Читать онлайн Старая знакомая. Повести и рассказы бесплатно

Следопыт

Разбирая стопку школьных тетрадей, я наткнулся на несколько листков, написанных моим детским почерком. Они были вырваны из разных блокнотов и аккуратно сложены в одну папочку, видимо, моей мамой.

«5 июня. Были в деревне. Ходили по лугу, где пасутся коровы. Увидел чью-то нору. Кто там живет? Может быть, хорек? Около норы лежат две большие гладкие палки, – их кто-то здесь бросил. Вокруг земля истоптана. Похоже, в нору лезла лошадка, пыталась палками выгнать хорька, потом бросила палки и ушла. Папа сказал, что лошадка не может держать палки, потому что у нее нет рук.

30 января. Ходил на лыжах по двору, на снегу увидел след мышки. Интересно, куда же бежала эта мышка? Прошел по следу до куста, но тут он неожиданно прервался. Слева видны кошачьи следы, но их пути не пересекались. Куда же делась мышка? Ничего не понял, потому что мама позвала домой и не дала во всем разобраться.

14 мая. Мы ловили рыбу с высокого берега. По склону полз ужик с точками на ушах. Он испугался нас, упал в реку и поплыл, держа голову высоко над водой. Папа сказал, что ужи любят плавать. Интересно, какой уж это ему рассказал? Потом я увидел на дороге змеиную шкурку. Она была целая, даже с мордочкой и отверстиями для глаз, но без точек над ушами. Как можно выбраться из собственной кожи, словно из комбинезона? Странно это происходит у змей.

Около реки есть заводь, туда намылся белый песок, и образовалась большая лужа наподобие озерца. Зеленая лягушка прыгнула под воду, и я не мог найти, где она вынырнула. А что, если она задохнется там, на дне? Наверное, ужик поможет зеленой лягушечке выбраться из лужи, и они поженятся. Ужик может нарядиться в ту змеиную шубку и будет, как гадючка. Например, будет ползать в ней на работу или на змеиные собрания, и никто не узнает, что он просто ужик».

Я перечитал свои детские заметки, но не мог вспомнить, когда именно это было написано. Желание вести дневник в детстве особенно сильное, но, помимо него, еще столько всего происходит важного, что сосредоточиться на записях больше пары дней подряд не получается. Однако, судя по этим заметкам, мне уже тогда было интересно разглядывать то, что под ногами и делать из этого серьезные выводы.

Видимо, я так и остался следопытом до сегодняшнего дня. Если на улице зима, я обязательно смотрю по следам, кто приходил, кто ушел, а кто дома. Мне интересно, зачем открывали сарай, и почему кошка просидела снег до земли на том самом месте у забора.

Однажды мы с другом шли по песчаной дорожке, а на ней виднелся след трактора, протектор которого имел характерный геометрический рисунок. Меня вдруг заинтересовало, можно ли по отпечатку колес определить, куда ехал трактор – к лесу или от леса. Когда я спросил об этом, он посмотрел удивленно под ноги и сказал:

– Как вообще тебе пришла в голову эта мысль? Для меня не существует даже и самого этого следа!

На днях мы приехали с сестрой в деревню. Была зима, и ей надо было проверить отопление в доме, а заодно встретится с одним знакомым, который обещал помочь разобраться с котлом. Пока она занималась домашним хозяйством, я решил прогуляться до реки. День был морозный, солнечный и безветренный, и я ушел дальше, чем планировал, поэтому на обратном пути решил срезать путь через огород деда Ивана. Он по старости не чинил обвалившийся забор, и местные давно уже протоптали тропинку через его владения.

Подходя к его дому, я устыдился. Вот дед Иван сидит у окна, глядит на меня и думает, какой нахал ходит по его двору? И тут вдруг я заметил, что от его двери идут свежие следы. Думаю, хорошо, значит, он ушел, стесняться нечего. Шагаю дальше, а следы все вьются передо мной… и заворачивают к нашему дому. Зачем это дед Иван пожаловал?

Но никакого деда у нас не оказалось, а на кухне сидел тот самый мужик, которого ждала сестра. Он рассказывал, что только с автобуса, и как трудно было добираться.

