Читать онлайн Фантомаска бесплатно

Офицерская общага стояла на окраине гарнизонного городка и представляла собой длинный одноэтажный барак. Впрочем, имелся большой жирный плюс: всегда можно было уйти через окно во время внезапных проверок замполита полка майора Дубинина по кличке Квазимодо. Кличка сполна кричала сама за себя, но к чести замполита, он на «погоняло» не реагировал, говорил, что у него такое выражение лица. Проверки были обязаны выявить пьянство среди холостого состава офицеров и прапорщиков. На дворе стояли восьмидесятые, славная эпоха развитого социализма, рвущаяся к цели под злободневным девизом «Трезвость – норма жизни». Сухой закон коснулся и вооружённых сил, где без бутылки решить маломальскую проблему было очень трудно. Но закон был поставлен в первый ряд государством, поэтому Квазимодо с особой любовью снимал стружку с провинившихся офицеров. Правда, и с него снимал политотдел дивизии за слабое проведение политики партии. С политотдела шкуру сдирало политуправление армии. Политуправлению выедало мозг главное политическое управление вооружённых сил, так называемый ГлавПУР. Выше находились только небожители: ЦК партии и Политбюро.

Однажды проверки прекратились. В одной из комнат общежития, где никто не жил, Квазимодо получил в челюсть во время облавы. Лейтенант Паша Целяк, услышав шум проверки, выключил свет и, дождавшись вероломного вторжения на территорию комнаты, врезал левой. Пока замполит чертыхался, вся компания ушла через окно. Аборигенов общежития потом ещё долго трясло начальство, но Пашку никто не выдал. Все считали, что Квазимодо получил по заслугам. Повального пьянства в общаге не было: каждый день – служба. А день рождения отметить с друзьями считалось (да, и считается до сих пор) святым делом.

Гарнизонный городок полка города N в ГСВГ, Группе Советских Войск в Германии, был однотипен и похож на все другие городки. Штаб, столовая, строевой плац, медсанчасть со стороны представлялись центральным ядром. К нему жались казармы, баня, спортивная площадка с неизменной полосой препятствий, клуб. Дальний кордон, жемчужиной которого была офицерская общага, являлся смесью караулки, технического парка и многоквартирных домов для личного состава, обременённого семьями, проще для «женатиков». Ну, и уже за территорией городка был свинарник, стрельбище, лесопилка. Выход в город для офицеров и сверхсрочников был свободный. Нормальные люди выходили через КПП, контрольно-пропускной пункт. Ненормальные – через многочисленные, в человеческий рост, отверстия, которых хватало по всему периметру забора, взявшего военный городок в кольцо. Ненормальных было больше. Обычный отечественный парадокс: немец идёт, где положено – русский, где короче.

Город N был такой же, как многие немецкие городки Передней Померании районного масштаба: ратуша, брусчатка, чистота, которую поначалу было неудобно топтать, узенькие улочки, многочисленные пивнушки – «гаштеты». Эту несложную последовательность достопримечательностей можно привязать к любому мелкому городу ГДР. Даже крупные деревни подходили по описанию. «Гаштеты» у русских пользовались особой любовью в силу особого усердия к закускам и пиву. Пиво всегда было хорошее, а после нашего «жигулёвского» казалось амброзией, напитком богов. После первой пробы самый отъявленный трезвенник бежал записываться в негласный клуб любителей пива.

С Пашей Целяком мы учились вместе в артиллерийском училище приморского города-героя. Он грыз гранит науки и познавал армейскую службу в первом взводе, я – в третьем. Друзьями мы тогда не были, но друг друга знали. Впрочем, нас знали все, и наше сочетание фамилий послужило поводом к массе скабрезных шуток. Тот, кто четыре года постоянно проходил вечернюю поверку, даже через много лет будет помнить фамилии сослуживцев. Лица вытирает память: имена – никогда.

– Петров?

– Я!

– Васюков?

– Я!

– Мироненко?

– Я! – и так по списку.

Для нас с Пашкой устав с лёгкой руки старшины чуть изменили. Нашими фамилиями поверку всегда заканчивали, видимо, для особой сладости сна. Таков армейский юмор.

– Целяк?

– Я!

– Ломакин?

– Я! – все ржали, точно жеребцы, зовущие кобылиц.

За четыре года вечерних поверок наши фамилии превратились в одну, двойную.

– А где Целяк-Ломакин? – так спрашивали даже дежурные офицеры.

– Целяк – в увольнении, Ломакин – в наряде по кухне…

Со временем даже уточнения стали не нужны. Мы оказались однофамильцами, родственниками, сиамскими близнецами. Когда говорили, что Целяк-Ломакин получил благодарность за отличную стрельбу, то подразумевали, например, Павла. Или:

– Целяк-Ломакин завалил экзамен по марксистко-ленинской философии.

Все знали, что это сделал я, Лёха Ломакин. По иронии судьбы или в силу обстоятельств после окончания училища мы попали в один полк, жили в одной комнате в общаге. Вот тогда и закорешились. Дружбе способствовала и служба в артиллерийском дивизионе самоходных установок, боевые дежурства, каждодневное вовлечение в процесс армейской жизни. Ни у кого не возникало сомнения: это друзья навсегда, два сапога – пара, не разлей вода…

Нам с Павлом было чуть за двадцать, лучшие годы. В это время на мир смотришь добрыми, порою удивлёнными, глазами, а чистота сердца, искренность его порывов, спору не подлежала. Высшие силы только богатство распределяют не одинаково, а молодость всем отмеряют поровну. Поэтому, и, кажется, что тогда было лучше, и небо синее, и сахар слаще, а это всего лишь – неизбывная тоска по ушедшей за горизонт стоптанными сапогами юности, канувшей в пучину прошлого, молодости. Сейчас, думается, что и не было этого вовсе, да и не с тобой происходило, точно некий режиссёр снял чёрно-белый фильм, обрывки которого спрятал в твоём мозгу. Вот в одном из обрывков, всплывших в беспокойной памяти, два розовощёких лейтенанта прибыли для дальнейшего прохождения службы.

В курилке перед расположением дивизиона сидели два старых майора. Сорокалетние тогда мне все казались древними, это даже не обсуждалось. Два доблестных офицера спорили, какого цвета клитор у заведующей гарнизонной библиотекой армянки Армине.

– Розовый! Ну, прямо цветущая роза! Как на клумбе у штаба! – почти кричал маленький с довольно аккуратным животиком офицер.

– Что ты? По всем законам природы должен быть фиолетовый, – возражал внушительного вида мужчина с кулаками, похожими на пудовые гири. – Она же жгучая брюнетка!

– И что? Причём здесь брюнетка и клитор? Умеешь ты, Гена, жопу с пальцем сравнивать. Фиолетовый! Ты бы ещё сказал: серо-буро-малиновый.

Майор с животиком так замахал руками, словно жестикуляция являлась безоговорочным выражением всех цветов радуги.

– Василий, ты, когда последний раз какую-нибудь книгу читал? Устав и правила стрельбы не в счёт, – здоровенный майор, видимо, хотел данный спор подвести под научную базу.

– А я и их не читал давно: наизусть знаю. Зачем мозг засирать? Что писанина писательская, что бред сивой кобылы – один хрен. Про поэтов вообще молчу. Такого понапишут, что и с бутылкой, что без бутылки, не поймёшь. Одним словом – мозгоёбы. У нас что ли своих мозготрахальщиков мало?

– Хватает, но об антропологии нужно какое-то представление иметь.

Маленький майор чертыхнулся и опять замахал руками:

– Ты бы, Геннадий, не выражался. Проку то в твоей антропологии…

– Прок есть. Эй, лейтенант! – внушительный майор окликнул меня.

– Лейтенант Ломакин, – представился я согласно субординации.

– Что такое антропология? Или молодым это знать не обязательно?

– Никак нет, товарищ майор! Это наука о человеке и о том, что связано с человеком, – я ответил заученно, как на экзамене. Нам в училище антропологию не преподавали, но я был увлечённым книгочеем с детства, поэтому об этой науке представление имел. Моя потребность к чтению была не просто страстью. Это был непрекращающийся голод. В общем, книги я не читал – я их ел на завтрак, обед и ужин.

– Верно, – удивился старший офицер. – Раз такой умный, сообщи всем присутствующим: какого цвета клитор у брюнетки?

– Не могу знать! Данное утверждение заключается на основе опыта, а опыт у вас, товарищ майор, априори больше.

– Видишь, Вася, какие нынче пошли выпускники. Им эмпирические связи подавай. В наше время всё было по-другому, – офицер устремил бесстрастный взгляд на Павла, и тот представился:

– Лейтенант Целяк.

– Целяк-Ломакин… Хорошие дела.

Эпитет «хорошие» он протянул так, словно грустно просигналил клаксоном автомобиля. Офицер с огромными кулаками оказался моим командиром дивизиона майором Геннадием Огурцовым, офицер с животиком был начальником штаба Василием Перчиком. Примерно так началась моя служба на должности командира взвода самоходной артиллерийской батареи.

Считается, что в Советской Армии, как и во всём огромном Советском Союзе, секса не было. Было совокупление, соитие, сношение, «чпоканье», « траханье». Была необузданная страсть, дикая случка, случайная связь, прозванная слишком умными головами промискуитетом, незабвенная половая жизнь и весёлая ни к чему необязывающая ебля. Был служебный роман, супружеский долг и сладкий адюльтер. Иногда случалась фантастическая любовь. Было всё-всё-всё, но секса не было.

