Читать онлайн А потом с ней случилась жизнь бесплатно

Часть 1. Черное пятно

Когда-то я хотела прожить эту жизнь идеально. По плану. Так учила меня мама. Сколько себя помню, больше всего на свете я боялась оступиться. Как будто жизнь – это канат, висящий над пропастью, а я – канатоходец. Как будто есть идеальный ровный путь, который можно пройти, если все делать правильно, не совершать плохих поступков и быть хорошей девочкой.

Так я и жила. Ровно тридцать лет.

А потом в жизни что-то происходит. У каждого – своё. И однажды ты просыпаешься в другой реальности. Твоей прежней идеально выстроенной жизни больше нет и никогда не будет. Канат оказывается сетью.

Маленькое прямоугольное окошко в крыше реанимобиля ритмично освещается синим светом. Жесткая поверхность носилок больно давит на бедро. Я лежу на боку, придерживая круглый живот на каждом ухабе и повороте и думаю, что никогда не замечала, что в Москве такие плохие дороги. Да, с этого все и началось.

Заботливая медсестра прижимает к лицу маску с длинным проводом:

– Дыши, девочка, дыши кислородом.

Через маску как будто ничего не поступает, но сил об этом сообщить медсестре нет. Светает. Я с тоской вспоминаю о тех нескольких вдохах предрассветной прохлады, которые успела сделать, пока Марк с водителем скорой тащили меня от подъезда до реанимобиля на нашем синем пледе. Трещали нитки, щебетали предрассветные птицы.

Бедный Мишенька. Он так и остался в своей кроватке, разбуженный среди ночи и с ужасом наблюдающий, как его маму уносят. Испуганные сонные глаза. Что он делал, когда остался совсем один? Сидел в тишине, уставившись на черную лужу на простыне? Матрас, наверное, уже пропитался…

Я всегда хотела, чтобы вторая беременность была другой. Всем об этом говорила. Интересно было почувствовать, как это – когда ребенок приходит сам. Неожиданно, а не когда ты его долго ждешь и в нетерпении высчитываешь дни, замираешь в предвкушении появления второй полоски. Но свои желания нужно формулировать четко, мироздание все слышит. Я и предположить не могла, что «другая» беременность может оказаться настолько «другой».

Когда это случилось, я сразу поняла. Накануне вечером отливали с Мишей мыло из подаренного на новый год набора. По инструкции, в каждый брусок нужно было добавлять несколько капель красителя и ароматизатора: морская свежесть, хвойный лес… Меня воротило. А потом ночью мне приснилась кареглазая девочка. Она смотрела на меня и хитро улыбалась. Как будто она была старше меня, и все уже знала. Утром я откопала на дне аптечки потертую упаковку с тестом на беременность – остался со времен планирования Мишки. Глянула срок годности – истек месяц назад, но решила все равно проверить.

Две полоски. В висках застучало. Помню, как стояла в ванной и подняв глаза, посмотрела на себя в зеркало. Смотрела и не узнавала. Пальцы ожили и стали растирать подбородок, виски, шею, губы. Внутри не было радости, совсем не было радости. Я будто испугалась и сама не могла понять причину. Ведь я всегда хотела второго ребенка, и сейчас для этого было самое удобное время: Мишке уже пять, месяц назад у нас появился загородный дом. Это была моя самая большая мечта – свой дом. Теперь нужно было сделать в нем ремонт и навести уют. У меня было на это целых девять месяцев. Подумать только, в новый дом сразу пришел новый человек. Но эти мысли не успокаивали меня. Тревога и напряжение не покидали.

В тот день я одна во всем мире знала о том, что во мне новый человек, Марк был в командировке. Я сразу попыталась быстро воссоздать в памяти все события последнего месяца – выстроить их на временной шкале, и сразу поняла, что это будет девочка, очень выносливая девочка. И мысль о девочке как будто привнесла радости в мое смятение.

И все же тест был просроченным. Сначала нужно было перепроверить. Днем я купила в аптеке новенький тест. Две ярких полоски. Беременна.

– Ну вот и приехали, – вздыхает медсестра, и машина останавливается, – Жди, сейчас вернусь.

Я стягиваю с лица ненавистную маску.

В приемном отделении темно и суетно. У стены на носилках – человек весь в крови после пьяной драки. Мне дурно от круговорота разбитых носов, смеси запахов крови, табака и перегара. Над самым ухом раздается голос медсестры:

– В гинекологии мест нет, везем тебя в роддом.

Мы возвращаемся в машину. Едем недолго – роддом оказывается на территории больницы.

В тусклом зеленоватом свете приемного отделения врачи, как сонные мухи, медленно передвигаются и задают свои стандартные вопросы. Возраст – тридцать, срок – двадцать пять недель, беременность – вторая, первые роды – в срок живым ребенком… Господи, неужели кому-то приходится отвечать «мертвым»? На учете – состою, лекарств – не принимаю. Брак – зарегистрирован, половая жизнь – с девятнадцати лет… Какое это имеет сейчас значение?

Кровотечение уже остановилось, и меня переводят в палату. Пять коек. Четыре спящих женщины, и я – у самого окна. Из локтевого сгиба торчит игла, рядом возвышается беззвучная капельница. Будто сторожит меня, чтобы не сбежала. Страшно пошевелить рукой. Одна. Одна во всем мире.

Марк подождал, пока не скроются за поворотом огни удаляющейся скорой. Опустив глаза он обнаружил в своих руках скомканный плед, сильно растянутый в углах. У Марка перед глазами снова возникла Слава, свернувшаяся калачиком и покачивающаяся на дне этого синего мешка. Такая неестественно маленькая и беззащитная, будто она сама еще ребенок. Марку захотелось курить. Странно. Курить он бросил десять лет назад – Слава не переносила запах табачного дыма. «Фантомный рефлекс», – подумал он и втянул в себя большую порцию утреннего отстоявшегося воздуха. Резко выдохнув, развернулся и пошел к подъезду – нужно было скорее возвращаться к сыну, оставшемуся одному.

Единственный лифт в доме только что вызвали на самый верхний этаж, и Марк решил, что быстрее будет подняться пешком. Он не мог просто так стоять и ждать. Ему было необходимо действовать, чтобы сохранять спокойствие и самообладание, не дать волнению сожрать себя.

Когда он с бешено стучащим сердцем вошел в спальню, Миша так и сидел на своей кроватке, поджав колени к подбородку. Одной ручкой он сжимал одеялко с динозаврами, а другой – своего любимого плюшевого кота.

– Вот ты где, – выдохнул Марк с облегчением, протирая запотевшие очки.

Миша молчал и не сводил взгляда с черного пятна на родительской постели. Марк решил его успокоить:

– С мамой все в порядке, ее повезли на специальной машине в больницу, где есть добрые врачи, которые ей обязательно помогут.

– А сестренке?

– Что сестренке?

– Ей тоже помогут? Ей сейчас больно? Это у нее пошла кровь? – посыпались из Миши вопросы, которые он думал все это время. В синих глазах блеснули слезы. Марк сел рядом с сыном, кроватка скрипнула – будто зевнула.

– Нет, сестренке не больно, ей очень хорошо и спокойно внутри мамы. Но врачи и ей помогут, если это будет нужно. А сейчас давай уберем здесь все, чтобы маме было приятно скоро вернуться в чистый дом.

Миша кивнул, и Марк стал аккуратно сворачивать постельной белье.

«Какая густая кровь, уже успела запечься. Попробовать отстирать или сразу выкинуть? Нет, нужно хотя бы попытаться. Как там отстирывают кровь… Был какой-то секрет. Нужно погуглить…» Найдя телефон в ванной и нависнув над стиральной машинкой, распахнувшей свою пасть, будто голодный птенец, Марк стал вбивать слова в поисковике. Сразу высветились варианты: «как отстирать краску», «как отстирать красное вино», «как отстирать кровь» – прямо завязка для детектива.

Забросив белье и установив низкую температуру воды Марк захлопнул крышку верхней загрузки и выйдя из тесной ванной в два шага оказался на кухне. Миша сидел за столом и ждал завтрак. Марк кинул взгляд на красные цифры часов на микроволновке. Шесть утра, пора собираться на работу. Но куда теперь деть Мишку?

Жанна Николаевна никогда не отключала телефон на ночь. Считала, что вред здоровью от ночного электромагнитного излучения не может быть важнее ее доступности в любое время дня и ночи для родных и близких.

Под утро ей приснился тот самый сон, который преследовал ее в детстве. Темная комната, освещенная скупым желтым светом ночника. Свет не достает до черных пугающих углов, а подсвечивает только смятые простыни и огромное черное пятно, растекающееся на них. Непонятно, откуда взялось это пятно. Оно расширяется и пугает. Жанну охватывает ужас, горло сковывает спазм. Кажется, что пятно скоро поглотит и ее.

Этот сон не снился ей десятки лет. Она лежала в кровати и силилась понять, почему он вернулся сейчас. Тревога наполняла грудь и подкатывала к горлу. Когда позвонил Марк, Жанна Николаевна сразу подняла трубку. Спокойно его выслушала и сказала, чтобы он привозил Мишутку к ним.

Все будто сразу встало на свои места, объяснилось, и от этого стало немного легче.

Жанна умела владеть собой и редко давала волю эмоциям. Закончив разговор с зятем, она сразу же встала, накинула свой шелковый халат и направилась в ванную. Славин отец как всегда глубоко спал, и ранний звонок не потревожил его. Жанна вывернула кран с холодной водой и несколько раз умыла лицо. Посмотрев в зеркало, она твердо сказала сама себе: «Лежать на сохранении во время беременности – это нормально. У Славы все будет по-другому. Все будет хорошо».

Прикрыв за собой дверь в кухню Жанна Николаевна подняла римскую штору. Солнечные лучи отражались в окнах дома напротив и слепили глаза. Начинался новый день. Жанна достала с верхней полки турку – сейчас хотелось сварить настоящий кофе, а не машинный. Ее дочь проснулась в луже крови, а внук все это видел. То же самое случилось с ней в детстве. Когда ей было семь, она проснулась ночью и увидела огромное черное пятно на родительской простыне. Маму увезли в больницу. Много лет спустя, когда она уже выросла и сама стала мамой, ее мать рассказала, что это был выкидыш.

Жанна всю жизнь боялась, что с ней случится то же самое и вот это произошло с ее дочерью. Стекло в старой двери задрожало, и в кухню просунул голову Анатолий Иванович.

– Что, не спится с утра? – щурясь от света пробубнил он.

– Марк звонил. Славёнка отвезли в больницу, сейчас он привезет к нам Мишу.

Анатолий прищурился еще сильнее, молча поморгал, и улыбнулся:

– Значит, на завтрак у нас Мишуткины любимые сырники?

Жизнь в больнице начинается рано. В шесть утра по палатам разносят градусники, таблетки и баночки для анализов. Игла, торчащая из вены, так и не дала мне уснуть. Теперь ее сняли. Вот и утро.

Соседки зашевелились, завздыхали на своих койках.

Первой поднялась женщина, чья кровать располагалась по диагонали от моей, в углу. С трудом приняв вертикальное положение, она села и какое-то время будто сверялась по невидимым приборам, убеждаясь в собственной устойчивости. Огромный живот расположился на ее коленях. На нем от края до края растянулась морда очень удивленного утенка – футболка явно была не для беременных.

Заметив меня, она громко констатировала:

– О, у нас новенькая.

Остальные зашевелились. На соседней кровати повернулась посмотреть на меня женщина лет тридцати пяти с тусклыми волосами и очень уставшим взглядом. В ее лице не было ничегошеньки выразительного – буквально не за что зацепиться. Даже сейчас я с трудом вспоминаю его.

– Привет! – поприветствовала она меня и зевнула, прикрыв рот бледной ладошкой с прозрачными ногтями. – Что у тебя?

– У меня? – я опешила, – капельница какая-то.

– Какая-то? – раздалось из угла, – Ты что не спросила, что в тебя вливать собираются?

– Нет, – я растерялась, – это же врачи, они знают, что нужно вливать…

На том конце палаты, кажется, неодобрительно покачали головами.

– Да нет, – одернула меня соседка, – с чем привезли?

– А, с кровотечением, – до меня наконец дошла суть ее вопроса, – но на УЗИ посмотрели – вроде все в порядке, положили сюда. Сказали, будут наблюдать.

– Понятно, а срок какой?

– Двадцать пять недель.

– О, прям как у меня – улыбнулась соседка. – Я Люда, у меня двойня.

– Очень приятно. Я Слава.

Обычно при знакомстве я всегда подаю руку – для меня это важнее, чем назвать друг другу имена. К тому же имена я никогда не запоминаю. Имя человека ничего мне о нем не говорит: в одно ухо влетело – в другое тут же вылетело. А вот рукопожатие и зрительный контакт – это важно. Это обмен энергией. Это и есть знакомство.

Представила, как перебинтованная рука тянется через пролет между больничными койками, над судном и тапочками, чтобы встретиться с другой рукой, и усмехнулась. Здесь это явно лишнее.

В противоположном углу зазвонил телефон.