– Вы же только что с Речной улицы пришли, от деда Ивана, – говорю я.

– Нет, я на автобусе приехал на 13.40, – врет мужик.

Он не признался, но я и не настаивал. Я знал, – люди могут лгать, но следы не лгут.

Приключение

Кода моему сыну было двенадцать лет, мы часто катались на велосипедах. В этом возрасте Паша был бодр и энергичен, но он не любил ничего нового и легко раздражался по мелочам. Если подумать, Паша таким и остался до сих пор, хотя теперь он научился это скрывать.

Как-то раз мы поехали в заброшенный карьер, который находится недалеко и считается городской лесопарковой зоной. Вглубь карьера ведет несколько тропинок, проезженных между высокими белыми склонами, а внизу поднимается молодой осиновый лесок.

На момент выезда я не обратила внимания, но собрались прокатиться мы сразу же после дождя. Вниз съехали легко и весело по белой тропинке из известняка, обогнули осиновую поросль и стали подниматься по противоположному черноземному склону, где дорога раскисла. Очень быстро на колеса намоталась земля, они перестали крутиться, и нам пришлось тащить велики, скользя по грязной дороге. Паша злился.

– Зачем мы сюда поехали? Посмотри, на кого мы похожи!

– Ничего страшного, – успокаивала я по началу, – до дома не так уж и далеко – дойдем потихоньку.

– Это ужасно! Посмотри на колеса! И на обувь!

Я молчала, а он выдерживал паузу на минуту – другую и начинал снова:

–Дурацкая была затея! Мы все в грязи! Велосипеды не едут! Ненавижу эту дорогу!

Я слушала все это, слушала и, наконец, взорвалась:

– Что ты орешь? Это весело! Это же приключение!.. ПРИКЛЮЧЕНИЕ!!! Понял?

Он понял это, но позже, не в этот раз. Когда мы отмывали велосипеды из шланга, снимали грязевую одежду и обувь, он все еще был крайне возмущен.

Но, этим же летом произошел другой случай. На выходных мы гостили в деревне у моей сестры, и вечером пошли прогуляться за реку небольшой компанией – двое взрослых и четверо детей. Мы перешли на другую сторону по деревянному мосту и повернули на тропинку, идущую между лесом и рекой. Только что прошел дождь, и в воздухе стоял туман, а на каждой еловой иголочке висела капелька, пахло дикой мятой, которая в тот год сильно разрослась по берегам. Постепенно мы уходили все дальше и дальше, надеясь вернуться обратно через брод, который был километрах в двух от моста, но тропинка упрямо уводила нас в лес. Мы свернули с тропы, чтобы выйти к реке и пошли через поля в направлении предполагаемого брода. От высокой травы одежда намокла по пояс, стала тяжелой и липкой, а мокрая обувь натирала ноги. Начало смеркаться. Мы не понимали, в каком направлении идем, а возвращаться обратно было уже далеко.

Мы с Ларисой не подавали виду, что заблудились. Дети шли следом за нами, растянувшись длинной цепочкой. Обогнув какое-то болотце, мы резко забрали вправо, и вдруг совершенно неожиданно перед нами появился берег реки, да еще, то самое место, которое мы искали, – именно здесь был брод.

Поскольку ничего сухого на нас уже не осталось, мы прямо в одежде перешли на свою сторону и плавали в ночной реке, как будто, так и было задумано. Над самой водой стелился туман, густой, как в бане, а небо над нами было чистое, темное и звездное.

И вот тогда Паша подошел ко мне поближе и шепнул на ушко так, чтобы никто не услышал:

– Я понял, это и есть приключение, да?

Музыка трамваев

У Миши от рождения было слабое дыхание. Если он заболевал, то кашель невозможно было вылечить месяцами, и в возрасте трех лет ему поставили диагноз «бронхиальная астма». Лечащий врач из областной больницы при выписке сказал: «Отдайте мальчика лет с шести на какой-нибудь духовой инструмент. Он будет дуть в трубу, разовьет легкие и дыхание выровняется».