А армейская служба вообще во всех армиях мира несёт оттенки порнографии. Сношение, ебля и вынос мозга всегда в порядке вещей и случается с завидной регулярностью, и никуда от этого не спрятаться. В армии США солдатам выдают виагру и по выходным отпускают к проституткам. В нашей армии солдаты получали сигаретное довольствие и на обед стакан киселя с бромом для ослабления эрекции. Проще говоря, чтобы не стоял. К сожалению, проституток не полагалось, да и проституции как таковой в СССР не было. Это являлось пороком загнивающего капитализма. Несмотря на обилие брома в киселе тестостерон у некоторых особей мужского пола зашкаливал за пределы разумного. Так рядовой Мамедов из третьего батальона изнасиловал семидесятивосьмилетнюю Эльзу Фогт, у которой до этого унизительного случая не было мужчины двадцать лет. Видимо, такие опыты в преклонном возрасте фрау Фогт были не по душе, и она заявила в полицию. Мамедов получил на полную катушку, и в родной аул вернулся только через десять лет.

«Зов пизды важней приказа» – так прокомментировал это печальное событие мой начштаба. Василий Перчик любил поговорки. Его перлы касались всех случаев жизни, и данная поговорка была одной из любимых. Ушёл солдат в самоволку – зов пизды важней приказа. Приехала жена к офицеру – зов пизды важней приказа. Пошёл с девушкой в кино – зов пизды важней приказа. В общем, всё, что касалось событий с противоположным полом подходило под «зов пизды, который важней любого приказа командира». Но самой любимой, пожалуй, была другая поговорка. В ней тоже женский половой орган доминировал во всей красе. Уснул на посту, нарушил дисциплину, накосячил на учениях, повернул устав не в ту сторону, неправильно подшил подворотничок, не вовремя обосрался, не так или не туда посмотрел… Список можно продолжать до бесконечности, потому что «не так» случалось на каждом шагу, и утверждение майора Перчика

всегда было верным: страна ждёт героев – пизда рожает дураков. Самое интересное, Перчик был примерным семьянином, имел трёх дочерей, а из домашних животных предпочитал кошек котам. Или бабьё его со всех сторон обложило, или в собственном доме он видел только одного кота – себя.

Женщины – весьма странные создания. Их логические ходы не понятны, а непредсказуемость граничит с безумием. С каждой выпитой рюмкой твоя визави становится краше и в ней почему-то находятся такие качества, о которых трезвый ты не мог и мечтать. Ей, Богу, нет некрасивых баб, а есть мало водки. Ещё парадокс заключается в том, что вечером она перед тобой покрутила хвостом или жопой, а утром оказалась в одной постели, и ты, дурачок, оказываешься перед фактом, что теперь едва знакомая баба претендует минимум на две твоих зарплаты и максимум на роль спутницы всей твоей бестолковой жизни. Причём дело будет поставлено так, что именно она снизошла до тебя, и ты должен принять это как великую благодарность, которой она будет бравировать перед всеми своими родственниками и подругами. Видите ли, она смогла и захомутала такого шикарного и видного кавалера, который только и знает, что носит её на руках и сдувает пылинки. Конечно, данная версия предназначена для твоей будущей тёщи. Тебе же уготованы ежедневные истерические выпады: что ты, оказывается, неблагодарная свинья и обманом ею овладел, используя свои погоны, точно шулер тузы из рукава, что ты загубил её молодость, таская за собой по глухим и отдалённым гарнизонам, что из-за тебя она превратилась в грузную домохозяйку, окончательно позабыв всё, чему её учили в университете или педучилище и, наконец, что она выходила замуж за будущего генерала, а на поверку ты смог дослужиться только до майора, и это твой потолок, и впереди у тебя не самая большая пенсия и работа охранником в каком-нибудь ЧОПе. Да, ладно о грустном! Когда оказываешься с женщиной в постели, думаешь не о последствиях, а об исполнении желаний. Часто ей тоже это нравится.

С Армине Гаспарян я познакомился неделю спустя по прибытии в часть. Цвет её интимного органа меня интересовал мало, больше хотелось почитать «Дети Арбата» Рыбакова. Она была красива, и не обратить внимания на такую яркую штучку было бы лукавством. Красота её была на вид целомудренной и неприступной. Есть такая порода женщин, рядом с которыми говорить пошлости и похабщину не станешь ни при каких условиях. Армине была именно этой породы.

– Записаться? – её глаза цвета южной ночи вопросительно уставились на меня. Про такие глаза классик бы написал: в них была тайна, к разгадке которой ты не приблизился ни на шаг.

– Лейтенант Ломакин, – по привычке я начал рапортовать, но вдруг осознав, что передо мной не непосредственное начальство, а очень приятная дама, добавил менее официально. – Алексей… Да, очень уважаю чтение.

– Армине Михайловна. Вы что-то ищете конкретно, или хотите осмотреться? – её голос звучал, как мелодия. Нет, он и был мелодией, и без него не было бы тех красок, из которых появляется музыка.

– Конкретно и осмотреться, – ответил я и тут же подумал: «Интересно, а она знает, какие скабрезные споры ведут про её особу седовласые майоры, или это обычный армейский стёб»

–«Дети Арбата» на руках, – она прошелестела светло-коричневыми формулярами. – У замполита полка. Но я вам попридержу.

– Спасибо! – я почувствовал, что мне приятно благодарить её. – Тогда поищу что-нибудь.

Я пошёл к стеллажам, а она занялась своими бесконечными библиотечными делами. Скользя глазами по корешкам книг, я изредка бросал взгляд на её строгий профиль и поймал себя на мысли, что думаю о ней. «Ещё не хватало влюбиться в предмет похабных словесных состязаний моих отцов-командиров! Вот будет весело стать предметом полкового злословия!»

– Возьму вот эту.

Я протянул книгу Генриха Бёлля «Глазами клоуна».

– Интересный выбор, – Армине впервые с интересом взглянула на меня, или просто мне очень хотелось, чтобы с интересом. – Загляните через неделю. Возможно, «Дети Арбата» освободятся.

Неделя никогда не длилась так долго. Я поймал себя на мысли, что думаю об этой женщине и ничего не могу с собой поделать. Иногда своими перлами радовал майор Перчик, подслащивая казарменную рутину. Всю неделю безвылазно провели в боксах техпарка, готовили технику к боевому дежурству. Один раз с Пашкой посетили хвалёный «гаштет» « У Розы», попили после службы пивка, сбросили накопившуюся усталость. Сильно не впечатлило: забегаловка и в Африке забегаловка, только пойло чуть качественнее, а после пол-литровки уже всё равно, что пить. Разница между «чуть хуже» и «чуть лучше» стирается, как подошва кирзового сапога.

Она взмахнула своими ресницами, и я услышал как бабочка бьётся в стекло, не понимая, что она в плену. Я тоже не понимал. После кратких обязательных приветствий Армине спросила:

– Как вам Бёлль?

– Мне очень близок главный герой, – ответил я, несколько смутившись.

– Чем же?

В воздухе повисла пауза, только бабочка билась о стекло, не прекращая попыток освобождения. Я уже не сопротивлялся.

– Когда-нибудь я тоже буду делать то, что люблю. Знаю, что это будет, потому что человек достигает наибольших высот, когда занимается любимым делом. Нельзя из-под палки что-либо делать хорошо.

– Да вы романтик! Юноша, живущий в придуманном мире… – она едва улыбнулась уголками глаз. Бабочка продолжала неистовствовать. Мне казалось, что Армине дразнит меня, хотя скорее всего это была беседа читателя и библиотекаря, так называемая дань вежливости.

– Нельзя научить птицу в клетке летать.

Мой ответ был таким пылким, что Армине рассмеялась. Я поддержал её смех, и между нами как-то вдруг установились те самые невесомые отношения, которые позволяют вести лёгкий, но не фамильярный, разговор. Наверное, всё определяет симпатия, а она была. «Дети Арбата» благополучно были вписаны в мой формуляр читателя, произнесены слова прощания, душа начала неумолимый разгон по взлётной полосе. Бабочка не оставляла попыток разбить стекло.

Паша Целяк много лет был влюблён в Наталью Бестемьянову, фигуристку, чемпионку мира и Олимпийских игр. В восьмидесятые какого-либо фан-движения не было, да и слово фанат поблёскивало определённо буржуазными оттенками. А нам с этим загнивающим классом не по пути, то ли дело комсомол, жалящий наконечник нашей любимой коммунистической партии. Вот где размах, вот где сила! Правда, не всем хотелось быть членами ВЛКСМ, как и другими членами, но практически всегда получалось, как в анекдоте: «Колхоз – дело добровольное, не пойдёшь – застрелим». От комсомола, как и от армии, можно было откосить двумя способами: быть глубоко религиозным, даже ортодоксальным, верующим или психическим больным. Конечно, это накладывало отпечаток на дальнейшую жизнь, о карьере можно было сразу забыть, но кому-то она не нужна вовсе и ему совершенно уютно в зрительном зале. Сейчас, после развала Союза, о комсомоле многие ностальгируют. Главный закон неумолимого времени: голодная молодость всегда богаче сытой старости.

Да, Паша Целяк был влюблён в Наталью Бестемьянову, скрупулёзно следил за её выступлениями, собирал в заветную папку газетные и журнальные материалы, даже имел фотографию с автографом и подписью «Павлу с любовью…». Он любил вспоминать, как подписал это фото на показательных выступлениях в Москве, как жутко стеснялся подойти, но всё-таки пересилил страх, как в эйфорическом состоянии шарахался по ночному городу, как чуть не опоздал на утренний поезд до Одессы, потому что витал в облаках. Эту историю я слышал сотню раз и знал все Пашкины интонации, жесты и мимику, но рассказ влюблённого всегда одинаково заканчивал я:

– Паша! Я знал, что ты дурак, но не до такой же степени!

Мы громко хохотали.

– Павел, зачем тебе эта иллюзорная знаменитость? – как-то спросил я. – Она наверняка замужем за каким-нибудь фигуристом или тренером. Такая красивая женщина априори не может быть одна. А ты чёрт-те что накрутил в мозгу и не хочешь спускаться с небес. Когда-нибудь свалишься вниз головой и без парашюта.

– Эх, Лёха, ты не понимаешь всего трагизма ситуации. Я влюблён в богиню, в мечту. А ты? Иллюзорная знаменитость. Надо такое придумать! – Павел счастливо закатил глаза и скрестил руки на груди.

