Читать онлайн Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город бесплатно

Я сам свою жизнь сотворю… Лепестки сакуры. Белый город

«Я сам свою жизнь сотворю,

И сам свою жизнь погублю.

Я буду смотреть на Зарю

Лишь с теми, кого полюблю».

А. Блок

Нас разбудил Майдан

Очередная, может быть, последняя глава моей жизни началась осенним утром 2013 года.

Помню, как сейчас. Я давно уже проснулся, но поздний рассвет все не хотел наступать, и я все лежал и лежал и все не мог до конца понять, от чего это беспокойство, мучавшее меня все последнее время, вдруг отступило и сменилось твердым и как будто беспричинным спокойствием и уверенностью.

Потом я вспомнил свой последний сон, а может быть, это был уже не сон, а странное пограничное состояние, нечто среднее между забытьем и бодрствованием. Именно в такие мгновенья приходят ко мне самые важные решения, которые, как метроном, размеряют мою жизнь на «до» и «после».

И вот из этого полузабытья пришло твердое и, как всегда, неожиданное решение: я буду писать.

В одно мгновение это изменило все вокруг и меня самого. И это был уже не я прежний, много чего повидавший, а полный профан, начинающий все с чистого листа.

И сколько всего я перепробовал в своей жизни…

А теперь мне снова приходилось начинать все сначала, и неизвестно что еще получится в очередной раз… Но именно эта неопределенность вызывала у меня не боязнь или какие-то сомнения, а твердую решимость.

«Я все смогу, я все преодолею», – снова совсем как в юности стучало в висках.

В конце концов, разве не шел я к этой возможности всю жизнь, сочиняя время от времени то рифмованные строчки, то подобие рассказов и дневниковых записей.

Правда, делал я это как бы походя, между делом, но все-таки предполагая, что когда-нибудь я займусь этим всерьез.

И вот это «когда-нибудь» наступило, потому что больше такой возможности уже не будет. И, вообще, ничего больше не будет.

Правда одновременно с этой радостной определенностью возникло ощущение какой-то неловкости от того, что я, похоже, безнадежно опоздал в этой своей решимости.

Ведь начинать заниматься литературным трудом в шестьдесят пять, это даже не то, что было, в свое время, одной из любимых шуток Голливуда: девственник в тридцать (или сорок) лет. А это, пожалуй, еще большая несуразность.

Немного позже, когда я стал знакомиться с авторами интернетовского самиздата, я убедился, что самодеятельное творчество в зрелом возрасте скорее правило и отнюдь не является каким-то исключением. Я сталкивался, скажем, с такого рода мотивацией: автор побывал(а) в коме и после этого у него (нее) возникла непреодолимая тяга к писательству.

Разумеется, я в первую очередь посоветовался с женой. Уж она то лучше всех знала о потаенном моем желании.

– А где ты собираешься публиковать свои произведения? – спросила жена, которая по основной своей специальности была редактором.

– Ну, для начала мне предстоит еще написать хоть что-то путное, ответил я несколько легкомысленно, – а потом, насколько я знаю, ситуация с печатью произведений неизвестных авторов просто тупиковая, так что рассчитывать получить за свои труды хоть какую-то прибыль просто безнадежно. Но я все равно буду писать.

– Да, ты все равно будешь писать, – подтвердила жена,– уж я-то тебя знаю.

Она, действительно, хорошо меня знала, и я приступил к исполнению своего намерения. Но как же тяжело было мне начинать.

Слова казались тяжелеными остроугольными булыжниками, которые никак не хотели укладываться в один ряд, и уж тем более образовывать более сложные конструкции.

Но я был упрям, я был просто чертовски упрям.

И пусть у меня за спиной было коварное заболевание, но было еще кое-что и получше.

Я распалял себя воспоминаниями в стремлении побыстрее преодолеть барьер косноязычия. И постепенно это прошло. Слова еще не стали легкими, почти невесомыми, но из них, похожих на увесистые кирпичи, мне уже удавалось составлять связные фразы, абзацы и разделы.

Был когда-то я чёрен, как грач,

А теперь чёрно-бурый лис.

Наше время несется вскачь.

Только знай, поспевай, держись.

Ты, голубка моя, прости,

Если делал я что-то не так.

Нам с тобой до конца идти -

Это наш сокровенный знак.

Не успел я почти ничего,

Что положено было судьбой.

Почему это так, отчего -

Нам открыто одним с тобой.

Прежде был я чёрен, как грач,

А теперь чёрно-бурый лис.

Наше время несется вскачь.

Только знай, поспевай, держись.

О том, с чего начинать сейчас, сомнений у меня не было.

Конечно, с себя. С того самого предмета, который каждому знаком лучше всего.

Ну, а кроме всего, мне очень хотелось получше разобраться в перипетиях своей жизни, которые мелькали с неуловимой быстротой, так что осмыслить их не хватало ни времени, ни желания.

Но все это было раньше. А как же получится у меня сейчас, когда я буду впервые говорить свои голосом и … о себе?

– Ну, и долго ты собираешься заниматься самокопанием? – с сомнением спросила как-то жена, – и будет ли это кому-нибудь интересно?

– Может быть, я сам и не очень интересен, но наша жизнь проходила на фоне исторических событий, которые еще долго будут будоражить умы людей, и они самым крутым образом повлияли на нашу с тобой судьбу и судьбу наших знакомых. Думаю, что вот это и может быть интересно.

Я довольно долго раздумывал над структурой своего произведения.

С одной стороны материала много, и охватывает он больше шестидесяти лет. Поэтому это мог быть только роман.

С другой стороны, он составился из множества кусочков, похожих на картинки, ожившие благодаря настойчивым усилиям моей памяти.

И я решил: назову эти картинки «клипами».

Уже пара лет прошло, как я закончил печатать последнюю главу воспоминаний и теперь вполне могу оценить, что же у меня получилось: 10 глав и более полутора сотен коротких рассказиков-клипов.

Я снова возвращаюсь к тому времени, с которого начал вести записи.

Осень 13-го года. Горящие покрышки на улицах прекрасного города, и толпы беснующихся нелюдей на его улицах. Я не то, чтобы забыл, но как-то не связывал между собой эти события.

На самом деле эта русофобская вакханалия и будет называться Майданом и будет иметь множество значений и смыслов. В основном негативных. Но несколько и позитивных. Ничем не спровоцированная ненависть не могла не вызвать ответной реакции. Реакции русских людей. Начиналось духовное прозрение.

Не всех сразу, а по отдельности. У одних, это вызвало решение идти добровольцем на воюющий Донбасс. Кто-то, в зависимости от возраста, решил «сражаться пером». А у кого-то могло возникнуть острое желание хапнуть побольше чужого добра и забиться в норку поглубже.

Все зависит от того какая у кого душа.

Все это и значило: нас всех разбудил Майдан.

Лепестки сакуры

Отец. На службе

Ощущение непреходящей ценности каждого мгновения человеческой жизни сопровождает меня давно, но впервые оно возникло, почти лет тридцать назад, когда мы с пятнадцатилетней дочерью сидели теплым вечером на завалинке деревенского дома на хуторе Криничном и слушали рассказы отца.

И я с отчетливой ясностью понял одну, казалось бы, очень простую истину: пройдет еще несколько лет, и уже некому будет вспоминать о службе на Дальнем Востоке в предвоенные годы, потому что не будет ни отца, и, вообще, никого, кто бы мог вспомнить то время.

А затем, я подумал и о себе, что вот так же и я, спустя какое-то время, окажусь в числе тех, кто будет вспоминать прожитое и так же, как мой отец, пересказывать в очередной раз своим внукам. А потом не станет и меня, и исчезнет и мой мир вместе со всеми, кого я любил, и кто, быть может, любил и меня.

Так уж получилось, что эту главу о своем детстве я начал писать, когда все части моей последующей жизни были уже описаны и разобраны по главкам и коротким рассказам или, как их еще назвал – клипам.

Я думаю, что это даже к лучшему, потому что за прошедшее время я прошел неплохую школу и научился не только более или менее грамотно излагать свои мысли, но и сами эти мысли обучился тренировать и делать их своими верными помощниками.

Теперь о самом материале. В разделе о моей юности на Днепре была отдельная главка об отце. То же самое я сначала хотел сделать и здесь. Но, по размышлению, понял, что писать о своем детстве в общем-то нечего, а то, что я помнил, так или иначе связано с отцом. Поэтому я решил, что, рассказывая об отце в моем самом раннем детстве, не буду выделять отдельные главки о себе. Зато постараюсь как можно тщательнее представить, каким он был.

Мой будущий отец проходил срочную службу в пограничных войсках на Дальнем Востоке. Помню, тогда в Криничном, он рассказывал о красотах Уссурийской тайги, которую он, как охотник, мог оценить лучше, чем кто-либо другой. Отслужив положенный срок, он возвращался домой. В пути их эшелон задержали и объявили, что началась война. Перед строем выступил пограничный начальник и предложил желающим пройти ускоренные курсы по подготовке офицеров.

Отец был в числе согласившихся. Учебу он проходил в Алма-Атинском погранучилище. Через полгода ему присвоили звание младшего лейтенанта и назначили командовать взводом разведчиков на Калининском фронте.

После войны отец узнал, что из его сослуживцев, попавших на фронт летом 41-го года, в живых не осталось никого. Но и живым приходилось не сладко. Помню, когда мы ходили с ним в баню в Мукачево, я как-то обратил внимание на его расчесанные в кровь ноги выше ступней.

– Это моя памятка о фронте, – пояснил отец, – мы всю зиму просидели на передовой в окопе по колено в воде. Местность там была болотистая, и вода просачивалась даже в самый сильный мороз.

