Читать онлайн «Жизнь, которая вправду была» бесплатно
Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»
Автор проекта и составитель И.И. Сотников,
член Комиссии по литературному наследию Л. И. Хаустова
© Л. И. Хаустов, 2014
© Н.Н. Ударов, 2014
© Н.Н. Сотников, составление, очерки, статьи, заметки, примечания, 2014
© АНО «Женский проект», 2014
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2014
Писатели о Хаустове
«Он умеет быть свежим, неожиданным, как летний дождь… Главное в его стихах – это трепетность!»
Всеволод Азаров
«Без Леонида Хаустова поэзии нет!»
Александр Прокофьев
«Да, я – лирик: в других жанрах мне как-то неуютно. Но Леонид Хаустов лиричнее всех нас. Это вовсе не значит, что у него в стихах – сплошные открытия и удачи, но даже в стихах средних, как их называют, проходных, он может в каких-то строчках и даже в отдельных словах достичь невероятных результатов!»
Сергей Орлов
«И я люблю короткие стихи. Критики и сотоварищи по поэзии утверждают, что мне они особенно удаются, но всё же скажу без преувеличения – никто не достигал таких результатов в коротких стихах, как Хаустов!»
Анатолий Чепуров
«С ним бывало порою слишком напряженно, слишком горячо, словно у открытой жарко натопленной печки, но никогда от него не веяло холодом, равнодушием. Для нас, блокадных подростков, этот юный фронтовик, участник боев за Ленинград, был живой легендой, а его возраст не мешал нам видеть в нём умудренного учителя».
Юрий Воронов
«Лирическое отступление в поэме Леонида Хаустова “Опасная сторона “О моя Беатриче из десятого класса!..” это во-многом непревзойденный гимн любви. Над этими словами можно ликовать, над ними можно плакать, ими можно гордиться!»
Олег Шестинский
«Если бы я, отдавший Лениздату почти четверть века, как редактор, организатор и составитель выпустил бы в свет только книги Леонида Хаустова "Оставляю вам стихи” и “Помню наизусть”, то всё равно считал бы свою редакторскую миссию свершённой».
Николаи Сотников
«Мне говорят, что я лиричен, но Хаустов лиричнее меня. Он умеет посылать в поэтические строки такой сильный луч света, что стихи начинают звучать сами по себе – без чтения, без музыки!»
Сергей Орлов
«Были у меня и как у поэта, и как у поэтического редактора разного рода столкновения с Хаустовым. Чего говорить, характеры у нас с ним не сахарные! Он мог быть резким, ехидным даже, слишком строгим, но всегда оставался рыцарем стиха, всегда был нежнейшим лириком. И этого у него никто не сможет отнять!»
Александр Решетов
«Я постарше тебя, Лёня, на шесть годков. В старости эта разница значения не имеет, а в юности её роль огромна! И всё же мы с тобой ровесники – однополчане, участники Великой Отечественной войны, обороны Ленинграда. Однополчане мы и в поэзии. Я с большой радостью редактировал твои стихи, ты не раз давал мне добрые творческие советы. И в биографиях у нас с тобой родственная черта: мы оба из учительских семей! И даже в одном журнале начинали свой поэтический путь – в "Звезде”: ты в довоенной, а я – в послевоенные годы. И даже пластинки с нашими стихами в авторском исполнении были записаны примерно в одно время. Встретились мы с тобой и в книжной серии Лениздата "Стихи о Ленинграде”. Давай и дальше вместе шагать по жизни!»
Глеб Пагирев(Из письма Л. И. Хаустову)
«Я всегда удивлялся открытости и непосредственности, полной доступности этого замечательного человека».
Валентин Распутин(Из письма В. Распутина И. Сотникову)
«Скромный, милый поэт, который помог многим молодым войти в поэзию».
Евгений Евтушенко(Из книги «Строфы века»)
«Мастер миниатюры. Пожалуй, самый большой мастер среди нас. Огромное содержание, а порою – и открытия. И при этом – никаких заумности, переуслож-нённости, вычурности. Прост и естественен, как дыхание здорового человека».
Лев Озеров, поэт, историк поэзии, переводчик, профессор Литературного института
«Я и прежде высоко ценил Леонида Хаустова как лирика, но после того, что я увидел и услышал, посмотрев документальный телефильм «Сорок первый наш год призывной…», окончательно убедился в том, что лирик он первоклассный. Занимаясь со слушателями Высших литературных курсов на поэтическом семинаре, я не раз приводил им в пример многие элементы мастерства Хаустова, перечисление которых заняло бы сейчас довольно много места и времени. Лично у меня не так уж много миниатюр, которыми я мог бы похвастаться, а вот коротких первоклассных стихов у Хаустова наберётся солидный томик! Другое дело – его поэмы, где немало чисто прозаической информации. Наверное, лучше бы этот материал (я говорю прежде всего о поэмах “Есть такая земля” и “Первое утро”) использовать для военно-биографических очерков, тем более, что пером очеркиста Хаустов вполне владеет. Очень интересны и поучительны заметки Хаустова о поэтическом и актерском мастерстве. Жаль, что как критик он выступал мало и довольно редко. Вероятно, вся его устная литературная критика осталась в беседах с учениками. Я слышал, что литературным педагогом он был строгим, даже жестковатым, но очень умелым и неутомимым».
Александр Межиров(После просмотра в одном из рабочих залов Ленинградской студии телевидения документального телефильма «Сорок первый – наш год призывной…» зимой 1983 года)
«Мне повезло: я познакомился с Леонидом Ивановичем Хаустовым не только как почитатель его незаурядного таланта. В середине 1960-х годов, при сборе материалов для документальной блокадной повести “Явись на пост”, передо мной открылась яркая страница его жизни – служба в Комсомольском противопожарном полку, сформированном в первых числах июля 1941 года из юношей и девушек осаждённого города. Студент-филолог Педагогического института Леонид Хаустов стал тогда командиром отделения Куйбышевской роты и оставил о блокадных пожарищах правдивые строки:
- Так припекало нам подошвы,
- так ел глаза горячий чад,
- что командир, пожарник дошлый,
- и тот сказал: “Вот это ад!”.
Ад войны лейтенант Хаустов ощутил затем и на Невской Дубровке, осуществляя связь и переправу с Невским “пятачком”. Его вклад в летопись обороны нашего города как солдата и как поэта весом и незабываем. Когда он читал стихи, задумчиво глядя в зал, вспоминал, делясь прошлым, его глаза темнели, как угли, напоенные вдохновенной памятью».
Ю. А. Помпеев, профессор, доктор культурологии, публицист, очеркист, документалист
«Хаустова на Украине любят и ценят – и как поэта, и как поэтического переводчика, и как автора статьи о проблемах перевода с украинского языка на русский, опубликованной в харьковском журнале “Прапор”. Статья эта короткая, ёмкая, и только профессионал поймёт, какой огромный материал надо было поднять и осмыслить, чтобы её написать основательно и в то же время взволнованно. Как это у Хаустова отлично сказано о взаимодействии и взаимопонимании украинских и русских поэтов – “От огня возгорится огонь!” Такой огонь не просто горел, а буквально бушевал в душе замечательного поэта!»
Константин Волынский, критик, литературовед, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института литературы имени Т. Г. Шевченко Академии наук Украины, одно время заведовал отделом критики газеты «Л1тературна Украша»
«Белорусы считают Хаустова своим истинным другом. Его стихи о Янке Купале и Якубе Коласе, его пристальный интерес ко всему новому, что открывает белорусская поэзия, незабываемы. Мы рады тому, что на берегах Невы живет такой искренний и преданный друг Белоруссии и её поэзии!»
