, а то ни слуху о нём ни духу. Тишина.

– Пап, пап, ты что? Я с мамой каждый день, да иногда не по разу, разговариваю. В курсе всего, что у вас творится, а ты вдруг с такими обвинениями. Это тебя дома не бывает, всё мотаешься где-то. Я, между прочим, тебе каждый раз приветы передавал.

– Да передавали мне твои приветы, но всё на словах, а вот так, чтобы в руках их подержать, никак не удавалось. В гости ты к нам когда последний раз заходил? Не помнишь? Так я тебе напомню. Месяц назад это было, и то забежали вы с Любой на несколько минут и тут же умчались.

– Пап, оправдываться не люблю и сейчас этим заниматься не буду, а вот напомнить тебе кое-что хочу. Действительно, почти месяц мы у вас не были. Но на это у нас уважительная причина имеется, и ты её прекрасно знаешь. Тогда мы забежали и тут же умчались, поскольку нас такси внизу ждало. Мы же по пути во Внуково у вашего дома притормозили. Забежали, чтобы «пока-пока» сказать. А умчались действительно быстро, ведь самолёты опоздавших – по какой-то, наверное, им одним известной причине – не ждут. Ну а сегодня заехать мы ещё просто-напросто не успели. Ты что, забыл – нас месяц в Москве не было, вчера поздно вечером из Сочи прилетели? Вот сегодня вещи разберём, отмокнем в горячей пресной водичке, соль с загаром смоем и чистенькими к вам приедем.

– Ничего я не забыл, просто решил воспитанием твоим заняться.

Я, даже не видя его, понял, что он улыбается.

– Знаешь, я тут возвращаюсь из Солнечногорска, – продолжил он, – к приятелю одному заезжал, он что-то хандрить начал – стариком себя считать надумал, а сам лет на десять меня моложе. Вот я ему некую промывку мозгов и вынужден был сделать. Еду, смотрю, поворот к Речному вокзалу с правой стороны показался, ну я и сообразил, что скоро мимо твоей работы проезжать буду. Вроде смогу с тобой свидеться. Мне это побыстрее надо сделать. – Тут он сменил свой шутливый тон на командный. – Остановился специально, чтобы из телефона-автомата позвонить. Сейчас почти четыре… У тебя же в четыре рабочий день заканчивается, ведь так? И на машине ты на работу не ездишь, у вас её там приткнуть некуда, а кроме того, ты нас всегда убеждал, что, пока от метро до своего института по тенистым аллейкам Петровского парка идёшь, такой заряд бодрости получаешь, что никакая машина тебе и задаром не нужна.

– Так-то оно так… – задумчиво протянул я, соображая, есть ли что-нибудь такое-разэтакое, что меня может на работе задержать.

«У директора я отметился, правда, поговорить толком не удалось. Он какую-то очередную сверхсрочную докладную писал. Зато с замом его постоял, потрепался, в парткоме побывал, чайку с секретарём попил. В лаборатории со всеми, кто сегодня на работе был, пообщался. Все ЦУ дал. Даже пару статей, сотрудниками подготовленных, успел прочитать, отредактировать. Вроде больше ничего. Ну а если что-то экстраординарное произойдёт, то от этого ничто спасти не сможет».

Дальше думать не стал и, чтобы отца с прижатой к уху трубкой в будке телефонной не держать, сказал:

– Не вижу ничего такого, что могло бы помешать нашему свиданию.

Чувствую, обрадовал я отца. Он сразу оживился:

– Давай спускайся тогда, я через пяток минут подскочу.

– Хорошо, – ответил я, а сам подумал: «Минут десять-пятнадцать у меня есть. Пойду-ка я ещё разок по институту прогуляюсь, до учёной части дойду, там я ещё сегодня не был – может, что новое узнать удастся».

В учёной части царили тишина и спокойствие. Учёный секретарь в одиночестве пила чай. Увидев меня, обрадовалась, усадила рядом, чашку налила – пришлось выпить. Как я и предполагал, за месяц ничего такого, о чём бы мне уже не доложили, не произошло. На часы глянул, извинился, за чай и компанию поблагодарил – и на выход. Бегом нельзя, иначе завтра весь институт гудеть будет: «Профессора Жилина какая-то муха укусила, он бегом от неё спасался». Пришлось быстрым шагом идти.

Ещё с крыльца увидел у проходной папин «четыреста седьмой» «Москвич». Отец так к нему за долгие годы привык, что менять отказался. «Помру – делайте, что хотите», – вот и всё, что мы от него слышали.

Залез я в машину, отца обнял. Трудновато это было, тесно в «Москвиче», но кое-как нам удалось потискать друг друга. Отец молодец, дело к восьмидесяти приближается, а ему всё кажется, что он ещё молод и полон сил, дома сидеть не может. Или в гараже целыми днями торчит, или с места срывается и едет куда надо и не надо – лишь бы без дела не остаться. Вот и сейчас вроде как из Солнечногорска возвращается. «Не знаю, смогу ли я в таком почтенном возрасте так себя чувствовать и на машине разъезжать? Боюсь, ответ будет отрицательный», – думал я, рассматривая отца. За месяц, что мы не виделись, он нисколько не изменился, и это меня порадовало.

– Что ты на меня так уставился? Новые морщинки, что ли, разыскиваешь? Так их у меня нет. Я же ещё не старый. Я ещё о-го-го какой! – Сидит, улыбается, за руль держится.

Я молчу, и он молчит, друг на друга смотрим. Действительно, давно ведь не виделись, целый месяц прошёл.

Он заговорил первым:

– Ну и как там Сочи?

– А что с ним сделается? Стоит и морем пахнет. Ты мне вот лучше скажи, зачем я тебе так срочно понадобился, что даже за мной в институт приехал. Ты сказки эти про приятеля и Солнечногорск для других прибереги. Я же тебя как облупленного знаю. Ты специально ко мне приехал. Давай колись.

– Насчёт Солнечногорска ты не прав: и приятель у меня там есть, и сейчас я действительно оттуда возвращаюсь. А в остальном угадал. К тебе я специально завернул. Скоро у матери юбилей – три четверти века. Нужен подарок, а я в них ничего не понимаю. Вот и решил к тебе за советом обратиться.

– Насчёт и твоего, и маминого юбилея я не забыл, но ведь до маминого ещё почти два месяца, а до твоего и того больше. Особой спешки нет. Что-то ты, отец, темнишь! Рассказывай, рассказывай.

– Ладно, догадливый ты мой, поехали потихоньку. На месте расскажу.

Машина тронулась, и мы не спеша поехали. Вот что-что, а спешку папа никогда не любил. Всегда ездил основательно и неторопливо. А с другой стороны, на «Москвиче» по-другому и нельзя. Он из иной жизни, той, которая сама спокойной и неторопливой была. Из тех времён, когда ещё реактивной авиации не существовало, а отец на «Лавочкиных» и «Яках» летал.

Папа уверенно вёл машину в сторону Садового кольца, а я рассказывал, как мы замечательно отдохнули да как мне случайно повезло. Уехал заказчик, оплативший небольшой катер, и меня вместо него взяли на рыбалку. Ловили ставридку «на самодур» и столько наловили, что мне и то досталось штук двадцать рыбёшек, причём словно калиброванных, одна к одной. Мне дали их сразу после копчения, ещё горячих, жирком исходящих, а уж ароматных настолько, что все оглядывались мне вслед.

Я так увлёкся рассказом, что даже по сторонам не смотрел. А когда закончил, стал головой вертеть. Смотрю, едем по каким-то переулкам незнакомым, ничего понять не могу.

– Ты куда меня завёз-то, расскажи хоть.

– Обожди минутку, почти приехали.

Мои глаза зацепили табличку на одном из домов: «Малая Пионерская улица».

– Пап, так ты меня на Зацепу, что ли, везёшь?

– На Зацепу, да не совсем. Ну, вот и приехали.

Машина свернула налево и остановилась у большого, явно дореволюционной постройки четырёхэтажного здания.

– Ты уже мальчик большой, – сказал папа, – теперь правду можешь узнать.

– Ну спасибо. Надо же, неделю назад мне всего-навсего сорок восемь стукнуло. По-твоему, это является доказательством, что мальчик вырос? Или напомнить тебе, что мой сынок, а твой внучонок, значит, Иван Иванович Жилин, вот-вот сам отцом станет? У Ирины, его жены, а нашей с тобой невестки, живот уже на нос лезет. Да и второе моё дитятко, дочка разлюбезная, Мария Ивановна, тоже замужем живёт-поживает. Институт окончила, сейчас вот в аспирантуре над кандидатской диссертацией корпит. А ты меня всё за мальчика держишь?

– Ну, это я, конечно, образно выразился. Вырос ты действительно давненько, но время открыть эту тайну, с моей точки зрения, подошло только теперь. Вроде новое время наконец настало. За старые грехи, да не наши, а отцов наших, никто теперь бить не будет.

– Пап, я тебя сегодня совсем не понимаю. О чём ты говоришь? Поясни, пожалуйста.

– Ты наверх посмотри. Видишь на четвёртом этаже полукруглый такой эркер с большим окном?

– Вижу. И что?

– Это моя спальня была, я там и родился.

Он замолчал и на меня уставился. На реакцию мою, наверное, решил посмотреть. Я и отреагировал:

– Пап, что с тобой сегодня? Я не один десяток анкет за свою жизнь заполнил. И в графе, где следует указать твоё место рождения, каждый раз пишу одно и то же: деревня Жилицы Камешковского уезда Владимирской губернии. А ты меня на Большую Пионерскую улицу привёз – вон адрес под тем окном, на который ты свой палец наставлял, приколочен – и утверждаешь, что в этом большущем доме родился?

– Да не нервничай ты так. С ума сходить я не собираюсь, как говорится, не дождётесь. А родился и я, и все мои братья с сёстрами, ну за исключением Никиты да близнецов-первенцев Ивана и Петра, которые в младенчестве померли, именно здесь, в этом здании, где наша семья половину верхнего этажа занимала. И в то время эта улица носила вполне благообразное название – Большая Дворянская. Вот так.

– Ничего не понимаю. А Жилицы, куда ты меня сколько лет тянешь, чтобы посмотреть, где твоё детство прошло, – это что такое?

– Жилицы, Ванюша… как бы тебе подоходчивей объяснить… это наше родовое гнездо. И фамилия наша, если ты подумаешь немного, оттуда идёт; а может, и деревню по фамилии назвали, этого никто не знает, науке это, как один великий актёр говорил, неизвестно. Мама моя замуж туда вышла и троих первых детей там родила. Двое, вишь, не выжили, ну а дядька твой, брат мой родной, Никита Фролович, слава тебе, здравствует, хотя ему уже за девяносто перевалить успело. В Жилицах мы каждое лето жили, там я и в Клязьме купался, и в лес по грибы-ягоды ходил. Там и в ночное с мужиками ездил, и на сенокосе косцам, бывало, помогал. Всё там было. Мы с тобой туда обязательно должны съездить, причём сделать это придётся в ближайшие выходные, то есть завтра, крайний срок – послезавтра. Так что учти, я решение принял, хватит всё оттягивать, настала пора безотлагательных действий.

Я с нескрываемым удивлением смотрел на отца. Он так воодушевился, словно несколько десятков лет сбросил, но как я его ни просил, больше ни слова не сказал.

– Ну, папа, ты не прав. Для здоровья это очень вредно – узнать какой-то кусок истории, тебя напрямую касающейся, а об остальном остаться в полном неведении на неопределённое время. Так ведь всю нервную систему себе расшатать можно.

– Ничего, у тебя не нервы, а канаты настоящие, ничего им не будет. Тебя домой подвезти или на метро доберёшься?

– Ну, не ехать же тебе в нашу тмутаракань – в Чертаново Северное. Довези меня до «Павелецкой», а уж дальше я сам.

Приехал домой, Любови своей ненаглядной всё это пересказал, а она, представляете, мне на это:

– Вань, интересно-то как! Я тайны всякие люблю. А здесь тайна рода твоего. Так что ты с Александром Фроловичем обязательно должен туда, в деревню эту, съездить и во всем на месте разобраться.

На следующий день рано утром, ещё шести не было, я подъехал к дому родителей. К моему изумлению, отец сидел на лавочке около подъезда.

– Привет! Ты что здесь делаешь в такую рань? Мы же на шесть договаривались.

– Ну, прежде всего утро доброе! Затем – ты на часы посмотри. Вот буквально через пару минут шесть и пробьёт. А я знаю, что мой сын очень не любит опаздывать. Задолго до назначенного срока не приедет, но обязательно постарается прибыть чуть раньше. Так что прикажешь делать? Тебя ждать заставить? Или по лестнице на седьмой этаж подниматься? Лифт-то у нас уже неделю как на ремонте. Обещают в понедельник пустить, а там кто знает, пустят или нет. У нас же все всё могут, и им за это ничего не бывает. Нет, лучше уж я выйду. Ну и наконец, на вопрос твой, что я здесь делаю, отвечу так: воздухом дышу. В это время он в Москве ещё более-менее приличный, а вот после обеда и до самого позднего вечера такая загазованность, что мы даже окна с форточками закрываем. Лучше в духоте сидеть, чем этой гадостью дышать.

Мы надеялись, что если в субботу в начале осени выехать из Москвы с утра пораньше, то удастся избежать пробок, но, по-видимому, такого же мнения придерживались и другие. Поэтому, как только нам удалось добраться до шоссе Энтузиастов, мы встали. Вернее, двигались, конечно, но так, что до следующего столба ехали чуть ли не пять минут.

«Нет худа без добра», – гласит пословица. Я всегда поражаюсь отточенности, чёткости и неимоверной ёмкости огромной массы крылатых выражений. Мы их называем народными, но ведь у каждой пословицы, каждой поговорки, так же как и у каждой народной песни, есть свои авторы. Только имена их, к сожалению, не сохранились. Вот с афоризмами дело обстоит лучше. Они взяты из письменного источника, а создатель такового в большинстве своём указан на книге или рукописи.

Стояние в пробках мучительно. Столько времени теряешь, а уж сколько нервных клеток при этом бесполезно разрушается – об этом можно даже не упоминать. Трактаты целые написаны. Но иногда это стояние не мешает и не раздражает. Это случается, когда в машине рядом с тобой человек, с которым тебе хочется поговорить, что-то обсудить. Тут уж вам никто помешать не может. Болтайте в своё удовольствие. Вот и мы принялись разговоры разговаривать.

Вначале отец меня в курс дела ввёл, коротенько перечислив всё то, чем они с мамой в последний месяц занимались и чего я знать не мог. Хоть и ездил я на почту в Сочи чуть ли не каждый день, для того чтобы с родителями по телефону пообщаться, но много ли наговоришь, когда за твоей спиной целая толпа стоит, а горсть пятиалтынных, предварительно наменянных в кассе переговорного пункта, кончается с немыслимой скоростью. Только поздороваешься да главными новостями успеешь обменяться, глядишь – уже и на прощальные слова денег не остаётся.

Папа рассказывал долго, о многом, пусть и мелком, что в их жизни произошло. Почти весь август они в Москве вынужденно провели, мама в поликлинику на давно ожидаемые процедуры ходила. Назначили их ещё в середине весны, а вот очередь лишь в августе подошла, так что они лишь по воскресеньям на дачу выбирались: полить там что требуется да яблоки-падалицу собрать, ну и с ягодных кустов, пока всё дрозды со скворцами не склевали, созревший урожай снять.

В Москве дел особых не было, поэтому они то в гости к кому-нибудь из многочисленной родни ходили, то сами гостей принимали. Самым заметным событием стал приезд дяди Никиты, старшего брата отца, из Воронежа, где он, выйдя на военную пенсию, осел. «Молодец старик, – подумал я, – в таком возрасте решиться ночь на поезде трястись. Правда, повод немаленький. Его дочери Лине, а моей, значит, самой старшей двоюродной сестре, шестьдесят пять лет отмечали». Вот папа мне про юбилей, на который собралась чуть ли не вся родня, с полсотни близких родственников, и рассказывал. Укоряли его, что сын – это я, значит – где-то на югах своё пузо греет. Пришлось объяснять, что в нашей стране выбрать время, когда тебе дадут путёвку в санаторий, где можно пошатнувшееся здоровье поправить, трудновато даже для учёного такого уровня, коим Иван Александрович – опять же я то есть – является. Ну, всем присутствующим с таким доводом пришлось согласиться. А я, пока он всё это рассказывал, подумать успел, что завтра не завтра, но в самые ближайшие дни надо на улицу Шверника наведаться, где сестрица моя с семейством своим проживает, да с юбилеем её, пусть и прошедшим, поздравить.

В общем, за папиным рассказом мы успели почти до МКАД добраться. Я прикинул, что такими темпами до цели нашего визита, неведомой мне деревушки Жилицы, мы как раз к обеду доедем. К тому времени где-то перекусить надо будет. Интересно, найдётся какая-нибудь столовая по пути или нет? Мы с Любой об обеде не подумали, ни единого бутербродика я с собой не прихватил. Может, у отца что-нибудь в сумке имеется? Спрашивать вроде неудобно, ведь утро ещё. Часовая стрелка только-только за цифру семь перевалила. Ладно, сейчас что беспокоиться. Вот когда организм настойчиво своё требовать начнёт, тогда и будем думать, как из создавшегося положения выходить.

Дальше моя очередь подошла. Ну, мне совсем просто было. Расскажи распорядок одного дня – и всё, остальные близнецы-братья. Разве что процедуры могут различаться да меню в столовой. О рыбалке, случайно приключившейся, я ему уже доложил. Вроде больше и не о чем.

Мало не мало, но пока я всё это рассказывал, мы в Балашиху не только въехать успели, но и до самого забитого перекрёстка, который я знал, до пересечения Горьковского шоссе с Советской улицей, добрались. Там постояли немного. Порассуждали на тему, что шоссе очень уж узкое, расширять его надо, а куда и за счёт чего – непонятно.

Наконец вырвались на оперативный простор и уже не потащились, а поехали, и пусть скорость была не более двадцати километров в час, нас она радовала.

Ещё с пяток километров преодолели, смотрю – папа, рядом сидящий, напрягся весь. По-видимому, к серьёзному разговору, ради которого он меня и позвал в эту поездку, готовится. Ну, я тоже замолчал и ждать принялся, что дальше будет.

Глава 2
Иван – крестьянский сын. Конец ноября 1748 года

– Вот, сын, о чём я рассказать тебе хочу, – наконец начал отец. – Об истории нашей семьи. Я знаю её с середины восемнадцатого столетия, когда на Руси правила императрица Елизавета Петровна. Шёл 1748 год от рождества Христова. Эту дату в нашей семье передавали из поколения в поколение. Жило тогда в одной из государственных деревень на Владимирщине, Лапино именуемой, дитё крестьянское, которое окрестили, как и многих на Руси, Иваном. Отца его, так же как и деда, к тому времени уже покойного, тоже Иванами звали, ну а фамилий тогда у крестьян вообще не было. Иван сын Иванов из деревни Лапино – и всё. Мужи государственные полагали, что для холопов и этого достаточно. Земля в тех местах была неурожайная, подзол сплошной, да ещё болото на болоте, а деревень тьма целая, и тоже одна на одной стояли. В общем, крестьянам, которым в ту пору и так несладко жилось, в наших краях совсем тяжко приходилось. Не жизнь, а каторга, только что без кандалов и цепей на ногах. Единственным доступным развлечением было то, чего сейчас в нашей стране, по официальной версии, вообще не существует, то есть секс. Ну, в те времена это называлось плотскими утехами. Поэтому детей народилось тьма. Многие, правда, в младенчестве помирали, но народ на это смотрел просто, даже поговорка такая была: «Бог дал – Бог и взял». Для того чтобы и самим выжить, и семью прокормить, мужики по всей стране зимой чаще всего занимались так называемым «отхожим промыслом». Ну, ты хорошо должен знать, что это такое.

Мне оставалось только кивнуть: в школе мы это проходили, да и в книжках я, конечно, читал, как сбивались мужики в артели и уходили, кто с топорами дома рубить, кто ещё на какие работы на стороне, в те края России, где своих рук не хватало. А отец из сумки, которую он в ногах поставил, бутылку с молоком достал, крышку из алюминиевой фольги отколупнул, отпил пару глотков и мне протянул:

– Горло промочить не желаешь?

– Пап, ты же прекрасно знаешь, что я от молока никогда ещё не отказывался. Что спрашивать?

Отпил я немного – действительно во рту сухость появилась – и бутылку отцу вернул. Он достал из сумки пробку, специально под широкое горлышко сделанную, бутылку запечатал и назад в сумку убрал. Я даже успокоился. Если отец молоко с собой прихватил – явно для меня, сам он не очень большой его любитель, – значит, и бутерброды или что иное, но тоже для желудка существенное, там наверняка имеется. А отец тем временем своё повествование продолжил:

– Ну а для наших мест отхожий промысел даже не обычаем был, а самой что ни на есть насущной необходимостью. Вот и Иван, когда вырос и в сознание вошёл – лет тринадцать ему тогда, по преданию, было, – тоже захотел каким-нибудь делом в межсезонье заняться. Он и так без дела не сидел: и лапти плёл, и лукошки с коробами мастерил, и даже ложки деревянные научился вырезать. Но это всё в избе да в избе, а ему на волю хотелось. А тут к ним в деревню, как на заказ, коробейник один явился – их ещё в наших краях офенями называли. Дело поздней осенью было. Деревья уже листву сбросили, но снег ещё не выпал, да и морозы не начались. Коробейник этот уже не первый год по округе ходил и их деревню тоже навещал. Крестьяне его хорошо знали. Бывало, он в соседней избе останавливался. Там староста деревенский жил, детей ему Господь не дал – баба хворой оказалась, поэтому места у них приютить одного гостя хватало. Вот он иногда, пока деревенские его товара не наберутся, там и ночевал. Ну а днём по избам ходил. Так и к родителям Ивана заглянул. Всякой мелочи он в этот раз в своём коробе немало принёс. В основном то, что женщинам в обиходе требовалось: иголки с нитками, зеркальца с гребешками, бусы да браслеты, платки на голову нарядные и всё такое прочее. Ну и для мужиков там тоже кое-что нашлось. Особенно всем нравились ножи заводской работы. Их у коробейника немало было. А ещё он небольшими деревянными иконками торговал.

Иван на продавца как уставился, так глаз с него не сводил. И правда, было на что посмотреть. Роста высокого, очень крепкий и сильный на вид. В горницу входил – голову нагнул, чтобы за притолоку не задеть. Тятенька у Ивана тоже не маленький, но голову не наклонял, так проходил. Худой, но лицо нормальное, не измождённое, как это часто бывало, когда люди больны. Этот же на здоровье явно не жаловался.

Гость короб плетёный, который он за верёвочную ручку нёс, на лавку поставил, треух снял, на икону перекрестился и низко голову склонил. Затем положил шапку рядом с коробом и со всеми поздоровался. Основательно всё делал, не суетился. Все в избе на его приветствие ответили и замолчали, ждали, что дальше будет. А коробейник товар свой принялся из короба доставать да нахваливать. И так у него это складно да ладно получалось, что заслушаться можно было. Прям как песни пел.

Все вокруг стола сгрудились, товар рассматривая, вещи по одной перебирая, а Иван продавца продолжал изучать, ничто его более не интересовало. На голове у того волос копна целая. Чёрными, видать, когда-то были, а теперь хоть и не седые ещё, но уже никакие и не чёрные, а непонятного псивого цвета, да при этом во все стороны топорщатся. Хозяин и так пригладить их пытался, и сяк, а они упрямились и подчиняться ему никак не желали. Лицо продолговатое, борода, небольшая, аккуратно подстриженная, вперёд торчала, а вот концы усов вниз спускались. Цвет глаз Иван никак рассмотреть не мог – на улице уже темнело, а горящая лучина достаточно света не давала, – а очень хотелось ему на глаза незнакомца глянуть. Бабушка говорила, что по глазам всё о человеке узнать можно, и цвет их тут чуть ли не главным являлся.

Вроде ещё не зима, а гость в серый армяк из толстой ткани одет, капюшон за спиной болтается. В избе жарко, натопили на ночь, вот ему и пришлось армяк распахнуть, а под ним льняная косоворотка с завязками, многоцветным пояском подпоясанная. Порты серые и тоже тёплые. На ногах лапти. Онучи светлые, немного замызганные, хотя и сухо, крест-накрест плетёными оборами серого цвета подвязанные.

Гость заметил любопытствующего мальца да спросил: что, мол, интересно? Иван же горел весь. Для своего возраста он выглядел достаточно крепким и сильным, а коробейнику помощник молодой нужен был. Не так груз нести – он его на тележке или санках за собой возил, – как сбегать куда-то по делам, да и идти-брести вдвоём веселей. Иван Тихону, так коробейника звали, понравился, вот он и решил взять его себе мальчиком на побегушках. Да не за деньги, а за прокорм. Родители согласились не раздумывая: зимой одним ртом меньше будет, а весной, к посевной, когда руки рабочие понадобятся, Тихон пообещал Ивана домой отпустить.

Мальцу и радостно было, и боязно. Он сам не знал, хорошо ему будет или нет. Вроде на мир посмотреть можно да научиться ремеслу торговому, но кто знает, что за человек этот Тихон. Может, пороть за каждую провинность примется? Но тятенька уже успел головой согласно кивнуть, так что выбора у Ивана не осталось.

Маменька утром, как светать начало, вышла за порог сына проводить. Долго стояла, смотрела, как две фигурки по дороге неспешно бредут. Высокая фигура коробейника, который тележку гружёную за собой тащил, и маленькая худенькая – её сына. Вздохнула она тяжело – каково её кровиночке будет в чужих людях, – перекрестила их ещё раз да в избу вернулась, дел ведь невпроворот.

– Бать, а ты откуда всё так хорошо знаешь? Прямо как по писаному излагаешь, – не выдержал я и назадавал ему ещё целую кучу вопросов.

– Так мама с бабушкой нам всё это рассказывали, когда мы детьми совсем ещё маленькими были, да не просто рассказывали, а в лицах. Нас же четверо, почти погодки все. Я младшим был, Фимка старшим, ну а Матрёна с Марфой посерёдке. Вот так сядем вечером вокруг стола, чаю попьём, а мама с бабушкой ну нам истории всякие рассказывать, да на разные голоса, но всё о нашей семье жилинской.

– Пап, постой. Дядю Ефима я знаю, а кто такие Матрёна с Марфой?

– Так это сестрички мои разлюбезные, разве ты не слышал никогда? Когда паспорта ввели, то они свои имена, которые им при крещении дали, поменяли. Матрёна в Марию превратилась, а Марфу Алевтиной теперь кличут.

– Удивительно! Первый раз слышу эту историю. Значит, тётя Муся была Матрёной, а тётя Аля – Марфой? То-то я всё удивлялся, что они, бывало, друг к дружке именно так обращаются. Думал, в шутку, а оно вишь как, оказывается, было.

– Да. Мы все Матрёну очень ругали, когда она нам паспорт с новым именем показала. Её же в честь бабушки назвали. Да она и сама потом жалела, но что по волосам плакать, когда головы на плечах уже нет, а у Матрёны её никогда там и не было.

– Пап, ну что ты так. Тётя Муся такая хорошая, добрая, отзывчивая. Так любит нас всех.

– Ладно, давай прекратим этот разговор, а то он нас куда-нибудь не туда заведёт. – И он задумался.

Я тоже молчал. С одной стороны, интересно про всё такое слушать, а с другой, казалось мне, что это выдумки досужие. Ну а там кто ж, конечно, знает.

Папа помолчал немного, по сторонам поглядел и проговорил:

– Скажи, как хорошо мы едем. Петушки уже позади, а впереди, кажется, Лакинск показался. – Он оживился даже. – Вот скажи мне: ты знаешь, что там впереди за место?

Я только плечами пожал.

– Вот в этом все вы, молодёжь современная! Истории родины совсем не знаете. Место это знаменитое. Раньше оно Ундол называлось. А почему так? Мы же с тобой по бывшей Владимирке едем, здесь каторжников в Сибирь гнали. Вот там, где дорога совсем вниз уходит, им передышку давали. Место не очень красивое, но для привала не только удобное, а и необходимое, ведь дальше дорога снова подниматься начинает. Поесть горемыкам там давали, кандалы могли на время снять, чтобы ноги, у кого они в кровь стёрты, перевязать, – в общем, как-то так. Опять же речушка по самому низу протекает. Так что и попить было что, и умыться можно. Ну а из-за своей неприглядности пристанище это получило прозвание Унылый дол, превратившееся со временем в Ундол. Здесь имение Суворовых когда-то находилось, и Александр Васильевич в нём пару лет прожил.

Он опять замолчал, но всё время головой крутил, по сторонам смотрел. Я даже пошутить хотел: что, мол, пап, Суворова высматриваешь? Но не решился, отец у меня такие слова за шутку не признавал, мог и обидеться.

Начали мы вверх подниматься, с правой стороны показалось длинное приземистое здание из красного кирпича. Подъехали поближе, смотрю, а оно с одного конца четыре этажа имеет, а с другого три, поскольку прямо на склоне построено. Вроде высокое, каждый этаж метра по четыре, если не больше, но такое широченное, да ещё в низинке – второй этаж почти на уровне дороги находится, – вот поэтому оно приземистым издали и казалось. Явно это текстильная фабрика была. Возможно, даже дореволюционной постройки, настолько вся обшарпанная. Хотя сквозь грязные, мутные стёкла, местами разбитые, проблёскивает электрическое освещение. Значит, работает ещё. Интересно, внутри так же уныло, как снаружи, или там всё же поприличней?

Ундол, Унылый дол – надо же, насколько люди наблюдательны и изобретательны. Такое придумать мог только человек с воображением. Вряд ли это местные были. Скорее всего, кто-нибудь из страдальцев название дал, а оно и прижилось. Уж очень оно соответствует тому, что даже сейчас вокруг делается. А что тут несколько столетий назад творилось, даже представить себе трудно, да и не очень-то хочется. И так не на что глаз положить.

А папа, по-видимому, глазами нашёл что искал и свой рассказ дальше повёл:

– Коробейник уже немолодым был. Сорок лет ему уж точно исполнилось. Дело он своё знал хорошо, грамоте, счёту тоже был обучен. Вот прежде всего и начал, пока они брели по натоптанной тропинке, вдоль дороги идущей, Ивана учить. Оказалось, что малец азбуку знал, отец его буквицы научил различать. Иван даже читать пытался, но у них в доме один только Псалтырь был, от бабушки оставшийся, а он так написан, что этих знаний парню не хватило. Ну, тот в сторону его и отложил. А вот считать, а также складывать и вычитать небольшие числа Иван был горазд. Поэтому Тихон и взялся на ходу простейшие задачки ему задавать, больше чтобы не так тоскливо идти было. Парень смышлёным оказался, почти на лету всё схватывал.

