Читать онлайн Бункер бесплатно

* * *

Дорога сразу за моей спиной упирается в стену из мокрых деревьев, за которыми уже через пару шагов ничего не видно. В противоположную сторону она уходит идеально прямой линией из четырех рядов старых потрескавшихся бетонных плит и теряется за завесой из дождевых капель в постепенно наступающих сумерках. Как взлетная полоса аэродрома, брошенного и зараставшего с тех пор наступающим со всех сторон лесом. Никак не меньше трехсот лет, судя по его виду. Кажется, что еще лет сто, и лес победит окончательно, сомкнувшись ветвями с двух сторон, закрыв вечно серое небо, а потом уже переварит и толстый твердый бетон, пустив сквозь него свои корни. Пока же росчерк неба над дорогой такой же прямой и ровный и так же теряется впереди, сливаясь с пеленой летящей с неба воды. Но все равно слишком узкий для всех видов воздушных транспортных средств – если кому и хватит размаха крыльев для взлета и посадки, то лишь средних размеров ангелу. Если представить, что ангелу для взлета или посадки нужна взлетная полоса длиной в полтора километра.

Дождь падает с неба плотным потоком, бьет по темно-зеленым вперемешку с желтыми листьям, по серому бетону, плещется в больших и маленьких озерцах на поверхности дорожных плит, в щербинах и углублениях, что проделал за все эти годы. Дождь здесь всегда немного разный. Он то обрушивается сплошной водяной стеной с грохотом гигантского водопада, смывая с бетонных плит ветки, листья и другие части леса. То раздуваемый ветром, который дует порывами со всех сторон сразу, швыряет крупные мокрые капли в лицо и за шиворот и создает на бетонных плитах маленькие смерчи и тайфуны. То, чаще всего перед самым рассветом, превращается в мелкую мокрую взвесь, навстречу которой из леса выползает белый стелющийся туман, из-за которого начинает казаться, что капли летят снизу-вверх.

Пока я стою, вода забирается за шиворот, куртка кажется одинаково мокрой снаружи и изнутри, джинсы становятся тяжелыми и липнут к ногам. Надо идти. Пока пройду те самые полтора километра от одного конца взлетной полосы до другого, сухих мест на мне точно не останется, поэтому никуда не тороплюсь, любуясь по сторонам и вдыхая свежий влажный воздух, и не обхожу луж, потому что кеды тоже мокрее быть уже не могут.

Когда я дохожу до противоположного края дороги, сумерки еще немного сгущаются. Дорога заканчивается так же внезапно, как и начинается – глухим бетонным забором метра в два высотой, когда-то зеленым, сейчас – неопределенного цвета ближе к грязно-серому. За забором все та же стена леса, в лесу же он теряется слева и справа от дороги, и узнать, насколько он простирается в обе стороны и что огораживает, не представляется возможным – лес здесь, как и во всех других местах вокруг дороги, совершенно непроходим. Между стволами деревьев растет густой колючий кустарник, под ногами топкое болото, все это загромождено упавшими ветками и полусгнившими стволами, пересечено ручьями и канавами.

Метров за двадцать до забора справа от дороги расположена квадратная бетонная площадка, то ли для разворота, то ли для стоянки того, что когда-то сюда могло приземляться. А сразу за ней в чащу убегает совсем узкая дорожка, вымощенная красным кирпичом, мокрым и ужасно скользким от воды. Над ней кроны деревьев смыкаются, загораживая небо, но зато резко уменьшая количество дождевых капель, оставляя только самые настырные.

Еще метров пятьдесят, и я выхожу на широкую поляну. По краям она заросла полынью, репейником и непроходимо колючими кустами дикой малины. Слева от поляны – круглый пруд с необычно чистой темной водой, дождь и ветер создают на его поверхности неспокойную рябь, делающую его похожим на глубокое озеро или морской залив, особенно когда стоишь на берегу, и в сумерках теряются очертания противоположного берега. В дальнем конце – старые полуразвалившиеся теплицы, машущие на ветру клочьями пленки, словно напоминая о том, что когда-то здесь появлялось солнце, и можно было выращивать что-то кроме грибов. Там же, за теплицами, в противоположную сторону уходит Восточная дорога, она шире тропы из красного кирпича, но сильно уже взлетной полосы, засыпана мелким серым гравием и с самого начала начинает загибаться влево – в отличие от взлетной полосы, она куда-то ведет.

Здесь, наконец, я могу рассмотреть небо – сейчас темно-серое, пелена облаков, как обычно низких и непроницаемых, почти не видна и угадывается только по отсутствию звезд, которых, впрочем, здесь не видно никогда.

Прямо передо мной – дом. У его крыльца кончается тропинка из красного кирпича, именно сюда я иду. Дом двухэтажный, с острой крышей и трубой на одном из скатов, из трубы валит дым, растворяясь в темном небе и где-то там смешиваясь с облаками. Окна светятся теплым желтым светом. Крыльцо закрыто сверху навесом, на крыльце стоит очень старое кресло, накрытое таким же старым, бесцветным от времени покрывалом. Перед ним прямо на перилах стоит наполненная дождевой водой кофейная чашка – до перил отдельные капли добивают, но кресло сухое, только немного отсыревшее из-за влажного воздуха – и пепельница с плавающими в ней окурками.

Поднимаюсь по ступенькам, стягиваю капюшон, пытаюсь, как собака, отряхнуться от воды. Дверь как обычно не заперта и даже чуть приоткрыта, оставляя узкую полоску света на полу. Тяну дверь на себя и вхожу внутрь.

1. НАЧАЛО

В начале была бабка. Старушка божий одуванчик, старая карга в платке, старой серо-буро-малиновой куртке и войлочных ботах. Когда я уже открыл ей дверь, но перед тем, как она начала говорить, и до того, как я начал осознавать, что не надо было ей открывать, я гадал, что же мне сейчас начнут впаривать – почитать библию или скинуться на строительство храма. Такое у нее было выражение лица – гаденькое, приторно-сладкое, типа, «помоги-ближнему-своему». Правда, открыв рот, старушка сразу же меня разочаровала. Как это часто бывает, действительность, оказалась противнее фантазий.

– Тебе повестка, милок! Распишись-ка вот здесь и здесь.

Бабка всучила мне немного помятый листок бумаги с моей фамилией и завтрашней датой, после чего с чувством выполненного долга удалилась вниз по лестнице. А я остался стоять в дверях с бумажкой в руках и непреодолимым желанием прямо здесь, не заходя в квартиру выбросить ее в мусоропровод.

Я прикрыл за собой дверь, поднялся на один лестничный пролет на площадку между этажами и достал из-под подоконника пачку сигарет. Сигареты были общие, их курили все, кто знал про тайник, и все честно пополняли запасы, когда пачка подходила к концу – эта традиция осталась еще со школьных времен, когда дома сигареты никто старался не хранить. Сейчас все мы, создатели и хранители тайника, уже стали взрослыми, но взрослая жизнь несет с собой как плюсы – можно не прятать сигареты по подъездам, так и минусы – отвечаешь за свои поступки и свою жизнь только ты сам. Исходя из этой нехитрой истины, мне сейчас нужно было собраться, одеться и пилить в военкомат, для того чтобы разведать обстановку, найти кого-то, с кем там договариваются, и, в идеале, понять, за сколько они там договариваются.

Мое не в меру услужливое воображение мигом нарисовало эту картину. До военкомата от дома мне идти минут двадцать неспешным шагом, а я буду идти максимально неспешным шагом, по обыкновению, оттягивая момент столкновения с неприятной реальностью. Но, в конце концов, мое путешествие подойдет к концу, и я упрусь в массивные зеленые двери с кошмарными выпуклыми красными звездами на обеих створках – страшное порождение невменяемого дизайнера. Что бы хоть еще немного отодвинуть свою встречу с неизбежностью, я закурю перед крыльцом сигарету, а следом за ней еще одну, выиграв у неизбежности еще минут десять. Но рано или поздно мне придется открыть дверь – чудовищное красно-зеленое сооружение придется тянуть на себя двумя руками – и войти. Слева от двери за стеклянной перегородкой с маленьким окошком посредине будет сидеть неопределенного возраста тетка в застиранной гимнастерке и мятой пилотке – несмотря на огромную грудь асексуальная настолько, насколько только может быть асексуально человекоподобное существо условного женского пола. Она посмотрит на меня и скажет:

«Куда с грязными ножищами?! Ходют и ходют!..»

Стоп. Это куда-то меня не туда занесло. Докуренная до фильтра сигарета полетела в мусоропровод.

…Она посмотрит на меня и скажет:

«Молодой человек, вы к кому? Вам назначено?»

Здесь меня переклинит, и я, весь такой не лезущий за словом в карман болтун и всегдашняя душа компании, начну мямлить, заикаться и нести что-то несвязное. Но меня все-таки поймут и царственным жестом отправят в самый дальний конец коридора. На стенах будут яркими красками намалеваны величественные в своем идиотизме плакаты, на которых солдаты и офицеры с одинаково бессмысленными лицами будут заниматься строевой подготовкой, учить устав и совершать чудеса героизма, бросаясь грудью на минометный дот или закалывая штыком вероятного противника. Когда я дойду до двери с нужной табличкой – «подполковник Кривожопко», «майор Свиноматко» или что-то настолько же глупое – я буду таким же пустым и бессмысленным, как эти лица. В кабинете будет душно и противно, хозяин кабинета будет сидеть за обшарпанным столом в дурацкой фуражке на лысой башке, толстый, потный и стремный, кабинет будет заставлен одинаковыми полками с папками, как в регистратуре поликлиники, с липких лент на зарешеченном окне будут гроздьями свисать дохлые мухи. Я буду с тем же бессмысленным лицом мяться у двери, пока военком будет разглядывать меня и задавать дежурные вопросы. Потом он грозно сведет брови над маленькими свинячьими глазками и громко спросит:

«Ты что ж, значит, не хочешь Родину защищать?!»

Здесь моя фантазия зашла в тупик и скромно умолкла. Вторая сигарета полетела в мусоропровод. Я зажег третью.

«…Ты что ж, значит, не хочешь Родину защищать?!» – спросит он.

«Нет, но я считаю, что здесь принесу больше пользы!» – бодро отрапортую я, так и не убрав с лица отражения бессмысленных плакатных физиономий.

«Кому?!» – переспросит он, слегка опешив.

«Себе!» – отвечу я, глупо улыбаясь.

Здесь я решил, что, пожалуй, хватит, и ничего хорошего из этой затеи, кажется, не получится.

– Опять он здесь курит, окаянный! – сердито бросила баба Нюра, спускаясь сверху с мусорным ведром.

– Здравствуйте, Анна Леопольдовна, – вежливо поздоровался я.

– Вот чего ты дома на балконе у себя не дымишь? Здоровый вроде лоб, а туда же, как шпана малолетняя! Десять лет я вас отсюда гоняю, сил моих нет!

Баба Нюра строила детвору, ошивавшуюся в подъезде и во дворе, сколько я себя помнил. Мне тоже неоднократно от нее доставалось – и по делу, и без. Вместе с этим, на масленицу она угощала всех соседских детей блинами, а главное – ни разу не сдала никого взрослым, как за курение, так и за прочие гадости.

– Хоть бы пепельницу взял. Всю площадку бычками засрали.

– Так я ж сразу в мусоропровод!

– Пожар хочешь устроить? – всплеснула руками баба Нюра. – Как же вы все надоели! Уже школу все закончили, а как были дебилами, так и остались. Скорей бы вас всех в армию позабирали!

Тьфу ты, блин!

Я дождался, пока баба Нюра, гремя пустым ведром и недовольно ворча себе под нос, скроется из вида, мелко покрошил мятую бумажку и спустил клочки в мусоропровод. Потом вернулся в квартиру, быстро собрался и поехал к Генриху.

В первую очередь мне захотелось увидеть Макса, а если хочешь увидеть Макса – езжай к Генриху. Это правило работало без исключений уже полгода как, с тех пор как Макс – и я с ним за компанию, а я все делаю за компанию, в этом моя главная беда, это мне все всегда говорили, начиная с родителей, заканчивая бывшими девушками – покинул университетские стены, после чего сел писать книгу, параллельно впав в перманентную депрессию. Здесь, конечно, дело и в том, что место у Генриха правда особенное, но и в том, что выносить Макса в состоянии депрессии способен только Генрих, которому вообще на все пофиг. И я, который способен выносить любое количество Макса в любом его состоянии.

Ну и место у Генриха, конечно, магическое. Добираться, правда – час двумя автобусами до самой окраины города, а потом еще двадцать минут пешком через пустырь, но вид, что открывается из окна его резиденции, стоит того. Поэтому неудивительно, что Генрих, в конце концов, выжил отсюда всех своих сменщиков и перешел в режим круглосуточной вахты, окончательно совместив в одном месте работу и дом. Кое-кому удивительно везет с работой.

Когда я подошел к уродливому двухэтажному строению с серой железной крышей, солнце уже село, и начинало заметно темнеть. Дверь была не закрыта, я поднялся по темной пахнущей сыростью лестнице и вошел в единственное освещенное помещение. В углу горела одинокая лампа, там же неярко светился монитор старенького компа, картинки с камер наблюдения были свернуты, что вообще-то являлось вопиющим нарушением служебной инструкции, вместо них на экране светилась страничка «ворда». Со времени моего последнего визита в ней прибавилось строк пять, не больше. Огромные грязные окна были распахнуты настежь, два старых кресла и обшарпанный журнальный столик были, как обычно, выставлены наружу, на бетонный козырек крыльца, служивший чем-то вроде импровизированной террасы. На столе стояла бутылка «Джека Дэниэлса», стаканчик с колотым льдом, тарелка с тонко порезанным сыром и колбасой. В креслах со стаканами в руках сидели два джентльмена, по аристократическому виду которых с первого взгляда сложно было догадаться, что перед нами безработный бывший студент не слишком престижного провинциального вуза и охранник давным-давно заброшенной стройки.

‒ О. ‒ Генрих флегматично констатировал мое появление. ‒ Тащи сюда третье кресло. И возьми стакан с кухни.

Через пару минут я устроился рядом и тоже начал созерцать открывавшийся отсюда вид – пожалуй, лучший в этом стремном сером городе. Если бы хоть кто-то в администрации города хоть что-нибудь понимал, уродливое двухэтажное здание давно бы снесли, а на этом месте построили бы отели, коттеджи или разбили бы городской парк, который каждый уикенд заполняли бы толпы обывателей. Но так как, к счастью, никто ничего не понимает, это место было только нашим. Здание стояло на высоком берегу, вид на который немного закрывали необъятные штабеля кирпича, поросшие за годы высоким бурьяном, но они не портили пейзаж, а наоборот, придавали ему завершенности. За кирпичами открывалась широкая полоса реки, противоположный берег, проходящая по самому берегу железная дорога, и сразу за ней высокие поросшие лесом горы, красная полоса заката над ними – солнце уже зашло за горизонт, но окрашивало облака оттуда багрянцем. По противоположному берегу сияя желтой полоской окошек уходил поезд, отсюда – туда.

‒ …Как-то так вот и жители Помпеи, ‒ Макс, видимо, ухватил мысль до моего прихода, и никакие события, не говоря уже о появлении моей скромной персоны, не могли его сдвинуть, ‒ сидели на террасах своих красивых домов с бокалами амброзии и смотрели, как небо окрашивается красным, как с неба хлопьями начинает лететь пепел, как горизонт из красного становится черным, как начинают падать первые капли огненного дождя, как иерихонские трубы в небе играют “Avant Que L’ombre” Милен Фармер… Глупые бросали все и бежали, встречая смерть на дороге, среди потной вопящей толпы. Умные – оставались. Потому что очень глупо портить себе последние минуты жизни суетой, паникой и беготней. К тому же ведь, апокалипсис – это, пожалуй, самое красивое зрелище в мире.

Я взял стакан и нарушил величественную тишину совсем не величественным стуком кубиков льда о стенки. Макс посмотрел на меня укоризненно.

‒ Ага, ‒ сказал я чтобы что-то сказать. ‒ Красивое.

Время от времени в присутствии Макса я чувствовал себя Пятачком, таким же маленьким и бессмысленным. Макс посмотрел на меня еще более укоризненно, покрутил в руках полупустой стакан, молча уставился в бесконечное пространство за кирпичами. Генрих, по своему обыкновению, был неподвижен и нем, как рептилия, можно было подумать, что он спит с открытыми глазами, если бы он время от времени не отпивал от стакана. Я последовал его примеру, понимая, что в отличие от Генриха, больше четырех минут кряду изображать рептилию Макс не сможет.

‒ Самое красивое зрелище и самый идеальный сюжет. ‒ Макса хватило на две. ‒ Хочешь написать идеальную книгу – придумай идеальных персонажей, а потом устрой конец света и убей их всех. Никаких чудесных спасений в последний момент, никаких героев, спасшихся бегством. Так, чтобы с последней буквой, с последней точкой в конце последнего предложения не осталось никого и ничего, ни единого намека на сиквел, ни единого шанса на то, что кто-то что-то не так понял, и на самом деле все не так страшно…

‒ И как идеальный сюжет, ‒ спросил я, ‒ получается? Когда дашь почитать?

Генрих, который как раз в реальном времени наблюдал, сколько строчек прибавляется в «вордовском» файле день ото дня, усмехнулся. Завораживающее зрелище – усмехающаяся рептилия. Макс попробовал надуться, но еще пока я не закончил любоваться усмехающейся рептилией, решил, что оно того не стоит.

‒ Не очень, ‒ наконец признался он. ‒ Тут ведь какая штука? До того, как расплющить всех идеальных персонажей идеальным армагеддоном, их нужно создать. Нужно сделать так, чтобы читатели в них влюбились, чтобы каждый сюжетный поворот, каждая их реакция на каждый поворот, заставляли читателей влюбляться в них больше и больше. Чтобы потом, когда их всех накроет, они рыдали от горя утраты. А для этого ты сам должен в них влюбляться с каждым сюжетным поворотом, иначе читатель почувствует фальшь и тоже не проникнется. Но ты-то, в отличие от читателя, знаешь, что все умрут. И зачем лезть из кожи, тереть свою душу на крупной терке, если все равно все умрут? То есть, я понимаю, что нужно, что без этого не получится идеальной книжки. Но у меня пока не выходит.

Макс замолчал и задумчиво уставился вдаль. Стемнело уже почти полностью, горы и небо практически слились в один темно синий фон, немного ниже горизонта снова двигалась полоска из ярко желтых окошек, но теперь сюда ‒ оттуда.

Тут я вспомнил, зачем сегодня сюда приехал, отхлебнул из стакана изрядный глоток «Джека» и, наконец, рассказал сегодняшнюю историю. Макс и Генрих слушали меня молча, потом я заткнулся, а они продолжили молча глядеть куда-то за кирпичи. Макс долил себе и Генриху виски, задумчиво посмотрел на пустую бутылку, размахнулся и зашвырнул ее в темноту. Через секунду раздался звон разбившегося вдали стекла и снова стало тихо. Я начинал потихоньку злиться. Сейчас Макс снова завернет что-нибудь философское, Генрих продолжит безмолвно созерцать темноту, а я окончательно почувствую себя идиотом, напьюсь, чтобы заглушить это восхитительное чувство, а завтра с больной головой вернусь домой, и снова окажусь один на один со своими проблемами.