Олег Лойко,поэт, критик, литературовед, профессор Белорусского государственного университета
«В издательстве "Лениздат” я дебютировала иллюстрациями к однотомнику Роберта Бёрнса, а второй моей книгой, сыгравшей особую роль в творческой судьбе, стал сборник стихотворений и поэм Леонида Хаустова "Оставляю вам стихи”. Эту книгу я осознала как созвучную мне, иллюстрируя произведения Хаустова, я обрела себя как самостоятельный художник».
Алла Канарейкина
«Стихи заменяли ему дневник. Они и были дневником его сердца. Есть поэты – "историки”, "философы”, "психологи”, "рассказчики”, "публицисты”. Хаустов, вероятно, принадлежал к поэтам – "пейзажистам”. Разумеется, отнюдь не в прямом значении этого слова. Его призванием был "пейзаж” человеческой души… Воздух, которым он дышал, был "воздухом памяти и надежд”. Природа – храмом. Жизнь – весенней рекой… Смерть рано взяла Хаустова, но поэзия его жива. Свет, излучаемый ею, продолжает идти к читателям. Такова вечная тайна настоящего искусства».
А. П. Эльяшевич,друг детства Л. И. Хаустова, доктор филологических наук, профессор, критик, историк и теоретик литературы
«Мы с моим братом актёром, режиссёром, журналистом и поэтом Николаем Васильевичем Савковым дружили с самого детства. Поэтому нет ничего удивительного в том, что его друзья становились и моими друзьями. Вообще нашу скромную квартиру на Красной улице в шутку называли филиалом Союза писателей: за наш старинный большой обеденный стол в один вечер садились Сергей Орлов, Александр Решетов, Анатолий Чепуров, Алексей Гребенщиков, Сергей Игошин, Игорь Ринк и, конечно же, Леонид Хаустов. И всегда возникала удивительная, невиданная мною больше никогда атмосфера дружбы, творчества, духовных исканий, обострённого чувства новизны. За исключением Решетова, который был значительно нас постарше, мы все принадлежали к поколению юности, ушедшей на войну. Поэты-фронтовики очень редко затрагивали сугубо военные вопросы, но ощущение братства переднего края было неизменным.
Хаустов потрясал нас невероятной начитанностью, знанием не только литературы и театра, но и вопросов, казалось бы, сугубо лингвистических, проявляя в спорах завидную языковую эрудицию. Больше всего его волновала тема звучащего поэтического слова. Когда спустя годы я стала профессором, заведующей кафедрой сценической речи, начала работать с будущими актёрами, руководителями самодеятельных театральных коллективов, то и в лекциях, и на практических занятиях многократно обращалась к тем примерам, которые подарил нам в беседах Леонид Иванович Хаустов. Он верил в поэтический дар моего брата, постоянно ругал его за то, что Коля мало уделяет времени поэтическому творчеству, замотанный делами организационными и производственными. Как жаль, что Леонид Иванович не увидел книг моего брата “Солдатская ладонь” и “Разве позабудется всё это…”, вышедших в свет в конце XX века. Не сомневаюсь, что Хаустов был бы очень рад: он жил не только своими стихами, но и стихами своих друзей!».
3. В. Савкова,заслуженный деятель искусств России, педагог, публицист, актриса театра «Родом из блокады»
«Книги Леонида Хаустова у меня в домашней библиотеке были издавна, но, к сожалению, не большие томики, а малолистные сборники, такие, как стихи о Ленинграде, брошюра издательства “Молодая гвардия”. По ним, конечно, достаточно полного представления о творчестве этого замечательного поэта составить было невозможно. Но вот в моих руках нарядная, любовно изданная книга Хаустова “Оставляю вам стихи”. Я начал её читать и не мог уже оторваться от её страниц! Долгое время эта книга была моей настольной, особенно в период работы над документальным телефильмом “Сорок первый наш год призывной… ” о трёх поэтах, участниках прорыва блокады Ленинграда Леониде Хаустове, Александре Межирове и Анатолии Чепурове.
Фильм вышел на телеэкраны, обрёл своих зрителей, и мне не раз приходилось слышать такие суждения: хотя кинопленки с изображением Хаустова в фильме нет (звучат его стихи, радиовыступления, идёт череда его фотографий), но он, вернее, его творческий образ, вышли наиболее взволнованными, сердечными. Специально я как режиссер к этому не стремился. Это получилось само собой. Вероятно, обаяние поэзии Хаустова столь велико, что она начинает читателя и слушателя вести за собой».
В. Ф. Окунцов, заслуженный деятель искусств России, режиссёр-постановщик «Лентелефильма»
«Большой зал Дома журналистов на Невском проспекте. К тяжёлому занавесу прикреплён портрет Леонида Ивановича Хаустова. У портрета цветы… Трижды так начинались творческие вечера театра “Родом из блокады”, посвященные юбилеям Леонида Хаустова, увы, юбилеям посмертным. Проводил наш театр и кинопоказ документального телефильма “Сорок первый наш год призывной… ”, посвященного трём поэтам-фронтовикам, участникам прорыва блокады Ленинграда, Леониду Хаустову, Александру Межирову и Анатолию Чепурову в конференц-зале Публичной библиотеки. Так мы отметили двадцатилетие выхода фильма на телеэкраны. Среди почётных гостей были друг Леонида Хаустова критик и публицист заведующий литературной частью нашего театра Алексей Гребенщиков и режиссер-постановщик фильма заслуженный деятель искусств России Виктор Окунцов.
Но не стоит думать, будто только этими вечерами и ограничивалось наше участие в увековечении памяти поэта: его стихи часто звучали во многих наших концертах, спектаклях, в радиопередачах о театре.
Реже, но звучали и песни на слова Хаустова: грузинский композитор Отар Тевдорадзе написал песню на стихотворение Хаустова “Живые, пойте о нас!” о героизме матросов-десантников, участников боев на Ораниенбаумском “пятачке ”. Несколько песен на слова Хаустова создал в послевоенные годы композитор и музыкальный педагог Дмитрий Толстой. Уда чной оказалась песня Георгия Носова на стихотворение Хаустова “Русской земле”: она и сейчас звучит в радиоэфире.
На стихотворение Хаустова “Бескозырки” написал песню и я. Она не раз звучала в театре “Родом из блокады”и очень тепло была встречена огромным залом “Октябрьский ”.
Во времена гастролей нашего театра в Париже и Нью-Йорке стихотворение Хаустова “Элегия «Массне» ” звучало на русском языке сразу же после исполнения самой “Элегии” Массне на языке французском. Как мне рассказывали, стихи Хаустова знают в Японии, Франции и Италии. Выступая в Доме журналистов, молодая итальянка цитировала по-русски строки из поэмы Хаустова “Опасная сторона ” – так встретились имена “великого флорентийца ” Данте, переводчика Михаила Лозинского и нашего земляка, который по самой сути своей поэзии всегда оставался поэтом города на Неве.
Самое главное, что стихи Хаустова не только знают, но и мгновенно узнают буквально по первым же строкам даже тогда, когда оно для широкой аудитории звучит впервые. Вероятно, всё дело в неповторимости интонации поэзии этого выдающегося мастера русского стиха!»…
М. Л. Алпатов, заслуженный деятель искусств России, заслуженный артист России, профессор, академик Петровской академии, художественный руководитель театра «Родом из блокады»
«Вы открыли книгу поэта, и вас ожидает увлекательное путешествие в самую таинственную и удивительную страну – Страну Самого Сокровенного, ибо нет ничего сокровеннее слова поэта.
…Говорить по-ленинградски – это, конечно, не значит давать внешние приметы, контуры великого города. Чувство истории, мощный «культурный слой», особая поэтическая атмосфера, вот, пожалуй, главное, определяющее. И вот это-то качество в сочетании с острым чувством современности присуще лучшим стихам Леонида Хаустова».