Товара у Тихона осталось немного, тележку везти было не тяжело: колёса у неё высокие, ободья железом обитые, гладкие – она чуть ли не сама катилась, так всё прилажено и смазано было. Ни разику нигде не скрипнуло. На тележке два короба, связанные вместе да к ней крепко-накрепко примотанные, лежали. Один пустой уже, а в другом лишь на дне кое-какая мелочь осталась. Вот и шли они достаточно быстро. Через Омутово – большое село, почти на широченном тракте стоящее, куда по воскресеньям семья Ивана в храм Божий ходила, – они без остановки проследовали. Только Иван спросить решился, почему они так поступили, как Тихон сам объяснил:

– В большие сёла, Ванюша, что на тракте стоят, я обычно не захожу. Здесь продавцов тьма-тьмущая, один за другим на телегах разъезжают. Наша же забота товар в маленькие деревушки, куда только пешие могут добраться, доставить.

Поэтому они перебежали через широкую дорогу, по которой в обе стороны тянулись вереницы телег вперемежку с конными, и по еле видимой, заросшей травой тропе устремились вглубь леса. Иван, которому ещё нигде дальше речки да ближнего перелеска бывать не приходилось, на всё смотрел с интересом и большим любопытством.

Вот там, в лесной глуши, им небольшие деревеньки встречаться стали. И в каждую они заходили, ни одной избы не пропускали. Короб с товаром всё легче и легче становился. А в одной из таких деревень они на ночлег попросились. Спали на сеновале. Сено уже этого года было, душистое.

Ивану нравилось, как всё складывается, и он уже веселее на предстоящую жизнь смотрел. Всего один день он у Тихона работал, а сыт, заботами не обременён, а уж историй всяких столько наслушался, сколько до того и не слыхивал, да все такие интересные и для жизни пользительные.

На следующий день, уже к обеду, пришли они ещё в одну деревню – Крутицы. Избы вроде бы такие же, рублены из почерневших брёвен, с торчащим во все стороны мхом, вылезающим из почти каждого венца. А вот наличники на окнах намного красивее, чем у них.

«Небось, в этой деревне мастер знатный живёт, – подумал Иван, – такую красоту на избы навёл – залюбуешься».

– Понравилось? – спросил Тихон, негромко так, но с явным значением, при этом за Иваном внимательно наблюдая.

Иван от восхищения даже не знал, что и сказать. Только и смог головой кивнуть.

– Вон, гляди. Видишь, дом самый большой стоит? Смотри, как весь разукрашен. Красота такая, что словами трудно передать. В этом доме мастер и живёт. Зовут так же, как и меня, – дядя Тихон. Вот у него мы и переночуем, и поужинаем вдобавок, да и денежек, сколько сумеем, сторгуем. Я Тихону топор новый привёз. По его заказу. Мне сказали, что он из аглицкой стали выкован. Но оно и видно – не нашенская работа, заморская. Мне топор-то дорого достался, но я, даже если и дешевле его отдам, всё одно не прогадаю. Тихон для меня много всего полезного делает. Тележку вот эту смастерил. А уж какие санки изготовил – лёгкие, прочные. Я с ними уже лет пять по земле хожу, не нарадуюсь.

Тем временем они к избе подошли. Встретили их как самых дорогих гостей. Иван уже ничему не удивлялся, понял, что под надёжной защитой оказался. Хозяин дома, дядя Тихон-старший, как Иван про себя его назвал, был совсем уже старым человеком. Лицо, как у весеннего гриба сморчка, всё в морщинах, да таких глубоких, что дна их не видно, на руках жилы набухшие верёвками вьются, на голове волос совсем нет, голая она и блестящая. «И вот ведь что интересно. На голове кожа натянута, а на лице сморщена. Как такое получиться могло?» – удивлялся про себя Иван, но виду старался не подавать.

Роста дядя Тихон-старший тоже был высокого, пожалуй, даже повыше, чем коробейник. Вот и ему, чтобы в дверь войти, низко голову наклонять приходилось. А уж каким весёлым шутником он был – таких ещё поискать. Что ни скажет – смеяться хочется. Домашние-то его привыкли уже, а вот Тихон с Иваном удержаться не могли, смеялись. А хозяин каждый раз, как их смех слышал, довольно улыбался. И накормили их вкусно, а уж в тарелки столько навалили, что, казалось, съесть это невозможно будет, но ничего, справились. Тихон ещё напоследок кусок хлеба от краюхи отломил и дочиста им свою тарелку вытер, а хлебушек в рот отправил. Иван, скорее по привычке, чем на него глядючи, точно так же поступил.

– Ну что, напарник, – неожиданно обратился Тихон к Ивану, – давай теперь сходи в сени да гостинец наш хозяину принеси.

Иван с места сорвался и понёсся стремглав в сени. Котомку Тихонову открыл, топор аглицкой стали, в тряпку завёрнутый, оттуда достал и назад в горницу метнулся. Но как ни спешил, а успел это к себе обращение – напарник – обдумать со всех сторон. Надо же, как его Тихон назвал! Сам-то он себя считал мальчиком на побегушках, а тут «напарник». Додумать не успел, свёрток с топором Тихону отдать нужно было. Тот медленно-медленно начал тряпку разматывать. Все в избе на него уставились, особенно хозяин. Он даже, как Ивану показалось, дыхание задержал, а на лице такое любопытство отразилось, что малец глаз не мог оторвать. Интересно ему было, как дальше лицо хозяина меняться станет. А тот топор увидал, с лавки вскочил, подпрыгнув даже, руки протянул, тяжесть топора, ему переданного, в них почувствовал и с такой воистину детской радостью в него вцепился, что пожелай кто его отобрать – нипочём бы не удалось. Уж как он топор рассматривал, пальцем остроту его проверял, к самым глазам подносил, чуть ли не целовал!

– Ну, Тихон, удружил ты мне так удружил. Я о такой красоте даже и мечтать не смел. Сколько хочешь за него, говори! Сколько ни попросишь – заплачу. Я им такие чудеса сотворю, что немой кусок дерева разговаривать начнёт.

– Это тебе подарок, друг мой сердешный Тихон Сидорович, – ответил коробейник, а Иван, слова эти услышав, чуть на пол от удивления не сел. Ведь совсем недавно Тихон говорил, что продать топор хочет, что дорого он ему достался. А тут нá тебе, подарок.

– Нет, – ответил без раздумий хозяин, – такой подарок я принять не могу. Он же, наверное, не меньше коровы стоит. Как же я могу корову в подарок принять? Ты сам подумай. Цену назови, настоящую только, я тебе деньги заплачу, тогда в руки его и возьму. А пока забирай назад. – И он топор снова, как было, в тряпку завернул и протянул Тихону.

Всё семейство, а вместе с ними и Иван замерли в ожидании ответа Тихона. А тот положил свёрток с топором на краешек стола, с которого ещё не всю грязную посуду убрать успели, полез в карман, вынул оттуда книжечку, небольшую такую, в кожу одетую, и, полистав немного, хозяину протянул. Тот посмотрел, хмыкнул довольно громко, но к сундуку, который в углу стоял, подошёл, порылся в нём, достал кошель, позвенел им немного, а затем высыпал себе на руку немного монет. Отсчитал сколько следует и Тихону протянул. Тот пересчитывать не стал, в свой кошель, который из кармана вынул, пересыпал да кошель назад в карман убрал.

Хозяин сыну своему, а может, внуку – как, не зная, разобраться, – что-то непонятное для Ивана сказал, тот в сени побежал, а Тихон-старший за край тряпицы, в которую топор завёрнут был, взялся и рывком её вверх потянул. Тряпка размоталась, топор из неё выпал, но до пола не долетел. Хозяин нагнулся, ловко так над самым полом его за топорище поймал и в воздухе им махнул, да так, что свист пошёл. Тут малой вернулся с большой деревянной чуркой. Иван, да и не он один, а все, кто в избе находился, молча смотрели, как за совсем короткое время чурка в коняшку превратилась. Вначале это было лишь подобие лошадки, но с каждой минутой она становилась всё красивей и красивей, и вот на столе уже стояла настоящая лошадка, застывшая в стремительном беге, с развевающимся хвостом и гривой. Рот у неё был слегка приоткрыт, даже кончик языка виднелся, а глаза прямо на Ивана глядели.

– Бери, малец, это тебе от меня на память, – сказал хозяин, протягивая игрушку Ивану.

Первый раз в жизни Иван подарок получил. Он даже не знал, что и говорить в таком случае следует. Буркнул что-то, к груди своей коняшку прижал, а на лице такое счастье было написано, что Тихон Сидорович умилился даже…

– Да, дела… – Папа неожиданно сменил тему. – Я ту лошадку хорошо помню. Она у нас в доме на горке из красного дерева стояла. Нам, детям, до неё даже касаться запрещали, но я в малолетстве очень шустрым был. Как-то раз, когда все на веранде сидели и чай пили, я стол к горке пододвинул, на него стул взгромоздил, залез туда да до лошадки той дотянулся, успел даже в руки взять. Старая она совсем оказалась, потрескавшаяся вся. Я уж вниз намеревался слезть, но тут кто-то из взрослых в комнату зашёл и меня прямо там, на месте преступления, с лошадкой этой в руках застукал. Пороть не стали, но нотацию прочитали и в угол поставили. Так что памятна она мне.

Посидел немного, помолчал и вновь рассказывать принялся:

– На следующее утро, ещё затемно, когда дети спали, но хозяйка уже успела корову подоить, гости встали, молока парного с хлебушком покушали и в дальнейший путь отправились. Больше они нигде не задерживались. Только несколько раз останавливались, чтоб передохнуть, да днём перекусили хлебом с луком, запивая еду водой из родника, попавшегося по дороге. Уже довольно поздно – успело стемнеть, но луна поднялась так высоко, что на улице было светло, почти как днём, – подошли они к большой деревне.

– Ну вот, и до Жилиц мы добрались. В этой деревне я и живу, – остановившись, тихонько произнёс Тихон и, немного помолчав, указал на большую избу, стоящую на самом краю. – Вот и изба моя. Не знаю, топил ли кто из родни печь сегодня, но я наказывал, чтобы каждый день топили, ведь когда я вернусь, одному лишь Господу Богу известно. А ежели она не натоплена, то мы с тобой, мил человек, заснуть не сможем. Столько перин, чтобы согреться в такую холодрыгу, у меня отродясь не бывало.

Иван удивился даже. «Холодрыга», – сказал Тихон, а по его разумению, нормальная погода. Дождь не каплет – и хорошо. А что прохладно, так это даже приятно. Идти быстрее тянет.

Тихон постоял ещё немного, а затем обратился к Ивану:

– Что стоишь-то? Иди вперёд, ключ сбоку висит, увидишь. Отпирай да заходи, теперь это и твой дом тоже.

В избе было тепло, чисто прибрано и всё видно, что Ивана сильно удивило. На улице ночь уже стояла, а в избе было совсем не так, как в родительском доме. Там, если ночью по нужде встанешь, ни зги не видать, а здесь ходи не хочу, ни в стену не врежешься, ни на стол не наткнёшься.

– Молодец Авдотья. Это сестра моя, – пояснил Тихон. – Убрала всё.

Он разделся, зажёг лучину и, заметив изумление в глазах Ивана, улыбнулся:

– А, так ты окон со стёклами никогда ещё не видел. Я-то и в своей, и в Авдотьиной избе стёкла вставил – огромные деньги заплатил. Вон, посмотри, по небу луна гуляет и из чисто бабьего любопытства во все окна заглядывает. Где бычий пузырь, там ничего не видит, а туда, где, как у меня, стекло стоит, как уставится, так и оторваться не может. Очень она любит за людьми подглядывать.

Иван из его объяснений ничего не понял, но переспрашивать не стал. Видел, что устал человек, зачем его попусту вопросами дёргать. А Тихон бороду пальцами почесал и задумался. Постоял так немного, а потом рукой махнул да с сомнением в голосе проговорил:

– Ну, есть навряд ли для нас приготовили. Так что, скорее всего, придётся на голодный живот спать ложиться. Поздно уж, беспокоить сестру не будем.

Он снова задумался, а потом, решив что-то, на печь указал:

– Но на всякий случай загляни-ка за заслонку, вдруг там найдётся что ни на есть.

Иван в печь заглянул, а оттуда таким теплом на него пахнуло да такой дух по избе пошёл, что слюнки сами собой побежали. Достали они из печи два горшка: один с ещё горячими щами, а другой – с кашей гречневой рассыпчатой. Вкуснотища, а не еда. Иван столько съел, что встать из-за стола не смог, а голову на него положил да так и задремал.

Тихон его растолкал:

– Никогда за столом не спи, в народе говорят, нехорошая это примета. Чем таким она нехорошая, не знаю, но раз так считается, то, значит, спать за столом не надо. Ясно? Ну а если ясно, то вон лавка. Перина в углу лежит – постели, подушку там же возьми и одеяло – им накроешься. Всё, иди спать, а я на печь полезу, кости свои погрею.

Глава 3
Быть ему купцом. Апрель 1749 года

Тут папа прервался и опять по сторонам смотреть начал.

– Погодь, сын, нам скоро налево повернуть надобно будет. Вон колокольня одинокая над деревьями мелькает. Крест у неё ещё покосился. Видишь?

– Да вижу я, папа, не слепой ведь.

– Вот нам к той колокольне и надо. Не совсем, конечно. Она теперь, можно сказать, в чистом поле торчит, а раньше там кладбище деревенское было. Притормаживай потихоньку. Вон и поворот показался. Гляди-ка, асфальт положить когда-то успели. В прошлом году, когда я сюда заезжал, грунтовка была. Неужто деревня моя оживать начала?

– А что же ни одного указателя нет? – удивился я. – Дорога асфальтированная куда-то в лес уходит, как будто там секретный объект расположен. С полкилометра проедешь – и на шлагбаум с солдатом, его охраняющим, наткнёшься.

– Да был там указатель всегда. Но несколько лет назад, когда трассу эту ремонтировали, его бульдозером, наверное, из земли выдернули, на одной ноге еле держался. Пару лет так стоял, а потом и вовсе исчез. Думаю, что кто-то его для собственных нужд уволок. Вот теперь и приходится дорогу эту каждый раз почти на ощупь разыскивать.

Мы повернули налево и по новенькому, совсем недавно положенному, ещё чёрному, не успевшему «поседеть» асфальту въехали в небольшой лесок, скорее даже лесозащитную полосу, поскольку деревья почти сразу же закончились, и мы оказались посреди заброшенного поля, на котором уже кое-где поднимались молодые деревца и кустики. Колокольня теперь предстала перед нами во весь свой немаленький рост. Была она полуразрушенной, крест действительно висел криво – одна из цепей, его поддерживающих, болталась, разорванная почти посередине. От церкви, которая обязана была находиться рядышком, даже следов не осталось, вот и стояла колокольня одна-одинёшенька. Кладбище, о котором папа упомянул, тоже исчезло. Время всё-таки неумолимо к делам рук человеческих. Стоит только человеку оставить что-то сделанное им без присмотра, как природа быстренько свой порядок наведёт и останки этого сделанного глубоко под землю запрячет.

– Давай-ка мы с тобой здесь где-нибудь приземлимся да перекусим, а то естество начинает своё требовать. Дальше нельзя будет, там под землёй мёртвые лежат, их покой тревожить не следует. Вон, видишь, берёзка одинокая стоит. Присядем в её тенёчке, и я тебе дальше немного расскажу, а потом, как сил наберусь от земли родной, мы свой путь продолжим.

Так и поступили. В машине нашлась подстилка, на которой мы с женой и детьми, теперь уже выросшими и разлетевшимися из родительского гнезда в разные стороны, некогда вот так же где-нибудь в тенёчке присаживались и перекусывали во время наших долгих путешествий по родной земле. Давно уже нет той машины, на которой мы, невзирая на все трудности – плохие, иногда почти непроезжие дороги, отсутствие бензоколонок, да и ещё множество всего, что перечислять даже не хочется, – колесили по стране, а вот подстилка эта перекочевала в мою «Тойоту», которую все в семье иномаркой обзывали, и, видишь, пригодиться смогла.

Отец из своей котомки достал термос с ещё горячим кофе, жареные куриные ножки – вообще-то, скорее это были окорочка, но он их ножками называл, так ему привычней, наверное, – несколько кусков хлеба да по паре бутербродов с колбасой докторской, без жира значит. Вполне достаточно, чтобы наесться голодному человеку. Пока я продолжал окорочок зубами рвать, папа к своему рассказу вернулся:

– Иван проснулся ещё затемно, голову приподнял, а Тихон уже около печи стоит, кочергой шурует.

– Не спишь уже? Молодец. Не зря говорят: «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт». Ты всегда так рано встаёшь или только сегодня, потому что в чужом месте оказался?

– Я, дядя Тихон, привык вставать рано. У нас все так встают, и тятя, и маменька, да и младших братьев с сёстрами к тому же приучают. Они ведь как это объясняют: ежели раньше встанешь, больше сделать успеешь.

– Правильно. Так оно и есть. Работа лежебок не любит, да и они её чураются. Иди умойся, рукомойник в углу, за занавеской, там же и утирка висит. Сейчас я лучину разожгу, чтобы ты, когда умываться будешь, руки мимо лица не пронёс. Ну а щи подогреются – поедим да делами заниматься будем.

Только он успел всё это проговорить, как дверь отворилась и в избу вошла женщина, высокая, худощавая, лицом на Тихона похожая, отметил Иван, который, услышав шум, в щёлку посмотрел и умываться продолжил. Женщина, перекрестившись, сразу же к хозяину бросилась:

– Тиша, кормилец ты наш, вернулся. Мы уж заждались. Думали, ты ещё третьего дня придёшь, а ты сегодня… – И она даже прослезилась.

Тут она заметила Ивана, который вышел из-за занавески, вытирая руки. Она даже вопрос задать не успела, как уже ответ на него получила:

– Авдошенька, познакомься. Сей отрок имеет очень редкое имя. Это одна из причин, почему я его себе в помощники избрал. Зовут его Иваном.

Женщина улыбнулась, и Ивана сразу же как будто теплом обдало, таким приветливым стало её лицо.

– Наконец-то! Слава Богу, это случилось. Сколько мы его об этом просили! – Она ещё раз улыбнулась Ивану, а затем повернулась к брату. – Ведь ты уж не мальчик, чтобы беспрестанно ходить с этим коробом за плечами. Ноги болят, спина болит, а ты… – И она махнула рукой. Затем оценивающе посмотрела на Ивана. – Молодой-то какой. Силёнок может не хватить. Тиша, побереги его.

И опять Иван заметил, как у неё на глаза слёзы набежали.

– Ты, Авдоша, не беспокойся. Он действительно очень молод, но это ведь не недостаток. Это скоро пройдёт, он возмужает, наберёт силёнок и начнёт мне подсоблять на деле. А пока пусть учится да помогает в том, в чём помочь может. Поняла, какую я идею вынашиваю? – И он испытующе на сестру посмотрел, а затем, выждав немного, завершил: – Я желаю из него настоящего купца вырастить.

Иван слушал и не верил своим ушам. Слушал и сомневался, правильно ли он всё понял. Слушал и не понимал, радоваться ему или печалиться.

Авдотья закончила суетиться у стола и позвала мужчин завтракать. Сразу после того, как рты были вытерты тыльной стороной ладони, Тихон позвал Ивана за собой:

– Пойдём-ка во двор, друже. Коровы у меня нет. Овец с козами не держу. Курей и тех нет, последнюю не помню даже когда съел. Столуюсь чем Бог послал, в основном у чужих людей. Зачем мне живность разная? Она к дому привязывает. Вот многие и сидят безвылазно около своих хат. Им за скотиной ухаживать надо. Кормить, поить, чтобы затем убить и съесть. Такая жизнь не по мне. Я свежий воздух люблю. Дорогу люблю. Новых интересных людей люблю. Вот оттого у меня и двор не как у всех.

Вышли они в сени и через другую дверь прошли туда, где у всех нормальных людей скот содержится. Тихон горящую сальную свечу, которую он в горнице от лучины зажёг, вставил в специальный подсвечник, к стене прикреплённый, и руками своё хозяйство обвёл:

– Вот Иван, любуйся.

Иван огляделся и понял, что находится в настоящем торговом амбаре, в котором чего только не было. На полу и лавках стояли короба с разнообразным скарбом, а на полках по стенам лежали рулоны различных тканей и прочие нужные в хозяйстве вещи.

– Всё это я осенью на Холуйской ярманке закупил. Подводу нанял да сюда перевёз. Когда с тобой познакомился, первый раз с новым товаром к людям вышел, по близлежащим деревням прошёлся. Всё почти распродал. Теперь будем снова товар готовить и в путь отправляться. Последний раз, наверное, в этом году с тележкой пойдём. До снега управиться надо. А там придётся короб за плечи и так ходить, пока снег не ляжет и санные пути не наладятся. Вот тогда наступит лучшая пора для торговли. Закончим с мелочёвкой, которую за плечами легко таскать, да начнём на санках серьёзный товар возить. Как раз праздники зимние подойдут, от Рождества и Крещения до Масленицы. Там только успевай за товаром сюда бегать. Вот ужо мы и побегаем. Ну а пока учиться будем.

Учителем Тихон хорошим оказался, всё доступным языком Ивану объяснил. Но и парень понятливым был, слушал очень внимательно, головой во все стороны не крутил, а вопросы задавал по существу. К вечеру оба дорожных короба были нагружены, и Тихон с Иваном в дом вернулись. Авдотья к тому времени уху сварила. Федот, муж её покойный, слыл большим любителем рыбной ловли, а в Клязьме, что рядом протекала, рыбы полно, только успевай вытаскивать. Вот кто-то из мужниных друзей и принёс ей пару щук да окуней с плотвой с полведра. Поставила она перед братом и его новым учеником по миске дымящейся рыбной похлёбки да по краюхе хлеба положила. Ухи поели, кашей пшённой с репой закусили, а на сладкое пареной репой с яблоками побаловались.

Утром, когда на улице ещё совсем темно было, Тихон свечку зажёг, и они вдвоём перетащили короба с товаром, для продажи подготовленным, на тележку. Сверху куском плотной непромокаемой ткани от непогоды накрыли и, помолившись, отправились в дальний путь. Тележку Тихон один тащил, и только там, где было трудно проехать, ему Иван помогал.

День шёл за днём, путники брели от одной деревни к другой, иногда задерживаясь на денёк там, где торговля особенно хорошо шла, а чаще спустя несколько часов уже дальше отправлялись. В деревнях этих Тихон не первый раз бывал. Понял это Иван по тому, как их там встречали, а когда Тихону деньги за товар, что он когда-то в долг отпустил, отдавать стали, предположение в уверенность переросло. Груза становилось всё меньше и меньше, и тележку везти стало легче. Когда один короб был полностью распродан, а во втором товара осталось едва ли половина, Тихон повернул к дому.

Обратный путь с самого начала оказался трудным: то с неба падал снег, то опять теплело, так что дорогу развезло. Пришлось Тихону короб с остатками товара за спину повесить, а Ивану тележку с пустым коробом за собой тащить. Так до и Жилиц добрались. Оба по уши в грязи.

Изба встретила их теплом и уютом. Тихон зажёг лучину и сунулся в печь. Там стояли горшки с варевом.

– Ой, молодец Авдотья. Вот, удружила так удружила. Есть-то как хочется – просто мóчи нет. Пока шли, вроде ничего было, а как пришли – всё, сил не осталось терпеть, – говорил Тихон, снимая лапти.

Размотав онучи и бросив их на пол, он уселся на лавку и протянул:

– Да-а… Прежде чем за стол садиться, надо в баню идти, но вот натоплена ли она, это вопрос. – Помолчал немного, на онучи глядя, затем на порты свои посмотрел. – Стирать всё это надо. Авдотья придёт – попрошу, – и принялся ноги руками разминать. Видать, устали очень.

Иван на другую лавку присел, ту, на которой спал в прошлый раз, и тоже разуваться начал. Онучи у него даже грязней, чем у Тихона, оказались, хотя вроде и под ноги смотрел старательно, как мать приучила. Она всегда говорила, что легче одежду не пачкать, чем потом её отстирывать. А Тихон вроде без разбора, чуть ли не по лужам шлёпал, а вышло так, что он аккуратней Ивана оказался.

Дверь отворилась рывком, и Авдотья в горницу не вбежала даже, а словно влетела.

– Вернулись, родные! Я уж заждалась! Хоть головой понимала, что, может, и сегодня вы до дома не доберётесь, но голова головой, а вот сердце изнылось всё. Как вы там? Не обидел ли кто? Всё ли с вами хорошо? Вот я на ваши окна и поглядывала то и дело. Смотрю, в горнице вроде огонёк сверкнул. Ну, я сразу и побежала.

Она продолжала лепетать, но при этом шерстяной варежкой, которую достала из кармана, растирала ноги брата до сильного покраснения. Тот только покряхтывал от удовольствия.

– Что сидите? – вдруг всполошилась Авдотья. – Баня натоплена, бегом мыться-париться, а я пока на стол соберу.

Иван настолько устал за этот день, что думал: «Ни есть, ни пить не буду. До лавки доберусь, свалюсь и засну». Ан нет, после бани поели они в своё удовольствие, потом Тихон рассказывал сестре, как торговля шла, а та слушала с таким живым интересом, что Ивану даже завидно стало. Надо же, как у Тихона всё хорошо. Вот у них отец с поля или из леса вернётся – и ничего не говорит. Сидит на лавке молча и ждёт, когда перед ним миску с варевом мать поставит. А Тихон такие интересные истории рассказывал, что Иван тоже слушал рот открыв, как будто его там не было и всё без его участия происходило. «Ну, дядя Тихон! Вот мастер так мастер, – думал он. – Как же на язык ловок!»

Авдотья давно уже ушла домой, Тихон на печь залез и тут же заснул, а Иван всё ворочался на лавке – никак его сон не брал. Лежал он и думал, как же ему повезло, что он такого замечательного человека встретил.

Утром Тихон с трудом сумел его растолкать:

– Вставай, лежебока. Иди, посмотри, какая красота на улице.

Иван встать-то встал, но никак в себя прийти не мог. То ли сон ему под самое утро приснился не тот, что он заказывал с вечера, и он всё продолжал его ждать, то ли ещё что случилось, но глаза никак не хотели открываться. Пришлось веки пальцами раздвинуть да так на крыльцо и выйти. Красота действительно сияла и на солнце горела. Ночью выпал снег, да не просто припорошил землю, а настоящим белоснежным одеялом её накрыл. А к утру все облака унесло куда-то в неведомые края, и солнце, поднявшись над горизонтом, высветило безбрежную равнину, которую даже лес, стоявший вроде совсем неподалёку, остановить не смог. Так и расстелилась она далеко-далёко, прямо за горизонт. Потом Иван понял, отчего ему так казалось. Лес тоже весь белоснежным стал, а солнце как раз над ним светило, вот его и не было видно.

– Может, не растает? – мечтательно произнёс Тихон. – Вот здорово было бы. Пару дней передохнём, за это время санный путь накатать успеют, а там и отправились бы с саночками в путь-дорогу. И идти легче, и привезти можно больше. А пока давай умывайся, поедим что осталось да пойдём к Авдотье. Ты ведь только с ней успел знакомство свести, а остальных её домочадцев и в глаза не видывал. Теперь тебе и с ними надобно повидаться да честь честью, как положено, познакомиться. Не чужие теперь небось.

После завтрака Тихон взял котомку, порылся в одном из коробов, в амбаре стоящих, достал что-то и в котомку переложил.

– Пойдём в гости. Только постарайся ничему там не удивляться, – сказал он и направился к двери.

Иван, как привязанный, пошёл за ним.

Идти оказалось недалеко. Авдотья жила в соседней избе. Была она значительно меньше, чем у Тихона, а народа там обитало, как оказалось, побольше. И хоть Тихон предупредил, что удивляться ничему не нужно, скрыть своё удивление Иван так и не смог. Авдотья была матерью шестерых детей. Самой старшей девочке было всего десять лет, а остальные мал мала меньше. Последний малыш только ползать учился. Он родился в начале лета, уже после того, как Федот утонул в Клязьме. Пошёл ранней весной на рыбалку и провалился под лёд, да так, что выбраться не смог. Так что Тихон действительно кормильцем этой семьи являлся. Вроде сам одинокий, а семью содержал большую.

– Вот и гости дорогие к нам пожаловали, – приветствовала их Авдотья. – Смотрите, дети: дядя Тихон и дядя Ваня пришли.

«Чётко она определила, как им меня называть, – подумал Иван. – Хотя какой я им дядя, даже не седьмая вода на киселе, а так, незнамо кто, с боку припёку».

Детишки Тихона обступили, а он из котомки начал доставать для них гостинцы. Вначале леденцы с пряниками, а затем и игрушки пошли: куклы тряпичные, в нарядах ярких и красивых, – это девочкам, а мальчикам – мечи деревянные со щитами; самому младшему досталась красивая деревянная погремушка, которую тот сразу же в рот отправил и грызть принялся.

Тихон подарки раздавал, а Иван вокруг оглядывался. Обычная изба, всё как у людей. Печка с полатями, лавки вдоль стен. Образ с лампадкой в красном углу. В окнах, так же как и в избе у Тихона, стёкла вставлены. Теперь-то он уже разобрался, что это такое. Тонкая пластинка, как ледяная, только не такая, что на реке или луже при первом морозе появляется, а совсем другая. Лёд – он что, в руку возьмёшь – он и растает, в воду превратится. А стекло такое же прозрачное, как молодой лёд, но от тепла не тает, хоть на печку положи. Это Ивану Тихон сказал, а он всё знает. Стекло прозрачное, через него свет проходит, и в доме светло становится, а холод оно задерживает даже лучше, чем бычий пузырь, которым в их избе окна затянуты.

Иван уже даже прислушиваться перестал, что там Тихон своим племянникам рассказывает. Он жилище Авдотьино продолжал рассматривать. Напротив окон стол большой, по стенам полки с утварью разной. Всё знакомо, в их избе так же было. Но нашлось тут и то, чего он ранее не видывал никогда и что его удивило. Над лавкой, которая к входу ближе всего стояла, ещё одна полка висела, так вот на ней и лежало то, что Ивана так заинтересовало. Он даже не удержался, Тихона легонько тронул и на полку ту показал:

– Это что, книжки? Я могу их читать?

– Конечно, ты все эти книги можешь читать. В них столько мудрости народной собрано. Ну, это ты сам скоро узнаешь. А сейчас вон посмотри, тебя уж заждались, а ты всё по сторонам глазеешь. Не по сторонам надо глядеть, а на девушек молодых да пригожих.

Настёна, старшая Авдотьина дочка, светловолосая, но не белокурая, а скорее так, серединка на половинку, но всё же скорее светленькая – так про себя решил Иван, – потащила гостей на телёночка посмотреть, который только вчера на свет появился. Тихон отказался, что он, телят никогда не видел. Экое диво, телёнок родился. А Иван пошёл. Хоть он и сам уже много раз видел и телят, и жеребят с ягнятами, но отказать этой весёлой и подвижной девочке никак не мог. Он не до конца, конечно, понимал, как им всем живётся в такой семье, где одна лишь мать должна со всем управляться, но в жалости и сочувствии ему нельзя было отказать. Вот и пошли они на скотный двор. Следом и малышня отправилась. Впереди важно вышагивал семилетний Стёпка, он был после Настёны старшим ребёнком в семье. Его так все и звали: «Старший мужик в доме», – чем он очень гордился. За ним шли близняшки Дашка с Машкой, а замыкал процессию трёхлетний Ванька.