– Да… У кого – доброе, у кого – не очень… – пробубнила дама с утенком на животе. – Ты чего так рано звонишь?.. Нет, он ест только шарики на завтрак, сколько раз говорить! Не знаю, что теперь делать. Из нас двоих ты на свободе и можешь что-нибудь сделать… – Она говорила все громче и громче. – Какие еще ботинки? В шкафу должны быть. Нет, нельзя отправлять в сандалях – на дворе май, а не июнь. И куртка – обязательно. Коричневая или синяя? Блин, посмотри на градусник – какую там вам сегодня погоду обещают? Ну что, Даш-Даш! Я сорок лет уже Даш… Сколько? Семнадцать градусов? Тогда коричневой достаточно… Ладно. Все. Пока.

В палате стало тихо. Мне почему-то было стыдно все это слушать, стыдно за людей, которые уронили до такого уровня общение в семье, стыдно, что мы все являемся невольными свидетелями семейных разборок, но спрятаться некуда, и повернувшись лицом к окну я стала искать убежища у неба. Там безмятежно плыли белые и такие чистые облака.

Приближение завтрака мы услышали издалека – громко позвякивая и бренча посудой по коридору медленно, от палаты к палате, продвигалась большая железная тележка. Когда она появилась перед нашей дверью, женщины стали подниматься со своих мест. Тогда я впервые увидела Галю – приземистую, но статную женщину с широкими плечами и толстой шеей, на которой гордо сидела аккуратная головка, увенчанная, будто короной, тугим пучком из толстых волос. Качающаяся фарфоровая статуэтка из бабушкиного серванта. Почти что Кустодиевская купчиха. Я думала, таких уже не делают.

На завтрак в этот день давали овсяную кашу с кубиком масла и ломтиком батона с сыром. Недовольная раздатчица отругала меня за отсутствие собственной чашки и ворча выдала казенную – с потертыми тюльпанами и двумя сколами. Наверное, кто-то из пациенток забыл.

Смешно. Неужели я должна была думать о чашке, когда меня выносили на пледе из квартиры, стараясь не снести мне копчик о дверные косяки? Наверное, по мнению роддомовской кормилицы, я должна была у лифта опомниться, задергать плед и завопить что есть мочи: «Чашка! Марк, мы забыли чашку! В роддом нельзя без чашки!» Отчего люди так черствеют? Ведь эта женщина наверняка сама мать…

За завтраком в палате стали обсуждать предстоящий обход.

– По мне сегодня должны собрать консилиум, – начала Люда, поставив тарелку с кашей прямо на живот. Хоть у нас был одинаковый срок, живот у нее был заметно больше моего.

– Протыкать или не протыкать? – уточнила Галя.

– Ага, – кивнула Люда и отпив из красной чашки в горошек добавила специально для меня, – у меня там две девочки, но кровоток распределяется между ними неравномерно. Сейчас по размерам одна в два раза больше другой. Если ничего не сделать, маленькая погибнет. А после этого и большая тоже, если экстренно не извлечь. Но сейчас есть такой метод – можно проткнуть живот, войти в полость матки и сделать коагуляцию сосудов, чтобы сбалансировать питание для обоих детей, – Люба говорила ровно, будто отключив эмоции, но вдруг задумалась и добавила, – но это, конечно, большой риск. Такое вмешательство может спровоцировать преждевременные роды. Поэтому должны созвать консилиум.

– А мне сегодня назначат дату кесарева, – сказала Дарья с утенком на животе. Она уже доела и стоя расчесывала свои длинные черные волосы.

– А чего тебе кесарево-то? Ты ж вон какая дородная, – спросила субтильная Люда.

– Первые двое родов у меня были естественные, а третьи – кесарево. Три года назад. Поэтому и сейчас снова делают кесарево, – Даша пожала плечами и повернувшись к соседке спросила, – Гуль, ну как ты сегодня?

Гуля, тихая узбекская девочка, бессильно лежала в кровати, и еле слышно ответила:

– Лучше.

– Гуле вчера сделали операцию, – пояснила Даша, – внематочная беременность. У нее такие боли были, что она ничего не помнит. Привезли ее, говорят – раздевайся, готовься к операции, а она просто стоит, скрученная в три погибели, и мычит.

Гуля еле слышно засмеялась и спрятала лицо в ладошки.

– Мы ей говорим, а она не слышит ничего, – вставила Люда.

– Да, – вынырнула из ладошек Гуля. – Когда ехала, боль еще не была такой сильной, а здесь я уже просто теряла сознание.

– Болевой шок, – закивала Люда.

Галя, отвернувшись к окну, спала.

Полдесятого утра в палату стремительно вошло несколько врачей – обход, которого все так ждали. Доктора стали быстро переходить от одной койки к другой. Мы не успевали и слова вставить. Безмолвные экспонаты в музее, на которые пришла посмотреть экскурсионная группа. «Никитина, тридцать лет, двадцать пять недель, поступила сегодня ночью с кровотечением, на УЗИ патологий не обнаружено, наблюдаем». И – переход к следующему экспонату.

Один из врачей – высокий мужчина в очках – судя по всему, был главным. У него за спиной прятались двое молодых практикантов, по бокам располагались два доктора средних лет, а водила им экскурсию невысокая кудрявая женщина в зеленом халате с бабочками. Она как будто была единственной живой среди этих молчаливых истуканов с непроницаемыми лицами. В конце зачитывания моей карты она неожиданно мне улыбнулась:

– Как вы сейчас себя чувствуете?

– Все в порядке.

– Я позже подойду.

Обход ушел, и сразу же у Дарьи зазвонил телефон. Со всей палаты только она постоянно с кем-то разговаривала, и всегда разными голосами: то ласковым, заботливым – с детьми, то разочарованно-раздраженным – с мужем, наверное.

Через час вернулась врач.

– Ну что, девчонки, с кого начнем? – она задорно вошла в палату и оглядела нас. – С кем еще не знакома, сообщаю: меня зовут Зелина Елена Вахтанговна, я ваш лечащий врач.

– Так… Мирослава, – обратилась ко мне Елена Вахтанговна, пробежав глазами по карте. – Кровотечение прекратилось? – я кивнула. – Это хорошо, – задумчиво проговорила она. – На УЗИ никаких гематом, но плацента прикреплена очень низко – вплотную к зеву по передней стенке. То есть может быть такое: живот растет, передняя стенка матки растягивается, и по краю плацента немного кровит. Будем пока опираться на эту версию и наблюдать.

– А долго наблюдать? – поинтересовалась я, – у меня у старшего сына день рождения в пятницу…

– Понятно, будет видно, – обнадеживающе улыбнулась Елена Вахтанговна и стала перелистывать медицинские карты. – Людмила, – она перешла к моей соседке. – Сегодня чуть позже вызовем вас на консилиум.

Люда обреченно кивнула, и доктор перешла на другую сторону палаты.

– Галина, – обратилась она к холмику на кровати, холмик тяжело заухал, переваливаясь на бок и поднялся разбуженной женщиной с тяжелым взглядом. – Сегодня во второй половине дня будем накладывать швы, – Галя молча показала пальцами «ок», и Елена Вахтанговна перешла к ее соседке, – Ну что, Гульнара, как самочувствие?

– Да все в порядке, – ответила Гуля, и по ее голосу было понятно, что ей все равно, как ее самочувствие. Жива – и жива. – Домой хочу, к дочке, – только и добавила она.

– Скоро пойдешь домой. Скажи мне лучше вот что. Второй раз у тебя внематочная беременность (и на этот раз трубу сохранить уже не удалось), четыре аборта было… А ты еще молодая совсем, вся жизнь впереди. Каким способом вы с мужем предохраняетесь?

Гуля равнодушно пожала плечами:

– Да никаким…

– Я так и думала, – кивнула врач.

– Муж не любит презервативы. Не та чувствительность, говорит…

Повисшую паузу взорвал возмущенный возглас Дарьи:

– Не та чувствительность! Вы только послушайте! Жена теряет здоровье, через такие муки проходит, чуть жизни вот вчера не лишилась, а он: «Не та чувствительность!»

Потупленные Гулины глаза будто говорили: такова моя жизнь, и ничего тут не изменить. Склоненная головка выражала примирение со своим подчиненным положением, молчаливое согласие страдать ради удовольствия мужа. Она не делала из себя жертву, нет, просто ее мир был таким, и другого она не знала. Это поняла и Елена Вахтанговна. Сказала что-то про противозачаточные таблетки, Гуля ответила, что это дорого, доктор вздохнула и повернулась к Дарье.

– Ну что, Воронец, надумали, когда будем день рождения делать?

У меня у третьего день рождения десятого мая, вот пусть и у этого – тоже. Два брата – один праздник, один торт – удобно! Все равно ведь вместе будем отмечать.

– Вы хорошо подумали? – уточнила Елена Вахтанговна серьезным голосом. – Я ставлю в расписание и потом двигать ничего уже не буду.

– Ну да, удобно же! – подтвердила Наталья, удивляясь, чего тут думать.

– Хорошо, записала вас на кесарево десятого мая. Не прощаюсь, девочки!

– Доктор, и трубы! – спохватилась Даша.

– Что трубы?

– Трубы перевяжите во время операции. Чтобы уж больше никогда.

– Вы уверены?

– Конечно, у меня ж четвертый, – и она похлопала себя по животу.

– Ну хорошо, отмечу это в вашем согласии на операцию.

Как только врач ушла, мы в один голос накинулись на Дашу.

– Ты что творишь, мать! Околоплодные воды в голову ударили? – заорала шепотом Галя.

– Вы о чем? – не поняла Даша.

– Это иллюзия, никогда не будет у вас одного торта – всегда будет два… – меланхолично добавила Люда.

– Да они же братья, – начала растерянно оправдываться Даша, – и разница у них небольшая – всего три года. Будет общий братский день рождения….

– Нет, дети будут всю жизнь страдать от отсутствия своего собственного отдельного праздника, – ответила я, – а когда станут взрослыми, никогда не будут попадать друг к другу на день рождения.

Дарья обхватила щеки руками и задумалась.

– Ты вспомни себя в детстве, – посоветовала Галя, – день рождения – это единственный праздник, который ты ни с кем не делишь.

– Если ты не из двойни, – рассмеялась Люда.

– Девчонки… Что же я наделала!

Она торопливо обулась, накинула халат и поковыляла в коридор – догонять Елену Вахтанговну.

Я легла на правый бок. В окно начинало заползать своими лучами яркое весеннее солнце – время близилось к обеду.

Иногда женщина может выбирать, когда родиться ее ребенку. Иногда это делают врачи. Астрология говорит, что дата и время рождения определяют жизнь и характер человека. Я не знаю, верить ли в это, но если это так, то как быть с теми, кто родился не по своей внутренней зрелости и готовности выйти в этот мир, а по чужой воле? Чью судьбу они принимают? Навязанную или все-таки свою, и просто судьба вершится через третьих лиц…

А ведь столько всего вершится в нашей жизни через третьих лиц. Стоит ли отделять волю других людей от, скажем, сил природы? На пути Титаника оказался айсберг, но не столько айсберг стал причиной его потопления, сколько роковая цепочка решений разных людей…

Мои размышления перебили слова раскрасневшейся Дарьи, которая только что вернулась и уже снова говорила с кем-то по телефону:

– Да, девятого будут кесарить, я договорилась. Пусть у детей будут отдельные дни рождения, – и она нам всем весело подмигнула. – Так что вернусь домой пораньше. Вам продержаться еще недельку, милая… Ты уж проследи там за Игорьком. Олег мало что понимает, помоги ему, доченька… Ну целую тебя и всех вас.

– Круглова, в смотровую на консилиум, – провозгласила медсестра, заглянув в палату.

Бесцветная Люда медленно поднялась, засунула ноги в домашние потрёпанные тапочки и зашелестела ими по полу.

– Удачи! – пожелали мы шепотом, будто опасаясь, что громкий звук может ей навредить.

Галя снова спала.

Марк не мог дождаться окончания рабочего дня. Заказчики, телефонные звонки, переговоры… Обыкновенный офисный день, а где-то там в больнице его беременная жена совершенно одна.

– Что с тобой, Марк? Ты сам на себя не похож сегодня, – отметил Иван Сергеевич, беспокойно выглянув из-за монитора своего компьютера. – Все в порядке?

Марк никому не говорил о беременности совей жены, но скрывать от Ивана Сергеевича уже не было смысла:

– Супругу сегодня ночью на скорой увезли в больницу. Она беременна.

– Вот оно как. Понятно. Не задерживайся сегодня, съезди к жене.

Иван Сергеевич был хорошим начальником. Для него не существовало нерешаемых вопросов и проблем, которые могли бы отключить его чувство юмора. Марк это очень в нем ценил, многому у него учился. Они работали вместе уже шесть лет и стали почти что друзьями, не смотря на значительную разницу в возрасте.

Но навестить жену в роддоме не представлялось возможным для работающего с девяти до шести человека. Часы посещений: ежедневно с 13:00 до 16:00. А это другой конец города, в обеденный перерыв не смотаешься. Марк решил позвонить Славе после обеда. Но звонить не хотелось. Разве можно по-настоящему поговорить, когда у тебя за спиной сидят коллеги, а она в палате с другими женщинами. Кому нужны эти дежурные разговоры при свидетелях? Возможно поэтому звонок друг другу в течение дня был для их пары явлением редким. К тому же они оба были заняты работой и боялись потревожить друг друга в самый неподходящий момент или отлечь, поэтому звонили только в экстренных случаях, а в основном предпочитали переписываться.