Когда пришло время, мы отвели Мишу в музыкальную школу для обучения игре на флейте с пониманием того, что все сделали правильно. Примерно через пару месяцев нашего флейтиста вернули обратно. Учительница вывела его в узкий школьный коридор, завешенный портретами великих композиторов и наполненный какофонией музыкальных инструментов, и сказала:

– Мы напрасно теряем время. Он просто не дует, поймите, я не могу его заставить!

Миша стоял с флейтой в руке и смотрел на меня взглядом, означающим «не хочу и не буду». С музыкой было покончено.

Кашель, правда, тоже прошел со временем сам по себе, как говорится, перерос.

Похожая история случилась и у моей соседки. В их чудесной артистической семье, где мама играла на фортепиано, а папа пел в опере, было решено отдать дочку на раннее обучение в музыкальную школу. Есть такие классы для особо одаренных детей, куда принимают с четырех лет. Родители повели дочь в музыкальную школу, но та даже не стала сидеть за инструментом. Зажатая между спинкой стула и клавиатурой, она некоторое время глядела на свои руки, лежащие на клавишах, слушала, что ей говорят, а потом резко съезжала со стула под пианино. Брыкс! Урок окончен.

Так и не завелись у нас музыканты в новом поколении.

Я вспоминаю об этом, когда мой оперный сосед распевается в дальнем углу огорода:

– Ми, ми, ми-и-и! А-а-а-а! Ми-и-и…

Правда, мой старший сын все же приобщился к искусству, хотя и не совсем так, как нам это представлялось.

Паша окончил музыкальную школу по курсу фортепьяно, но как-то незаметно для самого себя и для нас. Инструмент совсем не увлек его, – кое-как, на двойки и тройки, он отучился положенные семь лет, и больше никогда не играл и не вспоминал об этом.

Когда Паша перешел в старшие классы, я стала брать его с собой в депо на оклейку троллейбусов.

Трамвайно – троллейбусное депо располагается за высокой стеной почти в центре города. За проходными – зеленая зона размером с приличный парк. В траве проложены рельсы для трамваев, где они стоят друг за дружкой и ждут своей очереди на выезд, а также большой асфальтированный плац для троллейбусов. Мы работали в большом одноэтажном здании, где транспорт моют, чинят, красят и снова выпускают в город. Это здание – большой гараж со множеством парковочных мест, смотровыми ямами, нависающими сверху проводами и металлоконструкциями. Из гаража есть два выезда друг напротив друга, и, если ворота открыты с обеих сторон, они образуют настоящую аэродинамическую трубу. Здесь сумеречно, потому что свет проникает сквозь маленькие закопченные стеклышки высоко под потолком, которые не мылись со времен создания депо. Звуки отдаются гулким эхом, пахнет мазутом и сваркой, рабочие ходят в замасленных спецовках по своим делам, – кто со скрипучей тележкой, загруженной проводами, а кто со ржавыми дверьми от троллейбусов. Только во время обеда они собираются вокруг импровизированного стола, чтобы поиграть в домино, в это время воцарятся тишина.

Наша задача состояла в том, чтобы нанести пленку с рекламным изображением на борта. Работа, вроде, простая, но почему-то, очень изнурительная. Может быть, место для этого не приспособлено – инструменты и пленка на полу, мы всем мешаем, и весь день на ногах. Один мой коллега, склонный к мистике, утверждал, что это из-за колес, на которые наматывается весь городской негатив. Версия спорная, но, кто знает? Правда, возникает резонный вопрос, – куда же собирается весь городской позитив, ведь он тоже должен где-то накапливаться?

Примерно с третьего или четвертого раза Паша почувствовал себя знатоком нашего дела, привык к обстановке, и даже полюбил троллейбусы и депо. Секрет заключался, наверное, в той самой специфической атмосфере, которая сохранилась здесь, бог знает с каких лет.

– Паша, что там у тебя играет? Сними наушники, – ты не слышишь, что я тебе говорю!

Он все время слушает музыку. За подростковый период Паша прошел путь от Rammstein до альтернативной классики. Мне даже интересно, – что теперь? Начинать круг заново? Хотя, способность воспринимать музыку, как и любую другую информацию, с каждым поколением возрастает.