В хлеву две коровы стояли. К одной махонький телёнок прижимался, видать, холодно ему ещё было. Рыжий, с белым пятнышком на голове. «Точно между рогами, как звёздочка светить будет», – невольно подумал Иван, пока рассматривал это существо, только вчера на свет появившееся, но уже твёрдо стоящее на ногах.

– Это тёлочка, – объяснила Настёна. – Нам уже сейчас молока не всегда хватает, а тут ещё малыш народился. Вот и решили маменька с дядей Тихоном, если родится тёлочка, оставить её на вырост. Стёпка кашляет часто, лекарь сказал, что его надо козьим молоком поить. Так нам дядя Тихон весной двух козочек подарил. Они вон в той загородке живут. Летом мы их на улицу выпускали, травку поесть, ну а сейчас травы нет, мы их сеном кормим. Морковку с капустой ещё даём, они их очень любят. Я их доить научилась, поэтому мы теперь с мамой вдвоём доим. Она – коров, а я – коз.

Иван обошёл весь скотный двор. В конюшне стояла худая старая лошадь, а в курятнике – десятка два кур с петухом. Настёна шла впереди и всё-всё показывала.

– Вон сеновал. В этом году мы впятером почти всё лето там спали. Малыш так плакал, что спать не давал. Никто не знает, что у него болело. Лекарь сказал, что его газики мучают, и прописал укропную воду. Но сколько мы её ни делали и ему ни давали – не помогало. Потом всё прошло, но одно время он с утра до ночи, да и ночью тоже, плакал. Поспит немного – и плачет.

– Как его зовут-то? А то ты всё малыш да малыш, – спросил Иван.

– У нас новый батюшка, его самого Геласием зовут, так он и детям даёт такие же странные и сложные имена. Иногда их даже выговорить трудно. Вот и нашему малышу он такое имя придумал, что мы долгое время его запомнить не могли. Еразим, представляешь? Пока мы его иногда Еркой зовём, а что потом будет, не знаем.

– А откуда батюшка имя-то такое взял?

– Из святцев. Он родился девятого марта, а в святцах на эту дату других святых нет. Батюшка так малыша и окрестил. Сказал, что это хоть и редкое, но знаменитое имя. Когда-то давно так звали святого, одного из четырнадцати святых помощников. Сейчас по деревне много малышни бегает с такими вот заковыристыми именами. В соседней избе Вонифатий с Фелицатой живут. Представляешь? Дома их, конечно, попроще зовут, да и мы все тоже: Воня да Феля. И то что за имена получились? Смех один. Не имена, а клички какие-то. А в следующей избе – два маленьких брата-близнеца, один Филагоний, а другой Полиевкт. Батюшке уж сколько раз говорили: в святцах столько красивых русских имён, зачем он нам имена иноземных святых даёт, – а он всё не унимается. Мужики уж решили к благочинному идти с этим вопросом. Вот выберут самых достойных – и пойдут.

– Я смотрю, ты во всех делах церковных разбираешься, святцы читаешь.

– А у меня приёмная бабушка попадьёй была, она меня и научила всему.

Ивану было так интересно с этой девочкой разговаривать: маленькая ещё, лет десять, может, чуть больше, а столько знает, удивлялся он. Себя, хоть он всего года на три старше был, Иван уже взрослым считал. Работает, пусть за прокорм, пусть денег пока не получает, но всё же уже при деле, своей семье пользу приносит. Но интересно-то оно интересно, однако надо и в избу возвращаться. Тихон там, небось, заждался.

Тихон в тот момент, когда ребята в дом вернулись, занимался починкой какой-то утвари. Он был мастером на все руки. Увидел, что ребятня в горницу ввалилась, голову поднял:

– Ну что, Иван, со всеми познакомился? Теперь ты тут своим человеком должен стать. Помогай Авдотье с Настасьей как можешь. А я вот сейчас уже заканчиваю, да пойдём, собираться будем в дальний путь. В этот раз мы далеко отправимся, в соседний уезд, свой уж весь обошли.

На улице резко потеплело. Снег таял прямо на глазах. Под ногами хлюпала жижа из снега вперемешку с грязью.

– Да, видать, не до санок ещё, придётся на своём горбу короба тащить. А ждать хорошей погоды нельзя. Я не один тут. Пройдёт кто по тем деревням, которые я уже много лет обихаживаю, – и всё. Денег ведь у народа немного. Накупят чужого товара, мы сами без денег окажемся. И куда, ты мне скажи, товар девать будем, который мне недёшево обошёлся? Так что у нас выбора нет. Пойдём, переберём короба, загрузим их чем полегче, а завтра, с утреца пораньше, в путь-дорогу отправимся.

Так и пошло. Всю зиму и начало весны, и в стужу, и в метели, до апреля, когда началась весенняя распутица, они бродили по деревням, уходя зачастую от Жилиц на сотню вёрст. По дороге Тихон учил Ивана офенскому языку. Оказывается, был такой странный и непонятный обычному человеку язык, на котором общались встретившиеся где-нибудь в людном месте бродячие торговцы. Знать его каждому офене было необходимо, и прежде всего чтобы посторонние не смогли понять, о чём там гуторят эти торгующие мужики. Не будешь же цены и качество товара прилюдно, при покупателях обсуждать. Тем более спор затевать да отношения выяснять. А так и понятно лишь тем, кому нужно, да и мужики, вокруг толпящиеся, с уважением глядят: мол, смотри-ка, они и не по-нашенски разговаривать умеют. Иван только диву давался, как, слегка исковеркав обычное, всем понятное слово, можно превратить его в настоящую тарабарщину для окружающих, внимательно прислушивающихся к чужому разговору. Всё оказалось совсем не сложно, просто запоминать очень многое пришлось. Да и то не беда: путь долгий, времени, чтобы постичь эту науку, хватало.

Товара в амбаре становилось всё меньше. Кое-что вовсе закончилось, а то, что ещё осталось, раскупалось уже не так споро.

– Что ж, – сказал как-то Тихон, когда они в очередной раз, вернувшись домой, зашли в амбар, – надо заканчивать эту беготню. Ничего она уже почти не даёт. Остаток товара пусть лежит, не испортится. Будем теперь готовиться к полевым работам. Иди домой, дорогу, думаю, не забыл. А осенью, как урожай убирать закончите, приходи. Давай точно договоримся. Приходи накануне Дня святых Фрола и Лавра, и мы с утра на Фроловскую ярманку в Хóлуй отправимся. Это будет твоя первая ярманка, с неё и начнём.

Глава 4
В родной деревне. Лето 1749 года

– Ну вот, поели, теперь можно и поспать, – сказал папа. – Так, по-моему, в «Дюймовочке» жаба говорила. Только нам спать некогда, нам надо дальше ехать. Наша цель впереди. – И он руку, как Ильич на памятнике, вперёд вытянул. – Вон уже и дома виднеются. Это и есть наша с тобой родовая деревня – Жилицы. Поехали, а то у меня терпёж уже заканчивается, так по родной улице пройтись хочется.

– Что это ты заговорил как-то странно? Словечки какие-то чудные появились. Они вроде не твои. Я их от тебя никогда раньше не слышал.

– А я их только здесь в детстве и говорил, да вот сейчас чтой-то вспомнились они. Наверное, воздух здесь особенный, память мою всколыхнул. Лет-то сколько прошло, страшно даже подумать. Ведь две… нет, даже три войны миновало. Первый раз я с врагами в небе Испании схлестнулся. Ох и страху натерпелся в первом бою, до сих пор помню. В самых глубинах памяти хранил это всё время, никому ещё не признавался, а теперь старым стал, на сентиментальность потянуло, вот и вспомнил. Потом с Финляндией немного пободались. В небе-то мы их сильней были. Ну а потом уже Великая Отечественная. Да, столько пережито… – И он замолчал.

Я с места тронулся, но машину вёл потихоньку, километров десять, наверное, в час, не больше. Боялся отца с тропы воспоминаний согнать.

– В общем, – продолжил он, – въезжаем мы в страну моего детства. Сколько времени каждое лето мы сюда приезжали, я даже считать не буду, чтобы совсем не расстроиться. Ведь я точно знаю, что всё моё детство именно здесь прошло, а в Москве я просто существовал в ожидании лета. Там скукотища была, в этих каменных джунглях. Кто-то из американцев очень точно так города обозвал. Боюсь ошибиться, поэтому утверждать не буду, но мне почему-то кажется, что это Эптон Синклер в одном из своих романов так Детройт назвал. – Он задумался на секунду, потом резко изменил своё мнение: – Нет, не так. Я впервые это в «Тарзане» услышал. Ты ведь тоже в детстве все фильмы про Тарзана смотрел?

Я вынужден был согласиться, но даже представить не мог, когда и в какой серии это могло прозвучать. Вроде слово подходящее для Тарзана. Но вот вспомнить так и не сумел, поэтому отцу на слово поверил. А он никак не мог остановиться:

– Это было в той серии, когда они с Джейн над Нью-Йорком летели, – и всё, дальше точку можно ставить.

Меня всегда поражала эта способность отца вспоминать такие события, которые никому в голову не пришло бы запомнить, а вот он этим уникальным свойством обладал.

Но меня ещё один вопрос не то чтобы беспокоил, но ясность я для себя внести хотел. Поэтому и решился задать этот самый вопрос:

– Пап, уж меня извини, но почему ты всё время говоришь «ярманка»? Когда я это услышал в первый раз, то подумал, оговорился отец, а ты всё «ярманка» да «ярманка».

– Ох, молодёжь. Ничего знать не хочет. В наших краях испокон веку говорили «ярманка», ведь только чуть ли не через полста лет после петровских реформ началась постепенная замена буквы «н» на букву «р» и стало распространяться современное произношение этого слова. В городах процесс продвигался быстрее, а в нашей глубинке продолжали говорить «ярманка» даже после революции. Вот мне и вспомнилось, как бабушка слово это произносила, когда нам истории про Ивана рассказывала.

К этому времени мы уже до первых домов доехали, и папа попросил остановиться, а дальше по деревне пешочком прогуляться.

Он задержался то ли у небольшого пруда, то ли у очень большой и глубокой лужи, которая разлилась в низинке с левой стороны. Наверху напротив неё стоял, опираясь на палочку, пожилой, наверное даже старше отца, мужчина. Шёл, скорее всего, куда-то по своим делам, да вот остановился передохнуть.

– Добрый день, – поздоровался с ним папа. – Простите, пожалуйста, мы сами не местные, но нам говорили, что эта деревня вроде чуть ли не на берегу Клязьмы должна стоять, – и он на меня с такой хитринкой взглянул, что я чуть не рассмеялся, – а вот я никакой реки не вижу.

Мужчина палкой вниз ткнул:

– Там понизу раньше действительно небольшая речушка протекала, Жилинкой её народ прозвал, по ней, видно, и деревня своё имя получила. Вон за тем леском, – и он всё той же палкой в сторону показал, – она в Клязьму впадала. Но Жилинка не так давно пересыхать стала – мелиораторы постарались. Болотце, из которого она вытекала, осушили. Я-то её ещё застал, а потом она в ручеёк стала превращаться, да так потихоньку и исчезла. Эта яма – всё, что от неё осталось. Здесь самое глубокое место было. Сюда моя мать, да не одна она, ходила бельё полоскать. А теперь нет у нас воды. Начальство пообещало пожарный пруд выкопать, но уж сколько лет тому обещанию, а пруда всё нет как нет. Ждут, наверное, пожара крупного.

Он задумался, затем головой тряхнул и закончил:

– Тут песок повсюду, он и затягивает прежнее русло речки, так что наверняка эта лужа тоже скоро исчезнет. А Клязьма что, Клязьма течь продолжает. Обмелела, правда, сильно да более чем на километр вдаль от нас ушла, но всё ещё вон в той стороне течёт. – И палка, очертив полукруг, застыла, указывая куда-то за его спину.

– Спасибо, – сказал папа, – а то мы решили, что адресом ошиблись.

Прежде всего мы к колодцу направились, около которого скамейка стояла. Папа ведро, под воротом висевшее, так быстро вниз опустил, что только цепь звякнула. Затем воду ловко, как будто всю жизнь этим занимался, в него набрал и начал ручку ворота в обратную сторону крутить, полное ведро поднял да на край сруба колодезного поставил. Сделал несколько глотков и мне предложил тоже немного отпить. Вода ледяной оказалась, аж зубы заломило. А папа на лавку присел, мне рукой рядом место указал и дальше рассказывать принялся:

– Домой Иван отправился рано утром. На улице совсем темно было, и только луне изредка удавалось подсвечивать землю. Её почти полный диск то и дело скрывался за набегавшими перистыми облаками, заполонившими небо, иногда такими плотными, что дорогу совсем было не видать – того и гляди в яму какую-нибудь угодишь. Но чаще лунный силуэт проглядывал сквозь белёсую пелену, и идти можно было уверенно. Вот Иван и шёл так быстро, как только мог. Вспотел даже. Хоть уже и привык ходить на большие расстояния, но там он был с дядей Тихоном, а сейчас пришлось идти одному, да ещё в такую темень. Выпавший было снег весь стаял, и чёрная дорога терялась во мраке. День в это время года ещё короткий, а путь Ивану предстоял долгий. Около сорока пяти вёрст, так они с Тихоном прикинули, ему пройти следовало.

Первый участок пути он хорошо знал, заблудиться не боялся. К тому времени, когда рассвело, он отшагал чуть ли не пяток вёрст и как раз подошёл к повороту в сторону Владимирки. Там уже был большак и стояли верстовые столбы, по которым иди и иди, ни за что не собьёшься. Но до тракта оставалось ещё несколько вёрст, а Иван уже начал уставать. Скорее всего, больно шустро идти взялся, вот и выдохся быстро. Да и котомка за спиной, казалось, потяжелела.

Только он начал думать, где бы ему присесть, отдохнуть чуток, как сзади, где-то вдалеке, послышалось лошадиное ржание. Иван решил идти до тех пор, пока лошадь его не догонит, а там попроситься на телегу – может, подвезут хоть немного. Тут и топот копыт слышен стал, а вскоре за спиной Ивана появилась целая вереница тяжело гружённых телег. Мужики везли обтёсанные брёвна, скорее всего, сруб большого дома. Иван отошёл в сторону и встал, повернувшись лицом к дороге, как его Тихон учил:

– Встал и стой. Как подвода с тобой поравняется, шапку сними да поклонись. Сам не просись, ежели место на телеге будет и груза не очень много, тебя возчик обязательно спросит, надо ли подвезти. Поблагодари да садись и на все вопросы, что тебе задавать станут, правдиво отвечай, а если чего и приврёшь немного, не боись, не проверят. Научишься хорошие истории рассказывать – тебе цены не будет.

Этот совет действовал безупречно. За те почти полгода, что Иван с Тихоном бродили по деревням, им не раз везло, и их подвозили, иногда прямо до той деревни, куда они путь держали.

Обоз приближался медленно, дорога в этом месте слегка поднималась в гору, и некоторые возчики даже слезли с подвод и шли рядом, держа вожжи в руке. «Вряд ли смогут подвезти», – подумал Иван, отошёл подальше в сторону, чтоб не мешаться, и вновь остановился.

– Благослови тебя Бог, – услышал он голос, раздавшийся с первой телеги. Немолодой возчик, сидевший на передке, с интересом и любопытством смотрел на него. – Куда путь, малец, держишь?

– Спаси Господи, – ответил Иван, – и тебе доброго здоровья. Домой иду, скоро сеять надо, тятеньке в поле помогать буду.

Возчики остановили лошадей, сгрудились рядом с Иваном, достали кисеты, засмолили. Стояли вначале молча, потом первый, который у них за старшого, наверное, был, спросил:

– Как звать-то тебя, парень?

– Иваном крестили.

– Ну, будем знакомы. Феофаном меня кличут. И откуда же ты бредёшь? Да чем там занимался? Ну и куда, тоже скажи.

– Из Жилиц иду, я там в учениках был. Сегодня до дома хотелось бы добраться, не знаю только, успею ли. Денег на постоялый двор у меня нет, а в поле сейчас не поспишь. Придётся идти без остановки.

– Жилицы знаю. Прошёл ты дóбро. Молодец! – Старшой даже головой крутанул, с ещё большим любопытством поглядывая на Ивана. – Наверное, чуть ли не ночью вышел? Идёшь-то куда? Дом твой где? – повторил он вопрос и теперь уже внимательно посмотрел на небольшую, словно застывшую фигурку.

– В Лапино мы живём, может, знаешь? Если немного до Вязников не дойти и направо, на Омутово повернуть, то через пяток вёрст наша деревня стоять будет.

– Лапино не знаю, Омутово видел, но бывать там не доводилось. Сами мы в Вязники путь держим, купцу одному терем ставить будем. Сейчас до верха доберёмся – на подводу садись.

Он осмотрел обоз и сказал, обращаясь к кому-то:

– Проша, возьми мальца, у тебя груз полегче, да и сам ты мелкий, а малец – он совсем почти невесомый, так что лошади не в тягость будет.

Феофан помолчал немного и, не дождавшись никакой реакции, спросил:

– Проша, ты меня слышишь или хочешь в ухо получить?

– Да слышу я, тятя, – ответил из-за спины у Ивана юношеский ломающийся голос.

– Прохор, учти, если к тебе обращаются, лучше сразу откликайся. Последний раз предупреждаю. В следующий раз не откликнешься – сочту, что у тебя уши заложило, вот я тебе сразу в ухо и дам, чтобы хоть одно прочистить, – закончил он под громкий смех стоящих рядом возчиков.

Иван обернулся. Позади себя он увидел фигуру в странном одеянии: на голове треух, опущенные уши которого завязаны под подбородком, и длинный, почти до самой земли, овчинный тулуп – видно, с чужого плеча, поскольку был он на пару размеров больше, чем следовало, и висел на своём хозяине как на пугале.

– Пойдём за мной, – сказал молодой возчик всё тем же ломающимся голосом, – меня Прохором зовут.

– Хорошо, дядя Прохор, – откликнулся Иван, направляясь за ним к хвосту обоза.

– И этот тоже дядей меня называет, – плаксивым голосом обратился Прохор неизвестно к кому, затем повернулся к Ивану. – Прошу тебя, зови меня просто Проша. Мы же с тобой почти ровесники. Мне уж дома надоело, что вся малышня зовёт меня дядей. А маменька с тятенькой этим пользуются. Чуть что заявляют мне: «Ты уже вырос, тебя вон дядей называют, а ты…» – Он посмотрел в сторону, и на его лице появилась совсем детская улыбка. – А мне так хочется вновь маленьким стать.

Иван без раздумий возразил:

– А я всегда хотел скорее повзрослеть, чтобы начать работать и маменьке с тятей подсоблять. Поэтому, как предложили учеником стать, пошёл – и не жалею.

Они уже к последней подводе подошли, и Иван понял, почему старшой именно на эту телегу его посадить распорядился. На всех остальных тяжёлые брёвна с досками лежали, а на этой – окна, двери, наличники и прочая мелочь. Гора вроде бы высокая, но лёгкая. Всё было очень аккуратно уложено и надёжно перевязано пеньковыми верёвками. Их не пожалели, всё было обмотано и опутано так, что скоро не распутаешь.

– Кто же это так потрудился? – невольно вырвался у Ивана вопрос.

– Я, – прозвучало в ответ. И всё, никаких объяснений.

– Распутывать же потом замучаешься.

– Ничего, времени много будет, распутаю, зато ничего не потеряю.

Иван от удивления только головой покачал и задал следующий вопрос:

– А что это ты одет так странно? Вроде уже не мороз, а ты в тулупе да треухе.

– Хвораю я постоянно, вот маменька и заставляет так одеваться. Она вообще не хотела, чтоб я ехал, но тятя настоял. А потом, мне в этой одёжке хорошо. Я люблю, когда тепло. Тулуп мне такой большой специально сшили. Великоват, конечно, но зато я в него закутываюсь – и мне тепло. Лошадь за всеми сама идёт, а я сплю. Хорошо так.

– А в ватагу тебя взяли как подсобника? – не выдержал Иван.

– Почему подсобника? – возмутился Прохор. – Резчик я. Знаешь, какую красоту на деревянной доске навести могу? Все говорят, что лучше меня мастера в наших краях нет. Здесь, – и он на воз показал, – сплошь моя работа. Я вначале топориком работаю, затем ножом и всякими стамесками да долотом. У меня приспособлений всяких тьма. Видишь, на передке сундучок резной в самом низу стоит? Так вот он доверху всяческим плотницким инструментом заполнен. Я тем инструментом любую резьбу могу выполнить. Хошь ажурную, хошь выемчатую, хошь скобчатую. Но больше всего я люблю прорезную, которую иногда с ажурной путают. Жаль, всё это там внизу упаковано, показать не могу. Вот ты подивился бы.

Иван и впрямь с удивлением смотрел на Прохора. Тот изменился буквально за мгновение. Куда делся изнеженный и избалованный мальчишка, маменькин любимчик. Теперь напротив Ивана стоял совсем другой человек. Целеустремлённый и увлечённый, глаза оживились, в них заблестел огонёк, округлые до того щёки подтянулись. Даже небольшая чёрная, по-юношески реденькая бородка, начинающая только-только пробиваться на ещё по-детски пухлом лице и путавшаяся в завязанных ушах треуха, и та стала какой-то задиристой и на улицу вылезла. Руки в кулаки сжались. Прохор весь напрягся. Казалось, дай ему сей момент инструмент в руки да материал для работы – сразу же стружка виться станет да так во все стороны и полетит.

– Тро-ну-лись, – раздался голос Феофана.

Прохор на это никак не отреагировал. Как стоял около подводы, так и продолжал стоять. Решительность на его лице сменилась мечтательностью. Сейчас он, наверное, где-то в другом мире свои загогулинки вырезал.

– Давай, Прохор, садиться, ехать надо, – толкнул его Иван.

Прохор с места так и не тронулся, но на Ивана глянул, а затем головой в сторону дороги, вверх поднимающейся, кивнул.

– Куда ехать-то? Ты, дурья башка, сам посмотри. Пока они все не тронутся, для нас дороги нет.

И действительно, прошло немало времени, прежде чем стоявшая перед ними телега наконец шевельнулась. Однако лошадь не смогла стронуть с места тяжёлый воз. Ей пришлось на пару шагов отступить, а затем, понукаемой возчиком, который к словам кнут добавил, рвануть изо всех сил. Колёса вначале еле-еле, а затем всё быстрей и быстрей начали крутиться, и телега потихоньку пришла в движение.

– Вот теперь и мы поедем, – сказал, залезая на подводу, Прохор.

Он дёрнул вожжи. Иван думал, что им тоже придётся с трудом трогаться с места, но лошадь безо всякого напряга пошла вперёд, и воз послушно двинулся следом. Лошадь действительно сама шла за своими подругами, и внимание на неё можно было не обращать. Вот они за разговоры и принялись. Вернее, больше Иван говорил, а Прохор слушал.

Всю дорогу Иван рассказывал о том промысле, куда его учеником взяли. Слушателем Прохор на удивление хорошим оказался. Не перебивал, вопросы задавал только тогда, когда рассказчик сам передышку делал. За разговорами время незаметно шло. Иван даже удивился, когда обоз остановился и к ним подошёл Прохоров батя.

– Всё, малец, тут наши пути расходятся. Тебе, как я понял, надо вон по той тропе идти, а наша дорога прямо.

Иван огляделся. Действительно, вон видна колокольня в Омутове. Село это большое, рядом с трактом, сюда они всей семьёй каждое воскресенье в церковь на исповедь ходили. Своей в их деревне не было, вот и приходилось шесть вёрст ногами отмерять. Здесь, в Омутове, пусть и маленький, старенький, но свой храм имелся, куда любой человек, исповедующий исконную веру, мог зайти помолиться. Жаль только, без священника он остался: отец Амвросий совсем одряхлел и покинул приход, когда Иван ещё из младенчества не вышел, а нового рукоположить было некому. Поэтому в храме по воскресным дням службу совершал Иаков, церковный староста, выбранный всей общиной, и народу туда всегда набивалось столько, что трудно было даже поклоны бить. А вот в новый храм, построенный властями лет десять тому назад, тот, который с Владимирского тракта виден, мало кто ходил. Священнику там не позавидуешь: попробуй Божье слово до людей донести, когда на проповедь всего два человека являются.

Иван с подводы спрыгнул и низко старшому поклонился:

– Спасибо большое, дядя Феофан! Если бы не ты, я точно сегодня дойти бы не смог. Замёрзнуть бы не замёрз, а вот устал бы без меры – это точно. Дай тебе Бог всякого добра: здоровья – это, как моя бабушка говорила, самое главное, – да в работе удачи, да чтоб она денежной была. – И он ещё раз низко поклонился.

Обоз тронулся. Иван стоял и смотрел, как удаляется подвода с Прохором, который сидел неподвижно, будто застыл, держа в руках вожжи. Вдруг он рывком обернулся.

– Иван, давай на Фроловской ярманке встретимся. Ты как придёшь туда, к первому балагану подходи, его завсегда наша артель занимает. Меня не будет – скажи, где со своим хозяином остановишься, я обязательно тебя разыщу.

Последние слова он уже прокричал, поскольку телега далеко вперёд уехать успела, и только эхо пару раз их невнятно повторило.

К родной деревне Иван подходил уже в полной темноте. Облака сгрудились и совсем закрыли звёзды на небе. Дома его никто не ждал. Малышня, конечно, обрадовалась: как же, старший брат пришёл, да не просто пришёл, а с гостинцами. Кому куклу, кому игрушку какую, а ещё всем сверх того по леденцу да прянику печатному. Вот радости-то было!

А матушка, как вошёл он, с лавки вскочила, к сыну прижалась вся. Он ей красивый расписной платок подарил – дядя Тихон передать попросил. Очень ей платок понравился, тут же примерять начала. А вот тятя, когда Иван ему новый кошель, красиво расшитый, подал, на подарок даже не глянул, в карман его сунул да сквозь усы буркнул только:

– Что так рано пришёл? До сева ещё недели две или три. Нам тебя кормить нечем, сами полуголодные ходим.

И всё. Ни тебе здравствуй, сын, ни тебе спасибо.

Тятенька угрюмый целыми днями то на лавке лежал, то с мужиками балакал. Хорошо ещё, они хлебное вино, как во многих других деревнях принято было, не пили. Иван матушке помогал: и за скотиной ходить, и по дому – то у плиты подсобить, то воды с реки натащить, чтобы на пару дней хватило. В общем, без дела не оставался. Маменька на сына нарадоваться не могла, а тот ей всё-всё, что день за днём делал, пока у Тихона жил, пересказывал. Так три недели и прошли.

С едой действительно было худо. Обе коровы ходили стельные и молока уже не давали. Куры сели на яйца и тоже почти не неслись. А всё, что насолено, наквашено да насушено с осени было, за зиму съесть успели. Соли и той на донышке туеска осталось, поэтому её так экономили, что всё недосоленным варили. Оставалось ждать нового урожая ягод с грибами.

Первой крапива у плетня подниматься стала, и тут же её на щи пустили, ели да нахваливали. Потом грибы пошли, самые первые – сморчки и строчки. Их много росло в лесочке, который почти к огороду по задам подходил. И вот ведь что интересно: строчки со сморчками там всегда, как снег сходил, появлялись, а как пропадали они, ничего другого из грибов там не росло. Маменька их отваривала в двух или трёх водах и только после этого жарила. А ещё блины ими начиняла и ещё раз обжаривала – вкуснотища! Тут-то семья и отъелась немного после вынужденной голодовки.

Всё лето Иван работал наравне со взрослыми. И с сохой ходил, и с тятей бок о бок рожь сеял, и косил. С большой косой ему работать несподручно ещё было, вот тятя у кого-то из соседей небольшую косу, специально для подростков выкованную, и выпросил – пусть сынок к косьбе приобщается. Все неудоби Иван исправно выкосил. Туда взрослые мужики заходить не любили. «Места маловато, разгуляться негде», – оправдывались они, а на самом деле возиться не хотели. Или камней там много, или болотины на каждом шагу, или ещё какая незадача. Батюшка, что было не в его характере, пару раз даже громко, так, чтобы сын услышал, в разговоре с другими мужиками с похвалой о нём отозвался, и что уж совсем удивительно, однажды кошель, Иваном даренный, достал и начал его всем показывать. Вот, мол, сын молодец, какой подарок родному тятеньке сделал.

Лето выдалось жарким, детвора из речки не вылезала, а вот Ивану лишь пару раз удалось вволю покупаться, столько дел он на себя взвалил. Время свободное выдавалось – он ватагу братьев и сестёр, всех, кто твёрдо на земле стоять научился, в лес вёл. С ним матушка всех отпускала, а когда он в поле занят был, в лес лишь две старшие сестры, Софья и Александра, отправлялись. Но они боялись на медведя нарваться – косолапого в то лето в лесу частенько видели. Хоть он на людей не нападал – увидит, повернётся и в сторону уйдёт, – но всё равно как понять, что у дикого зверя в голове творится. Деревенские хорошо знали: медведь, если за человеком и погонится, в поле ни за что не выйдет, поэтому надо сразу же из леса на опушку выбежать. Вот девчата лишь вдоль опушки и ходили.

С Иваном-то уже не так страшно было, он большой, защитить в случае чего сможет. А уж как интересно с ним по лесу ходить! Он же все съедобные грибы и ягоды знал, его покойная бабушка научить успела. Он этой науке и меньших взялся обучать. Да истории всякие при этом рассказывал. Так он ими всех заинтересовал, что вечерами малышня на сеновале устраивалась поудобней, и Иван давай снова сказки да побасёнки рассказывать. Скоро и соседские ребятишки заходить стали. А через некоторое время вся деревня об их забаве прознала. Маменька и то подходила, внизу стояла, слушала, потом спросила как-то:

– И откуда, Иван, ты столько сказок знаешь?

– А я бабушку любил слушать. Она много сказок нам рассказывала, пока жива была, мы с Сонькой и Санькой тогда совсем маленькими были. Она нам сказку расскажет, сама спать пойдёт, а я лежу с закрытыми глазами – так интересней получалось – и себе всё то, что она только что рассказывала, представляю, да многое ещё и сам додумываю. Вот всё это в моей памяти и сохранилось. А потом, когда мы с дядей Тихоном в Жилицы из выходов возвращались и у меня немного времени свободного выдавалось, я книги читал. Знаешь, сколько я книг уже прочитал? Почти все, что у него есть. А дядя Тихон говорит, что это всего ничего, книг на самом деле очень много. Я, когда разбогатею, все деньги на книги буду тратить. Так интересно читать, что умные люди пишут!

– Ой, сын. Дай-то Бог, чтобы всё у тебя получилось, как ты надеешься, – как-то печально сказала матушка и в сторону отошла.

Лапино было маленькой и очень бедной деревушкой, поэтому офени если туда и заходили, то с совсем уж незамысловатым товаром. Такой платок, который Иван своей матушке подарил, был большинству лапинцев не по карману. Однако деревенский староста пришёл к ним в дом и попросил Ивана, чтобы они с Тихоном про Лапино не забывали. Иван даже улыбнулся, услышав его просьбу. Ведь Тихон каждый раз, когда судьба заносила его в эти края, обязательно Лапино посещал.