Вячеслав Кузнецов(Из предисловия к сборнику Л. И. Хаустова в серии издательства «Молодая гвардия» «Библиотека избранной лирики»)
Леонид Хаустов
Шла народная война
Военная публицистика
Солнце нашей Победы
Если бы меня спросили, какой день изо всех дней войны мне особенно памятен и дорог, я бы безо всяких раздумий ответил: «Восемнадцатое января 1943 года». Я встретил его на Урале в просвистанном метелями городке Невьянске, в госпитале. Поздно вечером я услышал по радио сообщение о прорыве блокады Ленинграда, я мне показалось, что здесь, в уральском городке, где под окнами наметало огромные сугробы, где в темной ночи бесновалась пурга, брызнуло режущими лучами солнце. Солнце нашей Победы.
В тот день я и задумал написать эти заметки о легендарном Невском «пятачке» и его людях – подлинных народных героях.
Но сперва – коротко о том, что это такое «пятачок» и где и как он образовался.
В сентябре 1941 года, развивая наступление на Ленинград, фашисты вышли на левый берег Невы от Шлиссельбурга (ныне – город Петро-крепостъ) до села Ивановского, находящегося в устье реки Тосны, заняв берег протяженностью более тридцати километров. Но 21 сентября под покровом осенней ночи неожиданно для противника пехотинцы дивизии генерала Конькова и батальоны только что сформированной бригады морской пехоты на понтонах и лодках форсировали Неву, зацепились за левый обрывистый берег, заняли деревню Московская Дубровка и завязали с фашистами бой, продолжавшийся непрерывно много месяцев. Гитлеровцы были вынуждены подбрасывать на этот участей фронта всё новые и новые силы.
Так на левом берегу образовался «пятачок» измерявшийся сотнями метров в глубину и двумя километрами в ширину. Бой кипел жаркий. Невский «пятачок» был крепкой цепью, ковавшей бешеного фашистского пса.
Снабжать «пятачок» посылать туда всё новые и новые подкрепления было необычайно трудно: переправляться днем через Неву было чрезвычайно опасно, поэтому переправлялись только ночью, да и то неся большие потери. Река непрерывно озарялась медленно спускавшимися на парашютах осветительными ракетами. Для того, чтобы нести меньшие потери от артиллерийского обстрела и минометного огня, нужно было хорошенько «уйти в землю». В этом деле сослужила свою добрую службу верная подруга солдата – саперная лопатка. «Пятачок», на котором уже не было ни единого деревца, ни одного кустика, весь просматривался противником с высоты здания Восьмой ГЭС, расположенного поблизости. Посему маскировке отводилась особая почетная роль. А где маскировка, там и хитрость.
Был, например, придуман новый способ сильнее атаковать врага: траншеи стали прокапывать прямо вперед для еще большего сближения с позициями фашистов. При этом строились дзоты, по возможности, замаскированные. Правда, такие дзоты стали делать тогда, когда Нева стала и лучший в мире плотник Дед Мороз построил свои надежные мосты. Так как на месте никакого строительного материала не было, дзоты собирались на правом берегу, причем, каждое бревнышко пронумеровывалось, а затем перевозились на левый берег и там ставились на место, определенное заранее.
Перебираться на «пятачок» по льду тоже было делом далеко не простым: не говоря уже о том, что фашисты вели огонь по каждому идущему через Неву бойцу, дорога (если ее вообще можно было назвать дорогой!) изобиловала коварными прорубями от мин и снарядов.
Что же позволило нашим воинам жить и сражаться на этом Невском «пятачке»? Ответ может быть только один: мужество, верность долгу, любовь к Родине, ненависть к фашистам, железная стойкость, умение воевать и, разумеется, ежечасный непрерывный солдатский труд. Несмотря ни на что, «пятачок» жил и громил врага!
К концу апреля 1942 года на нем держал оборону 330-й стрелковый полк. Начавшийся внезапно ледоход отрезал «пятачок» от правого берега, чем фашисты не преминули воспользоваться. Несколько суток продолжался неравный бой. Полк стоял до конца, вписав одну из самых героических страниц в историю обороны Ленинграда. Тяжело, мучительно тяжело было сознавать, что там, на «пятачке», гибнут боевые товарищи, что даже огнем их поддержать нельзя, так как не известно, где на этом малом пространстве земли наши, а где враги в настоящий момент: там всё перемешалось! С «пятачка» была получена радиограмма. Вот ее текст: «Как один, бойцы и командиры до последней капли крови будут бить врага. Участок возьмут, только пройдя по нашим трупам…»
Даже в последний день «пятачка» 27 апреля не только в бинокль, но и невооруженным глазом было видно большой лоскут (должно быть, это сшитые вместе маскхалаты), на котором аршинными красными буквами было начертано слово – «ПОМОГИТЕ!». Вот она, – кровавая, суровая, святая правда войны. Да – помогите, помогите удержаться, устоять, бить врага…
Летом 1942 года на этом участке фронта стояло относительное затишье: велась ружейно-пулеметная перестрелка, случались стремительные артналеты и бомбовые удары. Но затишье это было перед бурей… Мы готовились к новому форсированию Невы – задача прорыва вражеской блокады была неотложной. Ночами, скрытно к невскому берегу подвозились плавстредства и понтоны и размещались в «карманы» больших магистральных траншей, идущих к Неве.
26 сентября 1942 года под утро после мощной артподготовки наши части форсировали Неву и завязали с фашистами бой, продолжавшийся до четвертого октября. Образовался новый «пятачок» – на этот раз в районе деревни Арбузово, чуть пониже прежнего. Эта операция была, по сути дела, генеральной репетицией прорыва блокады. В январе 1943 года наши войска по льду форсировали Неву и в районе города Шлиссельбурга соединились с войсками Волховского фронта. Блокада была прорвана. А вскоре с Большой земли по образовавшемуся коридору прошел первый поезд.
В эти январские дни упорные бои велись и на территории знаменитого «пятачка». На этом он и закончил свое существование, навсегда войдя в историю Великой Отечественной войны.
* * *
За многие годы творческой работы я не раз убеждался в том, что один и тот же материал по-разному поддается художественному освоению в различных жанрах. Например, сказанное выше стихом передать нельзя. А ведь у меня о Невском «пятачке» есть и стихи, и поэма «Есть такая земля», а в поэме этой – даже песня о трехсот тридцатом полке. Казалось бы, столько раз я приступал к большой теме, лично мне знакомой, лично выстраданной, а всего, что хочу сказать, еще не сказал. Может быть, поэтому и взялся я за продолжение начатых еще в далеком 1943 году записок…
Когда прошла война…
В 1960 году в жаркий летний день, кажется, в июле, пришел я вновь на знаменитый «пятачок». Ветер с Невы колыхал выцветшие ленты, дребезжал жестяною листвой венков, стоявших у подножия строгого гранитного обелиска. Петляя меж затянутых густою травой воронок, траншей и обрушившихся землянок, вилась тропинка в сторону невского берега. По ней прошел я на обыкновенную деревенскую улицу. Под окнами играли ребятишки, бродили куры, женщины развешивали на веревках белье…
Целый день я провел здесь, побывал во многих домах, познакомился со многими, ставшими для меня дорогими людьми. И то, что я узнал, наполняло мое сердце гордостью за этих простых русских людей, оказавшихся достойными героического прошлого «пятачка». А вернуть эту землю к жизни было совсем не просто – для этого нужен был (я не боюсь такого слова применительно к мирным дням) подвиг.