Мы валялись на койках в общаге после очередного дня службы и предавались незамысловатым рассуждениям, а в армии все дни похожи один на другой, если не случается ЧП, чрезвычайного происшествия. Ну, ещё бывают форс-мажорные обстоятельства.

– Разве это мечта?

– А разве нет?

– Нет, Паша, это блажь и даже дурь. Ты просто сам себе не хочешь в этом признаться. Неужели тебе не нравятся обычные земные, наполняющие окрестности светом, девушки?

– Нисколько. Поначалу вроде ничего, мягко стелют, но со временем эти милые невинные создания выкатывают такие предъявы, что становится тошно, и всё больше начинает хотеться на работу. Так что насчёт света ты загнул.

– Ты разве никогда не влюблялся? Представляешь, внутри тебя необъяснимая невесомость, и ёкает сердце, когда прекрасная дама появляется на горизонте.

– Конечно-конечно! Моё сердце ёкает, когда думаю о своей фигуристке. Это ты, Лёха, специалист по окружающему противоположному полу, – Пашка повернулся на бок и уставился на меня.

– А тебе всё небожительниц подавай! Почему тогда ты не влюбился в Катарину Витт? Она тоже красавица и фигуристка, и чемпионка мира, – сказал я.

Разговор о женщинах – самая популярная тема среди холостого состава военнослужащих. Но и выбор тем изначально скуден: бабы, политика и служба. Три кита. Во время пьянок только об этом и говорят: начинают с баб – заканчивают политикой, начинают со службы – заканчивают бабами, и так по кругу до бесконечности. Несомненно, есть и другие темы типа футбола, преферанса, рыбалки, но не все рыбаки, картёжники и футболисты, и многие в этих вещах совершенные профаны. То ли дело служба, политика и бабы! Тут все компетентны: и спорят до усрачки, и советы дают, попроси – и свечку подержат.

Павел прикурил сигарету и жадно затянулся. Кольца дыма мягко поплыли в мою сторону, я сел и с удовольствием закурил тоже. Мне всегда почему-то казалось, что табачный дым прочищает мозг.

– Во-первых, Лёша, сердцу не прикажешь. Во-вторых, она красивая, но не в моём вкусе. В-третьих, добрая половина мужского населения Германии её уже любит трепетно и безнадежно. А я, как понимаешь, не хочу устраивать международного скандала. И ещё: я пока вдоволь не попил доброго немецкого пивка.

– Да, с твоими доводами не поспоришь, но согласно здравому смыслу ты никогда не будешь со своей фигуристкой. Шанс – один на миллион. Даже не шанс, а малюсенький шансик.

– Но шансик, хоть и малюсенький, у меня всё же есть. Вот ты, например, сколько раз влюблялся в свои неполные двадцать два?

– Не знаю, Павел! Может, три раза. Может, ни разу. Вообще, влюблённость – иногда кажущееся состояние. Сначала вроде девушка нравится, а потом какое-то отрезвление. Думаешь, где же она искорка, была ведь недавно, и вдруг погасла. Ты же не хотел, чтобы она гасла, но какая-то высшая сила её с методической последовательностью тушит и тушит. Все мои бывшие девицы меня вдохновенно ненавидят, считают чуть ли не исчадием ада. А уж как проклинают! Представляешь, вот с последней и складывалось всё хорошо: и добрая, и сиськи классные, и из хорошей семьи, и готовит вкусно. Уже загс реально маячил, но в один прекрасный день я просто свалил по-тихому, без объяснений. Правильней сказать – сбежал. Заметь, Паша, не к другой женщине сбежал, а сбежал в своё холостяцкое одиночество. Видимо, мне в нём лучше. И как мне ей всё это объяснить? Сказать про угасшую искорку, про высшую силу? Она меня негодяем считает, а будет считать ещё и придурком. Прошу заметить, что в своих похождениях я обходился без детей, иначе пути отхода были бы отрезаны и пришлось бы принять сан примерного семьянина.

– Я понял тебя, мой друг! – Павел снова закурил. Дымящаяся сигарета – хорошее средство для поддержания беседы. – У тебя гипертрофированное чувство свободы, и свободы тебе мало. Тебе нужна воля. Это плохо, Лёша! Тебе будет очень тяжело найти вторую половину, потому что она будет всячески ущемлять твою волю, и ты опять сбежишь. Я-то более в выгодном положении. Если вдруг найдётся та самая, без которой никак, я спущусь со своего облака, и мне будет это легче сделать, чем тебе остаться со счастьем настоящим непридуманным, которого ты даже под носом отказываешься замечать. Увы, моя иллюзорная знаменитость зовёт в объятья Морфея. Давай спать, завтра на «подъём» личного состава.

Распорядок дня офицерского состава примерно одинаков. Подъём в семь ноль-ноль, потому что с восьми до девяти завтрак. Если ты дежурный офицер, то приходишь к шести на подъём подразделения и вместо старшины проводишь физзарядку. Мы с Павлом были достаточно спортивные молодые лейтенанты, которые ещё не растеряли здоровье по кабакам, поэтому главной составляющей зарядки у нас был бег, долгий и упорный, на дистанцию пять-шесть километров. Мы в отличие от старших офицеров бегали вместе с солдатами: один впереди колонны делал зачин, второй был замыкающим, подгонял отстающих. Кроссы и марш-броски в армии любят мало, но они главные элементы манёвра и в бою побеждает тот, кто быстрее. Бойцы, конечно, ныли и задыхались, но не сачковали: они видели личный пример, а этого порою достаточно.

Принцип «делай как я» никто не отменял, и так из дня в день, из года в год. Оглянуться не успеешь, а голова уже седая и с залысиной, и откуда появилось это пузо. Вроде ещё вчера влезал в свои любимые джинсы, а сегодня с трудом. Вот загадка: когда ты успел так отожраться? Ещё перестаёшь удивляться и забываешь, когда последний раз радовался, потому что разучился. Кто в армии служил, то в цирке не смеётся. Шутки твои давно избиты и не смешны даже самому себе, лишь приобретённый с годами цинизм помогает как-то обходить подводные камни, держаться на плаву и всё-таки просыпаться, но смена декораций уже не очаровывает, ты в один прекрасный момент понимаешь, что стал не старше, а старее – и лучше не будет. Друзья, с которыми ты был «не разлей вода», куда-то подевались: кто-то остался в прошлом навсегда, а большинство поглотила бездна будущего времени, и ты в этой бездне давно. Но сейчас не об этом.

Это случилось весной, и не потому, что именно это должно происходить именно в это время года. У многих к весне слишком завышенные ожидания, проецируемые затем в не менее завышенные требования. Просто в этот цветущий период прапорщика Гаспаряна отправили в служебную командировку на две недели в Пархим принимать новобранцев, на армейском сленге «отослали на пересылку», а Армине попросила меня в конце рабочего дня помочь в библиотеке с переноской книг. Конечно, я не отказался, а её просьбу расценил как руководство к действию, и когда в узком проходе между книжными стеллажами моя рука как бы случайно оказалась на её талии, Армине не отстранилась, а подалась ко мне, точно цветок к свету, и моя не приземлённая душа понеслась в рай.

– Я уже думала – это никогда не случится. Ты такой ещё глупый! Разве ты не видел, как я на тебя смотрю? Я и на работу лечу, как на крыльях, чтобы несколько раз в месяц увидеть твою заумную персону! Рассуждаешь о всяких вечных вопросах и всё ещё готов изменить мир. Какой ты всё-таки дурачок, Ломакин! Твой мир – это я! Ерунда, когда говорят, что мужчина и женщина с разных планет. Мы с тобой с одной, самой далёкой, и она должна принадлежать только нам.

Армине шептала мне всякие глупости, а я, ошалевший от нахлынувших чувств, пил её губы и не мог утолить жажду. Ничего нежнее и пьянее этих губ я не пил ни до, ни после. Это было, как в кино, как в самом любовном, но не бульварном романе. Это была сказка, главным режиссёром которой был Бог. Ночью я пришёл в её дом, потому что знал, что будет продолжение счастья. При этом, чтобы избежать лишних пересудов женской гарнизонной половины, я прокрался, используя все свои знания армейской разведки. Да, и дождь был мне на руку.

Вообще, когда идёт дождь, люди становятся ближе друг к другу, потому что укрываются под одной крышей или одним зонтом. Мы были укрыты крышей её служебной квартиры и лежали в одной постели. Молчание не было тягучим, скорее желанным. Капли дождя выбивали свою незатейливую мелодию, которая впоследствии стала хитом моей жизни.

– Мне было чудо как хорошо, – голос Армине гармонично вплетался в дождливую рапсодию. Мне почему-то вспомнились очередные перлы майора Перчика: «Главное в женщине не красота и не прикид, а голос: он должен быть приятным. Конечно, желательно, чтобы баба была симпотной, но через год или два тебе будет наплевать на её наведённую красоту, а вот на голос нет. Представь, придёшь ты со службы усталый, как гончий пёс, голова гудит и ничего не соображает. Голова, правда, и с утра может ничего не соображать. А на тебя целый ушат криков и претензий. Когда голос приятный, ты можешь на всё махнуть рукой, типа «разберёмся, любимая, завтра». А когда противный? У тебя в душе и так насрано, а она тут как тут со своим противным голоском по ушам, как ржавой пилой. Вешайся! А лучше стреляйся! По всем параметрам голос в женщине – главное».

– Чудо как хорошо, – Армине перешла на рефрен. По оценочной шкале Перчика голос её тянул на пятёрку: родниковый, обволакивающий, сексуальный. Такой хочется слушать и слушать. Ещё его хочется носить с собой, как документы, с которыми ты по уставу обязан не расставаться.

«Я бы с удовольствием его носил в нагрудном кармане между удостоверением личности и партбилетом, – мечтал я, осклабившись самой дурацкой гримасой. – Доставал бы в минуты душевной слабости, особенно после разгонов вышестоящего начальства, случавшихся с не завидной периодичностью; открывал бы какую-нибудь весёленькую обложку, а оттуда бы лился этот чарующий голосок, который приводил бы в норму не хуже чем длинная сигаретная затяжка».