‒ Не удивил, ‒ все-таки ответил Макс. ‒ Ко мне эта чертова повестка месяц назад прилетела. У меня батя за нее расписался, после чего радостно мне ее вручил со словами: «наконец, делом займешься». Не всем так везет с предками, как некоторым.

В прошлом году Макса занесло ко мне домой на празднование Нового Года, уже не помню, каким ветром. В итоге они зацепились языками с моим отцом, просидели с ним до позднего утра на кухне. И я, и Лина уже успели уйти спать, проснуться, а они все еще сидели и несли друг другу какую-то экзистенциальную херню. С тех пор Макс попрекал меня моими замечательными родителями при каждом удобном случае, а то и без такового.

‒ Мои прекрасные предки ‒ это отличная тема для разговора, ‒ отмахнулся я. ‒ Но делать то что?

‒ Что? ‒ переспросил Макс. ‒ Ничего не делать. Переезжай сюда. Здесь тебя никакой военкомат не найдет. Что ты думаешь, я здесь уже месяц торчу безвылазно? Будем пережидать конец света в хорошем месте в хорошей компании. И Герман не против. Ты же не против?

‒ Я не против, ‒ сказал Генрих каким-то особенно бесцветным даже для себя тоном. ‒ Только такое дело, через месяц лавочка закрывается.

‒ В смысле?! ‒ кажется, мы с Максом сказали это одновременно.

‒ Стройку размораживают. Инвесторы нашли деньги, или типа того. Через месяц меня рассчитывают, приезжают бульдозеры, строители, это здание идет под снос, и здесь начинают строить какой-то логистический комплекс или что-то вроде этого.

Генрих сказал это как-то очень просто, обыкновенно, без эмоций, но в наступившей вслед за этим тишине я ‒ и Макс, я уверен, точно также ‒ почуял, как наступает настоящий конец света, который затмил и книжный апокалипсис Макса, и мой локальный пиздец, с ощущением которого я ехал сюда сегодня.

‒ Пиздец, ‒ тихо констатировал Макс, после чего поднялся с кресла, ушел внутрь и вернулся сразу с двумя бутылками «Джека», одну он также молча откупорил и разлил по нашим стаканам почти полностью, наполнив их до краев.

В темноте выше невидимых кирпичей, но ниже невидимого горизонта желтая полоска из окошек, двигающаяся оттуда – сюда столкнулась с такой же, двигающейся туда – отсюда. Они слились в одну на несколько мгновений и снова разошлись в разные стороны.

Мне все-таки удалось напиться, голова шумела, но при этом оставалась ясной и какой-то удивительно пустой. Последний час Макс довольно путано рассказывал про то ли родственника, то ли знакомого – он всю дорогу называл его старомодным словом «кузен» ‒ который снимал то ли гараж, то ли подвал где-то в Подмосковье и очень давно звал Макса к себе. То ли чтобы играть где-то в московском переходе, то ли записывать альбом – Макс под конец уже довольно сильно запинался и путался в показаниях, что не мешало ему настойчиво зазывать меня с собой. «Это ты у нас – великий гитарист, а я-то тебе там зачем?» ‒ вяло сопротивлялся я. «Ты что! Крутые басисты на дороге не валяются!» ‒ искренне возмущался он.

При этом у Макса выходило, что мою кандидатуру он с «кузеном» уже согласовал, как и кандидатуру Генриха, который, насколько мне было известно, ни на каких музыкальных инструментах не играл, но который, впрочем, сразу сказал, что ближайший месяц он никуда не сдвинется, потому что хочет получить свой расчет и доделать какие-то дела. Даже в том помраченном состоянии ума, в котором я находился, я понимал, что расстояние от меня до «крутого басиста» было слишком велико, и мое умение более-менее точно попасть в басовую партию “Smells like teen spirit” меня им не делало. С другой стороны, думал я своим помраченным рассудком, что я теряю? Почему бы не сделать за компанию очередную глупость?

В общем, когда у нас закончился виски, а сигареты остались только у Генриха, который обладал удивительным свойством в любой ситуации доставать откуда-то новую пачку, как фокусник кролика, а также когда мы с Максом совсем вмерзли в кресла, решение было принято окончательно. Ежедневный поезд на Москву уходил в шесть вечера, мы договорились, что в 5:30 встречаемся на вокзале, и почему-то нас совсем не парило, будут ли билеты, где взять денег на первое время, а главное, что вообще мы будем там делать. Глядя на себя, я с одной стороны страшно удивлялся, почему я так клюнул на нелепое предложение пьяного Макса, а с другой я почему-то был твердо убежден, что это – правильно. А это значит, завтра мы точно купим билеты, Макс протрезвев не покрутит пальцем у виска, никто из нас не опоздает, никто не струсит в последний момент. Это значит – судьба. Это значит – еще одно дурацкое пафосное слово – суждено.

Я заставил себя подняться на нетвердых ногах с насиженного места, постаравшись не навернуться с козырька вниз, помог не навернуться Максу, а Генрих отмахнулся от нас и остался сидеть снаружи, меланхолично докуривая очередную сигарету. Рептилии не мерзнут.

Перед тем, как уползти внутрь, в тепло, я оглянулся и увидел, как еще один поезд отсюда туда проехал по горизонту светящимся рядом желтых окошек, и я четко представил, как завтра вглядываюсь изнутри в темноту за стеклом, тщась разглядеть в темноте уродливое двухэтажное здание на высоком берегу за рекой и одинокого Генриха в своем кресле на бетонном козырьке над крыльцом.

* * *

Тяну дверь на себя и вхожу внутрь. Зал пуст, три столика у окна, задернутого плотной пыльной шторой, четыре – в глубине. Небрежно придвинутые стулья, тщательно протертые деревянные столы, кое-где даже лежат картонные кругляшки под пивные кружки – ощущение, что посетители или только разошлись, или вот-вот нагрянут. Во всю дальнюю стену – стойка бара, за ней деревянные полки до потолка, заставленные бутылками. Любой ценитель алкоголя убил бы за такую коллекцию – здесь есть все напитки, про которые я когда-нибудь слышал, и вдвое больше тех, про которые не слышал никогда. Как всегда ровно посредине за барной стойкой, стоит Рон, флегматично протирая стаканы полотенцем.

‒ А, это ты, ‒ говорит он, не поднимая глаз.

Сколько я здесь не был – месяц, год? Черт знает, с чувством времени у меня вообще не фонтан, а в этом месте – и подавно.

Я сдираю с себя насквозь мокрую куртку и вешаю ее на спинку стула, поближе к камину, но то, что под курткой ничуть не суше. Шлепаю промокшими кедами по деревянному полу к барной стойке, оставляя за собой влажные следы. Рон наконец поднимает глаза и смотрит на меня взглядом недовольной уборщицы.

‒ Чертовски рад тебя видеть! ‒ искренне говорю я.

‒ Ага. ‒ Рон откладывает полотенце, берет один из только что протертых стаканов и ставит передо мной. ‒ Что будешь?

‒ Как всегда. Можешь не спрашивать, я все равно не помню название.

Рон достает примостившуюся где-то между ХО и чем-то очень ирландским, очень односолодовым и очень дорогим неприметную квадратную бутыль без этикетки. Я усаживаюсь на высокий табурет напротив него. Стакан передо мной, он наполнен светлой янтарной жидкостью, на дне чуть заметно пляшут блики, как будто от лучей отсутствующего здесь солнца. Из стакана пахнет хорошим виски, и еще чуть-чуть морем, дождем и только что скошенной травой. Делаю первый, самый большой глоток, горло обжигает, но совсем немного. И практически сразу чувствую, как тепло разливается от горла вниз, а замерзшие руки, промокшие насквозь ноги, мокрую холодную одежду, прилипшую к телу, чувствовать наоборот перестаю. Хочется уже закрыть глаза, повесить на физиономию умиротворенную улыбку и сидеть так, словно сфинкс, до конца времен. При этом голова остается удивительно трезвой и ясной, и после второго глотка, и после третьего – уже маленьких, смакующих вкус.

Я никогда не запоминаю, как называется то, что в бутылке, хотя Рон несколько раз говорил мне название. Наверное, это такая игра, которую я себе придумал – в моем понимании это может быть только волшебный нектар, который пьют сверхсущества где-то там, на своем Олимпе, и у нее не может быть названия, фирмы-производителя и года выпуска.

Рон молчит, дождь снаружи равномерно барабанит по крыше и карнизу, дрова в камине время от времени трещат, в каминной трубе гуляет ветер, где-то на заднем фоне шумит лес.

‒ Как ты тут? ‒ спрашиваю я, открывая глаза через две минуты, или десять, или полчаса, черт знает. ‒ Какие новости?

Рон молчит, олдскульная голливудская физиономия собрана в вечную брезгливую гримасу, но в уголках глаз и в уголках губ, если смотреть очень внимательно, можно заметить чуть заметную усмешку.

‒ Какие тут могут быть новости? ‒ наконец отвечает тем же фирменным сварливым тоном. ‒ Дождь.

И снова молчание, которое не тяготит, нет, но все-таки через какое-то время хочется отряхнуться от него, как собаке, потому что за этим шумом дождя, камина, леса за окном вдруг чувствуешь, как время останавливается, начинает течь по кругу, и кажется, что ты сейчас застрянешь здесь навсегда. Далеко не самое плохое «навсегда», и все же.

‒ Странно, ‒ рву эту остановившуюся, замкнувшуюся в кольцо паузу первым попавшимся словом, и уже потом мучительно соображаю, что сказать дальше.

Рон молча поднимает брови, мол, «что тут странного».

‒ Да все странно! ‒ отвечаю на невысказанный вопрос. ‒ Вот ты, например, до крайности странный тип. Всегда, когда бы я ни зашел, ты стоишь ровно в этом месте. Не уходишь спать, не сидишь в туалете, и не важно, есть тут кто-то кроме тебя или никого нет как обычно. Ты всегда ровно по центру этой чертовой стойки. Я иногда думаю, что, если загляну за барную стойку, увижу там колесики и шестеренки.

‒ В жопу иди, ‒ ворчит Рон, выходит из-за стойки и идет подкидывать дрова в догорающий камин.

‒ Нет, правда. Когда я прихожу, ты всегда здесь. А что ты делаешь, когда я ухожу, когда никого нет? Так и стоишь здесь, трешь свои стаканы или переходишь в дежурный режим? Кто ты, Рон, что ты за тварь?

‒ А ты? ‒ Рон сердито щурится. ‒ Я бы на твоем месте молчал в тряпочку, если честно. Это не я, между прочим, прикатываюсь сюда в кедиках и ветровочке с той стороны, где на тысячу миль вокруг ни одной дороги, только лес этот гребаный.

Настает моя очередь неопределенно пожимать плечами.

‒ Все вы тут, ‒ продолжает Рон, ‒ те еще обычные обыватели. Один материализуется среди леса, как будто в соседний ларек бегал за сигаретами, второй плюхается жопой мне на теплицы…

‒ Фриц был недавно? ‒ уточняю я.

‒ Давно, недавно… С неделю, может быть. Тут лажа с временем, сам знаешь.

‒ И что говорил?

‒ Да ничего особенного, парашют высушил и свалил, диверсант херов. Про тебя спрашивал, кстати, да.

Фриц. Фрица мне как раз и надо увидеть, жаль, что мы с ним разминулись. Странно, что он меня не дождался.

«Тут лажа с временем», ‒ сказал Рон. Так и есть.

Я молчу, Рон тоже, шум дождя, шелест листьев, щелканье поленьев, время, как змея, снова начинает сворачиваться в петлю…

‒ Я не знаю, кто я, ‒ Рон неожиданно прерывает тишину сам. ‒ Раньше я считал, что я что-то типа Харона. Встречаю души умерших, отворяю им ворота в Царство Мертвых, провожаю туда, куда им назначено попасть. Я не помню точно, что произошло со мной до того, как я попал сюда. Но я точно знаю, что умер. А вот дальше все начинает не сходиться – потому что какого хрена вы все постоянно скачете туда-сюда!? Что это за херня!?

Он замолкает, еще более сердито, чем обычно.

‒ У Клиффорда Саймака есть такая книжка… ‒ начинаю я.

‒ «Пересадочная станция»? Да, знаю. Ничего себе версия, хорошая.

Он снова пожимает плечами. Неожиданно хитро улыбается своей фирменной улыбкой сорокового президента США и говорит:

‒ А ведь ты точно все знаешь, и что я за тварь, и что за тварь ты. Знаешь, но не скажешь, будешь тут скалить зубы, изображать доброго приятеля, вести пустые разговоры. Таковы правила, да? Ну и хрен с ним! Давай выпьем.

Рон наполняет стаканы. Снова наступает тишина, которую нарушает только монотонный шум дождя, ветер в каминной трубе и треск поленьев. Ветер усиливается, он горстями швыряет дождевые капли в окна, где они скатываются по стеклу, искажая постепенно темнеющий пейзаж за окном.

2. ОТЪЕЗД

Дома я был сильно позже полудня. Пока мучительно просыпались, пока приходили в себя, пока стреляли сигареты из неисчерпаемых мистических запасов нашего гостеприимного хозяина, пока пили заботливо приготовленный гостеприимным хозяином кофе, пока я ехал обратно, трясясь на двух автобусах – в итоге, заперев за собой входную дверь, я понял, что на сборы у меня остается не больше часа. Что в целом было даже хорошо, потому что оставляло меньше времени на сомнения, страхи, ностальгические переживания и размышления, что за херню мы собираемся творить.

Я все-таки первым делом вполне себе ностальгически поперся на балкон, вглядываясь в пейзаж, который помнил почти с рождения – и пустырь слева, и гаражи справа, и кирпичное трехэтажное здание школы за гаражами. В этом пейзаже, как ни крути, тоже была своя магия – сколько я себя помню, он оставался тем же самым, не меняясь ни на грамм. Было очень просто представить, как девятилетний я там внизу возвращается мимо гаражей и пустыря из школы – быстрым шагом минут семь, в девять лет эта дорога обычно занимала от трех до пяти часов, в зависимости от компании, фантазии и настроения, здесь важно было успеть до прихода с работы родителей и не слишком засрать школьную форму… А вот представить, что я смотрю на этот пейзаж в последний раз за какое-то достаточно большое обозримое будущее – в голове где-то рядом с дурацким пафосным словом «суждено» крутилось не менее пафосное и дурацкое «навсегда» – так вот, представить это было наоборот сложно.

Скидывая вниз второй окурок, я подумал, что Лину страшно бесит, когда я курю на балконе – как бы я ни закрывал за собой дверь, дым все равно немного затягивает внутрь, а балкон был пристроен к ее с отцом спальне.

В результате, когда я был готов выходить, у меня еще оставалось минут двадцать, и я стоял посреди кухни с листом бумаги и магнитиком, мучительно соображая, что написать. Записки на холодильнике были в нашем доме доброй традицией с времен, когда еще не было мессенджеров и смс, и остались ей, когда они появились. В этом тоже проявлялась отцовская основательность. И я решил, что кто я такой, чтобы нарушать традицию, тем более в такой переломный момент. Правда, ничего умного, как назло, именно сейчас мне в голову не лезло – оставалось или протупить оставшееся до выхода время, или полностью повторить прощальную записку дяди Федора из Простоквашино: «Дорогие мои родители! Папа и мама! Я вас очень люблю. Но зверей я тоже люблю. А вы мне не разрешаете их заводить. Поэтому я уезжаю в деревню, и буду там жить. Вы за меня не беспокойтесь, я не пропаду. До свидания». Впрочем, если подумать, это была бы слишком абстрактная шутка даже по меркам нашего семейства.

Поэтому, когда щелкнул дверной замок, и вошла Лина, я даже обрадовался.

– Привет, мелкий! – сказала Лина, бросив взгляд на сумку, стоящую у двери. – Куда собрался?

– Сама мелкая! – ритуально огрызнулся я.

Лина старше меня на двенадцать лет. Когда она оказалась рядом, мне было одиннадцать, а ей – двадцать три. Сейчас я выше ее на полторы головы, она по-прежнему выглядит на двадцать три, и находясь рядом мы смотримся ровесниками. Что нисколько не мешает ей с первых дней нашего знакомства и до сих пор звать меня «мелким».

В одиннадцать, и учитывая обстоятельства, при которых Лина появилась в моей жизни, удивительно, насколько быстро она стала для меня одним из двух самых близких людей, причем даже без расчета на «первый-второй». Но, во-первых, я, сколько себя помню, вместо того чтобы как все нормальные дети мечтать о младшем братике, мечтал иметь старшую сестру. Это ведь немножко чудо, когда такая мечта сбывается, когда тебе одиннадцать, и это нужно ценить. Ну, а во-вторых, Лина – это Лина.

Мама умерла, когда мне было десять. Я помню ее, но это скорее эмоциональные ощущения, а не события, диалоги или что-то как ты помнишь то, что происходило в более сознательном возрасте. Из эпизодов я помню, как мы бегаем друг за другом вокруг маяка на высокой набережной в Анапе, играя в какую-то сложную игру с запутанными правилами, а отец стоит рядом и за нас болеет – то за нее, то за меня, по очереди, чтобы никому не было обидно. Помню, что она была высокой, очень красивой и очень спокойной. Помню тихий, ровный и всегда очень ласковый голос, которым мне объясняли, почему именно сейчас я не совсем прав. Как, например, когда мне было семь, мы были в аэропорту, почему-то только вдвоем, и я с чемоданом ушел с гейта, где она попросила меня пять минут ее подождать, потому что решил, что самолет в город с красивым именем Кабул, это намного круче, чем самолет в город с некрасивым именем Варшава. Кажется, самолет тогда улетел без нас.

Потом я помню тихие вечера, за которые отец говорил мне три слова за вечер и тянувшиеся бесконечно. Это было то единственное время, когда мне хотелось, чтобы уже наступило утро, закончился такой же молчаливый завтрак, и я наконец пошел в школу, а он на работу, и я чувствовал, что он тоже хотел поскорее туда уйти. А потом, однажды появилась Лина. Я помню, как она садится передо мной на корточки и говорит: «Привет, мелкий! Я – Лина. Что делаешь?»

Удивительно, но Лина никогда не пыталась ни сюсюкать, ни изображать мамочку. Каким-то волшебным образом, она сразу нашла тот самый тон, той самой старшей сестры, которой у меня до этого не было и которая была мне нужна. И она просто вщелкнулась в нужный слот как будто была в нем всегда. Когда я стал об этом задумываться, я все равно так и не понял, как она это сделала. Наверное, у отца просто талант находить самых правильных женщин.

– Время на кофе у тебя еще есть? – сказала Лина, вставая к плите. – Рассказывай!

Пока кофе закипал, я как раз уложился с рассказом.

– Вообще, ты – долбоеб, конечно, – резюмировала Лина, вручая мне чашку. – Вот нахер было институт бросать? Сидел бы там спокойно еще четыре года. И идея у вас максимально уебанская.

– Спасибо за поддержку, Лин.

– Не за что. Пей спокойно, я докину тебя до вокзала.

По дороге, которая заняла минут двадцать вместо сорока на автобусе, все было ровно так правильно как нужно. Не было судорожных расспросов, о том, что будет, что дальше, и что я собираюсь делать, не было наказов, советов или попыток отговорить, и не было напряженного молчания вместо всего этого. Мы просто болтали о пустяках, как обычно, как тогда, когда она подвозила меня в институт по дороге на работу, как будто вечером я вернусь из института, она – с работы, и мы втроем как обычно сядем ужинать.

В конце я обнял ее возле машины.

– Спасибо. Обними папу за меня.