Как-то к Ивану пришла Марфа, жена Николая-плотника. Родом она была из-под Мстёры, ребёнком в семье была единственным – не успела матушка других детей народить, померла вскоре, как первая дочь на свет появилась. Быстро это случилось, почитай, полгода всего после родов и прошло. Марфа даже вспомнить её лицо не могла, лишь тепло рук да нежность груди – вот и всё, что в памяти осталось. Марфин батюшка был одним из первых в деревне иконописцев. Он и дочку свою любимую пристрастил к этому занятию – научил её всему, что сам знал и умел. Нечаянно это получилось. С малых лет привыкла она часами стоять за спиной батюшки, когда он работал. Вставала так, чтобы он её не видел, не отвлекался от своего дела, а сама секреты его мастерства постигала.

Понял он, что дочь всерьёз живописным делом увлечена, начал ей поручать всякие незначительные детали на заказных парсунах вырисовывать: например, облака на небе или кустики всякие на дальнем плане. К иконам он её не допускал, мала ещё, да у неё и у самой душа к этому не лежала, не успела созреть, наверное. Там ведь всё большое, серьёзное. А она рвалась на маленьком кусочке дерева что-нибудь изобразить. Чаще цветы с ягодами, а то и зверей каких-нибудь невиданных, которых сама выдумала. Такие миниатюрки из-под её рук выходить стали, что батюшка нарадоваться на них не мог.

Жить бы ей да жить в батюшкином доме, но вот когда ей ещё шестнадцати не исполнилось, влюбилась она в молодого плотника, который в артели работал, что в их селе избы рубила. Бросилась к тятеньке в ноги, когда Николай пришёл её сватать. Тятенька очень Марфу любил, не стал он её счастью мешать. Вышла она замуж, перебралась к мужу в Лапино и принялась в свободное время потихоньку расписывать брошки, гребешки и прочую такую мелочь, которую её муж из всяческих отходов для неё делал. Зачем она этим занималась, и сама понять не могла. Зуд какой-то в руках возникал, вот она и брала инструменты всякие да краски с лаками, которые ещё из дома родительского с собой захватила, и начинала творить, что в голову приходило. Николай к этому с пониманием относился, не ругался совсем, а даже помогал изредка, когда, по её мнению, надобно было мелочь какую подправить.

Услышав, что Иван в офени подался, она и попросила его совета, куда можно свои поделки пристроить. Целый мешок приволокла к ним домой, чтобы он своим опытным глазом посмотрел, будет это продаваться или так, пустая затея. Иван глянул и обомлел. Такую красоту эта Марфа творила. А уж пуговицы деревянные, расписные, крупные, яркие, для праздничной одёжи пригодные, что в той куче оказались, которую Марфа на стол вывалила, настолько хороши были, что их хотелось тут же к чему-нибудь пришить да так на улицу выйти, пусть все любуются. Без всякого совета с Тихоном Иван чуть ли не половину своей котомки наполнил Марфиными поделками. Договорились, что если они будут продаваться, то Иван следующей весной, когда домой вернётся, с ней расплатится. Цену она не стала называть, сказала так: за сколько бы ни продалось, за всё спасибо скажет.

Лето проходит быстрее, чем остальные времена года, вот и то лето тоже катилось к своему завершению. За последние полгода Иван ещё подрос, а уж сил набрался столько, что и совсем за взрослого мог сойти. Настала пора готовиться к возвращению в Жилицы. Зимняя одежда, в которой он домой пришёл, стала ему маловата. Матушке пришлось всё своё портняжное мастерство употребить, чтобы сыну было что на себя зимой надеть. Может, вещи и неказистыми получились, но зато тёплыми и по размеру.

За неделю до Дня святых Фрола и Лавра хлеб уже был скошен и обмолочен. Основные работы закончились, и Иван собрался уходить. Маменька накануне пирожков да блинов напекла, в туесок сложила, чтобы не помялись, а Иван туесок в свою котомку убрал.

Глава 5
Нежданная встреча. Лето 1749 года

Из дома Иван вышел, когда солнце ещё из-за горизонта не поднялось, хотя на улице совсем светло было. Дорогу он себе хорошо представлял, знал, сколько идти придётся и как силами своими распорядиться, поэтому особо спешить не стал. Земля была тёплой, он лапти снял и остался босиком. Нашёл длинную палку, котомку свою на неё приладил, лапти рядышком, палку на плечо – и зашагал.

Небо чистое, облачка лишь где-то на горизонте виднелись, а в поднебесье птиц всяческих тьма. Жаворонки с лугов вспархивали, сразу же высоко-высоко поднимались и принимались песни петь. Столько птичьих мелодий одновременно с неба лилось, что в голове всё перепутывалось. А уж чибисы – те как начинали свои вопросы задавать, никак успокоиться не могли. А главное, одно и то же спрашивали. Всё их интересовало, «чьи вы» да «чьи вы».

С чибисами у Ивана с детства особые отношения сложились. Он с мальчишками любил наблюдать, как они летают. Они такие выдумщики, как все птицы летать не желали, а часто-часто крыльями махали и в воздухе качались, как будто лодки в сильный ветер на волнах: вверх-вниз и опять вверх-вниз, – а потом камнем на землю падали и исчезали. Очень мальчишкам хотелось чибисовое гнездо найти и рассмотреть его хорошенько. Ясно дело, когда птица на землю садится, она первым делом к гнезду должна спешить. Вот ребята в том месте, куда чибис опускался и начинали искать. Не раз всё вокруг обшаривали, а гнезда как не было, так и нет. Ни разу не удалось Ивану на гнездо с яйцами, а лучше с птенчиками посмотреть.

А бабочек со стрекозами вокруг сколько летало – в глазах рябило даже! В основном это белянки, конечно, были, но иногда такие красивые попадались, что дух захватывало. Иван шёл себе и шёл, но при этом головой во все стороны крутил. В такую рань люди или ещё спали, или дома по хозяйству хлопотали, и все эти летающие существа без помех резвились в воздухе. Днём их столько не бывало, поэтому Иван и хотел увидеть как можно больше. Всех хотел рассмотреть и запомнить.

Когда до Омутова добрался, солнце уже довольно высоко поднялось и пригревать стало основательно. Народу на улицах ещё было мало, Иван разделся догола – и в воду, в тот омут, который чуть в стороне от села находился и название ему дал, бултыхнулся. Пыль дорожную смыл и отправился дальше. Понравилось ему это. «Будут ещё пруды или речки попадаться – обязательно искупнусь», – решил он, пока на Владимирку выбирался.

Там уже было заметно движение: то всадник проскачет, то почтовая карета мимо пролетит, тучу пыли подняв и всё вокруг ею укутав. Ладно бы одна такая карета промчалась – отряхнись и дальше иди, так нет, как сговорились, другая, а за ней и третья следом или навстречу летит. Понял Иван, что или отряхиваться всю дорогу придётся, или настолько тебя пылью запорошит, что потом никто и не признает, вот и ушёл подальше от дороги в поле, а там наткнулся на вьющуюся среди травы тропинку, натоптанную людскими ногами. Идти по ней оказалось намного приятней, чем по изрытой колёсами дороге, да и опасаться не надо, что какой-нибудь шальной возница на тебя с ходу налетит. Правда, стоило лишь подойти к деревне, стоящей на пути, как тропинка исчезала куда-то, хочешь не хочешь, а приходилось с нею временно прощаться. Зато, как за деревенскую околицу выбирался, она сама, словно собачонка маленькая, под ноги кидалась.

Солнце всё выше и выше на небо забиралось и припекало уже основательно. Иван всё, что мог, с себя снял, да так и шёл босым, в одной рубахе и портах летних, лёгких. Но всё равно жарко было. Детишкам хорошо, вон они голяком по деревням скачут, а Иван уже вырос, а раз вырос, значит, терпи. Хоть бы речка на пути попалась, где окунуться с головой в чистую прохладную водичку можно. Но все речушки в стороне оказывались, а петлять туда-сюда в его планы не входило. Единственно настала пора подкрепиться, а для этого следовало присесть где-нибудь. Пирожков маменькиных поесть да колодезной водичкой их запить – вот и всё, что ему захотелось. Видать, желудок своё стал требовать.

В очередной деревне Иван немного замедлил шаг и начал высматривать колодец. Навстречу попалась женщина с коромыслом, на котором покачивались полные ведра. Иван поинтересовался у неё, где же здесь колодец находится.

– Да вон он за липой стоит, ты, мальчик, прямо в ту сторону идёшь.

«Мальчик, – обиженно подумал Иван. – Я же уже работаю, а меня всё мальчиком называют».

Колодец действительно оказался в нескольких десятках шагов. Перед ним росло большое дерево, за которым он и скрывался. Под деревом была врыта в землю скамья, на которую обычно усаживались кумушки, встретившиеся у колодца, и с превеликим удовольствием перемывали косточки общим знакомым.

Когда Иван подошёл к скамейке, на ней никого не было, а вот у колодца застыл какой-то мужик. Он стоял спиной к Ивану, поэтому тот не видел ни сколько ему лет, ни чем он там занимается. Да это парня и не волновало, ведь незнакомец ему ничем пока не мешал. Иван раскрыл свою котомку, достал завёрнутые в чистую тряпицу пироги и начал выбирать, какой съесть в первую очередь. Решил, что лучше, чем с грибами, он не найдёт, и откусил чуть ли не полпирога. Вкусные они всегда у матушки получались, а этот так особенно вкусным показался.

Иван уже с третьим пирогом разобрался, а мужик как стоял около колодца, так и продолжал стоять. Даже любопытство начало одолевать: что можно так долго у колодца делать? «Хоть бы кто прогнал его оттуда», – думал Иван, но, как на зло, никто не шёл по воду, хотя в любой деревне у колодца народа много бывает. Наконец мужик отошёл и направился в ту же сторону, куда и самому Ивану нужно было. Он почти бегом поспешил к колодцу – и так много времени на перекус потратил. По крошкам хлеба, оставшимся на колодезном срубе, он понял, что незнакомец занимался тут тем же, чем и он сам, – обедал. Общественное ведро, почти доверху наполненное водой, стояло рядом с крошками. Иван напился и зашагал дальше.

Деревенская околица осталась за спиной, и только Иван решил с дороги перебраться на тропинку, что должна чуть поодаль бежать, как услышал топот многих копыт и вынужден был отойти на самую обочину. Лошади приближались. Донёсся стук колёс. «Это не верхом едут, – понял Иван, – скорее всего, обоз какой-то». Оборачиваться он не стал. Обгонят – вот тогда и посмотрит, кто там мимо едет. А сам ещё быстрее пошёл.

Когда первая лошадь с ним поравнялась, Иван невольно обернулся в ту сторону, но, увидев только лошадиную голову с колышущейся гривой, отвёл глаза и тут вдруг услышал знакомый голос:

– Ваня. Ванюша!

– Проша, ты ли? – невольно вырвалось у Ивана.

Он сразу остановился, лишь по инерции сделав ещё несколько шагов и одновременно повернув голову в сторону дороги, и прежде всего увидел дядю Феофана, Прошкиного батюшку, который натягивал вожжи, чтобы остановить лошадь. Ивану казалось, что всё вокруг застыло, лишь длинная телега медленно-медленно двигалась мимо него, а на самом её краю стоял, подняв вверх руки и от нетерпения подпрыгивая, Прошка. Иван буквально застыл. Лишь быстро моргающие глаза свидетельствовали о том, что это живой человек, ошарашенный всем происходящим.

Обоз остановился. Первым со своей телеги на землю буквально слетел Прохор. Он подскочил к ещё не успевшему прийти в себя Ивану, обхватил его руками и прижался к нему всем своим телом, уткнувшись лицом в его плечо. Со всех телег сбежались мужики, окружили Ивана, каждый посчитал своим долгом похлопать его по спине или плечам.

– Ты, Ванюша, нам удачу принёс, – говорили они, – а сейчас вновь встретился, значит, и дальше всё путём будет.

Иван почти не чувствовал этих похлопываний, да и сказанные слова он плохо понимал. На него будто столбняк напал. Он стоял и только продолжал моргать. Вид у него был совершенно обалдевший.

– Вот нежданная встреча, – протянул, подойдя, Феофан. – Кто бы мог предположить, что мы в один день по домам отправимся. Мы ведь, когда туда ехали, уверены были, что за пару, от силы тройку седмиц терем поставим – и всё, свободны будем, а вишь как получилось. Ты, Ванюша, на товар, который мы назад везём, посмотришь – удивишься. И вправду будет чему удивляться. На всех телегах лежат мешки с зерном и овощами. Это то, чем с нами, помимо денег, купец расплатился. А ведь что нас задержало так на всё лето?

И он принялся прямо там, на обочине, рассказывать, пока мужики рядом стояли и цигарки курили:

– Мы уж и терем совсем почти закончить успели, а заказчика нашего, купца Матвея Кузьмича, нет как нет. Вот ведь незадача какая случилась: отбыл он куда-то по делам своим купеческим, а мы от него лишь задаток получить успели, который весь на лес ушёл. Нас, конечно, его приказчики и кормили, и поили, и обихаживали всяко, но денег он им на окончательный расчёт не оставил, а без денег мы домой возвращаться не пожелали. Так этим приказчикам и заявили. Терем – вот он, почти готовый стоит, дня два – и мы без дела начнём маяться. Всё это время мы ночевали рядом со строящимся домом, а тут нас определили на постоялый двор. Он на тракте, за полверсты не доезжая строительства нашего, стоит. По-людски нас устроили, жаловаться не буду, хотя и опасения появились, что неспроста это переселение, надолго мы там застрянем. Но в последний день, как и было в договоре написано, явились купец с супругой. Извинились за долгое отсутствие, но, по правде говоря, с самого края света они домой воротились. Я тебе сейчас расскажу, вот ты удивишься.

Феофан огляделся: мужики уже разбрелись по двое-трое, беседуя о чём-то друг с другом. Он рукой махнул и в полный голос произнёс:

– Хватит болтать, впереди ещё вёрст немерено. Едем, – и кнутом щёлкнул.

Лошадь послушно пошла, Иван с Прохором запрыгнули на разгоняющуюся телегу, а Феофан, устроившись поудобней, продолжил:

– Было это ранним утром. Заря только-только разгораться принялась. Многие из наших ещё даже почивали, и вот в этот самый момент к постоялому двору тройка подлетела. Это купец наш, Матвей Кузьмич значит, прямо в карете туда заявился. Спешил очень, до терема даже доезжать не стал, видать, оповестили его, где мы находимся. Я к нему в карету залез, и отправились мы на строительство. Пока ехали, Матвей Кузьмич передо мной как будто отчёт держал, так всё подробно рассказывал. «Мы, – говорит, – с Марьей Петровной решили, что пока у нас здесь всё вначале ломают, а затем строят, надо на мир немного поглядеть, да то дело, которым я занимаюсь, по-западному наладить, да деловые связи в столице завести. Я ж, помимо лавки, где Марья Петровна мануфактурой торгует, большой птичник держу, несколько тысяч курей у меня там. Незадолго до того познакомился я с сыном соседа нашего, который за морем несколько лет учился. Молодой, молодой, но такой шустрый. Его отец ко мне по делу одному неотложному приезжал – совета спросить – и сынка, домой чуть ли не накануне вернувшегося, с собой прихватил. Сынок в Датском королевстве учился выращивать коров, которые много молока дают, но при этом и другие науки, связанные с крестьянским трудом, изучил. Он мне рассказал, что там куры много крупнее наших и несутся практически каждый день, а не как у нас – от силы восемь десятков яиц за год приносят. Я так загорелся всё это своими глазами увидеть, что он дал мне адресок одного обрусевшего датчанина, который в Санкт-Петербурге постоянно теперь проживает. Мы с ним письмами обменялись, это ещё прошлой осенью было, сразу же как мы с тобой, Феофан Селиванович, знакомство свели. Документами, потребными для поездки в Европу, обзавелись и в дальний путь отправились. Успели на корабле уплыть, пока море ледяной коркой не покрылось. Датчанин с нами в качестве толмача отправился. Хорошо там у нас всё сложилось, с нужными людьми он нас свести сумел, все договора подписали, теперь ждём, когда к нам их куры прибудут. Обещали через пару недель после нашего отъезда отправить. Эти две недели нам дадены, чтобы мы успели помещение для их приёма подготовить. Они же отдельно от наших курей жить должны. А потом, по мере того как их станет всё больше и больше, мы своих, доморощенных на нет сведём. Вот домой и поспешили, да, вишь, вовремя успели».

Иван первый раз услышал про человека, который кур из другой страны решил в Россию привезти. Слушал очень внимательно, ни одного словечка не желая пропустить. Много позднее он признался, что часто тот рассказ вспоминал и ночами, бывало, прежде чем заснуть, лежал и мечтал вот так же в какую-нибудь Данию или Голландию съездить да прикупить там чего-нибудь такого, чего у нас никто ещё никогда не видывал.

– Подъехали мы к новому терему, – продолжал рассказывать Феофан, – он ещё издали был виден, возвышался над всеми окружающими избами. Матвей Кузьмич из кареты прямо на ходу выскочил и бегом к нему побежал. Терем так ему понравился, что он старые амбары и прочие дворовые постройки тоже заменить надумал. «Словно нищие у паперти новой красивой церкви собрались», – сказал про них купец, а затем к супруге обратился: «Ты как думаешь, Маша?» Мария Петровна, прислонившаяся к нему, от восторга при виде красавца терема ничего мужу сказать не смогла, а лишь мелко-мелко головой закивала, но потом сглотнула комок, что застрял у неё в горле, и скорее прошептала, нежели проговорила: «Давай, дорогой Матвей Кузьмич, коли денег не жалко, снесём всё, а то уедет любезный Феофан Селиванович со всеми своими мастеровыми – когда и где мы ещё таких рукодельцев сыщем».

– Вот так всё и сложилось, – задумчиво произнёс Феофан. – Денег он много пообещал, чтобы мы до осени всё-всё ему перестроили. Ну, нам свои планы пришлось поменять. У меня на заднем дворе лежало немного хорошо просушенного леса, я его на всякий случай берёг. Вот тот лес мы в первую очередь в работу и пустили. Такаю баньку соорудили – чудо, а не баньку. – И он даже глаза прикрыл. – А главная красота в ней – заслуга Проши. Спасибо ему, вот уж постарался так постарался! Ну а за ней пошло: амбаров штук восемь, один за другим, построили – здоровенные, аршин по сто длиной.

Он вдруг замолчал, уставился куда-то вдаль, и лишь губы у него шевелились.

– Точно, восемь амбаров мы поставили, – наконец произнёс он и завершил: – А основное – птичник. Никогда я даже представить себе не мог, что так много курей в одном месте держать можно. Представляешь, Ванюша, длинные ряды клеток, в каждой по одной курице сидит. Гулять им не дозволяют, их дело – есть от пуза и яйца нести. Друг друга они не видят, между клетками глухие стенки. Действительно, чудо чудное получилось. И везде Прошина резьба. Вот уж потрудился он на славу. – И Феофан погладил сыновью голову. – Не только топориком стукал, а все дела, пока я по окрестностям метался, хорошо просушенную древесину разыскивая, в своих руках держал. Настоящим помощником оказался.

И вновь его рука ласково-ласково по Прошиной голове прошлась.

Иван лежал на спине. Над его головой проплывали нечастые облака, лёгкий ветерок овевал лицо, на душе было покойно, как бывало лишь в далёком детстве, когда они на сеновале все спать укладывались, а бабушка поднималась к ним наверх и начинала сказки да байки различные рассказывать. Лошадка мерно бежала, не сбиваясь с хода. Рядом голова к голове лежал Проша, и так Ивану хорошо стало, что он тот день на всю жизнь запомнил, а голос Феофана звучал и звучал:

– Вчерась Матвей Кузьмич с нами рассчитался. Каждому артельщику от щедрот своих ещё и съестных припасов добавил.

Наступило молчание. Копыта лошади мерно стучали о землю, птичьи трели звенели в небесах. Прохор свернулся по своей привычке в клубочек и засопел. Большая стрекоза села на его торчащее вверх ухо. Иван ловко поймал её за крылья и принялся рассматривать хищный рот, снабжённый мощными челюстями, которые даже больших мух могли перекусить.

– Надо же, – как сквозь пелену донёсся до него голос Феофана, – день вместе проехали, а так подружились. Всё лето сын тебя вспоминал и даже прямо перед тем, как ты на обочине появился, сказал: вот бы с Ванькой встретиться. А ты тут как тут. Чудеса… Теперь давай ты, Ванюша, рассказывай, как лето прожил, чем занимался? Небось, из речки не вылазил? Лето-то нынче жаркое приключилось.

– Нет, дядя Феофан. Я всё лето работал. Косить научился, все говорят, хорошо я с косой иду. А до того с отцом пахали, потом сеяли, а вот на днях всё сжать успели, обмолотить и в амбар отнести. Как со всем этим управились, я в Жилицы и пошёл. А купаться мне почти и не пришлось. Так, когда с поля идёшь, в речку бултыхнёшься, конечно, но не потехи ради, а чтобы пыль да пот смыть. Сегодня тоже с самого утра, уже по дороге сюда, в омут залез, чтобы от пыли дорожной избавиться. Что ещё рассказать? С братьями и сёстрами в лес по грибы да по ягоды ходил. Учил их, какой гриб съедобный, а к какому и подходить нельзя. Плохо одно: тех грибов, которые поганые, я так и не нашёл. Мухоморов-то в лесу много, но их видно издали, да и не так они опасны. Бабки в деревне сказывали, что их лесные коровы едят. А ещё что если их наесться или отвара из них напиться, то в голове всё кругом идёт. Сам не свой становишься. Ты что-нибудь об этом знаешь, дядя Феофан?

Иван в ожидании уставился на собеседника, но Феофан не знал, что сказать. Не интересовался он такими вещами. Лес знал, бывать там любил, да и работа у него всю жизнь с лесом связана. Мухоморов тьму посшибал да сапогами подавил. Знал, что их есть нельзя, вот и всё. А парень такие вопросы задаёт, что ни в жизнь до ответа не додумаешься. «Ох и малец нам встретился, – раздумывал Феофан, – одно слово – Иван. Ох уж это имя». И он даже плечами передёрнул.

Грамотой Феофан уже лет в шесть или семь овладел, в его семье все грамотеями росли, вот он и пристрастился книги читать. Их в родительском доме изрядно было. Книги разные, и он их все прочёл, все интересными оказались. Но больше всего ему русские народные сказки понравились. Он каждую не по разу прочитал, почти наизусть выучил. И интересно читать их было, и пользительно. Думать они заставляли, сказки эти. Народ – он ведь всякую ерунду не сочинял. Это не писаки разные, которые напридумывают незнамо что. Народ – он мудрый, поэтому и в сказках мудрости всякой много, только внимательно читать надо, над каждым словом почти размышляя. И вот ведь до чего он уже сам давно додумался: в каждой второй сказке обязательно Иван присутствовал. И часто его все за дурака держали, а он раз да бах – умнее всех оказывался. Они-то в дураках оставались, а Иван на царский трон усаживался. Поневоле задумаешься, в чём же там дело. А тут ещё разговор один, который никак забываться не хотел.

Молчание затягивалось. Иван, наверное, ждал ответа. Феофан и решил, что теперь самое время ещё раз обдумать тот вопрос, который возник у него после давнего уже разговора с одним старым, но, видать, мудрым человеком. Сейчас и времени для этого было достаточно, да и собеседник интересный рядом сидел. Вот он медленно так, почти по слогам проговорил:

– Старики как-то баяли, что некоторые имена колдовской силой обладают. Ты про это что-нибудь знаешь?

Иван лишь плечами пожал, но Феофан сразу же оживился:

– Удивительно, я почему-то думал, что ты об этом знаешь. Так вот, говорят – может, и зря, конечно, но слышал не один раз, – что самой большой такой силой обладает твоё имя. – И он пристально посмотрел на Ивана.

Тем временем их телега почти совсем остановилась. Лошадь почувствовала, что никто из седоков на неё внимания не обращает, и пошла еле-еле. Хорошо хоть в поле не свернула, чтобы овса ещё не убранного пожевать.

– Мне кажется, – задумчиво проговорил Иван, – что всё это совсем не так, дядя Феофан. В нашей деревне каждый третий мужик, наверное, Иваном зовётся, но никакие чудеса никто их них творить не может.

– Так-то оно, конечно, так. Я то же самое и одному старику сказал. Так он мне знаешь что ответил? Ты послушай и подумай хорошенько, а уж потом возражай. Вот что он мне сказал: «Не может потому, что не знает, что может».

Феофан замолчал и снова вопросительно посмотрел на Ивана. Тот головой покрутил, но возражать сразу не стал, а отвёл глаза куда-то в сторону.

Сзади раздался крик:

– Эй, Феофан, ты что, заснул там? Так мы до морковкина заговенья ехать будем.

Феофан только тут заметил, что лошадь плетётся нога из-за ноги да так и норовит травку с обочины пощипать.

– И, милая… – взмахнул он кнутом.

Кнут свистнул в воздухе. Лошадь встрепенулась и пошла вначале быстрым шагом, а после следующего щелчка кнута перешла на рысь.

Иван тоже как бы очнулся.

– Возможно, ты и прав, дядя Феофан, – ещё раз задумчиво произнёс он. – Возможно. Но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из моих знакомых Иванов хоть какие-то чудеса творил.

– Так речь ведь не о чудесах идёт. А о том тайном древнем колдовстве, которое желания помогает исполнять, а также в работе, да и вообще в разных жизненных ситуациях способствует. Вот о чём я говорю.

– Ну, не знаю. Мне кажется, что всё от человека зависит. Овладеет мастерством – всё у него получаться станет, а как его зовут – какая разница?

Дремавший рядом Прохор тем временем проснулся и молча сидел, слушая этот странный разговор. Услышав последние слова Ивана, он решительно поддержал своего друга:

– Я с Иваном согласен. При чём здесь имя? Ведь ежели человек пустой, мастерством не владеющий, у него же ничего получаться всё равно не будет, хоть он весь из шкуры своей вылезет. Вот возьми моё имя. Я же не Иван, а вспомни, как купец сказал, увидев мою работу: «Золотые руки у парня». Вот так – золотые руки. – Он руки приподнял и на них внимательно посмотрел, как будто в первый раз увидел. Даже покрутил в разные стороны, то растопыривая пальцы, то сжимая их в кулаки.

Разговор сам собой затих, хотя видно было, что Феофана никто убедить ни в чём не смог, а может, и сам он ни в чём убеждаться не захотел. Так хорошо жить, веря, что найдётся когда-нибудь, в какую-нибудь трудную минуту некий Иван, который решит за тебя все проблемы, а ты будешь на печи лежать да семечки лузгать.

Солнце нещадно пекло, и Феофан решил укрыться где-нибудь в тени деревьев да дать лошадям небольшую передышку. Вскоре впереди показался берёзовый перелесок. Вполне удобное место для отдыха. Рядом текла речка, неширокая и неглубокая, но окунуться и немного охладить распаренное тело было можно. Да и перекусить не мешало.

Обоз съехал с накатанной дороги, лошади, словно почувствовав, что смогут немного травки пощипать, легко тянули телеги по кочковатой земле, а забежав в заветную тень, сразу же без понукания останавливались и опускали головы к свежей, росшей в тени и потому не пересохшей от жары зелёной травке. Распрягать их не стали, а то ещё разнежатся, потом трудней ехать будет.

– Ты не беспокойся так, Ванюша, мы здесь надолго не задержимся. Сейчас поснедаем, что там у нас с собой взято, чуток ополоснёмся да дальше поедем, – сказал Феофан, видя, что Иван начал оглядываться, как бы прикидывая, где он находится да не лучше ли пёхом дальше отправиться.

Кто-то приволок большую корзину, в которой лежали варёные яйца, несколько запечённых в печи здоровенных кур да пироги со всяческой начинкой. Ивану отломили куриную ногу, и он, вгрызаясь в холодное, но вкусное и ароматное птичье мясо, только тут вспомнил, что за те месяцы, что в родном доме прожил, ни разу мяса поесть не смог.

Мужики ели споро, только за ушами хрустело. Костёр разжигать не стали, так, всухомятку пожевали, речной водой запили и купаться пошли. Нашли хорошее место, с дороги невидимое, разделись и голяком в воду бухнулись. Поплескались немного, обсохли и в снова в путь тронулись.

Лошадки, опробовав свежей травки, бежали споро, солнце жарило уже не так сильно, а может, организм после прохладной воды тепла потребовал, потому и казалось, что на улице не так жарко. После передыха даже на разговоры не тянуло, все углубились в свои мысли, ехали молча. Феофан уже внимательно следил, чтобы его лошадь, задававшая ритм всему обозу, не засыпала, а шла вперёд бодрым шагом.

Иван начал представлять себе, как его встретят Тихон с Авдотьей. Затем вспомнил смешливую и озорную Настасью, и сразу же ему захотелось как можно скорее их всех увидеть. Вот тут-то он и понял впервые, что эти совсем ещё недавно чужие люди стали ему чуть ли не дороже родных батюшки с матушкой да сестёр с братьями. «Как же мне не оторваться от тех, кто растил меня, холил и лелеял?» – думал Иван, лёжа на спине и рассматривая редкие облака, проплывающие в светло-голубом небе. Но то ли облаков было мало, то ли ни на что знакомое они не были похожи, рассматривать их Ивану надоело, и он вольно или невольно последовал примеру Прохора, который давно уже, чуть ли от самого привала, свернулся калачиком и сладко посапывал, натянув на себя суконное одеялко.

Через пару часов, когда обоз подъезжал к повороту на Жилицы, Феофан тихонько тронул Ивана за плечо.

– Вставай, дрёма, разуй глаза, подъезжаем уж, – ласково, что не вязалось с его обычной манерой, проговорил он.

Иван поднял голову и тут же сел, как будто и не спал вовсе, таким осмысленным был его взгляд.

– Ох ты! Сколько же я проспал? Убаюкала меня дорога совсем. Извини, дядя Феофан.

– За что ж тебя извинять? Доброе дело сотворил, поспал чуток. Сил поднабрался, теперь до места мигом домчишь. Засветло прийти успеешь. Солнце-то ещё не село, вон оно меж деревьев виднеется. Так что с часок ещё самое малое светить будет.

Лошадь остановилась. Все мужики опять собрались и закурили.

– Последний перекур, – строгим голосом проговорил Феофан. – Нам осталось всего ничего, с десяток вёрст. Так что, пока Иван до Жилиц добирается, мы до дома доехать успеем. Такие вот дела.

Прохор голову только приподнял, вставать не стал:

– Опять мне, Ванятка, занедужилось. Всё тело ломит. Давай, друг, до встречи, – и снова голову на телегу положил.