Я хохотнул совершенно не к месту, представляя как, она заворачивает свой голос в красивую обёртку и перевязывает ленточкой, принимает царственный вид и подаёт мне сакральный свёрток вместе с рукой для поцелуя.

– Что-то не так, Алёша? – она попыталась выскользнуть из моих объятий, но увидев мою счастливую рожу, прильнула ещё крепче, а когда я рассказал о своих фантазиях, рассмеялась, и мы опять занялись тем, ради чего существует мир.

Дождик безмятежно постукивал по оконным откосам, стёклам, черепичным крышам, галдел в оцинкованных водостоках, которые радостно выплёвывали из отверстий ликующую воду. Я ни о чём не спрашивал, просто ничто не могло нарушить моё ощущение вселенского счастья: ни дождь с замашками нового всемирного потопа, ни её семейные узы, ни будущие болезненные вопросы, которые будут у нас друг к другу. Сегодня ангел держал свечку над нашей постелью, отсекая все пути назад. Завидев это крылатое существо, я почему-то вспомнил старую речёвку своего пионерского отряда: «А девиз наш таков: больше дела – меньше слов». Для сегодняшней ночи она очень подходила, слишком чувственная была ночь. Все первые ночи такие. С природой не поспоришь.

Когда в черноту ночи близкий рассвет начал добавлять молока, сначала по капельке, затем больше, начали появляться контуры, очертания строений, мокрых деревьев, поблёскивающих машин, ещё непонятных, совершенно фантастических предметов, Армине прошептала:

– Тебе пора, Алёша!

Её лицо показалось мне трагически красивым, а глаза чернее ночи. Они кричали мне, что очень хотят, но не могут меня оставить. Я всё прекрасно понимал, поэтому быстро собрался и, как настоящий герой-любовник, ловко выскользнул в окно, благо был первый этаж, да и навыки в преодолении армейской полосы препятствий никуда не делись.

Герой-любовник. Арамис, крадущийся из спальни герцогини. Джакомо Казанова. Жорж Дюруа. Жюльен Сорель. В мои двадцать два это были абсолютно новые ощущения, я никогда до этого момента не влюблялся в замужнюю женщину и тем более не способствовал наставлению рогов несчастной особи мужского пола. Это было настоящее приключение. По крайней мере тогда мне казалось, что настоящее. С откровенной улыбкой до ушей я влетел в свою комнату в уже ставшей родной офицерской общаге. Пашка Целяк, естественно, спал, словно Атос после пяти бутылочек бургундского. Я захотел его растолкать, поделится своей нечаянной радостью, он спросонья захлопал глазами и обреченно махнул рукой:

– Лёха? Дай поспать, счастливая сволочь! – и провалился опять в предутренний морок. У меня ещё были пару часов на сон, я нырнул под одеяло и попытался забыться, но какой тут сон. Мысли превратились в льдины, попавшие в затор, во время ледохода. Они бились, крошились, наслаивались друг на друга, приплясывая, тонули, по круговому течению возвращались обратно и снова сталкивались неровными краями. Несмотря на сумбур в голове ощущения счастья никуда не пропадало, а только усиливалось. Вот ведь парадокс! Если ты разделишь хлеб с голодным, то оба будете сыты. Разделив воду, вы оба утолите жажду. Распив бочонок вина, вы станете братьями-близнецами гротескно-поросячьей породы. Даже женщину можно разделить. Ха-ха! Я же делю некую даму с прапорщиком Гаспаряном. А вот как разделить счастье? Допустим, оно стало осязаемым, и ты, как семечек из кулька, щедро насыпаешь страждущему, а он полузгает его, погрызёт, а затем сморщится и выплюнет: «Мол, горькое у тебя счастье». Хорошо, если так скажет, а то и добавит: «Руки бы за это оторвать!»

Во время обеда, а он по распорядку дня с четырнадцати до шестнадцати ноль-ноль, я заглянул в библиотеку. Армине сидела с видом неприступного форта и с полным безразличием кивнула на моё приветствие: «Типа ходят тут всякие». Я понял, что в помещении посторонние, и со скучающим лицом отправился к полке с поэзией, откуда выхватил первую попавшуюся книжку. На открытой наугад странице прочёл строки, которые очень взволновали меня, потому что, казалось, списаны с моего сердца:

Вот это и есть то,

что называют любовью?

Так это зовётся?

Так пишется?

Это и есть?..

Вы руки тяжёлые закинете к изголовью,

ночь не ответит.

Дождь забарабанит об жесть…

Как поэт, умерший более десяти лет назад, узнал о моей мечущейся душе, о мыслях, которые взрывали мой мозг? Как? А я даже не посмотрел, кто автор.

– Читаешь Луконина и не видишь меня? – Армине была в шаге от моей персоны. – Я знала, что ты придёшь, и рада тебя видеть.

Теперь она была не неприступным фортом, а мягкой и пушистой, вышедшей на охоту, кошкой. Я поцеловал её, потому что губы просили поцелуя.

– Смотри, какие классные стихи! Они ведь про нас!

Я декламировал ей, зацепившие сердце, строчки:

– Никогда, никого не расспрашивайте об этом –

ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь.

Ликуйте или страдайте одни

и не верьте поэтам,

поэты

и сами себе-то не могут помочь…

Она закрыла стихи поцелуем и сказала:

– Я соскучилась. У нас есть полчаса. – Армине, увидев моё сконфуженно-удивлённое выражение лица, рассмеялась. – Библиотеку я закрыла на ключ. Все ушли на фронт.

Армине с армянского означает «судьба». Я называл её Мина, и она, действительно, была Миной, миной замедленного действия. Внутри себя я понимал: сколько бы верёвочка не вилась, конец будет. Мина когда-нибудь шарахнет, и взрыв накроет главных действующих лиц и посечёт окружающих, и ничего поделать нельзя, потому что так выпали карты, а краплёные они или нет, знает только сдающий.

– Посмотри вокруг себя, не ебёт ли кто тебя! – начальник штаба майор Василий Перчик с упоением заправского старшины отчитывал дневального, который проморгал его приход в подразделение.

– Виноват, товарищ майор! Больше не повторится! – рядовой навытяжку стоял перед начальством и обречённо хлопал телячьими глазами. Он знал, что взыскание, как и дембель, неизбежно.

– Два наряда вне очереди! Будешь у меня гальюн вылизывать.

– Есть! – последовал короткий ответ.

– Есть… на жопе шерсть. А-а, Ломакин? Твой боец? – Перчик увидел меня. Я мысленно проклинал свою неудачу: нет бы зайти в казарму на минуту раньше.

– Никак нет.

– Нет так нет – бурчал Перчик. – Чтобы сегодня на партсобрании был!

– Не могу, товарищ майор. Я ж начкаром иду сегодня.

– Неуважительная причина. В караул заступит лейтенант Целяк. Он у нас пока комсомолец. Все ЧЛЕНЫ должны присутствовать на партсобрании, – слово «члены» Перчик произнёс с особым удовольствием, а затем, показав пальцем в потолок и взяв на тон ниже, добавил. – Жираф большой.

Я не очень любил такого рода собрания. Все они проходили в основном по одному сценарию, который навевал откровенную скуку. Первое слово как правило брал секретарь партийной или комсомольской организации и, опираясь на тезисы прошедшего недавно съезда КПСС или вчерашнего пленума, предлагал кого-то куда-то избрать, что-то выполнить, причём самым ударным трудом, вызвать на социалистическое соревнование соседний колхоз… Наш артиллерийский дивизион всегда соревновался с дивизионом противовоздушной обороны, хотя боевые и тактические задачи у этих подразделений абсолютно разные, но для соцсоревнования годились. Условное обозначение ПВО звучало всегда радостно – «Пиво. Водка. Огурец» или «Пью водку один». Все подобные мероприятия входили в комплекс партийно-политической работы, но все, кого я знал, в том числе будущие секретари партийных и комсомольских организаций, замполиты и прочие ответственные за моральный облик советского солдата, аббревиатуру ППР расшифровывали просто, уверенно и чётко: «Посидели. Попиздели. Разошлись».

Игорь Акимович Филиппов был по-настоящему грамотным офицером, строг и справедлив к подчинённым и всегда на хорошем счету у начальства. Про таких офицеров в служебных характеристиках пишут стандартный набор фраз: примерный семьянин, морально устойчив, политику партии одобряет, способен на разумную инициативу и так далее. К слову, предатель Родины лётчик Беленко, угнавший секретный самолёт МИГ-25 в Японию и сдавшийся америкосам, тоже по всем линиям характеризовался положительно, но это так, к слову. Капитан Филиппов Родину любил и предателем не был. Правда, было ему уже 37 лет, двое детей и ехал он в ГСВГ на должность начальника штаба дивизиона, а получил очередную батарею. «Подожди, капитан! У Перчика через два года замена. Получишь свою должность, – сказал ему кадровик, как отрезал. – Ну, некуда мне тебя больше пристроить!» Игорь Акимович к очередному жизненному пассажу отнёсся философски: «Лучше сытая Германия, чем пыльный ТуркВО» – и стал командиром третей батареи. Так Паша Целяк обрёл своего начальника.

К Павлу Филиппов относился по-отечески, мелкие ошибки прощал, по службе не гнобил, требовал в меру устава, мог с подчинёнными офицерами посидеть с пол-литровкой, при этом во время редких застолий всегда говорил:

– Не будем воплощать в жизнь главный девиз Туркестанского округа.

– Какой такой девиз, товарищ капитан?

– Молодые ещё, не знаете, в Средней Азии не служили. Если бы водка была каменная, я бы её грыз.