Когда-то все началось с писем, больших бумажных писем, которые они отправляли друг другу по почте в конвертах с марками. Самое длинное письмо, которое он ей написал, насчитывало шестнадцать листов, исписанных с обеих сторон мелких почерком. Слава до сих пор его хранит. Марк любил писать только на бумаге в клеточку. И непременно заполнять каждую строчку, пропуская ряд только при переходе к следующему абзацу.

Позже появилась электронная почта, и они стали писать друг другу электронные письма. А потом появились мессенджеры. Сообщения становились все короче, приходили чаще. В них уже негде было развернуться глубокой мысли: «Когда домой?», «Зайди, пожалуйста, в магазин», «Я купила офигенные шорты!». Но будто храня верность тем многостраничным бумажным письмам, с которых начиналась их любовь, или в силу большой начитанности, ни он, ни она никогда не позволяли себе пренебречь в своих сообщениях знаками препинания. Запятые, тире, точки и двоеточия были расставлены по всем правилам русской литературы, которую оба высоко чтили.

Особенное тяготение Марк испытывал к многоточиям. Только вместо трех точек он всегда ставил две. Это придавало фразам незаконченность глубокого размышления и подразумевало подтекст или возможность продолжения слов, заложенных в фундамент мысли.

Несмотря на десять лет брака с ними до сих пор случались бумажные письма. Когда происходила ссора или возникала обида друг на друга, она писали друг другу письма, как в старые добрые времена. В письме всегда проще рассказать о том, что тревожит. О том, что чувствуешь. Получается проще и бережней по отношению друг к другу.

И когда в жизни происходило что-то очень важное, они тоже писали друг другу. В ту ночь, когда родился Миша, Марк не мог спать и написал письмо своей «богине Мирославе», давшей жизнь новому человеку.

Решено, сегодня вечером Марк напишет письмо Славе и передаст его с Жанной Николаевной в больницу.

– Как отправил гулять на площадку? – меня разбудил вопль Дарьи. – Трехлетку одного отправил гулять на площадку?

После тысячи гневных слов и организации успешной поисковой операции, Даша выключила телефон и устало откинулась на большую и твердую больничную подушку со штемпелем «77». Утенок растянулся в грустной улыбке.

– Ой девочки… Что же… что же это я наделала…

Все смотрели на нее, даже задремавшая Галя вдруг очнулась и повернулась к Даше лицом.

– Жила я себе десять лет с мужем и горя не знала. А тут… встретила случайно первую любовь свою, и от одного раза… – Даша выразительно показала на свой круглый живот. – Смысла прерывать не было: когда поняла – уже поздно было. А муж… Муж, как узнал, так сразу и уехал от меня на родину. Он сам с Кишинева. С осени я его не видела. Дочки и сын так по нему скучают…

Всех оглушило тишиной. Помолчав немного, Даша продолжила:

– Если бы вы знали, какой у меня был муж… Интеллигентный и такой умный, девчонки! Кандидат исторических наук. А у меня, как говорится, мозг – главная эрогенная зона, – Даша засмеялась. – Как же мне с ним было интересно! А этот – Даша затрясла мобильником, – живет сейчас с нами, но муж и отец из него никакой… – Даша замотала головой и сокрушенно добавила, – И поговорить с ним не о чем.

Все, о чем так просто рассказывала эта большая страстная женщина, было самым страшным моим кошмаром. Поддаться минутной слабости и расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь. Разрушить то, что строилось годами.

– Ох, девчонки, – задумчиво продолжила Даша, достав из тумбочки расческу и начав расчесывать волосы. – А я ведь знаете, какая красивая! Тут вы на меня не смотрите, – махнула она рукой. – Что тут-то… А видели бы вы меня там, в жизни!

– А здесь что вам, не жизнь? – спросила, входя в палату пожилая медсестра. – Так только кажется. А потом все забудется, а вот эти дни будут помниться, вот увидите, девоньки. А я за Дорониной.

– Иду, – тяжело поднялась Галя.

Вернулись они одновременно – Люда на своих ногах, а Галю привезли – она была еще под наркозом. Консилиум назначил Люде операцию на пятницу, а Галя уже отмучилась – ей наложили швы на шейку матки – «подшили», как здесь говорят. Это должно помочь ей выносить ребенка.

Когда Галя отошла от наркоза, она стала шутить и совсем перестала спать. В тот же вечер к ней приехала подруга. По виду – как будто из соседней палаты заскочила: одета кое-как, волосы паклей. Они сразу ушли курить. Интересно, как это сочетается – пойти утром зашиваться под общим наркозом, чтобы выносить ребенка, и пойти вечером курить, чтобы ребенок подышал никотином. Впрочем, может Галя и не курила сама, а пошла за компанию, чтобы поболтать с подругой без лишних ушей. В любом случае обратно Галю привезли уже на каталке. Я сперва подумала, что сон все-таки настиг ее в самом неподходящем месте. Подружка бегала вокруг и причитала: «Ну ты, мать, даешь!», «Ну, ты, мать даешь!» А оказалось, что Галя упала в обморок прямо на лестнице – от потери крови. Врачи, конечно, предупреждали, что нужно больше лежать, но она и предположить не могла, что кровотечение после наложения швов может быть таким сильным. Хорошо еще не сломала себе ничего, подруга-то – дунешь, и улетит – не удержала Галю.

Так мы прожили несколько дней. Я чувствовала себя хорошо, и мое собственное положение казалось мне тогда абсолютно благополучным. Я была уверена, что буду, как и в первую беременность, перехаживать. И отвозя меня в роддом на сорок второй неделе в сентябре мы будем вспоминать с ухмылкой этот странный эпизод с попаданием в больницу. А был ли он вообще? Может быть, это был сон? Жуткий кошмар – с кем не бывает.

Вот у них у всех, действительно, проблемы – у Люды, у Светы, у Гули, у Даши, а я здесь оказалась случайно, я здесь временно. Меня скоро отпустят домой, и впереди у меня целое лето.

Лето. Еще в первую беременность с сожалела о том, что она кончится весной, и у меня не будет прекрасного и неспешного беременного лета со всеми этими летящими платьями, индийскими шароварами на бедрах, обтягивающими живот футболками с прикольными надписями и, конечно, фотосессиями. Как это прекрасно, когда не нужно ходить в чужой безразмерной куртке и выворачивать ноги, чтобы натянуть зимние сапоги, которые к тому же еле застегиваются на отекших икрах.

Беременное лето на даче было моей мечтой. Я предвкушала его полгода, еще зимой закупившись всеми необходимыми летними вещичками для модных мамочек. Жемчужиной коллекции были коротенькие голубые шортики на толстой резинке. Главный символ моего лета. Сколько раз я представляла, как лежу в них на дачных садовых качелях и качаю свой огромный живот. А на животе – блюдце с черешней, черной и жирной.

Кто знал тогда, что эти шорты так мне и не пригодятся.

Марк редко садился за руль, разве что по выходным. На работу он ездил исключительно на метро – так быстрее, да и в пути можно заняться чем-нибудь полезным, например, разобрать почту. Автомобилем в их семье основном пользовалась Слава. Сам автомобиль, кстати, тоже выбирала она. Ну как выбирала… Она просто привыкла, что машина должна быть субару, потому что в ее семье всегда были только субару. Ее отец обожал эту марку, и Слава говорила, что субару – это наследственное. Она шутливо называла себя «пилотом субару» и любила быструю, но аккуратную езду.

Марк же никогда никуда не спешил и никогда никуда не опаздывал. Ему вообще претила любая суета. И автомобиль он вел спокойно и очень надежно.

Выдался дождливый пасмурный день, но это была суббота, поэтому с самого утра Марк забрал Мишу с Ленинского. В семье Марка было принято называть дома родственников по улицам, и вместо «мы поехали к бабушке» говорилось «мы едем на Ленинский», что до сих пор вызывало недоумение у Славы, хотя они прожили вместе уже десять лет.

Усадив сына в автокресло, Марк заговорщицки сказал:

– Ну что, поедем повидаться с мамой?

– Ура! – обрадовался Мишка, захлопав в ладоши.

Через полчаса они уже подъехали к высокому зданию больницы и стали искать парковку. На территорию больницы их машину не пустили – въезд только по пропускам – и Марку пришлось сдавать назад, чтобы выехать обратно на дорогу. В этот момент сзади в него чуть не врезался мотоциклист, который съехав с шоссе не успел сбросить скорость. Лихо объехав субару, мотоциклист направился к шлагбауму, и шлагбаум сразу поднялся, пропустив его на больничную парковку.

– Интересно, это у них доктора на мотоциклах рассекают или пациентов на них забирают… – ухмыльнулся Марк и вырулив на шоссе, быстро нашел место на придорожной парковке.

Роддом располагался рядом с основным зданием больницы. Марк тащил большой пакет с едой и одеждой, а Мишка в предвкушении встречи теребил в руках нарисованный по пути рисунок с изображением улыбающейся Славы и неуверенно выведенными словами «мама не болей».

Их остановили на пороге. Оказалось, что с сегодняшнего дня роддом на карантине, и все посещения прекращены. Миша совсем сник от этой новости. Тогда они оставили передачку, положив в подписанный пакет Мишин рисунок и письмо Марка, а сами пошли искать мамино окно.

– Что ты видишь в окне?

– Небо…

– А что еще?

– Тучи – кажется, скоро будет дождь…

– А если подойдешь к окну, то что увидишь?

– Сейчас попробую, – Слава поднялась и подойдя к окну, оперлась руками о гладкий белый подоконник. Стоит пару дней полежать, и становишься слабой. – Я вижу деревья – зеленеют себе потихоньку… какой-то больничный корпус… дорожка, по ней идет человек в шлеме, мотоциклист что ли… Вижу ряд скамеек прямо внизу под окнами… И надписи на асфальте, много надписей. «Жанна, спасибо за сына», «Анечка, я тебя люблю», «Ната, спасибо за дочь», «Родная, любимая, спасибо тебе за дочек», «Костя плюс Настя равно Алёша»…

– Чего замолчала?

– Думаю вот, а что бы ты написал… – лукаво призналась Слава.

– Ничего не написал бы.

– Я знаю, – рассмеялась она.

– Что еще там тебе видно?

– Ну что еще… Люди какие-то стоят, а какие-то идут… Вы… Вы идете!

Всплеск ее радости был таким искренним, но тут же стих, и в трубку стали слышны тихие всхлипы.

Марк поднял голову:

– Ну давай, Мишка. Мама нас видит, а мы ее нет. А ну-ка ищи! Кто первый найдет маму в окошке?

– Я! Я! – завопил Миша и стал суетливо бегать глазками по пятиэтажному зданию роддома.

Марк сразу ее увидел. Родной силуэт в окне третьего этажа. Длинные пышные волосы ореолом светятся вокруг головы. Как будто совсем недавно он вот так же искал ее в окнах роддома и увидел с новорожденным Мишуткой на руках.

Марк не мешал Мишке самому найти маму и молча смотрел на нее, а она на него. Он слышал в телефоне ее дыхание и редкие всхлипы. Слезы у нее всегда были близко – тонкая душевная организация. Такая хрупкая, такая светлая и прекрасная. И не нужно было сейчас ничего говорить. Никаких громких слов и пафосных надписей на асфальте. Ничего напоказ. Настоящее – в глубине и наедине. Так было у них всегда.

– Мама! – подпрыгнул Мишка. – Я нашел маму!

– Мы тебя видим, – сказал Марк в трубку.

– И я вас, – сказала Слава и помахала, а они помахали в ответ. – Вот и повидались.

– Тебе все передают привет. Мы оставили для тебя передачку. Жди, там сюрпризы.

Миша запрыгал рядом с Марком и стал вырывать у отца трубку:

– Мама не болей! – громко крикнул он. Слава закивала в окне.

– Мы сейчас поедем смотреть, как в доме идет ремонт. Может что докупить надо. Так что ты там отдыхай, ни о чем не переживай, а мы пока будем готовить наше гнездышко, да, Мишка?

– Пап, ты что, мы же не птицы! – возмутился Миша, и в трубке раздался смех.

Ему не хотелось заходить в корпус, хотелось продлить это теплое майское утро и только что вновь испытанное ощущение свободы, ветра и скорости. Он обожал эти первые поездки на мотоцикле после долгих месяцев зимнего простоя. Начало сезона, и снова будто крылья за спиной. И нет больше преград, ты – король мира. Управление мотоциклом сродни медитации: погружающее в себя, впитывающее все твое внимание действие. Единение здесь и сейчас. Взаимодействие с силой гравитации, с силой сопротивления.

Мотоцикл – не просто средство передвижения. Это целое искусство. Это молитва.

Не хотелось снова сжиматься, уменьшаться, чтобы протиснуться в двери, оказаться в фойе, подняться по лестнице на второй этаж – в раздевалку, открыть свой шкафчик, положить сверху блестящий черный шлем, снять одни доспехи – тяжелую куртку и штаны со спецзащитой – и надеть другие – синюю льняную форму и кроксы.