– Ничего, сына, домой приедем, баньку затопим – всю хворь из тебя баня выгонит. А ты, паря, – повернулся Феофан к Ивану, который котомку свою к палке прилаживал, – к нам на Фроловской в балаган заходи. Гостем дорогим будешь. Да над словами моими об имени своём подумай хорошенько, может, есть в них что-то правильное да толковое. И ещё: мы в Вязниках заказ большой и очень хороший получили, даже задаток нам дали, так что на всю осень и зиму работы у нас будет во! – И он рукой по горлу своему провёл. – Подумай, может, к нам в артель тебе податься? Поверь, не обидим, а ты не пожалеешь. Ну а нет, так зайдёшь, посмотришь, мы ведь не только избы рубим, у нас в артели разные умельцы имеются. Такие финтифлюшки резать можем, что залюбуешься. Может, что и заинтересует твоего хозяина, а?

– Спасибо, дядя Феофан. – Иван низко поклонился. – И вам, люди добрые, всем спасибо, а тебе, Проша, не хворать. На Фроловской обязательно к вам зайду, так что ещё увидимся. Доброго вам пути!

Он ещё раз поклонился напоследок да быстрым шагом, уже не оглядываясь, зашагал по лесной дороге. Мужики долго стояли и молча курили, глядя ему вслед, а когда он скрылся за поворотом, разошлись по своим телегам, и обоз потянулся дальше.

Глава 6
На Фроловской ярмарке. 16 августа 1749 года

Папа замолчал и вновь задумался, а я просто сидел рядом и не мешал ему погружаться в собственные мысли. Смотрю, отец вроде дремать начал. Только я решил предложить в машину пойти да передохнуть там немного, как он головой встряхнул и проговорил, глядя на меня в упор:

– Небось решил, что я сплю? Нет, сын, просто вспоминал, как же мне здесь было хорошо семь десятков лет назад. Попытался мысленно вернуться в московскую жизнь того времени, а в голову ничего не лезет. Только и помнится, что, когда мы на улицу все втроём, Матрёна, Марфа и я, под бдительным присмотром няни гулять шли, у ворот постоянно дворник стоял. Он нам всегда кланялся. Здоровенный такой мужик в огромном тулупе, а нам, детишкам малым, кланяется. Удивляло это меня. Тулуп его хорошо помню, он чуть ли не по самой земле волочился. Наверняка я его и без тулупа видел, но почему-то он мне вспоминается только в тулупе, поверх которого большущий передник был надет, а к груди медная бляха приколота. Помнится ещё, что он всегда на метлу опирался. Я, когда мы с ним встречались, думал лишь об одном: как же он может в таком тулупе метлой махать? Но за работой я его не видел ни разу, хотя чистота возле дома была образцовой. Больше про него ничего сказать не могу, даже что на голове у него было надето, не помню.

Папа опять задумался, а потом лицо у него вдруг просветлело, он даже рукой махнул и добавил:

– Прохором его звали. У него ещё свисток на груди болтался, и он мне пару раз разрешил в него подуть. Правда, у меня этот свисток почему-то свистеть не захотел, а дворник взял да тихонько так свистнул. Тут же городовой явился, а Прохор ему с большим почтением – я хоть и маленьким был, но это чувство уже хорошо различал – сказал: «Ваше благородие, прощения прошу за беспокойство. Его благородие, маленький барин, попросил показать, как он свистит. Ну как мальцу отказать! Вот я и свистнул, думал, тихонько получится, а вы вот услышали». И он рукой провёл по своей чёрной и широкой, словно лопата, бороде… Вот видишь, про бороду его вспомнил. Немного времени пройдёт – и ещё что-нибудь со дна памяти всплывёт.

И он опять в свои мысли о неведомой мне жизни погрузился. Я думал, отец долго вспоминать будет, а он голову приподнял, на яму с водой, оставшуюся от протекавшей здесь в его детстве речки, взглянул и продолжил:

– Вот городового я помню очень хорошо. Высоченный дядька с рыжими усами и без бороды. Зимой ходил в длинной чёрной шинели, подпоясанной кожаным ремнём с портупеей и шашкой на боку. На голове у него меховая шапка с большой кокардой была. Такая, знаешь… – Он задумался, наверное, решал, как её описать, а затем нашёлся: – Сейчас подобные кубанками зовут. На груди у него также бляха сияла, большая и настолько начищенная, что ей, наверное, солнечные зайчики пускать можно было. Сапоги тоже сверкали, но бляха явно ярче блестела. В сильные морозы нас на улицу не выпускали, поэтому, что он в ту пору носил, я не видел. А вот в тёплое время или в белом кителе с какими-то медалями был, или в летней гимнастёрке, тоже белой, и фуражке на голове. Но шашка на боку непременно висела. Погоны у него были узкими, в отличие от деда твоего. Когда тот к дому подъезжал, городовой всегда около подъезда его поджидал, как будто знал, что он сейчас прибыть может, и всегда одной рукой честь отдавал, а другой помогал ему из коляски вылезти.

– Пап, а почему ты своего отца всегда моим дедом называешь?

– Потому что потому оканчивается на «у», вот почему. И ещё: много знать будешь – скоро состаришься, а я не желаю, чтобы мой сын состарился раньше времени. Ясно тебе? Слушай лучше дальше.

Иван в дороге выспался так, как, казалось, никогда ещё не высыпался. Вроде и не на перине нежился, а на жёсткой телеге лежал, подбрасывавшей его на каждом ухабе, которыми все дороги усеяны были. Но вот ведь интересно – спал крепко и безо всяких сновидений. Они-то ведь тряску эту не очень приветствуют, потому и не пришли в гости к парню.

Дорога до Жилиц оказалась совсем пустой. За все пять с лишним вёрст никто Ивану не встретился. Шёл он быстро, котомка за спиной раскачивалась и как бы подталкивала молодца в спину, но больше всего его нетерпение гнало. «Как же, ну как же меня встретят? Ждут или не ждут?» Вот какие мысли подстёгивали да подгоняли его всю дорогу. А пока он, в свою очередь, перекатывал их в своей голове из угла в угол, не думая больше ни о чём и не обращая внимания, что вокруг в лесу творится, почти уже до самой деревни дошёл, но вынужден был в кусты по нужде забежать. И там он на такое обилие боровиков наткнулся, что не выдержал. Набрал их столько, что котомку завязать никакой возможности не было. Он даже одну рубаху из неё достал, рукавами горло обвязал, превратив в некое подобие корзинки, и туда пару десятков грибочков положил.

Идти теперь было не так вольготно, обе руки он занял поклажей, но ничего, потихоньку добрёл до деревни. Скотину уже пригнали, хозяйки дойкой занимались да ужин разогревали, старики с завалинок в избы ушли, а молодёжь ещё на свои посиделки не собралась, поэтому народа на улице почти не было. Изредка промелькнёт кто – и всё.

Изба Тихона первой стояла, с самого края. Иван к ней подошёл, постоял в нерешительности и направился дальше. У дома, где Авдотья со своим семейством жила, снова остановился. Тянуло его к ним, в домашний покой и уют, которых в своей избе он так и не обрёл, только так и не решился зайти. Постоял, постоял да повернул было обратно к избе Тихона, но тут услышал:

– Ваня вернулся. Мама, дядя, слышите, Ваня вернулся.

Настёнин голос он узнал сразу, он бы его в целом множестве голосов различил, а тут этот голос один прозвучал. Как-то очень вовремя она на крыльцо вышла, чтобы воду из ковша выплеснуть, и тут же заметила Ивана, который только-только собирался к дому Тихона свои стопы направить. Слова свои Настёна негромко проговорила, да и что кричать, если дверь нараспашку открыта, а парню показалось, что кричит она, да так, что у него даже в ушах зазвенело и он головой вынужден был помотать, чтобы от этого звона избавиться.

Тут и Авдотья из дома выбежала, а следом и другие дети. Ну а последним Тихон появился. Понял, наверное, состояние парня, с крыльца спустился, вещи из рук его почти силой забрал и к двери дома подтолкнул.

– Молодец, вовремя подгадал, мы как раз ужинать садились, – говорила Авдотья, доставая из резного поставца ещё одну деревянную миску с ложкой.

А Тихон как обнял Ивана в сенях, так и не выпускал из своих объятий.

Как же отличалась встреча в родительском доме и у совершенно чужих, в общем-то, людей. Сильно эта мысль резанула Ивана.

За стол сели, не разбирая вещей, с которыми он пришёл.

– Давайте ешьте, пока всё горячее, а то опять греть придётся, – засуетилась хозяйка, наваливая Ивану полную миску пшённой каши с большим куском отварного мяса. – Или тебе щей налить? – спохватилась она. – Ты же, небось, маковой росинки во рту сегодня не держал?

– Да нет, тётя Авдотья, я сегодня и позавтракал плотно, да и по дороге целых два раза перекусил. Наелся досыта.

– Так ты что, есть не хочешь? Я целый день у печи возилась, чтобы вас всех накормить, а ты отказываешься? Вот я тебе сейчас! – И она шутливо замахнулась на него поварёшкой, которую достать успела, про щи вспомнив.

– Ой, не бей меня! – подхватив её игру и прикрыв голову руками, заголосил Иван, а все вокруг засмеялись.

И так ему на душе хорошо стало, что он чуть не прослезился. Здесь была совсем другая жизнь и иные отношения между людьми – добрые, что ли. Иван хорошенько это уяснить не успел, поскольку, как первую ложку ко рту поднёс, все прочие мысли, кроме «до чего же тётка Авдотья вкусную кашу варит», из головы мгновенно улетучились.

Поели, чаю попили, сахара Ивану Авдотья не пожалела, столько кусков в кружку на радостях бухнула, что он даже не растворился весь, а чай таким сладким получился, что во рту ещё долго сладость держалась. После этого Иван начал рассказывать, как жил да чем занимался этим летом, а Авдотья с Настёной принялись грибы разбирать. Он рассказывал, а они слушали, охали да ахали, а Тихон рядом на лавке сидел, бороду пальцами расчёсывал, крошки из неё вычищал. Довольный такой сидел, улыбался. «Интересно, – уходила и вновь возвращалась к Ивану одна и та мысль, – чему он так радуется? Неужто тому, что я вернулся? Да нет, быть этого не может. Наверное, поел скусно, вот и весел».

Грибы почистили, нанизали на льняную бечёвку, как бусы нанизывают, и у печки на ночь повесили – сушиться. Днём-то их на улицу вынесут, чтобы солнышко помогло их досушить, ну а на ночь те, которые так и не успеют досохнуть, вновь к печке вернут.

После этого женщины разбирать Иванову котомку надумали. За края её взяли и на пол вытряхнули. Тут и посыпались Марфины безделушки. Ребятня подскочила, перебирать начала, любоваться. Спорить принялись, кому что достанется. Но мать всё у них отняла, подзатыльников вволю отпустила, чтобы руки свои куда не следует не совали, и Тихону каждую брошку по очереди протягивала. И каждую он в руку брал и к глазам подносил.

– Где взял и почём? – обратился он к Ивану.

Тот всё рассказал, как было.

Тихон продолжал перебирать брошки, а когда ему одна пуговица в руки попала, он её долго перед глазами крутил.

– Товар такой, что с ним одним пойти можно, только долго не проходишь – живо всё раскупят. Сколько у неё этой красоты?

– Мешок небольшой я видел, но всё это или ещё где-то припрятано, не знаю.

– Хороший товар ты нашёл, Ванюша, хороший, – размеренно повторил Тихон несколько раз. – Тебя посылать – добро набирать. Видишь, я уже даже прибаутку про тебя придумал. Ладно, хватит голову хозяевам дурить, пойдём домой, времени уже много, спать пора.

До конца недели Тихон с Иваном занимались неотложными делами. Чинили короба под товар. На ярманку они с ними не пойдут, конечно. Всё, что там куплено будет, на подводе в Жилицы приедет. Столько, сколько Тихон наметил купить, на руках принести даже с тележкой невозможно, до зимы придётся ходить, перетаскивать. Перебрали всю одежду. Осенняя справной была, а вот кое-что из зимней нуждалось в ремонте. Тележка с санками оказались в полном порядке, так что о них можно было пока не беспокоиться.

После Фроловской будет ещё несколько ярманок, более мелких, но некоторый товар, по словам Тихона, и там подкупить можно будет. Ну а как Фроловская закончится, сразу в путь, поэтому со всей подготовкой надо было закончить за эти три дня.

Больше всего времени потратили на разработку планов, как и куда идти. Иван по прошлому году думал, что они ходят туда, куда глаза ведут. Однако всё оказалось далеко не так. Тихон всё тщательно рассчитывал, да не на пальцах, а используя карты и свои записки. Среди его карт одна была старая, вся замызганная. «Генеральная карта Российской империи», – прочитал Иван в самом верхнем углу. Больше он ничего не понял, так как всё остальное не по-русски было написано. Этой картой Тихон очень дорожил. Досталась она ему от одного хорошего человека – так он сказал. Дед Павел ему её в наследство оставил. Жил когда-то такой человек, очень грамотный и много знающий. Он был учителем и наставником Тихона в течение всей его офенской жизни, но несколько лет тому назад скончался. Когда Тихону сообщили, что дед Павел умирает, он все дела бросил, извозчика нанял и помчался с учителем прощаться. Не зря спешил, успел его застать ещё на этом свете. Вот тогда и получил в подарок ценную карту. Большой она была, но Иван счёл её для их дел бесполезной. Очень уж мелко на ней всё нарисовано было. По такой карте ходить пешком невозможно.

Кроме неё, Тихон был владельцем целого ряда от руки перерисованных карт уездов и волостей Владимирской и Московской губерний. Там почти все деревни были указаны, жаль только, расстояния проставлены на глазок. И всё же многие офени ничего бы за них не пожалели. Но самым большим богатством Тихона, по мнению Ивана, была та самая небольшая карманная книжка в кожаном переплёте. В неё Тихон скрупулёзно каждый день, устал или не устал, хорошо себя чувствовал или не очень, в котором бы часу до постели ни добрался, записывал всё, что в этот день с ним случилось. Где был, сколько времени дорога заняла, что и за сколько продал, где ночевал, какая стояла погода. Много чего из той книжицы умный да понимающий человек узнать мог. Книжек таких у Тихона было ровно столько, сколько лет он своим делом занимался. За год книжку он исписывал мелким, но вполне разборчивым почерком. Одно неудобство: приходилось носить с собой и походную чернильницу, и набор перьев, и ножик специальный, острый очень, перья гусиные затачивать, и кисет с песком, чтобы чернила промокнуть можно было.

Иван на всё это добро посмотрел и только головой смог покачать: сколько же труда в каждую вещь вложено. Ему показалось, что проще всего с перьями должно быть. Гусей в деревнях любили, держали их много, так что перья найти нетрудно: выбрал гуся, который тебе понравился, поймал его, да и рви перья. Ему от этого большого вреда не будет, новые вырастут, а пишущему человеку польза. Догадка насчёт гусей Ивану понравилась, вот он и решил с ней Тихона как-нибудь на досуге познакомить, да запамятовал.

И только когда он возмужал настолько, что самому пришлось в книжку заметки о свершённых делах записывать, узнал, насколько это хлопотное и тяжёлое дело – перья гусиные к письму готовить. Прежде всего надо было узнать, какой рукой человек пишет. Ведь перья на гусиных крыльях имели разный изгиб, поэтому, если пишущий был правша, то перья, только маховые и только третье или четвёртое, доставали из левого крыла, а если левша – то, соответственно, из правого. Затем их надо было подвергнуть очину. Этот процесс был достаточно долгим. Вначале с перьев удаляли бородку, то есть тонкие волоски, затем их обезжиривали, варя пятнадцать минут в зольном растворе, промывали, сушили, а потом закаливали. Для этого перья выдерживали в горячем песке при высокой температуре, около 65 градусов. И вот только подготовленные таким образом перья очиняли: остро наточенным перочинным ножом, откуда и пошло его название, обрезали наискосок, а совсем уж в конце их кончик расщепляли. Оказывается, когда кончик пера косо срезан, на внутренней поверхности проявляется пористая часть, хорошо впитывающая чернила. Они задерживаются на пере и потихоньку при письме стекают к самому его кончику. Опытный писарь мог, один раз обмакнув перо в чернильницу, целую страницу исписать. Но всё это Иван узнал уже много позже.

Он попробовал было разобраться, что там такое пишет Тихон, но если различать печатные буквы научился, книжки вечерами нередко читал, успел даже к этому занятию пристраститься, то вот понять, что пером написано, пока не смог.

Целый день они потратили на перебор товара, оставшегося с прошлого года. Он весь был в отличном состоянии, и Тихон для начала принялся отбирать среди него то, что сразу намерился к новому товару добавить, да раскладывать всё на десяток кучек – на несколько первых выходов, а остальное вновь убрал в сундуки да короба, откуда оно потихоньку тоже в дело пойдёт.

Ярманка открывалась в девять утра восемнадцатого августа. До этого часа на территорию ярманочного городка покупателей не допускали, так что спешить особой нужды не было. Вышли они из дома, плотно позавтракав, когда шести ещё не было. Одеты были по-праздничному. На голове у Тихона красовалась шёлковая шапка с небольшими полями, украшенная блестящими пуговицами и кистями. Длинная рубаха-косоворотка с невысокой стойкой, сшитая из белой холстины, спускалась ниже пояса, слегка прикрывая неширокие и тоже холщовые порты. Рубаха была расшита цветными шёлковыми нитками – узор бежал по её низу, вдоль рукавов и по воротнику-стойке. Красивый цветной плетёный ремешок не стеснял движений Тихона, но при этом не давал рубахе трепаться на ветру. Поверх рубахи была надета плисовая жилетка с такими же металлическими пуговицами, как и на шапке. При ходьбе Тихон её расстегнул и так и шёл с распахнутой душой, как он сам сказал. Обут он был в щегольские высокие кожаные сапоги.

Ивана приодели не менее нарядно. Авдотья загодя сшила ему красивую льняную рубаху-косоворотку. Подпоясан он также был вязаным ремешком. Ивану очень нравился этот ремешок, который ещё летом связала и подарила ему по возвращении Настёна. Порты тоже были сшиты из льняной ткани. А вот сапоги купить не смогли – их надо было обязательно мерить. Поэтому на ногах у Ивана были лапти, а вместо онучей он намотал себе широкую полосу льняной ткани и крест-накрест перевязал её шнуром, связанным всё той же Настёной из цветных шёлковых ниток.

Погода выдалась как на заказ. Было и тепло, и сухо. Деревья ещё даже не начали желтеть, так и стояли мощной стеной, ограждая путников от нещадного солнца. Шли не торопясь, разговаривая обо всём и, как потом оказалось, ни о чём: то о птицах и зверях разных, землю населяющих, то о деревьях и кустарниках, и про погоду тоже не забывали. Так и прошли более полутора десятков вёрст. На дороге царило непривычное оживление. Казалось, все живущие в этих краях направлялись в Холуй, на ярманку. Шли целыми семьями. Попадались даже с малыми детьми, которые на закорках у отцов сидели, хотя и ходить умели. Так много красиво наряженных людей Иван до того никогда ещё не встречал. Все вокруг разговаривали громко, весело, отовсюду звучали смех, звуки дудок и рожков. Некоторые умудрялись на ходу даже на балалайках играть. Тихон теперь шёл быстро, широким шагом. Иван за ним с трудом поспевал, иногда приходилось чуть ли не вприпрыжку догонять.

Деревни вдоль самой дороги попадались нечасто, в основном они стояли чуть поодаль. Дорога петляла из стороны в сторону, обходя овраги и лесную чащу. По небольшому узкому мостику через речку Шижегду, где телеги могли двигаться только в одну сторону, они успели перейти на другой берег, опередив огромный воз с сеном. Лошадь лениво его тащила, а он раскачивался, грозя в любую секунду завалиться на бок.

– Эк нагрузили, – с осуждением произнёс Тихон. – Давай-ка, Иван, от греха подальше, мимо пробежим. Не дай Бог, рухнет эта громада, раздавит нас, как комаров.

Мостик был старым, лишь две новые доски лежали вдоль. Именно по ним и следовало двигаться подводам. Доски были широченными, и, казалось, можно, даже не глядя под ноги, по ним спокойно проехать. Тихона чем-то и этот мост, и воз, подъехавший уже к нему вплотную, заинтересовал. Он остановился на другом берегу, чуть отойдя от речки, и с любопытством наблюдал, как молодой мужик осторожно, с явной опаской вёл коня под уздцы по мосту. Старик в смешном колпаке на голове шёл следом, следя, чтобы колеса телеги не соскользнули с досок. Всё обошлось, но Тихон всё равно осуждающе покачал головой.

Пока Тихон стоял, Иван осматривался вокруг – на ходу-то некогда по сторонам глазеть, ноги все о кочки да корни обобьёшь, а тут минутка выдалась. Таким это место красивым оказалось, что Ивану будто даже дышать тяжелей стало – так горло сдавило. В обе стороны река, как в сказке какой, уходила вдаль, под кроны деревьев, которые сомкнулись и переплелись так, что солнечный свет не мог сквозь них пробиться. Деревья вокруг стояли высокие, стройные и такие толстые, что только макушки у них покачивались слегка. И листья на них ещё зелёными-презелёными были и тоже чуть трепетали, ветерком овеваемые, и еле заметно шуршали. На мосту и рядом с ним, где все деревья давно уже были вырублены, чтобы дорогу проложить, солнце заливало всё светом и теплом. А вода в реке около моста прозрачная-прозрачная – всё дно видно. Даже рыбёшек каких-то, совсем уж мелких, разглядеть можно было, как они у берега резвятся.

Если же вдаль по реке посмотреть, то там её русло терялось в лесном сумраке. И вода была тёмная, неподвижная, будто в пруду. То ли зелёная, то ли вообще чёрная – не поймёшь даже. И ни один листок не шевелился, всё словно замерло. Так и думалось, что где-то там, в глухой чаще, стоит замок, а в нём все спят, поскольку царевна, что в замке живёт, о заколдованное веретено укололась, вот и лежит в своих покоях, царевича, который её поцелует, дожидается. В том царстве даже ветерок и тот заснул, ну прямо как над речкой этой. Иван как раз накануне книжку новую прочитал, которую Тихон в дом, пока он отсутствовал, притащил. Книжка называлась «Спящая красавица», и в ней всё происходило так, как он сейчас себе представил.

– Иван, что замер-то? Красота пленила? Да уж, красиво вокруг. И где только слова такие найти, чтобы это описать? Нет таких слов и быть не может. Ну нельзя словами передать, как ветерок нежно-нежно твоей щеки коснулся или лучик солнечный – вон один, видишь, через густоту веток пробился и речку осветил. Видишь, как всё изменилось в одно мгновение? Ну как это всё на бумаге изобразить? Я пытался, да не раз. Вроде в голове всё так ясно и понятно, пиши только. А как перо в руку возьмёшь, все красивые слова исчезают куда-то, а вылезает такое непотребство, что даже самому перечитывать не хочется. Вот я это дело и бросил, всё одно ничего у меня не получалось.

У моста через Тезу возникла небольшая задержка. Холуй стоял на другом берегу, а перебраться туда можно было только по мосту, где две встречные телеги не смогли разъехаться и сцепились бортами. Шум и ругань неслись по всей округе, два мужика прямо там, на мосту, с кулаками друг на друга, словно петухи, наскакивали. На обоих берегах ротозеи собрались, интересно же посмотреть, кто кого. Не понял Иван, давно ли они тут стоят – никто из них всё не решался первым драку начать, только словами перебрасывались. Наконец какой-то мужик, решительный с виду, к ним подошёл да что-то сказал. «Наверное, пригрозил чем», – подумалось Ивану. Оба быстренько присмирели, успокоились и через пару минут расцепились. Для этого и надо-то было, чтобы та телега, которая в их сторону ехала, немного назад сдала.

Пока все стояли и ждали, когда мост освободится, Иван времени не терял. На драчунов он смотреть не стал, драк и без них много уже повидал, а вот что вокруг делается, хотелось ему рассмотреть спокойно, без всякой спешки. Вдоль обоих берегов Тезы тянулись длинные помосты, у которых стояли в основном небольшие, но настоящие корабли. Некоторые ещё с поднятыми парусами были, видно, или пришли только, или, наоборот, отходить собирались. Но большинство надёжно верёвками к берегу были привязаны. До сих пор Иван видел только небольшие лодки, на которых люди своё добро перевозят или рыбу ловят, а тут корабли, да сразу столько, да все такие разные, что хоть что делай, но остановиться дóлжно, чтобы всё это великолепие рассмотреть.

Тихон еле оттащил своего помощника от реки.

– Пойдём, Ванюшка. Успеешь ещё на этих, по воде плавающих, насмотреться, да и сам на них накатаешься вволю. Погодь только немного.

К ярманочному городку они подошли, когда тот уже несколько часов как открылся. Это и впрямь словно настоящий город был. Площадь он занимал огроменную. Иван ещё издали на него залюбовался.

За высоким тыном из заострённых сверху брёвен, чтобы лиходеям перебираться через него было затруднительно, виднелось море крыш. Дома за оградой стояли разные: в основном одноэтажные, но немало было и тех, что два этажа имели, а некоторые даже и три. Иван от увиденного замер на месте, чуть ли не рот открыв.

– Что, Ванюша, застыл? – донёсся до него как будто издалека голос Тихона. – Не ожидал, что ярманка такой большой окажется?

Иван как очнулся, головой встряхнул и теперь уже на Тихона уставился. Тот стоял напротив и улыбался, а затем объяснять принялся:

– Здесь одних только лавок более трёх сотен. Некоторые просто огромные, там одних приказчиков с десяток крутится-вертится, да и товаров разных столько, что перечислять устанешь. Есть среди них и такие, которые наверху ещё одно торговое место имеют, чтобы иным, нежели внизу, товаром торговать можно было, а ещё выше покои расположены, где хозяева и обслуга ихняя отдохнуть могут. А есть не лавки, а лавчонки, в которых лишь один человек поместится, да и тому тесновато покажется. В таких лавках приказчиков не бывает, там сам хозяин товара приказчиком работает. Но, сказать тебе хочу, и у тех и других покупатели находятся, иначе с какого перепуга люди за наём помещения деньги платить станут.

Тихон замолк и даже пару шагов успел сделать, но вновь остановился и продолжил:

– Так это я тебе про лавки только рассказал. Они что – они, как избы в деревнях, постоянно на одном месте стоят. А кроме лавок, здесь ещё чуть ли не сотня балаганов имеется. Ярманка закончится, их разберут, сложат да на время уберут в надёжное место, а к новой ярманке вновь соберут. Многие балаганы под торговлю приспособлены, как у твоих знакомцев, о которых ты говорил. Но есть и такие, где всякие лицедеи, да циркачи с магами, да шуты гороховые народ развлекают. Мы с тобой туда обязательно сходим, а если времени хватит, то и не единожды. Вот ты поизумляешься. – И он ещё раз улыбнулся.

«Наверное, вспомнилось ему что-нибудь», – подумал Иван.

– А ещё там трактиров целая улица, – продолжал рассказывать Тихон, – туда нам тоже хочешь не хочешь, а заходить придётся. Я, например, уже сейчас готов перекусить, но пока у нас на это времени нет… Что это мы стоим-то? Пойдём побыстрее, дел полно! – спохватился он вдруг и широкими шагами направился к входу на ярманку.

Толпа, стоявшая у входа, уже вся растеклась по её просторам, поэтому Тихон с Иваном вошли внутрь почти без помех. С правой стороны стояли высокие шатры. Ивану показалось, что в самый первый вошёл кто-то из его новых знакомых, о чём он и сообщил Тихону. Тот, коротко поразмыслив, ответил:

– А что, давай-ка мы твою догадку проверим, да заодно я с дядей Феофаном познакомлюсь. Ты вроде говорил, что у них товар имеется, который нас заинтересовать может. Так что вперёд.

Глава 7
На Фроловской ярмарке. 16 августа 1749 года (продолжение)

Я с удивлением наблюдал за отцом. Он так возбудился, а может, правильнее сказать, воодушевился, что даже руками начал размахивать. Таким я его видел лишь несколько раз в жизни. Первый раз на моей памяти это произошло, когда родился Валька, мой младшенький братец. В то время я почти взрослым был. Как же, уже в школу пошёл, пусть в первый класс, но всё же, поэтому хорошо происходящее запомнил. В те далёкие теперь времена до самого рождения младенца никто не мог предсказать, кто это будет – мальчик или девочка. Попытки по народным приметам угадать пол будущего ребёнка давали правильный результат примерно в половине случаев, поэтому рождение ещё одного сына привело папу в такое восторженное состояние, что это даже трудно описать. Тогда дело простым размахиванием рук не ограничилось, он от избытка чувств даже петь пытался. При этом отсутствие и слуха, и голоса ему нисколько не мешало.

Второй раз это случилось, когда Хрущёва сняли. Папа его терпеть не мог, говорил, что это с самого начала большой ошибкой было, ведь Хрущёв известный интриган. Вот как только он своего добился, то сразу же принялся подчищать грехи, которые успел во множестве насовершать во времена политических репрессий.

Ну а дальше был ввод войск в Афганистан. Папа тогда не единожды приводил слова какого-то выдающего политика прошлого – к сожалению, я забыл чьи. Речь шла о том, что народ победить нельзя, его можно лишь уничтожить. Из Афганистана мы вышли с большими потерями, и это касается не только убитых и искалеченных советских солдат, но и очень нехорошего осадка, оставшегося в памяти нашего народа.

А затем был сбитый на Дальнем Востоке так называемый «южнокорейский пассажирский «Боинг». Папа был включён в экспертную комиссию по расследованию той катастрофы. Правда, на место он не выезжал, но со всеми материалами был ознакомлен. Тогда он, так же как сейчас, очень эмоционально себя вёл, объясняя нам, что это была хорошо спланированная акция со стороны американских спецслужб. Советские доказательства, что тот «Боинг» спокойно где-то приземлился, а наше ПВО сбило его копию – американский самолёт-разведчик, никого в так называемом цивилизованном мире убедить не смогли. Или, скорее, они не захотели убеждаться.

В то же время танки, дошедшие аж до Красной площади в августе нынешнего года, почему-то у отца такого возбуждения не вызвали.

Сейчас же он, вскочив с лавочки и размахивая руками, внушал мне, что именно тогда, во время той самой первой холуйской ярмарки, в психике Ивана произошли коренные изменения, позволившие ему очень быстро превратиться в первостатейного купца.

– Понимаешь, сын, – вдалбливал мне в голову мой обычно очень уравновешенный отец, – именно тогда он познакомился со всеми людьми, впоследствии сыгравшими огромную роль в его судьбе.

Удивительно мне это было. Отец у меня был правдоискателем. Солгать он не мог ни при каких условиях. Иногда крутился, как уж на сковородке, но лгать не лгал. Недвусмысленности и предположений он терпеть не мог, а тут такая вера в то, о чём он мне рассказывал. У меня же сомнений всё равно осталось очень много.