После этой фразы он всегда пил на посошок и уходил. Никто никогда капитана Филиппова пьяным не видел. В силу естественных причин третья батарея по всем показателям стала передовой. Ещё бы, Игорь Акимович двенадцатый год был на должности комбата, знал эту должность от и до, умело обходил подводные камни. Когда знаешь и умеешь, всегда легко. Когда-то он мечтал поступить в артиллерийскую академию, но по ряду причин не сложилось. Основная причина, конечно, жёсткие возрастные и должностные рамки: на момент поступления абитуриенту должно было быть не более 27 лет и служить он должен на майорской должности. Не все такие шустрые, и не каждый после училища попадает в струю, чтобы за шесть лет дорасти до должности начальника штаба дивизиона. Именно она, заветная, являлась главным пропуском в академию. Ни огромный багаж знаний, ни семь пядей во лбу, ни нимб вечного отличника над головой, даже не членство в партии (без членства на долгие годы твоей любимой песней будет « На дворе январь холодный – в отпуск едет Ванька-взводный»), ничто не являлось гарантией роста по службе. Здесь должны лечь карты, сойтись звёзды, улыбнуться во все зубы удача, чтобы судьба закладывала не слишком крутой вираж, иначе и синица выпорхнет из рук, и даже полёт журавля будет не виден. Ещё важен ангел, который будет сидеть не на шее, а на плече, и подсказывать верную дорогу. Часто вместо ангела выступает папа-генерал или дядя-полковник, гаранты служебного роста для тупого родственника. Воистину, чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона. У майора Перчика и здесь свой взгляд: «Нас ебут, а мы крепчаем».

У капитана Филиппова отец был трактористом. Пусть заслуженным, но трактористом, и дяди-полковника тоже не было. «Почему сын генерала никогда не станет маршалом?.. Потому что у маршала есть свой сын» – анекдот, ставший былью. Командиром нашей дивизии до недавнего времени был, ушедший на повышение, генерал-майор N, вообще не имевший военного образования. Да, тяжко, если отец – министр обороны! Вообще, с грамотными офицерами командование расстаётся не охотно. Причина проста – «спокойствие, только спокойствие», как говорил Карлсон, человек с пропеллером. За вверенное хорошему офицеру подразделение командование всегда спокойно, там всё в порядке, то есть согласно уставу, и боевую задачу личный состав выполняет любо-дорого посмотреть, и не только посмотреть, но и показать проверочной комиссии из вышестоящих органов. Такие офицеры, и не только, очень удобны для непосредственных командиров, их стараются во что бы то ни стало сохранить у себя, их уговаривают, задабривают, давят на совесть, ссылаясь на офицерское братство, приближают в неформальной обстановке, например, на охоте, приглашают на закрытые попойки, но никогда, за редкими исключениями, не двигают на верх. Чтобы отпустить такого офицера, часто необходим       волшебный пинок извне, но далеко не каждый имеет доступ к чудесам.

Капитан Игорь Филиппов был удобным офицером. Таких называют ещё рабочими лошадками, они, как правило, не имеют высоких чинов и если под дембель получают подполковника, то считают, что не зря служили. Как раз на таких и держится вся армия. Видимо, и не только армия: любое дело – производство, к примеру, да и вся огромная страна.

Партийное собрание артиллерийского дивизиона самоходных гаубиц, входящего в Краснознамённый мотострелковый полк оказалось не простым. На повестке дня стояло всего два вопроса: персональное дело коммуниста Филиппова И. А. и переизбрание секретаря партийной организации дивизиона. Действующим секретарём был как раз капитан Филиппов, но масла в огонь подливало присутствие на собрании замполита полка майора Дубинина и парторга Наливайко, маленького, кругленького и вечно розовощёкого офицера. Все знали, что год назад Игоря Акимовича постигло горе: от пневмонии умерла его четырёхлетняя дочь Юля, врачи спасти не смогли. Девочка умерла на руках отца, и к утру у него не осталось ни одного чёрного волоса, за ночь побелели все.

Вообще, смерти в армии и в мирное время довольно часты. В основном они происходят из-за нарушения мер техники безопасности, неправильного обращения с оружием, также бывают суициды и расстрелы караулов из-за махровой дедовщины. Все они относятся к чрезвычайным происшествиям, по ним составляются приказы министра обороны, которые зачитываются перед строем и доводятся под роспись. Но иногда личный состав несёт безвозвратные потери из-за болезни. Безвозвратные потери – сухой казённый набор слов, за которым стоит человеческая жизнь. 19 – 20 лет – не самый лучший возраст для смерти. А какой лучший? Был в моей батарее сержант Абубакиров, жаловался постоянно на головную боль. Старшина ему: «Иди в санчасть!» Там его долго осматривал начальник медсанчасти капитан Владимир Пивоваров и отправил в госпиталь. Оттуда Абубакирова отправили в Москву в Центральный военный клинический госпиталь имени Вишневского, где он скоропостижно умер от лейкемии. Рак крови – это не насморк. Куда смотрел Карагандинский областной военкомат, призывая больного парня – вопрос, не имеющий ответа… Безусловно, сам Абубакиров, гордый сын казахских степей, не знал и не ведал, какую болезнь носит в себе. В 19 лет никто не думает о болезнях.

Полгода спустя после смерти дочери капитану Филиппову приснился сон, который послужил предтечей партийного собрания.

«Стоял солнечный погожий денёк. Весь мир был наполнен яркими необычными красками, в настоящей жизни таких цветов не увидишь, всё мрачнее и депрессивнее. Воздух был сладок и тягуч, его хотелось пить, как сок. В прибрежной роще заливались на все лады удивительные птицы. Их песни ласкали слух и несли радость. На лужайке среди асфоделей играли красивые дети. Они все были в белых одеждах, их лица излучали свет. Огромные разноцветные бабочки порхали между ними и разносили амброзию. Это был настоящий рай. Игорь Акимович поймал себя на мысли, что его глаза заняты поиском доченьки, но среди детей на этой волшебной полянке её не было, и вдруг он услышал:

– Папочка, я здесь!

Оглянувшись, Филиппов увидел её. Она была за забором вся чумазая и ползала на четвереньках среди свиней. Поросята зарывались в грязь и хрюкали от удовольствия, а Юля играла с ними и смеялась.

– Папочка! У меня всё хорошо. Здесь меня никто не обижает.

– Доченька! Что же ты с детишками не играешь? Смотри, как у них весело!

– Мне туда нельзя. Меня туда не пускают.

– Что же тебя, Юлечка, не пускают? Ты добрая и послушная. И не пускают?

– Там рай, а на мне крестика нет. Мне можно только здесь.

Девочка дотронулась до груди пухленькой ладошкой и смущённо заулыбалась».

На этом месте Игорь Акимович проснулся и утёрся скупыми мужскими слезами. Решение было командирским, то есть быстрым и не терпящим возражений. В ближайшем отпуске капитан Филиппов, его супруга и две старших дочери приняли таинство крещения. Ношение православного креста офицер совместил с ношением партбилета и капитанских погон. Всё бы ничего – верит человек и пусть верит, вера субстанция тихая, никому не мешает – если бы не поступил сигнал сверху. Протоиерей Андрей, крестивший семейство Филипповых, оказался стукачом и слил информацию своему куратору из КГБ. Информации дали ход, что и привело к пресловутому партсобранию артиллерийского дивизиона.

Вступительное слово взял майор Наливайко, он брызгал слюной и хотел показательной порки, его щёки наливались краснотой, на кончике носа поблёскивала капелька трудового пота. Парторг, как ему казалось, незаметным движением руки вытирал её, но через несколько минут на носу опять появлялась капелька-близнец.

– Высокое звание коммуниста, – самозабвенно вещал Наливайко, – несовместимо с архаичными пережитками прошлого. Наша партия открывает нам новые горизонты для великих побед на благо трудящихся. Цель у нас одна – счастливое будущее страны и её достойных сынов. Но некоторые члены КПСС ступили на скользкий путь религиозных заблуждений и готовы кануть в пучине мракобесия, но верные ленинцы не дадут окончательно упасть оступившемуся товарищу и протянут твёрдую руку помощи, подставят братское плечо, но и человек, совершивший ошибку, должен ответить за свои поступки по всей строгости законов коммунистической морали…

«Пучина мракобесия» – хорошо завернул Наливайко. Я вдруг подумал: а могут ли ужиться вместе две религии, христианская и коммунистическая? Одна старая, другая молодая и утопическая; вторая, вытекающая из первой, обросшая человеконенавистническими лозунгами, перемоловшая миллионы людей в пыль, поставившая идею выше человека, воинствующая секта безбожников, прикрывающаяся идеями гуманизма и дружбы народов. Но и во имя Христа за две тысячи лет пролито море крови, христианство распалось на множество конфессий и сект. Просто и тихо верить, видимо, никак нельзя – обязательно нужно самому испачкаться в крови и других испачкать. Чёрным по белому же в заповедях написано «не убий!», а на деле: чуть что – сразу на вилы. Кто не с нами, тот против нас. А можно ли быть членом партии и верить в Бога? Наверное, да. Правда, это очень смахивает на двоежёнство, причём живут эти жёны с тобой в одной квартире, каждый день толкаются на кухне, подпиливают по чуть-чуть, порою поедом выедают мозг и не подозревают о существовании друг друга. Каждая считает себя единственной и неповторимой, и от каждой есть дети, плоды беззаветной веры и беспримерной любви, и ты разрываешься между ними и застываешь в прыжке над «пучиной мракобесия».

Наливайко вынес безапелляционный вердикт: исключить из членов партии и приступить к прениям. В ленинской комнате установилась гробовая тишина, никто не хотел выступать, голгофа явно светила только одному Филиппову. Вошедший в раж, парторг забыл дать ему слово, о чём вдруг к месту напомнил замполит нашего дивизиона капитан Соловьёв. Игорь Акимович встал, зачем-то прокашлялся и начал говорить:

– Товарищи! Искренно приношу извинения, если я в чём подвёл наш дружный коллектив. Я не мастер красивых слов, но мой поступок глубоко личный и касается только меня.