– Добрый день, Юрий Юлианович, – поприветствовала его Ольга, уже два года работавшая здесь охранницей.

– Юрий Юлианович, доброе утро! – поздоровалась Татьяна Ивановна, управляющая регистратурой.

Юрий кивнул им обеим и прошел дальше. Как будто звук его собственного голоса мог рассеять облако мотокайфа, в котором он до сих пор пребывал. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он зашёл в раздевалку. Внутри никого не было. Юрий медленно и не хотя поднял блестящий черный шлем и аккуратно водрузил его на шкаф. В этот момент в комнату вошел коренастый мужчина с испанской бородкой.

– ЗдорОво! – он поприветствовал Юрия, широко улыбаясь и по-хозяйски усаживаясь на лавочку. – Чего довольный такой?

– Сезон открыл, – поделился Юрий.

– На мотике что ли прикатил? Не видел его что-то на парковке.

– А я у больницы встал – там тень.

– Вот и весна, – сказал коренастый и натянул на свой округлый живот форму цвета хаки. – Скоро и я сезон открою, – он подмигнул Юрию. Тот понимающе улыбнулся и засунул ступни, обтянутые яркими полосатыми носками, в темно-синие кроксы.

– Переводы к нам сегодня будут, Иван Сергеевич? – поинтересовался Юрий у коренастого. Тот почесал за ухом и ответил:

– Да, должны сегодня Смирнову перевести и Абаева.

– Абаев – это который с судорогами?

– Да.

– Принято, – за Юрием закрылась дверь.

«Миру – Марк:

Здравствуй, мой Мир!

Вот именно здравствуй. Все мои мысли сейчас о твоем здоровье. Твоём и нашей будущей дочери. Это сейчас самое-самое главное.

Я пишу тебе письмо, совсем один в нашей старой квартире. Она так опустела без тебя и Мишки. Но я отмахиваюсь от грустных мыслей. Ведь тебе там должно быть намного тяжелее. Совсем одна в больнице.

Береги себя. Отдыхай, набирайся сил. Мы все тебя очень любим и ждем.

У меня нет никого дороже тебя, и нет ничего дороже нашей семьи. Мы со всем справимся вместе.

Не перестаю радоваться, каждый день радоваться тому, что ты у меня есть.

И все силы вкладываю в наш будущий дом. Надеюсь, что к рождению дочки мы успеем закончить ремонт и заселиться.

Верю, в этом доме мы будем счастливы. Вчетвером.

Люблю тебя, Мир.

Марк»

Как сразу стало тепло внутри. И это тепло разливаясь будто набухает и становится силой. Даже выпрямиться хочется. И вздохнуть поглубже. Я храню все его письма, все-все. Он и не догадывается.

Галин хохот вывел меня из теплого тумана моих мыслей. Удивительно, но после того, как «ее зашили», Галю как подменили: она стала веселой, разговорчивой и даже кокетливой. А до этого все время спала – засыпала тревогу.

В первые месяцы беременности на меня обрушился сильный токсикоз, и чтобы не чувствовать его, я тоже – все время спала. Это было моим средством выживания. Осознанно уходить из этой непереносимой реальности с резкими, как нашатырный спирт, запахами и круглосуточно подкатывающей тошнотой. Когда спишь – не чувствуешь. Ничего не чувствуешь, ни о чем не думаешь, и время идет быстрее. Я выбирала не жить, а засыпать. Как это страшно, если вдуматься.

Помню, мы как-то подсчитали с Мишкой, кто сколько дней из нас уже прожил. Получилось, что я в свои тридцать лет прожила одиннадцать тысяч дней, а он в свои неполные пять – тысячу семьсот. Бабушка Жанна прожила двадцать тысяч дней, из них двенадцать тысяч – вместе с дедушкой Толей.

– Мам, а сколько дней мне осталось? – спросил тогда Мишка. И почему-то именно в тот момент я поняла, что дни наши сочтены. Впервые поняла, что значит эта фраза. Дни наши сочтены. Конечно, мы не знаем, сколько нам отпущено, но, когда видишь цифры на калькуляторе, сразу становится ясно, что этих дней ограниченное количество. Вот они – уже подсчитаны. И сразу получается, что нет лишних дней – каждый день ценен.

Помню, я тогда предложила сыну посчитать, сколько дней проживет человек, если доживет до ста лет, и получилось тридцать шесть с половиной тысяч. Только вдуматься, тридцать шесть с половиной тысяч дней. Мало кто может рассчитывать на большее. А большинству и тридцати тысяч не достанется.

А мы все куда-то торопимся – ждем выходных, ждем хорошей погоды, нового года, выписки из больницы… Ждем лета – чтобы тогда-то и пожить. А пока ждем, дни пролистываются пустыми страницами. Мы сами оставляем их пустыми.

Вот в детстве не бывает пустых страниц. Оттого-то и спать в детстве никогда не хочется. А хочется – жить и жить эту жизнь. Потому что жить интересно. И не больно. Это если, конечно, с детством повезло. Мне – повезло. Мне вообще везет.

А еще люди любят ставить жизнь на паузу. Нет, ну правда же, какая жизнь может быть, вот к примеру, в больнице? Ведь всё останавливается: общение, работа, заботы, привычный ритм, фитнес, детские кружки… Даже готовить ничего не надо, чему я, признаться, несказанно рада. Вот только жизнь никогда не встаёт на паузу. Никогда. Жизнь продолжается, что бы ни было, и всё есть путь. Всё есть часть пути. Нашего пути. И как мы пройдем его зависит только от нас. Нужно просто взять за это ответственность – ответственность за заполнение страниц своей книги жизни.

Вот и Галя – сняла свою жизнь с паузы, вышла из сомнамбулического состояния и ожила на наших глазах. От накатившего нервного расслабления сделалась даже болтлива. Рассказала, что у нее есть старший сын, который уже с нее ростом, и что сейчас она второй раз замужем, а молодой муж (а он, действительно, моложе нее на несколько лет) хочет ребенка.

– В общем, обычная история… – подытожила она. – Я долго не могла забеременеть. А потом все получилось. Это была девочка, – по Галиному лицу пробежала легкая улыбка. – И вот на сроке двадцать недель (это случилось ровно два года назад, тоже в мае) мы поехали с Лёней к родителям на машине. Ехать три часа, они в Ростове живут. Лёня был за рулем, я сидела рядом… Сзади Игорек. Все было нормально, а примерно на середине пути я вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Вот прямо так и почувствовала. И как потекло из меня. Мы сразу – больницу искать. Да пока доехали… В общем, ребенка тогда я потеряла. Оказалось, шейка просто открылась и всё.

Потрясенная я отворачиваюсь к окну, поджав колени к груди, и вижу слезы на стекле. Начался дождь.

Наушник в моем левом ухе вдруг оживает, я слушаю песню и проваливаюсь в окно. Чувствую безмятежность и успокоение перед чем-то настолько большим, в сравнении с чем все наши земные проблемы – суета. И ремонт, и пропавший отпуск, и неидеальное тело. Имеет значение только что-то большое и главное – передать жизнь другому, согреть любовью своих детей, подарить тепло и внимание самым близким. От этого всего приходит ощущение радости и благодарности за каждый день, за каждый возраст, за людей, которые рядом, за каждый момент жизни. Кажется, я впервые почувствовала Бога.

Я погладила живот. Впервые я женщина, беременная женщиной. Помню, как в первую беременность необычно было чувствовать внутри себя растущего мужчину. Теперь же я чувствую себя матрешкой – большой матрешкой, в которую заложены все будущие женщины нашего рода.

– Потом мы снова долго не могли забеременеть, – после долгой паузы собравшись с силами продолжает Галя. – А когда наконец-то удалось, врачи мне сказали беречь себя, никуда не уезжать, ну и, само собой, строгий покой, – восседающая на своей койке Галя многозначительно обводит нас глазами. – Ох, девки, как мой-то страдал, – покачав головой она, зардевшись от удовольствия, выставляет грудь вперед и изображает брачный танец самца павлина. – Змеем вокруг меня вился! Вот она я – в самом соку – а нельзя, – она довольно смеётся, и все в палате подхватывают ее смех.

– О да, – поддерживаю я. – Вообще не пойму, зачем природа так устроила, что когда мы беременеем, то становимся такими привлекательными?

– Особенно вначале, – подхватывает Даша, – живота еще нет, а грудь уже налилась на пару размеров вперед. Ну вот кому это вообще нужно? Если б хоть самой от этого успеть покайфовать, так нет же – лежишь с тазиком в обнимку, и лишь бы никто не трогал…

– А у меня в этот раз вообще не было токсикоза, – снова выныривает Галя, которая уже успела улечься. – Но покой мы строго соблюдали. Только вот в восемнадцать недель все равно на УЗИ увидели, что шейка укоротилась. Сказали, нужно зашивать…

У меня начинает вибрировать телефон – как всегда некстати. При взгляде на экран меня прошивает током. Я и забыла, что уже понедельник, а значит, началась рабочая неделя. Неужели они и здесь меня достанут. Хочется сжаться и спрятаться под одеяло или вовсе исчезнуть, но мобильник продолжает настойчиво жужжать.

– Алло, – я стараюсь сделать голос как можно более слабым. Хотя, наверное, можно было и не стараться – он и так всегда становился таким, когда я общаюсь с начальницей. – Да, Леонор, здравствуйте… Да, я в больнице. Нет… у меня нет с собой ноутбука, потому что меня привезли сюда ночью на скорой. (Господи, почему я говорю это извиняющимся голосом?!) Да, сейчас все в порядке. Не знаю, когда выпишут… Надеюсь, что скоро. Контракт с Веденским? Кажется, я все убрала в папку, но если там нет… (Черт, черт, черт, куда он мог деться?) Посмотрите у меня на столе – слева от телефона… Нет, в администрацию я точно не относила. Да, конечно, я на связи… Ага, спасибо.

Я выключаю телефон, и все тело обмякает. На работе знают, что я жду ребенка, но это не дает мне права ни на какие поблажки. А может, я сама себе их не позволяю? Не знаю, я привыкла пахать. Когда-то работа в международной организации казалась мне пределом мечтаний. Папа твердил, что ООН – лучшее место для девушки с моим образованием, и уже на старших курсах университета я начала подыскивать себе место. Пара стажировок, которые сменились работой по сокращенному графику, чтобы можно было совмещать с учебой, а уже после выпуска началась работа пять дней в неделю с восьми до шести, которая очень скоро переросла в семь дней в неделю с восьми до бесконечности. Помню родители деликатно намекали, что если я буду продолжать так работать, то останусь без мужа. Но вместо того, чтобы уйти от меня Марк тоже стал трудоголиком. И только рождение Мишки выдернуло нас из этого сумасшедшего круга. Выдернуло, но не надолго.

Декрет в ООН тогда был всего три месяца – как хочешь, так и выкручивайся, или рискуешь потерять место. Вот я и выкручивалась как могла – работала дома, пока Мишка спал, днем и по ночам. Слава богу, со сном у него все было в порядке, но я все равно еле-еле все успевала и страшно уставала. Жила на износ. А как сыну исполнилось два с половиной года – отдала его в садик и вышла на полный рабочий день. Как он плакал – никогда себе не прощу. Это сейчас я понимаю, что никакая работа не стоит отрыва ребенка от матери, но тогда я, молодая и неопытная, была уверена в том, что так надо, и что все так делают.

А что же будет сейчас? Господи, больше всего на свете я хочу уйти как нормальная женщина в стандартный декретный отпуск. Полтора года не думать ни о каких контрактах, командировках, отчетах и millennium goals. И каждую свободную минуту – рисовать. А свободных минут у меня будет много. Потому что у меня есть суперспособность: я чувствую время и могу управлять им. Захочу – расширю, захочу – сожму. Вот бы научиться мастерски ею пользоваться – этой суперспособностью. Пока что-то не очень выходит – есть кое-что очень важное, что я постоянно откладываю. Я мало рисую.

– Алло, мам, привет! Привези мне бумагу и карандаш!

Жанна Николаевна резала зелень для ухи, когда позвонила Слава.

– А что, тебя еще не выписывают? – поинтересовалась она. – У Мишутки день рождения скоро…

Слава, почувствовав, как внутри зазвенело, сделала медленный вдох и выдох.

– Я знаю, что у Миши день рождения, мам. Это я его родила, – все-таки не удержалась от раздраженного тона. – Мне пока не говорят, когда меня выпустят. Я очень надеюсь, что успеют ко дню рождения, все-таки еще три дня. Доктору об этом сказала.

– Да, в пятницу уже, – вздохнула Жанна и убавила огонь под кипящим супом. – Как праздновать собираетесь?

Внутри Славы опять зазвенело. Вдох – выдох.

– Не думала еще. Я же в больнице… Может, в ресторан сходим или на кораблике покатаемся… Лишь бы выписали.

– Ну да, ну да, – Жанна прижала телефон плечом и продолжила резать зелень. – Хорошо, привезу тебе завтра передачку.

Они скомкано попрощались, Жанна Николаевна смахнула ножом зелень в уху и засекла время. Почему Славу не выписывают? Может быть, она не говорит им правды, а на самом деле у нее там серьезные проблемы?