Вообще, он не любил рассказывать о войне. Пограничники были на передовой только во время нашего отступления и обороны. Когда Армия перешла в наступление, погранвойска пошли в арьергарде, очищая тыл от предателей и бандитов. Особенно жестокими, по его словам, были украинские националисты – бандеровцы.

После окончания войны и в период оккупации нашими войсками части Германии, отец некоторое время был комендантом небольшого городка. Однажды к нему пришел местный коммерсант и попросил продать ему цистерну спирта, которая стояла поблизости на железнодорожных путях.

– Херр коммерсант, – ответил ему отец, – вы предлагаете мне деньги, но не представляете, что я буду делать с ними в нашей стране. Я могу предложить вам этого спирта ровно столько, сколько вы сами прямо сейчас можете выпить. И ни глотка больше.

Помню, как однажды под настроение он спел мне песенку из того времени:

Комм, паненка шляфен,

Морген будет брод.

Нечего бояться:

Сделаем аборт.

Мои будущие родители познакомились в голодном 1947 году в западно-украинском городке Каменец-Подольский, куда война забросила театр, в котором работала моя будущая мама, и где отец, боевой офицер, проходил курсы переподготовки пограничников.

За две недели до выпуска офицеров начали обучать танцам.

Партнершей отца оказалось хрупкая от постоянного недоедания, неунывающая танцовщица, которая содержала на свою зарплату родителей и безнадежно больного сына.

Через десять дней после знакомства отец сделал своей партнерше предложение.

Он уже знал о назначении начальником заставы на сухопутной советско-турецкой границе.

– Никаких богатств я тебе не обещаю, но еды будет вдоволь, – сказал отец, который всегда говорил только правду.

Не стал он и скрывать, что на родине, в Павлово-на-Оке у него осталась неразведенная жена, жить с которой он не собирался, и, как потом выяснилось, с маленькой дочерью. Он расписался с ней сгоряча, после короткой побывки домой, в пылу застолий не разглядев, какой стала после многих лет разлуки девушка, которая когда-то, еще задолго до войны, ему нравилась.

Застава отца находилась в Марадиди, и я, разумеется, ее совершенно не помню.

Российские пограничники размещались в этом районе вплоть до 2008 года. По некоторым сведениям, Саакашвили уступил часть спорной территории близ села Кирнати, которое зарегистрировано как место моего рождения, Турции.

Отец рассказывал, что в горах неподалеку от заставы водилось множество диких кабанов, мясо которых приятно разнообразило небогатый рацион пограничников.

Встречались также и медведи. Во всяком случае, я помню себя играющим на шкуре добытого отцом косолапого.

Зимой выпавший снег укрывал заставу многометровым слоем, так что для того, чтобы попасть из казармы в столовую, солдаты копали тоннели.

Насчет питания отец оказался прав. Ягоды в горах произрастали в изобилии, и скоро в крепкой горбоносой молодице, собирающей на склоне дикий виноград или спускающейся на лошади в расположенный совсем неподалеку Батуми, было не узнать прежнюю изможденную танцовщицу.

Рождение сына мои родители встретили с радостью. Мама – потому что боялась, что и второй ее сын окажется таким же безнадежно больным, а отец от души был горд своим первенцем. Встречая из роддома любимую жену, он подарил ей … петуха, а затем поднял меня голенького над головой, и я щедро окропил его рыжие «буденовские» усы и белый парадный китель.

Этот случай отец будет помнить до конца своих дней. И в последние мгновения жизни, когда у него уже началось недержание, он еще пробовал шутить, и, думая, что перед ним я, а не внук, сын моей сестры Сергей, произнес понятную только нам двоим фразу:

– Вот сейчас мы с тобой квиты.

Как-то раз в Марадиди в отсутствие отца маме позвонили из комендатуры.

– Вы только не волнуйтесь, – сказали ей, – но Вашего мужа задавила машина. Кажется, насмерть.

На самом деле отец отделался сравнительно легко: переломом ключицы и неделей в госпитале. А дело было так. Врач, а, может быть, даже главврач больницы в Тбилиси, грузинка, только что купила себе легковую машину и поехала прокатиться по городу. На пути у нее оказался отец, с которым они были даже шапочно знакомы. Потом отец рассказывал:

– Я влево, и она влево, я вправо, и она вправо.

Машина сбила его и протащила за собой еще метров десять. Впрочем, для всех эта история закончилась благополучно. Особенно для меня. В два года я заболел дизентерией, лежал в больнице и был уже совсем плох. Отец, который сдавал для меня кровь, говорил, что я уже не мог громко говорить и только шептал. Меня спасла та же врач, которая недавно чуть не угробила отца. Она достала пенициллин, первый антибиотик, который был тогда большой редкостью.

Совсем маленьким я настолько привык видеть вокруг только военных, что, по словам мамы, говорил, глядя на человека в форме:

– Это дядя.

А на человека в штатском:

– Это не дядя.

Как и все дети, я временами вел себя неважно. Однажды я совсем вывел маму из себя и в ответ она замахнулась на меня.

– Ну вот. Родила меня, воспитала меня, а теперь бьёшь! – выдал ей кроха.

Больше меня не трогали.

Отец начал брать меня с собой на охоту, наверное, лет с трех.

Тогда он был уже начальником пограничной заставы в Шекветили. У нас была собака Альма, породы сеттер-гордон. Так что мы ходили на утиную и перепелиную охоту втроем. Охота начиналась в холодное время года, когда перелетные птицы прилетали на зимовку сюда – в зону субтропиков. Снег я видел только далеко в горах, а здесь зима состояла в том, что море штормило, и шли проливные дожди.

Где-то у сестры осталась фотография, на которой я прогуливаюсь по заставе между пальмами. Я помню, как мы бродили по песчаному берегу моря. Чуть дальше была старица – узкая полоска пресной воды, на которую предпочитали садиться утки.

Однажды, я это знаю по рассказам мамы, отец подстрелил большую птицу, которую в слабом свете начинающегося утра он принял за серого гуся, а оказалось, что это был белый лебедь. Мама долго плакала, жалея птицу, а потом сделала маленькую подушечку из лебяжьего пуха.

Рядом с заставой находился поселок староверов-молокан. Среди семейных преданий сохранился такой эпизод: после неудачной охоты отец зашел к своему другу завмагу, и тот посетовал, что вынужден списать целый ящик шампанского. Дело в том, что староверы пили только чачу, виноградную самогонку, и шампанское совсем не пользовалось у них спросом. Друзья решили, что добру не стоит пропадать, лучше его выпить. Заодно дали попробовать мне и собаке Альме. Мама рассказывала, что, придя домой, мы блевали все втроем.

Отец, как начальник заставы, отвечал не только за участок черноморского побережья, но и за работу рыбацкой артели староверов. Поэтому рыбы у нас было предостаточно. Мама вспоминала, как будучи беременной моей будущей сестрой, она зашла в коптильню, где висели на крюках туши белуг. Она едва не упала в обморок, увидев фосфоресцирующие хребты огромных рыбин.

Другой случай я уже хорошо помню. К тому времени мама родила дочку, мою сестру, младше меня на три с половиной года. С этой поры я был в основном предоставлен самому себе. После этого со мной начали случаться всякие неприятности. То меня собака кусала прямо за лицо, то корова комолая бодала в щеку. До сих пор помню, как было больно и обидно. Я плакал и грозился пристрелить ее из ракетницы.

Однажды отец уехал на машине в комендатуру в Кобулети, а я решил пойти его встречать. На моем пути оказалась горная речка Натанеби, с канатным подвесным мостом шириной в две доски и поручнями на уровне груди взрослого человека. Когда мост стал раскачиваться, я продолжил свой путь на четвереньках. На той стороне реки меня ждал замирающий от страха отец, который, чтобы не испугать меня, не сказал ни слова до тех пор, пока я не дополз до конца моста.

Отец рассказывал, что его избирали депутатом районного совета. Где это было, он не уточнял. Однако эта работа ему не понравилась. На мой вопрос, почему? Он ответил коротко:

– Приходилось слишком со многими выпивать.

Насколько я помню по детским воспоминаниям, у родителей были прекрасные отношения с местными, будь то грузины, абхазцы или аджарцы. Маму, так вообще, из-за ее внешности, они принимали за свою.

Когда мы жили в Шекветили, на шкафу у нас часто стоял тазик с мандаринами. Знаю, что для большинства жителей России цитрусовые были изрядной редкостью.

О быте местных мужчин отец рассказывал так. В саду работает только женщина. Когда созревают мандарины, мужчина нанимает самолет, грузит цитрусовые и летит в Москву. Возвращается с чемоданом денег и опять целый год не работает. Напомню, за окном только начинались пятидесятые.

Официально считалось, что у отца семилетнее образование, но на самом деле не было и его, поэтому надежд на получение звания майора и должности выше начальника заставы практически не было.

Отцу все не служилось на одном месте, и мы поменяли еще два места его службы, прежде чем обстоятельства позволили ему демобилизоваться.

Я не знаю, по какой причине отец решил уехать из Шекветили. Казалось бы, все там было хорошо: и быт налажен, и служба в порядке. Когда уезжали с заставы, все плакали. Особенно тяжело отцу было расставаться с любимой собакой. Альма была ему настоящим другом. Свою последнюю в жизни собаку он также назовет Альмой.

После заставы в Шекветили была служба в Чарнали. Здесь он уже не был начальником заставы, а, кажется, командиром роты. В этом месте отец прослужил очень недолго. Погиб его солдат. Пошел в самоволку и пропал, как оказалось – утонул. На фотографиях в интернете в Чарнали показаны одни горы, а мне почему-то запомнилась равнинная местность. Мы с ребятами уходили довольно далеко за родниковой водой и не один раз купались в крохотной речушке, в которой даже в самом глубоком месте было «воробью по колено». Как мог умудриться утонуть здесь взрослый здоровый человек, совершенно не понятно. Но факт оставался фактом.