Как-то в воскресенье мы облагораживали старый деревянный трамвай. К приближающемуся празднику нужно было нанести на борта пленку с зелеными вензелями и надписью «Я люблю свой город!». Чудо – трамваю в следующем году должно исполниться 100 лет, но он еще в состоянии проехать круг по городу, протрясая на своих деревянных скамьях десяток-другой важных персон. Этот не вымерший динозавр на колесах – достопримечательность депо, у него даже есть имя Лип Липыч, оно написано спереди, над единственной круглой фарой, расположенной ровно по центру.

Рабочих в тот день почти не было, только где-то в дальнем углу цеха работал то ли кузнечный мех, то ли какой-то пневмомолот. Он-то и задавал ритм всему пространству цеха, и подчинял себе другие шумы, – лязганье, скрежет, хлопанье, уханье, а также редкие выкрики рабочих. Все вместе это звучало довольно слаженно и даже мелодично. Паша некоторое время прислушивался к звукам, а потом воскликнул:

– О, это прямо новый альбом Einstürzende Neubauten, – имея в виду группу, играющую в стиле индастриал, где в музыку вплетены промышленные шумы.

– Это не их альбом, а твой, – ответила я, – ты услышал и создал эту музыку внутри себя. А всего-то и надо было просто снять наушники!

Приветствие солнцу

Заниматься йогой я начала еще в институте, поэтому, спустя десяток лет, я вполне осознавала, какую мощную позитивную энергию дают организму асаны. К этому времени дети уже подросли, и я решила познакомить их с йогой с малых лет, – пусть знают хотя бы одну коротенькую, но очень эффективную зарядку, которую они могли бы пронести через всю жизнь и всегда найти в ней поддержку, помощь, просто хорошую привычку, которая бывает нужна в сложные периоды жизни. Им тогда было лет двенадцать – тринадцать, не такие уж маленькие детки, но еще и не взрослые. Самое время прививать здоровые привычки.

Я думала, надо научить их, хотя бы, Приветствию солнцу. Это небольшой цикл асан, который делается по утрам, с поклонами и прогибами назад, он отлично тонизирует позвоночник и дает бодрость на весь день.

Кто бы мог подумать, но именно в это время вышел фильм «Американский маньяк». Дети этот фильм смотрели, а я знала только понаслышке. Там была какая-то неправдоподобная история про человека, который привык брать от жизни все самое лучшее – самую вкусную еду, самую изысканную одежду, самые дорогие вещи. Но, потребляя все самое лучшее, он свихнулся и стал маньяком. И, конечно же, по утрам он делал самую лучшую гимнастику – Приветствие солнцу.

На мое предложение обучить их лучшей зарядке на свете, Паша состроил кислую мину и спросил: Ту самую, какую делал американский маньяк, чтобы окончательно свихнуться?

Что можно на это ответить?

Так и провалилась моя затея с йогами и зарядками для детей.

Последний портной

В конце ноября выпал снег. Мокрый, тяжелый, липкий. За одну ночь он перелистнул страницу «сырая осень» на «снежная зима». Когда снегопад иссяк, на улице подморозило, и наступила настоящая новогодняя погода, – белоснежный вид за окном и убедительные минус три градуса. Чего еще желать?

Дома не сиделось, – я поехала по разным делам с той только целью, чтобы походить по снежному городу. В такие дни даже город бывает прекрасен.

В числе прочего, надо было оплатить счет за свет и воду. Инстанция, называемая ЛЭСК – наш монопольный поставщик электроэнергии. Офис ЛЭСКа соответствует всем современным требованиям присутственных мест – большой зал, электронная очередь, оранжевые диваны, девушки с корпоративными платочками на шее и охранник, – невысокий худенький мужчина лет пятидесяти, светловолосый и доброжелательный, в черной форме с надписью «Охрана». Не зная, чем заняться, он медленно ходит взад-вперед от окна номер один до тумбы выдачи билетов. Сразу видно, что должность не обязывает его быть громилой, просто есть такая штатная единица. Вдруг я узнала в нем того портного, с которым раньше мы работали в соседних мастерских.