А отец вновь на лавку уселся и свой рассказ продолжил:

– Первым, кого они увидели, войдя в балаган, был сам Феофан. Вот кто искренне обрадовался при виде Ивана:

– Ванюша, добрый день. Рад тебя видеть. Как сам? Всё в порядке? А мой, вишь, опять приболел. Лежит в избе, матушка вокруг него квохчет, аки наседка. – вздохнул Феофан. – Он ведь у нас единственный. До него трое родилось, и все мальчики, но ни один не выжил, все померли. Кто в годик, а один так до трех лет прожил, такой крепкий был, мы с женой нарадоваться не могли. Потом год неурожайный случился. До голода не дошло, но люди исхудали очень, вот после этого у нас мор и произошёл. Кровавый понос начался, много народа от него в деревне умерло, и нашего Ванятку сия судьба не миновала. Лекари сказали, что это дизентерия. Мы тогда на Вологодчине жили, молодыми ещё были. Я в ватаге трудился. Дóма избы рубили, а в эти края доставляли и ставили. Вот вскоре после смерти Ванечки мы здесь неподалёку церковь новую собирали. Разговорился я со священником местным, очень известным в то время, светлая ему память. Поведал ему о горе нашем. Он внимательно меня выслушал, но ничего не ответил. Молча повернулся и ушёл. Меня даже обида попервоначалу взяла. Как так, к тебе человек пришёл, горе своё выплеснул, а ты промолчал, и всё. Но на следующий день вернулся ко мне тот батюшка – ещё раз добрым словом его помяну – да сказал, что мне надобно место жительства сменить. Всё, мол, в той деревне, где мы раньше жили, будет нам с Любашей о нашем умершем сыночке напоминать. И предложил он нам в эти края перебраться, даже занятие для меня подыскал. В соседней деревне опытный плотник надобен был, вот он с общиной деревенской и переговорил. Нам с женой место для избы на краю деревни выделили и избу всем миром поставили. Я работал с утра до ночи. Мужики убедились, что я в этом деле действительно дока, ну и сделали меня старшим. Здесь у нас Проша и родился. Жена очень тяжело его рожала, думали, не выживет. Но, слава Христу, всё обошлось, вот только детей нам больше Господь не дал. Так-то Проша здоровый и сильный. Видели бы вы, как он топориком ловко работает. Залюбуешься. Но вот стоит ему с работой закончить, как сразу на него хворь непонятная наваливается. Мы уж несколько лет назад его даже к одному известному профессору в Москву возили. Из немецких стран тот профессор к нам приехал. По-нашему говорить ещё совсем не умел, через толмача мы с ним общались. Он посмотрел, послушал и сказал, что мальчик вполне здоров и все болезни у него в наших с ним головах. Дескать, и мы, и он сам много думаем об этом. Особливо его матушка. Чуть что – в крик: «Ах, Проша расхворался! Ах, Проше полежать надобно!» А профессор нам разъяснил, что парню работать больше требуется, тогда и на хвори времени хватать не будет. Вот всё это лето он топориком махал. Ты не видел, а мы такой ладный терем для купца в Вязниках поставили. Сами ходили потом вокруг и даже не верили, что это наша работа. Да и все, кто ни увидит, считают, что заморские мастера тот терем соорудили. А там вся отделка снаружи – Прошиных рук дело. Это он своим топориком настучал. – И Феофан как-то жалобно и горестно улыбнулся.

Иван даже онемел от всего услышанного и не знал, что ответить, да и надо ли здесь что-либо говорить.

Всё это происходило летним солнечным днём. В балагане, несмотря на маленькие, подслеповатые окошки, было достаточно светло, однако у глухой, без окон стены и в углах царил полумрак. Там и скрывался, боясь громко разрыдаться, Тихон. Он практически вжался в стену, судорожно стиснутые руки причиняли ему сильную боль, ведь ногти буквально врезались в ладони и кровь уже начала сочиться из ран. Но эта физическая боль позволяла ему хоть немного унять боль душевную, которую ему доставил рассказ Феофана.

«Надо же, – думал Тихон, сглатывая слезы, – два человека, две судьбы, но насколько всё схоже. Нет, в мелочах, конечно, ничего даже близкого нет, но в главном и общем всё как будто одним переписчиком о нас с ним в книге судеб написано».

Он уже и не слышал, что рассказывал дальше Феофан, голос доносился до него откуда-то издалека, но что этот голос говорил, до разума Тихона не доходило. Он весь вновь погрузился в тот кошмар, от которого, как он надеялся, избавился окончательно и навсегда. Только человек, что стоял прямо напротив входа и был ярко освещён солнцем, своим рассказом невольно вмешался в его бытие и нарушил то состояние покоя, которого он с таким трудом наконец добился. И вот теперь он опять вынужден страдать, переживая вал мучительных воспоминаний.

Тогда, много лет назад, был такой же, как сейчас летний солнечный день. Молодой и довольный собой и жизнью Тихон возвращался домой. Ему удалось сбыть почти всю партию отцовских сапог, которую приказчики не могли продать целый год. Ну как же было не радоваться и даже, что скрывать-то, гордиться собой: «Вот ведь какой я умный да ловкий». Лошадь уже приближалась к повороту на улицу, где они все жили. Вот-вот должен был появиться дом, где обитали отец с матерью и младшими сёстрами, а следом покажется и его жилище, примыкающее к отцовскому и составляющее с ним как бы одно целое, чтобы в дождливую погоду по улице не бегать. В этот момент прямо в нос ему ударил отвратительный запах пожарища. Тихон с ужасом смотрел и глазам своим не верил. Там, где ещё совсем недавно, каких-то пять дней назад, стояли два новых бревенчатых дома под одной крышей, теперь зияло пепелище. Лишь две печи, почерневшие в бушевавшем пламени, как надгробья, торчали из кучки недогоревших деревяшек.

Он остановил лошадь ещё на углу и дальше пошёл пешком, ожидая, что сейчас его окликнет звонкий и такой желанный голос Антонины, его верной и преданной жены, а уж насколько любимой, могла знать только она одна. Вместо этого он услышал совсем другой голос, голос своей младшей сестры, десятилетней Авдошки:

– Тиша, горе-то какое, – жалобно проговорила она и громко, навзрыд заголосила, хотя это ей, хохотушке и придумщице, было совсем не свойственно.

– Какое горе? О чём ты говоришь? Где отец? Пусть попляшет, я все его сапоги сбыл, да с хорошим наваром.

Он ещё продолжал что-то говорить, скорее машинально, поскольку увидел на голове сестры чёрный платок и каким-то отстранённым чувством, почти на уровне интуиции начал понимать, что случилось нечто ужасное и непоправимое.

Замолчав, он посмотрел в упор на Авдотью, поднявшую лицо, по которому струйками текли слёзы, и та, поняв его невысказанный вопрос, скорбно кивнула головой:

– Все-все сгорели, никто не уцелел. Гроза сильная поздно вечером началась. Молния прямо в дом угодила, он как свечка полыхнул.

«Всё кончилось, – мелькнуло в его голове, – никто не уцелел, значит, и мне тоже жить не следует».

Он покачнулся и упал навзничь, сильно ударившись головой об острый обод какого-то колеса, валявшегося на дороге.

Только через несколько дней Тихон пришёл в себя в чужом, незнакомом доме. Голову разрывала сильная боль. Он приподнял руку и дотронулся до неё. Голова оказалась перевязана какой-то материей.

– Где я? – хотел громко спросить Тихон, но смог только что-то прошептать.

Однако даже этот слабый скорее стон, чем шёпот, был всё же услышан. В горницу вбежала Авдотья.

– Тиша! Очнулся.

Начался долгий путь к выздоровлению. Его спас случай. Уездный лекарь проезжал мимо по улице. Самого падения он не видел, а вот его последствиями налюбовался вдосталь. Кровь лилась, как это принято говорить, рекой, хотя откуда реке в человеческом организме взяться. Тем не менее вытекло её немало, и, кабы лекарь вовремя не подоспел, не выжить бы Тихону. А тут вот так счастливо всё сложилось.

Хотя какое уж тут счастье. Тихон выздоровел, молодой организм справился с болезнью, только теперь это была тень того ухаря и красавчика, которого знала и любила вся округа. Весельчак и затейник, каким его помнили друзья и знакомые, превратился в мрачного, ворчливого человека. Улыбка пропала с его лица, казалось, навсегда. Одно время он даже хотел наложить на себя руки, но проговорился об этом Авдотье. Та рухнула перед братом на колени с мольбой:

– Тиша, не покидай меня, мне тоже тогда жизни не будет!

Он посмотрел на её исхудавшее лицо и понял, что одна обязанность у него ещё осталась, и эта обязанность вынуждает его остаться на этом свете. Должен он… нет, скорее обязан жить, чтобы сестру замуж выдать. Иначе ей в монастырь придётся идти, а там не жизнь, а мука. Вот эти мысли и удержали его от последнего шага.

К кому только ни обращалась случайно уцелевшая сестра, которая, когда несчастье случилось, в гостях у подруги засиделась, всё было без толку. Ему прописывали успокоительные, он пил их и внешне оставался таким же спокойным, как и до их приёма. Только спокойствие это было какое-то неживое. Словно выпустили из него весь воздух, а вместе с ним и живую человеческую душу, и одна лишь бренная оболочка по белому свету скиталась.

Но, к счастью, произошла ещё одна случайность. В уезде появился новый батюшка, он совсем недавно окончил архиерейскую школу и в ожидании получения прихода был прислан в их храм на своеобразную практику. Временем свободным он располагал и заниматься мог чем угодно, что душа его пожелает. Вот отец Рафаил, так звали молодого иерея, и начал проводить регулярные беседы с Тихоном. Он объяснял, что гибель родителей, жены и двоих детей, мальчика и девочки, не была наказанием за какие-то грехи. «Они все были настолько чисты и богобоязненны, что, по-видимому, Господь признал их право при жизни в рай попасть», – вот такие слова слышал от отца Рафаила Тихон.

К духовному выздоровлению дело шло очень медленно. Лишь немного начала оттаивать душа Тихона, так батюшка пришёл с известием, вновь повергшим страдальца в прежнее состояние. Оказывается, отца Рафаила перевели служить не только в другой приход, а вообще в другую епархию – во Владимирскую. Однако через каких-то два десятка дней батюшка вернулся.

– Сын мой, – обратился он к Тихону, – я за тобой. Бери сестру, и поедем все вместе. Мне приход дали в Жилицах. Это в Вязниковском уезде Владимирской губернии. Удивительно, но там самый центр русских офеней. Мне кажется, что там твоё место, ведь ты хороший торговец. Там ты найдёшь спокойствие для своей души. Думаю, что деньги на покупку избы и товара у тебя найдутся. Да там не такая уж и большая сумма требуется. Главное другое. Есть там человек один, Павлом зовут. Вот он пообещал мне, что тебя одного не оставит, а будет у тебя учителем и наставником.

Тихон так до конца и не понял, почему согласился на этот переезд. Наверное, основным было то, что за месяцы болезни он так прикипел душой к этому немного странноватому священнику, что боялся остаться без своего поводыря, как спустя несколько лет он назвал отца Рафаила. Да и родственники, у которых временно жили погорельцы, ему советовали так поступить. Нет, они вовсе не гнали несчастных брата с сестрой, а советовали от души, поскольку понимали прекрасно, что продолжать жить в том месте, где произошло горе-злосчастье, нельзя. Вот Тихон вместе с Авдотьей и решились отправиться в дальний путь.

Денег у них было не так уж и много, но их хватило и на жильё, и на товар. Его он закупал в присутствии деда Павла. Вернее, было всё скорее наоборот: дед Павел покупал, а Тихон рядом стоял, опыта набирался.

Так и пошло. Авдотья подросла, замуж за хорошего парня вышла. Был он не местным. Всё тот же отец Рафаил по церковным делам ездил в другой уезд да привёз с собой мальчонку лет двенадцати, которого Федотом звали. После очередного мора, случившегося в его родном уезде, он остался не только без родителей, но и вообще без кого-либо из близких. У батюшки у самого уже трое малышей было, так он ещё четвёртого по закону усыновил. Мальчишка очень разумным и работящим оказался, и приёмной матушке по хозяйству помогал, и с её детьми меньшими в свободное время занимался. Грамотой овладел, батюшка надеялся, что он по его стопам пойдёт, а у Федота душа к другому лежала. Он крестьянским трудом заниматься хотел, от земли никуда ехать не желал.

Настало время, и отца Рафаила настоятелем в большой храм в губернский город перевели, а Федот в деревне остался да с Авдотьей слюбился. Вот они и поженились. Свадьбу широко гуляли. Приёмные родители со всем своим многочисленным семейством из губернии приехали. Вся деревня приглашена была. Деньги к этому времени у Тихона водиться стали немалые, вот он для своей любимой сестрёнки и расстарался. А затем и детишки-шалунишки у них пошли. В общем, всё шло, как матушкой-природой заведено.

Тихон рядом с ними свой дом поставил, мало того что большой, так ещё и с амбаром торговым. По его собственному наброску мужики избу рубили. Там, где у всех прочих людей скотина живёт, он товар свой хранил.

По достатку мог бы и работников нанять, чтобы самому с тележкой или санками не маяться, но он решил до конца жизни по Руси ходить да добро творить. Такой он на себя обет возложил. Цены не ломил, как другие, но и в убыток себе не торговал. Товар выбирал качественный, чтоб не стыдно потом перед бедняками было, все заказы выполнял чётко и в срок – если они не были невыполнимыми, конечно. Поэтому и уважали его крестьяне, ждали и встречали всегда с радостью, а случайно забредших к ним торговцев особо не жаловали.

Тихон постоял в сторонке, в себя пришёл, всё прошлое, что с ним приключилось, в глубины памяти опять убрал и конец рассказа про Прохора выслушал. А пока слушал, ус свой пожевал, помозговал немного да к Феофану обратился:

– Меня Тихоном зовут, офеня я. Ходёбщиками нас ещё прозывают, или коробейниками. Знаешь, небось, кто такие офени? Да и как не знать, коли вся ярманка на нас держится. Так вот, я человек уже немолодой, кое-чему научился в этом деле. Может, не дока, конечно, но всё одно знаний накопил много. Ивана себе в ученики взял. Случайно это получилось, не отрицаю, но, знаешь, иногда случайность многого стоит. Бывает, выбираешь, готовишься, надеешься, а всё впустую. А вот с Иваном очень всё ладно получилось.

Тут он к Ивану повернулся и, глядя на него в упор, свои следующие слова как впечатал:

– Ты, Иван, так голову высоко не задирай, я тебя ещё не хвалю, да и хвалить пока особо не за что. Но в том, что ты в хорошего торговца со временем можешь вырасти, больших сомнений нет, если ты, естественно, будешь по-прежнему ко всему относиться с почтением и уважением.

Он замолчал, подбирая слова, а затем продолжил:

– Так вот, Феофан, какая мысль мне в голову пришла, пока ты душу свою перед Иваном раскрывал. Может, ты её сможешь по достоинству оценить, а может, нет, это уж как получится. А мысль – вот она. Одним учеником больше, одним меньше – какая разница. У меня один всего есть, так, может, мне и второго взять? Не из корысти это говорю, чтобы ты понял, а просто вдвоём им полегче будет ту хворь, которой Прохор недужит, искоренить. Походит он по Руси-матушке ножками своими, на народ простой деревенский посмотрит да себя покажет. В дороге, с коробом за спиной, грусти и печали некогда предаваться. Ну а как дело до применения его умений дойдёт, он в вашу ватагу вернётся и опять топориком махать примется.

Тихон снова замолчал, в самый угол отошёл и принялся там всякую мелочь деревянную рассматривать, образцы которой на лавке разложены были, а всё остальное в небольших рогожках у стены стояло.

Феофан предложением Тихона был сильно удивлён, точнее, ошарашен. Он после так сам и сказал, но пока стоял и размышлял. Иван даже засмотрелся на него. Желваки у Феофана раздували щёки без перерыва. На лоб морщинки вертикальные то набегали, а то исчезали без следа. Брови за ними следовали, а может, и наоборот, кто ж это разберёт. Но когда на лбу морщины появлялись – тут же брови вниз опускались, хмурились. И ясно, что мысли в голове непростые закрутились, тяжёлые. Ну а если брови вверх поползли, тревожные морщинки на челе пропали и глаза повеселели – значит, о чём-то добром Феофан задумался.

Тут Тихон снова подошёл, крутя в руках детскую игрушку, погремушкой в народе прозванную.

– Вот тебе для принятия решения ещё одна подсказка. Таких игрушек я хотел бы у тебя, Феофан, несколько тысяч купить, если в цене сойдёмся. Скажи, сколько ты за них желаешь?

Феофан от такого напора даже немного растерялся, но быстро себя в руки взял и ответил с лёгким, но отчётливо слышимым в его голосе опасением или недоверием:

– Думается мне, что по пятачку будет самая что ни на есть справедливая цена. Ну, это, конечно, если много брать будешь. А если одну-две, для себя, так копеек по восемь.

– Не знаю, не знаю… – протяжно проговорил Тихон. – Я сказал, что тысячу штук готов купить, а ты – пятак. Две копейки, может, и дёшево, хотя справедливо, как мне кажется, но ради знакомства я готов по три копейки все твои погремушки взять.

– Тысяч у нас нет, пара сотен, возможно, имеется. Сговоримся – посчитаем. Три копейки – это не цена, за такие деньги такой товар я продавать не собираюсь. Пусть тут лежит. Есть он не просит. Полежит, полежит, но долго не пролежит, найдётся купец.

Феофан говорил тихо, внушительно, но очень осторожно, побаиваясь, вдруг Тихон раздумает брать.

Тихон ничего отвечать не стал, отвернулся даже и начал балаган рассматривать. Феофан занервничал:

– Но если будешь действительно много брать, то можно копеечку одну скинуть. Так что моя последняя цена будет четыре копейки за штучку. – И он вопросительно на Тихона уставился.

Тот опять погремушку, которая на столе лежала, в руку взял, бородку свою погладил и вновь начал игрушку рассматривать, как будто первый раз увидел.

– Четыре, говоришь? Вот смотрю на игрушку эту – и понять не могу, за что ты такие деньги получить хочешь? Ясно одно: если бы я для себя её покупал, то сколько бы денег в кошеле лежало, столько бы и заплатил. Ну, это ежели без неё мне никакой жизни дальше нет. Мне же она нужна, чтобы хоть какие-то деньги на ней сделать. Заработать я на ней хочу, понимаешь?

Куда делись степенность и показушная леность. Теперь с Феофаном разговаривал купец. Его напор всё возрастал и возрастал:

– Ты подумай, ведь дети, в зыбках лежащие, без погремушек не обходятся. У всех в избах они имеются. Поэтому прикинь, сколько усилий потребуется мне приложить, чтобы человек это купил. – Он кивком на погремушку показал. – Давай ни тебе, ни мне: три копейки и одна деньга. Только учти, платить буду на следующей Фроловской.

Феофан больше раздумывать не стал, и они ударили по рукам. Напряжение спало, и Тихон как бы продолжил давнишний разговор:

– Мне так кажется, что здесь без Прохоровых рук не обошлось. Но тут он уж не топориком помахивал, а станочком токарным воспользовался. Так ведь?

Заметив согласный кивок, он заговорил дальше:

– Насчёт игрушек этих у меня одна задумка появилась. Иван тут мастерицу знатную нашёл. Муж у неё плотник. Много всякой мелочёвки из обрезков специально для неё оставляет, а не в печку суёт. А она из той мелочёвки такие расписные вещицы творит, что слюнки бегут глядючи. Но с игрушками, твоим сыном сделанными, те поделки и рядом поставить нельзя. Вот я и подумал: а почему бы игрушки эти той мастерице на раскрас не дать? Вот тогда такой товар получится, что его с руками все рвать будут. И у твоего сына лишний интерес к работе появится, и у тебя небольшой, но всё же привесок к заработку. Вы же не просто так эти погремушки делали и на ярманку их везли? Не так ли? Ты их продать желал. Я теперь постараюсь тебе с этим помочь. Единственно нам с Ваней придётся срочно к этой мастерице наведаться. Вдруг она в отказ пойдёт – тогда других искать надобно будет. Поэтому, ежели ты добро дашь, мы на следующий день, как Фроловская закончится, лошадку какую-нибудь найдём и днём одним – времени у нас свободного маловато осталось – к этой мастерице поедем, чтобы поделки твои показать.

– Ну, лошадь я тебе свою дам, да вместе с возчиком. А игрушки эти хоть все ей вези, коли уговоришь пораскрашивать, не второй же раз ехать. Цену согласовали, порядок оплаты тоже, так что забирай, а вот насчёт Проши нам с Любашей поразмыслить требуется. Решение наше я тебе завтра или послезавтра скажу, так что заходи – всегда будем рады видеть тебя с Иваном.

Они пожали друг другу руки, церемонно раскланялись и разошлись.

– Ну, Иван, – громко говорил Тихон, чтобы перекричать шум и гомон, в который они попали, едва выйдя из балагана, – если моя задумка удастся, то мы с тобой можем прилично заработать. Да дело даже не в этом. Сейчас подобные погремушки, которые каждой семье необходимы, где младенцы есть, родители сами мастерят как могут. А мы новое направление в этом деле откроем. Хотя нового здесь, наверное, и нет совсем. Ведь если человек способен сотворить что-то живописное, он и сам такую вот погремушку для своего чада смастерит. Мы же с тобой ими всех, кто пожелает, пусть хоть в одной деревне, но обеспечим. Вот в чём моя задумка. – И он даже шапку свою снял и голову нетерпеливо почесал.

Весь остальной день прошёл так, как это и наметил Тихон. Они успели заглянуть почти во все те лавки, где он в прошлом году товар брал. И везде Иван наблюдал одну и ту же сцену. Тихона встречали как дорогого гостя, прежде всего предлагали им чаю горячего или, наоборот, кваса хлебного или ягодного, холодненького, чтобы и самим охолодиться немного, на улице-то жара стоит. Ягоды в том году уродились, так что квасов всяческих наварили достаточно. Затем Тихон Ивана как помощника своего представлял. Ну, на мальца если только мельком смотрели, а Тихона начинали расспрашивать. Как его здоровье, не хворал ли зимой? Да как жизнь в тех местах, где он прошлый год бродил? Да не встречалось ли ему нечто диковинное, никем ранее не виданное? И прочие подобные вопросы задавали. И только после того, как чаша пустела, начинался серьёзный разговор. И самым первым вопросом везде был один и тот же: «Нет ли претензий к товару?» И только затем следовали вопросы «Всё ли продал?», да «На всех ли хватило?», да «Будешь ли ещё брать?» Когда вопросы заканчивались, доставали амбарную книгу. В длинном списке покупателей отыскивали имя Тихона и сверяли записи в книге с копией расписки, им предъявляемой. Только после всего этого из торбы, которую Тихон ни на секунду из рук не выпускал, появлялся кошель, и он отсыпал оттуда требуемое количество серебряных, а чаще медных монет.

После этого, как правило, на столе возникала бутыль с хмельным и наполнялись чарки. Тихон только губами прикасался к краю сосуда и отставлял его в сторону. Хозяин или приказчик всегда поступали ровно так же. Покупателей у них было много, шли они один за другим бесконечной чередой, и если с каждым пить, то к вечеру спьяну можно так наторговать…

Чарки ставились на стол, и Тихон перечислял, что и в каком количестве он готов закупить на начинающийся торговый год. Всё это тщательно записывали в амбарную книгу, по несколько раз проверяли, так ли записано, после чего называли дату готовности товара, и Тихон с Иваном, который ходил за ним словно привязанный, отправлялись в следующую лавку. В одной лавке Иван при выходе обернулся и заметил, как приказчик бережно из невыпитых чарок всё обратно в бутылку переливал.

Целый день они из лавки в лавку ходили, а к вечеру, когда с голодухи ноги уже еле передвигали, Тихон решил в трактир отправиться, чтобы перекусить. Эти заведения, на любой вкус и кошелёк, стояли длинной чередой в самом конце центральной улицы. Народа во всех было много. В некоторые столько набивалось, что присесть было некуда, а во многих дым стоял коромыслом да хмельные речи звучали. В такие трактиры Тихон только лишь заглядывал да дальше шёл. Наконец он отыскал то, что нужно. В небольшом заведении, где всего несколько столов стояло, было почти пусто. Лишь у окна сидел один небедно одетый человек, и всё.

Тихон как вошёл, так сразу к тому столу и направился. Подошёл, шапку снял и спросил:

– В добром ли здравии, Пафнутий Петрович, будете?

Тот, к кому обратился Тихон, никак не мог распроститься с косточкой, которую тщательно обгладывал. Он даже глаза прищуривал от удовольствия и так этим занятием увлёкся, что ничего вокруг не замечал. Но через мгновение, когда до него, по-видимому, дошло, что это его кто-то окликнул, оторвался и, словно на пружине, даже подпрыгнул.

– Тихон Петрович! И вам доброго здоровья и в делах ваших богоугодных всяческих успехов. Простите, сразу не заметил и руку подать по-человечески не могу – вишь, в жиру она вся. Человек! – прикрикнул он так, что половой, стоявший около дверей, вздрогнул и стремглав помчался к столу. – Ты что пустой бежишь? Утирку мне принеси, руки вытереть надобно. Вы меня простите, заждался и так есть захотел, что распорядился ягнёночка молоденького на вертеле мне пожарить, да вот, видно, увлёкся им чересчур.

Чистая тряпица появилась в руках незнакомца через несколько секунд, и тот, вытерши руки, протянул их обе Тихону ладонями вверх. Тихон положил сверху свои, и оба засмеялись.

– Ну, здравствуй, Тиша, рад тебя видеть, – проговорил незнакомец.

– А уж как я рад, Пафнуша, даже сказать не могу, – отозвался Тихон.

И они опять засмеялись.

Иван смотрел на них обоих, и ему показалось, что этого Пафнутия он уже давно знает, настолько характером тот был похож на Тихона. Такой же открытый и приветливый.

– Всю ярманку обошли, тебя разыскивая, – вновь заговорил Тихон, – я уж даже решил, что ты приехать не смог. Дела какие-нибудь важные задержали, а ты эвон где обосновался. Какое-то место для меня новое нашёл.

– Дык, – улыбнулся ему тот, кого Пафнутием назвали, – ты тогда, в последний ярманочный день, как дела все справил, так сразу домой закупленный товар повёз, а я один остался. У меня ведь ещё встреча важная намечена была. Ну, пока я её ждал, всю ярманку обошёл и этот вот недавно построенный трактирчик приметил. Посмотрел-посмотрел да и сговорился с его хозяйкой: трактир этот у неё на пять лет на все ярманки в аренду взял. Здесь тихо, спокойно. Наверху светёлки имеются, где мы отдохнуть от трудов праведных сможем. Так что ты теперь сразу сюда иди. – И он снова приветливо улыбнулся.

– Да, Пафнутя, извини, – спохватился Тихон, – позволь тебе представить моего ученика, да, пожалуй, уже не просто ученика, а скорее, несмотря на немалую разницу в возрасте, моего друга – Ивана.

Пафнутий с любопытством на спутника Тихона посмотрел, а тот растерялся даже и не знал ни что ему сказать, ни как себя вести следует.

– Ну что ж, Тиша, поздравляю. Долгонько ты к этому шёл, а тут вдруг разродился.

– Да неожиданно это как-то получилось. Зашёл я, понимаешь, в дом, где он с родителями жил, товар нахваливаю, а он на него ноль внимания. На меня смотрит – и всё. Я вид делаю, что не замечаю его взгляда, не собирался я брать себе помощника, а потом меня самого любопытство разобрало, вот я и начал с ним разговор вести. Ну а закончилось сам видишь чем.

Выговорил он всё это и замолк, а потом спохватился и продолжил:

– Да, Иван, познакомься. Это мой давний и очень хороший приятель – Пафнутий Петрович. Он не торговец, а прикидывается только, что коробейник, или, лучше сказать, играет эту роль. На самом деле он учёный человек, профессором в Академии наук в Санкт-Петербурге служит. А наукой он занимается прелюбопытнейшей. Изучает обычаи русского народа в различных краях Руси Великой. А больше всего его занимает утварь крестьянская. Ей он особое внимание уделяет. Ты, наверное, и сам знаешь, что даже в окрестных деревнях одну и ту же вещь, в обиходе используемую, могут по-разному обзывать. Да и по внешнему виду она различаться может. Вот он эти различия и пытается узнать да в книжицу свою потом записывает. Ну а чтобы в доверие к крестьянину войти, он в офеню преображается, но не так торгует, как разговоры разговаривает да на нужные ему слова своего собеседника навести пытается. Вон, видишь, как вырядился? Внешне вроде офеня и есть, так вот сходу и не отличишь. Но если присмотреться, то ряженый он, никакой не офеня. Шапка ухарская на голове сидит как приклеенная, а рубаха-то, рубаха – ты только подивись. Шёлковая, цвета прям небесно-голубого, разве что облака по ней не плывут. Но зато полюбуйся, какими узорами расшита. Красота, да и только. Длина нормальная, зад прикрывает, как положено, а вот фасон подкачал. Не нашенский фасон, иноземный какой-то. Мы рубахи носим с косым воротом и на пуговки застёгивающиеся. Это чтобы крестик нательный из-за шиворота не вываливался, когда мы поклоны земные в церкви бить истово принимаемся. А у него она с прямым разрезом, да и воротник отложной. Не дело это, Пафнутя, дорогой, ох не дело, – обратился он к своему приятелю. – Тебя же самый первый мужик раскусит. Сразу поймёт, что ты липовый офеня. Ты же в академии, небось, в ливрее ходишь? Вот и не знаешь, как простой люд даже по праздникам одевается. Он ведь, – теперь Тихон к Ивану повернулся, – знатного и очень древнего рода, известного с давних пор, чуть ли не со времён Рюрика. Великокняжеских кровей он, так что при его появлении все шапки должны с головы снимать и низко кланяться. А мы вот ручкаемся с ним да за одним столом сидим, трапезничать вместе собираемся.

Тихон продолжал разглагольствовать, а сам нет-нет да в сторону Пафнутия посматривал. Иван с одного на другого глаза переводил. Тихон говорил, а улыбка у него настолько широкая, чуть ли не во всё лицо. Видно было, что очень он рад встрече. Соскучился по приятелю, вот и начал в его адрес шутки отпускать. Пафнутий Петрович же сидел спокойно, на Тихоновы слова почти не реагировал, иногда улыбался слегка, и всё.

– Ну что, выговорился наконец, балабол ты наш? – перехватил он инициативу, стоило лишь Тихону на секунду умолкнуть, чтобы дух перевести. – Вот ведь наставник тебе достался – такой выдумщик, да болтун при этом, я тебе скажу, – обратился он с улыбкой к Ивану. – Небось, в дороге рта не закрывает?

Тут выражение лица Пафнутия неожиданно поменялось, и Иван понял, что всё, дальше он говорить будет и слова его следует воспринимать серьёзно, шутки кончились.

– Ну, это всё так, тоже болтовня пустопорожняя. А если всерьёз говорить, то ты, Иван, к нему прислушивайся, это редкого ума человек. Всё, чему он тебя научит, в жизни обязательно пригодится. Поэтому ни слова, ни полслова не вздумай пропустить. Ведь слово улетит – захочешь, не вернёшь.