В армии за все должен отвечать командир. Какое наказание понес отец, я не знаю, но только он скоро был переведен в морские пограничники, и мы переехали в Очамчиру.

Это было последнее место службы отца. Этот городок запомнился мне тем, что сначала мы жили на так называемом «карельском перешейке» – узкой песчаной косе, в утлом фанерном домике, который во время шторма продувался насквозь.

Не помню, сколько времени мы там провели, но знаю, что за это время я успел дважды переболеть воспалением легких, и с тех пор у меня на левом легком «затемнение». Затем мы получили жилье в двух или трехэтажном доме, который стоял на самом краю обрыва. С каждым штормом обрыв приближался к нам на несколько метров. Чем все это закончится, я узнать не успел. Отец уехал куда-то довольно надолго, а затем вернулся как-то ночью в непривычном штатском костюме.

Он протянул мне мокрый, грязный и очень холодный комок и сказал:

– Геночка, это снег.

Позже он говорил, что воспользовался приказом о сокращении в армии и вовремя подал рапорт об увольнении.

Так закончилась наша жизнь в Грузии.

«Охота к перемене мест»

Каждый год мои родители отправлялись в отпуск к родителям мамы в Закарпатье.

На первый взгляд в этом не было ничего странного. В самом деле: испокон веков близкие родственники приезжают в гости друг к другу. Странность заключалась в другом. Мы уезжали от теплого моря, куда большинство наших соотечественников тянулось испокон веков, преодолевая подчас значительные трудности и невзгоды. Правда, Закарпатье тоже считалось курортным местом со своими, весьма впечатляющими достоинствами.

Тем не менее, каждое лето мама упаковывала чемоданы и прочий багаж, и мы сначала втроем, а потом и вчетвером с моей малолетней сестрой загружались в пассажирский вагон. Я прекрасно помню всю первую часть нашего путешествия. Когда в открытые окна нашего поезда с одной стороны врывался теплый ветерок погожего синего моря, а с другой – высились покрытые снежными шапками горные вершины. В купе мы занимали только две полки, а две другие – чужие дяди и тети, чаще всего грузины или абхазцы, как правило, тоже с детьми. Я помню, как взрослые всегда непринужденно общались, и, если с ними была девочка, то обязательно нас «сватали».

На этом самая привлекательная часть путешествия для меня заканчивалась. Поезд выезжал на равнину, а нам предстояли две пересадки, кажется, в Ростове и Харькове. Вокзал неизменно встречал нас невообразимым гвалтом и скученностью. Взрослые и дети располагались на скамьях и в проходах между ними, на узлах и чемоданах. Некоторые, очевидно, подолгу. Здесь они ели, спали и громко разговаривали. Мы с мамой с трудом находили какое-нибудь относительно свободное место и присоединялись к господствующему здесь распорядку.

Иногда, если повезет, нам доставалось место в комнате «Матери и ребенка». Я помню, что в комнате было много свободного места и грудой навалены большие потертые игрушки. Отец отправлялся штурмовать билетную кассу в надежде закомпостировать билеты на ближайший проходящий поезд. И хотя у него была очередь в специальную «Воинскую кассу», желающих уехать в ней было не меньше, чем во всех остальных. Рано или поздно отец добывал билет, и мы отправлялись вплоть до следующей пересадки. На этом вокзале повторялось в точности то же самое. После месячного отпуска в Закарпатье у родственников мамы, мы отправлялись в обратную дорогу, и опять подолгу застревали на вокзалах в местах пересадки.

А затем, когда мы уехали из Грузии насовсем и несколько лет вообще никуда не уезжали, по ночам мне стали сниться поезда и дальняя дорога, и шум, и ветер в ушах.

Отец. В Закарпатье

В тридцать шесть лет отец вышел в отставку и получил пенсию, совсем не плохую по тем временам, из-за того, что его воинский стаж приходился на годы войны и службы на границе. Одна незадача: ему не позволялось получать на работе больше определенного, кстати, совсем не высокого предела.

Поскольку на родину отца ехать было нельзя, решено было отправиться к родителям мамы, которые вслед за старшей своей дочерью перебрались жить в Закарпатье.

Несмотря на то, что отцу, как демобилизованному офицеру, полагались преимущества в получении жилья, нам пришлось еще довольно долго мыкаться по частному сектору, прежде чем мы получили в Мукачево довольно приличную квартиру в одноэтажном доме по улице Севастопольской.

Отцу приспособиться к жизни на «гражданке» оказалось очень непросто. Вернее, дело было даже не в самой гражданской работе, а в той специфической атмосфере погони за прибылью, которую отец считал наследием капиталистического прошлого. Ведь советской власти было в этих местах меньше десятка лет.

Он последовательно работал ревизором, водителем автобуса, водителем грузового такси, и, наконец, водителем такси легкового. Но везде, он так или иначе имел дело с дополнительным, «левым» заработком, а от него отца мутило, и угрызения совести не давали спокойно спать.

Ему казалось, что это только на Западной Украине такие порядки, а в России, и даже на востоке Украины люди живут по-другому, и поэтому он постоянно хотел из Закарпатья уехать. Была и другая, этническая часть этой проблемы. Отец, возможно, острее других чувствовал плохо скрываемую, а зачастую, и демонстративно подчеркнутую, неприязнь не только к русским, «москалям», но даже и к украинцам «восточникам», то есть, приехавшим с востока Украины. Он всю войну прошел в погранвойсках, поэтому не понаслышке знал, кто такие «бандеровцы», которые действовали, можно сказать, совсем рядом с Закарпатьем.

Этот рассказ об отце я написал совсем недавно. Мне кажется, что так его мысли и чувства, которые до сих пор живут во мне, можно передать более выпукло и точно.

Отец, Жаботинский и Смуженица

Если кабинет заместителя директора городского автобусного парка Ицхака Абрамовича Жаботинского часто и раньше бывал задымлен по причине пристрастия его хозяина к крепкому табаку, то сейчас он просто утопал в сизом дыму.

Ицхак Абрамович, по совместительству также парторг автопарка, напряженно думал. У него на столе лежало личное дело члена партии с 1942 года, капитана в отставке Кумохина Вениамина Федоровича, моего отца. В графе образование значилось – 7 классов, а в графе специальность и вовсе стоял прочерк. Кумохин сидел на стуле как раз напротив своего будущего начальника, но видел того как бы сквозь густой туман. Вениамин Федорович никогда не отличался богатырской статью, но против Ицхака Абрамовича он выглядел просто молодцом.

Жаботинский к тому времени, пожалуй, разменял полтинник. Он был худ и сутул, а беспрестанное покашливание явно свидетельствовало о серьезной проблеме со здоровьем. Однако энергии у заместителя директора явно было хоть отбавляй. Затушив одну папиросу, он давил ее в массивной фарфоровой пепельнице, стоящей у него на столе, тут же доставал из пачки другую и яростно ее раскуривал.

Наконец, он, кажется, принял решение.

– Вениамин Федорович, – обратился он к отцу неожиданно густым и громким голосом, – Вы надолго к нам?

– Я надеюсь, – коротко ответил тот почти по-военному, – Мукачево станет местом постоянного жительства для моей семьи. Других вариантов я не рассматривал.

– Ну, что же, – удовлетворенно кивнул парторг, – тогда мы с Вами сработаемся.

Он привстал со стула и, протянув руку через стол, сказал:

– Будем знакомы, меня зовут Ицхак Абрамович.

Улыбнулся и добавил после короткой паузы:

– Ну, рассказывайте.

Вениамин Федорович пожал протянутую ему мягкую, как будто бескостную белую ладонь и удивился тому, как он до сих пор не заметил, какой добрый и отзывчивый человек товарищ Жаботинский.

– А что рассказывать? – не понял он, но тоже улыбнулся.

– Все рассказывайте. Как живете, есть ли квартира? Ведь мы можем…, – Жаботинский покрутил головой, посмотрел на собеседника по-сорочьи, боком, – да, к сожалению, у нас нет квартирных фондов, но мы можем ходатайствовать перед райисполкомом.

– Спасибо, – ответил Вениамин Федорович, – это было бы очень кстати. Мы стоим на очереди, но она продвигается очень медленно.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Жаботинский, – после нашего разговора зайдите в канцелярию и Вам оформят соответствующий документ. Я сейчас распоряжусь.

– А как жена, дети? – продолжал он расспросы.

– Трехлетняя дочь у нас слабенькая, часто болеет, поэтому мы не можем определить ее в садик, да, говорят, и мест там сейчас нет.

– Ну, место в садике мы для Вас отыщем, и жене работу у нас найдем. У меня как раз одного кассира на автовокзале не хватает, – все так же с энтузиазмом подхватил Ицхак Абрамович, – а еще дети есть?

– Сынишке старшему седьмой годик. Осенью в школу пойдет.

– И где он у вас?

– На улице болтается. Где ему еще быть?

– Дорогой Вы мой! У нас в селе Плоском прекрасный ведомственный пионерлагерь. Горный воздух, рядом минеральный источник – что еще ребенку для здоровья надо? Сейчас как раз формируется первая смена.

– Ну, что, договорились? – проговорил он почти без паузы, – тогда завтра-послезавтра можно выходить на работу.

– Ицхак Абрамович, – озадаченно проговорил отец, – но Вы так и не сказали, какая у меня будет работа.

– Разве? – притворно удивился Жаботинский, – я могу назначить Вас на должность ревизора на автобусной линии.