Первые послевоенные годы на «пятачке» даже трава не росла, – так напичкана она была ржавым рваным железом. Да разве только осколками?! Целые артиллерийские склады были найдены и обезврежены на территории «пятачка», не говоря уж об отдельных минах, снарядах, патронах.
Люди вернулись на свои родные пепелища и с превеликим трудом, лишь по какой-нибудь гирьке от ходиков отыскивали место, где раньше стоял их дом. Но несмотря ни на что они обжили эту мертвую землю. Это для меня стало просто чудом – сидеть со старым солдатом, прошедшим всю войну и вернувшимся сюда, на «пятачок», возле его нового дома за самоваром в настоящем фруктовом саду, выращенным им! Для того, чтобы вырастить этот сад с десятком плодоносящих яблонь, этому человеку пришлось руками перебирать всю землю на глубину не менее двух метров! «Раньше-то я садоводом не был, – рассказывал мне старый солдат. – Я вырастил этот сад из принципа». Вот это я понимаю – принципиальность!
А потом я с десятком добровольных проводников отправился на невский берег, на широкие песчаные отмели. В лицо пахнуло запахами большой реки: водорослями, песком, смолой. Горел костер – это смолили лежащую вверх дном лодку. По Неве плыли тяжелогруженные баржи. Река жила своей жизнью – она работала.
Но каждую ночь она выбрасывала на берега, на отмели разные предметы. Почти все они – немые свидетели грозных дней «пятачка». Вот далеко не полный перечень предметов, которые мы тогда отыскали на берегу в районе знаменитой переправы: проржавевшие гильзы, куски солдатских ремней, противогазы, саперные лопатки, остатки сапог, затворы и другие части винтовок и автоматов, каски, автоматные диски, солдатские котелки, осколки…
Двое мальчуганов, умело работая веслами, как это делают ребята, живущие с малолетства на большой реке, перевезли меня через Неву, и я оказался в Невской Дубровке. Когда мы осенью 1942 года пришли сюда, чтобы занять исходные рубежи для наступления, здесь ничего не было – перед нами простиралось изрытое траншеями и воронками пустое поле. Лишь груды битого кирпича говорили о том, что раньше здесь был поселок…
И вот я увидел новую Невскую Дубровку. Я ходил по ее асфальтированным, обсаженным молодыми деревцами улицам. Застроены они в большинстве своем каменными многоквартирными домами. На том месте, где до войны был Бумкомбинат, высятся теперь корпуса деревообделочного комбината, одного из крупнейших в стране. Над Невой белеет колоннами здание Дворца культуры. Словом, Невская Дубровка – родная сестра тысячам маленьких городков, которые за минувшие после войны годы возникли в нашей стране повсюду.
Я помню, как мы, сидя в землянке, мечтали: «Вот кончится война, и мы всё сделаем, чтобы было так же, как было до войны». Как мы были наивны!.. Этого же очень мало – сделать так, как было. Надо делать так, как не бывало еще никогда: Разве та же Невская Дубровка такая же, как была до войны? Нет. Я спрашивал старожилов о ее довоенном прошлом, рассматривал старые фотографии. Во всем поселке стояло два-три каменных дома, а об асфальте и речь не шла.
В сегодняшней Невской Дубровке лишь немногое напоминает о войне: стоящая на территории комбината, монументальная, как памятник, насквозь пробитая снарядами, искромсанная осколками кирпичная стена да братская могила в леске за поселком, над которой в бессменном карауле застыл отлитый из бетона автоматчик.
Еще несколько лет назад на берегу Невы стояли скорбными памятниками войне черные, словно обугленные, деревья. Называлось это место «железная роща». Дело в том, что когда попытались эти деревья спилить, сделать это оказалось невозможным: стволы деревьев были так нашпигованы железом, что никакая пила, никакой топор не могли их взять. Так и стала называться эта роща железной. Лишь недавно ее убрали – выкорчевывали тракторами, а образовавшиеся ямы заровняли бульдозерами. А мне, по правде говоря, даже немного жалко этих деревьев-богатырей, встретивших огненный шквал войны грудью и все-таки выстоявших.
…Потом я снова побывал в Невской Дубровке, приехав туда с группой ветеранов 330 полка на встречу с работниками комбината и жителями поселка. Сначала состоялась торжественная пионерская линейка, на которой наша группа ветеранов была принята в почетные пионеры. А потом в большом зрительном зале Дворца культуры начался вечер. Ветераны делились воспоминаниями о героических днях «пятачка», а работники комбината рассказывали нам о своих трудовых достижениях. И надо было видеть, с каким волнением говорили и те, кто отстаивал эту землю, и те, кто живет и работает на этой завоеванной кровью земле!..
Удивительные все-таки встречи бывают в жизни! Когда после окончания вечера мы сидели в кабинете директора Дворца культуры, туда вошла невысокая пожилая женщина и сказала, что в те годы на этой земле погибла ее сестра. Не успела она договорить, как Екатерина Николаевна Константинова, или по-фронтовому – медсестра Катюша, которая вынесла из огня десятки раненых, бросилась к ней и сразу перешла на «ты»: «Ты спрашиваешь про Чижика?». Случилось, казалось бы, невероятное: через двадцать лет Катюша узнала в этой пожилой женщине родную сестру своей боевой подруги, которую и дома и на фронте называли Чижиком: Екатерина Николаевна помнила, по рассказам Чижика, что сестры с детства были очень похожими…
На этом вечере встречи и возникла идея создать в Невской Дубровке при Дворце культуры «Комнату боевой и трудовой славы». И о вечере этом, и о замысле создать музей я рассказал по Ленинградскому радио, и вот посыпались во Дворец культуры письма, десятки писем. Участники боев, их родственники и боевые товарищи очень близко к сердцу приняли идею создания музея. Они присылали воспоминания, фотографии военных лет и другие реликвии. Сейчас эти письма лежат передо мной…
Говорят письма
Я читаю и перечитываю эти письма, и кажутся мне они клеммами незримых проводов, стоящих под напряжением проводов, протянувшихся сквозь десятилетие к нам с дымных и грохочущих невских берегов.
Вот как определяет «пятачок» Александр Сергеевич Костромин, бывший комиссар батальона:
«Был я на самом “пятачке”. Так мы его назвали потому, что монета в пять копеек закрывала на топографической карте ту местность, которую мы отбили у фашистов в 1941 году».
Боец А. Балков ищет фронтового друга:
«Я с “пятачка” наблюдал, как переправляется смельчак днем через Неву. Ну, думаю – верная смерть!.. Но нет, смотрю – переправился!
Это Миша Батов, оказывается, был. Видит он у меня винтовку и говорит: “Идем снимать вражескую кукушку. Я с Невы заметил, откуда она бьет”. “Что ж, пойдем”, – отвечаю. Прошли мы так шагов десять. Вдруг Батов упал вверх лицом. Он был от меня в трех шагах, не дальше. Я подполз к нему, вижу – ранен Миша осколком в лопатку. Стал оттаскивать его к берегу. На его и мое счастье прямо попал к землянке медиков, где и оказали ему первую помощь. В четыре часа утра положили мы шесть человек сильно раненых, и я со своим связным благополучно их переправили. Может быть, Миша Батов жив?.. Миша, откликнись!»
Федор Иванович Волгин, бывший морской пехотинец, в дальнейшем командир взвода, а теперь шофер, вспоминает:
«Как мы форсировали реку Неву осенью на лодках, а потом зимой по льду, на бумаге и не опишешь! Все траншеи были завалены убитыми… Вспоминать даже страшно, прямо сказать. Приветствую вас, дорогие друзья и товарищи, жители героической Невской Дубровки, и желаю вам успехов в жизни и труде».