– Давай! Удачи вам.

Она помахала Максу, который уже ждал возле входа в вокзал, села обратно в свой древний «пежо» и укатила. Я подошел к Максу, который задумчиво смотрел вслед уезжающей машине. В его взгляде можно было угадать что-то похожее на зависть, поэтому я уже приготовился к очередной фирменной отповеди о том, как некоторым везет с родными, как эти некоторые это не ценят, или чему-то в этом духе. Но Макс просто грустно проводил глазами исчезнувший за поворотом «пежо» и молча закинул сумку на плечо.

– Готов? Не передумал? – наконец спросил он.

Я пожал плечами.

– Тогда погнали. Билеты я уже купил, с тебя две-шестьсот. Боковушки, причем, кажись последние. У туалета, зато рядом. Короче, ветер нам попутный.

Макс усмехнулся и потопал к платформе.

Я вдруг понял, что с того момента, как я последний раз уезжал из города куда-то дальше пригородных поселков прошла уйма времени – я даже не мог вспомнить сколько, четыре или пять лет? До этого, сколько я себя помню, каждый год мы втроем куда-то ездили, сначала с отцом и мамой, потом с отцом и Линой. Это была одна из незыблемых отцовских традиций, которые не могли поколебать никакие изменения, и предмет зависти одноклассников, особенно когда меня выдергивали куда-нибудь во время учебного года. Но где-то в четырнадцать, в разгар того самого мерзкого периода жизни, когда ты уже достаточно большой, чтобы начать тяготиться компанией взрослых, и все еще достаточно тупой, чтобы считать это важным; после того, как во время очередной поездки я мотался за ними с особенно недовольной скучающей рожей, отец со свойственным ему чувством такта, решил меня больше не мучить. Мы, кажется, даже это не обсуждали, просто отец сказал: «Ну, я же на тебя билеты не беру?», я кивнул, и дальше они ездили вдвоем. И в то время, надо сказать, квартира в полной собственности на две недели действительно выглядела для меня куда большей ценностью, чем какие-то путешествия.

Тем не менее, я вспомнил, что мне нравилось в этих поездках больше всего. Нет, море, пляжи, горы, пещеры, новые незнакомые города – все это тоже было вполне увлекательно, но все же самым важным с самого детства было вот это ощущение, когда ты входишь в поезд, садишься у окна и смотришь, как твой город сдвигается, плывет вместе с перроном в сторону, сначала медленно, а потом все быстрей, пока, наконец, не исчезает за горизонтом.

Тем временем снаружи стремительно наступали сумерки, а в вагоне ярко горел свет, поэтому вместо пейзажа я видел в темном окне только свое отражение. Я прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть некрасивое двухэтажное здание на высоком берегу за неровными штабелями кирпича, но, разумеется, ничего не увидел.

– Ну вот, – произнес вдруг Макс. – Перескочили. Новый трек.

Я повернулся к нему вполоборота, ожидая продолжения. Но с Максом такое, как обычно, не работало. Ему нужно было все твое внимание.

– И? – спросил я. – Что перескочили?

– То и перескочили, – продолжил Макс. – Смотри. Есть люди, у которых жизнь, как альбом “Pink Floyd”. Типа, “The Dark Side of the Moon” или лучше “The Wall”. Большое глобальное полотно на два часа, где каждая песня продолжает предыдущую и все это вместе складывается в одно большое повествование с одними и теми же героями, и одно вытекает из другого. А есть люди, у которых жизнь – как альбом «роллингов». Как “Goats Head Soup”, где у тебя за “Heartbreakers” идет медляк “Angie”, и они между собой вообще никак не связаны, кроме того, что стоят друг за другом. И у тебя каждый следующий кусок жизни, как следующий трек. Все заново. Всекаешь? Я вот подумал, что мне предыдущий трек как-то не очень зашел.

За окном стемнело окончательно. Макс протянул длинную-длинную паузу и продолжил:

– А еще, внутри каждого трека ты можешь взять и отмотать назад, что-то изменить, что-нибудь переделать, поставить на repeat и пройти все заново. Многие, мне кажется, так и застревают в этих трех минутах и так и болтаются в них по кругу, как говно в проруби. Но всегда наступает момент, когда можно перескочить с одной песни на другую, и когда ты это сделал, то уже ничего не изменишь и не вернешь. Типа, как в «ворде» – ты жмешь на дискетку, и отменить изменение больше нельзя.

– Ага. – сказал я.

Я подумал о Генрихе, сидящем на своем обычном месте, где-то там в невидимом доме на невидимом высоком берегу. Подумал о Лине и отце. И еще подумал, что где-нибудь через несколько треков и сам Макс – мой лучший друг с предыдущей пленки, сидящий сейчас напротив, также растворится в темноте за стеклом как зефирка. По спине пробежали мурашки – обычное дело во время наших с ним бесед. Все дело в том, что я слишком впечатлительный.

Я ткнул его в бок.

– Мне лично “Motorhead” больше нравятся, у них во всех песнях одинаковое рубилово, одну от другой фиг отличишь. И вообще, для всякой экзистенциальной шняги тебе надо было вместо меня папу моего с собой приглашать. Вот с ним вам было бы о чем поговорить. А мы люди простые, деревенские, философских материй не понимаем… Пойдем-ка, лучше, покурим-ка.

– Пойдем-ка. Покурим-ка. – Макс выдал мне кривую усмешку, запихал сумку в багажный ящик под сиденьем, и мы вышли в тамбур.

Здесь было шумно, слышен был лязг сцепки и стук колес – намного сильнее, чем в вагоне. Под потолком вился сигаретный дым, что внушало надежду, что мы – не единственные нарушители закона о запрете курения в общественном транспорте, и нас не ссадят бесславно на ближайшей станции. Маленькое узкое окошко двери было абсолютно темным, и когда я прижался к нему лбом, стремясь хоть что то рассмотреть, то увидел только густую неподвижную черноту.

И в этот момент мне показалось, что сквозь стук и лязг я слышу белый шум винила в пространстве между треками.

А потом, как и все в этом мире, сигарета закончилась, и у меня, и у него, мы запихнули окурки в щель между дверью и полом и друг за другом вышли из тамбура.

…А потом, закончилась и эта ночь.И, как и подобает героям любого уважающего себя эпоса, с первыми лучами солнца мы въехали в город.

Наш длинный зеленый червяк, составленный из полутора десятков слегка обшарпанных вагонов, медленно и торжественно подползал к столице нашей с Максом Родины. Сначала поля и леса постепенно уступали место территориям, все интенсивнее загаженным следами человеческой жизнедеятельности, затем над нами проползла широкая лента МКАДа, и наконец люди в вагоне зашевелились, засуетились и, похватав сумки, выстроились в длинную очередь в коридоре, словно боялись, что не успеют вылезти, и поезд тут же увезет их в куда более страшные места.

Телефон показывал сеть в отличие от вчерашнего вечера, новых сообщений в нем не было. Видимо, отец со свойственной ему тактичностью решил, что, если я захочу что-то рассказать, я напишу сам. Я открыл мессенджер и набрал:

«Привет, пап! Прости, что не оставил записку. Я решил, что стоит уже попробовать что-то новое…»

В этот момент я вспомнил вчерашнюю речь от моего всегдашнего источника вселенской мудрости.

«Кажется, я немного засиделся на предыдущем треке, пора уже скипнуть, – дописал я. – Пожелай мне удачи!»

«Я уже в курсе, – пискнул телефон через минуту ответным сообщением. – Удачи, сын».

Вдоль железной дороги тянулись гаражи и заборы, испещренные граффити, неприличными надписями, признаниями в любви и манифестами национальной и классовой ненависти. Заборы то заканчивались, уступая место улочкам с жилыми домами, то начинались снова. Все это, в общем-то, ничем не отличались от таких же окраин любого провинциального города, включая тот, в котором я родился и вырос. Только дома были в целом повыше и вроде как повнушительнее.

Время от времени поезд проскакивал пассажирские платформы, на которых стояли в ожидании ранних электричек сонные насупленные горожане. Словом, город, как город, и никакого особенного размаха и величия в нем пока не проглядывалось.

– Считается, – сказал Макс, тоже слегка сонный и насупленный, – что настоящая столичная аура есть только в Питере, а Москва – это просто большая деревня. Типа, много-много провинциальных городов, которые налепили вплотную друг к другу и связали метрополитеном.

– Угу, – сказал я.

Поезд тем временем вполз под крышу Казанского вокзала и медленно парковался к тупику перед центральным зданием, как корабль к пристани. Я еще раз бросил взгляд на телефон, в нем светилось еще одно непрочитанное сообщение.

«Кстати, что такое скипнуть?» – спросил отец. Вот уж кто, как никто другой, умеет выцепить главное.

«Перемотать», – набрал я.

«А», – пришло через секунду.

В общем, из поезда я выходил широко улыбаясь. На перроне было неожиданно холодно. Наши бывшие попутчики, кто мог, засовывали руки в карманы поглубже, а кто не мог, потому что нужно было катить чемоданы, пытались спрятать головы и шеи в воротники, и деловито топали к выходу из вокзала и к входу в метро.

– Чет прям Питер какой-то, – поежился Макс, достал телефон и начал тыкать в кнопочки на ходу.

Предоставив ему решать организационные вопросы, я шел сзади, праздно рассматривая окружающее пространство. В детстве, когда мой путь к морю, пляжам, пещерам и незнакомым городам всегда лежал через это место, оно было большим, монументальным, хоть и не слишком опрятным. Сейчас я сравнивал его с отложившимся в памяти образом, как со старой фотографией, и оно уже не казалось таким величественным. Высокая крыша над головой уже не захватывала воображение, скорее она делала площадь внутри вокзала похожей на большой склад. По перронам и прилегающей к ним территории также шастали носильщики, таксисты, милиционеры, какие-то подозрительные хмыри, но все они тонули в потоке обывателей, совершенно таких же, как и те, что брели по улицам моего родного города в час-пик. Они уже не производили впечатления столичных небожителей, какими представлялись тогда юному путешественнику-провинциалу. И я даже чуть расстроился, не ощутив, того странного недоброго волшебства, которое было присуще этому месту в моих воспоминаниях.

Макс наконец закончил переговоры и сообщил, что мы едем на «Студенческую». Название станции говорило мне только то, что это где-то в Москве, и нам не придется пилить час на электричке до какой-нибудь подмосковной деревни, но уже это не могло не радовать. Пока мы спускались в метро, донельзя довольный Макс сообщил мне, что его «кузен» снял какую-то халупу возле третьего транспортного кольца под репетиционную базу, но еще не успел завезти туда оборудование, поэтому любезно предложил нам первое время перекантоваться там. Кроме этого, я узнал, что альбом, который, как ни странно, не оказался его пьяными фантазиями, «кузен» со своей группой действительно собираются начать записывать через месяц или два, а пока они подписали договор с кем-то из московского метро, и теперь играют в переходе на станции «Сретенский бульвар» ежедневно с трех до семи. Также я узнал, что два дня назад их басист отправился в тур с Юлией Савичевой, поэтому «кузен» очень обрадовался, что Макс уже везет ему классного басиста.

– Подожди, – уточнил я. – То есть до этого момента он не был в курсе, что ты везешь ему классного басиста?

– Ну, – немного замялся он, – я говорил ему, что я с другом еду, он сказал, что куда-нибудь тебя пристроит.

– Куда-нибудь пристроит, понятно.

– Да забей! Я ж говорю, ветер попутный. Вот и место басиста освободилось, точно когда нужно. Все норм!

Тем временем мы спустились на платформу. Больше тридцати секунд кряду злиться на этого уебана я никогда не умел, чуть дольше я переживал, насколько жалко буду выглядеть на басу на фоне чувака, которого взяли играть в настоящий коммерческий тур. Чуть дольше – это еще две минуты, потому что, если подумать, париться тоже не имело особого смысла. Вся наша затея сразу выглядела как законченная авантюра, так что оставалось только расслабиться и получать удовольствие.

Поэтому я расслабился и посмотрел наконец по сторонам. Станция «Комсомольская» с рядами колонн и галереями с обеих сторон была похожа на средневековый дворец, который зачем-то закопали на пятьдесят метров под землю, только вместо статуй и барельефов с рыцарями и королевами нас окружали изображения солдат и представителей трудящихся масс. Я остановился на самом краю платформы, шагах в десяти от червоточины туннеля. Из червоточины дул ветер, теплый и сухой, похожий на ветер пустыни, непонятно как оказавшийся здесь. Чернота тоннеля казалась мне безразмерной, длящейся далеко-далеко, я вглядывался в нее до тех пор, пока из-за поворота не показались огни подходящего поезда. И сразу стало неинтересно, просто туннель, бетонные стены, рельсы, бетонный потолок – никакой магии.

Войдя в вагон, я вспомнил, как в детстве ехал по этому маршруту до экспресса в аэропорт. Такое точечное воспоминание, ощущение сродни дежа вю, когда вдруг явственно вспоминаешь что-то давно забытое попадая в сходные обстоятельства или декорации. Это, наверное, было из тех времен, когда мне уже становилось неинтересно сопровождать взрослых в их ежегодных путешествиях, но сами путешествия все еще компенсировали этот дискомфорт. Я вспомнил, что на те двадцать минут, когда ты сидишь или стоишь в вагоне в окружении чемоданов, а отец с Линой склонившись друг к другу продолжают свой взрослый неинтересный разговор, пытаясь перекричать окружающий шум, я придумал себе свою собственную тайную игру. Я внимательно вглядывался в лица окружающих людей, пытаясь угадать кто они и откуда едут. В детстве каждый второй оказывался шпионом, который ехал на тайное задание, серийным убийцей, вышедшим на охоту, волшебным существом, только притворяющимся человеком… Я бросил взгляд в сторону середины вагона. Он был полупустым, люди сидели, уткнувшись в телефоны или бессмысленным взглядом смотрели в пустоту за окнами напротив. Все были какими-то обыкновенными, никто из них не походил не то, что на волшебное существо, а даже на самого завалящего шпиона. И истории про них не придумывались, хоть убей. Хреново быть взрослым, никакой тебе сказки вокруг…

Я посмотрел в другую сторону. Справа и напротив, в самом углу вагона сидела девушка, над которой склонился – он был единственным кто стоял, а не сидел, несмотря на то что сиденье возле девушки было свободно, видимо, так ему было удобнее с ней говорить – долговязый тип в стильно потертых джинсах и такой же джинсовой косухе, из рукавов которой торчали белоснежные манжеты рубашки. Ковбойские сапоги на высоких каблуках делали долговязого типа еще длиннее, а завершала картину ковбойская же, прости господи, шляпа, висевшая на завязке на шее сзади. При этом весь этот чумовой гардероб удивительным образом не создавал впечатления, что его обладатель вот-вот отхватит по морде от первого же уважающего себя гопника. У типа были очень светлые, то ли серые, то ли голубые глаза, тонкий прямой нос, русые вьющиеся волосы, чуть менее длинные, чтобы можно было стянуть их в хвост. На вид он был явно старше меня, может, лет под тридцать или типа того, хотя, возможно он выглядел старше из-за бороды или скорее двухнедельной небритости, опять же максимально органично дополнявшей его образ. Все вместе делало его практически точной копией Ковбоя Мальборо, только не из старой рекламы сигарет, а из старого же фильма с Рурком и Джонсоном.

Словом, в своей забытой детской игре я, кажется, словил джек-пот. С трудом отведя взгляд от этого завораживающего зрелища я перевел внимание на девушку – и тут же все детские игры вылетели у меня из головы.

Одна из моих бывших девушек где-то ближе к концу нашего с ней длинного, громкого и болезненного расставания однажды сказала мне, что моя главная проблема в том, что я однажды нарисовал себе некий идеал, после чего раз за разом пытаюсь натягивать на него живых девушек, как сову на глобус, а они – живые девушки – не обязаны соответствовать идеалам инфантильных идиотов, и или они – инфантильные идиоты – научатся уже принимать других людей такими, какие они есть, или будут раз за разом идти нахер…

Не знаю, но, наверное, из нее мог бы получиться очень хороший семейный психоаналитик, потому что, кажется, она удивительно точно сформулировала, то, почему, к моему глубокому удивлению, почти все мои бывшие рано или поздно решали, что я на самом деле – законченная сволочь.

Самое интересное, что если таким же образом начать препарировать все мои влюбленности, с ними, судя по всему, ровно то же самое – где-то внутри меня запечатлен портрет идеальной женщины, и мое подсознание, сканируя окружающее пространство, цепляется за какую-то черточку, которая ему соответствует, и если находит, то радостно сигналит в мозг: «она», при этом старательно игнорируя все, что не соответствует этому сохраненному внутри идеальному шаблону. И влюбляясь в этот маленький фрагмент, я сколько могу делаю вид что всех остальных «неправильных» кусочков не существует, а когда больше не могу делать вид, все всегда заканчивается так как заканчивается – такой вот баг в моем внутреннем ПО…

…Так вот, я смотрел на девочку, которая сидела в углу вагона в трех метрах от меня, и понимал, что все до единого кусочки, которые цепляли меня во встречавшихся на моем пути девушках, собраны в одном человеке. Все.

На вид она была моложе меня, но возможно так казалось из-за одежды и отсутствия косметики. У нее были темные, почти черные волосы в форме чего-то вроде небрежного растрепанного каре. Под неровной челкой хищно горели глаза удивительно глубокого темно-болотного цвета, сжатые сейчас в две узкие щелки. Чуть неправильной формы нос с едва заметной горбинкой и высокие скулы контрастировали с узким тонким лицом и острым подбородком. Рот, для которого, казалось, самым естественным выражением была ироничная ухмылка, сейчас был плотно сжат, нижняя губа слегка прикушена, выдавая гнев, который пыталась скрыть. На девочке был черный худи, на пару размеров больше, чем нужно, он сидел как-то боком, обнажая острую ключицу поднятого вверх плеча. Оверсайз каким-то образом скорее подчеркивал, чем скрывал тоненькую фигуру. Джинсы еще более линялого, чем у ковбоя, цвета были рваными ровно до той степени, чтобы еще считаться предметом одежды, одна нога была закинута на другую. Из дыры над оторванным и свисающим вниз джинсовым лоскутом торчала острая коленка. Тонкие пальцы с коротко подстриженными ногтями сплелись вокруг носка торчащего выше колена бело-серого «конверса», выглядевшего так, как будто он был немного старше своей хозяйки. Вся эта странная перекошенная поза делала девочку похожей на плотно сжатую пружину или кобру, готовую бросится на стоящего перед ней ковбоя.

Между ними разве что искры не летели. Ковбой говорил что-то отрывисто и зло, девочка-кобра молча смотрела на него снизу-вверх. В этот момент вагон въехал на станцию и открыл двери, вдруг стало тихо, и я услышал конец его фразы:

– …Не гадить там, где живешь! Ты понимаешь, чем это закончится? Когда я подобрал и притащил тебя сюда, что ты мне пела?.. – и что-то еще, какой-то вопрос, который я не услышал, потому что ковбой сбавил тон.

Девочка-кобра что-то ответила ему, буквально выплюнув в него свою фразу, на секунду оскалив белоснежные зубы. Она говорила намного тише, но я прочел по губам, что-то вроде: «Это не твое собачье дело». Ковбой сжал кулаки, на секунду я подумал, что он ее ударит, но он развернулся на каблуках, промелькнул мимо меня и, раздвинув плечами закрывающиеся двери, выскочил на платформу. Поезд резко дернулся и начал набирать скорость.