– Партию всё касается, – огрызнулся Наливайко. – От неё не должно быть секретов.

– Политику КПСС поддерживаю и одобряю, – продолжал Филиппов. – Готов понести любое наказание, но от своих личных убеждений не откажусь.

Игорь Акимович обвёл всех присутствующих твёрдым и ясным взглядом и сел. Было видно, что он не корчится от переживаний и готов встретить самое тяжёлое и несправедливое решение с прямой спиной и открытым забралом, как и подобает настоящему русскому офицеру. Только покусывание кончика уса выдавало, что внутри него бушует настоящая буря и идёт священная война земли и неба. Этот его жест знали партнёры по преферансу: майор Перчик, замполит Соловьёв и я, лейтенант Ломакин, непонятно как затесавшийся в эту компанию. Преферанс, хоть игра и офицерская, но во всём дивизионе пулю могли расписать только четверо, в том числе и я. Капитан Филиппов всегда кусал ус, когда на руках у него была плохая карта.

Наливайко предложил перейти к прениям, но выступающих опять не нашлось. Когда перешли к голосованию, то за исключение капитана Филиппова из рядов КПСС не проголосовал никто: половина собравшихся воздержалась – вторая половина была категорически против.

– Это что? Заговор? Сборище оппортунистов и троцкистов? Руководителей решили в идиотов превратить? Опутали дивизион круговой порукой и думаете, всё сойдёт с рук? – теперь уже орал Квазимодо. Увидев меня, Дубинин побагровел и завёлся пуще прежнего. – Аа, Ломакин! И ты здесь, писака хренов. Полк позоришь. Ты у меня за статейку ещё ответишь. Нет бы, о хорошем написать!

– Это к делу не относится. Мы сегодня не Ломакина обсуждаем, – наконец подал голос наш замполит Соловьёв. – Он ведь в сегодняшнюю эпоху гласности может и о зажиме конструктивной критики статью приготовить.

– Может, чёрт бы его побрал. В полку без году неделя и уже критикует. – Квазимодо начал успокаиваться, а я, перехватив его гневный взгляд, в очередной раз проклинал сегодняшнее партсобрание и думал, как хорошо Пашке в карауле.

Писать я начал в училище на первом курсе. Поручил мне как-то комбат выпуск боевого листка. Листок обычно выпускался к знаменательным датам и обязательно по субботам, а суббота в училище – парко-хозяйственный день, если короче – ПХД. Все территорию убирают, казарму до блеска вылизывают, технику чистят и смазывают, а ты сидишь себе в тёплой ленинской комнате и слагаешь разный бред. В принципе ничего сложного: следуй по колее «делу партии верны» и включай фантазию. Особенно замполиты любили латинский девиз per aspera ad astra – «через тернии к звёздам». Он лейтмотивом должен проходить через любую статейку и служить агитационно-воспитательным инструментом для личного состава в любом подразделении. Рядовой или курсант, к примеру, Пупкин поначалу с трудом переносил тяготы и лишения армейской жизни, но вдруг нашёлся старший товарищ, или добрый дядя, обязательно комсомолец, который вовремя помог, правильно подсказал, протянул руку, подставил твёрдое плечо, в общем, направил на путь истинный. И тут Пупкин преображается, задачу выполняет, учёбу подтягивает, нормативы теперь для него, как «два пальца об асфальт». Конечно, он теперь отличник боевой и политической подготовки и сам уже помогает курсанту Залупкину. Мостик между поколениями построен, линия партии проведена в жизнь, замполит доволен, да и ты в шоколаде. Главное для сочинителя иметь в арсенале относительно небольшой набор шаблонов и трюизмов и писать без явных грамматических ошибок. На роль Чехова или Достоевского здесь никто не претендует.

Был у меня в училище друг Серёга Рыбкин, в одном строю вместе плечом к плечу стояли, койки были рядом, в увольнениях всегда вдвоём по танцам и женским общагам куролесили. У него осенью день рождения, а я то ли в шутку, то ли в качестве подарка написал про него статью в окружную газету «Защитник Родины». Всё, как в боевом листке написал: типа и отличник он, и товарищ, хоть куда (что, правда, то, правда); единственное приврал, что на марш-броске у задыхающегося Саньки Мельничука для облегчения доли взял автомат и вещмешок, но Санька и без полной выкладки еле передвигал ноги. Мы его всем взводом до финиша вели. К моему удивлению статью напечатали, а через две недели прислали гонорар 10 рублей, сумму почти в два раза большую моей месячной получки первокурсника. Я быстро смекнул, что могу легко срубить нам с Серёгой на винцо, а девушкам на цветочки и мороженое. Вот так я стал внештатным корреспондентом газеты и четыре года писал однообразные статьи для поддержания боевого духа читателей и собственных штанов. «Защитник Родины» гонорары платил исправно, а на четвёртом курсе я даже получил грамоту от командующего округом за активное несение печатного слова в армейские массы. Мелочь, но всё равно приятно.

Квазимодо на меня ополчился после моего фельетона «С чем стучатся в дверь ко мне» в «Советской Армии», газеты Группы Советских войск в Германии. Весь сыр-бор начался из-за выписанных газет, которые я, и не только, регулярно не дополучал. Мне как-то было наплевать на всю прессу кроме «Советского Спорта», хотелось читать его постоянно, а не раз-два в неделю. Главный почтальон на мою претензию ответил односложно: «Ничего не знаю. Это всё, что вам приходит». Обращение к дивизионному замполиту Соловьёву тоже не дало результата.

– Мне что в газету написать? – спросил я.

– Пиши, куда хочешь, – ответил он. – Концов здесь не сыскать. Помни, все жалобы принимает только одна газета. «Гудок» называется.

– Знаю, товарищ капитан. Про гудок все знают.

Фельетон дал резонанс, прессу я начал получать в полном объёме, но согласно третьему закону Ньютона «Всякое действие имеет противодействие» нажил себе врага в лице замполита полка майора Дубинина. Василий Перчик незамедлительно поделился своим знанием третьего закона механики:

– На каждую хитрую жопу всегда найдётся хуй с винтом. Ломакин, а знаешь, чем замполит отличается от политрука?

Я хотел сказать: «Те же яйца – только в профиль», но, чувствуя подвох, пожал плечами и произнёс, как учили, громко и чётко:

– Никак нет, товарищ майор!

– Методом воспитания, Ломакин. Политрук показывает бойцам на личном примере, как надо, а замполит пишет, как и зачем. Учись, лейтенант!

Партийное собрание артиллерийского дивизиона затягивалось, и было готово слиться с тёмным временем суток. Все члены устали: женатые мечтали о вкусном ужине, мягкой постели и тёплой сиське; у холостяков желания были проще и скромнее: сто пятьдесят и на боковую. От долгого сидения на стульях жопы стали квадратными, а на лицах проявился отпечаток приобретённого слабоумия, и ещё очень хотелось курить. На председательствующего капитана Соловьёва вдруг снизошло просветление, и он объявил:

– Перерыв 10 минут.

Вселенский вздох облегчения не укрылся от кошачьего слуха Квазимодо, но его рычание поглотил шум двигающихся стульев, топот сапог, шуршание сигаретных пачек, металлический звук портсигаров, щёлканье нетерпеливых зажигалок, нечленораздельное гудение, в которое превратился микс человеческих голосов. Курилка манила, точно задранный подол платья, и распахивала любовные объятия маниакальным глотателям дыма. Никотиновое облако качалось в унисон со свисающей лампочкой, заливающей мягкой желтизной довольные лица курильщиков, некоторые из них даже казались одухотворёнными. Чувство долгожданной радости фиксировала, как правило, дебильная, растёкшаяся во всё лицо, улыбка. Эти минуты были божественны: казалось, сам святой дух сошёл на землю. Всех хотелось любить. Вот что делает вовремя закуренная сигарета!

Первая затяжка всегда жадна и глубока, порою на треть или даже половину сигареты, всё зависит от никотиновой жажды. Дым на несколько секунд задерживается в лёгких, а затем выходит мощной струёй вместе с выдохом облегчения. Следующие глотки уже менее глубоки, но начинается смакование каждой затяжкой: дым выпускается облачком, аккуратно растущими колечками, тоненькими через нос струйками. Однажды я видел, как курильщик выпускал дым из ушей и был похож на заблудившегося среди людей Фавна. Многие выпускаемым дымом чертят только им понятные фигуры, фантасмагорические объекты, лунно-марсианские пейзажи, китайские иероглифы, тающие в вечернем воздухе неизвестные письмена. Обрывки абракадабр уносит ветер. Весь свой дым я посылал Мине: «Люблю, задыхаюсь без твоих губ, скучаю и грущу, целую каждый твой вдох и след, который оставляет вдох. Я всё оставляю тебе, каждую клеточку, свет, через который видно эту клетку; миг, который ты мне подарила…» Я знал, что она читала все мои мысли, потому что мысли были одного содержания. Она властвовала над моим мозгом и жалела, что он слишком открыт для всякого говна. Мина всегда жалела меня. Она была старше на пять лет, это для неё всегда казалось много.

Сигарета в армии – больше, чем сигарета. Она больше, чем вселенная, выше, чем бог, слаще, чем женщина. Нет ничего больше сигареты и больше страдания без сигареты, потому что она больше самой себя, любовь к ней всесильна и безнадежна. Сигарета – не смысл жизни – жизнь. Мягкие аморфные тела не подозревают об этом, но включаются в никотиновый процесс – любовь не сворачивается и не затухает. Нет, лучше счастливчиков, чем курильщики! Они выше баб, денег, славы: они получают, то, что хотят, не деньги с бабами и славой – банальную сигаретку. Они счастливы, потому что курят. Бабы, Деньги, Слава им завидуют, потому что лишены последней затяжки. Курильщики задыхаются от счастья, они счастливы много раз в день и могут сделать счастливым незнакомца, у которого внезапно кончилось курево. Сигарета сближает и вдохновляет. Любое самое маленькое дело начинается с большого перекура.