Художник-оформитель, бывший боец Б. И. Красотин пишет так:
«Восемь раз я был в боях на “пятачке” в составе роты, которая обороняла “пятачок” в сентябре 1942 года. В 1943 году там же мы шли на прорыв блокады. Но 14 января я был тяжело ранен. У меня нет обеих ног и всех пальцев на руках. Но письмо это я пишу сам! По профессии я художник-оформитель. Есть у меня небольшая картина о прорыве блокады и наступлении через Неву…»
Бывший боец, а ныне пенсионер М. М. Соминский рассказывает о снабжении “пятачка”:
«Я был выделен командиром полка в «коробейники» для обслуживания бойцов переднего края по линии Военторга. Впервые побывал на “пятачке” зимой 1942 года. С вечера прибыл на переправу с салазками, нагруженными махоркой, писчей бумагой и другими мелочами. Переправа была только ночью. Получив маскхалат, я со своими салазками шел позади саней с продуктами, а сани эти тащили бойцы. Дошли до середины. Вдруг фашисты осветили ракетами переправу и начался обстрел. Мы прижались ко льду. Были жертвы. Бойцы-“пятачковцы”, встречая меня, шутили: “Наш «старик» никогда не подведет!”. Горжусь, что медалью “За боевые заслуги” я был награжден именно за эти рейды на “пятачок”».
А это письмо от Л. Чернявской, вдовы:
«С большим волнением услышала я эту радиопередачу о Невской Дубровке, о музее. Мой муж, Красиков Алексей Васильевич, был комиссаром 330 стрелкового полка. Он, член партии с 1925 года, был замечательным человеком. У меня сохранились его письма с войны, фронтовые фотографии. Всё это наши семейные реликвии. Я, оставшись вдовой, вырастила и выучила нашего сына. Было очень, очень трудно. Я защитила после войны диссертацию, проделала этот свой труд в знак памяти о нем, о Леше… Он так хотел, чтобы я продолжала образование».
Бывший артиллерист А. А. Марков из Ленинграда. Ему слово:
«Помню, как сейчас, неравный артиллерийский бой нашего орудия на прямой наводке. Это было 20 ноября 1941 года. Наша пехота лежала по одну сторону железнодорожного полотна, а на другой стороне были фашисты. Потом я насчитал девяносто воронок вокруг нашего орудия. Я исполнял обязанности всех номеров, работал, как во сне, скинув с себя шинель. После объявления нам благодарности от комбата мы узнали, что отбили тогда одиннадцать фашистских атак!
Особенно запомнился мне героизм одной незнакомой мне девушки-санитарки. Шел ожесточенный бой. Вдруг стрельба утихла. Смотрим – наша отважная девушка несет на себе раненого пожилого солдата на спине… Пот градом лил с ее лица, она по-фронтовому отчаянно ругала солдат своего санбата, но продолжала идти…»
А вот что пишет Мария Осиповна Машинина:
«Слышала я по радио о музее в Невской Дубровке. Моя дочь погибла там в 1943 году. Я ездила туда, была на братской могиле и ходила по всем тем местам, по которым ее ножки ступали. У меня хранится целых восемьдесят писем от нее: часто писала мне дочка, хорошая она у меня была. А звали ее Шура, Шурочка…»
Написала мне и мать поэта Ивана Федорова Анна Михайловна. Я Ивана Федорова хорошо знал – мы вместе были в так называемом «Молодом объединении». Иван перед войной активно печатался. Из него мог вырасти интересный поэт. Но он погиб осенью 1942 года под Невской Дубровкой. Анна Михайловна передала мне несколько бережно хранимых ею писем сына, и я с трудом сумел прочитать карандашные полу-стершиеся строчки:
«Мама, что бы со мной ни случилось, верь, что я всегда любил тебя и детей…»
Были и другие письма. Я выбрал те из них, которые говорят не только о том времени, но и голосами того времени.
По фарватеру памяти
Однажды летом я отправился на речном пароходике на прогулку по Неве. Плыли мы тихо, погода была отличная, ясная – далеко видны оба невских берега на всем протяжении нашего маршрута вплоть до самой Ладоги. Вот мы миновали наш город, и пошли поселки, огороды, рощи и поля…
Знакомлюсь с попутчиками. Почти все они молодые, им легко и интересно, а я охвачен волнующими воспоминаниями, которые хлынули на меня с обоих берегов.
…Вот Ивановская и Усть-Тосно. Здесь, в устье реки Тосны и выше по течению, наша дивизия в сентябре труднейшего 1941 года вела большие оборонительные бои, отражая атаки врага, рвущегося к Ленинграду…
– Это там знаменитый Невский “пятачок”? – неожиданно спрашивает один из моих молодых попутчиков.
– Нет, он дальше, и мы скоро его увидим, – отвечаю ему.
– А правда, что все, кто воевал на нем, погибли?
– Нет, неправда! Вот я, например, стоящий перед вами, был ранен, но остался, как видите, жив.
Между тем наш пароходик проплывал мимо маленькой деревни на левом берегу. Мы ее навсегда запомнили как Московскую Дубровку. Отсюда уже виден Невский “пятачок”.
– Скажите, а у вас сохранился в памяти какой-нибудь яркий боевой эпизод, связанный с историей Невского “пятачка”?..
Я оборачиваюсь и вижу, что окружен на палубе молодежью со всех сторон. Разговор становится общим. Обрадовался, не скрою, что этих парней и девушек, для которых поездка на пароходе была обыкновенной развлекательной прогулкой, всерьез заинтересовала история прорыва блокады… Нет, кажется, не просто заинтересовала, а по-настоящему взволновала! А это не одно и то же. О чем же им рассказать? Главное – не повторять общеизвестное. Может быть, почитать стихи?.. И все-таки лучше повести простой бесхитростный разговор – не для стихов у них сейчас настрой, а именно для такого неторопливого, как движение нашего парохода, устного рассказа. Немного подумав, я и начинаю этот рассказ:
– Вот вы просите привести в пример какой-нибудь боевой эпизод… Почему-то от ветеранов войны в рассказах ждут непременно ярких событийных боевых эпизодов, словно в приключенческом кинофильме! Но ведь война не увлекательный кинофильм, а долгая, чаще всего будничная повесть. Такие эпизоды, как вы хотите, конечно, случались, в том числе и здесь, на этих берегах, но эпизоды запоминались чаще всего военными журналистами или же в силу особенностей их восприятия профессиональными военными. А я, недавний выпускник педвуза и краткосрочных стрелково-пулеметных курсов, не был ни тем, ни другим. Мне приходилось осваивать прямо в бою азбуку военного дела, и все мои лучше воспоминания – о людях, с которыми пришлось сражаться бок о бок. Поэтому лучше всего расскажу я о человеке редкой и в то же время необходимой военной специальности. Впрочем, строго говоря, это и не специальность…
Переправщик
В сражении за Невский “пятачок” принимали участие десятки тысяч людей, и многие из них там и погибли. Много было совершено героического, можно было бы привести самые различные факты, говорящие о воинской смелости, о солдатской взаимовыручке. Героев были сотни. Об одном из них я и хочу сейчас рассказать. Речь пойдет о человеке самой опасной, самой трудной военной профессии тех дней, о профессии, появившейся во время боев за “пятачок” – о переправщике. Когда наши части в сентябре 1941 года заняли “пятачок”, появилась насущная необходимость снабжать “пятачок” боеприпасами и продовольствием. Сделать это можно было только по воде на лодках. Так и родилась эта на первый взгляд мирная профессия. Эти люди воевали с врагом веслами, пустив в ход оружие мужества и отчаянной смелости. Переправщиками назначали самых бесстрашных, самых смелых и сильных солдат и офицеров. Что же говорить о людях, для которых переправа становилась каждодневной работой! Переправщиками были подлинные герои. Особенно выделялся среди них своей везучестью (а на войне везет чаще всего самым смелым и умелым) почти двухметровый детина, бывший ленинградский рабочий по фамилии Барановский. Имени его я, к сожалению, не знал. Так вот, этот полковой перевозчик форсировал Неву никак не менее сотни раз! Десятки лодок, на которых он вместе со своими солдатами, гребцами и помощниками переправлялся, вышли из строя, а он невозмутимо продолжал свое дело в течение нескольких недель.