В этот момент взгляд суженых темно-болотных глаз встретился с моим, полоснув по мне словно бритва, и я поспешно переместил его на бессмысленное лицо мужика, сидящего напротив.

Я подумал, что за почти двадцать лет своей жизни никогда не знакомился ни с кем, увидев в первый раз в метро. Подумал, что любовь с первого взгляда – неимоверная глупость из книжек для девочек. Подумал, что никогда не прощу себе, если она сейчас выйдет на следующей станции и навсегда исчезнет в десятимиллионном городе, а я поеду дальше. Подумал о «попутном ветре», о котором всю дорогу талдычит Макс, и о том, что может быть это он и есть. Подумал, что если я подойду сейчас к девочке-кобре и она вцепится мне в рожу, просто потому что ей сейчас очень нужно в кого-то вцепиться, то это не так уж плохо, и из этого, если очень постараться, можно выжать какое-то продолжение. Я подумал, что просто могу выскочить за ней из вагона и незаметно идти следом, пока не узнаю, где она живет… Весь этот мутный поток сознания промелькнул секунд за десять, я снова перевел взгляд в угол вагона…

На сидении в углу, положив огромную синюю сумку на колени, спал рыжий усатый чувак. Я закрыл глаза, мысленно сосчитал до десяти и снова открыл. Спящий усатый чувак выглядел так, словно уже проехал пару кругов по кольцевой линии. Я снова закрыл глаза, открыл и внимательно огляделся по сторонам. Вагон был полупустым, и никто внутри по-прежнему не тянул ни на волшебное существо, ни на шпиона – простые, обыкновенные обыватели.

Макс, который хоть и не был обыкновенным обывателем, последние десять минут с крайне сложным лицом сидел, уткнувшись в телефон и писал кому-то ужасно длинное сообщение. Я с трудом удержал себя от того, кто бы схватить его за грудки и потрясти выпытывая, видел ли он вон там девочку-кобру и Ковбоя Мальборо. Вместо этого я, чувствуя себя абсолютным, законченным идиотом встал и медленно прошел по вагону, стараясь как можно более незаметно заглядывать под лавки. Макс, оторвав взгляд от экрана провожал меня удивленным взглядом, но ничего не сказал.

3. ПЕРЕХОД

Когда мы подъезжали к «Студенческой», и поезд уже выскочил из подземелья и медленно тащился по филевской линии, превратившись в банальную электричку, Макс все-таки наконец обратил внимание на мой пришибленный вид, но, конечно же, понял его неправильно.

– Слушай, да не парься, честно. Тёма на самом деле – вот такой чел, вот увидишь!

«Кузен» Тёма встречал нас на выходе со станции, и я как-то сразу понял, что Макс прав. Бывает такой редкий тип людей, с которыми с первых минут тебе комфортно как будто ты знаешь их всю жизнь. «Умение резать дистанцию» – как-то так, кажется, это называется.

– Хей! – сказал Тёма. – Это ты тот самый гений баса? Макс о тебе все уши прожужжал.

– Он чуть-чуть преувеличил, – скромно ответил я.

– Похер, – усмехнулся Тёма, – мы все равно тебя берем, потому что у нас выбора нет. Единственное условие, не свалить играть попсу галимую в самый ответственный момент.

– Я буду вынужден вас покинуть только если меня позовет Аврил Лавинь! – сказал я.

– Она вроде больше не выступает?

– Тогда все пропало.

Короче, через две минуты Тёма уже улыбался до ушей, а я подумал, что, видимо, и правда – непроходимая сволочь. Ничего-то меня не берет. А, может, я просто как-то незаметно для себя успел усвоить мудрый девиз Скарлетт О’Хары: «Не буду думать об этом сегодня, подумаю об этом завтра…»

Мы повернули на обычную провинциальную улицу из одинаковых серых пятиэтажек, потом еще на одну, и я вдруг увидел поверх железных крыш вознесшиеся в небо башни, это выглядело так неуместно, странно, как будто благодаря какому-то таинственного оптическому эффекту я смотрел на Манхэттен из Череповца. Это было так неожиданно, что я остановился, и шедший в двух шагах Макс поравнявшись со мной тихо сказал из-за плеча:

– Я уже успел тебе сказать, что это – самое охуенное место в Москве?

Еще через пару минут мы подошли к одной из серых хрущевок, вошли в крайний подъезд и поднялись на последний этаж. Тёма немного повозился с ключами и отпер обитую рваным коричневым кожзаменителем дверь. Конура была даже уютной – выцветшие обои, пустой древний шкаф без стекол в коридоре, в одной комнате стояли две древние же железные кровати, в углу была свалена куча какого-то барахла – связка старых газет, старое рыжее покрывало, какие-то коробки. Комната побольше была совершенно пустой, стены были ободраны до штукатурки, рассохшийся паркет на полу нес следы недавнего переезда в виде глубоких царапин от чего-то тяжелого, что волокли к выходу.

– Не «Хилтон», – констатировал наш гостеприимный хозяин, – но жить можно.

Он прошел на кухню он залез в какой-то шкаф достал оттуда почти полную бутылку виски, чистые стаканы и тонко порезанные лимон и колбасу на тарелке. Можно было наконец плюхнуться на деревянную табуретку между столом и холодильником и прислониться затылком к холодной покрашенной голубой краской стене.

Тёма оказался на редкость легким собеседником, он сыпал историями, ловил настроение на лету, и я старался от него не отставать, понимая, что, когда завтра они все увидит, что я на самом деле за басист, они должны по крайней мере понимать, что я клевый парень. Поэтому я тоже вывалил на стол гору историй своей жизни, баек, басен и тому подобного. И только Макс был сегодня необычно тихим, он поставил свой стул, чтобы видеть башни в окне и то смотрел на них поверх моей головы, то сверлил меня задумчивым взглядом.

Ближе к вечеру принося с собой бутылки и сигареты в квартиру подтянулись остальные члены банды. Тёма с видом старого знакомого нас с ними познакомил. Барабанщика звали Кирилл, он был очень загорелый, с очень светлыми волосами, он напоминал своим видом бариста крутого пляжного кафе, и еще немного Тома Хиддлстона, если бы тот провел юные годы в качалке на окраине Люберец. Гитарист, которого все звали просто «Бро», и я так и не понял, как его зовут на самом деле, был на вид старше нас всех, обладал безумной улыбкой Кита Ричардса и кажется, реально, был самым безумным во всей компании. Он почти ничего не говорил, зато своими ужимками создавал неповторимую атмосферу, как когда вытащил откуда-то палочки, и пока Кирилл у него их не отобрал, барабанной дробью по столешнице завершал истории всех присутствующих.

Так закончился день. Ближе к полуночи, когда Тёма с видом заботливой мамаши и словами «нам завтра очень рано выезжать, часов в двенадцать уже надо быть на месте» разогнал всех по домам я уже чувствовал, что люблю этих сумасшедших людей и провел с ними пол жизни. При этом я каким-то удивительным образом умудрился не нажраться.

Когда все кроме нас с Максом уже разошлись по домам, а я стоял на балконе и смотрел на башни «сити», упирающиеся в облака, горящие желтым светом окон и разноцветным неоном реклам, с сигаретой в руке и абсолютно ясной головой, я решил вернуться к тому, что мудрая Скарлетт О’Хара в моем лице отложила на завтра.

– У нас виски остался, – сказал из комнаты Макс, – будешь?

– Нет, – ответил я. – Ты ж у нас гениальный бариста, как, впрочем, и всё остальное. Я вроде видел на кухне турку и какой-то кофе. Сваришь?

Я вооружился бритвой Оккама и вспомнил события сегодняшнего утра. Когда ковбой протиснулся в закрывающиеся створки дверей и выскочил наружу, девочка-кобра еще была в вагоне – в этом я был уверен. Как и в том, что десять секунд спустя ее в вагоне не было. Поезд как раз разгонялся от станции, можно было предположить, кто ровно в этот момент она резко распахнула служебную дверь, ведущую в соседний вагон, которая почему-то оказалась не заперта, как и дверь напротив… а еще можно было предположить, что она умеет перемещаться в пространстве, а еще – что она умеет превращаться в спящего усатого дядьку…

Я прекратил множить сущности и вздохнул. Вчера мы с Максом балаболили в поезде до четырех утра, а на следующее утро поднялись в шесть. В вагоне я придумал себе игру «найди удивительных персонажей и придумай клевую историю». Уснуть на мягком сидении на минуту, чтобы тебе показали кусочек захватывающего кино, с персонажем, собранном из моих детских представлений о том, как должен выглядеть крутой чувак и идеальной девушкой – что может быть проще?

Все встало на места, и одновременно внутри меня все-таки тонко лопнула какая-то струна. А я просто стоял и смотрел на пейзаж, сотканный из разных миров – небесные башни над серыми крышами.

– Я не знаю, что там варится в твоем котелке, – сказал мой лучший друг, тихонько подойдя сзади, – но, возможно, чашка хорошего кофе поможет тебе это пережить.

Он протянул мне чашку и встал рядом, поставив вторую чашку на перила и доставая сигарету из пачки. И мы долго стояли так, молча и глядя на пейзаж за окном.

– Макс, – наконец спросил я. – ты веришь в сверхъестественные вещи?

– Это – не вопрос веры, я думаю, – просто ответил он. – Потому что, что такое – естественное или сверхъестественное? Для каких-нибудь дикарей лампочка – абсолютно божественная вещь. Нажимаешь кнопку, и солнце загорается. А чем мы серьезно от них отличаемся? Тем, что знаем немножко больше о том, как все устроено? А с чего мы при этом решили, что знаем абсолютно все? На самом деле, мы с тобой просто два мелких уебана в большом темном лесу. Сечешь? Пошли уже спать.

Он хлопнул меня по плечу и ушел внутрь.

…Когда мы в первый раз обсуждали в резиденции Генриха безумную идею играть в переходе московского метро, мое воображение, воспитанное криминальными сериалами про девяностые, которые я смотрел в детстве, рисовало мне романтичную картину того, как мы не на жизнь, а на смерть бьемся с местными нищими за хлебные места, как бегаем от ментов, стремящихся проверить у нас регистрацию, и бандитов, претендующих на содержимое нашей шляпы с мелочью – и все другие захватывающие эпизоды из жизни обитателей городского дна. Однако действительность оказалась одновременно прозаичнее и комфортнее.

В вестибюле на станции «Тургеневская» возле уплывающих вниз эскалаторов, напоминавших жерло гигантской мясорубки из клипа “Another Brick in the Wall” нас встретил энергичный молодой человек в белой футболке с надписью «Команда Собянина». Он напомнил мне комсомольца из тех же старых сериалов или юного единоросса – мне доводилось сталкиваться с подобными ребятами во времена, когда бедного студента, в моем лице, занесло на очередное предвыборное мероприятие в поисках легких и бессмысленных денег.

Юный единоросс энергично пожал всем нам руки и задержался взглядом на нас с Максом.

– Ты – тот великий гитарист, про которого говорил мне Тёма? – обратился он ко мне.

– Не, великий гитарист – он, – показал я на Макса.

– Это наш новый басист, вместо Лешего, – уточнил Тёма.

– Принял, – ответил юный единоросс на своем единороссовском диалекте и вручил нам с Максом по бейджику.

На бейджиках не было написано «Команда Собянина», зато было написано «сотрудник московского метрополитена».

– Ими можно пикать через турникеты, – пояснил он. – Носите с собой.

Мы послушно пикнули нашими новыми бейджиками и пошли вслед за юным единороссом.

Где-то посредине между «Тургеневской» и «Сретенским бульваром» переход немного расширялся, образуя небольшое фойе, которое с одной стороны заканчивалось спуском на платформу, с другой – эскалаторами, уходящими наверх, с третьей – стеной и бюстом очередному герою-революционеру. У стены уже стояло оборудование и инструменты, а мрачные дядьки в униформе растягивали провода, это было похоже на подготовку настоящего концерта.

– Как все серьезно, – протянул Макс.

Этот гениальный засранец выглядел радостным и безмятежным, как обычно, абсолютно уверенным в своей крутизне. Хотел бы я сейчас чувствовать себя также, а не отсчитывать последние минуты до своего неминуемого позора…

Мы начали с “Polly”, и это было хорошо, потому что я люблю играть Nirvana. С перепугу я сыграл ровно, почти не лажая и более-менее держа ритм. Следом пошла моя любимая “The Man Who Sold the World”, и я даже начал получать удовольствие. В конце песни Тёма обернулся и показал мне большой палец. Я немного расслабился, тем временем Макс отобрал у Тёмы микрофон, обернулся ко мне и жестом показал цифру «семь»: “Seven Nation Army” – наша с ним коронная песня, простая тема, которую я мог сыграть с закрытыми глазами – казалось, что могло пойти не так?.. Безбожно налажал я сразу, с первых аккордов, потом долго не мог догнать убежавшего вперед Макса, потом он все-таки подстроился под мой кривой ритм, и закончили мы почти ровно, опуская, наконец, завесу жалости над этой сценой.

Впрочем, парни сделали вид, что ничего не заметили, то ли потому, что оказались еще более прекрасны, чем мне показалось сначала, то ли потому, что моя персона входила в состав некоего обязательного райдера, который прилагался к Максу.

Так или иначе, после этого мне каким-то чудесным образом удалось собраться, а не окончательно расклеится, и дальше я играл на твердую тройку, стараясь не отставать даже на самых сложных треках.

И вот, мы играем “Chop Suey!”, а я вспоминаю бородатый анекдот про басиста. Тёма, который ревет так, словно представляет себе, что он – Серж Танкян, а перед ним не двадцать случайных прохожих, не слишком спешащих по своим делам, а десять тысяч фанатов, ловящих каждое слово. Кирилл за моей спиной рубит по барабанам и наверняка тоже думает о том, как мощны его лапищи. Макс, которому всегда было пофиг, стадион перед ним или два калеки, по обыкновению распустил ремень гитары так, что она болтается в районе коленей, и ныряет за ней как в омут. Слева со своей непременной безумной улыбкой чешет медиатором гитару Бро, и я, если честно, не очень хочу знать, что он сейчас себе представляет. И среди всего этого – я, с единственной мыслью в голове: «фа, до, фа, до, сука, опаздываю, фа-до-фа-до-фа-до».

Словом, когда все закончилось, я был выжат как тряпка. С одной, стороны, я понимал, что это – лучшая работа в моей жизни, с другой, отдавал себе отчет, что все может закончиться в тот момент, когда они все-таки найдут нормального басиста. Но я потихоньку вкатывался, и в конце второй недели на выходе из метро Тёма хлопнул меня по плечу и бросил:

– А ты очень быстро учишься, молодец!

Дни летели быстро, в нашей с Максом обители постоянно кто-то тусил, в большую пустую комнату постепенно завозили аппаратуру и у нас периодически болтались какие-то ребята, которые возились с проводкой и обшивали стены звукоизоляцией. А я взял за правило каждый день уматывать куда-то в одиночестве на пару часов. Максу я пояснил, что для правильного знакомства с новым городом, как с женщиной, нужна интимная обстановка. А еще – что мне, как единственному ребенку в семье, никогда не фанатевшему от летних лагерей, периодически был необходим отдых от атмосферы нашего веселого шалмана.

Я так и не рассказал ему про девочку-кобру и про то, в чем была цель моих одиноких прогулок. На самом деле, я и сам себе это старался не формулировать, отделываясь от самого себя неубедительной версией про детскую любовь провинциала, выросшего в городе, где никакого метро не было, а подземный переход был один на весь город, к рукотворным подземельям и тайнам, которые они таят.

Каждый день я садился в поезд, на кольцевой линии и ехал вперед, внимательно всматриваясь в лица прохожих, среди которых не было ни девочки-кобры, ни ковбоя Мальборо, ни даже спящего рыжего усатого дядьки, про которого, в отличие от первых двух, я знал, что он существует. Потом я выходил из вагона, пересекал платформу на «Комсомольской» и садился в поезд, движущийся в обратном направлении – до «Киевской». На следующий день с упорством, достойным лучшего применения, я повторял свой маршрут, и постепенно это просто превратилось в ритуал, который действительно помогал мне расслабиться после концертов. Музыка в плейере, не та, которую мы играли в переходе с «Тургеневской» на «Сретенский», а что-то более мягкое и попсовое – “A-ha”, “The Cardigans” или “The Walkabouts”, череда незнакомых людей, спешащих по своим делам, чернота тоннелей за окнами поезда, спрятанная за отражениями людей в вагоне…

…Когда где-то на границе моего внимания мелькнула ковбойская шляпа, задвинутая за затылок, мы допиливали “November Rain”. Макс, который постепенно перетягивал одеяло на себя, вдохновенно мяукал в стиле Эксла Роуза, в то время как, Тёма, который почему-то совсем не переживал, что у него, кажется, потихоньку уводят группу, убежал наверх перекурить. Я как обычно был полностью сосредоточен на своем «фа-до», поэтому не сразу осознал, что только что увидел. А когда осознал, конечно же, сбившись и налажав в финале, было уже поздно, и шляпа со своим хозяином уже скрылась в толпе где-то на эскалаторе. Люди продолжали подниматься перед моим лицом по ступенькам с платформы, поворачивали передо мной налево и загружались на убегавшую вверх ленту, уже образовав перед ней небольшую очередь, что делало невозможными мои гипотетические попытки его догнать. Я вдруг понял, что точно не видел, как он поднимался по лестнице, он сразу промелькнул мимо меня у меня слева-направо, к эскалатору из той части фойе, где был только бюст Кирова и глухая стена. А значит, или это очередная галлюцинация или…

– Видел? – ткнул меня в бок Макс, закончив песню. – Какая у чувака шляпа прикольная, блин, я такую же хочу!

Я немного постоял, медленно переваривая только что услышанное, потом воткнул гитару на подставку и подошел к памятнику. Слева от него, скрытая ящиками от нашей аппаратуры, обнаружилась незаметная дверь, сливающаяся цветом со стеной, издали ее легко можно было принять за дверцу распределительного шкафа. Дверь выглядела так, как будто ее не открывали лет пять. Я подергал ручку, она была закрыта.

Макс издали заинтересованно наблюдал за моими манипуляциями.

– Тот чел в шляпе, – спросил я его, – ты видел, откуда он подошел?

– ХЗ, – Макс выглядел еще более заинтересованным. – Я его со спины только рассмотрел, когда он прошел уже.

– А как он выглядел? Ну, кроме шляпы.

– Длинный, – начал вспоминать Макс, – джинсовый весь, волосы тоже длинные, но не очень. А, и сапоги, вообще, в стиль к шляпе, он весь как будто из вестерна вылез. А что? Знаешь его?

– Да не. Прикольный прикид просто.

– А, ну да, ну да, – протянул Макс недоверчиво, но продолжать разговор не стал.

На следующий день мы не играли. Ребята собрались ехать куда-то за город на шашлыки, поэтому остатки вечера мы провели, закупая алкоголь и выбирая мясо, выезд планировали рано утром, но это не помешало нам уничтожить четверть запаса алкоголя еще вечером, несмотря на вялые протесты Тёмы, который должен был завтра вести, а потому не мог составить нам компанию. Вся эта суета почти позволила мне следуя заветам старушки Скарлетт не думать сегодня. Хотя, совсем не думать, конечно, не получалось.