А какие чудные рассветы встречают курильщиков! Чашечка утреннего чёрного кофе источает вдохновенный аромат, который смешивается с желанным сигаретным. Желтозубые улыбки смакуют эту волшебную смесь и настраивают грядущий день на позитив. Ведущие здоровый образ жизни считают дешёвкой такое призрачное счастье. Но что они понимают!

В курилке замполит Соловьев, втихаря, переговорил с каждым членом дивизионной парторганизации. Он волевым решением назначил участников прений:

– Ребята! Надо что-то делать, иначе ленинская комната станет нашей братской могилой.

Среди привлеченных к прениям «счастливчиков» оказался и я, на галерке отсидеться не получилось: страна звала в штыковую или хуже того – на амбразуру. Я понял, что вместо гранаты, меня бросают под танк и снова позавидовал Пашке. Я был готов оттащить три караула подряд, что противоречит уставу, но я всё равно был готов: лишь бы не участвовать в этом блядском собрании.

К всеобщему удивлению прения начались и закончились быстро. Василий Перчик предложил объявить коммунисту Филиппову выговор без занесения в учётную карточку за ошибочное понимание личной жизни в эпоху перестройки. Никакой начальник штаба не захочет расставаться с грамотным комбатом.

– Выговор не триппер – носить можно, – так прокомментирует своё действие Перчик во время очередной партии преферанса. – Ты уж, Игорь Акимович, не обижайся.

– Не триппер, – ответит Филиппов и прицепит Перчику паровоз из четырёх взяток на мизере.

Я, ссылаясь на материалы 27 съезда КПСС, предложил, учитывая плюрализм мнений, поставить на вид. Ещё не прошло года, как я сдавал «госы» по научному коммунизму, поэтому ещё что-то помнил. Выговор я посчитал слишком строгим наказанием в период гласности и предложенной модели демократизации общества и опять заслужил неодобрительный взгляд Квазимодо. Парторгу Наливайко, видимо, было пофиг: ему что скажут, он то прокукарекает. Да и кто я был для него: молодой никчёмный лейтенантишка пусть и с отличным дипломом и дерзким желанием тащить офицерскую лямку. Основная масса проголосовала за предложение Перчика, а меня неожиданно поддержал капитан Соловьёв, который в перчиковой градации был больше политруком, чем замполитом. Вдвоём бросаться под танк всё-таки легче чем одному.

– Хороший ты парень, Ломакин, но дурак, – услышал я от него после пресловутого собрания.

– Почему? Я же за справедливость, товарищ капитан!

– Справедливость? Нет правды на земле, но правды нет и выше! Читай Пушкина, лейтенант! Я и сам дурак, – сказал капитан Герман Соловьёв и махнул рукой.

Мне повезло: в артиллерийском дивизионе был хороший замполит. Всему дивизиону повезло.

– Дурачок! – за прошедшие сутки по поводу себя я слышал несколько раз. Теперь это сказала мне Мина своим печально-родниковым голосом. В нём не было никаких уничижительных ноток, но капелька сожаления всё-таки упала. Я опять пришёл ночью, мягко, точно кот, царапнул стекло. И кто меня научил этому? Загадка. Окно призывно отворилось, и через мгновения я уже был в объятьях самой прекрасной женщины на Земле. И опять всё случилось, как в желанном сне, как в пришедшей из небытия, сказке. Мы были счастливы и не думали ни о мимолетности, ни о скудности счастья. Мы радовались настоящему, наслаждались короткими мгновениями, видимо знали, что будущего нет, или нам казалось, что нет.

– Почему ты вышла замуж за своего прапорщика? – внезапно и с неприкрытым сожалением спросил я. – Ты же очень хорошо знаешь, что он тебе не пара! У тебя – МГУ за плечами, а него – кулинарный техникум! Ты пять языков знаешь, а он по-русски говорит с чудовищным акцентом! Чтобы приехать в Германию? За немецкой мебелью, парой дивандеков и сервизом «Мадонна»?

– Ты всего не знаешь, Алёша, – она игриво куснула меня за мочку уха. – Нас поженили родители, когда нам и трёх лет не было. Мой отец и свёкор всю жизнь друзьями были, один другого спас, когда тот под лёд провалился. После этого случая они и поклялись друг другу детей своих поженить, если разнополыми будут. А у нас слово старшего – закон, тем более родительское. Ослушаться никак нельзя.

– Я всё понимаю, но как же любовь? Ну, хотя бы симпатия?

– А что ты знаешь о любви? Ты совсем ещё молоденький лейтенант, а уже говоришь о вечном, – тон её голоса стал менторским, но нисколько не испортил его. – Вы мужчины всегда с удовольствием говорите: « Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». Это ведь правда?

– Правда, Мина! Но только в голове моей не укладывается – ты и он. Полные противоположности!

– Противоположности притягиваются. Он меня любит. Иногда для идиллии достаточно, чтобы только один член семьи любил другого. Другой будет делать вид, что любит. По истечении определённого периода уже оба будут делать вид, и если не останется ничего общего, расставание неизбежно. И ещё – совершенных людей нет. Не секрет, что женщина хочет видеть своего мужчину умным, красивым, сильным, целеустремлённым, верным, обеспеченным. Да-да!

Не округляй глаза и не надувай губы! Обеспеченным. Это только в поговорке «с милым рай в шалаше», но ничто не убивает любовь так, как проблемы быта. Именно быт превращает любовь в ненависть.

– Мина! Да ты настоящий философ! Ты когда последний раз смотрелась в зеркало? Обычно дурнушки склонны к философии, а ты не просто красивая, ты очень красивая, с тебя хоть картину пиши, хоть икону, – мне захотелось немножко покривляться, но она остановила мой бестолковый спич.

– Если философ, то не настоящий, хотя философию я когда-то учила не только марксистко-ленинскую. Разовью мысль про совершенство. Я назвала шесть качеств, которые хотела видеть в мужчине, их, конечно, можно продолжить, но ни один мужчина не сочетает в себе все эти качества. Вот мой Гаспарян верный и обеспеченный, и, наверное, всё, а я хочу ещё умного, сильного, целеустремлённого.

– Поэтому спишь со мной в одной постели? – мне захотелось её обидеть. Почему мы первыми обижаем самых любимых, самых желанных и потом казним себя за это?

– Поэтому тоже, но ты не умный! – Мина услышала мои интонации и быстро уколола меня в ответ. – Обладать знанием и быть умным – совершенно разные вещи. Ты ещё года в полку не отслужил, а уже нажил врага. И какого врага? Замполита! На своей карьере можешь поставить крест, Квазимодо сотрёт тебя в порошок. Если не сотрёт, то палки в колёса вставит точно. Ты же пилишь сук, на котором сидишь, Алёша!

– «Господа офицеры, я прошу вас учесть, кто сберёг свои нервы, тот не спас свою честь» – пропел я. – Меньше взвода не дадут, дальше Камчатки не пошлют. Нас Родиной не напугать.

– А как же семья, Алёша, которая у тебя обязательно будет? Она будет мыкаться с тобой по дальним гарнизонам, где нет ни работы, ни медицины, ни образования. Твоя будущая супруга потеряет квалификацию, навыки будут утрачены, её диплом можно будет просто выбросить. Она возненавидит тебя, и ещё будут дети. Их надо будет учить и временами лечить, воспитывать и заниматься. Семейное будущее точно не похоже на сказку.

– Душа моя! Мне не на ком жениться – я никогда не найду женщину, похожую на тебя. Ты единственная и неповторимая, я люблю тебя. Самое обидное в этой ситуации то, что ты отвечаешь мне взаимностью и, отвечая любовью на любовь, никогда не оставишь своего мужа. Это не в твоих правилах, и ты это знаешь, потому что вся закутана в паутину стереотипов. Моя прописка в твоей постели временна, расставание будет внезапным и коротким. И на что я надеюсь? До сих пор не понимаю, почему ты со мной?

В комнате повисла ленивая пауза, ходики упрямо отстукивали время, луна была начищена, словно бляха дневального, её ночное дежурство было не утомительным, лёгкий ветерок шевелил гардину и вдыхал в помещение аромат черёмухи. Почему-то вспомнилась учёба в военном училище, золотое время. В это время в Одессе цветёт акация, весь город пропитан узнаваемым сладким запахом, который валит с ног и сводит с ума. Количество самоволок увеличивается в геометрической прогрессии, крыша едет даже у самых адекватных солдат. Ходики тикают и гонят ночь на запад. Время – удивительная субстанция, особое измерение, неутомимый труженик. Оно неумолимо движется вперед, не замечая ни печалей, ни радостей, ни встреч, ни разлук, ни смертей, ни рождений. Этот бесстрастный счетовод абсолютно независим, не подчиняется никому, только властвует, властвует, властвует. Быть выше времени нельзя, а в ногу шагать почти невозможно. Оно всегда будет на шаг впереди, потом на два, дальше – больше, и наступит срок, когда настоящее станет кажущимся: в нём ты будешь только пить и спать и, возможно, ходить в театр, но жить ты будешь ностальгически-любимым прошлым, потому что все мысли останутся там.

Я думал о словах Мины по поводу желаемых мужских качеств и мог сказать практически подобное о женских. Каждый мужчина желает видеть свою спутницу красивой, умной, доброй, хозяйственной, ласковой… Эпитетов – масса, и все они касаются нас только частью, причём настолько жалкой, что мы начинаем казаться сами себе ничтожными букашками, которые зациклены только на размножение и приём пищи.

– Ты ещё мальчишка, лейтенант, и в твоих поступках часто проступает неприкрытое ребячество. И за это тоже ты мне нравишься, – Мина говорила и укутывала меня в свою голосовую мелодию. – Ты, хоть и прочёл, тысячи книг, но жизни пока не научился. Женщина иногда тоже имеет право выбора, и ты мой выбор.

– Мимолётный выбор! – сказал я и мысленно выругался. Всё-таки гадкая привычка – спать в одной постели с женщиной и не забывать выяснять отношения.