Преодолев семьсот метров Невы – это значило столько же опасностей – переправа находилась под постоянным артиллерийским, минометным и пулеметным огнем противника. Немногословный, очень добродушный лейтенант Барановский был общим любимцем – солдаты верили ему, они знали, что он сделает для боевых товарищей всё, что сможет. А мог он с его могучей силой очень многое.
Однажды в самом начале ноября 1941 года немецкая артиллерия особенно неистовствовала. На берегу “пятачка” было несколько раненых переправщиков. Нужно было во что бы то ни стало выручить их. Решился на это лейтенант Барановский. Лодок не было. Пришлось воспользоваться превратившимся в решето полупонтоном, сделав его плавучим при помощи обыкновенных медицинских бинтов! Переправляться пришлось уже утром под сильным огнем, и уже на воде пришлось затыкать дыры от новых пробоин – и снова окровавленными бинтами.
От мощных ударов весел Барановского лодка быстро продвигалась вперед и вскоре достигла берега. Взяв на руки самого тяжелого раненого, Барановский первым направился к землянке медиков. Так вот и на этот раз герой-переправщик с честью вышел из трудного положения.
Он и погиб на своем посту. В лодку, тяжело нагруженную боеприпасами, попала вражеская мина. Произошел взрыв. На место героя встали другие, но память о нем осталась у всех нас, сражавшихся на берегах родной Невы.
* * *
…Пока я вел этот рассказ, наш пароход оставил Невский “пятачок” за кормой, и мы вместе с моими слушателями проводили его долгим взглядом. Впереди были Петрокрепость, Ладога… Короткая стоянка мне тогда не запомнилась – я был весь во власти пережитого и, как это ни странно, совсем не думал о своих стихах – и уже написанных о боях на невских берегах, и о тех, которые могли и должны были родиться еще… Я с горечью вспомнил о своих фронтовых дневниках и записных книжках. Сколько раз давал себе слово разобрать их и разобраться в них, да всё не хватало времени… Только ли времени? А, может быть, – мужества и душевных сил? Скупые полустершиеся строки обжигали сильнее, чем пламя стихов. Почему? Потому, что они были подлинными документами и свидетелями войны, а не произведением искусства, переплавленным в непостижимо сложном горниле творчества. Весь свой обратный путь я был поглощен мыслями об этих скромных и правдивых письменах войны и, вернувшись домой, первым делом принялся их искать. И они отозвались на зов.
Дорога на Большую землю
На пароходе, какой-то допотопной посудине, везли не менее двухсот раненых и человек пятнадцать команды. Все помещения были тесно набиты людьми. Носилки с тяжелыми стояли прямо в проходах, и, чтобы выйти на палубу, приходилось через них перешагивать.
Мы шли через Ладогу ночью. Это была ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября 1942 года. Сильно морозило… Час, а может быть, и больше пароход шел, ломая лед, широкой полосой схвативший озеро возле берегов. Лед, наверное, был еще тонкий и никакой опасности для парохода не представлял, но лежать в трюме, набитом людьми, и слушать скрежетание льда о борта было, по правде говоря, страшновато.
Я лежал рядом с лейтенантом Костей Лебедевым – моим земляком, вятичем. Я познакомился с ним тремя днями раньше в полевом госпитале возле Ладоги. У Кости была с собой гитара, и он время от времени пел. Пел разное – и старые довоенные песни, и те, что родились недавно, прямо на фронте. У него был звонкий высокий голос. Пел он умело, и мне думалось, что это его страсть и надежда на будущее. Мы хорошо понимали друг друга, может быть, потому, что в наших судьбах так много общего.
…Потом наш пароход вышел из ледяной зоны, скрежет прекратился. В трюме стало тихо, и я услышал вдруг, что мои соседи тоже разговаривают, даже смеются. А где-то над нами бились о борт волны. Нами постепенно овладевало какое-то новое для нас, фронтовиков, блокадников, чувство, предчувствие… Этим новым, неизвестным была Большая земля.
С парохода нас выгружали, клали в крытые грузовики, автобусы и везли к санитарному поезду, стоявшему неподалеку от берега. Машины почти вплотную подходили к дверям вагонов. Так, не сходя на землю, многие оказались сразу в вагонах. Наш вагон был самым обыкновенным пассажирским. Это тоже меня радовало, позволяло хоть немного забыть, что я раненый, что поезд – санитарная летучка, что едем мы до ближайшего стационарного госпиталя.
Утром нас накормили завтраком, напоили горячим чаем. Сестра и врач ели вместе с нами. Потом я лежал на своей полке и смотрел в окно, вслед всему мелькавшему за окном. День был серый, скучный. И местность – тоже. Снег еще не выпал, земля лежала мертвая, пустая, промерзшая и какая-то неприбранная. И всё-таки это была Большая земля, дума о которой грела каждого ленинградца. Здесь, на Большой земле, по вечерам бывают освещены улицы, здесь не слышно воя снарядов и грохота авиабомб. Здесь днем и ночью дымят заводы, где люди, не покладая рук, делают пушки и танки, самолеты и автомашины. Всё – для фронта, всё – для Победы! Отсюда каждый день идут в Ленинград, плывут через Ладогу эшелоны жизни.
…На какой-то небольшой станции я выбрался в тамбур. Но сойти вниз не смог. Поэтому с завистью смотрел на других, кто мог сам пройтись по платформе.
Вдруг я заметил две маленькие фигурки, бегущие по платформе вдоль состава. Когда они приблизились, я разглядел, что это мальчик и девочка. Девочка была постарше. Лет ей, наверное, десять. Оба в валенках, на девочке деревенский овчинный полушубок, на мальчике большой, не по росту, ватник, подпоясанный широким солдатским ремнем. Поравнявшись со мной, ребята остановились.
– Дяденька, дай хлеба! – жалобно попросила девочка.
Я вздрогнул. Не потому, что меня в первый раз в жизни назвали дяденькой и не потому, что я в свои двадцать два года стал дяденькой выглядеть, а потому, что эти слова вернули меня в блокадный Ленинград…
– Вы кушать хотите, ребята? – преодолевая свое смущение, спросил я.
– Ага, – ответил мне мальчик и хорошо улыбнулся.
Я достал из кармана оставшийся от завтрака кусок хлеба и еще небольшой кусочек сахара:
– Придется вам самим залезать сюда. Спуститься не могу. Видите, я какой?..
– Я сейчас, – ответил мальчонка и проворно залез ко мне в тамбур. Он взял хлеб и засунул его за пазуху. А сахар решил попробовать сразу же и чуточку надкусил.
– Спасибо вам! – сказала девочка, смотря на меня огромными серыми глазами.
– А нам военные всегда дают, – грызя сахар, продолжал мальчик. – Мы тут и живем – на станции. Им для нас не жалко. Правда, ведь, дяденька? Не жалко?
– Чего уж тут жалеть! Конечно, не жалко, – еле выговорил я, чувствуя, что мне чем-то сдавило горло.