Еще год назад Александр Иванович арендовал небольшую комнату под ателье, где вместе с женой и двумя наемными швеями выполнял заказы по пошиву одежды. Помнится, однажды в общем коридоре я стала свидетелем того, как он подгонял пиджак по фигуре округлого кучерявого дяденьки. С булавками в углу рта и сантиметром на плече, Александр Иванович олицетворял образ настоящего портного из детской книжки. Когда я шла по коридору обратно, Александра Ивановича уже не было – он ушел с пиджаком к швейной машинке, а дяденька, переполняемый чувствами, обратился ко мне:

– Представляете, это последний мужской портной в городе! Кроме него, некому и костюм пошить!

Я улыбнулась в ответ и кивнула головой в знак уважения.

Прошел год – другой; ателье сначала переехало в меньшую комнату ради экономии, а потом и вовсе перестало существовать.

Мой бывший сосед Александр Иванович устроился работать охранником в тот самый ЛЭСК, а его жена ушла шить праздничное облачение для епархии. Оказалось, что есть еще небольшая ниша, которую еще не занял вездесущий китайский бизнес, готовый обеспечивать одеждой весь мир.

Я сидела на корпоративном диване с талоном в руках и поглядывала на последнего портного нашего города, ставшего охранником оранжевых диванов. Вот он стоит или ходит из угла в угол день за днем, забывая свое умение и теряя навык. По-моему, это трудно – весь день ничего не делать, но за это ему платят зарплату.

Целительница

Баба Тося жила в Горячеводске, южном городке, населенном представителями самых разных национальностей. Кроме русских семей, здесь жили армяне, азербайджанцы и кабардинцы, но ее соседями по двору были цыгане.

У цыганской жизни свой уклад, – они селятся целыми кланами в больших домах, покупают одинаковую одежду всем женщинам своей семьи и готовят еду сразу на весь табор. Мужчины зарабатывают продажей конопли и мака по своим цыганским каналам, торгуют ворованными машинами и часто сидят по тюрьмам. Цыганки с началом лета уезжают продавать поддельный мед, который варят из сахара в течение короткой зимы. Полгода за детьми присматривает одна из родственниц, которую вовремя не выдали замуж, и теперь ей приходится быть мамкой всему подрастающему поколению многочисленной семьи. Детей учат в местной школе, но только до четвертого класса, чтобы они умели считать деньги и расписываться, а остальную науку считают излишней. По поликлиникам цыгане ходить не любят, хотя также болеют, как и все остальные люди.

В роли врача баба Тося оказалась совершенно случайно, поскольку она не имела никаких познаний по этой части, и особого призвания тоже. Ее целительство началось с одного случая, когда шустрый цыганенок Ромка упал с велосипеда, пытаясь перепрыгнуть на нем через канаву, и баба Тося взялась помочь смазать йодом ссадины и синяки, потому что худющей визгливой Каринке, присматривающей за десятком племянников, он не давался. Когда Ромка был полностью обработан, йодовую сетку нанесли на большую шишку за ухом у деда Богдана, а также помазали все болячки у детей, прибежавших посмотреть на лечение.

С тех пор так и повелось. Если соседи нуждались в медицинской помощи, то тяжелая баба Тося, кряхтя, брала свой волшебный пузырек, вату и спички, и со знанием дела шла лечить цыган.

Йодовая сетка помогала от бронхита и вывиха, от непонятной сыпи, шишек и синяков, а от любых ранок – сам Бог велел. Со временем баба Тося обрела статус знахарки, и одно только появление ее внушительной фигуры говорило о том, что помощь пришла, и скоро все наладится.

Сама целительница в лечении своем никогда не сомневалась, потому что была твердо уверена, что люди не болеют такими болезнями, которых нельзя вылечить йодом и добрым словом.

Ноев ковчег

Дед Юра и его внук Сева сидели за кухонным столом и занимались каждый своим делом – старший подтачивал напильником прокладку для машины, а младший играл с космическим кораблем, у которого открывалась дверца, и туда помещались солдатики и космонавты. Сева был молчаливым ребенком, и умел слушать, поэтому дедушка всегда ему что-то рассказывал. Сказок он не знал, поэтому вспоминал разные истории из жизни или просто озвучивал вслух мысли, приходившие в голову.