Я смотрю в больничное окно. Окно в небо. Небо солнечное, по нему плывут воздушные облака. Я слушаю песню в наушниках, тону взглядом в этом синем прямоугольнике и вижу космос, вселенную. Я чувствую себя частью всего этого, частью какого-то общего замысла, которому можно довериться. Я устала сопротивляться.

Пальцы сжимают толстый графитовый карандаш для набросков, а на коленях ждет новенький блокнот, распахнутый и будто замерший в ожидании и предвкушении. Наверное, Марк передал, кто же еще. Я давно купила в художественном магазинчике и этот карандаш, и этот блокнот – синий, квадратный, со страницами цвета слоновой кости – но берегла для особого случая. Для поездки на море или в Париж. Почему Марк положил мне все это?

Больница – ну что здесь рисовать. Ведь рисовать нужно только красивое, только важное. Благоухающая сирень, например, или морской пейзаж с перламутровыми облаками.

Рисовать можно только идеальное.

Всю жизнь со мной случались порывы, и я бежала к столу, доставала из дальнего ящика коробку со старыми акварельными красками, наливала воду, раскладывала бумагу, смачивала кисть, и…

Что достойно быть нарисованным на этом идеально чистом листе?

Просидев так пятнадцать минут, примериваясь и кружа кистью над бумагой, но так и не найдя ответа на этот вопрос, я убирала бумагу, вытирала кисть, складывала краски. Я всегда хотела рисовать, но из раза в раз упиралась в эту стену.

ЧТО рисовать?

КАК рисовать?

ЗАЧЕМ рисовать?

В игре «Что? Как? Зачем?» я всю жизнь была проигравшей. Ответов не знал ни мой внутренний знаток, ни мой внутренний зритель, задающий эти вопросы. Что, как и зачем рисовать я поняла совсем недавно и в уже весьма зрелом возрасте – в двадцать восемь лет. Да, да, как Ван Гог. Он-то и научил меня рисовать. Вернее, сначала он научил меня видеть.

Большинство людей живет в иллюзии, что они видят этот мир. Но на самом деле они только думают, что видят. Вернее, они видят только то, что думают.

Вот стоит дерево, от него на траву падает тень, какого цвета будет эта тень? Человек подумает и скажет: если трава зеленая, значит, тень будет темно-зеленая. А она фиолетовая.

Вот полоска асфальта пробежала по сочному газону, какого она цвета? Мне скажут, серого. Ведь асфальт серый. А она до слез голубая, потому что в ней отражается летнее небо.

А вот стоит белая ваза с тюльпанами, какого цвета ваза? Что вы нам голову морочите, ответят мне, сами же сказали, что белая. А она… да я всего и не перечислю, что в нее впаяно: и теплый солнечный свет, и холодная собственная тень, и красные всполохи от свисающих бутонов, и зелень листьев, и даже цвет моего синего платья. Всё вместе, и всё едино. Цвета живые, они перетекают из одного в другой, отражаются и мерцают. И когда ты начинаешь это видеть, доверившись собственным глазам, а не представлениям, твоя жизнь меняется навсегда.

С Ван Гогом я познакомилась в Питере. Когда Мише было два года, мне пришлось поехать туда в командировку – выступить на конференции с приветственным словом. Я выступила, а потом сбежала на выставку Ван Гога, где и купила его письма. Две книжечки писем – брату Тео и друзьям-художникам. Я очень люблю письма. Письма – это чистый контакт, письма не врут…

– Ты что… рисуешь? – удивляется Люда, повернувшись ко мне заспанным лицом, она только что проснулась.

– Ну да, – смущенно отвечаю я.

– А что рисуешь?

– Вид из окна.

– А что там тебе лёжа-то видно? – подает голос Даша.

– Небо… Облака.

Всегда одинаково удивленные лица, всегда одни и те же вопросы. Почему если человек читает книгу, курит, просиживает жизнь в компьютерных играх, разгадывает кроссворды или утыкается в телевизор, это никого не удивляет, а вот если человек рисует… Как будто рисование относится к категории «детство» и во взрослом возрасте уголек в руке вызывает такое же недоумение, как соска во рту.

– А меня нарисуешь?

Это следующий типичный вопрос, предъявляемый рисующему человеку. Сразу хочется глубоко вдохнуть и закатить глаза. Но не в этот раз. Почему-то не в этот раз.

Все эти дни, проведенные в больнице, я смотрю на этих женщин и понимаю, что хочу их нарисовать. Взять и набросать их портреты в своем дневнике и записать рядом их истории. Как будто это зачем-то нужно. Мне нужно. Как будто важно сохранить память о них и их истории, по каждой из которых можно роман написать. У меня ведь в жизни ничего такого никогда не было. Моя жизнь не подходит для романов. Я не допускаю опасных моментов, ошибок, рискованных и конфликтных ситуаций. Все всегда идет по плану.

Я не знаю, откуда взялся этот план у меня в голове, он как будто был всегда. Поступить в университет, пока учишься – выйти замуж, устроиться на работу в международную организацию, родить первого ребенка до двадцати пяти, а второго – не позднее тридцати, и переехать в собственный дом. И у меня в жизни все идеально соответствует этому плану. Мне тридцать, у меня счастливый брак, я беременна вторым ребенком и заканчиваю ремонт в собственном доме по моему же дизайн-проекту.

А у этих женщин все по-другому. Они, как моя двоюродная сестра Валя, – не живут свою жизнь сами, а позволяют жизни жить себя. Вале – тридцать четыре, в разводе, дважды была замужем, и оба раза – из-за внезапной беременности. От каждого мужа – по ребенку, и сейчас снова беременна – от женатого мужчины, о котором я даже ничего не слышала. Она и так с трудом сводит концы с концами – бывшие мужья уклоняются от алиментов или платят копейки – как она могла допустить новую беременность? А как Даша могла переспать с первой любовью, рискуя самым ценным, что у нее есть на свете – своей семьей (любимым мужем, а она любит его – это очевидно, и тремя детьми)? Как эти женщины решаются на такие опрометчивые поступки? Как не боятся все разрушить? Что ими движет? Непостижимо. Мне никогда их не понять и не оказаться на их месте. И слава богу.

Их судьбы одновременно пугают и восхищают меня. Как будто им доступно что-то, чего я просто не вижу. Я рисовала их. Нарисовала каждую – на отдельном развороте, а первую страницу блокнота, как обычно, оставила пустой. Я всегда так делаю. Первая страница – это слишком ответственно, страшно испортить. Я лучше как-нибудь потом придумаю для нее что-нибудь идеально подходящее. Правда, придумаю.

Хотя кого я обманываю. Ни в одном из моих блокнотов, скетчбуков и дневников, которые я веду с четвертого класса, не заполнена первая страница. Наверное, это прививают еще в школе: «тетрадь – лицо ученика», «отступаем три клеточки и ставим точку». Откуда берется этот страх испортить? Хуже всего, что он выливается в привычную стратегию «лучше не сделать вообще, чем сделать неидеально». Это про меня.

Но тут… Я уже принесла в жертву этот красивый скетчбук. О, это большой шаг. Признаюсь, я не сразу решилась использовать его – даже хотела отправить его обратно, чтобы мне передали что-нибудь попроще. Ну правда же жалко тратить такую вещь на больничные зарисовки. Но они уже тут, на его страницах. В набросках останется это голое окно в полное надежд майское небо. И смотрящие друг на друга наши с Людой тапочки: ее старые, верные, домашние в выцветший цветочек и мои – кипельно белые, одноразовые, из стандартного гостиничного набора. И навсегда застыли в блокноте лица этих женщин, с их историями, страхами, безнадёжностью и верой.

Серебристая субару въезжает в покосившиеся деревянные ворота, подкатывает к свежевыкрашенному в благородный темно-серый с медовыми деревянными вставками трехэтажному дому и останавливается на вытоптанном газоне. В небо уходят высокие деревья – сосны и березы. Справа среди деревьев прячется бывалая, когда-то синяя, бытовка. Марк выходит из машины и делает шумный вдох. Здесь дышится. Это всегда ощущаешь в первый же момент – замечаешь, как дышишь, обнаруживаешь в воздухе целый букет ароматов. Не то, что в Москве.

Марк поднимается на широкую веранду, вслед за ним Мишка играючи прыгает по ступеням лестницы, из дома доносятся голоса рабочих. Марк останавливается на согретой закатным солнцем веранде. Здесь будет стоять большой стол, окруженный плетеными креслами и стульями. За столом будет собираться вся семья. Веселье, гости, угощения. Вот он – их дом. Их со Славой родовое гнездо.

С детства Марка завораживали книжные описания родовых поместий, замков и усадеб. Точки заземления на вертящейся планете. Место, где можно укрыться, переждать, вернуться к себе самому и своим истокам. Место, где можно собрать всю семью, раскиданную по городам и просторам России. Марк хотел выпестовать в своих детях и передать им ощущение родовой системы и своей встроенности в нее. Наладить связи с родителями. Дом символизировал все это вместе взятое. Марк не удержался и набрал Славин номер.

– Привет тебе из нашего дома, Мир!

– …

– Ты плачешь? Что случилось?

Больше всего мне хотелось вырваться из больницы и успеть на день рождения Мишки. Но никто не хотел меня выписывать раньше, чем через неделю после поступления. И как они не понимают – ведь где-то может быть беременная, которой, действительно, нужна помощь, но она не сможет сюда попасть, потому что я занимаю ее место. А я абсолютно здорова, и мое место рядом с сыном-именинником. Но давить на врачей, спорить, требовать я не решалась. Да и не умела. В конце концов им все-таки виднее.

Я просто периодически утирала прорвавшуюся через оборону предательскую слезу и надеялась каким-то чудом попасть на день рождения к сыну. Речной кораблик отплывал в четверг от причала гостиницы «Украина» в 16:00.

И вот уже четверг, двенадцать дня, а я все так же безвольно лежу на своей постели, жду обещанной, но не гарантированной выписки и напряженно хмурясь смотрю в окно на небо. На этот раз небо и не думает меня утешать – отвечает мне такой же хмуростью. Изредка приходят поздравительные сообщения, на звонки отвечать даже не хочется.

В 12:10 в палату суетливо вертясь и оглядываясь входит немолодая сильно накрашенная женщина в синем халате с обтягивающим талию поясом и старомодным начесом на голове. Она небрежно бросает в воздух «Кто тут на выписку?» и походкой постаревшей модели направляется к столу, стоящему между окнами. Столом этим никто в палате не пользовался, при нем даже не было стульев. Он служил пунктом ротации глянцевых журналов про беременность и роды.

Мы с Гулей встаем. Женщина отодвигает журналы и просит мой стул. Я снимаю с него вещи и подаю ей. Она садится и раскладывает на столе документы.

Вблизи она производит еще более странное впечатление. Комки туши свешиваются с густо накрашенных ресниц, обрамляющих выцветшие голубые глаза. Розовая помада лоснится на ссохшихся морщинистых губах. Она медленно заполняет все документы на выписку сначала на меня, потом на Гулю. Затем встает и кокетливо придерживая папку с бумагами говорит голосом цыганки, которой только что дали милостыню:

– Счастливо вам, девочки! Здоровья. Доносить и родить благополучно ваших деток. Ну и любви, конечно!

Она с улыбкой разворачивается и направляется к выходу.

– А есть ли она, любовь? – раздается обреченный голос из дальнего угла палаты.

– Что?

– Есть ли любовь? – с вызовом повторяет Даша.

На лохматые глаза женщины опадает вуаль светлой грусти, она задумывается на несколько секунд.

– Если у вас есть дети, значит, и любовь в вашей жизни была, – серьезно говорит она, – хотя бы одну ночь.

Я застываю на этом безнадёжном «была», Даша несогласно фыркает, Галя прикрывает глаза и будто смеется над правдой, которая оказалась так прозаична и проста. Гуля безуспешно пытается поднять уголки губ наверх, но они снова и снова падают. Парализовавшая нас своим афоризмом женщина с довольным видом удаляется из палаты.

Час дня. Я лежу и смотрю в прямоугольник неба.

Дребезжание обеда.

Два часа дня. До отплытия два часа, а мне всё не несут подписанные бумаги. Постоянно звонит Марк и спрашивает: «Ну что? Ну когда?». Каждые пять минут я выбегаю в коридор. Дергаю медсестру на сестринском посте. Мне отвечают, что больница большая, и выписки со всех отделений подписываются в одном кабинете, оттого и задержка. Все разводят руками, пожимают плечами – дескать, ждите, извините. А я не могу ждать – у меня у сына день рождения. Ровно пять лет назад в это самое время я впервые стала матерью, вы что не понимаете? Это все я говорю, конечно, не вслух. Время вязко растекается, и я чувствую, как вместе со временем уходит надежда, наконец обмякаю и бессильно оседаю на все еще мою койку, с которой я уже не собиралась иметь ничего общего. Ноги свисают на пол, их место на кровати заняли подготовленные к выписке сумки и пакеты. Я уже не в силах считать минуты – успею, не успею на праздник. Я сдаюсь.

– А мама не придёт? – спрашивает именинник Мишка. Жанна Николаевна видит только золотистые завитки волос на его поникшей голове. Их шевелит свежий речной ветер.