Я видел по глазам мальчика, что ему что-то хочется спросить или вообще поговорить со мной, но поезд тронулся, и он спрыгнул на платформу. Мальчик сорвал со своей головы ушанку и долго махал вслед уходящему поезду. Я махнул ребятишкам в ответ. Дойдя до своего места, улегся на полку и не мог уснуть до самого Тихвина.
…Я уже стал привыкать к своему вагону, к своей полке, к неожиданным остановкам и даже к поездной скуке. Мы не знали, куда нас везут, долго ли еще мы проедем. В поезде было тепло, кормили нас хорошо, небывало хорошо!.. После ужина мы собирались группками, играли в домино, слушали длинные рассказы видавших виды бойцов. Но мне не хватало Кости Лебедева, который попал в другой вагон. Я довольствовался тем, что передавал ему приветы с сестрами. Иногда в вагон заходил начальник поезда, грузный высокий человек с очень сильной проседью. Ему было лет за шестьдесят, но ни возраст, ни груз забот не мешали его живости и даже веселости. Говорил он со слегка украинским акцентом и больше всего любил в разговорах переходить на воспоминания об Украине, с удовольствием слушал и сам пел украинские песни. Вместе с ним запевали и сестры, которые, как бабочки на огонь, слетались на наше веселье. Пели вместе со всеми даже лежачие больные.
Любил рассказывать наш доктор о своей молодости, о Полтавщине. Начинал он по-гоголевски:
– Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете. А я – знаю. Да разве это ночь? Не подходит к ней это слово. Украинская ночь – земное чудо. Небо синее-синее и в звездах. Да не в простых звездах, а ярких крупных, сочных. Вот кончится война, сразу же на Украину поеду. Давно я там не был. Учился в Москве, работал в Сибири… Жена моя и сейчас там. Она учительница. Осел, выходит, я на сибирской земле.
Когда он говорил, в вагоне становилось очень тихо, как только может быть тихо вообще в идущем поезде.
– …И ты поезжай на Украину, – говорил доктор начинавшему поправляться пареньку. – Там у нас таких, как ты, любят, особенно девчата. И петь, я вижу, ты можешь – без этого у нас там трудно… Да и на войне без песен нелегко!
…С каждым днем мы всё больше углублялись в Россию. Давно проехали Вологду. Скоро мы должны были проехать станцию Шабалино. В двадцати километрах отсюда прошло мое детство. Отсюда наша семья окончательно переехала в Ленинград. Двенадцать лет прошло с тех пор. Я встал у окна и прижался к стеклу лицом. Иначе ничего бы не увидел – становилось совсем темно. За окном густо падал снег, может быть, первый в этом году. Где-то там совсем близко от меня в родном с детства вятском селе живут отец, мать, младшие братья. Что они делают там сейчас? Спать, наверное, легли, и никто не знает из них, что я сейчас так близко и… так далеко!
У меня в кармане гимнастерки было несколько почтовых открыток, взятых еще из Ленинграда. Вытащив одну из них, я написал несколько слов и выбрался в тамбур: скоро станция, моя станция\ Пустая платформа, вся в снегу, а снег все идет и идет на нее. Поезд медленно проходит через Шабалино и вновь набирает ход. Что делать! Только отправляться опять в свой вагон. Может, завтра в Кирове опущу. Вот бы нас в Кирове в госпиталь определили! В Кирове живет моя тетка, сестра матери, и Люся, моя двоюродная сестра. Как-то они теперь? Мне еще летом на фронт писала мать, что Коля, брат Люси, погиб на Ладоге еще в ноябре 1941 года. Он был мой ровесник. Люся моложе меня года на два. Сейчас ей лет двадцать, наверное. Давно мы не видались! Даже не представляю себе, какая она сейчас. Но мне приятно сознавать, что в Кирове, где, может быть, нас определят в госпиталь, живет моя сестренка, которая придет меня навестить, а когда поправлюсь, то и сам смогу дойти до ее дома возле самого большого в городе сада. А потом, возможно, получу отпуск и тогда съезжу в Шабалино к родным. А уж потом – только в Ленинград! Здесь, на Большой земле, меня вновь потянула туда огромная непреодолимая сила, которая отпустит меня только тогда, когда я ступлю на перрон Московского вокзала.
В Кирове мы простояли несколько часов. Рядом с нами на путях стоял воинский эшелон, шедший из Сибири на фронт. Ребята были необстрелянные. Они с почтением и интересом поглядывали на нас, бывалых фронтовиков, а один паренек, попросивший у меня закурить, вдруг спросил:
– Товарищ младший лейтенант, а я вот не пойму, почему у вас в эшелоне все раненые либо в руки, либо в ноги и никуда больше! Неужели не бывает иначе?
– Чудак ты, парень, – ответил ему я. – Возьми-ка лучше табаку про запас. Я много не курю, остается. А насчет раненых ты подметил точно. Я бы тебе так сказал – если попадет пуля, скажем, в голову, то уже не надо будет в поезде возить. Потому и нужны и умение, и маскировка, да и везение на фронте дело не последнее.
Расставались мы как старые друзья, и вновь пошли наши поезда – один на восток, второй – на запад.
В городах и поселках, которые мы проезжали, не было затемнений. Наш поезд шел уже с незамаскированными окнами. А за окнами гуляла вовсю настоящая русская зима. Прежде я никогда не бывал на Урале. Всё чаще за окнами проносились холмы, заросшие лесом, и все они были в белом, казавшемся даже на вид тяжелом снегу.
Разгрузку объявили для нас неожиданно. Пришла сестра и прочитала список. Нам стало ясно, кто остается в ближайшем городе – Невьянске. Остальные поедут дальше – в Нижний Тагил. Было одиннадцать часов, когда я с помощью сестры спустился на перрон. Под моими костылями поскрипывал снег. В электрическом свете он мелькнул перед глазами. В зале ожидания мы устроили перевалочный лагерь – пока еще вернется за нами автобус, который увез в госпиталь наших товарищей, самых тяжелых раненых из нас!.. А потом – дорога в госпиталь по тихим, ночным уже улицам городка, где мне предстоит провести немало томительных дней, пока я не услышу весть о прорыве блокады Ленинграда, пока не увижу первых лучей, посланных солнцем нашей Победы.
Сентябрь 1943 – 5–7 июля 1946–1980
Возвращение в Ленинград
Ленинград… Рожденный на вятской земле, я прожил в нем почти полвека, если вычесть поездки на мою малую родину, путешествия по стране и за ее рубежами, но главное – те десять месяцев и восемь дней (память строга на такие подробности), когда меня после моих ранений и контузий эвакуировали на Большую землю. На счастье, Большой землей для меня оказалась земля вятская, подлечившая меня не только физически, но и духовно. Однако, набравшись от нее сил, я неимоверно затосковал по Ленинграду. И всё вспоминал его, вспоминал…
Восьмого ноября 1942 года к моей койке подошла начальник отделения госпиталя Наталья Александровна и сказала мне категорично: «Вы должны уехать. Приказ о Вашей эвакуации уже подписан. Собирайтесь». Вскоре мне принесли из каптерки гимнастерку и брюки и сказали: «Одевайтесь! Шинель сейчас принесут». И тогда я впервые в жизни на двадцать третьем году жизни отрезал: «Если вам так нужно, то одевайте!» Им не было никакого дела до моей интонации, и меня поспешно снарядили в путь.
Маленький автобус с Мойки вылетел на Невский, утренний, солнечный, но абсолютно пустой, как главный университетский коридор во время занятий, и я смотрел на него, будто вижу в первый и последний раз. И вдруг почувствовал, что глазам стало горячо. На Московском вокзале нас выгружали из автобуса, и наши носилки стояли на перроне перед составом. И вновь я прощался с Ленинградом.