Итак, если предположить, что ковбой в вагоне не был плодом моего воображения, если только не был нашей с Максом общей галлюцинацией, и если предположить, что в десятимиллионном городе просто не нашелся сам по себе еще один фанат Дона Джонсона, то из этого выходило, что, возможно, девочка-кобра, умеющая мгновенно исчезать из закрытых помещений, тоже не привиделась мне во сне. А из этого выходило… Впрочем, что из этого могло выйти, все равно было абсолютно непонятно. Кроме того, что за эти три недели меня нихрена не отпустило. НИ-ХРЕ-НА.

В этот раз у меня получилось нажраться, причем так, что я совершенно не помнил окончания вечера, а голова, когда Максу удалось меня растолкать наутро, гудела так, как будто внутри нее устроили соревнование, кто громче ударит в гонг. Я даже успел на автопилоте собраться, когда все-таки пришел в себя и понял, что никуда не поеду.

– Да ты охренел что ли? – обиделся Тёма. – На хрена мы на твою долю вискарь покупали?

– По-моему, свою долю я благополучно выжрал вчера, – возразил я, прижимаясь больной головой к прохладному косяку. – Не, ребят, простите, пожалуйста, реально не могу.

Ребята удалились вниз по лестнице, и, наверное, они в первый раз с момента нашего знакомства подумали, что я на самом деле не такой уж классный парень, как они сразу решили.

– Чувак, что с тобой в последнее время творится? – озабоченно спросил Макс, задержавшись последним.

– Все норм, – ответил я, – правда. Просто, есть одно дело, которое нужно доделать.

– Это как-то связано с вчерашним ковбоем?

– Не знаю. Наверное, скорее с моей шизофренией. Правда, не знаю, как рассказать. Все норм. Давай, потом, ладно?

Макс немного постоял на площадке и, наконец, махнул рукой:

– Ладно, давай, потом, так потом.

– Давай, – сказал я ему вслед. – Не нажирайтесь там очень сильно.

Наверное, если бы я тогда понимал, что это – конец очередного трека, и в новой песне моего лучшего друга Макса уже не будет, я нашел бы для прощальной речи более проникновенные слова, но получилось, как получилось.

Первым делом я залез под душ и стоял под ледяной водой минут тридцать, пока не начал стучать зубами, зато звуки гонга в моей голове немного умолкли, а мысли хоть чуть-чуть прояснились. А потом собрался и поехал на «Сретенский».

Уже ставшее родным фойе было непривычно пустым, я спустился на платформу и прислонился спиной к одной из колонн справа, так, чтобы видеть товарища Кирова и большую часть фойе перед ним. Дверь была скрыта от моего наблюдательного поста памятником, зато я точно увидел бы любого, кто подходит к ней или из нее выходит, а сам не маячил перед ней и мог сойти за пассажира, ожидающего поезда. В наушниках заиграли “Dire Straits” – сейчас мне захотелось чего-то спокойного и знакомого, что можно слушать на половине громкости, по памяти угадывая мелодии за шумом подходящих поездов – и приготовился ждать так долго, как будет нужно. Когда все шесть альбомов закончились, и доиграли последние звуки “How Long”, я поставил Боуи – у него так много альбомов, что скорее сядет аккумулятор, чем закончится дискография…

…Он появился – а как могло быть иначе – на “Space Oddity”, ближе к концу повествования о майоре Томе, затерявшемся в глубинах космоса. Он выскочил в поле зрения слева, со стороны эскалатора, быстрым шагом направляясь к скрытой за памятником двери. И выглядел точно так же, как в вагоне три недели назад – ковбойский прикид, белоснежные манжеты торчат из-под рукавов джинсовой куртки.

“…Your circuit's dead, there's something wrong.

Can you hear me, Major Tom?

Can you hear me, Major Tom?

Can you hear me…”

Я оттолкнулся от колонны и взлетел по ступенькам, не чувствуя ног под собой, в голове было абсолютно пусто и тихо, только вкрадчивый голос Дэйвида Боуи продолжал звучать в ушах. Я обошел памятник, перешагнул через небрежно смотанные шнуры и потянул за ручку двери, чувствуя себя Алисой, прыгающей в нору за Белым Кроликом. Я почему-то был совершенно уверен, что она откроется. И она открылась – мягко, но с каким-то странным сопротивлением, как будто я открывал дверь шлюза, за которым был вакуум. За дверью был длинный, узкий коридор, освещенный рядом неярких лампочек, уходящий куда-то далеко и плавно загибающийся влево.

Тут я вдруг неожиданно вспомнил, что когда в самый первый день я помогал неулыбчивым дяденькам в униформе распутывать шнуры и подключать инструменты, я возился с ними именно в этом углу. И никакой двери здесь тогда не было. Я помотал головой, словно отряхиваясь как собака от воды, и вошел внутрь.

“…And there's nothing I can do”.

МАО

За пару кварталов до места назначения Тайный советник Мао ступил на мостовую и небрежным жестом отпустил рикшу восвояси. Ему так редко представлялась возможность просто так пройти своими ногами по улицам, было бы расточительно не пользоваться ею, когда она выпадает. В это время суток, на закате, Вечный Город был особенно красив. Багровое небо окрашивало величественные вершины гор на западе, сотни парящих в небе фонарей цвета Империи и закатного солнца освещали не менее величественные стены и башни дворца на востоке. Между вершинами гор и вершинами башен раскинулся город, который постепенно таял в закатных сумерках.

Предместье Си находилось на пологом холме, и отсюда открывался вид на всю долину. Еще сто лет назад здесь были луга, на которых паслись овцы и козы, еще через сто городу станет тесно в долине, и он полезет вверх по склонам гор. Дома по обеим сторонам широкой улицы были нарядными и разноцветными, позолоченные крыши отражали красное закатное небо. Мао никогда не любил этот модный район – прибежище столичных бездельников и разбогатевших лавочников, стремящихся выставить напоказ свой достаток. То ли дело Ксианг, чьи аскетичные белоснежные стены помнили времена, когда доблесть ценилась выше богатства, а показная роскошь считалась недостойной дворянина.

С другой стороны, кто же из тех, кто жил там по праву рождения, сдал бы – за любые деньги – свой дом большеносой обезьяне?

Дом, который был целью его путешествия, был очень простым, светло-серого цвета без лишних украшений и безвкусной лепнины. Створки толстых дверей были распахнуты настежь, дверной проем был закрыт легкой, но непроницаемой шторой. Под ногами, касаясь края мостовой, лежал светло-серый ковер, простой и скромный, если не знать, сколько стоит каждый моток уйгурской шерсти, из которой он был соткан. Особый тип показной роскоши, которой тычут в глаза только тем, кто способен понять…

Он вошел в просторный холл, не разуваясь и оставляя следы дорожной пыли на дорогом ковре, это было вопреки приличиям, но он решил, что не было нужды оказывать этому дому излишнее почтение. Обстановка внутри была на удивление простой – белые стены, мягкий полусвет от затененных прозрачной тканью окон. Мао с неожиданным для себя раздражением подумал, что не имея возможности поселиться в Ксианге, чужак воссоздал его интерьер здесь, в этом пошлом районе. Он услышал тихие шаги за спиной и обернулся.

Большеносый был высок даже по меркам своего племени. У него были длинные незаплетенные волосы, не такие длинные, как у женщины, а скорее такие, какие носят кочевники-могулы. Его щеки, подбородок и пространство вокруг рта были покрыты растительностью, что делало его еще больше похожим на обезьяну. Мао часто бывал в Джанчжоу и других портовых городах, где большеносые время от времени появлялись, и знал, что это обычная для них практика.

И он был поразительно молод, этого не могла скрыть ни полутьма, ни волосы на лице. Наверное, не больше тридцати. Иные в этом возрасте все еще ждут синей ленты, не до конца простившись с юношеством. Сам Мао, когда ему было тридцать, только начинал карьеру при дворе, вернувшись из двухлетнего джи-дао, и сменив цвет ленты на красный.

– Господин Шанг’рэн, – сказал Мао, удостоив своего собеседника еле заметным кивком головы.

– Господин Тайный советник Мао, – Шанг’рэн поклонился в ответ, глубже чем Мао, но явно не так, как того требовала разница в их положении. – Признаюсь, я очень удивлен увидеть вас здесь, в моем скромном жилище. Я могу чем-то вам помочь?

Он говорил на патанге без акцента, но с легким северным говором, как будто вырос среди долин.

– «Шанг’рэн», – сказал задумчиво Мао, – «чужак» на изначальном языке. Признаюсь, я прочитал о вас все отчеты и записки, которые у нас есть, но все равно так и не понял, кто вы, и как оказались в столице.

– «Шанг’рэн» – это еще и «странник», – ответил большеносый с легкой улыбкой в уголках светло-голубых и круглых, как у кота, глаз, одновременно прозрачных и непроницаемых. – У меня очень хороший чай, мне привез его друг из Хинду.

Чужак мягкой походкой прошел к низкому столику в углу и наполнил две чашки из тонкого фарфора, одну он протянул Мао, вторую взял себе. Мао взял чашку в руку, но не стал пробовать. Прислушавшись, он обратил внимание, что в доме абсолютно тихо, не было никакого чуть слышного шума, который производят домашние или слуги, как бы тихо они себя не вели. Похоже, что они были здесь одни. Мао подумал, что хозяин дома очень смелый человек – жить вот так, в одиночестве, в открытом настежь доме, когда один твой ковер под дверью стоит столько, сколько зарабатывает хороший ремесленник за год…

– Вы, возможно, догадываетесь, почему я пришел? – наконец начал Мао и не дожидаясь ответа продолжил. – Мне поручили разобраться с исчезновением господина Ли. Я знаю, что в последние полгода перед тем, как пропасть, он часто бывал в вашем доме. При этом положение господина Ли вряд ли допускает возможность, что…

– …Что мы были друзьями? – заполнил за него паузу Шанг’рэн. – Вы правы. Мы не дружили, хотя и приятельствовали, насколько это возможно между людьми настолько разного круга. Но да, господин Ли не приходил сюда для того, чтобы выпить чаю и провести вечер за интересной беседой. Господин Ли был одним из моих пациентов.

Тайный советник поднял бровь, сделав вид, что удивлен. На самом деле, первое, что он сделал, когда начал разбираться в этом деле – это попросил узнать судьбу его векселей, поэтому знал, сколько советник Ли платил за каждую встречу. Суммы поражали воображение.

– Тогда, – продолжил Мао, – мне хотелось бы знать, какого рода помощь вы ему оказывали. Только прошу вас, не говорите ничего про врачебную тайну, такого рода ответ я не приму.

Последняя фраза прозвучала несколько жестче, чем он хотел.

…Мао вспомнил, как первый раз увидел те самые злосчастные две папки, оказавшиеся у него на столе. И вспомнил, как менялись его эмоции. От досады на то, что в канцелярии Службы Безопасности творится бардак с документами, до легкого удивления, потом изумления, и в конце концов – этого неприятного холодка, пробежавшего по спине, когда он чувствовал, листая эти страницы, как под его пальцами рвется сама ткань привычной реальности…

– Хорошо, – кротко ответил большеносый тем временем. – Я постараюсь объяснить, чем я занимаюсь, только попробую подобрать верные слова. Я не знаю в пананге слов, которые подходили бы точно. Многие зовут меня доктором, но я не лечу болезни, которые поражают тело. Это скорее болезни души. В месте, где я вырос, таких как я принято называть психоаналитиками.

Шанг’рэн усмехнулся, и в этот момент Мао на секунду пожалел, что не послушал совета Чжан’ши, и их разговор не проходил сейчас в одном из подвалов Службы Безопасности Его Императорского Величества – возможно, там большеносому не захотелось бы над ним смеяться.

– Я хотел бы услышать более ясное объяснение, – спокойно сказал Мао, взяв себя в руки.

– Простите, господин Тайный советник. Эта шутка из разряда тех, что понятна только мне, – сказал Шанг’рэн примирительно. – Я просто пытаюсь понять, с чего начать… Скажите, вы когда-нибудь совершали необратимые поступки?

– Все поступки – необратимы, – пожал плечами Мао, – мы все время совершаем поступки, и они что-то меняют, всегда – навсегда. Или не совершаем поступков, и тогда необратимо только время.

– Все так, – кивнул Шанг’рэн. – Но были ли в вашей жизни поступки, необратимость которых вам бы хотелось изменить?

– Нет, – тут же ответил Мао. – Нет никакого смысла желать того, что не в силах сделать, как и жалеть о том, что не в силах изменить. Все, что сделано, имеет свои последствия, можно пытаться вернуть все назад, но даже сделав круг, ты не вернешься в ту же точку, потому что время необратимо, и того места, откуда ты ушел, больше нет.

– В месте, где я вырос, говорят: «нельзя войти в одну реку дважды». Потому что вода, в которую ты входил, уже утекла…

– Поэтому верный путь, – продолжил Мао, не обращая внимания на то, что большеносый его перебил, – продолжать идти к выбранной цели, не тратя время на сожаления о несбывшемся.

– Вы очень мудрый человек, господин Тайный советник, – ответил Шанг’рэн. – Но не у всех и не всегда получается быть такими же мудрыми, иногда – редко, но так бывает – тот совершённый поступок, поменявший жизнь в неправильную сторону, не позволяет человеку жить дальше. И тогда этот человек приходит ко мне.

– И что вы в таком случае делаете?

– Я, – Шанг’рэн ненадолго замолчал, но и Мао молчал, не перебивая и не торопя. – Я просто рассказываю истории.

…Если быть до конца точным, советник Ли никуда не исчезал. Просто, однажды вдруг оказалось, что советника Ли, отслужившего при дворе добрых двадцать лет и слывшего одним из, наверное, десяти наиболее влиятельных вельмож Империи, никогда не существовало. Точнее, старший сын адмирала Ли’чжэня, наследник одной из самых древних, хоть и не самых богатых семей сгинул где-то во льдах Большого Северного моря двадцать лет назад, так и не вернувшись из своего джи-дао. Человек, которого разыскал Чжан’ши, и который сопровождал сына адмирала Ли’чжэня в этом походе, рассказал, что они похоронили его в ледяной пещере на одном из бесчисленных безымянных островов за три дня до его двадцатипятилетия. В тот момент Мао еще полагал, что все это – спланированная кем-то умелая мистификация…

– Господин Шанг’рэн, – сказал Мао очень спокойным тоном, однако в его голосе появились ледяные нотки, – давайте, я буду с вами максимально откровенен, чтобы уже сократить эту затянувшуюся прелюдию. У меня есть все основания считать, что вы имеете непосредственное отношение к тому, что произошло с советником Ли. Мои коллеги отговаривали меня от встречи с вами, они считали, что вас следует арестовать и допросить в, скажем так, традиционной форме. Но я решил сначала нанести вам этот визит вежливости.

– Я очень благодарен вам за это решение, господин Тайный советник, – ответил Шанг’рэн.

Мао не был уверен, не прозвучали ли нотки иронии в этих словах, но продолжил, не обращая на них внимания.

– В качестве ответной любезности с вашей стороны я рассчитываю на то, что вы ответите на мои вопросы, по возможности без сложных метафор и хождения вокруг да около.

– Хорошо, – кивнул Шанг’рэн.

Мао обратил внимание, что все еще держит в руках чашку с остывшим чаем. Он подошел к столику и поставил ее на место.

– Вы сказали, что советник Ли был вашим пациентом, и у меня есть доказательства того, что это так. Я встречался с людьми, которые хорошо его знали. Я сам, – он умолк на секунду, размышляя, как лучше сформулировать, – помню, что был с ним знаком, и много раз с ним встречался. При этом, никакого советника Ли никогда не было при дворе, человек с таким именем никогда не поступал на государственную службу, более того, его нет на этом свете более двадцати лет. Вы можете это как-то объяснить?

– В месте, где я вырос, это называют «эффектом Манделы». Когда разные люди помнят одни и те же события, которых на самом деле никогда не происходило. Принято считать, что это просто ложные воспоминания, которые почему-то одновременно сформировались у многих людей, но некоторые думают, что это память о прошлом, которое раньше было верным, но в какой-то момент изменилось.

…Мао не был близко знаком с советником Ли, тем не менее, часто сталкивался с ним на встречах и совещаниях. Он хорошо помнил свои ощущения, когда он вдруг понял, что не может восстановить в памяти его лицо. И свою встречу с его лучшим другом, во время которой тот мучительно пытался вспомнить, о ком Мао его спрашивает. И как после очередного вопроса он, вспомнив, вдруг смертельно побледнел и уронил чашку чая на дорогой ковер…

– Что значит, «прошлое, которое изменилось»? – спросил Мао. – Как прошлое может измениться?

– Это не так просто объяснить. В нашем сознании поток событий непрерывен, от прошлого к будущему. Но на самом деле, с точки зрения вселенной все происходит одновременно. – Шанг’рэн подошел к книжному шкафу в дальнем конце комнаты и взял с полки книгу. – Вот, смотрите. Для людей на этих страницах события следуют одно за другим, прошлое неизменно, а будущее не определено. А мы с вами смотрим на эту книгу со стороны и можем открыть ее на любой странице, потому что она вся существует сейчас, от первых строк и до финальной сцены.

Все это звучало как бред сумасшедшего или фантазии схоласта, но Мао достаточно погрузился в эту историю что бы понимать, что все не так просто. Случай с советником Ли не был единственным, дотошный Чжан’ши раскопал еще несколько случаев, когда реальность начинала двоиться, люди, еще вчера было известно одно, оказывались другими, а окружающие путались в двух разных вариантах прошедших событий. Просто сейчас это коснулось одного из заметных в государстве людей, и поэтому обратило на себя внимание. А сколько было таких случаев на самом деле?

Это… существо – а Мао больше не думал, что имеет дело с человеком – которое сейчас делало вид, что смиренно отвечает на его вопросы, каким-то невообразимым образом меняло незыблемые законы самого существования привычного мира, разрывало на куски причинно-следственные связи, и вряд ли Мао мог что-то этому противопоставить, по крайней мере, он больше так не думал. Все что он мог попытаться сделать – это понять. И при этом не сойти с ума.

– Получается, задача – выбраться из книги и увидеть ее со стороны? – спросил он.

– Да, именно.

– И значит, вы не просто умеете это делать, но и можете взять книгу и переписать ее с любого места?

– Иногда, – ответил Шанг’рэн.

– Это умение может быть источником очень большой власти.

– Так кажется. Я действительно могу попытаться изменить одно событие и посмотреть, к чему это приведет. Но в большинстве случаев одно событие не меняет даже жизнь, в которой оно произошло, череда событий за ним быстро возвращает все в привычное русло. Люди вообще склонны преувеличивать значимость того или иного своего решения, ведь грядущее – это всегда результат суммы многих событий. Это – как круги на воде, каким бы большим не был брошенный камень, рано или поздно река успокаивается и продолжает течь как текла. Вселенная вообще не любит слишком многое в себе переписывать. И через какое-то время в памяти людей остается только одна версия прошлого, та, что является верной в текущий момент. Мне кажется, вам уже тяжело держать в памяти, что вы были знакомы с советником Ли, а пройдет немного времени, и вы не вспомните, кто это такой. Так всегда происходит.

– А что, если изменить событие в прошлом, которое поменяет так много, что мир после этого уже не сможет стать прежним? – спросил Мао.

– Есть гипотеза, – сказал его собеседник спокойным тоном, – что в этом случае мир, в которой мы все живем, исчезнет. Возможно, на его месте возникнет какая-то другая версия реальности, но никто из ныне живущих об этом уже не узнает. Именно поэтому, я никогда не пытался этого сделать.