– Твой корабль похож на ковчег, если его на бок положить. Знаешь, что такое ковчег? Это большая крытая лодка. Есть такая история, что древний предок по имени Ной, предвидя всемирный потоп, взял каждой твари по паре, посадил их в огромную лодку и вместе со всеми этими животными пережил потоп, плавая по воде. Потом остальные люди утонули, а Ной заселил землю снова, и каждая пара животных размножилась, распространяя свой вид по земле.

– А зачем по паре? – спросил Сева машинально.

– Так было надо, – ответил дед Юра и на некоторое время задумался, – знаешь, Сева, это очень интересный вопрос. Почему так устроено, что у потомства должно быть два родителя? Так ведь происходит в большинстве видов. Даже деревья, и те двуполые! Все эти пестики и тычинки… Почему нельзя было сделать так, чтобы дети просто отпочковывались от родителя по весне или когда он наесться как следует? Тут какая-то тайна, я подумаю над этим, но едва ли эта загадка мне по зубам. Вот что интересно, – все люди знают про Ноя и великий потоп, и эта история с ковчегом во времена моей молодости подвергалась разным насмешкам. Например, зачем он собрал скорпионов, мышей или навозных жуков, ведь в новый мир их можно было просто не брать? Как он смог всех отловить, и чем кормил животных в течение того года, пока они плавали в закрытой лодке? Но, знаешь, сейчас мне кажется, что все там верно описано, только в словах, понятных древним людям. Эта была просто притча того времени, чтобы доступно объяснить то, что произошло. И потоп этот, тоже, как мне кажется, был не настоящим, а скорее метафорическим. Просто однажды что-то истребило всю жизнь на Земле, и она была заселена заново из ковчега. И вовсе это не лодка, а что-то наподобие космической станции с набором генетического материала внутри. Когда на Земле не осталось почти ничего живого, эта станция расконсервировала образцы и заново заселила Землю. Вот что я думаю.

Под непонятные речи деда Сава уже три раза победил армию врага, и не услышал почти ничего, кроме знакомого слова.

– Консервы? – оживился он, – а какие – сгущенка?

– Нет, другие, с семенами, с насекомыми, с бактериями. Я так думаю, там были почти все виды животных и птиц, которые живут сейчас на Земле, ну, кроме тех, что не выжили. Вот подумай, разве может инфузория-туфелька долго-долго плавать, пока не превратится в рыбу? И, если она все же превратится в рыбу, то уже не должно больше остаться туфелек – все стали бы рыбами, из рыб – ящерицами, а из ящериц – собаками. И так далее. Если придерживаться утверждения, что человек – венец творенья, то никого бы и не осталось на земле, кроме него – все живое постепенно эволюционировало бы в человека. Но это не так! Даже инфузория-туфелька пожелала остаться собой, не превращаясь ни в кого.

– Туфелька, как в той сказке, где ее потеряла принцесса?

– Нет, это – про Золушку, а я говорю про теорию Дарвина.

– Понятно. Я хочу сгущенного молока!

– Подожди, послушай. Я думаю, что его теория эволюции, это, скорее, систематизация биологических видов по сложности, то же самое, что таблица Менделеева в химии. Так – да, тут я не спорю. Но говорить о том, что из простейших развились другие виды, это то же самое, что утверждать, что водород был прародителем гелия, а через миллион лет гелий стал литием… Все-все, сейчас будет тебе молоко.

Дед Юра встал из-за стола и направился к холодильнику.

– Покажу тебе потом в атласе папоротник, – всегда им восхищался! Кусты папоротника росли у нас в палисаднике, когда я был маленьким. Представляешь, этому растению более 400 миллионов лет! Что до меня, так это и представить невозможно! Папоротник еще динозавры ели, и вот, пожалуйста, – растет у нас в палисаднике! Почему он не эволюционировал в баобаб? И размножается спорами, древним способом, который сейчас у растений не в моде. Знаешь почему? Потому что вид остается видом, – не получится из папоротника ничего другого. Только они, видимо, более раннего посева, чем последняя высадка биоматериала на нашей планете… Одно слово, допотопные!