Он помолчал, ожидая ответной реакции своего собеседника, затем несколько торопливо добавил:

– На первых порах. К сожалению, я не могу предложить начальственной должности.

– Вы знаете, Ицхак Абрамович, работа ревизором меня вполне устраивает. А командной должности я не ищу. В армии: на войне и на погранзаставах я на всю свою жизнь накомандовался.

– Вот и прекрасно. Я сам много лет работал на северах. (Он, видимо, по-привычке, сделал ударение на последнем слоге). Но когда понадобилось помочь наладить здесь нормальную жизнь, без лишних слов собрал всех своих домочадцев и переехал сюда, на западные границы страны.

– Ведь вы подумайте, – продолжал он, все более и более возбуждаясь, – сколько лет мы живем при Советской власти и то не научились как следует беречь общенародную собственность. А здесь? Новой власти всего-то десять лет. И что? Ведь попробуй им втолкуй, что давать взятки – плохо и что необилеченный проезд – это тоже взятка.

– А некоторые кондукторы этим пользуются. Трудный народ, – задумчиво сказал Ицхак Абрамович.

– Да, я Вас понимаю, – подхватил, как-то даже обрадовавшись, Вениамин Федорович, – у меня самого родственники такие

– Вот, видите, – укоризненно сказал Жаботинский, – и со всем этим нам с вами предстоит вести решительную борьбу. Да, именно борьбу! Не скрою, Вам предстоит работа сложная не только физически, ведь придется много ездить, но и морально. Я вам сейчас расскажу о некоторых ее особенностях

Но не прошло и десяти минут, как в кабинет нетерпеливо постучали.

– Да-да, войдите, – сказал Жаботинский.

Дверь отворилась настежь, потому что иначе в нее не мог войти этот богатырского телосложения парень. Он был высок, и, может быть, даже несколько полноват, но двигался так легко и свободно, словно весил не далеко за сто килограммов, а по крайней мере вдвое меньше.

– Ицхак Абрамович, можно до Вас? – спросил парень и широко улыбнулся.

– А, Иван, – приветливо ответил Жаботинский, – заходи.

– Вот, Вениамин Федорович, знакомьтесь. Иван Смуженица, наш активист и кандидат в члены партии, – представил вошедшего парторг и сказал уже напоследок:

– Если будут какие вопросы, заходите, не стесняясь, в любое время.

А через пару дней, погожим утром в самом начале лета, Вениамин Федорович стоял уже далеко от города на обочине шоссе, обрамленного яркой зеленью черешен. По случаю раннего утра сторожа видно не было, и Вениамин Федорович задумчиво отправил в рот несколько спеющих ягод со свесившихся совсем низко веток.

Хорошо она начиналась, эта новая жизнь. И разве можно было не радоваться, когда так ласково светило солнышко, и шелковисто блестели под его лучами, и переливались молодые овсы по обе стороны дороги. И погудывал в проводах теплый ветер, и ласково ворковали горлинки, сидевшие на их серебряных нитях. И звенел в небесной вышине жаворонок.

Однако не было в природе той решительности, которая через край переполняла Вениамина Федоровича и даже почему-то немного смущала его.

– Вот человек, – тепло думал он о Жаботинском, – верно сказал: нужно приучить их жить при Советской власти. О том, что к числу этих людей относятся и его родственники со стороны жены, и сама она, ласковая и милая Лариса – именно это обстоятельство смущало и беспокоило его больше всего.

Они переехали в небольшой городок на западе страны, говорящий на пяти языках, где вот уже несколько лет жили родители жены, которые, в свою очередь, перебрались сюда вслед за старшей дочерью. Здесь строили просторные частные дома на высоких фундаментах и огораживали их каменными заборами. Из промышленности в городке были только маломощные пивзавод, табачная и лыжная фабрики. Поэтому превыше всего ценились должности кондуктора и продавца газированной воды. А хвалить что-нибудь отечественное: одежду, там, или обувь, считалось дурным тоном.

Таков был этот город. По крайней мере, в то время, когда приехал сюда Вениамин Федорович; и та часть жителей, с которыми он был знаком до сих пор: дражайшие родственники и их немногочисленные приятели.

– Умеет человек жить! – с завистью говорили о том, кто имел свой дом, квартиру, мебель, непременно заграничную, и дорогие импортные вещи.

Все это было у зятя – мужа старшей сестры Ларисы, Николая. А у Вениамина Федоровича – «ни кола, ни двора», военная пенсия была маленькой, и он в высшей степени «не умел жить», вызывая к себе жалость и даже презрение.

И вот, чтобы быстрее обучить Вениамина Федоровича сердобольные родственники «устроили» на железную дорогу проводником в загранрейсы. На должность, которая являлась для многих предметом острой зависти. В свое время попасть на эти рейсы зятю стоило большого труда, а Вениамину Федоровичу с его анкетными данными – очень легко.

Напарник Вениамину Федоровичу попался на редкость жуликоватый. Он все норовил скрытно провезти через границу какие-то отрезы, кофточки и обувь, а Вениамин Федорович, не подозревая, что в этом-то и состояло «умение жить», чувствовал себя скверно, гадко и не раз ругался с напарником по этому поводу. В конце концов, не заработав ни денег, ни почета, он ушел с железной дороги и переключился на автомобильный транспорт.

К тому времени отношения Вениамина Федоровича с родственниками жены застыли на уровне откровенного недружелюбия. Они презирали его за простоватую честность, а он платил им тем же за ханжество. Бедная Лариса оказалась между двух огней. С одной стороны, обладая практическим складом ума, она не могла не видеть, что муж часто беспомощен в житейских делах, и была солидарна с родителями в этом отношении. А с другой стороны, каким-то высшим чувством она ощущала правоту мужа. Потому что не здравый смысл, а нечто более высокое в нас – совесть – отличает ложь, какой бы удобной она ни была, от правды и добра.

Новый, сверкающий стеклами и голубой эмалевой краской, непривычно большой автобус сытой рыбиной вывернулся из-за поворота. Вениамин Федорович скоренько выплюнул косточку черешни и, торопливо вытаскивая из планшета похожий на ракетку для настольного тенниса жезл, полез через заросший травой кювет. Водитель, молодой парень с полным добродушным лицом, видимо не ожидал увидеть здесь такого «пассажира», сделал испуганные глаза и затормозил.

– Не очень-то они здесь нас любят, – подумал Вениамин Федорович, но даже не удивился.

Он вошел в автобус через отрытую дверь и застал кондуктора, молодую женщину с таким же лицом, какое только что было у водителя. Делая вид, что ничего не заметил, Вениамин Федорович представился, попросил у кондуктора путевку, списал начальные номера и серии бобин всех билетов и начал обход пассажиров. Как он и предполагал, некоторые билеты были не из тех серий, которые значились в путевке, то есть неучтенными. Это был тот самый случай, о котором предупреждал накануне Жаботинский. Вениамин Федорович вежливо просил у ничего не подозревающих пассажиров их «левый» билетик, и таких неучтенных набралось не меньше десятка. Затем он предложил кондуктору сесть рядом с ним на свободные места в хвосте салона. Она, видимо, поняла, что ее ждет и сидела красная, готовая вот-вот расплакаться. Вениамин Федорович терпеть не мог женских слез и, чтобы немного разрядить обстановку, спросил, как ее зовут.

– Галина, Галина Смуженица, – был ответ.

– А Иван Смуженица ваш родственник?

– Он мой муж, – ответила женщина и все-таки разрыдалась.

– Значит, так, – сказал отец, который успел принять решение за это короткое время, – возьмите эти билеты и вместо них раздайте пассажирам другие, отмеченные в путевке. Я надеюсь, что больше по такому поводу нам с Вами разговаривать больше не придется. Вы меня хорошо поняли?

Еще не веря своему везению, Галина облегченно вздохнула и принялась обилечивать пассажиров, а Вениамин Федорович махнул водителю, что бы тот остановил автобус и вышел через задние двери.

Вечером, в конце рабочего дня Вениамин Федорович собрался уже идти домой, когда от группы шоферов отделился самый молодой видный парень, которого он встретил в кабинете Жаботинского.

– Вениамин Федорович, – сказал он, немного смущаясь, и постоянно переходя с русского на местное наречие, отчего у него вместо «Федорович» получалось «Хведорович», – мы тут з хлопцями надумали в генделык зайти на часок. Чи не составите нам компанию?

– Да, вроде, неловко как-то, и не знаком я ни с кем…

– Як же ни с кем? Мене знаете? А вси инши теж наши хлопци. Разом и познаймимось. Часа через два они сидели рядом в большой компании, сдвинув два стола, в шумном прокуренном помещении закусочной и разговаривали как давние приятели.

– Ну так, вот, Вениамин Федорович, ты русский, а я русин.

– Это как? – не понял его собеседник, который порядочно уже захмелел, – гуцул, что ли? А ты здорово пьешь, Иван. Сколько взяли, а у тебя ни в одном глазу.

– Так я ж вон який великий. Мени багато и треба. Так нет, Вениамин Федорович, есть русские, украинцы, а есть русины. Мы и есть русины. А ты добре зробыв, Вениамин Федорович, що не написав бумагу на мою Галку. Вона ничого жинка, хиба трошки жадная. Я, узнав, що ревизор на линии. Кажу – будь обережна. Так ни. Дякую, тоби, добрый чоловик.

– А как же ты узнал? – удивился Вениамин Федорович.

– Так я ж и кажу – свои хлопцы кругом. Ви на автобуси из городу ихалы?

– Ну и что?

– Так той же водий тим, хто ихав назустрич, и подавав знак. А що? У нас взаимовыручка.

– Зачем же ты Галину в жены взял, если она такая жадная?