– Ну что ты, мой цветочек, конечно придет! – подбадривает она, присаживается и завязывает на его шее коротенький галстук в клеточку. – Только расстроится, что ты в такой день где-то потерял свою улыбку. Ну? Ка-пи-тан, ка-пи-тан, улыбнитесь… – и Жанна заводит любимую песню внука.

Четверть четвертого, и я вырываюсь из больничных тисков. Даже не верится, свободна. Идем к машине: Марк весь обвешан сумками, я налегке. Ветер ликующе треплет мои волосы, как будто очень соскучился. Я жадно вдыхаю воздух. Воздуха так много – до самого неба, не надышаться. Верчу головой, ненасытно смотрю по сторонам и с удивлением замечаю, что деревья ощетинились листвой. Пришла весна.

Мы едем по городу, я переодеваюсь на заднем сиденье машины, пытаясь втиснуться в любимое платье – черное в рыжий цветочек. Замечаю, что оно стало мне мало в груди и смешно топорщится на животе. Натягиваю рыжие колготки с вязаными гетрами – Марк ничего не забыл, привез всё, что я просила. А вот сумка, которую он заодно прихватил, совершенно к платью не подходит. Забрасываю ее в другой конец салона и наконец откидываюсь на спинку. За окном мелькает Москва в обновленных весенних декорациях. Я замираю, вбираю энергию каждого дерева, заглядываю в лицо каждому прохожему, рассматриваю стильные наряды женщин и пропадаю в витринах кафе. Вот она жизнь. Снята с паузы. Play.

– Мамочка!

Юрий вздрагивает и опустив меню оборачивается на вопль ребенка. Нарядный мальчишка с золотистыми кудрями срывается со своего места за круглым праздничным столом и сияя абсолютным счастьем несется через весь зал, ловко обегая препятствия. Юрий провожает его взглядом до самого входа, где тот падает в объятия такой же счастливой и такой же светловолосой матери, совсем еще девчонке. На ней прикольные рыжие гетры и молодёжное платье. Их с мальчишкой обнимает любящий муж и отец, и они втроем, улыбаясь, шествуют через весь зал к своему столику, где их ждут родные и друзья. Юрий замечает, что скоро в этой семье будет пополнение. Красивая картинка. «Обыкновенная счастливая семья, – думает Юрий и возвращается к меню. – Все счастливые семьи похожи друг на друга»…

– Вы будете один? – раздается над его ухом голос официанта.

Юрий рассеяно поднимает глаза. Ему всего тридцать семь, может быть, совсем скоро он снова кого-нибудь встретит и больше не будет один. Но что-то глубоко внутри подсказывает, что один – это навсегда. Юрий встречается с вопрошающими глазами официанта и спохватившись спешит ответить:

– Да-да, я один.

Официант просит у него разрешения забрать лишний стул, и стул стремительно улетает к большому семейному столу. Юрий откашливается и пытается сконцентрироваться на меню. Щечки, грудка, крылышки – анатомическая расчленёнка, думает Юрий. Весеннее солнце с неожиданной силой припекает через прозрачную крышу ресторана.

Один.

Да, настолько один, что даже не нашел, кому предложить второй из подаренных билетов. Людям хочется отблагодарить, и они дарят доктору два билета в театр, два билета на прыжок с парашютом, вот – два билета на речной корабль. Да еще время какое выбрали – рабочий день 16:00. Если бы не был тут рядом по делам, никак не попал был.

Людям всегда кажется, что вдвоем интереснее, чем одному. Люди всегда думают, что легко найти компанию, если подарят два билета. Но бывает, что ты один. Друзья, конечно, у тебя есть, но у них у всех семьи, возлюбленные, работа, дети.

А ты один.

Нужна ли она, семья? Юрий посмотрел на большой круглый стол, к которому переехал его стул. Суета, галдёж, никакого покоя. Подстраивайся подо всех, оправдывайся, объясняйся, договаривайся, ищи общий язык… Нет уж, в детстве этого хватило. Одному лучше. Спокойнее.

Гордым взглядом одинокого волка Юрий с прищуром посмотрел на Москву за окном, обвел глазами плавящийся под солнцем зал. Мимо продефелировала официантка в короткой юбке, и Юрий улыбнулся еще одному преимуществу одинокой жизни. Стал слышен гул и почувствовалось еле заметное движение. «Как провожают пароходы – совсем не так, как поезда..» – потекло из динамиков.

– Поплыли! – крикнул Мишка и прильнул к стеклу. К окну подскочили его троюродные брат и сестра Ваня и Вика. Ване было двенадцать, но он выглядел старше из-за лишнего веса, а семилетняя Вика была маленькой копией своей мамы – Славиной двоюродной сестры Вали.

– Не трогайте стекло – заляпаете, я сказала! – шикнула на детей Валя, дородная темноволосая женщина с короткой стрижкой, широкой спиной и обветренными руками. Она была всего на четыре года старше своей двоюродной сестры Мирославы, но Слава выглядела по сравнению с ней совсем девчонкой со своими подростковыми углами плечей и ногами-палками.

– Господи, как ты похудела! – всплеснула руками Валя, когда увидела меня на корабле.

Всю жизнь терплю эти слова и каждый раз впадаю в ступор, начинаю оправдываться. Быть такой худой, что люди, которые тебя давно не видели, забывают, какая ты худая, и им каждый раз кажется, что ты еще сильнее похудела. Обескураженно мямлить «да нет, не похудела вроде». Ну почему не придумать достойного ответа. Ведь где-то должен быть достойный ответ. Мне, действительно, сложно набирать вес, чтобы хоть как-то прикрыть торчащие кости. А с трудом набранные сотни граммов (а иногда и пара тысяч, но очень редко) вмиг слетают – столько мне только испытать хоть какой-то маломальский стресс. И я снова вешу пятьдесят шесть при росте метр семьдесят шесть.

Главное – почему все эти люди позволяют себе комментировать мое тело. Как вообще можно в лицо человеку высказывать какие-то суждения о его теле, о его жизни, поступках. Как бы Валя отреагировала, если бы я ей хоть раз в жизни сказала: «Я наложу тебе поменьше, что-то ты опять потолстела» или «Опять беременна? Ты что не знаешь, как предохраняться?», «Нормальные люди сначала женятся, а потом беременеют» – то есть все те мысли, которые приходили мне в голову. Но я их там и оставляла – в своей голове. У человека своя жизнь и своя голова на плечах.

Там, на корабле, я, конечно, постаралась пропустить эти комментарии мимо ушей. Не позволять же невоспитанным людям портить себе настроение в такой день. Главное – я успела на праздник.

Мишка, мой Мишка. С трудом его узнала – очень повзрослел, как будто с лица сошла детскость и беззаботность. Видимо, все-таки очень переживал из-за моего отсутствия…

– Давай положу побольше, тебе поправляться надо, – сказала мама, наполняя мою тарелку.

– Да, больничная еда – это всегда ни о чем, – вставила свои пять копеек мамина сестра Ирина Николаевна.

Я пожимаю плечами. Ну вот как им объяснить? Я никак не объясняю, я молчу и жду, что вот кто-нибудь меня защитит от этих нападок. Или они сами догадаются, что это мне неприятно.

– Три беременных за столом, растет семья! Дорогу новым поколениям! – провозгласил Анатолий Иванович, поднимая бокал и обводя глазами округлившиеся животы Славы, Вали и Яны. Раздался звон бокалов. Слава с Яной переглянулись и улыбнулись друг другу.

И не скажешь, что Яна – сестра Марка. Он – высокий и длинный брюнет, она – миниатюрная блондинка, но их объединяло общее выражение лица и внутренняя интеллигентность. Яна со Славой очень симпатизировали друг другу, хоть близко и не общались. Яна была на пять лет младше и вслед за братом приехала из Костромы в Москву учиться в университет. Четыре года назад вышла замуж за Игоря, однокурсника Марка. Игорь, как и Яна, был невысок ростом, но при этом крепок и мускулист. Они были красивой парой и несмотря на то, что уже не один год были женаты, умели сохранить трепетность в отношениях. Для всех было большим счастьем узнать, что они ждут первенца.

– Я тоже хочу стукаться, – заныл Мишка, ему налили воды в стакан, и снова раздался звон бокалов.

Молодой официант с назойливо кучерявой шевелюрой принес блюда и с отрешенным видом расставил тарелки на столе.

– Имя уже придумали? – поинтересовалась Валя у Славы и Яны, утолив первый аппетит.

– У нас есть несколько вариантов… – воодушевилась Яна.

– Но мы никому не скажем, – обняв ее продолжил Игорь, и они смущенно рассмеялись.

– Вот еще секреты, – обиделась Валя. – У меня вот все просто, я уже решила – Любовь у меня родится.

– Если в вашей жизни есть дети, значит, была в ней и любовь, – пробормотала Слава.

– Что-что? Вы тоже уже придумали? – Валя вопросительно посмотрела на Славу.

– Догадайся.

– Эм-эм-эм? – без промедления выдала Валя.

– С первой попытки, – отозвался Марк.

– Жалко, фамилия у вас не на «эм» начинается, – поддела Валя Марка и Мирославу. – А что, может и фамилию измените и будете не Никитины, а… Микитины? Тогда и на новом доме герб нарисовали бы, – она стала водить руками в воздухе, – большую букву «М», а вокруг четыре маленьких: Марк, Мирослава, Михаил и… пусть будет Мария. И все в деревне звали бы ваш дом «Эм-эм-эм», – прыснула она. – Нет, «пять эм»! Дом пяти эм… – она уже хваталась за живот от хохота, но продолжала, наслаждаясь кислыми лицами Никитиных, – «Эмками»! «Мэмэмэшамками»! А, – подскочила она, – я придумала, это будет огонь! «Мимимишки»!!! Да, Мишка?

Мишка загоготал на весь ресторан.

– Все, так и буду теперь вас называть: семья Мимимишкиных.

Дальше все стали обсуждать, какие есть женские имена на «м». Мария, Марина, Марфа, Милана, Майя…

– Ой, а мне в детстве так нравилось имя Марианна! – сказала Жанна Николаевна. – У нас девочка была в классе Марианна, и я все думала, ну почему ее так назвали, а не меня…

– Матильда, Мелания… – зачитывал Анатолий Иванович с телефона.

– А мы недавно читали с Викой книжку «Мия» – тоже очень красивое имя, – добавила Валя. – Кстати, Слав, книжка тебе бы точно понравилась. Там про такую же, как ты, не от мира сего.

– А мне очень нравится имя Милена, еще с подросткового возраста, – поделилась Слава. – Тогда шел сериал, не помню уже названия – что-то про любовь. «Во имя любви», кажется. И была там девушка Милена с короткой стрижкой…

– Опять она за свое! – оборвал ее Анатолий Иванович. – Все не дает тебе покоя короткая стрижка. Да такие красивые волосы, как у тебя, – это дар божий! Богатство! Это же преступление их отрезать. И так вон по плечи уже обскубала.

Валя поджав губы с деланным равнодушием посмотрела на струящиеся кучерявые локоны Славы:

– Да пусть делает что хочет, ей уж тридцать лет, дядь Толь. А волосы – не зубы, отрастут.

– Мне Милена как-то не нравится, – Марк вернулся к разговору об именах. – Все Леной звать будут.

– А что, Лена – плохое имя что ли? – вступилась Жанна Николаевна.

– Почему Леной, можно и Милей, – пожала плечами Слава.

– Марта! – зачитал последнее имя из списка Анатолий Иванович, повернулся к Славе, положил руку на круглый животик и позвал голосом, которым кличут потерявшуюся собаку: «Марта».

– Я скоро вернусь, – Слава неожиданно поднялась, накинула пальто и вышла на палубу.

Ветер ударил в лицо. Слава стояла, вцепившись в перила и прикрыв глаза, и ждала, когда он проветрит ее голову, остудит щеки, выдует изнутри это тошнотворное чувство. Какое все они имеют право обсуждать то, что находится внутри нее. Особенно поглаживать живот и так противно называть его чужими, совершенно не подходящими именами. Этот ребенок – ее часть. Никто ничего о нем не знает, никто его не чувствует, никто не имеет права давать ему имя. Особенно сейчас, когда дочка еще внутри. Когда происходит день за днем таинство, скрытое от глаз – формирование нового человека. Как можно дать имя тому, кто еще не готов появиться на свет? Не готов жить. Не готов быть названным.

Слава щурилась от вездесущих солнечных бликов – очки остались на столе. Подошел Марк, и тихо встал рядом. Как хорошо, так и надо – ни слова.

Прошли под мостом – как тогда, на свадьбе, десять лет назад. Тяжелые чугунные опоры проплыли над их головами. Сколько пар, счастливых и нет, прокатилось под изнанкой этой черной дуги, а она все стоит – ей хоть бы что. А мы – живые, мы умеем рождаться и умирать. А еще мы умеем передавать жизнь другим. Как эстафетную палочку: давай, теперь ты – живи! И ведь не знаешь, кому передаешь. Будет новый человек похож на тебя или нет, станете ли вы с ним друзьями или вырастет – и ищи ветра в поле, будет ли он понимать твои шутки, кого будет любить – собак или кошек…

В кармане Славиного пальто завибрировал телефон. Звонили с работы. Решительно сдвинув брови и, набрав побольше воздуха в грудь, она ответила.