Мао помолчал, пытаясь осознать только что услышанное.

– Спасибо, господин Шанг’рэн, – сказал он наконец. – Я думаю, что услышал все, что должен был услышать. У меня одна, самая последняя просьба, прежде чем я попрощаюсь. Расскажите мне историю господина Ли – с начала и до конца.

Шанг’рэн согласно кивнул. Но сперва он подошел к книжному шкафу и аккуратно поставил книгу обратно на полку.

– Когда будущему советнику Ли было двадцать три, ему пришлось выбирать между любовью и карьерой. Чаще всего это просто красивый оборот, который так любят писатели и летописцы. Но в его случае выбор действительно стоял именно так. Это редко, но бывает. Тогда будущий советник выбрал карьеру…

– Как оказалось, еще и жизнь, – вставил Мао.

– Как оказалось, да…

…Его звали Ли’сяо, он был старшим сыном адмирала Ли’чжэня, влиятельного и уважаемого человека, но так и не заслужившего права отбросить нареченное имя и представляться только именем рода. Не достигнув вершин, адмирал таил надежду, что вершин достигнет старший сын. Ли’сяо получил самое лучшее образование, он был умен и проницателен, ему исполнилось двадцать три, и он – раньше всех своих сверстников – ждал свою синюю ленту. Отец приложил для этого все свои связи.

Когда то, в древние времена, откуда брала истоки эта традиция, джи-дао действительно была дорогой зрелости и мужества. Молодые люди вплетали в косу синюю ленту и садились на хрупкие суденышки, отправляясь к неизведанным берегам, и только те из них, кому удавалось вернуться, могли считаться по-настоящему взрослыми. Красная лента, вплетенная в волосы, говорила, что перед тобой мужчина и воин. Только обладатель красной ленты мог рассчитывать на государственный пост, так Империя собирала у своей вершины самых достойных. А потом это постепенно превратилось в пустой ритуал, инструмент дворцовых интриг и борьбы за места при дворе. Молодые люди отправлялись в двухлетнюю увеселительную прогулку по безопасным южным морям в окружении слуг и друзей. Мао допустил крамольную мысль, что такие вещи и приведут однажды к закату Великой Империи, когда ей на смену придет что-то более достойное ее места под солнцем.

Ее звали Льён’мэй. Ей не было и двадцати, и она была единственной дочерью бывшего Первого министра, отправленного в отставку молодым Императором. Первый министр Льён не смирился со своей отставкой, и готовил заговор, который был раскрыт за три дня до назначенного дня. Но у Первого министра было много друзей в Службе Безопасности, и он узнал о том, что Император приказал казнить заговорщиков и членов их семей, за несколько часов до ареста.

Эту историю Мао, конечно же, знал, но о том, что той ночью на пристани яхту Первого министра провожал молодой Ли’сяо, будущий советник Ли, Мао узнал только сейчас. Уже сам факт нахождения молодого Ли’сяо на пристани, если бы об этом стало известно, стоил бы ему карьеры и, скорее всего, отправил бы вместо джи-дао в каменоломни.

Шанг’рэн оказался удивительным рассказчиком, он говорил скупо и неэмоционально, но сам голос его заставлял Мао видеть происходящее, как будто он присутствовал там. На границе поздней ночи и раннего утра Ли’сяо и Льён’мэй стоят друг напротив друга, пока матросы грузят на яхту последние тюки, волны прибоя бьются о борт, Первый министр отходит к яхте, торопя матросов и давая дочери время проститься. Льён’мэй юна и красива, длинные иссиня-черные волосы и пронзительные глаза, сейчас полные слез. «Прощай» – говорит она чуть слышно, улыбалась сквозь слезы. Ли’сяо держит ее ладони в своих. «Мы обязательно встретимся, слышишь» – твердит он, как заклинание, но, кажется, сам в него не верит.

Дальше история разветвлялась. В одной ее ветви Ли’сяо смотрел вслед уходящему к горизонту кораблю, и в нем боролась любовь и чувство долга перед отцом и семьей, чувство самосохранения и мысль о том, что совершает сейчас предательство, но чувство долга победило. Через два месяца он отправился в свой джи-дао, а вернувшись, получил ожидаемое место при дворе. О бывшем Первом министре и его дочери больше никто не слышал, они сгинули где-то во льдах Большого Северного моря. Много лет спустя советник Ли разыскал капитана яхты, на которой они отплыли в ту ночь. Он рассказал, что похоронил Льён’мэй, умершую от морской лихорадки на одном из безымянных островов, и что ее отец умер от той же лихорадки тремя месяцами ранее.

Во второй ветви истории, в последний момент, когда яхта уже отходила от пристани, а Льён’мэй взглянула на него в последний раз так потеряно, он прыгнул с пристани на удалявшуюся палубу.

Их путь не был увеселительной прогулкой, Большое Северное море к ним не располагает. Ее отец умер в самом начале зимы от приступа морской лихорадки, она тяжело проболела всю зиму. Как он смог ее выходить в собранном на скорую руку зимовище на пустынном побережье одного из диких островов, было известно лишь ему одному.

К началу короткого северного лета из всей команды, отплывшей от пристани в ту ночь, остались лишь трое – он, Льён’мэй и молодой капитан яхты, всего на несколько лет старше Ли’сяо. В его косу была вплетена синяя лента, он получил ее за неделю до бегства. Он был сыном лучшего друга Первого министра, и, как и Ли’сяо, знал Льён’мэй с детства. Он не участвовал в заговоре, но именно его отец был тем, кто предупредил Первого министра об аресте. И он сам вызвался сопровождать их, как потом оказалось, по той же причине, что и Ли’сяо. Именно он стал их спутником в дальнейших странствиях, и именно ему суждено было встать между ними.

За неделю до дня, когда ему бы исполнилось двадцать пять, Ли’сяо сделал второй самый важный выбор в своей жизни. Та, которая была ему дороже жизни, и тот, кого она ему предпочла, стремглав бежали к шлюпке, а он обнажил меч и обернулся навстречу преследователям, прикрывая их отход. «Мы еще обязательно встретимся» – шептал он себе под нос, словно заклинание, в которое сам не верил.

Его истерзанное тело выбросило на берег пустынного острова, на котором они укрылись, спустя два дня, и они похоронили его в глубине ледяной пещеры в полумиле от этого берега.

Старый адмирал Ли’чжэнь не мог спасти сына от гибели, но его связи помогли ему спасти семью от позора измены. Все, включая Мао, которому по должности полагалось знать больше других, были уверены, что сын адмирала погиб, не вернувшись из джи-дао – так редко, но бывает и в наши времена. Если кто-то и знал правду, то он сохранил это в тайне. А приготовленный для него пост при дворе просто занял кто-то следующий в очереди.

Молодой капитан яхты вернулся в Империю несколько лет спустя, но не стал претендовать на положенное ему по праву место при дворе, а поселился в Джанчжоу и вел тихую незаметную жизнь. Там, вдали от столицы, никто не узнал в его молодой жене дочери мятежного Первого министра. И сам Мао, который нашел его там, когда пытался разгадать тайну советника Ли, обратил внимание только на то, что она все еще была очень красивой, несмотря на прожитые годы…

– Господин Шанг’рэн, – спросил Мао, когда его собеседник закончил свой рассказ. – А советник Ли понимал, чем закончится его новая история?

– В общих чертах, – ответил тот неопределенно.

– И он все равно пошел на это? Почему?

– Наверное, – ответил Шанг’рэн, немного подумав, – потому что прожить эти два года так ему было важнее, чем всю предыдущую жизнь по-другому…

Когда Мао покинул светло-серый дом, на город уже опустилась ночь. Уже не было ни багрового света над горами, ни огней над башнями императорского дворца. И горы, и башни сейчас чернели на фоне темно-синего ночного неба, а крыши домов между ними бледным светом освещала луна.

Мао увидел в двух домах от себя одинокого рикшу, которого прислал верный Чжан’ши, но прошел мимо, отпустив его восвояси небрежным жестом. Сейчас ему хотелось пройти по каменным мостовым Вечного Города своими ногами. Завтра нужно будет принимать решения, от которых, возможно, будет зависеть судьба Империи, оценивать риски и думать о последствиях.

Сейчас хотелось просто идти.

4. ТОМ

Дверь за моей спиной закрылась с тем же мягким как у шлюза звуком, и я был почему-то уверен, что открыть ее обратно у меня не получится. Ровно выкрашенный очень светлой краской коридор, длинный и узкий, уходил вдаль, плавно загибаясь влево и вниз так, что уже через пятьдесят метров я не видел его продолжения. Я еще раз отряхнулся, как собака, и отправился по следам моего Белого Кролика.

Когда мне было двенадцать или около того, метро было моей навязчивой идеей. Когда-то тогда мне на глаза попалась здоровенная статья, поразившая мое воображение, о таинственном «метро-2», построенном то ли КГБ-шниками, то ли инопланетянами, полной карты которого ни у кого нет, и по секретным туннелям которого можно добраться до Кремля или тайных бункеров Сталина, а можно просто войти в подвал ничем не примечательного дома на одном конце Москвы, а выйти из подвала такого же непримечательного дома на другом. Моя фантазия населяла эти туннели мутантами, монстрами и другими сверхъестественными существами, и среди всего этого великолепия бродили отважные романтики-диггеры, исследовавшие эти неведомые подземелья. В то время действие рассказов, которые я, сколько себя помню, тайком писал на уроках с обратной стороны школьных тетрадей, временно переместилось из просторов глубокого космоса в глубины московского метро. И именно тогда я как никогда жалел, что родился не столичным жителем, а провинциалом из городка, в котором подземный переход – один на весь город.

Говорят, что самые заветные детские желания всегда сбываются, правда, к сожалению, иногда это происходит, когда тебе это уже нахрен не нужно. Я шел по коридору, ровно освещенному светом одинаковых люминесцентных ламп, уже минут пятнадцать, и коридор все никак не заканчивался. Сначала он очень плавно заворачивал влево, создавая у меня чувство, что я иду по кругу и скоро вернусь в ту же точку, из которой вышел, потом, с какого-то момента, начал так же плавно заворачивать вправо. По моим ощущениям, я давно ушел далеко за пределы станции «Сретенский бульвар», а заодно и «Тургеневской», с «Чистыми прудами». Я шел быстро и не останавливаясь, благо отвлекаться было совершенно не на что – глухие белые стены слева и справа, ни одного ответвления, ни одной двери – но так и не увидел впереди никаких следов ковбоя, который вошел в эту дверь буквально за минуту до меня. В сказке про Алису Белый Кролик хотя бы время от времени мелькал впереди, оживляя повествование, моя история такой роскоши была лишена.

Вокруг была полная тишина, которую больше не нарушал даже шум поездов. Все это создавало ощущение нереальности происходящего, которое, впрочем, гнездилось во мне с того момента, когда я вошел в дверь, которой до этого не существовало. Все это настолько было похоже на сон, и я даже на секунду представил, как проснусь сейчас в нашей с Максом конуре с больной с похмелья головой, доползу до кухни, полюбуюсь на батарею выпитых вчерашним вечером бутылок и решу, что я – кретин, конечно, что не поехал с ними на эти их шашлыки, а вместо этого буду до вечера слоняться один по пустой квартире…

И в эту секунду, пока я постепенно погружался в сожаления о несбывшемся, практически одновременно произошли две вещи – вдруг резко погас свет, и я, по инерции продолжая идти в кромешной темноте, со всей дури звезданулся обо что-то головой. От неожиданности я сел на пол и, чувствуя, как на лбу растет огромная шишка, начал шарить по карманам в поисках телефона, надеясь, что “Dire Straits” и Боуи не полностью его разрядили. Аккумулятор показывал восемь процентов, сети не было, но фонарик работал, и я, наконец, смог оглядеться.

Прямо надо мной торчала огромная ржавая труба, выходя из одной стены и скрываясь в другой. Справа от меня куда-то вниз вертикально уходила такая же ржавая металлическая лестница, выглядела она очень ненадежно, и я решил, что полезу туда только, если не будет никаких других вариантов. Стены вокруг меня были покрашены облупившейся темно-зеленой краской, где-то в темноте справа терялся боковой проход. Никакого белого коридора, освещенного люминесцентными лампами, по которому я двигался последние пятнадцать минут не было и в помине. Как сказала бы на моем месте Алиса: «Все любопытственней и любопытственней».

Я поднялся на ноги, стараясь беречь многострадальную голову, которой и без материальных воздействий было сейчас не сладко, и заглянул за угол, там было что-то типа небольшого холла, из стен то тут, то там торчали какие-то трубы, вентили и задвижки. Пахло сыростью и немного креозотом, как возле железной дороги. Где-то недалеко послышался шум проходящего поезда, когда он приблизился, пол подо мной мелко задрожал, и мне на голову с потолка посыпалась отсыревшая штукатурка. Из холла вели в темноту три двери, я вошел в одну из них и обнаружил за ним еще одно такой же холл, а в нем еще две двери и люк с лестницей в полу. Я пошел дальше, осветив следующее помещение и размышляя о том, будет ли хорошей стратегией всегда поворачивать налево.

В моей памяти разблокировалось еще одно воспоминание из раннего детства. Мне было восемь или девять, и отец в первый раз взял меня с собой в свой НИИ. Больше всего меня заинтересовал древний компьютер, стоящий в углу кабинета как память о доисторических временах, когда отец только начинал здесь работать. Он был похож на огромный шкаф с клавиатурой и маленьким зеленым экраном. Комп умел выводить только ядовито-зеленые буквы и цифры на темном фоне, при этом на нем были игры, которые тоже состояли из движущихся по экрану букв, ноликов и единичек.

Я вспомнил, что тогда мое воображение поразила игра, которая называлась «Сталкер». В центре пустого черного экрана располагался значок, обозначавший человечка в темном подземелье. Цифрами на клавиатуре можно было двигать его по экрану, у человечка был фонарик, который отображал то, что находилось на три символа вокруг него – стены, двери и разбросанные по комнатам полезные предметы. А в темноте пустого экрана за пределами освещенного квадратика прятались монстры, готовые его съесть, и ловушки, которые его поджидали. Снизу экрана появлялся текст, который пояснял, что с ним происходило: «Ты угодил в комариную плешь. Ты – мертв, начни игру заново…»

Пока я бродил по темным комнатам, как тот самый человечек по своему двухмерному монохромному миру, я подумал, в каком бы был восторге, если бы угодил в это место, когда мне было двенадцать. Но, видимо, с тех пор я успел стать скучным унылым взрослым, потому что сейчас думал лишь о том, что буду делать, когда телефон разрядится, и мир вокруг погрузится полную темноту.

Я вдруг заметил узкую желтую полоску света на полу перед очередной дверью. И войдя в очередное помещение увидел то, что мой мозг сначала отказался обработать как часть текущей реальности. Я зажмурился, снова открыл глаза, но она не исчезла – старая рассохшаяся деревянная дверь подъезда под потрескавшимся бетонным козырьком, точно такая же, как та, которую я каждый день открывал перед тем, как подняться в свою конуру на «Студенческой». Дверь была слегка приоткрыта, и в щель пробивался луч тусклого желтого света, отблеск которого я и увидел на полу. Вокруг меня было такое же помещение, как и предыдущие: темно-синие потрескавшиеся стены, темный потолок, бетонный пол, трубы и перекрученные нитки кабелей вдоль стен, а посреди этого, максимально неуместная в окружающей обстановке, торчала эта дверь. На ржавой табличке над ней едва читалась полустертая надпись: «кв. 1–36». Я отключил фонарик, сунул телефон, с гордостью сообщивший мне о одном проценте оставшегося заряда, в карман, потянул ручку двери на себя, и та открылась, издав оглушительный в окружающей тишине скрип.

Войдя внутрь, я обнаружил перед собой обычную площадку перед лестничной клеткой. Справа на стене висели почтовые ящики с номерами квартир, добавляя картине сюрреализма. Тусклый свет проникал на площадку со стороны лестницы, но падал как-то странно, и мне потребовалась пара секунд, чтобы понять в чем дело. Ступени, ведущие к площадке, на которую выходили обычные двери квартир с одинаковыми цифрами «1», «2», «3» и «4», не поднимались, а спускались, и затем лестница уходила дальше на глубину к следующим этажам. Из-за этой перевернутости лампочка на площадке освещала пространство у входа, где я стоял, немного снизу, оставляя непроницаемые тени внизу в углах.

Тень в углу слева выглядела какой-то слишком непроницаемой и живой, она клубилась и, кажется, тихо двигалась в мою сторону. Комок плотной абсолютной черноты, от которой повеяло могильным холодом. Я начал медленно пятится к двери, одновременно пытаясь нащупать в кармане пластмассовый квадратик телефона. Живая тьма вдруг рванула в мою сторону. В этот момент за моей спиной резко распахнулись, чьи-то руки с силой выдернули меня наружу, а мою руку полоснуло ледяным холодом. Я вылетел из тамбура и со всей дури приложился многострадальной головой об угол ржавого вентиля, торчащего из стены. И в ту же секунду дверь подъезда с грохотом захлопнулась, как в фильмах про паранормальные явления.

– Твою ж мать! – услышал я, пока над моей головой кружились звездочки и птички. – Какого хрена ты в Парадняк-то вперся?

– Парадняки в Питере, – машинально поправил его я. – А здесь – подъезды.

– Это там, – ковбой Мальборо неопределенно показал рукой куда-то вверх, – подъезды, а тут – Парадняк!

Я наконец сел на бетонном полу и оглядел своего спасителя. Ковбой тем временем достал из кармана пачку «мальборо» – а что еще он мог еще достать – и закурил. Во всем своем шикарном ковбойском прикиде он выглядел тут одновременно максимально неуместно и удивительно в тему. Дешевый китайский фонарик болтался на шнурке у него на руке, освещая помещение вокруг колеблющимися отблесками. Дверь подъезда сейчас была плотно закрыта и никакого света изнутри не пропускала.

– Что это такое было? – наконец спросил я.

– Консьерж, – ответил ковбой. – Потому что не нужно совать свой нос куда не следует. Кто ты вообще такой и какого хрена здесь делаешь?

Интересный вопрос, но с тем же успехом я мог задать его себе сам.

– Я просто вошел в дверь на «Сретенском бульваре», – сказал я.

– И нахрена ты это сделал? – уточнил ковбой. – Знаешь, зачем на дверях пишут «для служебного пользования»? Наверное, для того чтобы всякие идиоты не совались, куда их не просят, нет?

Я пошарил по карманам, достал бейджик с надписью «сотрудник московского метрополитена» и предъявил его ковбою.

– В задницу можешь его себе засунуть, – проворчал ковбой. – А, подожди, я тебя вспомнил. Ты тот чувак, который хреново играет на басу в переходе. Только какого хрена ты меня преследуешь?

– Прикид мне твой очень понравился.

Я понял, что начинаю злиться. Я, можно сказать, впервые в своей жизни встретился лицом к лицу с чем-то по-настоящему необъяснимым и сверхъестественным, кажется, только что чуть не сдох в процессе этой встречи, и уж с чем меньше всего хотел сейчас столкнуться, так это с банальным бытовым хамством. Видимо, ковбой тоже понял, что перегнул палку, и сбавил обороты.

– Том, – сказал он, протянув руку.