– А що робити? Краще хоч один в симьи жадный буде, а коли обидва – зовсим бида.

Немного отлегло у Вениамина Федоровича от сердца, хотя чувствовал он, что по возвращению домой ему еще предстоит неприятный разговор с женой, которая очень не любила, когда муж приходил домой не вовремя, да еще сильно «навеселе».

Но все-таки была эта работа ему сильно не по душе. Хорошим быть с кондукторами совесть не позволит – воруют, а составить акт – жалко, люди ведь тоже.

– Нужно будет устроиться на курсы и получить специальность водителя, – твердо решил он.

Так, или почти так происходили те события, о которых я поначалу даже и не догадывался по причине своих малых лет. А вот другие сведения вполне достоверны. Я много раз слышал пересуды родителей о Смуженице, не представляя толком, какую роль он сыграл в жизни отца. Что же касается Жаботинского, то о нем, вообще, никогда не было связных разговоров. Одни отрывочные воспоминания отца. Видимо, потому, что в скором времени вопрос об Израиле перерос в дело сугубо политическое.

Между тем, первым ушел Смуженица.

Этот здоровяк и красавец просто не придавал значения тому, что у него в течение какого-то времени болел низ живота справа. Когда боль стала почти невыносимой, пришлось обратиться к врачу. Его срочно положили в больницу. На операционном столе выяснилось, что у него развился инфекционный перитонит, как осложнение аппендицита. Когда его решились оперировать, болезнь была на последней стадии. Из больницы Смуженица уже не вышел. Эта неожиданная смерть поразила всех, кто его знал. Особенно переживал отец. Ведь одно дело – терять друзей на фронте, а другое дело в мирной жизни, да еще так нелепо.

Вслед за ним ушел и Жаботинский.

Правда, об этом в автопарке Мукачево узнали только спустя довольно продолжительное время. Это было связано с тем, что Жаботинский вместе со своими многочисленными домочадцами отбыли в недавно созданное государство Израиль. Так сказать, вернулись на свою историческую родину. Свое восхождение, или «алию», они совершили не в массовом, а в индивидуальном порядке. Судя по всему, непоколебимый борец с пережитками прошлого, планировал продолжать свою деятельность и на родине своих предков. Однако и там у него что-то не срослось, и вместо уютного кабинета Жаботинский отправился работать в шахту. Скорее всего, не по собственной воле. А это, учитывая его слабые легкие, оказалось равносильно смертному приговору. Что, собственно говоря вскоре и произошло.

Вениамин Федорович, мой отец.

Он так и не смог смириться с жизнью в Закарпатье и постоянно рвался на восток. Наконец, ему удалось уговорить маму, и мы переехали в маленький городок на Днепре, где он прожил вторую половину своей долгой жизни. Здесь отец пережил и распад СССР, и становление «самостийной», но, слава богу, он, все-таки, уже не застал Майдан и торжество «бандеровского» государства.

Жизнь показала, что тысячу раз прав был отец, когда так стремился уехать из Закарпатья. Только переехали мы, оказывается, все-таки не так далеко на восток, как, возможно, следовало.

Сейчас я оказался отрезанным от своих родственников не только рамками границы, которая становится все менее проходимой, но, что еще прискорбнее, тем рубежом, который стал проходить в головах оставшихся в Украине людей под влиянием многолетнего вдалбливания антироссийской пропаганды.

Отец несколько раз уезжал на стройки, в основном на Днепре, которые разворачивались в те годы. Так, до поездки на Кременчугскую ГЭС он был на строительстве Каховки, но все его попытки до поры наталкивались на сопротивление мамы.

Довольно часто в те годы, особенно после получки, отец приходил домой сильно выпившим. Мама не любила это его состояние, поэтому отец без лишних разговоров норовил побыстрее отправиться спать.

Нечего и говорить, что я с детства привык гордиться своим отцом. В одном из первых стихотворений, которое я придумал в то время, когда еще не знал, что существует такое понятие, как рифма, были такие строчки:

Он был начальником заставы,

И командиром роты был.

Он от Москвы с боями,

Шел прямо на Берлин.

Если не считать некоторых неточностей, смысл его отражал действительность достаточно верно.

Одно время отец работал на грузовом такси. Это был грузовик с кузовом, обтянутым брезентом, который заезжал в самые дальние, расположенные в горах села, куда не добирался ни один автобус. Зимой в Карпатах это было небезопасное занятие. Это внизу, на равнине, снега выпадало мало, и он, пролежав всего несколько дней, как правило, успешно таял. А в горах, особенно на перевале, он лежал гораздо дольше, и морозы там случались серьезные. Иногда отцу приходилось по несколько часов мерзнуть в неисправной машине в такой глуши, где надеяться встретить проезжающую машину было совершенно бесполезно.

Я помню, как мы сидели с мамой на кухне в ожидании отца и слушали, как завывал холодный ветер в печной трубе. Мне казалось, что на много километров вокруг нас нет никого из людей. Только ветер и снег, да где-то в горах едет на своей «ласточке» отец, с трудом пробираясь домой через наметенные сугробы.

Под впечатлением ощущения хрупкости нашего бытия я впоследствии написал стихотворение «Хуторок».

Ночью в степи тишина и безлюдье,

Робкий горит огонёк.

Стёкла в окне разрисованы вьюгой.

Тихо стоит хуторок.

– Мама, а скоро наш папа приедет,

Долго нам ждать ещё?

– Скоро, уж скоро, милые дети,

Месяц давно прошёл.

Тане подарит он новую книжку,

К лету – цветной сарафан.

Ване сапожки, коньки и штанишки.

Папа всё знает сам.

Ночью в степи тишина и безлюдье,

Робкий горит огонёк.

Стёкла в окне разрисованы вьюгой.

Тихо стоит хуторок.

– Папа приехал, ведь я говорила!

Слышишь полозьев скрип?

Люди чужие дверь отворили,

Гроб с телом отца внесли.

Ночью в степи тишина и безлюдье,

Робкий горит огонёк.

Стёкла в окне разрисованы вьюгой.

Тихо стоит хуторок.

Но все эти проблемы отступали, когда отец оказывался на природе. Только здесь он чувствовал себя по-настоящему свободным. Как правило, на все вылазки он брал меня с собой.

В первые годы приоритет отдавался охоте. Мы ходили с ним поздней осенью и зимой за зайцами. Сначала довольно результативно. Отец метко стрелял из своей неразлучной «ижевки» шестнадцатого калибра, и мы редко приходили без трофеев.

Постепенно мы с отцом все больше начали переходить на рыбалку. Дичи в окрестностях Мукачево становилось все меньше, а, кроме того, надо было чем-то заполнять досуг с весны до осени. Я готов был вставать в какую угодно рань, чтобы мчать почти в полной темноте на подростковом «Орленке» рядом с отцом, ехавшим на взрослом велосипеде, стремясь не опоздать на утреннюю зорьку. Отец научил меня пользоваться «внутренними» часами: загадывать желание, во сколько часов нужно проснуться, и мы никогда не просыпали, хотя и не заводили будильник.

Сколько себя помню, отец, когда мы были на природе и позволяли обстоятельства, рассказывал случаи из своей жизни. Это были немудреные истории, действительно из его жизни, которые никогда не заключали в себе морали в чистом виде. Отец вообще никогда не пытался меня «воспитывать», ни в раннем детстве, ни тем более, когда я был постарше. И еще, он никогда не рассказывал о войне или о своей службе на границе. Но зато я много раз слышал историю о том, как его старшина пытался отыскать, с чем же можно есть трофейную мазь с приятным запахом, которая оказалась солидолом. Он не рассказывал подробно, как мерз в окопах на Калининском фронте, но с удовольствием вспоминал как однажды там же в Калининской, ныне Тверской, области на утлом плотике наловил целый котелок раков.

И, что удивительно, многие из этих историй я запомнил и пересказывал, добавляя к ним свои случаи из жизни, своему, нет, не сыну, потому, что у меня оказалось слишком мало времени на общение с маленьким сыном, когда ему действительно был необходим отец, а старшему внуку.

Теперь он уже подрос, и хоть и просит иногда рассказать «истории из жизни», я понимаю, что для него это уже не так интересно, после всех виденных им американских фэнтези в 3D. Но у меня подрастает еще один внук и две внучки, и я надеюсь, что жизнь еще отпустит мне время для общения с ними в непринужденной обстановке.

Мама

Уже много лет мамы нет в живых, и я начал забывать ее голос. Но помню, что у нее был легкий, незлобивый характер. Она была, что называется, оптимист назло всему. В раннем детстве у нее обнаружили врожденный порок сердца, и врачи, к которым обращались ее родители, давали ей от силы года три жизни. Лекарства от этой болезни не было, и ей посоветовали лечебную гимнастику. Она, на удивление, быстро окрепла, стала заниматься спортом, легкой атлетикой, и была даже чемпионкой Запорожья по прыжкам в длину среди девушек. Затем увлеклась танцами. У нее даже в трудовой книжке значилась первая должность: танцовщица ансамбля. Она прожила дополнительных пятьдесят лет к тому сроку, что ей давали врачи. К сожалению, так мало.

До войны ее семья жила в Запорожье. Ее родители были украинцы, как говорят, «щыри украинци», но дома говорили всегда на русском языке. А в школу ее отдали украинскую. Потом я не раз замечал, что при подобном образовании прорехи в правописании были у людей громадные.

Я помню песенки, которые напевала мне мама, наверное, с колыбели: «Ой, на двори метелыця…», и украинский язык никогда не был для меня чужим. Поэзию Шевченко я люблю не меньше, чем стихи Пушкина.