– Не знаю, Алёша! Давай не будем об этом! Разве тебе не хорошо со мной? – она целовала меня, и все цветы мира завидовали мне.

– Хорошо – не то слово. Больше чем хорошо. Я бы сказал отлично, но от этого попахивает ученичеством и даже казармой.

Мина удивлённо вскинула брови, а я с упоением продолжал:

– Представь меня не отличником боевой и политической подготовки, а мастером сексуально-постельного режима, и ты меня проверяешь на профпригодность, и нормативы другие. Здесь не надо укладываться в одну минуту, а оценка зависит от длительности акта. Быстро отстрелялся – пошёл вон, а выбрал стайерский заплыв – радуйся жизни и получи от неё все возможные блага. А ты бы снимала показания и оглашала результаты: пять минут – двоечник, десять – верная тройка, пятнадцать – четвёрка с минусом, двадцать и дольше – почти отличник, час с хвостиком – половой гигант.

Мина звонко и заразительно засмеялась, я тоже заржал – кровать протестующе заскрипела.

– Всё-таки из нас двоих философ больше ты. О, нет, ты не философ – ты фантазёр, ты марсианин, сочинитель-фантаст! Кстати, женщина иногда предпочитает по-быстрому. – Мина продолжала заливаться. – Пойдём, фантазёр, я сварю тебе кофе!

Того, кто придумал кофе, поцеловал Бог, и поцелуй был почти французский. Если смешать ночь и кофе, то появится женщина, и не просто красивая и желанная, а любимая. Кто пробовал на вкус эту смесь, откажется от всех напитков мира в пользу этого крепкого и чёрного, обжигающего и ароматного. Кофеманы – лучшие друзья пьяниц и курильщиков, и сигарета после глотка кофе важнее бутерброда с самой дорогой белужьей икрой. Глоток хорошего коньяка подчеркнёт вкус напитка, и сам напиток подчеркнёт вкус коньяка. О кофе написаны сотни книг, но слова меркнут перед дымящейся чашечкой волшебства. В кофейном пару скрываются все тайны ночи.

Мы с Миной закурили «Пэлмэл», одну сигарету на двоих. Она сказала:

– Я хочу чувствовать твои губы даже на фильтре.

– Ну, как почувствовала? – спросил я и тоже затянулся.

– Они горькие и сладкие одновременно, как жизнь.

– А твои с ароматом весны и сегодняшней ночи.

– Умеешь же ты говорить комплименты, лейтенант!

– Женщина любит ушами, – ответил я очередным трюизмом. – Хочешь правду? Твои губы больше сладкие, чем горькие, но эту горечь я тоже люблю.

Мы смаковали кофе и курили. Казалось, что счастье принадлежит только нам, оно и было наше, одно на двоих, короткое, точно сигаретная затяжка. Кто был счастлив, тот поймёт – кто не был, тот всю жизнь проплутал в лабиринте.

– Мне с тобой очень легко, Алёша! Мне кажется, что я опять студентка-первокурсница, вернувшаяся с долгожданного свидания с огромным букетом роз. Мои руки превратились в крылья, я лечу и совсем не хочу опускаться на землю. Я думала, что такого не бывает и быть не может, по крайней мере, со мной. Это ведь не сон! Ущипни меня, пожалуйста!

Её слова были целебным бальзамом, мне хотелось их слушать и слушать. Вместо щипка я поцеловал её, губы приятно горчили.

– Не сон, душа моя! Намёк понял, но на клумбе у штаба полка растут пока только тюльпаны, а я их не люблю. Розы будут летом.

– Ты хочешь ради меня разорить полковую клумбу? Это же гордость Квазимодо! Он тебя живым в землю закопает, если найдёт!

– А вот не найдёт! Я буду осторожен и хитёр, надену свой любимый маскхалат разведчика и совершу кражу, которая войдёт в историю, – я радостно потёр руки. – Будут тебе розы!

– Ты сумасшедший! У Квазимодо хватит ума устроить тотальный обыск всего гарнизона, он будет заглядывать во все мусорные вёдра и у «мусорки» оборудует наблюдательный пункт, и он меня вычислит, а мой Гаспарян на такие подвиги не способен.

– Ну, розы зацветут только через два месяца. За это время много воды утечёт, и многое может безнадежно измениться. Как гласит восточная мудрость: «Или падишах умрёт, или осёл сдохнет».

Нет ничего скучнее службы в армии: жизнь по распорядку дня и согласно уставу, наряды и караулы, уборка казарм и территории, строевые смотры и торжественные марши, учения и боевые стрельбы. Никакой романтики – скука несусветная. Как говорится: «Дембель неизбежен» – сказал молодой солдат, вытирая слёзы половой тряпкой». Разве может что-нибудь случится в армии? Нет, конечно, здесь все под присмотром. И где может что-либо произойти, как не здесь?

Спал солдат на посту в соседней танковой дивизии в Техентине. По уставу строжайше запрещено, но спать так хотелось, и если нельзя, но очень хочется, то можно, главное, когда разводящий придёт, иметь бодрый вид, быстро смениться и отдыхать в караулку. До дембеля два месяца, спит рядовой Макаров и видит розовые сны о гражданской жизни. Пост у него хороший – секретные боксы с новыми танками на территории техпарка, никому без специального пропуска не зайти. Короче, спи – не хочу. Не знаю, какой волшебный комарик ему помешал, но в нужный момент Макаров открыл счастливые глаза и увидел подозрительного мужчину в кожанке, который сквозь щели в боксах фотографировал секретные танки. «Кожанка зачётная, на гражданке бы мне явно пригодилась» – подумал часовой и заорал: «Стой, стрелять буду!». Кожанка пустилась наутёк, рядовой заорал по-немецки: «Halt, ich werde schiessen!» – и сделал предупредительный выстрел в воздух. Выстрел кожанку отрезвил, произошло задержание. Мужчина оказался западно-германским шпионом, а Макаров не зря видел розовые сны – поощрили его по полной программе. Он был награждён редкой медалью « За отличие в охране государственной границы СССР», медалью пограничника национальной народной армии Германской Демократической Республики, также он был повышен в звании до старшины и досрочно уволен на «дембель», где у него хватило ума устроиться в милицию и сделать там неплохую карьеру. Вот что значит вовремя проснуться! Был разгильдяй, а теперь уважаемый человек. Только о кожанке жалел Макаров, уж больно она ему понравилась, такую классную вещь в Союзе не купишь.

Одна из главных армейских пословиц: куда солдата не целуй – везде жопа. Чем чаще целуешь, тем больше жопа. Бойцы становятся не просто наглее и развязнее – они забывают про дисциплину и субординацию, садятся на шею, начинают вякать без всякого повода. Поэтому, чтобы армия не превращалась в балаган, солдат должен быть всегда чем-то занят: чистить оружие, готовить боевую технику, наводить марафет в казарме и близлежащей территории, с особым рвением участвовать в боевой и политической подготовке. И так каждый день целых два года с перерывами на сон, приём пищи и личное время, которое даётся для написания писем родным и любимым и приведения себя и обмундирования в порядок к завтрашнему дню. В выходной день, как правило, спортивный праздник и патриотический кинофильм в полковом клубе, увольнения в ГСВГ для военнослужащих срочной службы были не предусмотрены. Впрочем, за пределы части для личных нужд солдаты могли выйти в сопровождении офицера или прапорщика, но все эти нужды были банальны и практически одинаковы: купить немецкой жратвы в универсаме. Для особо отличившихся ещё были встречи с немецкой молодёжью в рамках мероприятий советско-германской дружбы. Эти встречи традиционно заканчивались чаепитием и танцами. Вообще, любой праздник и торжество для военнослужащего были, как свадьба для лошади: морда – в цветах, а жопа – в мыле. Ответственным за мероприятия выходного дня обычно назначался замполит дивизиона капитан Герман Соловьёв, реже – освобождённый секретарь комсомольской организации прапорщик Феликс Сергейчев.

Во время одного из мероприятий замполит Соловьёв узрел, что некоторые солдаты вытачивают и шлифуют (сначала шкуркой, затем пастой ГОИ) шарики из оргстекла диаметром примерно 8 миллиметров. Ну, шлифуют и шлифуют, мало ли зачем он бойцу понадобился: может, в дембельский альбом, а может, в качестве неуставного элемента в форму одежды. На такой терпеливый, пустой и нудный труд солдат времени не жалеет. За годы существования Советской Армии в ней незаметно сформировалась целая художественная отрасль под названием «Солдатское народное творчество». Главными инструментами для мастеров неуставных штучек-дрючек являлся набор надфилей и тонких свёрл, а если имелся доступ к паяльнику, то умельцу мог позавидовать сам Фаберже со своей челядью. Какие только шедевры не выходили из солдатских рук! Здесь вам и значки и накладки под них, пуговицы и кокарды, петличные эмблемы, а солдатские пряжки вынесли столько, что готовы были лупцевать всю оставшуюся жизнь своих прилежных мучителей. Как только над ними не издевались – и зашлифовывали звёзды, и обрезали углы, точили, как лезвие, украшали ажурной пропильной резьбой, делали всевозможные накладки в виде эмблем родов войск. Рода войск атрибутировали по петличным эмблемам, но армейский юмор по ним прошёлся с особым цинизмом. Мотострелки, то есть бравая пехота, носили эмблему в виде звезды внутри лаврового венка, её в обиходе называли: «Сижу в кустах и жду Героя». У военных медиков была традиционная змея, обвивающая кубок. Расшифровывалась просто – «Хитёр как змей и выпить не дурак». Правда, старшие офицеры называли её по-другому: «Тёща ест мороженое». Очень были унижены автомобильные войска – эмблему «Крылья на колёсах» метко прозвали: « Рад бы взлететь, да яйца мешают». Артиллерийские неброские два ствола называли: «Палец о палец не ударит» или «Забил сразу два пениса на учёбу и дисциплину».