– Славочка? – раздался в трубке фальшиво приветливый голос начальницы с немецким акцентом. – Тебя уже выписали?

Уловив трескучие звуки и въедливую интонацию, Марк понял, кто звонит, и решил оставить Мирославу одну, пройтись по палубе. На горизонте стала проступать красная полоса Кремля. На палубе почти никого не было. Только один мужчина с длинными черными волосами, убранными в беспокойный хвост, безуспешно пытался закурить на ветру.

С верхней палубы через прозрачную крышку ресторана был хорошо виден круг их большого семейного стола, укрытого белоснежной скатертью. Мишка с любопытством рассматривал подарки, Вика рисовала, Ваня уткнулся в телефон, а взрослые, откинувшись на спинки стульев, переваривали праздничный обед и готовили место для десерта. Подошел официант и начал убирать тарелки. Яна посмотрела наверх и, заметив брата, стала призывно махать и дуть на воздух. Марк понял, что нужно поспешить к столу – наверное, сейчас принесут мороженое со свечками.

Слава стояла на том же месте, где он ее оставил, погруженная в свои мысли, подавленная.

– Ну что тебе сказала фрау Мымра? – поинтересовался Марк.

Славе не хотелось говорить, и она помотала головой:

– Лучше обними меня.

Кремлевские башни проплывали мимо. На палубу гурьбой вывалили желающие запечатлеть себя на фоне великих стен. Они корчились в неестественных позах, растягивали через лица счастливые улыбки, тянули фотографироваться недовольных детей. А двое стояли, обнявшись в этой суетливой толкотне и погоне за лучшими кадрами. Стояли крепко, спокойно и немного сурово – как маяк, атакуемый бурей. Мы со всем справимся, пока мы есть друг у друга, утешала себя в мыслях Слава.

– Завтра я поеду к Ирине Павловне, это старинный друг нашей семьи, специалист по невынашиванию, – сказала Слава, когда они спускались по лестнице обратно в ресторан. – Никогда к ней не обращалась, но сейчас, наверное, лучше проконсультироваться. А оттуда – уже на работу.

Как только они вернулись за стол, внесли фонтанирующий искрами торт-мороженое с пятью свечками, и Мишка радостно их задул. Корабль плавно двигался по реке, солнце тоже устало от этого дня, полного волнений и суеты, и стало опускаться все ниже, освещая теплым розовым светом набережную, возвышавшийся над деревьями университет, метро-мост, кубики академии наук.

Вот уже и подъезд, из которого Славу выносили на пледе неделю назад. В лифте мигает лампа. Привычный поворот ключей, а внутри стойкое «не хочу». Возвращаться в квартиру не хочу. Как так сталось, что прожитые в этой квартире счастливые пять лет Мишкиного детства полностью перекрылись в сознании вот этими последними месяцами тошноты, непереносимости жизни и финальным выносом ее тела в синем пледе. Слава вернулась туда гостьей.

– Уже поздно, – сказал Марк в полночь. Они были на кухне.

Слава молча покачала головой:

– Я не хочу спать. В больнице выспалась, – и постаравшись улыбнуться добавила, – иди один, тебе завтра на работу.

Наутро Марк нашел Славу в гостиной, спящей на диване.

После возвращения из больницы я так и не смогла лечь на ту кровать. При одном взгляде на нее внутри все сковывало липким черным ужасом. Хотелось держаться от нее подальше, лучше вообще не заходить в ту комнату. Ближе к часу ночи я прилегла на диван в гостиной и уснула.

Утром не слышала, как Марк ушел на работу. Часов в десять за мной и Мишкой заехала мама, и мы отправились к Ирине Павловне в клинику репродуктивной медицины на другом конце Москвы. За рулем была мама, а я сидела на переднем сиденье и удерживала живот на каждом «лежачем полицейском», чтобы не расплескался.

Ирина Павловна встретила нас и проводила в свой чистый и светлый кабинет. Она знала меня с детства, и с ней рядом сразу стало тепло и спокойно. Она осмотрела меня на разных креслах, кушетках и аппаратах, измерила все, что только можно измерить, проверила все, что только можно проверить, и вынесла свой вердикт: ребенку в животе хорошо, нет никаких признаков отслойки или каких-то дефектов работе плаценты, хоть она и низко расположена.

– Там просто нечему кровить, – подытожила она. – Но все-таки, раз уж был такой эпизод, тебе бы надо сдать один анализ. Это расширенный гемостаз. Его делают в Москве только в двух местах – в нашей клинике и на Севастопольском проспекте. У нас делают по понедельникам, средам и пятницам. Ты ела сегодня? – я кивнула. – Значит, в понедельник придётся приехать. Ну или на Севастопольском.

На том мы и расстались. День был солнечный, и я поверила, что мне больше ничто не угрожает. На обратном пути меня выкинули на Смоленской. Я нырнула в весенние арбатские переулки, успевшие нарастить себе тени за неделю моего отсутствия. Ароматы еще не проснулись, но свежая листва уже приглушила сухой запах московской пыли.

Офис располагался в старом особняке девятнадцатого века с белыми колоннами на углу Большого Левшинского и Кропоткинского переулков. Еще во время учебы в университете я попала туда на стажировку и поняла для себя, что это работа мечты. Все получилось само собой: через год после окончания моей стажировки меня пригласили на должность ассистента в сектор культуры. И хоть я ничего не понимала в культуре и вообще-то стажировалась в секторе естественных наук, я пошла и даже побежала навстречу своей мечте. Если бы я знала тогда, что придётся вытерпеть ради этой мечты. Изменило бы это что-нибудь? Вряд ли, чего ради себя обманывать. Ведь и сейчас, спустя пять лет, я все еще здесь. Мечта оказалась важнее всего остального. Ради мечты можно и потерпеть.

Обходя особняк, я всматриваюсь в пробелы между прутьями забора, наклюнувшиеся листики кустов еще не полностью закрывают вид во внутренний дворик. Там я замечаю курящих на солнышке Оксану и Валентину Михайловну. Они стоят на парадной лестнице, под треугольником портика, двери конференц-зала открыты нараспашку, как будто уже лето. Я остаюсь незамеченной и подхожу к боковой двери с табличкой «ЮНЕСКО – Москва», нажимаю на тугую металлическую кнопку звонка.

– Славочка, вернулись? – приветливо спрашивает «наша бабушка» на ресепшн с аристократичным именем Генриетта Матвеевна. Когда-то была попытка заменить Генриетту Матвевну на стандартного охранника из охранной службы, но бюро сразу будто осиротело и перестало быть домом, а обернулось бездушным офисом. Сотрудники запротестовали, и Генриетту Матвевну скоро вернули на место.

Генриетта Матвевна выходит из-за своей высокой стойки и улыбается.

– Все у вас в порядке? – аккуратно интересуется она, пока я вешаю куртку в зеркальный шкаф и поправляю прическу. Я отвечаю, что все хорошо, а Генриетта Матвевна понизив голос сообщает:

– Она тут, пока вас не было, рвала и метала.

Я чувствую, как твердеет шея, наливаются щеки, и накрывается тяжелым шлемом голова. Делаю глубокий вдох и иду. В административном отделе открыта дверь, и я здороваюсь с главным администратором Моникой, чья голова высовывается из-за компьютера. Там где-то сидит и моя Зара. Моника замечает меня и вытягивает шею, ее голова выезжает из-за монитора, как черепаха из панциря. Глаза ее радостно округляются, веки с длинными ресницами начинают шарнирно открываться и закрываться:

– О, Слава! Все в порядке? – произносит она, по-французски вытягивая губы. Мне ничего не остается, как войти в кабинет. Остановившись на пороге, я вижу сияющее лицо Заруи и отвечаю, что все хорошо – меня наконец отпустили.

Поднимаюсь по высланной ковролином узкой лестнице на второй этаж и прохожу по коридору до конца и налево. Потолок давит, пол предательски скрипит. Дверь нашего с Леонор кабинета прикрыта, и я слышу, как оттуда доносится возмущенный голос с немецким акцентом:

– Но у нас ниет переводчиков! Мы ние предоставлаем такиэ услуги, понимаэте?

Я не решаюсь войти в момент разговора и захожу в туалет, который находится совсем рядом. Через минуту кто-то резко дергает ручку.

Марк шел по коридору офиса, направляясь в столовую. Надо бы прикупить парочку новых костюмов, а то уже поизносился, думал он. Но сейчас главное – это дом и Слава. Доктор, значит, сказала, что все в порядке. Что же тогда это было. Марка передёрнуло от воспоминания о том, как он запихивал в мусорный пакет кровавую простыню. Погруженный в свои мысли он не сразу услышал, как его окликнул Борис Евгеньевич, заместитель директора компании. Обернувшись, Марк понял, что ему не послышалось – в его сторону направлялся приземистый лысый мужчина со сканирующим взглядом.

– Марк, вас вызывает Владимир Сергеевич, – коротко объявил он, и добавил, – сейчас.

В кабинете у генерального директора было тихо, прохладно и приятно пахло хвоей. Владимир Сергеевич, осанистый и крепкий невысокий мужчина в синем костюме с иголочки, сидел за своим отполированным до блеска деревянным столом. Увидев Марка, он приподнялся и протянул ему руку для рукопожатия.

Марк расположился в кресле напротив. Он бывал в этом кабинете лишь несколько раз. Должность руководителя направления не предполагала прямого контакта с генеральным директором. У гендира был круг приближенных лиц – директоров – через которых осуществлялось управление компанией. Если Марка вызвали лично, в обход его непосредственного директора, – это было что-то выходящее из ряда вон.

В качестве своей работы Марк был абсолютно уверен, но что, если его подсидели или оклеветали. Что если его сейчас уволят. Как тогда им закрыть ипотеку на покупку дома, и когда в таком случае они смогут завершить ремонт, успеют ли переехать к рождению дочери. Им и так уже не хватает денег на мебель. Мысли роились в голове, толкая одна другую, но Марк сидел прямо и спокойно, не шевелясь, как будто малейшее движение могло привести к потере устойчивости всей его системы.

За дверью раздаются удаляющиеся шаги. Я выхожу из туалета и вижу, что в кабинете никого нет. Встреча с Леонор отодвинулась, и я облегченно выдыхаю. Захожу в кабинет и останавливаюсь у своего рабочего стола прямо под окном. В окне краснеет кирпичная стена забора и блестит на солнце жестяная крыша соседнего особняка. На столе – монитор, потертая клавиатура, малиновый телефон с блестящей трубкой и горизонтальный коллектор для файлов. На подоконнике – как маяк, напоминающий о главном, – деревянная фоторамка с фотографией счастливой семьи Никитиных на греческом острове Скиатос.

Я вешаю сумку на стул и оглядываюсь. Каким огромным после перерыва мне кажется стол Леонор, стоящий углом и занимающий буквально половину кабинета. Одной гранью он упирается в окно, другой – в тумбочку с принтером, которая разделяет нас, а торцом чуть не достигает небольшого кожаного диванчика, который Элеонор везде за собой таскает для атмосферы, но никогда на него не садится. Вот и сейчас он завален папками, подаренными книгами, архивными материалами и старыми отчетами. Стол начальницы тоже, несмотря на огромную рабочую поверхность, производит впечатление хаоса, суеты и сильно контрастирует с моим пустым столом, поднимая во мне чувство вины. Из завалов на столе Леонор торчит фотография в золотой рамке, с которой смотрит нескладный парень в зеленой мантии – ее сын в день вручения диплома.

Я смотрю на часы и понимаю, что пришло время обеда. Лучше встретиться среди толпы с тем, с кем тебе страшно встретиться наедине. Спускаюсь по лестнице в подвал, где находится кухня. Приближаются голоса, сплошь женские, перекрывающие монотонный гуд микроволновки и резвое шипение сковородки:

– Нет, это действительно работает, и именно на эти цифры и нужно ориентироваться.

– Валэнтина, – строго отвечает голос Леонор. – Еслы бы йа не выходыть за эти цифры, я так бы и отсталась большой.

– Ну вот какой у вас рост?

– Сто шестьдиесят восем.

– Так, смотрим, для вашего роста пятьдесят семь килограмм – нормально только если ваш возраст двадцать лет, – за этими словами повисла неловкая пауза. – Но нам ведь всем не по двадцать, да, Леонор? – добавила Валентина Михайловна. – А для нашего возраста идеальный вес у вас получается шестьдесят три с половиной килограмма.

– Мние это не подходит, – фыркнула Леонор.

Тут я решила войти в кухню. Подвальное помещение с узкими окошками, расположенным у самого потолка, было отделано белым кафелем, по периметру стояла кухня, а почти все пространство занимал большой овальный стол.

– О, посмотрите, кто пришел, – воскликнула Валентина Михайловна, стоя в полуобороте к плите, на которой шкворчали кусочки черного хлеба, сбрызнутые оливковым маслом и прованскими травами.

– Слава! – выпрямилась Леонор, отжимающая грейпфрут на ручной соковыжималке. Руки ее были в соке и мякоти, поэтому она так и застыла, держа их на уровне пояса и не зная, что с ними делать.

– Славочка, – подошла сбоку Зара и обняла меня.