Когда мы переехали в Закарпатье, нам пришлось довольно долго «мыкаться» в поисках жилья. Отец был очень деликатный человек, и ходить по городскому начальству приходилось маме. На приеме у председателя горсовета в качестве последнего аргумента она предъявила исколотую уколами попку моей маленькой сестры.

Мама довольно быстро устроилась на работу, что, учитывая полное отсутствие какой бы то ни было промышленности, было делом совсем не простым. Она работала билетным кассиром на автостанции. Я помню выражение ее лица, когда приходил к ней на автовокзал. Оно было отчужденным и даже суровым, что было совсем не похоже на мою обычно добрую и улыбчивую маму.

Однажды в местном театре давали детский спектакль «Снежная королева». Мама купила два билета, и мы пошли на это представление. Не могу сказать, что оно произвело на меня сильное впечатление, но одна мамина реплика заставила взглянуть на происходящее на сцене по-другому.

– Ты знаешь, Гена, а я много раз играла в этом спектакле. И знаешь кого? Маленькую разбойницу.

Я представил себе маму, молодую и худенькую в роли маленькой разбойницы, и мне сразу стали интересны события пьесы и действующие лица, и особенно эта симпатичная неумытая девчонка. Не очень часто, но мама все же вспоминала некоторые эпизоды из своей театральной жизни. Насколько я сейчас могу судить, труппа у них была небольшая, и им приходилось выступать и в амплуа драматических актеров, и на подтанцовках, и в отдельных балетных номерах.

– Я была третьим слева "маленьким лебедем", – сказала она как-то раз, имея в виду танец «маленьких лебедей». В каком-то из спектаклей с помощью жженной пробки они превращались в симпатичных негритяночек, а затем еще долго ходили черномазыми, потому что пиво, положенное им в качестве смывочного материала, они, разумеется, выпивали.

Мама была отличная хозяйка. Уже в Грузии она не только растила двоих детей, но научилась вкусно готовить дичь, которую в изобилии приносил отец в сезон охоты. Но жизнь в Грузии, честно сказать, я помню довольно плохо, а вот пребывание в Мукачево запомнилось очень ярко. Помню, еще издали я чувствовал запах вкусной еды, которую готовила мама.

Отец был мясоед. Поэтому мама даже в национальный украинский борщ неизменно добавляла изрядный кусок мяса, как правило, с мозговой костью, которую отец любил со вкусом обгладывать своими крепкими белыми зубами. Даже пельмени, которые она лепила сама, мама варила на мясном бульоне обязательно с косточкой. Пельмени мы всегда ели как суп, а отец заканчивал еду мозговой косточкой. Одним из любимых наших блюд были жареные пирожки. Отцу больше нравились пирожки с зеленым луком и яйцами, а мне эти и все другие: и с вареной картошкой, и жареным луком, и с капустой, и с ягодами.

Что касается сладких пирогов, то отец их не любил, да и мама сначала умела готовить только один торт. Зато какой? Наполеон! Наша соседка по дому на Севастопольской работала в горбольнице главным поваром. Однажды она угостила маму своими пирожными, и та упросила ее поделиться некоторыми рецептами. После этого я стал объедаться по праздникам чудесными эклерами, вкуснейшими бисквитами и прочими деликатесами.

Впрочем, не обходилось и без накладок, особенно, когда пытались освоить нечто новое. Так, отцу долгое время хотелось освоить изготовление «сливянки», то есть самодельного вина из слив. Я не знаю, кто больше приложил руку к этому напитку. Отец или мама, но эффект оказался просто ошеломляющим. Помню, подготовились к процессу изготовления наливки со всей тщательностью. Приобрели большую бутыль литров на двадцать, всевозможные резиновые трубки для отвода воздуха. Ну и все прочее.

Когда созрел урожай слив типа «угорка», зарядили аппарат и принялись ждать. После завершения процесса брожения, отец процедил полученный продукт и пригласил на дегустацию свояка – дядю Колю. Тот с удовольствием явился, и они употребили по паре рюмочек. Отец, у которого желудок был более чувствителен отправился в «ригу» почти сразу. А дядя Коля долго крепился, но, когда он пришел на следующий день к маме весь зеленый и заявил, что умирает, мама поняла, что со «сливянкой» что-то не так, и отправила все содержимое бутыли на помойку. Помойка в виде выгребной ямы была устроена под забором в глубине нашего участка. Дело было уже глубокой осенью, все фрукты и овощи уже давно были собраны, и на помойке беспрепятственно копались наши куры, которых мама ласково называла «мои проституточки». Впрочем, это прозвище навряд ли можно было назвать справедливым, потому что петух на полтора десятка кур был только один.

Но зато какой! Огненно-рыжий, с переливами, красным гребнем и острыми шпорами – настоящий бойцовый экземпляр. Он держал в постоянном страхе не только детей, но и всех взрослых нашего двора. Бил безжалостно острыми шпорами и крепким клювом. Приходя домой, я заранее брал портфель в левую руку и защищался им как щитом, а в правой руке сжимал палку, которой только и можно было отбиться от несносной птицы. И вот, поклевав на помойке остатки от так называемой «сливовицы», наутро сдохли все куры. Все до единой, во главе с петухом.

Только тогда родители поняли, какой опасности они себя подвергали. А наливку отец больше не пытался делать, по крайней мере, еще лет десять.

В первые годы знакомства с Мукачево родители довольно часто бывали на Латорице. Любимым их местом была река, мелкая, быстрая и холодная в своем верхнем течении, в районе санатория «Карпаты». Так стали называть при советской власти замок Берегвар графов Шенборнов, построенный еще в конце 19 века. Мы часто бывали в парке поблизости от замка, но меня, признаюсь, больше манил пруд, с плавающими там у всех на виду карпами. А взрослых скорее привлекла река, вернее ее уединенный противоположный берег, где они приладились устраивать пикники в довольно многочисленной компании.

Но сейчас я вспомнил не эти шумные сборища, а один день с мамой и отцом на Латорице, куда мы добрались, судя по всему, из дома бабушки в Русском, откуда до ближайшего изгиба реки было совсем не далеко. Видимо, я был еще совсем мал, потому что оставался с мамой, а не пошел за отцом, который пытался удить рыбу неподалеку от нас. Летом в баню мы не ходили, и мыться удобнее всего было на реке. Вода здесь, в двадцати с лишним километрах от санатория, была совсем теплая. Да и характер реки сильно изменился. Она уже никуда не торопилась, и ее вода была спокойной и ласковой. Пока мама мыла голову, зайдя поглубже в воду, я плескался на мели у нее на виду. Затем она подошла ко мне и сказала, склонив голову и отжимая волосы руками:

– Ты посмотри, сынок, какой у нас папа красивый! Ему скоро будет сорок лет, он до сих пор выглядит, как мальчик.

Я посмотрел в сторону отца, но ничего особенного в нем не заметил. Папа, как папа. Я всегда его знал таким. Отец, действительно, до старости был стройным и подтянутым. И только много позже у него появилась небольшая округлость в области живота.

Село Русское

Родители мамы перебрались в Закарпатье вслед за своей старшей дочерью, которая вышла замуж за местного жителя. Его звали Николай Брыжак.

Отец у дяди Коли был цыган, а мать – мадьярка, но по паспорту он числился русским. Таков был тогдашний мейнстрим. Тетя Вера, мамина сестра, была высокой, и, судя по старым фотографиям, красивой девушкой. Что заставило ее выйти замуж за маленького, носатого юношу, моложе себя на несколько лет, каким был дядя Коля, оставалось загадкой. У них родилась дочь Надя, моя двоюродная сестра. Я никогда не видел тетю Веру красивой, потому что несколько лет потребления морфия кого угодно превратят в развалину. Это была семейная тайна, о которой не принято было говорить.

Мои дедушка с бабушкой жили в доме зятя в селе Русском. Это был одноэтажный саманный, как большинство в селе, крытый шифером домишко. К тому же разделенный на две части. В одной половине (комнате и кухне) жили мои бабушка Клава и дедушка Тося. Вторая половина, так называемая «Гансина хата», фактически была нежилой. Мне кажется, что Ганся (произносилось по местному наречию с форсированной «г») была сестрой дяди Коли, но куда она девалась, мне не известно. Рядом с домом за невысоким забором был небольшой садик с несколькими овощными грядками, а за сараем и курятником находился довольно большой участок, который засаживали картофелем. Из-за этого участка у стариков постоянно возникали ссоры с соседями справа и слева, которые норовили отхватить у них несколько метров земли, произвольно перенося межу. Участок оканчивался глубокой канавой по которой протекал какой-то вонючий ручеек. Перед домом, который стоял перпендикулярно дороге был еще маленький палисадник с цветущими георгинами – любимыми цветами бабушки.

Асфальтированная дорога, ведущая в Ужгород, проходило прямо через село. Было еще продолжение села на поселковой дороге. Но я туда никогда не ходил. Меня больше привлекала основная дорога. За бабушкиным домом еще через несколько строений проходил мост через небольшую речушку, которая обычно мирно журчала мутноватой водицей. Рядом стояла высокая церковь, как и все культовые сооружения в округе, находящаяся в довольно хорошем состоянии. Колокольный звон извещал прихожан о наступавшем празднике. Бабушка в церковь не ходила, но в углу комнаты у нее всегда стояла иконка с лампадой.

Из детских воспоминаний: утром будит колокольный перезвон, мы выходим с дедушкой на улицу и, прогуливаясь, доходим до моста. Выпал небольшой снежок, и так торжественно припорошил он землю, берег и дома, из труб которых клубится ароматный дымок. Скорее всего, это время Рождества.