Он снова улыбнулся чему-то и опять вполне серьёзно продолжил:

– Ну а всё, что он обо мне наболтал… – Он на секунду задумался, а затем вновь заговорил: – Хотя в основном всё так, это зря я почти бранным словом выразился. Всё так, конечно, но это только с одной стороны, а с другой – кое-какие мелкие неточности в его характеристике моей персоны имеются. И прежде всего по поводу моего княжеского достоинства. Рода-то я действительно княжеского, и является он одним из древнейших на Руси, только я там сбоку припёку. Моя прабабушка, Елисавета Егоровна, против воли отца своего, князя Егория Леонтьевича Кирилловского, из дома бежала с одним гусарским прощелыгой. Влюбилась, понимаешь, и всяческий стыд потеряла. Хорошо, что хоть венчались они по церковному обряду. Пятерых детей она ему родила, четырёх девиц и одного мальчугана. Гусар тот Петром именовался, вот мальчуган и стал Петром Петровичем. Всё бы хорошо могло сложиться, если б мой прадед не оказался картёжником, пьяницей и отчаянным бретёром. Чуть что, за пистоль хватался. Вот и дохватался. Застрелили его. Да не на войне, где это почётным считается, а на дуэли.

Он опустил голову и продолжал говорить совсем тихо, наверное опасаясь чужих ушей, хотя в трактире они так и оставались единственными посетителями. Половой в другом конце с кем-то невидимым лясы точил – судя по фривольному тону, с некой девицей. Так что опасаться вроде было нечего, хотя кто ж это знал наверняка.

Пафнутий Петрович голову поднял и на Ивана посмотрел. Теперь было отчётливо видно, что жизнь хорошенько помяла и этого, в общем, далеко ещё не старого человека.

– Князь Егорий Леонтьевич дочку беспутную после смерти мужа её в дом принял и даже обратился за высочайшим благословением, чтобы мальчику, который к тому времени уже подрос, чин в армии дали да княжеским титулом дозволили именоваться. Так что дед мой, Пётр Петрович, действительно снова князем Кирилловским стал. Да вот беда, он как верой и правдой царю-батюшке да Отечеству нашему отслужил, во многих войнах участвуя и не раз кровь свою проливая, да домой, в наше родовое поместье, вернулся, женился на девице одной, тоже княжеского рода. Но сразу ясно стало, что долго ему не протянуть. Кашлял он уж очень сильно. Но дочку одну ему супруга успела подарить. Это моя мать и есть. Так что она урождённая княгиня Кирилловская, а я… – он махнул рукой, – безродный не безродный, из старых, ещё московских дворян отец мой был, но вовсе не из знатных, да и фамилию я от него унаследовал совсем не звучную, ладно не поганую совсем – Крюковым я обзываюсь. Нет, ты пойми, я не жалуюсь и очень своих родителей люблю и жизнью своей, в общем, весьма удовлетворён. А рукой я махнул, вспомнив Тишины слова, что мне кланяться следует. Это и есть чушь собачья, потому я и назвал его балаболом. – И он снова заулыбался.

– Ладно, – прервал его Тихон, – хватит воду в ступе толочь да потом в решете её носить, пора и поесть немного. Естество своего требует.

И он рукой подозвал к столу полового, велев тому подавать что заказано.

За то время, что Тихон с половым парой слов обмолвился, Иван сумел того хорошенько рассмотреть. Перед ними стоял, скорее всего, его ровесник, а может, даже и чуть моложе. Высокий белобрысый парень с симпатичным лицом, к которому была будто приклеена улыбка. Казалось даже, что, когда он молча глядит на посетителя, его улыбка сама без слов выговаривает извечное: «Чего желать изволите-с, господа хорошие?»

На столе, как по мановению волшебной палочки или словно он скатертью-самобранкой накрыт был, появились не только ложки с вилками да ножами, не только хлебница с благоухающим, ещё даже тёплым караваем, но и супница, почти доверху наполненная стерляжьей ушицей, а затем и грибочки солёные со сметанкой да капустка квашеная, подсолнечным маслицем пахучим заправленная. Все трое, включая Пафнутия Петровича, который вроде бы уж насытиться должен был, рты перекрестивши, за еду принялись.

Ивану, который особыми разносолами, даже живя в доме Тихона, под опекой Авдотьи, избалован не был, всё, что сейчас на столе стояло, казалось верхом кулинарного искусства. Он ел с такой скоростью, что, казалось, за ушами трещать должно. Тихон с Пафнутием Петровичем посматривали в его сторону с улыбкой, а он никак остановиться не мог.

Наконец Пафнутий легонько тронул Ивана за локоть:

– Ванюшка, да не части ты так. Никто у тебя из-под носа это не заберёт. А потом, оставь место в животе для порося молочного, в печке запечённого.

Иван чуть не поперхнулся, услышав про порося.

– А что, ещё одна перемена разве будет? – с набитым ртом не проговорил, а скорее пробормотал он.

– Даже две, – утвердительно кивнул головой Пафнутий Петрович. – Горячий поросёнок, пшённой кашей набитый, и пироги к чаю на любой вкус. Что сможешь в себя запихнуть, то перед тобой и поставят. Поросёнок уже готов, я его заказал, пока Тихона ждал. Знал, что он обязательно будет меня искать и, пока все кабаки с трактирами не обойдёт, нигде меня не обнаружив, ни в одном из них не остановится. Я его уже хорошо знаю, всё так и произошло.

– Пафнутий Петрович, а почему везде народа полно, а здесь мы одни сидим?

– А тут хитрость совсем небольшая. Я денег дал достаточно, чтобы нам с Тишей никто помешать не мог.

Вот тут Иван в первый раз по-настоящему осознал, что такое сила денег. Именно в том трактире он и решил, что из штанов своих вылезет, ночи спать не будет, но столько денег зарабатывать станет, чтобы вот так легко и без напряжения их тратить.

Долго они там втроём сидели. Тихон с Пафнутием какие-то разговоры, Ивану не вполне понятные, вели, а он о жизни своей, так счастливо продолжающейся, раздумывал да вехи на последующем её пути намечал. Когда сумерки наступили и на ярманке лавки одна за другой закрываться начали, Пафнутий, извинившись, спать отправился – он накануне почти не спал, всю ночь в карете провёл, – а Иван с Тихоном на улицу вышли прогуляться. Вот там Иван к Тихону с вопросом и пристал:

– Дядя Тихон, а откуда у этого Пафнутия Петровича денег столько, что он целый трактир может столько времени без работы держать?

– Милый мой, нам бы его заботы! Наследство небольшое ему досталось. Всего-то пара имений да холопов с полтыщи человек. Он же как-никак княжеских кровей. Он и не на такое способен, однако человек разумный, деньгами во все стороны, как некоторые, не швыряется. Наоборот, копит их и приумножает. А ещё он наукой своей разлюбезной занимается, куда часть денег и определяет.

На улице было совсем уже темно, но небо над ярманочным городком ярко подсвечивалось снизу. Видать, там горели фонари, да и звуки музыки, доносящиеся до трактира, свидетельствовали, что там кипит жизнь.

– Давай-ка, друже, – предложил Тихон Ивану, – пойдём прогуляемся туда, посмотришь, как народ веселится. А завалиться спать мы завсегда успеем. Ты как, возражать не будешь?

Иван лишь головой успел кивнуть, как Тихон уже на пяток саженей от крыльца отошёл и ходко направился туда, где развернулось гулянье. Ивану пришлось за ним почти вприпрыжку бежать.

Глава 8
На Фроловской ярмарке. 17 августа 1749 года

Папа встал с лавочки и неспешно пошёл вдоль улицы. Наконец он остановился у небольшого домишки, ничем не отличавшегося от прочих деревенских домов.

– Вот именно на этом месте и стоял наш дом. Тот, который построили Феофан с Прохором, сгорел дотла. Это произошло ещё при жизни Ивана, о котором мы с тобой речь ведём. Уже тогда его Первым, или Старшим, считали, поскольку у него самого сын Иван жениться собрался, но себя он по-прежнему просил просто Иваном называть. Он с семьёй, да и все его братья уже давно во Владимире жили и в Жилицы только на лето переезжали. Происходило это обычно ближе к концу мая, а до тех пор в доме всегда кто-нибудь из прислуги находился, вдруг хозяевам в голову что взбредёт и они в Жилицы во внеурочное время заявятся. Сам понимаешь, телефонов и телеграфов в те времена ещё не было, предупредить было сложно, если только с оказией какой. Поэтому в доме постоянно и порядок поддерживался, и печи топились, да и еда какая-никакая готовилась. А тут так удачно сложилось, что дом пустым стоял, ни сторожа не было, ни кухарки с горничной, никого. Все они по своим семьям разбежались. Горячая пора настала, начало мая, лишних рук в эту пору у крестьян не бывает. Пословицу небось знаешь: весенний день год кормит? Они, пословицы эти, просто так, сами по себе не рождаются, они результат многовекового народного опыта.

Отец опять замолчал, продолжая всё так же рассматривать дом, около которого мы остановились. На одном из окон занавеска слегка сдвинулась и показалось чьё-то лицо.

– Пап, пойдём дальше, а то хозяева дома нервничают. – И я ему на окно кивнул.

Отец взгляд в ту сторону бросил, понял, о чём я говорю, развернулся и вновь к колодцу направился. Там на лавочку уселся поудобнее и продолжил:

– Так что никого в доме, когда пожар занялся, не было, вот и не пострадал никто.

– Пап, постой, – перебил я его, – ты что такое говоришь? Наверное, плохо это, а не хорошо. Если бы в доме был кто, пожар можно было бы потушить.

– Послушай, сын, – возмутился отец, – интересно даже, кто тебя научил старших перебивать да с комментариями своими неграмотными влезать? Вопросом не владеешь – помолчи лучше, говорят, за умного сойти можно.

И он сам замолчал. Я смотрю, тяжело дышит, решил, может, плохо ему стало, но нет, он быстренько в себя пришёл.

– Пожар случился то ли на Егория – 6 мая, значит, – то ли днём раньше или позже. Иван в одной из своих книжечек это хорошо описал, да вот меня память подводить стала; то, что он Егорьев день указал, помню, а подробности запамятовал – в тот день это произошло или чуть раньше, а может, позже. Хотя сейчас это вряд ли важно. Хорошо помню только, что это посредине дня случилось. Весь народ в поле трудился – и мужики, и старики, которые ещё хоть чем-то могли в работе помочь, да и детишки мужеского пола лет с десяти, а то и с восьми. А бабы с девками на огородах спины не разгибали. Пора настала садить свёклу с морковью да репу с брюквой, про лук с капустой тоже не надо забывать. Что-то прямо в землю сажали, а что-то по горшкам сеяли, чтобы позднее, когда рассада поднимется, на грядку пересадить. В общем, пустой деревня в тот день была. Одни немощные старики да детишки малые, несмышлёные. Да и те по большей части в избах находились.

Отец снова замолчал и всё свой взгляд с одного дома на другой переводил. И такая тоска в этом его взгляде промелькнула, что меня даже передёрнуло всего.

– Ну ладно, это всё лирика, – сказал отец непонятно к чему. Скорее всего, на свои мысли откликнулся. – Давай продолжать, а то солнце, смотри, с макушки сползло и уже в сторону горизонта покатилось. Домой в темноте возвращаться придётся.

Сказал и снова замолчал. Потом встрепенулся и заговорил:

– Погода в тот день приличная стояла, тёплые дни пришли. Небо, правда, пасмурилось, что в это время года обычное явление. Вдруг поднялся сильный ветер и вдалеке громыхать принялось. Вроде это Тютчев так любовно про грозу в начале мая писал? – обратился он ко мне, кивок отметил и дальше речь повёл: – На грозу посмотреть и даже под неё попасть – милое дело, особливо когда взмокнешь от тяжёлой работы, а тебя, как из лейки, ливень поливает. Я по молодости лет тоже любил под проливным дождём в жаркий день побегать.

И он снова умолк. Молчал и о чём-то сосредоточенно думал: то ли молодость вспоминал, когда попасть под ливень доставляло удовольствие, то ли обдумывал, о чём и в какой форме рассказывать дальше. Я его не торопил. Сам спиной к колодезному срубу привалился, ноги вперёд вытянул и постарался предельно расслабиться. Обычно в такие минуты, которые, к сожалению, нечасто случаются, толковые мысли в голову приходят. Вот и тут ко мне одна дельная идейка касательно моей работы вернулась. Первый раз она в мою голову забралась в тот день, когда мне повезло и я посерёдке окияна-моря ставридку на «самодур» ловил. Я катушку спиннинговую что есть мочи крутил, смотрел, как серебристая цепочка рыбёшек, сидящих на крючках, из глуби морской к борту катера поднимается. «Десять штук, полная загрузка», – подумал я и тут вижу – предпоследний крючок пустым болтается. «Ладно, – махнул я рукой, – девять – тоже хороший улов». Вот тут та мысль мне в голову и залетела. Наверное, она на том, казалось бы, свободном крючке сидела, но задерживаться там не стала, а сразу же ко мне в голову шмыгнула. Я её раз десять затвердить старался, думал, до конца жизни не забуду, так нет, вечером попытался вспомнить – без толку. А вот тут стоило мне расслабиться, она и всплыла. Только я решил над ней подумать хорошенько, как папа вновь заговорил, и я её в сторону отодвинул, а сам со всем присущим мне вниманием принялся слушать продолжение его рассказа.

– Агриппина единственной свидетельницей произошедшего была. Она из своей избы вышла посмотреть, что на улице деется: стоит на речку пойти бельё полоскать или погодить немного. Насчёт погодить ей не показалось, действительно громыхало где-то неподалёку. Она голову к небу задрала, и как раз в этот момент сухая гроза вплотную к деревне подошла… Ты когда-нибудь видел сухую грозу? – неожиданно обратился ко мне отец.

Я лишь головой мотнул:

– Слышать слышал, а вот так, чтобы воочию, над своей головой это чудо природы увидеть, не доводилось.

– Вот и мне тоже, – согласно кивнул отец. – Хотя я тебя значительно старше, ни разу не приходилось под сухую грозу попадать. Много раз видел, как вдалеке, чуть ли не над горизонтом, молнии сверкали, да отзвуки грома до меня доносились, хотя небо там вроде совершенно не грозовое было. Я всегда в такие моменты сухую грозу поминал, но вот так, пусть не надо мной она сверкает, пусть только поблизости, – не бывало этого на моей памяти. И молнию, которая во что-нибудь врезалась, я тоже не видел.

И он опять замолк. Я решил его слегка поторопить, действительно солнце скоро зайдёт, вот и задал ему вопрос:

– Пап, а кто такая Агриппина? Я что-то о такой ничего не слышал.

– А, – махнул он рукой, – это крестная Ивана, которую тот со своей матерью уговорили перебраться в Жилицы. Когда её муж Пётр, бывший их сосед по Лапино, помер, в Жилицы пацан прискакал, о произошедшем чтоб сообщить. Иван с матерью на похороны и поспешили, да вовремя успели.

И отец вновь погрузился в молчание. Видать, нелегко ему всё это вспоминать было, сильно он нервничал, ведь рассказывал так, будто сам там присутствовал, хоть это и незнамо за сколько десятков лет до его рождения произошло. Вон как на его виске венка пульсирует. Я уж решил ему посоветовать опустить эту главу рассказа, но не успел, он уже к повествованию вернулся:

– После смерти мужа Агриппине в деревне одной-одинёшенькой пришлось бы жить, ведь из близких родственников никого у неё там не осталось. Сынок у них с Петром был, Прокопий, в соседней избе с молодой женой проживал, и всё у него ладно получалось. Настоящим тружеником вырос. Да вот незадача: три года они с Марией, так жинку его звали, вместе прожили, а детей у них всё не было. Узнал он, что во Владимире знахарка живёт, которая заговорами да травяными настоями страждущих от этой напасти избавляет. Верным делом занималась, почти без промахов у неё всё получалось. Желающих её помощью воспользоваться целая очередь образовалась. Одна беда: на настои много денег требовалось. Вот и решили Прокопий с Марией, что он зимой во Владимире извозом займётся. Новые сани всю осень мастерил, ладными они получились, а по первому снегу подался в стольный град, как в те времена все окрестные крестьяне Владимир звали. Да и сгинул там. Что случилось, никто так и не узнал. Исчез добрый молодец, и всё тут. Жинка его в родительский дом в соседнюю деревню вернулась. Дочери Петра с Агриппиной все замуж повыходили и тоже в соседних деревнях оказались. В общем, осталась Агриппина Селивёрстовна на старости лет одна.

– На кого же ты меня оставил? – сетовала она на похоронах мужа. – На смертном одре некому воды подать будет.

Вот Мария, матушка Ивана, и предложила своей то ли подруге, то ли старшей наставнице – в общем, близкому по духу человеку – поехать с ними и в хоромах, которые Иван для матери соорудил, вместе с ней немного пожить. Иван эту затею поддержал, и они Агриппину в Жилицы вместе с её немудрёным скарбом перевезли.

Первоначально она с Марией и её детьми в новом доме жила. К ним повадилась в гости ходить Авдотья. Так и образовался у них тесный вдовий союз, который, однако, нежданно распался. Мать Ивана скоропостижно скончалась, а Авдотья замуж вышла. Агриппина вновь осталась одна. Жить в одиночестве в огромных хоромах ей было в тягость, она и попросила Ивана, чтобы тот переселил её в обычную деревенскую избу. Свободного дома в Жилицах не было, и Ивану пришлось на другой стороне улицы, наискосок от своего жилища, построить для неё небольшую избушку. Жила там Агриппина тихо, ни с кем особенно не сталкиваясь, хотя её никто и не чурался. Ни в чём она нужды не знала. Всё, что для жизни ей надобно было, община предоставляла. Вот так и получилось: жила совсем старая, одинокая бабка – ей в то время уже за восемьдесят было – и жила. Ну, и в те времена, и сейчас тоже такое нередко бывает, я бы даже сказал, часто, – добавил отец, головой при этом покачав, как бы сочувствие всем одиноким бабкам выказывая.

Затем, уже без паузы, к рассказу вернулся:

– Агриппина вначале голову за дверь высунула, а затем и сама вышла, уж больно интересно на улице было. Небо серое, облака плотные, но вовсе не дождевые, а молнии одна за другой где-то за рекой в землю бьют, и гром непрерывно грохочет, да всё громче и громче. «Сухая гроза, – ахнула про себя старушка. – Сколько на свете живу – никогда такого не видывала. Слышать слышала, как без этого, а вот видеть не довелось», – думала Агриппина, а сама глаз с неба не сводила. Ведь того и гляди до Жилиц это природное диво доберётся – как можно такое пропустить?

И гроза действительно добралась. Ветер, который и без того сильным был, в настоящий ураган превратился. Хорошо, что деревья, росшие вокруг, ещё полную листву не успели набрать – их бы все с корнем из земли повырывало, а так лишь в дугу согнуло, хотя, по правде говоря, на земле валялось множество сломанных веток. Последняя молния неподалёку, за самой речкой, в землю воткнулась, гром в ответ громыхнул, и какая-то тишина наступила. Лишь ветер свистел да деревья кряхтели от натуги, жаловались, наверное, Всевышнему.

Агриппина только тут спохватилась, что она простоволосой на улицу вышла. Бельё прокипятила да решила голову в порядок привести. Платок сняла, косу переплести надумала, но до конца даже не доплела – громыхнуло особенно сильно. Вот любопытство её за порог и выгнало. А тут в наступившей тишине поняла, что сплоховала, и испуг на неё напал. Увидит ведь кто – позора не оберёшься. Хуже, чем простоволосой на людях появиться, ничего срамнее не бывает. Она уж даже назад поворотилась, чтобы в избе скрыться, как яркая вспышка за плечом заставила её оглянуться.

– Представляешь, Ванюша, – рассказывала она позднее Ивану, – из облака медленно-медленно начала молния выползать. Там, на самом верху, она толстой, словно дубинка, была, а внизу в ветвистое дерево превратилась. Я даже перекрестилась при виде такого чуда. Ну, мне, конечно, так показалось, что это медленно было, а на деле – в мгновение ока произошло.

И она в возбуждении затараторила, подтверждая этим, что всё тогда быстро случилось:

– И вот это дерево всеми своими ветвями в твой терем вонзилось. Он сразу же со всех сторон вспыхнул, словно его какие супостаты соломой обложили. Так полыхнуло – пламя аж до облаков достало, а потом такой оглушительный, раскатистый гром грянул, что у меня уши до сих пор болят. Я долго стояла, крестилась, просила Господа нашего, чтобы он смилостивился, но где там. Ветер в настоящий ураган превратился. Он от пожара языки пламени отрывал и раскидывал в стороны, а там они за дело принимались. Вначале конюшни занялись, а затем и твой бывший дом загорелся вместе со всем двором. Тут ветер вроде поутих немного, я даже ещё раз перекрестилась, думала, что всё, успокоился Перун, принял огненную жертву и далее пойдёт, но нет. Погнался дальше Перун по непроходимым чащобам, зарослям и топким болотам, разыскивая коварного Велеса. Ясно мне стало: завтра же Ярилин день, вот он и разбушевался пуще обычного.

Заметив недоуменное лицо Ивана, она всплеснула руками и принялась сказки рассказывать:

– Так ты этой истории не знаешь? Послушай меня – и всё сам поймёшь. В стародавние времена было много богов, а главным среди всех был Перун-громовержец. И был у него друг Велес. Всё между ними хорошо было, пока не женился Перун на красавице Додоле. Тут Велеса как подменили. Охватила его страсть неистовая, и решил он своего добиться. Превратился в прекрасный цветок и попался Додоле на глаза. Лишилась она чувств, едва вдохнула его аромат. А Велесу только того и надо было. Принял он своё обличие и овладел Додолой. От этой связи родился у богини сын – Ярило. Узнал про всё это Перун, и завязалась у него с Велесом битва не на жизнь, а на смерть. Долго она длилась, в конце концов загнал Перун своего врага в чащи непролазные. Простил он Додолу, ведь она невиновной оказалась, и Ярилу простил – тот вообще ни при чём был. Но вот как Ярилин день приближается, Перун снова начинает своего давнего врага разыскивать, посылая молнии в разные стороны.

– Вот и тут, – продолжила Агриппина, – так произошло. Вновь ветер поднялся, и дальше заполыхало. Когда первые мужики с полей прибежали, пылало уже пять домов и занялся двор у шестого. Мужики к горящим избам даже подходить не стали, там уже крыши проваливались. Надо было остальные дома спасать, ведь ветер всё дальше и дальше раскалённые головешки раскидывал. Вся деревня сбежалась. Мужики баграми брёвна растаскивали, а бабы с детьми воду с реки таскали и эти догорающие брёвна из вёдер поливали. Господь, видя такое рвение, смилостивился. Ветер потихоньку стих. Гроза ушла так далеко, что её уже даже слышно не было.

…Папа помолчал немного, дал мне переварить всё услышанное и завершил эту часть своего рассказа:

– За Иваном сразу же конного послали. Но пока тот до Владимира добирался, пока Иван сюда лошадь гнал так, что та вся в мыле пришла, пожар совсем утих. Так, кое-где дымок поднимался, но это уже было не страшно, вот никто и не старался эти места водой заливать – умаялись все.

Иван по пепелищу побродил, видать, пытался что-то найти. Но где там что найдёшь, лишь сапоги все сажей угваздакал, и всё. Закончилось это тем, что он, обойдя чугунную громадину камина, который при падении со второго этажа треснул и пришёл в полную негодность, пнул с расстройства скрючившегося и оплавившегося Кота в сапогах, стоявшего ранее на крыше, ведь именно в него угодила молния, вылез на дорогу и произнёс слова, которые потом в свою книжицу записал:

– Это мне свыше знак дан. Закончился прежний этап нашей жизни. Начинается другой. Надеюсь, что дальше никакие невзгоды нам грозить не будут.

– Кто же тогда мог предположить, – задумчиво произнёс папа, – что через какие-то шесть десятков лет в Жилицы привезут шестилетнего мальчика, Ваню Жилина, Ивана Седьмого, который единственный из всей семьи каким-то чудом уцелел во время моровой язвы – эпидемии холеры, обрушившейся на Россию в 1849 году, и всё начнётся снова.

Мы ещё какое-то время молча посидели у колодца, затем папа сказал:

– Ну что, сын, понял, зачем я тебя сюда привёз? – и, не дожидаясь моего ответа, встал и направился в сторону машины, приговаривая при этом: – Пошли, пошли. Нечего здесь штаны просиживать. Остальное я тебе потом доскажу.

Мы уже у самой машины были, когда папа неожиданно прошёл мимо неё и зашагал в сторону шоссе. Я следовал за ним, не вполне понимая, что он надумал. Но когда позади ещё сотня метров осталась, я сообразил, что мы к колокольне идём.

– Как и любой человек, я не безгрешен и совершил в жизни множество ошибок, – начал отец, – большинство по недоразумению, где-то когда-то что-то не так понял. Ну, они, как правило, и забываются достаточно быстро. А некоторые, как занозы в памяти, время от времени беспокоят и беспокоят. Вот и за ту ошибку, о которой хочу тебе сейчас рассказать, я себя корю уже давно. Хотя, честно говоря, корить надо не меня, опутанного лозунгами и призывами того времени, а тех, кто это всё устроил; но их что укорять, большинство из них друг друга перестреляли в те страшные предвоенные годы, а меня вот горечь от содеянного мучает до сих пор.

Мы прошли ещё немного, и над нами в буквальном смысле навис кусок ржавой цепи, свисающий с макушки колокольни. Я принялся её рассматривать, слушая одновременно речь отца:

– Представь себе картину. С кавказской войны, пусть тяжело раненный, без ноги, на всё же живой, вернулся герой, боевой офицер – поручик, кавалер ордена Анны IV степени. Позднее-то ему ещё целую кучу медалей вручили, но тогда, когда он воротился, их ещё придумать не успели. Медали были такие: «За покорение Чечни и Дагестана», «За покорение Западного Кавказа» и крест «За службу на Кавказе». Я их хорошо помню. В детстве часто рассматривал, потом, это уже после революции случилось, они сгинули куда-то.

Папа было вновь замолк, но быстро спохватился и продолжил:

– Так вот, его отец, а мой прапрапрадед, Иван Четвёртый значит, или, как его в семье звали, Иван Меньшой, в благодарность Господу за спасение сына построил в Жилицах вторую церковь, которую освятили в честь Грузинской иконы Божией Матери. Жилицы немаленьким селом к середине девятнадцатого столетия стали, почти сотня дворов в них была. При въезде со стороны Камешкова в селе стояла тёплая деревянная церковь во имя Пресвятой Троицы. Очень древняя – больше ста лет ей было. Прапрапрадед хотел её снести ввиду ветхости, а на том месте каменную поставить. Прошение в Святейший Синод написал, но там не позволили, сказали, старая церковь вполне ещё пригодна. Правда, разрешили вторую поставить и место указали – на погосте, но она, хоть и большой была, и даже колокольня при ней имелась, скорее роль часовни исполняла, а службу в ней служить было нельзя. Я в этом мало что понимаю, только это и знаю. Буквально через год у старой церкви кровля провалилась. Хорошо, это не во время службы случилось. Осталось село без храма, пришлось верующим в соседнее село, в Кторово, ходить. В то самое село, откуда моя матушка родом была.

Солнце жарило совсем по-летнему, отец отошёл в сторону и встал в тени от колокольни, рассматривая её долгим взглядом. Некоторое время мы с ним простояли молча. Я понимал, что он в своей памяти прокручивает все те годы, в которые вынужденно вернулся. Наконец вновь послышался его голос:

– Ведь что самое поганое – вот хочу сказать, а язык во рту ворочаться отказывается.

Я на него посмотрел, а он сидит бледный и головой из стороны в сторону крутит.

Он заметил, что я волнуюсь, и рукой махнул:

– Да стой ты спокойно, ничего со мной не случится. Сейчас с духом соберусь и признание сделаю.

Он глубоко вдохнул и прямо на выдохе заговорил:

– Представляешь, я, – и он себя в грудь постучал, – принял самое деятельное участие в разрушении церкви, которую мой предок построил. Я в то время учился на рабфаке имени Артёма, в комсомол там вступил, вот, поддавшись пропаганде, и надурил. Молодые умы, перемен жаждущие, легче лёгкого с пути праведного сбиваются.

Он задумался, но буквально на минуту.

– Теперь не знаю, как и искупить свою вину перед памятью моих предков.

Вновь недолгое молчание, и снова до меня донёсся его негромкий голос:

– Представляешь, – повторил он, – жаркое лето. Я, студент рабфака, приехал в деревню на каникулы. Там мама с Матрёной жили. Мы, остальные дети, Фимка с Марфой и я, все в Москве на одном рабфаке учились, пусть и на раз-ных курсах, но как занятия окончились, всей гурьбой матушку навестить поехали. От учёбы передохнуть да помочь там, где мужские руки требуются. Прошло буквально несколько дней, и из Владимира прибыла целая команда взрывников, специалистов по подрыву зданий и сооружений. Принцип, по которому составлялся список церквей, подлежащих уничтожению, никто не знает. Но вот в него попала эта церквушка, не древняя, находящаяся на погосте. Кому она могла помешать? Ведь службы в ней не проводились, туда лишь перед похоронами приходил батюшка из соседней церкви, чтобы совершить обряд отпевания усопшего, и всё. До сих пор я продолжаю задаваться одним и тем же вопросом: кому она могла помешать? – Он недоумённо покачал головой. – Хотя в то время сомневаться в правильности решений, принятых на самом верху, было нельзя.

Тут отец голову даже как-то вверх вздёрнул, а затем заговорил уже без запинки:

– Прибывшие подрывники привычно заложили фугасы и отошли в сторонку. Их командир крутанул ручку динамо-машины. Толпа народа, собравшегося со всей деревни, привычно безмолвствовала, как это завсегда бывает, и не только у нас, а и по всему миру. Везде всё одинаково происходит. Сказать, что был мощный взрыв, нельзя. Хлопнуло достаточно громко, но больший шум издали кирпичи, падающие друг на друга, – церковь рассыпалась, как будто её там никогда и не было. Народ ахнул. Никто не ожидал, что это вот так легко, как бы играючи может произойти. Крутанул человек, одетый в военную форму, ручку, приделанную к какому-то ящику, и внешне очень прочная церковь, которую, казалось, на века ставили, рассыпалась, а вместо неё лишь груда кирпичей на земле осталась.

Народ решил, что всё, дело сделано. Но, оказалось, разрушителям этого было мало. Едва осела пыль, они за колокольню принялись. Процедура была ровно такой же. Четыре заряда под углы, взрыв – и толпа вновь ахнула, на этот раз значительно громче. Но причина была совсем другой. Колокольня стоять осталась. После взрыва она на глазах всех собравшихся подпрыгнула и встала на своё место. Взрывчатка закончилась, подрывники уехали, а колокольня стоит. Народ шуметь начал, послышались выкрики вроде «Слава тебе, Господи!», ситуация начала выходить из-под контроля. Всё районное партийное начальство в кружок собралось – вопрос решать, быть им ещё начальством или сегодня последний день, а завтра, может, кое для кого из них навсегда тишина наступит.

Потом вроде выход нашли. Колокольня-то от фундамента оторвалась и теперь просто под собственным весом стояла. Вот кто-то и предложил её набок повалить. Пригнали два единственных колхозных трактора, притащили мотки металлических тросов – и началось. Все комсомольцы, и твой отец в первых рядах, начали обматывать колокольню тросами, которые крепко-накрепко прикрепили к тракторам и дёрнули. Результат был налицо. Оба трактора заглохли – двигатели не выдержали перегрузки, а колокольня – вот она, до сих пор стоит. Тогда же оперативникам из НКВД оставалось одно. Они принялись палить по кресту из всех видов оружия, которое у них имелось. Одна шальная пуля в цепь попала и порвала её. И это всё, чего они добились. С тем пришлось и уехать, а колокольня, которую наш предок построил, стоит.