«Ну конечно, как тебя еще могут звать! – подумал я. – Майор Том, отважный ковбой – покоритель космических просторов, которого я призвал бессмертной песней Дэйвида Боуи…» Я почувствовал, как моя крыша все-таки начинает скатываться по рельсам в сторону платформы «легкая истерика». Майор-ковбой Том не обратил внимание на мое истеричное веселье, пожал протянутую в ответ руку, после чего внимательно на нее посмотрел. Тут я, наконец, вспомнил про прикосновение сгустка тьмы и пульсирующую боль, которую каким-то образом игнорировал до этого.

Рукав ветровки был словно располосован медвежьими когтями, но крови почти не было, кажется, я отделался парой глубоких царапин. При этом руку словно облили кислотой, кожа вокруг царапин взбугрилась неприятными волдырями. Я запоздало испугался, что яд чудовищного монстра уже бежит по моим венам, и еще немного, и я умру или превращусь в зомби.

– Всё, мне крышка? – уточнил я. – Осколок клинка назгула уже движется к сердцу?

– А? Чё? – майор Том непонимающе уставился на меня. – А, блин, забей. Консьерж – не настолько изысканный. Просто размотал бы твои кишки по стенам, если бы я тебя не выдернул. Всё норм, придем – подлатаем твою лапу.

Он подал мне руку, помогая подняться, пошарил по карманам и вручил мне еще один такой же дешевый фонарик на веревочке.

– Держи. Этого добра всегда должно быть про запас. И батарейки еще. Ладно, пошли, идти далеко. А по дороге расскажешь, нахрена я тебе сдался, и что ты тут забыл.

Вообще-то больше всего мне хотелось услышать от него, что за херня тут происходит, но я резонно подумал, что нахожусь пока не в том положении, чтобы качать права. В конце концов, мне не очень улыбалась перспектива снова остаться здесь одному, даже с фонариком, так что я решил играть по его правилам. Только все-таки чуть-чуть подредактировал свою историю.

– Как ты уже сказал сам, я – хреновый басист из перехода на «Сретенский», – начал я мстительным тоном. – Я увидел, как ты вошел в дверь, которой до этого там не было. А до этого видел, как ты из нее выходил. Вот я и решил посмотреть, что за ней находится. За ней оказался белый коридор, по которому шел так долго, что уже решил, что это всё бред, и я сплю…

– Долго – это сколько? – перебил меня Том заинтересованно.

– Не знаю, минут пятнадцать…

– Пятнадцать!? – он даже остановился, обернулся и внимательно на меня посмотрел. – Фигасе, ты шустрый!

Я сначала решил, что это – сарказм, и уже успел снова обидеться, но он добавил после продолжительной паузы:

– …Я в первый раз пилил по нему часа полтора, не меньше. Подумал, что уже к МКАДу подхожу.

– В каком смысле? – от удивления я снова чуть не впилился в ту же злополучную трубу на уровне головы, но в последний момент все-таки пригнулся, похоже, что мы вернулись к тому же месту, с которого я начал свое путешествие по зеленым комнатам к двери подъезда.

– В таком смысле. Коридор – это что-то типа входного шлюза. Тебя анализируют, подходишь ли ты и стоит ли впускать тебя дальше.

– Кто анализирует? – спросил я.

– Кто надо, тот и анализирует, – отрезал Том.

– И этот кто-то решил, что я подхожу?

– Да. Именно поэтому я тащу сейчас тебя с собой, а не выпер обратно в твой переход, понятно?

Понятно, что ничего не понятно, но к этому я потихоньку начинал привыкать. Тем временем, Том подошел к ржавой вертикальной лестнице, ведущей вниз – той самой, по которой я не решился спускаться вначале, и с сомнением взглянул на мою покалеченную конечность.

– Спуститься-то сможешь?

Рука по-прежнему болела, но я согнул ее в локте, пару раз сжал и разжал пальцы и кивнул, «норм, пойдет». Том кивнул в ответ и первым полез вниз. Оказавшись на лестнице следом за ним, я оценил, насколько она на самом деле длиннее, чем казалась сверху.

Пока я переставлял руки и ноги, стараясь не думать о том, как весело будет лететь вниз, сбив с лестницы моего спутника – новое прочтение «Алисы в стране чудес», Алиса сшибает Белого Кролика, когда падает вниз, и они оба расшибаются в лепешку – я, от нечего делать, начал напевать себе под нос “Space Oddity”: “Ground control to Major Tom…” Услышав, что я пою мой спутник заржал там внизу под моими ногами.

– Любишь Боуи? – спросил он отсмеявшись.

– Боуи – норм, – ответил я, – а главное, очень хорошо подходит к сложившейся ситуации.

Через минуту, спускаясь по металлическим ступенькам, мы уже пели с ним ее хором.

– Окей, – сказал он, наконец спрыгнув с последней перекладины на бетонный пол, – сейчас отважный майор Том доставит тебя в твой “ground control”.

Я подумал, что, кажется, мы с ним все-таки поладим.

Серый туннель, составленный из бетонных тюбингов, в который мы попали, был уже больше похож на часть метро, чем то, где я бродил в полутьме до этого. Здесь к свету наших фонариков примешивался свет от лампы, которая тускло светила впереди, метрах в пятидесяти от нас. Тоннель перегораживала вдоль ржавая решетка, за которой виднелись рельсы. Том посмотрел на часы и сказал:

– Давай, поторопимся, пока нет Чудо-Поезда. К Чудо-Поезду ты, пожалуй, пока не готов.

– Скажи, – спросил я, пропустив пока мимо ушей информацию про «Чудо-Поезд», потому что не все сразу, и разглядывая на вогнутой стене тюбинга табличку с надписью «СМУ-5 Метростроя», – а зачем они все это строили? Ну там, туннели, лестницы, комнаты – ладно, но подъезд то этот, в смысле, Парадняк – это же бред какой-то!

– Они – кто? – уточнил Том.

– Ну, метростроевцы.

– А с чего ты взял, что они его строили?

– А кто? Инопланетяне?

Мой спутник неопределенно хмыкнул, и когда я уже решил, что он уже не ответит, все-таки продолжил:

– Я не знаю, кто все это строил. Возможно, инопланетяне. Возможно, вообще никто не строил. Возможно, это все как-то перемешано с туннелями настоящего метро. Если захочешь, спроси у ВВ, он точно знает об этом больше меня.

– Кто такой ВВ? – спросил я.

– Увидишь. Не обещаю, правда, что он тебе понравится.

– Тоже что-то типа Консьержа? – переспросил я, машинально потирая руку.

– В каком-то смысле даже хуже, – ответил Том загадочным тоном.

Мы, тем временем, дошли до железной двери, на которой было написано: «Зона особого допуска. Не открывать и не входить». Тем не менее Том открыл и вошел, и я вместе с ним. За дверью обнаружился тоннель поменьше. К стенам были прикручены связки кабелей, время от времени слева и справа встречались какие-то двери, в дальнем конце тоннель заканчивался обычным бетонным лестничным маршем, уходящим вниз.

– Хорошо, – я, наконец, собрался с мыслями для новой порции вопросов. – Но что это вообще за место, и кто ты вообще такой?

– Читал «Пикник на обочине»? – спросил Том в ответ. – Считай, что это – такая же Зона. Только мы нашли в ней свою Комнату Желаний.

– «Счастье даром, сразу и для всех?» – уточнил я.

– Не для всех. И не даром. А так, да.

– Значит, ты – сталкер?

– На самом деле, я – квантовый физик.

– Причем здесь квантовый физик? – переспросил я удивленно.

– Ну, знаешь, – Том усмехнулся, – когда обычный человек встречает какую-то неведомую хрень, он объясняет это волшебством. А когда неведомую хрень встречает ученый, он объясняет это квантовой физикой.

Он остановился в конце первого лестничного марша – лестница продолжала уходить вниз, и отсюда не было видно, насколько глубоко – и присев на ступеньку достал из пачки две сигареты. Я пристроился с ним рядом.

– Знаешь, квантовая физика – очень интересная штука. Если ты вдруг начинаешь в нее погружаться, по-настоящему, у тебя только два пути. Рано или поздно, ты останавливаешься в своем стремлении понять, как все устроено. Или не останавливаешься, и тогда скорее всего твой путь познания закончится дуркой. Потому что эта та грань реальности, которую твой мозг постичь просто не способен. Поэтому все светила науки пишут многостраничные доклады, выдумывают теории, спорят с друг другом – все эти мультивселенные, суперсимметрии, бозоны Хиггса, множество умных слов – все для того, чтобы не зайти за край, где слишком много того, что ты в принципе не в силах постичь. Поэтому, предвосхищая все твои вопросы – «что это», «зачем это», «кто все это построил», ответ – я не знаю. Оно есть, пользуйся, радуйся, постарайся не сломать, и не пытайся понять, как это работает.

– Один мой друг как-то сказал: «мы все просто мелкие уебаны в большом темном лесу», – кивнул я.

– Все так, – он сделал особенно длинную затяжку, а потом неожиданно улыбнулся. – Квантовая физика помогла мне найти это место, значит, я не зря десять лет ей посвятил. Думаю, я добился большего, чем кто-то еще в этом мире. Ладно, пошли.

Спустившись по лестнице на четыре или пять пролетов, зайдя еще в пару коридоров, открыв еще пару дверей – я понял, что даже если захочу, никогда в жизни не найду дорогу назад, – Том наконец остановился перед серой железной дверью, торчащей посреди стены из красного кирпича, с грозным предупреждением: «Опасно для жизни. Вход воспрещен», и начал шарить с озабоченным видом по карманам.

– Да где же он, черт, все время куда-то девается… а, вот!

Он достал из кармана ключ и вставил в замочную скважину. Ключ был небольшим, но каким-то витиеватым, словно открывал не казенную железную дверь, а ворота средневекового особняка.

– Добро пожаловать в Бункер!

За дверью обнаружилось что-то похожее на тамбур или короткий коридор. Слева у стены громоздились металлические шкафы с торчащими из них во все стороны проводами, они не выглядели исправными, но смотрелись очень солидно. Справа располагалась железная вешалка, на которой висел оранжевый жилет и белая строительная каска, ржавый сейф и плакат, гласивший: «Дежурный, будь бдителен!». Словом, окружающая обстановка вполне соответствовала моим представлениям о том, как должен выглядеть уважающий себя бункер, и за приоткрытой дверью в конце коридора я ожидал увидеть его продолжение: бетонные стены, низкие потолки, железные койки в два яруса – одним словом, что-то мрачное, надежное и очень казенное. Но то, что увидел, когда следом за Томом вошел в гостиную – это слово, пожалуй, лучше всего подходило – увидеть, конечно же, не ожидал.

Гостиная была освещена очень мягким и теплым светом, который шел от стоящего в углу торшера с желтым абажуром. Стены от пола до потолка скрывали плотные темно-зеленые портьеры. Бетонный пол был полностью скрыт серым пушистым ковром, а на нем, в свою очередь, размещались три больших и мягких кресла и круглый журнальный столик посредине. На столике стояла чашка кофе и пепельница. В ближайшем к столику кресле с книгой в одной руке и сигарой в другой в пол-оборота к нам сидел пожилой джентльмен в длинном бордовом халате. В причудливой игре теней от торшера он напоминал Бильбо Бэггинса из фильма «Властелин колец» до тех пор, пока не отложил книгу и не развернулся в нашу сторону.

– Том, – сказал джентльмен строго, – ядрёна вошь, кого ты снова сюда притащил!?

– Познакомься, это – Виктор Васильевич, – сказал Том, не обращая внимания на его вопрос. – И как это ни прискорбно, он тоже здесь живет.

САУЛ

Звезды над Пантеллерией сияли удивительно ярко в эту ночь. Окна его спальни смотрели на восток, так было принято с давних времен – халиф должен встречать солнце первым, раньше всех своих подданных.

И именно поэтому дипломатический крейсер Лиги Наций висел точно на востоке, если смотреть из его дворца. В темное время суток его было очень легко рассмотреть – маленькая бирюзовая звездочка, которая то ярко вспыхивала, то будто бы уходила в тень. Чуть левее светился Рот Южной Рыбы – Фомальгаут – ярко белый, похожий на сердитый глаз Бога. Где-то там, в тени его блеска трусливо прятался Шемеш, солнце Новой Иудеи, как напоминание о предательстве иудеев. А чуть правее яростно сияло превратившееся в сверхновую Изначальное Солнце – как символ гнева Всевышнего, спалившего Изначальный Мир несколько столетий назад.

Звездные системы Лиги Наций находились сейчас по другую сторону от планеты, и отсюда их не было видно. Только бирюзовая точка дипломатического крейсера светила ему в окно, еженощно напоминая, что весь Священный Халифат – четырнадцать звездных систем, восемьдесят шесть планет, из них пять обитаемых, два с половиной миллиарда жителей – одним таким «дипломатическим крейсером» можно было уничтожить за пару часов. Примерно по десять минут на каждую звездную систему.

А внизу под его ногами раскинулась в ночной тьме Медина – столица Священного Халифата. С почти километровой высоты дома казались спичечными коробками. Как всякий большой город, он продолжал жить и ночью. То тут, то там мельтешили как мухи летающие экипажи зажиточных горожан, те, кто победнее передвигались по темным улицам на своих двоих или в запряженных дхарнами повозках. А где-то там, за горизонтом, дальше гигантских крон тысячелетних лесов, покрывавших Пантеллерию, лежали Вахлия, Берута, Новая Мекка и другие города. И еще дальше, за миллиардами километров небесной пустоты – другие его владения, и там тоже жили, копошась в своих повседневных делах как…

«Мухи, – подумал халиф Саул, глядя на раскинувшийся внизу, живущий своей жизнью город. – Я – просто предводитель мух».

Он снова посмотрел на небо, не в силах оторвать взгляд от бирюзовой точки.

«Предводитель мух, который вот-вот объявит войну людям. Точно ли у него есть, что противопоставить мухобойке?..»

Саул представил себе мир тысячу лет назад – по сути, такой же, как и сейчас, но безнадежно запертый в пределах одной единственной планеты. Удивительно, как какие-то вещи не меняются, все время двигаясь по замкнутому кругу. Как и сейчас, мир тогда был поделен на две части, даже названия этих частей, «запад» и «восток», многие использовали, как и раньше, хоть они и не имели больше географического смысла – в космическом пространстве не бывает сторон света. Остались только ярлыки: восход, как символ юности, изменчивости и хаоса, и закат, как знак зрелости и порядка, но неспособности к переменам и трудным решениям. Как и Лига Наций сейчас, тот западный мир считал себя более развитым и цивилизованным, отгородившись от дикарей с востока. Как и сейчас, он мнил себя лучшей частью человечества, его авангардом и движущей силой.

Тысячу лет назад люди еще даже не долетели до ближайших планет, а о том, чтобы добраться до других звезд, не потратив на это столетия, не могло быть и речи. И когда стало известно, что через триста лет Изначальное Солнце превратится в сверхновую и спалит до тла все вращающиеся вокруг нее планеты от Меркурия до Плутона, а люди как вид исчезнут навсегда, этот авангард человечества, пройдя через все стадии принятия неизбежного, в конце концов решил, что раз то, что случится, не затронет ни их, ни их детей, ни их внуков, они могут продолжать жить как будто ничего не случится. Их мир был слишком материалистичным, и того, что должно было произойти так далеко за горизонтами их жизней, как будто бы и не существовало.

И когда среди восьми миллиардов фаталистов на Изначальной Земле нашелся один человек, который решил, что должен и может что-то изменить, то он появился не на западе, а на востоке – как все новое приходит с той стороны, откуда восходит солнце.

За спиной халифа как тень возник Абдалла, верный, тихий, надежный как скала. Наверное, когда мир начнет рушиться, если и будет что-то, за что можно будет уцепиться перед тем, как дотла сгореть, то это будет его рука.

– Министр Браун ждет вас, Ваше Величество.

Саул посмотрел на часы, была половина второго, оставалось четыре часа до рассвета. Он быстро облачился в свое обычное одеяние для повседневных встреч – простая белая кандура, гутра в тон, толстый хлыст в роли игаля – тот, что носил еще Пророк Мансур тысячу лет назад, символ его власти над Священным Халифатом.

Он вышел из своих покоев и спустился в Зал Приемов, просторное помещение было пустым и полутемным, на своем обычном месте в кресле у окна, развернувшись к окну спиной, как будто нарочно игнорируя бирюзовую точку в небе, неподвижно, как изваяние, сидел Первый министр. Увидев вошедшего халифа, он поднялся и склонился в почтительном поклоне. Саул жестом позволил ему сесть, затем придвинул кресло и сел напротив.

– Ваше Величество, рад видеть вас в столь поздний час, – сказал Браун, после чего взглянул на головной убор халифа и неожиданно продолжил. – Как вы знаете, в священных книгах написано, что этот хлыст лично передал Пророку Мансуру сам Всевышний в знак его великой миссии. Правда, его современники отмечали, что хотя шейх Мансур действительно очень любил лошадей, игали он всегда заказывал у дома Версаче…

– Каждый раз, когда я с вами говорю, мне приходится гадать, наговорили вы уже на виселицу за святотатство и неуважение к символам власти халифа, или нет. Поэтому, давайте к делу.

– Я просто очень люблю историю, Ваше Величество, – улыбнулся Первый министр. – Но к делу, так к делу.

Пока Первый министр собирался продолжать, Саул еще раз его рассмотрел. Гордон Браун был старше халифа лет на тридцать пять. Небольшого роста, с довольно заметной залысиной на затылке и круглым животиком, он наверняка не был слишком запоминающейся персоной в Новом Бристоле, откуда был родом. Морщинистое лицо, слегка синеватый нос картошкой, глубокие мешки под глазами – внешность заурядного любителя виски, коротавшего свои бессмысленные вечера у телевизора – то, как принято представлять себе среднего обывателя у него на родине. Это – если не присматриваться и не разглядеть в хитрых глазках заурядного бюргера второе дно, а за ним третье и четвертое…

– Если говорить о деле, – повторил Первый министр, – то у нас все готово. Армия мобилизована и готова выступать. Офицеры получили все указания и планы, корабли снаряжены, техника в трюмах, десант ждет приказа к погрузке на борт. Операция проходит под грифом «совершенно секретно», но, само собой, всем известно, что через три часа они получат приказ выдвигаться. Само собой, в сторону Фомальгаута. Об этом знают офицеры, пехотинцы, члены их семей, поэтому более-менее в курсе весь Халифат.

Браун усмехнулся и откинул полу старомодного твидового пиджака. Словно подчеркивая свое происхождение, он всюду появлялся в одежде западного кроя, игнорируя все негласные правила. Под пиджаком вместо обычной рубашки на него была надета то ли футболка, то ли фанила зеленого цвета с надписью «смерть иудеям».

– Вот, смотрите, Ваше Величество, что уже выпускают наши предприимчивые мануфактурщики. Как всегда, они держат нос по ветру и узнают новости раньше всех.

– А кто в курсе истинной цели операции? – уточнил халиф, невольно поморщившись.

– Я. Вы. Еще пара самых доверенных людей. На этот счет, Ваше Величество, можете не волноваться, не думаю, что истинная цель операции кому-то может прийти в голову.

– Это правда, – согласился Саул, невольно поежившись. – Что еще, господин министр?

– Согласно данным нашей разведки, Новая Иудея уже провела экстренные переговоры с Лигой Наций, более того, два дипломатических крейсера Лиги уже двинулись в сторону Фомальгаута и будут там примерно через две недели. Правда, я не думаю, что они планируют нас останавливать, скорее хотят проконтролировать ситуацию, обозначить свое присутствие и выразить озабоченность, не вмешиваясь в конфликт. По сути, хасиды для них – такие же чужаки, как и мы.