Село хоть и называлось Русским, но на самом деле русских там не было. Местные жители, потом я узнал, что их национальность называется «русины», разговаривали на своеобразной смеси нескольких языков. Например, штаны назывались «гати», а город -«варош». Когда я хочу озадачить кого-нибудь из внуков, хвастающихся передо мной знанием английского, я прошу перевести детские дразнилки, которые запомнил сызмальства, гуляя с местными детьми: «бачи, крумпли гарячи» (дядька, картошка гарячая) или «краду, краду комуныцю» (ворую, ворую траву, кажется, клевер).

А вот какую песенку на известную мелодию чешской польки мы пели в хоре в одном из начальных классов:

«Танцуй, танцуй выкруцай, выкруцай.

Лем ми пецьку не зруцай, не зруцай.

Добра пецька на зиму, на зиму.

Нема в хати перину, перину».

Смысл песенки мне, в общем, понятен. Вот, только, что такое «пецька», я не знаю до сих пор. Может быть, это печь?

Находясь у бабушки, я поневоле проникался и особенностями быта и общения селян. Ну, дети, они всегда дети. Непосредственные и наивные. В пять лет я свободно гулял в селе и общался со сверстниками. Когда лет через двадцать моя двоюродная сестра вышла замуж, ее избранником оказался Михаил, с которым я еще мальцом играл в Русском. Бабы в селе, как и все женщины на свете, не всегда между собой ладили. Но вот последним аргументом в споре был такой. Баба нагибается, поднимает подол и показывает свой голый зад – «гузыцю», по-местному. Отвечать больше было нечем, кроме как в ответ продемонстрировать свою пятую точку. После этого спорщицы расходились в разные стороны, вполне собой довольные. Сам был свидетелем такой сшибки характеров.

Дедушка с бабушкой больше любили внучку Надю, а к нам с сестрой особой нежности не испытывали. Однако мы, в отличие от Нади, не были обделены любовью своих родителей, поэтому ей нисколько не завидовали.

Тетя Вера была откровенно плохой хозяйкой, если судить по качеству питания семьи. Однако дядя Коля любил свою жену, несмотря ни на что. Тетя Вера спровадила дочку к родителям в село, а сама либо готовила редко, либо вообще ничего не готовила. Поэтому они жили впроголодь. Мама сочувствовала дяде Коле, но она не могла, конечно, приглашать его столоваться постоянно. Зато в тех случаях, когда ей случалось пересолить блюдо, приглашали Николая, и тот съедал все до крошки.

При всем при том жили Брыжаки значительно богаче нас. Их квартира была хорошо обставлена мебелью. В ней был холодильник, это в начале пятидесятых, и даже черно-белый телевизор. В телевизоре мы не очень нуждались, потому что передачи велись только на венгерском или чешском. Вещания на русском языке в Закарпатье не было вплоть до нашего отъезда. Что касается холодильника, то у нас его не было не только в Мукачево, но и все время жизни в Светловодске, аж до моего отъезда в институт.

Помню, еще когда мы приезжали в отпуск в Закарпатье, у дяди Коли уже был мотоцикл. Мне запомнился один случай. Мы загостились в Мукачево и опоздали на последний автобус, идущий в Русское. Решено было добираться на мотоцикле. Отец был прилично пьян, иначе он не пустился бы на подобную авантюру. Он сажал меня к себе за руль, а маму на багажник, но мы раз за разом падали, то просто на асфальт, а то в глубокий кювет. Чем закончилась эта история я не помню, но все остались живы. Скоро дядя Коля вместо мотоцикла купил машину, на которой, я не помню, чтобы он катал кто-либо из нас. Зато отлично помню, что, когда в Мукачево приезжал брат бабушки Константин Артемович с женой, дядя Коля возил москвичей по всему Закарпатью.

На моей памяти бабушка Клава была полная с круглым лицом и толстым кончиком носа, таким же, как у своего брата, а дедушка Тося был худой и горбоносый – настоящий казак с острова Хортица, откуда он был родом. Когда я был совсем маленьким, я застал дедушку, работающим кондуктором на автобусе. Он ездил на большом кургузом автобусе. Я встречал его вместе с бабушкой и называл марку автобуса:

– «Тат-ра».

Потом дедушка работал инструментальщиком в автопарке. Бабушка рассказывала, что в молодости дедушка был шофером и возил в революцию красных комиссаров. В мирное время он стал слесарем высшей квалификации – лекальщиком. Бабушка Клава работала кассиром в большом гастрономе. До войны и во время войны они жили в Запорожье, а потом начались скитания, о причине которых со мной никто и никогда не разговаривал. Пока я был маленьким, я довольно часто бывал у дедушки с бабушкой, а потом, когда пошел в школу, бывал у них все реже и реже. Но иногда меня тянуло к ним. Тогда я просто шел в село пешком. Для меня пройти десяток километров никогда не составляло труда. Несмотря на то, что дорога шла по прямой, идти по ней было интересно. По обочинам дороги росли черешни и грецкие орехи, а на каждом перекрестке дорог стояли столбы с распятием. Я заходил в знакомый дом, здоровался, а в скором времени отправлялся обратно. Как правило, мне давали денег на дорогу, поэтому в Мукачево я добирался гораздо быстрее.

Село Плоское

Каждое лето, едва мы переехали в Закарпатье, родители отправляли меня в пионерский лагерь. На одну, на две смены, а то и на все три. Так что я успел как следует впитать в себя «дух» пионерлагеря тех времен.

Как правило, это был пионерлагерь в селе Плоское, который был закреплен за автобусным парком, где работали отец и мама. Правда, по одному разу я был в лагере «Поляны» и, кажется, «Онокавцы», но первый не оставил о себе ярких воспоминаний, а во втором я проломил себе голову, катаясь босиком в бассейне, из которого накануне спустили воду.

В свои первые смены я попадал в самый младший отряд. В нем были еще дошколята, которые по ночам «ловили рыбу». Это был эвфемизм, обозначающий, что после этого простыни «рыбаков» вывешивались на просушку. Однажды на веревочке сушилась и моя простыня, но только один раз. Лагерь «Плоское» размещался в сельской школе, из классов которой на лето убирали парты и собирали кровати. Здание школы было одноэтажным. Под шиферной крышей в несколько слоев лепились ласточкины гнезда. Все дни моего пребывания в лагере были наполнены ласковым щебетанием взрослых и малолетних касаточек. Но я не видел ни одного разбитого такого хрупкого на вид гнезда и не видел ни одного случая гибели птенца или взрослой ласточки.

Утро начиналось с хрипловатых звуков горна, после чего все отправлялись к умывальникам и на линейку. В столовую отряды также направлялись строем под мелодию со всем известными словами:

«Бери ложку, бери хлеб, и садись-ка за обед».

И дальше:

«Нету ложки, нету хлеба – оставайся без обеда!!

На завтрак часто подавали манную кашу, щедро посыпанную порошком корицы. Мама корицей никогда не пользовалась, поэтому мне запомнилась эта каша, как характерная для лагеря. Больше ничего непривычного в лагере не подавали. Из взрослых в лагере были только воспитатели и повара. Всю остальную работу выполняли дежурные, которые назначались по очереди из старших отрядов. Из младших отрядов дежурных назначали только для посильных для дошколят обязанностей.

Мне запомнилось только дежурство у въездных ворот лагеря. Машин тогда было еще мало, так что открывать ворота приходилось только пару раз за дежурство. Гораздо большая нагрузка ложилась на дежурных по столовой. Им нужно было не только разносить блюда, но и убирать, и мыть посуду, чистить картошку и обеспечивать кухню водой. С водой был связан инцидент, который мне особенно запомнился.

Воду нужно было носить из соседнего ручья, весело журчавшего в метрах ста от лагеря. Однажды ребята из вечерней смены решили облегчить себе жизнь и, чтобы не ходить на ручей, набрали воду из колодца ближайшего к лагерю селянина. На ужин чай, который нам подали, пить было просто невозможно. Дело в том, что вода в колодце была минеральная, как говорили местные – «квасова», почти непрозрачная и желто-зеленая. А в соседнем ручейке она была чистая и очень вкусная. Немного выше по течению стояла старинная, но еще работающая мельница. Ее тяжелое колесо приводилось в движение напором воды, которая подавалась по почерневшему от времени деревянному желобу. Быстринки на ручье чередовались с небольшими омутами.

С одним из них связано у меня очень острое переживание от рыбацкой неудачи. Как-то раз в день посещений, которые проходили строго по выходным, отец приехал ко мне без мамы, но с удочкой. Мы отправились на речку. И вот, сидим мы на бережке, а под нами в омуте, в прозрачной воде проплывают чудесные рыбины. В воде они кажутся крупнее, чем на самом деле. Я забрасываю свою удочку с наживкой и на хлеб, и на муху, но они даже внимания не обращают. С досады я чуть не плачу. Потом я научусь: нужно забрасывать удочку так, чтобы рыба тебя не видела. На быстринке или из-за куста. Но для этого мне нужно было еще немного подрасти.

Большую часть времени младшие группы были предоставлены сами себе. Поэтому и занимали себя, кто чем может. Однажды я с несколькими мальчишками забрел во двор ближайшего к лагерю хозяина, который, к слову, не был даже огорожен. Здесь-то я и рассмотрел, что за вода была в его колодце, которую однажды нам предложили пить на ужин. Да, вода была просто б-р-р! Тут из дома выскочил мужик и, распугивая кур, бросился за нами. Я оказался самым близким к нему, поэтому он легко догнал меня и, ни слова не говоря, влепил подзатыльник. Удар был не сильным, но обидным, потому что даже пожаловаться воспитателю я не мог, так как нас поймали на чужой территории.