И на глазах моего боевого отца появились слёзы покаяния.

– А дядя Фима с сёстрами где были в это время? – не выдержал я и встрял со своим, возможно, не совсем уместным вопросом.

– Они все в общей толпе находились вместе с нашей матушкой, – ответил отец и после небольшого молчания добавил, на меня посмотрев: – Наверное, представляешь, каких я пенделей от них наполучал, когда мы вечером ужинать уселись?

– Это-то я себе хорошо представляю, – ответил я.

– Я после того случая тоже, – задумчиво, как бы врастяжку произнёс он и замолчал.

Я решил, что пора поезд на другой путь направить, и к отцу обратился:

– Пап, а можно я один маленький вопросик на засыпку задам?

– Конечно, конечно, – оживился тот.

– Ты рассказывал, что Ивану надо было пять с лишним вёрст от деревни до тракта идти, а тут до шоссе всего с полкилометра.

– Ответ самый что ни на есть простой. Раньше тракт шёл немного в стороне. Ведь мы, как из Владимира выехали, оказались на дороге, которая левее пошла, а двести с лишним лет тому назад она прямо на Нижний была нацелена. Вот чтобы отсюда до той, старой, добраться, надо было очень постараться.

– Я смотрю, пап, ты хорошо подготовился к нашей встрече.

– Естественно. Я к ней готовился почти год. Даже в Ленинскую библиотеку записался. Так что всё, о чём рассказывал, абсолютно достоверно. Понял? Тогда ладно, давай дальше слушай.

Он присел на сложенную кем-то стопку кирпичей. Вероятно, нашёлся какой-то умелец, который начал колокольню, простоявшую в одиночестве полвека, потихоньку разбирать. Мне рукой отец показал на соседнюю такую же кучку и начал рассказывать. Сидеть было не очень удобно, но стоило мне вслушаться в папин рассказ, как я обо всём забыл и вновь оказался в этом же краю, только двести с лишним лет назад.

– Первым делом Иван за строительство дома принялся. Вот-вот лето начаться должно, а им некуда малых детей на природу вывезти. Строительством, как всегда, компания Кроковых занималась. Феофан Селиванович, седовласый господин, на вид ещё крепкий, но в связи с почтенным возрастом – ему к тому времени уже за семьдесят перевалило – практически отошедший от всех дел и доверивший их своему любимому чаду, на этот раз решил сам тряхнуть стариной. Собрал лучшую бригаду, которая буквально за пару недель возвела большой дом с мезонином, с остеклённой отапливаемой террасой и с пристроем, у которого был отдельный вход, чтобы в нём могла жить прислуга. Тот дом дошёл до нашего века, я в нём тоже прожил много лет, практически до 1930 года, пусть не постоянно, только летом, но, поверь, это были лучшие годы моей жизни.

Неожиданно он встал, отряхнул рукой брюки, огляделся, но, не найдя ничего лучше той кучи, с которой только что поднялся, вздохнул и вновь на неё уселся.

– Дом, – продолжил он, устроившись поудобней, – разумеется, неоднократно перестраивался и достраивался, а окончательный свой вид обрёл к середине прошлого века. Но постоянно семья жила в губернском центре, во Владимире, а в деревню перебиралась лишь на лето, когда дети заканчивали учиться. В семье этот дом назывался усадьбой. Топили там круглый год, поэтому, как выдавалось свободное время, запрягали лошадей, и все, кто мог и хотел, отправлялись в Жилицы. Бывало, что каждые выходные большая часть семьи, кроме тех, кто был занят в лавках, проводила в усадьбе. Семья всегда была большой. Потери, которые пережил Тихон, наперсник основателя нашего рода, Ивана Первого, были учтены, и поэтому меры пожарной безопасности применялись самые современные.

Снова наступило молчание, на этот раз долгое. Я уж решил, что всё, экскурс в историю закончился, но тут отец снова заговорил, уже с какой-то явственно слышимой печалью:

– Представляешь, через что надо было переступить твоей бабушке, когда она собственной рукой подносила факел к нашему семейному гнезду?

– Пап, о чём это ты, а?

– Я о той трагедии, которая произошла здесь в 1930 году, но подробней об этом я расскажу тебе позднее, когда дойду до нынешнего века, а пока мы с тобой ещё в середине восемнадцатого. Вот и давай придерживаться хронологии.

И он опять продолжил свой долгий рассказ:

– Ночевать Тихон с Иваном отправились в тот же трактир, где ужинали. Там наверху комнаты для отдыха имелись. Оказывается, Пафнутий Петрович их тоже загодя оплатил, и они терпеливо ожидали своих постояльцев. Спал Иван, как говорится, без задних ног. Не столько физически устал накануне, сколько впечатлениями новыми переполнен был. И все их надо в голове уложить, обдумать да понять, что в глубины памяти отправить, поскольку в ближайшее время вряд ли понадобится, а что на поверхности держать, время от времени в уме перебирая, чтобы не забылось.

Проснулся моментально, как толкнул кто. За окном темно ещё было. Вроде не зима, день пока длинный, а на улице темно. Удивился даже, но спать больше не хотелось, решил вниз спуститься. Глядь, а там свеча на столе горит, за столом сидит Тихон и в своей книжице что-то быстро пишет. При звуке шагов голову поднял, Ивана увидел, улыбнулся.

– И тебе, друг мой, не спится? Хорошо мы с тобой вчера время провели. Ни минутки зря не потратили. Сегодня ещё в несколько мест заглянем, и всё. По этой ярманке можно долго гулять, когда дел других нет, а ты развлечься желаешь. У нас же с тобой пожар может вот-вот начаться. Нам спешить надобно, другие-то офени времени терять не будут. Видел, сколько их здесь шатается из лавки в лавку? И ведь не просто так шатаются, они товар закупают. А товар этот почти такой же, как и наш с тобой. Ткани разные, на любой вкус. Ну, эта тема вечной будет. Их купят, сошьют что надо, а вещи – они ведь непрочные, они рвутся, пачкаются – другим словом, изнашиваются. Значит, на следующий год в этой избе снова отрез купят. Это точно. Браслеты, зеркальца, иголки швейные, заколки да гребешки различных фасонов, платки расписные тоже всегда востребованы будут. Тут спора быть не может, этот товар у любого уважающего себя и своих покупателей торговца должен быть всегда и в большом количестве. Тут и мы уж постарались да назаказывали вчера таких вещиц множество великое. А вот та тема, которую я недавно для себя открыл – ножички складные, которые купец один из Павлова-на-Оке привозит, – она далеко не вечная. Сам он их производит или у кого другого закупает, это и неважно. Главное, что сюда, в Холуй, их доставляет. Пока они у меня долго не задерживаются, кто из мужиков ни увидит, тут же за кошель хватается. Но ведь ножик такой почти вечно служить может. Если не потеряется где, то много лет как новенький будет. Один купили – и всё, можешь даже не доставать. Сразу же своим хвалиться примутся.

Тихон умолк и начал в своей книжонке странички перелистывать. Иван даже решил, что всё, разговор окончен, но нет.

– Я давно уже понял, – продолжил Тихон, – что нужен новый товар, особенный, которого сколько ни купи – всё равно к нему рука тянуться будет. Вчера, кажется, повезло. Пока мы из одной лавки в другую переходили – ты тогда как раз в отхожее место убежал, – я кусок одного разговора интересного услышал. Задержался даже, нагнулся, якобы с сапог пыль решил стряхнуть. И вот каков тот разговор был. Один весьма недурно одетый господин, видно хозяин какой-то, своему помощнику нравоучение читал и упомянул, что тот у купца Гладышева книжек мало купил. Ты же знаешь, как я к книжкам трепетно отношусь. Я с ними готов сколько надо нянчиться, потому что книга не только для обучения наукам всяческим нужна, она и для развлечений пригодна. Читаешь иную, и как будто в другой мир и другое время переселяешься. Но это только человек обученный грамоте да соответствующего воспитания понять может. Сам знаешь, что крестьяне у нас почти все поголовно букв не различают, значит, и искусству чтения не обучены. Обучить их грамоте, а того более, приучить к чтению – задача такого масштаба, что мы с тобой и подобные нам решить её не сможем. Это забота государственная. Но вот свой вклад в это дело, пусть и небольшой, да притом с неплохой выгодой для себя, мы внести обязаны.

Он рукой к своей шевелюре потянулся и, пятерню в неё запустив, на некоторое время задумался, но потом, как бы спохватившись, продолжил почти скороговоркой, навёрстывая упущенное время:

– Из того разговора я понял, что этот неизвестный мне Гладышев сюда, на ярманку, книжки для простых людейпривёз. Я с самого утра хочу найти, где его лавка, да в книжках тех покопаться. Если это то, о чём я давно мечтаю, то мы с тобой на этот товар сядем и им заниматься с особым усердием будем. Понял мою мысль? Ну а теперь, если всё равно не спится и тебе заняться нечем, выйди на улицу да по ярманке прогуляйся. Походи там, куда мы ещё дойти не успели. Вдруг этот Гладышев вывеску над входом повесил. У нас ведь половина купцов малограмотные, они и вывески рисованные вешают, а этот, если я правильно понял, книгоиздателем является, значит, и вывеска у него должна быть со словами. Ну, может, и рисунок какой там окажется, но это скорее чтоб внимание привлечь тех, кто азбуке не обучен. Иди, Ваня, погуляй. Погода славная, смотри, заря занимается, значит, всё уже рассмотреть можно.

Иван к двери было направился, но сверху шаги донеслись. Он как за ручку дверную рукой взялся, так и застыл. Любопытно стало, кто там ещё спуститься решил. А может, просто по коридору пройтись да назад в свою комнату вернуться? Нет, шаги приближались. Вон и ноги появились на лестнице, а за ногами и сам человек в полный рост возник.

– Здравствуйте, господа хорошие! Я вчера как заснул, так и очнуться никак не мог, – проговорил, неспешно спускаясь, Пафнутий Петрович. – Вы куда-то ушли и, по-видимому, долгонько не возвращались. Гуляли, должно быть, да развлекались. А сегодня я проснулся с чувством, что прямо подо мной кто-то шебуршится, и голоса как будто послышались. Ну, я и решил пойти проверить, а это, оказывается, вы, полуночники, тут разговариваете. Ранёхонько вы встаёте, ранёхонько. Ну, да это и кстати. Вот что, Ваня, – посмотрел он в сторону парня, который продолжал стоять у двери, – иди-ка ты туда, куда Тихон попросил тебя сходить, а мы с ним немного посекретничаем.

Иван вышел из трактира и пошёл по ярманке. Погода действительно славная стояла. Тепло, сухо, солнце с минуты на минуту на небе появится. А на ярманке тишина, лишь птички пытаются своими трелями её прогнать. Иван и по сторонам смотреть не забывал, и вчерашний вечер, особенно его окончание, вспоминал.

Вчера они с Тихоном долго по ярманке гуляли, представления всякие смотрели, которые в потешном ряду заезжие комедианты да паяцы разные показывали. Вместе со всем народом хохотали до изнеможения, за бока держась. Так всё интересно было, такая умора, что от смеха даже животы разболелись. Иван впервые такое лицедейство видел, да что там, он и слыхом-то о нём прежде не слыхивал, а что такое возможно, и представить себе не мог. Вот поэтому он и не унимался долго. Уж на что Тихон всё повидал, так и тот, на комедиантов глядючи, веселился изо всей мочи.

Они от одного балагана в том потешном ряду к другому переходили, и везде народа полным-полно толпилось. Тихон с большой опаской в толпу лез, опасаясь воришек, коих среди народа немало толкалось. Ухо востро надо было держать – стоит только зевнуть, как без капитала останешься. Поэтому он кошель, который во внутреннем кармане своей жилетки булавкой пристегнул, рукой на всякий случай придерживал, а в самой толчее пытался к Ивану поплотнее тем боком, где деньги хранились, прижаться. Да и Иван старался не зевать, а по сторонам посматривать, но как тут усмотришь, когда там, на подмостках, такое творится.

Вот у одного балагана только случайность их, наверное, от беды и уберегла. Тихон на секунду всего расслабился да рукой к глазам потянулся – смахнуть слезу, от смеха покатившуюся, как рука воришки-мошенника, долго этого момента выжидавшего, в тот самый заветный карман и проникла. Да так ловко, что хозяин и не заметил. Но тут, к счастью, впереди стоявший человек с толстенным пузом, задыхаясь от хохота, на Тихона навалился. Не нарочно, конечно, но Тихон следом за ним сам падать начал. Да так удачно это получилось, что он подмял под себя воришку. Тот руку из кармана с кошелём, в ней зажатым, выдернуть не успел, вот кость и хрустнула. Вор завопил как резаный, народ расступился сразу, а когда понял, что произошло, всерьёз за мошенника принялся. Били его молча и основательно, никто не жалел. Тот на небольшом пятачке, окружённый со всех сторон, весь в крови, ужом крутился, а его сапогами, кто куда попасть успел, угощали и угощали. Жизнь воришке спасли полицейские, прибежавшие на шум. По закону после появления полиции избиение виновного могли приравнять к попытке предумышленного убийства, поэтому раздосадованный народ, ворча, разошёлся, а прерванное представление продолжилось.

Послушали Тихон с Иваном и певчих с гуслярами. Те так душевно песни пели. Слушать и слушать их хотелось бесконечно. В общем, развлеклись по полной. На постоялый двор вернулись глубокой ночью, когда гулянье потихоньку затихало, да и спать уже хотелось.

«Как же мне повезло, что к нам в избу тогда Тихон Петрович заглянул, – думал, широко шагая, Иван. – Каким же я счастливым человеком уродился, что с ним встретиться довелось. Он такой умный, столько всего знает, с ним всегда так интересно. Чего только не придумывает, и, что самое главное, всё у него получается».

Он как раз успел дойти до той лавки, где вчера Тихон заказал много всяческой мелочёвки для рукоделия. Именно после её посещения они пошли обедать и встретили Пафнутия Петровича. Иван сделал ещё буквально несколько шагов и почти носом упёрся в небольшой закуток, над которым виднелась вывеска: «Книжная торговля Гладышева».

«Нашёл!» – хотелось во весь голос закричать Ивану, но он сдержался – не маленький, чтобы так себя вести. А потом так можно всех торговцев перебудить. Они ведь всю ярманку в этих лавках живут. Он дошёл до конца ярманочного городка, но больше ничего интересного не обнаружил и уже никуда не спеша, с чувством выполненного долга отправился назад. Когда подошёл к трактиру, солнце поднялось над деревьями, окружающими ярманку, и Иван ещё немного постоял, подставив лицо под его ласковые лучи, затем повернулся и решительно потянул дверь на себя.

В трактире было тихо. Тихон продолжал что-то писать в своей книжице. Пафнутия Петровича не было видно. «Наверное, он в комнату наверх поднялся», – решил Иван. Чтобы не мешать, он осторожно присел на краешек стула и застыл. Тихон поднял вверх палец, что означало: вижу, мол, но подожди чуток, пока точку не поставлю. Но вот в чернильнице щёлкнул замок. Песок, которым пишущий промокнул последние слова, был ссыпан назад в мешочек, и Тихон кивнул головой:

– Давай рассказывай.

– Есть такая лавка, дядя Тихон, есть. Так и называется: «Книжная торговля Гладышева». Самое интересное, что она почти соседствует с той лавкой, где мы бусы с лентами, помаду, духи да иглы с нитками шёлковыми покупали.

– Ты хоть в окошко заглянул?

– А там окошка нет. Лавка совсем маленькая. Одна только дверь и имеется.

– Ладно, поедим – сходим, вместе посмотрим, что там да как. Теперь что дальше. Я думаю, ждать ещё два дня, пока ярманка закончится, смысла нет. Сегодня всех обойдём, товар заказанный соберём. Возьмём телегу, твоими друзьями обещанную, и завтра с утреца в путь отправимся. Вначале в Жилицы заедем, это же почти по дороге, совсем небольшой крюк сделать придётся, но он нам много времени сэкономит. Всё лучше будет, чем сюда возвращаться, а уж потом с товаром домой ехать.

– Мудрый ты человек, Тихон, – послышался голос Пафнутия Петровича, – так всё грамотно по полочкам разложил.

– Как ты тихо подкрался, Пафнутя. Я даже не услышал, что ты вниз спускаешься.

– Я вовсе не крался. Шёл и шёл. Просто вы так громко говорили, что ничего не слышали.

В этот момент вчерашний половой начал из кухни на стол еду носить, так что разговор сам собой и закончился.

Глава 9
На Фроловской ярмарке. 18 августа 1749 года

– Здесь до утра можно за разговорами просидеть, – неожиданно заявил отец, поднимаясь с кирпичей и отряхивая брюки. – Пошли к машине, по дороге досказывать буду.

При выезде с просёлка на шоссе нам пришлось изрядно постоять. По трассе катилась непрерывная череда разнообразнейших транспортных средств, и, что меня немало удивило, все делали вид, что нас не видят или, скорее, что нас вовсе не существует. Никто не желал нас пропустить. Мне это надоело, и я нагло, чуть ли не перед капотом какого-то грузовика высунул свою машину. Тому ничего не оставалось, как затормозить и дождаться, пока мы не выберемся из-за поворота. Отец, выпрямившись, молча сидел рядом и наблюдал, как я буду выпутываться из этого положения. Наконец убедившись, что всё благополучно разрешилось, он откинулся на спинку кресла, явно намереваясь продолжить свой рассказ.

Ехали мы медленно, скорее даже не ехали, а тащились. Скорость не превышала сорок километров в час.

– Таким макаром мы до Москвы часов пять, а то и шесть добираться будем, – сказал я, на что папа моментально возразил:

– Владимир впереди. Трасса по городу идёт, там светофоров полно. Вот они нас и держат. Подожди, город проедем, дальше веселей пойдёт.

Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться, хотя в душе я вовсе не был уверен, что действительно так произойдёт, а папа тем временем вновь к своему рассказу вернулся:

– Когда Тихон с Иваном после вкусного и обильного завтрака вышли из трактира, было ещё достаточно рано и народа на улице почти не было видно. Дверь в книжную лавку была открыта нараспашку. Немолодой уже человек в расшитой косоворотке, подпоясанной кожаным ремешком, сидел неподалёку от входа, вытянув вперёд ноги в щегольских сапожках. Короткие серые порты были для удобства слегка поддёрнуты вверх. Лучи солнца, поднявшегося над деревьями, достигли закутка, в котором находилась лавка. Вот этим и воспользовался сидящий там человек. Он прикрыл глаза и явно наслаждался солнечным теплом. Небольшая бородка задорно торчала вперёд, длинные светлые волосы, непонятно, то ли седые, то ли такими они ему от отца-матери достались, были перехвачены надо лбом неширокой цветной вязаной лентой и спадали на плечи. Рядом стоял стол с непонятной медной посудиной размером с ведро, снабжённой трубой, от которой поднимался лёгкий дымок. Возле посудины примостилась деревянная кружка.

Услышав приближающиеся шаги, человек открыл глаза и потянулся за очками, лежащими на краешке стола. Глаза у него оказались большими и очень светлыми, голубоватого цвета. «Значит, от природы белокурым был, – подумал Иван, – хотя, судя по возрасту, сейчас уже и седым может быть».

– Бог в помощь! – приветствовал его Тихон, пытаясь заглянуть в лавку, в которой стоял полумрак.

Иван не стал ничего говорить, а только поклонился.

Человек резко встал, отодвинул стул в сторону и рукой сделал приглашающий жест.

– Рад столь ранним гостям, – хрипловатым то ли со сна, то ли от лёгкой простуды голосом приветствовал он. – Заходите, выбирайте, покупайте.

Иван был прав. Лавка действительно была крошечной, одно только название, что лавка. Больше на каморку под лестницей она походила, чем на торговое помещение. Ивану показалось, что торговать в ней очень неудобно. Товар там просто негде было разложить, вот вся она и была завалена грудами каких-то бумаг и связками тоненьких книжонок. Да ещё узкий свободный проход, который вёл к двери, находящейся в задней стене лавки, занял часть площади.

– Да… – задумчиво произнёс Тихон, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть в полутьме. – Особо тут не разгуляешься.

– Я вам сейчас всё покажу, вы не волнуйтесь, – засуетился человек.

– А вы, наверное, и есть господин Гладышев? – спросил Тихон, пытаясь так встать перед входом, чтобы солнце хоть немного помогало рассмотреть товар.

– Да, действительно, это так, – подтвердил человек. – Извините, сразу не представился. Гладышев Пётр Петрович, хозяин книгоиздательского дома. Солнышко так хорошо пригревает, вот я и размечтался. Первый раз на ярманку приехал. На большую лавку и товара пока маловато, да и со средствами ещё не так чтобы хорошо. Поэтому решил обойтись этой. Не очень удобно, но торговля идёт. И это радует. Значит, есть у народа потребность в книгах и другой печатной продукции. Значит, не зря я это дело затеял. Вот и вы пришли, тоже интересуетесь.

– Меня Тихоном зовут, – представился Тихон, – а это мой помощник Иван. Давненько хочу найти книжки, для народа доступные и по цене, и по содержанию. Первый раз на ярманке такой товар появился. Так что показывайте и рассказывайте.

– А давайте мы чайку попьём, за чаем разговаривать много приятней. – Гладышев вопросительно посмотрел на гостей. – Я-то сам большой любитель этого напитка.

– Ну что, Иван, попьём ещё чаю с хорошим человеком? – обратился Тихон к помощнику.

Тот по своей привычке только головой кивнул.

Хозяин тем временем в лавку метнулся и за дальней дверью скрылся. Буквально сразу же она вновь приоткрылась, и появилась спина Гладышева, который надумал сразу два стула вынести, да в двери с ними застрял. Иван вовремя подскочил, один стул подхватил и начал, задом пятясь, на улицу выбираться. Пётр же Петрович тем временем второй стул на полпути бросил и опять за дверью скрылся. Ивану только и осталось снова за стулом вернуться.

Вскоре все уселись за столом, на котором стояли теперь три кружки, миска с колотым сахаром и странная фарфоровая кружка, а может, и не кружка, а какая-то кухонная утварь, которую Иван увидел первый раз в жизни. Это был пузатый сосуд с крышкой, у которого с одного бока была ручка, а с другого – нечто напоминающее хобот слона.

– А это что? – заикаясь от стеснения, спросил Иван.

– А? Это заварочный чайник, – оторвавшись от большой медной посудины, над которой он буквально колдовал, ответил хозяин, и снова повернулся к странному сосуду.

Иван только рот открыл, чтобы следующий вопрос задать, как Тихон свою руку к его рту приложил. Пришлось Ивану молчать. Но любопытство его прямо-таки распирало, видно было, что он еле сдерживается, чтобы не назадавать ещё целую кучу вопросов. А хозяин из мешка, который рядом со столом стоял, достал десятка два сосновых шишек и принялся их одну за другой в трубу медной посудины забрасывать.

Тут уж и Тихон не выдержал:

– Пётр Петрович, вы нам потом только объясните, чем это вы сейчас заняты, ладно?

– Конечно, конечно, – ответил хозяин. – Я вижу, вы самовара ещё никогда не видывали. Я вам всё постараюсь весьма доступно объяснить.

Он продолжал ещё что-то делать с непонятным сосудом, но наконец, когда из трубы пошёл густой дым, успокоился и присел на стул.

– Я чай прямо перед вашим приходом пил, так что вода в самоваре не должна сильно остыть, но её всё равно до кипения довести следует, иначе чай заварится плохо. Немного подождать придётся, и она закипит. Вот тогда мы чаю и напьёмся. – Всё это он говорил, глядя при этом не на гостей, а на стол.

Действительно, буквально через пару минут из отверстий в крышке, которая на трубу была надета, повалили густые клубы пара.

– Сейчас мы его заварим и вволю напьёмся.

Говоря эти загадочные слова, Пётр Петрович взял в одну руку то, что он назвал заварочным чайником, и снял с него крышку. После этого он зачем-то заглянул внутрь, поднёс чайник к носу, понюхал, как оттуда пахнет, и лишь потом приставил его к крану на том приспособлении, которое он самоваром назвал, повернул его и налил в чайник небольшое количество горячей воды. Сделав несколько круговых движений рукой, он выплеснул воду прямо на землю. После всех этих таинственных действий он насыпал в чайник пару щепоток чая и вновь, теперь уже почти под самое горло, наполнил его кипящей водой.

– Я смотрю, – произнёс Тихон, – вы, Пётр Петрович, прямо на западный манер чаем нас угостить желаете.

– Видите ли, милостивые государи, в 1710 году я был, благодаря заботам моего папеньки, который при дворе служил, послан в Европу учиться. Жил вначале в Голландии и Англии, где языки их изучал и с основами корабельного строительства знакомился. Вот там я к чаю и пристрастился. А затем государь повелел, чтобы я в Германию отправился, чтобы горному делу и металлургии обучаться. Вот несколько лет я во Фрейберге и провёл. Научился всему, чему положено было, и в 1718 году на родину вернулся. Но не в Санкт-Петербург, где в то время мои родители жили, а на Уральские горы, в небольшой городок, которого тогда даже ещё практически не было. Я завод строил, а рядом этот городок рос. Завод длинное название имел. Вот оно, послушайте. – И он медленно, почти по слогам произнёс: – Верхне-Исетский казённый цесаревны Анны железоделательный завод. Вот, сам иногда с трудом могу выговорить. Ну, это я шучу, разумеется. До 1735 года я на нём служил, а затем хворать начал. Вернее, хворать-то я начал ещё раньше, но всё это казалось чепухой – покашляю, мол, и всё пройдёт. А вот в 1735 году расхворался серьёзно. К счастью, в Санкт-Петербург с докладом пришлось ехать. Там меня лейб-медик один, при дворе служащий, освидетельствовал да диагноз весьма печальный определил. Вредно мне, оказывается, все эти газы, которые при варке железа выделяются, нюхать. Срочно надо от этой напасти бежать. Доложили государыне императрице Анне Иоанновне, та поохала-поахала по-бабьему обычаю, да делать нечего. Меня с государственной службы уволили. Отец мой к тому времени при дворе уже не служил. Не смог он с новыми порядками, которые там насаждались, сладить. Вот и уехал в добровольное изгнание в деревню нашу, которая неподалёку от Мстёры расположена. Поэтому я долго раздумывать не стал. С одной стороны, меня из столицы никто не гнал, даже должность хорошую в Петербургской Академии наук предлагали, а с другой – уж больно там погода для человеческого организма препоганейшая. А у меня он ещё и болезненным чересчур оказался. Вот и попросился я на пенсион по случаю потери здоровья. Согласно табели о рангах я был тайным советником, а это, поверьте, весьма немалый ранг. Ведь меня именовать были обязаны «вашим превосходительством». Поэтому и пенсион мне весьма щедрый положили, и пару деревень, соседствующих с отцовским имением, с крестьянами, там проживающими, в собственность дали. Но мысль одна, после того как я в Россию из заграничных своих вояжей вернулся, меня постоянно угнетала: как добиться того, чтобы жизнь у мужиков да баб наших лучше становилась? Изменить существующий порядок я не мог, но ведь что-то делать всё одно надобно. А я прекрасно понимал, что, пока народ грамоты не знает, ничего хорошего в его жизни произойти не может. Вот и надумал начать народ грамоте обучать. Ну, в своих да отцовских деревнях, кои мне по праву наследования достались, я школы учредил, и все дети, независимо от происхождения или вероисповедания, в этих школах азбуку и арифметику, а также Закон Божий стали изучать. Ну а дальше мои возможности не простираются. Соседи на меня и так все косо смотрят, мол, я своих крестьян балую. Вот я и решил купить небольшую машину аглицкого производства, чтобы книжки печатать для народа. Благо тщанием Петра Алексеевича, государя нашего великого, в России новый шрифт был введён. По сравнению со старой, церковнославянской кириллицей он и проще, и понятней намного стал. Россия сразу такой рывок в образовании сделала, что его сравнить можно только с прорубленным окном, коим Альгаротти, италийский писатель, книжку которого я мечтаю на русском языке издать, выход к Балтийскому морю назвал. Для меня самым главным в указе Петра о введении нового шрифта было вот что: «Сими литерами печатать исторические и манифактурные книги». Вы понимаете, это означает, что новый шрифт предназначен для любых книг, помимо церковных. А с той кириллицей пусть теперь священнослужители воюют. Я даже себе представить не могу, как они в ней разбираются. Совершенно нечитаемое письмо с ней получается. Но ведь народу и церковные книги нужны, вот я и осмеливаюсь – не всегда, конечно, а лишь иногда – печатать гражданским шрифтом некоторые книги, имеющие отношение к религии. Ведь нельзя же жития святых полагать богослужебными книгами. А ещё в большей степени это должно относиться к книгам с духовно-нравственными и нравоучительными текстами. Вот я и занялся их изданием. Другое издавать мне пока цензурный комитет не дозволяет. Но чем я беру? Та машина печатная, которой я обзавёлся, дозволяет печатать немецкие потешные листки, которые иногда фряжскими именуют. Ведь что получается, вы сами посмотрите да разберитесь. Патриарх Аким запретил везти из Германий всякие листки с католическими сюжетами, а у них иных и нет совсем. Что это значит? А значит это, что, если я напечатаю интересную и поучительную историю, в картинке изображённую, и продам её русскому мужику, то, с одной стороны, указ патриарха не нарушу, а с другой – благую вещь сделаю. Людей и повеселю, и немного их образованием займусь.

Тихон, пока Пётр Петрович свою речь держал, чай маленькими глоточками пил да довольно покряхтывал, мол, вкусно очень и пользительно, а затем перевернул кружку вверх дном и сказал:

– Ой, и куда это всё подевалось? – и сам засмеялся своей же шутке. – Ладно, шучу я, очень вкусный у вас чай, Пётр Петрович, получился. Пил бы его да пил, но грехи наши не позволяют. Придётся дальше бежать, но вы обещали поведать, что это за чудо дивное – то, что вы самоваром назвали. Да и название-то прямо сказочное получилось. Вот к скатерти-самобранке да ковру-самолёту с сапогами-самоходами теперь и ваш самовар добавить следует. – И он вопросительно на хозяина посмотрел.

Вход для пользователей

Меню

Читать онлайн Жилины. История семейства. Книга 1 бесплатно

Глава 1Отец и сын. Первая половина сентября 1991 года

Глава 2Иван – крестьянский сын. Конец ноября 1748 года

Глава 3Быть ему купцом. Апрель 1749 года

Глава 4В родной деревне. Лето 1749 года

Глава 5Нежданная встреча. Лето 1749 года

Глава 6На Фроловской ярмарке. 16 августа 1749 года

Глава 7На Фроловской ярмарке. 16 августа 1749 года (продолжение)

Глава 8На Фроловской ярмарке. 17 августа 1749 года

Глава 9На Фроловской ярмарке. 18 августа 1749 года