– В любом случае, для нас это сейчас не актуальная проблема.

– Именно так. Но, конечно, увод двух крейсеров Лиги от своих систем играет нам на руку.

– Что по… главному вопросу?

Браун кивнул, давая понять, что понимает, о чем говорит Саул.

– Да, я говорил с Магистром Кхарном два часа назад. Наши уважаемые партнеры еще раз подтвердили, что все договоренности в силе. Пятнадцать кораблей Незримого Флота готовы взять на борт наш десант и технику, и через двадцать часов мы будем возле Веги и Мю Геркулеса. Еще два корабля останутся, чтобы решить вот эту маленькую проблему, – Браун небрежно махнул рукой в сторону окна, где светился бирюзовой точкой крейсер Лиги.

Саул на минуту прикрыл глаза. Да, кажется, предводителю мух правда попала в руки мухобойка побольше. Только два вопроса оставались без ответа – действительно ли она у него в руках, и что он будет делать с ней потом? Точнее, что она потом будет делать с ним?

– Мы – сумасшедшие, – тихо, но отчетливо произнес он. – В первую очередь, конечно, вы, но и я определенно тоже, раз до сих пор не послал вас к чертовой матери.

– Боюсь, что уже поздно, Ваше Величество, – Первый министр усмехнулся. – Через три часа в истории этого чертового мира начнется новая эра. И, да, это… страшно. Я думаю, пророку Мансуру тоже было страшно начинать то, что он начал тысячу лет назад. А до него – пророку Мухаммеду. А до него – пророку Исе. Так что я вас очень хорошо понимаю. У меня у самого поджилки трясутся.

Менее всего Первый министр Браун напоминал сейчас человека с трясущимися поджилками. Халиф подумал в этот момент, что больше всего он походил на самодовольного продавца фруктов. Представив себе Первого министра за прилавком в окружении фиг, фиников и винограда, Саул даже немного развеселился – такая органичная картина получилась. Вот только мистер Браун не был продавцом фруктов.

На самом деле, Первый министр Браун был человеком, которого ни в коем случае не стоило недооценивать. Слишком многие поплатились за это, пока он шел по головам к вершинам власти.

Гордон Браун, конечно же, не был первым гражданином Лиги Наций, перебравшимся с родины в Халифат или Новую Иудею. Планеты Лиги с самого начала были плотно закрыты для жителей других систем, однако ее граждане обладали свободой воли и могли делать со своей жизнью все, что им было угодно. Потому всегда находились авантюристы, которым не хватало приключений в их скучном мире, где каждый, независимо от того, что он из себя представляет, мог рассчитывать на свой кусок спокойной и комфортабельной жизни. Всегда находились те, кому хотелось доказать, что они чего-то стоят сами по себе. Как и те, кто наивно полагал, что «в стране слепых и одноглазый – король», и что любой обыватель вроде них легко добьется успеха среди дикарей подобно янки при дворе короля Артура. Иногда тех, кому повезло, через год-другой вызволяло из какой-нибудь вонючей дыры родное правительство, но большинство исчезали навсегда. Хотя изредка кому-то и правда удавалось выжить, открыть лавочку в торговых кварталах Медины или Нового Иерусалима и как-то устроить здесь свой быт.

Но никто из чужаков даже близко не смог добиться того, что за десять лет удалось Гордону Брауну, скромному инженеру из Нового Бристоля. Саул изучал его досье, но так до конца и не понял в этом хитросплетении интриг, вранья и манипуляций, как он этого достиг.

– Мистер Браун, – наконец спросил он, – скажите, а у вас не возникает чувства, что вы предаете собственный народ?

Первый министр усмехнулся.

– Знаете, Ваше Величество, я привык считать, что мой народ – это я сам. Поэтому, нет.

– Да, это остроумно. Вот только ничего не объясняет. Нас ведь вполне вероятно просто сотрут в порошок. И заодно с нами еще несколько миллиардов ни в чем не повинных людей. Конечно, про миллиарды я вам зря говорю – на них вам глубоко плевать. Но вас-то тоже! Мы с вами как два комара, которые с энтузиазмом залезают в пространство между молотом и наковальней.

– Люди смертны, Ваше Величество. Бессмертно лишь то, что остается после них – в летописях, легендах и сказаниях. И мне было бы лестно войти в эти легенды правой рукой Пророка. В конце концов, именно вы являетесь прямым наследником шейха Мансура, поэтому кому как не вам пристало возглавить Последний Джихад против неверных, как завещал Всевышний…

– Вы не похожи на религиозного фанатика, мистер Браун. Вы для этого слишком практичный человек.

– Думаю, это все же обманчивое впечатление, Ваше Величество. На самом деле, я идеалист. И если в моих силах исправить одну великую несправедливость, я бы хотел попытаться это сделать.

– Несправедливость, – Саул повторил слово, будто бы пробуя его на вкус.

– Вы знаете историю не хуже меня, Ваше Величество, а я не хочу утомлять вас своей стариковской болтовней.

– Стариковской, – передразнил его халиф. – Сдается, что вы еще переживете всех нас, есть у меня такое ощущение.

Это был далеко не первый их разговор на эту тему с тех пор, как он в первый раз увидел смешного маленького человечка два года назад, в то время скромного министра городского хозяйства. В конце совещания тот попросил о пятиминутной личной аудиенции, которая в итоге закончилась только через два часа. На следующий день Гордон Браун стал личным советником халифа и, надо отдать ему должное, с тех пор не дал халифу ни одного неудачного совета.

Саулу тогда было двадцать пять, Браун был на тридцать пять лет старше, но их отношения со временем стали для Саула чем-то похожим на дружбу. Дружба не относилась к тем вещам, которые может себе позволить халиф, но это была почти она. И вместе с тем Браун мягко и последовательно, как на салазках, все эти два года вел его к сегодняшнему дню. Еще не поздно послать его к черту. «Поздно» – сказал Браун только что, но ведь всегда можно попробовать…

Саул вдруг вспомнил их первый разговор о Пророке Мансуре.

«Вы знаете историю о том, как Пророку явился Всевышний и указал, как всех спасти, – говорил тогда Браун, – так говорят имамы, так написано в книгах. Во всех религиях всех народов всегда есть люди, которые слышат голоса богов, и те говорят им, что им делать. И это хороший литературный прием для того, чтобы донести до множества людей свои мысли. Люди любят читать о чудесах, и люди любят, чтобы все было просто. Но из-за этого литературного приема даже тот, кто достоин сталь в ряд с людьми, менявшими историю в прошлом, начинает гадать, а достоен ли он сделать что-то подобное тому, что совершили пророки древности, если не слышит никаких голосов, и никто ему не является. И я думаю, что мир устроен одновременно сложнее и прозаичнее. В нем на самом деле нет никаких голосов с неба, если, конечно, вы не шизофреник. Просто время от времени, тогда, когда нужно, рождаются люди, которые обладают длинной волей и способны повести за собой миллионы других. И, да, это можно назвать божественным откровением, а можно просто сказать, что нашелся кто-то, кто оказался готов посмотреть дальше своего носа, дальше своей физической смерти. Как когда-то Мансур, а в будущем кто-то еще».

Саул подумал, что именно тогда Браун зацепил что-то в его душе, а потом раз за разом подводил его к мысли, что этот «кто-то еще» – это он, молодой халиф Саул ибн Мохаммад, один из бесчисленного ряда правителей Священного Халифата, такой же как десятки тех, кто были до него и сотни тех, кто будут после.

«Представьте себе, – говорил Браун, какое-то время спустя, –на месте шейха Мансура. Вы – одиннадцатый сын эмира Абу-Даби, вы богаты и влиятельны, но между вами и реальной властью стоят десять ваших старших братьев, которые унаследуют престол до вас. Вы блестяще образованы, а в это время ваш старший брат, ставший эмиром, верит в то, что Земля – плоская. И в этот момент вы узнаете, что через триста лет человечество погибнет, и никто в мире не знает, как этого можно избежать. Лидеры цивилизованного мира, хозяева самых совершенных технологий, лучшие мировые ученые – все они уже расписались в своем бессилии, а ваши соотечественники, даже если вам вдруг удастся их возглавить – это люди, в лучшем случае умеющие читать и целью своей жизни видящие убийство соседей. И при всем этом, вы решаете для себя, что именно вы должны всех спасти».

Летописи тактично молчали о том, каким образом шейх Мансур занял место эмира, известно было только, что десять родственников, стоявшие в списке выше него, все, как один, скоропостижно скончались. Что ж, восток всегда имел богатые традиции по части ядов и отравлений. Но, то, что происходило дальше, было тем удивительнее, чем дальше Саул копал глубже, чем рассказывали в своих проповедях имамы. И Браун был прав – куда проще было объяснить все это божественными откровениями и волшебной силой.

Но, как бы то ни было, у Мансура получилось прекратить тысячелетнюю вражду двух народов, объединить Коран и Тору в один текст, а после этого заставить миллионы молодых иудеев и мусульман сесть рядом за парты и взять в руки вместо ружей учебники по фундаментальной физике. Среди евреев всегда было много ученых, но, когда впервые испытали гипердвигатель, рядом с Соломоном Бронштейном у пульта стоял иорданец Абу Азиз.

Мансур так и не увидел результатов своих действий. Когда первые автоматические зонды вернулись с информацией о мирах, пригодных для жизни, прошло сто двадцать лет со дня его смерти, а когда ковчеги с первыми поселенцами двинулись к новой родине – сто пятьдесят. В отличии от него, у Саула были все шансы увидеть, к чему приведут его решения. Даже слишком быстро, подумал он с ощущением неожиданно нахлынувшего липкого ужаса. Уже завтра, когда он заведет себя и свой народ в пространство между молотом и наковальней.

Саул уже привычным за последние дни усилием воли погасил внезапную вспышку страха и снова покатал на губах сказанное Первым министром слово «несправедливость».

Пока две объединенные Мансуром нации посвятили свои жизни будущему спасению человечества, лучшая, по ее собственному мнению, ее часть продолжала жить своей жизнью, стремясь лишь к тому, чтобы сделать ее еще более комфортной. И, как в детской сказке про муравья и стрекозу, с наступлением зимы стрекоза должна была пожать плоды своего выбора – сгореть в огне взорвавшейся звезды. Но в жизни, как всегда, все произошло не так как в сказке.

Оказавшиеся на новых необжитых планетах первые переселенцы вернулись в первобытный век. Их было слишком мало, а вокруг было неизведанное. Им приходилось защищаться от неизвестных хищников, их убивали неизвестные бактерии, от которых не было иммунитета. Все это ожесточало сердца и души, возвращало первобытные законы, а вместе с ними и забытую вражду. Когда это произошло в первый раз, и кто кого убил – мусульманин иудея, за то, что тот иудей, или наоборот – уже было неважно. Но пока все новые корабли летели ко все новым планетам, евреи вспомнили про идею Земли Избранных, места, где будут жить только они, но теперь в масштабе целой звездной системы. Они выбрали для этого третью планету красного карлика в одном световом годе от Фомальгаута. Шемеш – так назвали они свое новое солнце.

Когда до взрыва сверхновой осталось одно поколение, наступала осень существования земной цивилизации и за ней неотвратимо стала приближаться зима, люди, пропевшие все лето, вспомнили, что будущее наступит, даже если о нем не думать. Наспех созданная Лига Наций наконец развела бурную деятельность, но время уже неотвратимо ушло. Подкуп, шантаж, угрозы силой отобрать технологии, взывание к гуманности. Но союз народов востока был уже слишком силен. Сотни тысяч беженцев двинулись в противоположную сторону от той, куда была направлена в прошлом, пока объятые ужасом грядущего апокалипсиса некогда благополучные страны погружались в анархию и хаос. Но задачей наследников Мансура было спасти как можно больше из миллионов соотечественников, все еще остающихся на Земле.

Именно в это время иудеи пошли на сделку с Лигой. Они решили, что ресурсы и деньги, которые им дадут их новые партнеры, помогут им лучше обустроиться на их новой обетованной земле. Всегда считалось, что евреи умеют торговаться лучше других, но эта сделка, пожалуй, стала самой невыгодной в истории человечества.

Пятый спутник в системе Мю Геркулеса. Невзрачная каменистая планетка: мало ресурсов, мало кислорода, долгие снежные зимы даже на экваторе – она не выглядела слишком большой ценой за все необходимые им земные ресурсы. А для Лиги это был билет к спасению, их главной целью были корабли, которые им помогли построить. Кто мог предположить, что именно на этом негостеприимном холодном шаре первые переселенцы обнаружат следы древней цивилизации и оставшиеся от них технологии, поражавшие воображение?

Если что-то и могло поколебать веру Саула в могущество и справедливость Всевышнего, это факт, что Всевышний так их обманул. Пока потомки пророка Мансура кровью расчищали для себя жизненное пространство, Лига Наций, пользуясь чужими технологиями, с легкостью переделывала планеты под свои нужды. Пока корабли, созданные людьми, месяцами шли к новым планетам, и до пункта назначения добирался каждый второй, Лига получила флот, которому на это же расстояние требовались лишь недели. Пока люди на новых планетах искали как обогреть свои жилища, у Лиги был неисчерпаемый запас энергии. А главное, у них теперь было оружие, способное превращать в пыль целые планеты. И все, что нашла, Лига оставила только себе, не поделившись даже со своими новыми компаньонами и спасителями. Иудеи действительно заключили самую невыгодную сделку в истории – предав старых друзей, они не обрели новых.

Так возникла новая реальность, которая повторила старую – две части человечества, и одна из них отгородилась от другой непроницаемой стеной; люди первого сорта и люди второго. Реальность эта выглядела незыблемой, не зря «дипломатический крейсер» Лиги Наций висел в ночном небе в окне халифа, как напоминание, что он никогда ничего не сможет с этим сделать. Реальность эта выглядела незыблемой, пока не появился маленький человечек из Нового Бристоля и не привел откуда-то третью силу, способную стереть с лица земли новых хозяев мира. Саул не знал, из каких глубин ада он их достал, но он знал, что возможно это последний шанс изменить мировой порядок, а может, окончательно уничтожить свой народ или все человечество…

Вынырнув из своих мыслей, Саул понял, что все это время Браун ему что-то говорил. Сейчас он умолк и смотрел на него вопросительно.

– Простите, – сказал Саул, – я немного ушел в себя.

– Я понимаю, Ваше Величество, ничего страшного.

– Гордон, – спросил Саул, неожиданно для самого себя назвав Первого Министра по имени, как старого друга. – А эти… рептилии? Какой, все-таки, их интерес в этой истории?

– Все же не стоит называть их рептилиями, по крайней мере, в глаза. Мне кажется, они могут обидеться. Вы не хотите чаю, Ваше Величество?

С этими словами Браун встал с кресла и с хозяйским видом подошел к столику в углу. Саул кивнул в задумчивости, и Браун наполнил две чашки. В окно, где продолжала ярко сиять бирюзовая точка крейсера Лиги Наций, он принципиально не смотрел.

– Ваше Величество? – произнес он вопросительно.

Саул кивнул, и Браун наполнил вторую чашку. Кажется, за окном стали появляться первые проблески рассвета.

– Я не знаю точно, – наконец ответил он. – Озвученные ими условия вы знаете – доступ ко всем технологиям «чужих», в первую очередь, к технологиям терраформирования. И свободный доступ к системе Мю Геркулеса, когда все закончится. Но я думаю, что наши уважаемые партнеры немного лукавят. Я полагаю, что они имеют непосредственное отношение к исчезновению цивилизации, которая занимала систему Мю Геркулеса до людей. И я думаю, они не очень довольны, что технологии с Мю Геркулеса попали в руки наших друзей из Лиги Наций. Так что, я думаю, что им нужен не доступ, а полный контроль. Возможно, с уничтожением всех ее следов.

– Возможно, вместе с нашими следами, чтобы окончательно решить проблему?

– Возможно, – спокойно ответил Браун. – Видите, я с вами абсолютно честен. Я не знаю, а предположить мы можем все, что угодно. Но я рассуждаю так: почему-то они не решили эту проблему сами, а вышли на нас. Зачем-то им понадобилась наша помощь. И я предполагаю, что справится с прежними хозяевами этих технологий было для них не так просто. А значит, когда эти технологии будут у нас, нам, возможно, будет о чем с ними поторговаться. В любом случае, мы не узнаем об этом, пока не ввяжемся в драку.

Саул закрыл глаза и просидел так не меньше минуты, пока чашка, которую он держал в руке не начала жечь ему пальцы.

Безумие. Безумиебезумиебезумие. Бе-зу-ми-е. Твердый комочек панической атаки застрял у халифа в горле, но он, собравшись с силами, проглотил его и запил горячим чаем.

– Я ошибся, – сказал наконец Саул. – Вы все-таки похожи на фанатика.

Министр Браун усмехнулся.

– Помните, вы говорили мне, что в отличии от времен Мансура, мы не стоим на грани уничтожения, и то, что мы собираемся сделать – не вопрос выживания, а всего лишь гордыня? Так вот, я думаю, это не так. Мы стоим на этой грани, всегда. Рано или поздно человечество снова столкнется с выбором, продолжать нашему виду существовать или сгинуть. Может, это будет связано с нашими друзьями-рептилоидами, – на этих словах Браун хихикнул, явно вспомнив что-то свое, – а может, с чем-нибудь еще. Но я точно знаю – когда это случится, мои бывшие соотечественники снова ничего не сделают. Они снова выразят глубокую обеспокоенность, будут долго и много говорить, но не пожертвуют ни каплей своего комфорта ради будущих поколений, так уж устроена их цивилизация. Поэтому, если нам предоставляется, возможно, последний шанс вырваться из резервации, в которую они нас загнали, и вернуть судьбу человечества в свои руки, мы должны попытаться им воспользоваться, невзирая на риск… В конце концов, Ваше Величество, когда я давал вам плохие советы?

Саул усмехнулся про себя, при этом стараясь не выдать мимикой свою усмешку. Последние полгода они говорили друг с другом много часов, но этот аргумент хитрая скотина приберегла на ночь накануне, когда халиф, запаниковав, задумается, не отменить ли все в последний момент.

– Ладно, – сказал он. – Давайте, сделаем это. Остался один последний вопрос. Сообщите магистру Кхарну, что я отправляюсь к Мю Геркулеса вместе со своей армией. Вы, кстати, тоже. Пускай, они припасут нам местечко на своем корабле.

– Вы уверены? – спросил Браун, и Саулу было приятно думать, что напоследок он все-таки смог его изумить.

– Уверен, – твердо ответил халиф. – Поэтому, подготовьте все необходимые для этого распоряжения, совершенно секретно, само собой разумеется.

– Совершенно секретно, или чтобы ни одна собака не узнала? – уточнил Первый министр, надо отдать ему должное, он быстро оправился от удивления.

– Так, как вам кажется, будет эффективнее. Я вам доверяю.

Браун кивнул, подумал пару секунд, словно размышляя, стоит ли отговаривать халифа или нет, затем, видимо, решив, что не стоит, поднялся с кресла и поклонился.

– В таком случае, Ваше Величество, позвольте мне вас оставить? Осталось не так много времени, чтобы все подготовить.

Халиф молча кивнул, и когда дверь за Первым министром закрылась, еще раз бросил взгляд в окно. Утро постепенно приближалось, и бирюзовую звездочку было уже почти не видно на фоне светлеющего неба.