Раз в неделю наш отряд водили в кино, которое демонстрировали в местном клубе. Мы шли по проселочной дороге попарно строем через все село. Однажды во время нашего похода случилась гроза. Мы порядочно вымокли, потому что ни о каких плащах или, тем более зонтиках, не могло быть и речи. Прямо над нашими головами сверкнула яркая молния, и тотчас же раздался оглушительный треск. Как будто кто-то огромный и жестокий разрывал на небесах крепкое полотно. С испугу почти половина отряда попадала в траву на обочине.

Клуб состоял из одной большой комнаты, в которой были расставлены стулья. С одной ее стороны стоял на столе проектор, а на стене напротив была прикреплена обыкновенная простыня. Кинофильмы были черно-белые, а пленки старые, давно отслужившие свой срок. Поэтому они часто рвались. Тогда в комнате включали свет, и мы терпеливо дожидались, пока пленку вставят заново. Точно такие же перерывы были для установки новой бобины. Однако от похода в кино никто не отказывался.

Гораздо интереснее было ребятам из старших отрядов, потому что они несколько раз за смену ходили в походы. Нужно думать, что я уже немного подрос, когда оказался в таком походе. Поход состоялся в понедельник, а накануне к нам приехали родители. Кстати, родители по полной использовали возможность оказаться на лоне природы. Вот и в этот раз они расположились кружком, благо все были из одной организации и знакомых было много. Уже хорошо подвыпивший отец зорким глазом охотника обнаружил куриное яйцо, которое, по всей видимости, снесла несушка, отбившаяся от дома у все того же ближайшего селянина.

Отец позвал меня и молча засунул это яйцо в нагрудный карман рубашки. Какую цель он при этом преследовал, я не знаю, к тому же скоро и думать о яйце забыл. До тех пор, пока на следующий день не надел рюкзак, и одна лямка пришлась как раз на тот самый карман, где лежало злополучное яйцо. Я услышал легкий хруст и по груди у меня потекло что-то густое и теплое. Это случилось перед самым выходом из лагеря и времени для переодевания у меня не осталось. Хорошо еще, что в траве оно до меня пролежало сравнительно недолго, и не успело как следует протухнуть. А не то пришлось бы мне не только морщиться от неприятного ощущения, но вдобавок еще и дурно пахнуть. Но, как бы в качестве компенсации за все пережитые неприятности, я проявил себя в походе удачливым грибником.

Дело было так. Мы шли густой цепью по пологой горке в поросшей невысокой травой дубраве. Все росшие поблизости грибы были прекрасно видны метров за десять.

– Смотри, какой огромный мухомор вырос! – позвал меня мальчик, идущий справа.

Я подошел поближе, чтобы полюбоваться на ядовитого красавца, и вовремя вспомнил наставление отца, что рядом мог расти хороший гриб. И, действительно, совсем рядом с мухомором стоял замечательный белый гриб. Но мальчишка успел его уже пройти, потому что его внимание отвлек красный мухомор. Точно так же мог пропустить большой белый гриб и мальчик, идущий слева от меня, и опять из-за огромного мухомора. А потом уже я на своем пути нашел два или три больших белых, и каждый раз рядом высился огромный красноголовый в белую крапинку мухомор. Конечно, хорошие грибы находил не один только я, но мой «улов» оказался самым удачным.

Не помню, в ту ли самую смену, или уже в следующую, но только я оказался самым младшим в компании больших ребят, которые нашли достаточно кардинальный способ досуга. Каждое утро кто-то из ребят заходил на кухню, брал у дежурных бидон с молоком, пару буханок хлеба, и мы отправлялись на целый день на ближайшую лысую гору, которая на местном диалекте именовалась «полониной». Кроме свежего хлеба с молоком мы объедались крупной земляникой, до которой, кроме нас, кажется, никому не было дела. Однажды мы с нашей компанией отправились вниз по ручью на рыбалку. Здесь я поймал самую крупную на тот момент добычу. Красноперого голавля весом грамм под двести. Это была самая большая рыба, пойманная нами.

Одним словом, это были упоительные дни. Мы наслаждались ощущением полной свободы. К сожалению, все очень быстро закончилось. В ближайший родительский день начальник лагеря вызвал к себе в кабинет наших родителей и объявил, что вся наша компания исключена из пионерского лагеря за систематическое нарушение дисциплины.

– Ничего, Геночка, – сказала моя мама, которая одна приехала в этот день, – видно, ты уже достаточно вырос, чтобы проводить школьные каникулы по своему графику.

Я с радостью с ней согласился.

Лазня

Совсем недавно я наткнулся в интернете на заметку о том, что в Древней Руси баню называли «лазня». И тут я вспомнил, что именно с таким названием висела в Мукачево вывеска на здании, в котором располагалась баня. Здание находилось на улочке, идущей влево от центральной улицы параллельно реке Латорице.

Какой она именовалась в то время, я, разумеется, не помню, а сейчас она называется улицей Рауля Валленберга. На месте бывшей бани сейчас расположен то ли банк, то ли кафе. Баня выполняла свои функции, видимо, задолго до прихода Советской власти в Закарпатье. Само здание было двух или трехэтажным, но я выше первого этажа никогда не поднимался. Все его помещения были выложены светлым кафелем. В бане отсутствовал привычный для нас общий зал. Все моечные помещения были разбиты на индивидуальные комнатки, в которых установлены ванные и души.

Нам в коттедж на Севастопольскую провели водопровод только в последние пару лет пребывания в Закарпатье, а все остальные годы в холодное время года, мы с отцом ходили в «лазню».

Больше всего мне нравилось ходить с ним в баню в раннем детстве. Особенно, если отцу удавалось купить время в номере с двумя ванными. Помню, как тщательно он намыливал и оттирал щеткой кремово-белые, стоящие посреди помещения ванны, а затем заполнял их теплой водой. Пока он тщательно мылся в своей ванной, я успевал от души понырять в своей. Затем отец принимался за мое тщедушное тельце, и все хорошее в бане для меня заканчивалось. Ну, а в душевой вся романтика исчерпывалась стоянием под теплыми струйками воды.

Когда мы переехали на Днепр, несколько раз мы ходили с отцом в общую баню, которая так и называлась. Никаких приятных воспоминаний об этом у меня не осталось. Даже когда в студенческие годы мы ходили с ребятами в знаменитые «Сандуны», мне они напоминали эту общую баню в Светловодске.

Возвращаясь к далекому детству, замечу, что у старшего поколение местных, особенно на селе я вообще не замечал особой чистоплотности. Помнится, бабушка говорила, что отец ее зятя Николая вообще не мыл ноги ни разу в жизни. Однако давил виноградный сок на вино он всегда босыми ногами.

На Одесской

Первое жилье, которое родители сняли после переезда в Мукачево, находилось на Одесской улице. Не помню из каких помещений оно состояло, но одну комнату, скорее всего, спальню, помню точно. Вероятно, была и кухня, иначе где бы мама готовила еду. Хозяева жили во второй половине дома, от которой нашу комнату отделяла просто закрытая на ключ дверь. У хозяев было двое детей: мальчик Вова и девочка Люся с большой родинкой на правой щеке.

Тетя Вера часто приходила к нам в гости и даже оставалась ночевать. Она говорила, что родинка у девочки очень опасная, так как может развиться рак. Спать тетя Вера укладывалась на моей кровати, которая находилась у самой двери на половину хозяев. Каждый раз, просыпаясь утром тетя Вера жаловалась на головную боль, причиной которой были страшные запахи, которые якобы исходили из-под двери.

– Ведь они там постоянно едят фасоль! – говорила она с таким выражением, будто фасоль была ее личным врагом.

Странно, я спал на этой кровати каждую ночь и совершенно ничего не чувствовал.

Общительная мама успела завести в городе подруг, одна из которых подсказала ей способ надежно заработать. Больше того, эта подруга вызвалась лично руководить всей операцией. Суть ее состояла в том, чтобы купить живую свинью, нанять мясника, который должен зарезать и разделать ее, а затем продавать мясо по кускам. В нашу задачу входило: сначала выделить средства на покупку свиньи, предоставить помещение для разделки, а потом «грести деньги лопатой». Свежее мясо и сало лежало у нас сплошь на полу днем и ночью. Проснувшись по нужде, я шел, наступая на что-то холодное и противное. Мамина «подруга» два дня суетилась, разнося по знакомым куски свинины, а потом оказалось, что выручка не покрыла и половины расходов, и в результате операции мы, что называется, «вылетели в трубу».

«Дама с камелиями»

«Дама с камелиями» – так называла мама хозяйку нашего следующего жилья. Почему? Этого я так никогда и не узнаю. Единственное, что приходит на ум, это намек на род ее занятий. Но и то в прошлом. А, может быть, из-за названия цветов, которые хозяйка выращивала на подоконнике. Это была уже пожилая женщина (по меркам меня малолетки) с взрослой дочерью на выданье.

В нашем распоряжении была комната в двухкомнатной квартире, в которую едва поместилась та убогая мебель, которая у нас еще сохранилась после бесчисленных переездов. Мы жили на пятом этаже большого дома, в котором селились в основном семьи военных. У «дамы с камелиями» мы прожили несколько месяцев, прежде чем обстоятельства позволили нашей семье получить коммунальное жилье.

Это время мне запомнилось участием в своеобразной мальчишеской команде. Поскольку я тоже был сыном офицера, хоть и в недалеком прошлом, меня здесь однозначно приняли за своего. У мальчишек был свой командир. Команда была хорошо организована, потому что все жили в одном доме. Основной своей задачей она считала борьбу с проживающими поблизости мадьярами (разумеется, нашего возраста). Эта задача сильно упрощалась из-за того, что вокруг нашей пятиэтажки стояли в основном одноэтажные жилые дома, и живущие там дети были, как правило, одиночками.

Читать далее