На Ладоге мы трое суток прожили в брезентовой палатке, основательно промерзая и слушая бесконечный вой ветра. И тогда я думал о нем, только о нем, о своем любимом городе. Да еще о восемнадцатилетней медсестре нашей палатки. Нас было тридцать тяжелораненых, и она делала для нас всё: кормила, поила, мыла, успокаивала, пела нам песни, жалела, ругала нас, плакала и смеялась над нами. До войны она жила где-то в ленинградском пригороде. Она пробыла с нами три дня, а мне казалось, что я знаком с ней годы. Мне до сих пор кажется, что она и не спала ни минуты в эти три дня. Наверное, так оно и было. Помню, что она очень хотела поступить в медицинский институт. Надеюсь, что она его закончила и давно уже стала хорошим врачом. Я уверен, что она не погибла, – мою уверенность поддерживает до сих пор то, что мы были последней партией, ехавшей на пароходе: на Ладоге уже становился лед. Скорее всего, и пробыла всю блокаду на своем высоком посту – сопровождающей. Вижу, как сейчас, – всех нас вынесли санитары, и она, оставшись в пустой, сразу еще более похолодевшей палатке, садится, опустив руки на ящик около печки, прислоняется к теплой еще железной трубе и сразу же засыпает каким-то детским безмятежным сном. И она была для меня Ленинградом.
Любому встреченному на Большой земле ленинградцу я радовался, словно солдату, вернувшемуся после боевого задания в свою роту. Под Новый год на Урале судьба меня свела с одним юным инвалидом-лейтенантом, оказавшимся ленинградцем. Весь вечер и всю ночь мы говорили только о нашем городе, вспоминали всё – даже номера и цветовые огни трамваев. Потом записали адреса друг друга. Оказалось, что из окон моего дома видна его улица. Далеко было до наших пустых квартир, очень далеко…
Ночью восемнадцатого января 1943 года я услышал по радио о прорыве блокады и, не раздумывая, принялся будить всю палату, полностью ленинградскую по составу. Мы целовались, шумели, обнимались, пели, и нас никак не могли утихомирить ни сестры, ни врачи. Спустя много лет я прочитаю превосходный рассказ Евгения Носова «Красное вино победы» – пусть он о Победе большой, окончательной, но, признаться, читая его, я вспоминал эту незабываемую ночь 1943 года. Часов в восемь утра мы уснули, как убитые, и спали до ужина. Дежурная сестра охраняла наш сон, покрикивая на проходивших мимо: «Тише вы! Ленинградцы спят. Им сегодня можно – они блокаду прорвали!»
И вот я стою перед столом медицинской комиссии, слушаю свой приговор – инвалид третьей группы. Спрашивают, куда хочу ехать. «Только в Ленинград!» – отвечаю. «Только не в Ленинград», – отвечают мне и выписывают литер до Кирова.
Целых полгода я прожил в родном селе своем Новотроицком. Раньше мне казалось оно самым родным местом на Земле. И вдруг я понял, что это не так. Всё бы отдал за то, чтобы вернуться в Ленинград. Ездил в райцентр, просил взять меня сопровождающим вагоны скота, идущие к Ленинграду, – это давало возможность побывать там хотя бы дня два. Но брали только женщин. И тогда я безо всякого пропуска поехал в Тихвин, зная, что в родное село до окончания войны уже не вернусь. Да, я любил его, его в самом деле есть за что любить, но что милые воспоминания детства по сравнению с кровью политой ленинградской землей, которую отстаивает и моя, ставшая уже гвардейской, дивизия… «Не прорвусь в Ленинград, поживу немного в Тихвине», – думалось мне.
И когда в Тихвине вместе с сотней других израненных и подлечившихся я встал в очередь на прием к заместителю председателя горисполкома, то волновался не меньше, чем на экзамене по физике в десятом классе. Но когда плотный, очень серьезный человек в гимнастерке, которому я подал свои документы, долго смотрел мне в глаза, я стал совершенно спокоен и понял, что я уже дома.
Стоял сентябрь сорок третьего года. В городе не чувствовалось бабьего лета, но я успел его повидать по пути домой. Хорошо, что на станции «Ладожское озеро» я не стал дожидаться поезда, а проголосовал по старой фронтовой привычке. Эта дорога была увертюрой моего возвращения в Ленинград. Ветер мешал дышать, а я думал, что это – от счастья…
Леса красовались, желтые, сухие. Парадные. Ладога мелькнула очень синей с белой каймой пены вдоль усыпанного галькой пустого берега. И все-таки первыми ленинградцами, которых я увидел, были ребятишки – они играли на крыльце деревянного дома в Парголово.
Грузовик, на котором я приехал с Ладоги, резко затормозил возле Металлического завода. Я расцеловал шофера и стал совать ему все деньги, которые только у меня были, а он, не на шутку рассердившись, послал меня к черту. Минутой позже я попросил у прохожего прикурить, и он отдал мне целую коробку спичек, сказав: «Бери, бери, солдат. Чего-чего, а спичек у нас достаточно!», я почувствовал, что я еще никогда в жизни не был так благодарен людям. Я понял, что ничего еще не потеряно и не растеряно, что есть счастье, что оно будет, хотя впереди еще немало горя и испытаний, но мне было бы еще труднее, если бы мой город не позвал меня, и мое сердце не привело меня к нему.
Потом я шел пешком на свою Петроградскую сторону по набережной Невы. Она – моя главная дорога в Ленинграде. На площади Пушкина рвались снаряды, но мы вместе с другими прохожими старались не обращать на них никакого внимания: ведь все мы – ленинградцы, фронтовики. И тогда я понял, что окончательно вернулся в Ленинград.
Сентябрь 1943 – 16 апреля 1953–1980 годы
Страницы фронтового дневника
Я помню, как уходили на фронт в первые дни войны. Окна моей комнаты – прямо на школьный двор. Двор школы, где я учился почти девять лет. Я обычно выбегал из дому, услышав звонок, и через две минуты был уже в классе. С первого дня войны в школе открылся призывной пункт. Кончались белые ночи. Мы часами не могли уснуть – со двора доносились гул разговоров, слова команд и бесконечные песни. На фронт уходили тогда сотни и тысячи… Теперь ухожу я.
В военкомате, расположенном в одном из прекрасных домов на Невском, где до войны был клуб артистов, – в комнате с мебелью стиля
барокко за столом в полушубке сидел капитан. Наш разговор был коротким.
– Госэкзамены в институте сдал. Хочу в училище.
– Пойдете на стрелково-пулеметные курсы.
– Слушаюсь.
Я сдал паспорт и получил направление. Идти предстояло через весь город – километров двенадцать. Дойду ли?.. Обязательно дойду – буду отдыхать по дороге! Был яркий солнечный день. Градусов двадцать. Резкие синие тени на сенегу. На трамвайных проводах бахрома снега. Редкие прохожие на тропинках, где когда-то была шикарная панель. Шел я не торопясь, стараясь экономить силы. Остановился всего лишь один раз, уже на Выборгской стороне, возле огромного корпуса общежития. Из окон торчали железные трубы печурок. Наконец-то я добрался до величественных зданий Индустриального института. Вот и пятый корпус. Возле него лежали на снегу яркие полосатые матрацы. Хлопала дверь, из которой выбегали в гимнастерках и шапках курсанты. Дом жил…
И вот там, где, видно, была большая аудитория, на огромных, как сцена, нарах лежим мы, курсанты. Мы еще совсем не похожи на военных – кто в чем… Утром мы партиями идем в вещевой склад за обмундированием. Потом в оружейном складе нам выдают винтовки. Я получаю новенькую, густо смазанную маслом, сначала показавшуюся мне легонькой винтовочку. Теперь мы настоящие курсанты!