– Да, вот он – человек с низкой массой тела среди нас, – сказала Валентина Михайловна. – Причем, даже в беременном состоянии. Слава, скажите, какой у вас рост?

– Сто семьдесят шесть, – ответила я.Леонор, уже было вернувшаяся к своим грейпфрутам, опять удивленно приподнялась:

– Как? Ты высокая? Никогда ние замечала. У миеня была бабушка, очень высокая бабушка, и у нее был рост сто семьдесят шесть сантимэтров. Навиерное, ты, кривишь спину.

– Так, смотрим, – сказала Валентина Михайловна, тыкая пальцем в телефон. Через несколько мгновений поджатых в ожидании губ она цокнула и сказала, что в подвале, как всегда, нет связи.

– Я посмотрю, – дожевывая свой обед, заказанный в соседнем японском ресторане, сказала Оксана. – Так, ваши идеальный вес, Мирослава, шестьдесят пять килограмм.

– А я столько и вешу, – рассмеялась я.

– С шестью месяцами беременности, ага, – вставила Валентина Михайловна.

После обеда я нехотя плетусь в наш кабинет в мансарде. Сутулюсь я, как же. Ее бабушка была выше… Ну зачем об этом было говорить при всех. Да, я сутулюсь. Я со средней школы слишком длинная и слишком худая – нет во мне силы удерживать этот рост. Травинки – гнутся на ветру. Но вот чего я никак не ожидала, так это то, что Леонор, получается, на целых восемь сантиметров меня ниже. Почему же я этого совершенно не чувствую. Всегда казалось, что, она выше меня.

Помню, когда Леонор только пришла в бюро – я тогда была на стажировке – это была толстая и веселая немка. Она сразу устроила пивную вечеринку с колбасками, квашеной капустой и десятью видами пива. Все были от нее в восторге. А потом она решила похудеть. Личную жизнь, наверное, хотела устроить – не знаю. Когда через год после окончания моей стажировки мне предложили работать ее ассистентом, я согласилась, не раздумывая. Но придя в бюро, я ее не узнала. Со спины это была худая девушка, но на лицо она будто стала старше, чем была. Ушли куда-то румяные круглые щечки, черты лица заострились, нос вырос, а глаза из веселых превратились в злые и въедливые, насмешливо сверкали из-под низкой медно-бурой челки. Теперь она ела не ртом, а глазами и не еду, а меня. Она вся будто вытянулась теперь и нависала, давила – даже если сидела. Наверное, даже если лежала.

Жила она одиноко в соседнем многоэтажном доме. Оттого и не торопилась домой, а утром приходила раньше других. Мне было как-то неловко вставать и откланиваться в шесть часов вечера, особенно поначалу, и я постоянно задерживалась на работе. Но так ни разу и не ушла позже Леонор.

Но когда я спустя год вышла замуж, я сразу почувствовала, как изменился мой статус. Я перестала быть просто девочкой-студенточкой, которую можно отчитывать направо и налево. Ведь где-то там у меня теперь имеется муж, который сможет защитить в случае чего. Наше общение с Леонор стало более любезным, но внутри я продолжала чувствовать, что раздражаю ее. И это чувство росло. Что это было – моя ли молодость, моя ли красота, худоба или семейное счастье – трудно сказать. А может все это вместе взятое не давало ей покоя.

Папа предрекал, что в скором времени от меня уйдет муж, если я буду так задерживаться на работе. Но муж не ушел, а сам стал работать допоздна. Исправило нас на какое-то время только рождение Мишки.

– Слава, у нас проблема, – обрушивается на меня Леонор, как только я появляюсь на пороге кабинета. Тень дежурной кухонной улыбки еще не совсем сошла с ее лица, но глаза уже искрятся.

Я вежливо интересуюсь, что случилось, и Леонор вываливает на меня для начала все, что стряслось за неделю, пока меня не было, и закачивает, по ее выражению, «клубникой на торте»:

– В понедельник приэзжает Дюваль, у нас встреча в министиерстве, а у них нет переводчика, – она смотрит на меня выжидающе, я молчу. – У нас, как ты знаешь, тоже нет диенег на переводчика, – она растягивается в улыбке и переходит к главному, – смогла бы ты, Слава, побыть переводчиком на этих наших переговорах?

– В понедельник? – теряюсь я. – Вообще-то в понедельник утром я хотела поехать сдавать один анализ…

– О, – Леонор изображает понимание, но по ее лицу видно, что она не намерена сдаваться. – Но его можно сдать в другой день?

– Да…

Я неуверенно пожимаю плечами. Мне, действительно, ничто не мешает сдать его, скажем, в среду, ведь «там нечему кровить». И хотя где-то глубоко внутри я чувствую, что хочу поехать на анализ именно в понедельник, но почему – не знаю, а раз нет аргументов, которые я могла бы озвучить Леонор, то… я слышу свой голос:

– В среду могу.

– Прэкрасно, Слава, – заслуживаю я одобрение начальницы.

Вечером они несли друг другу новости: он – свою, а она – свою.

Теплая майская пятница приняла в свои объятия тысячи опьяненных весной и просто опьяненных москвичей. Марк и Слава договорились встретиться на выходе из метро. Она была там ровно в восемь и отойдя подальше от извергающейся из-под земли толпы, подставила лицо солнцу. Марк, как всегда, не сразу ее увидел в толпе. Вот будь она в своих рыжих гетрах – тотчас бы заметил.

Он подошёл к ней, и они нежно пожали друг другу руку. Они никогда не целовались на публике, даже при встрече и прощании. Всегда ограничивались пожатием руки. Многим это казалось странным, но тем, кто знает, что через ладони у человека проходят мощные энергетические каналы от самого сердца, не удивились бы. Впрочем, сами Марк и Слава об этом не догадывались, просто они не любили выставлять свои чувства напоказ. А через прикосновение ладоней можно вернее почувствовать и настроиться друг на друга, чем при отвлеченном поцелуе в щеку. Ладонь – более надежный канал, они поняли это давно.

Слава сразу же выложила мужу все, что произошло с нею с самого утра, особенно на работе. Ей нужно было выговорить это неприятное мутное чувство, которое начало бродить внутри с тех самых пор, как она согласилась быть переводчиком на переговорах в понедельник. Она избегала как-то называть это чувство, но это было очень похоже на предательство. Очередное предательство себя. Во имя того, чтобы быть «хорошей девочкой» для всех. Соглашаться делать то, что удобно другим, а себя ставить на второе место. Эти мысли были бы невыносимы, поэтому они и были больше похожи на туман в ее голове, и даже не делали попыток сформироваться в облака. Так привычнее и безопаснее. Сейчас главное – говорить. Как будто за потоком слов можно спрятаться от реальности.

Марк выслушал ее как всегда спокойно и не перебивая.

– Ты когда-нибудь делала последовательный перевод? Уверена, что не будешь нервничать на переговорах? – спросил он, когда они проходили мимо церкви.

– Не уверена… Но думаю, что я справлюсь, ведь я знаю все термины… Я внутри этой темы! – уговаривала себя Слава. – Просто нужно будет подыскать какое-нибудь успокоительное.

– Авантюристка, – усмехнулся он.

– Эээээ, – запротестовала Слава, но Марк тут же ее потрепал по золотистой опушке волос, и она снова заулыбалась.

– А теперь слушай мои новости, детка, – игриво сказал Марк, когда они остановились на перекрестке и стали ждать зеленый. Слава ухмыльнулась:

– У тебя такой вид, как будто ты выиграл миллион.

– А я и выиграл. Миллион.

Загорелся зеленый, но они не двинулись с места.

– Как? – опешила Слава.

– Мне сегодня дали премию за успешное окончание проекта. Один. Миллион. Рублей.

– Ааа, – Слава подпрыгнула и чуть не сбила перешедших дорогу пешеходов.

– Ну тише-тише, ты же беременная, тебе нельзя так прыгать, – улыбался Марк.

Ему как-то удавалось не проносить через порог свои большие заботы суетного дня. Ограждать ее мир от своих проблем. Снимать доспехи в прихожей. Вечер – зона выдоха. «Неспешная ласковая жизнь», выпить горячего чаю с имбирем и лимоном, скушав кусочек от торта ее нежности. Добрый разговор. Жить свою простую и честную жизнь.

Как и все грамотные супруги, они не ложились спать не помирившись. В ночь заходят чистыми и легкими.

В те выходные они были как-то по-особенному счастливы. В субботу поехали все вместе на дачу мести пыль и чинить повреждённые зимой деревья и конструкции. Мишка носился как угорелый, а Слава беззаботно отдыхала на плетеном кресле.

Любовалась цветущей яблоней, как молодой невестой. Вот сейчас отцветет и к сентябрю тоже принесёт плоды. Вместе рожать будем, подумала Слава. Будет яблонька стоять тяжелая, сгорбленная: на каждой ветви – груз, а какие-то ветки, не выдержав, вообще сломаются. Все матери отдают часть себя, своего здоровья и своей красоты, чтобы жизнь продолжалась.

В воскресенье Слава начала волноваться насчет предстоящих переговоров и выпила валерьянки. Помогло. Вечером они с Мишкой уселись читать перед сном и закончили сказкой про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку.

В ту ночь Слава счастливо засыпала в объятьях мужа. Теперь им на все хватит денег: и на кровати, и на шкафы, и на батареи. И они точно успеют переехать в дом к рождению малышки. Слава уткнулась Марку в плечо и впервые за много месяцев ее не выворачивало от его запаха. Она почувствовала, что была наконец рада своей второй беременности. Ей вдруг представилась малышка, крохотная и милая, и казалось, что теперь в их семье как будто нашлось для нее место. Принятие разлилось по телу теплом, и все проблемы, переговоры, злые начальницы, бракованные радиаторы, розетки и шкафы – все отошло на задний план. У нее есть семья, и это самое главное, за что нужно держаться в жизни. Все остальное – суета и пустяки. Со всем остальным уж как-нибудь справимся. Одной рукой Слава обнимала Марка, другой – свой живот. За стенкой посапывал Мишка. Слава благодарно улыбалась вновь обретенной гармонии и легкости в своем сердце. Все будет хорошо.

Марк и Слава наконец садятся в поезд. Ночь, темное купе у туалета. На нижней полке слева кто-то спит, а верхняя полка завалена чьими-то вещами. Приходится действовать наощупь. Кое-как расположились: Слава внизу, Марк – наверху. Всю ночь бахает дверь туалета.

Наконец утро, и поезд прибывает в Кострому. На перроне их встречает улыбчивая мама Марка, но Слава вдруг понимает, что что-то забыла и бежит обратно в поезд. Ищет в полумраке купе. Находит старые пожелтевшие рубашки Марка (вот в этой он был, когда они познакомились), какие-то кофты, свое свадебное платье… Слава понимает, что Марк все это специально здесь оставил.

От шума просыпается сосед. У соседа из-под одеяла торчит нога, на ней – черный потрескавшийся палец, он странно пузырится, будто обожженный. Слава уже не может вспомнить, за чем вернулась, хватает все, что нашла, и пытается выйти, но мужчина хочет ее удержать. Он пьян. Слава осознает, что поезд уже поехал и мчит. Как, почему Марк не остановил поезд?

Слава вырывается из купе и идет через вагон, коридор заполнен мечущимися бликами встающего солнца. Слава замечает, что они проезжают какой-то городок и говорит проводнице нажать на стоп-кран, а та только бежит сзади, подпрыгивая, как ведьма, и с интересом за Славой наблюдает. Слава понимает, что должна это сделать сама. Она находит стоп-кран, он очень легко подается, и поезд тут же теряет свою устремленность, оседает и останавливается. В тамбуре Слава путается в своих огромных пакетах, роется в карманах и нащупывает старую батарейку. Выкладывает батарейку на истертый железный пол тамбура и с пускается по ступенькам.

– Господи, где я?

– В Ацуе, – раздается совсем рядом. Слава оборачивается и видит окошко в стене с надписью «Касса», откуда на нее смотрит продавщица билетов. Лицо продавщицы по размеру и по форме совпадает с окошком. Слава подходит ближе и непонимающе спрашивает, – Что?

– В Ацуе. Город такой – Ацуй, – цокает продавщица.

Слава оглядывается и выходит из-под козырька станции. Солнце уже утреннее, яркое. Прямо на вокзале стоят разные карусели и блестят в его лучах. Билетёрша высовывается из окошка и громко спрашивает:

– Качаться будете?

– Что?

– Качаться будете? – повторяет билетерша.

Слава ничего не понимает. Видимо, это платные карусели, думает она и отрицательно крутит головой. Билетёрша скрывается в окошке, а Слава идет дальше и выходит в город. Опускает на асфальт свои баулы, достает телефон и звонит Марку.

– Марк, почему ты не остановил поезд? Я в Ацуе, – и хохочет на всю улицу. – В Ацуе, представляешь! Будет что вспомнить…

– Алёнушка, сестрица моя! – вдруг раздается в трубке чужой детский голос. – Выплынь, выплынь на бережок. Костры горят высокие, котлы кипят чугунные, ножи точат булатные…

Славино сердце ухает вниз. Она выныривает из сна и беспорядочно ловит воздух губами. Вокруг темнота.

e-mail: [email protected]

https://vk.com/a.nagirnaya

https://t.me/anagir