Сева пил молоко и думал, какой же древний у него дед, – миллион лет живет с папоротниками в палисаднике, и помнит, как его динозавры ели.

Яблоки

Раиса Ивановна, давняя бабушкина подружка, как-то раз по осени пригласила нас с мамой на свою дачу. Она сетовала на то, что «яблок дюжа много энтим годом, и нет уж сил их убирать, все закромя переполнены». Не зная, что именно она называет словом «закромя», мне привиделся некий деревянный сарай, пронизанный тонкими лучиками света, падающего сквозь щели досок. Представилось, как там стоят ящики с яблоками, переложенные свежей стружкой и благоухающие ароматом поздней антоновки. По приезду выяснилось, что «закромя», это две компостные ямы, в которые Раиса Ивановна выбрасывает падалицу. Дело в том, что она не ест яблок. По деревенскому обычаю Раиса Ивановна всю жизнь воздерживалась от яблок до Яблочного спаса, а потом перестала их есть вовсе, и на данный момент ее задача состояла в том, чтобы просто наводить порядок под деревьями. Каждую осень она сгнаивала весь урожай, не видя в яблоках ничего, кроме лишней заботы.

Мы с мамой пообещали приехать, набрать себе пару ведер и помочь убрать падалицу.

Дача Раисы Ивановны находится недалеко от нас, – не доезжая до окружной дороги, надо свернуть влево на узкую разбитую колею, ведущую в садоводчество «Цементник». Там, по улице Вишневая, за старым забором из штакетника, стоит маленький выцветший домик номер 1129, это и есть та самая дача.

Сад Раисы Ивановны ее такой же старый, как она сама, но никто из детей и внуков не желает заботиться об этом клочке земли. Раньше иметь небольшой участок для земледелия было просто необходимо. Там выращивали огурцы и помидоры, картошку и капусту, лук и морковь. До следующего урожая семья ела то, что вырастила за лето, к тому же выходные дни были заняты полезным трудом на свежем воздухе, – вроде бы, и отдых, но, это как посмотреть.

Кроме того, урожай надо было сохранить. Помидоры и огурцы солили или мариновали в трехлитровых банках. Из клубники, малины, вишни и смородины варили компоты и варенья, которые тоже были востребованы зимой за неимением других сладостей. Этим хозяйки обычно занимались по вечерам, захватывая часть ночи, так как перемыть стеклянную тару и овощи, накипятить воды для двух повторных заливок, укупорить и отправить в подвал – это не быстрая и нелегкая работа, учитывая августовскую духоту и жар кипятка. В те годы казалось, что жизнь может быть только такой, – картошка в подвале, огурцы с помидорами на полках, варенья в ряд, значит, перезимуем. Сейчас нужда в натуральном хозяйстве отпала, и на свои «шесть соток» с будками из картона хотят только пенсионеры, привыкшие к грядкам и тяпкам, а большая часть садовых участков заброшена за ненадобностью.

Старые сады теснятся вокруг города, охватывая его почти со всех сторон. Если посмотреть по карте, то садоводческие товарищества занимают едва ли не большую территорию, чем жилая часть города. Дачи образуют свое полудикое зеленое царство с множеством узких улочек, по которым где-то можно проехать на машине, а где-то и нет. Осенью здесь все оплетено девичьим виноградом – обычным спутником заброшенных мест. В конце сентября виноград становится темно-красным, бурым, бордовым. Это цветовое симфоническое форте, несвойственное нашей средней полосе, напоминает мне, то ли европейские средневековые замки, то ли древнегреческий лабиринт с Минотавром. Кто-то неместный, со стороны, наверное, спросил бы, почему все заброшено, и куда делись люди, строившие эти домики и сажавшие деревья? Но, даже зная правильный ответ на этот вопрос, все равно удивляешься пустым садам и понимаешь, что налицо окончание целой эпохи частного земледелия.

Мы приехали через день после приглашения, в половине девятого утра. Ночной холод еще держался в тени, но солнце уже пробивалось сквозь кроны деревьев и прогревало открытые места мягким теплым светом. Пахло падалицей, сыростью и свежим луком. Вокруг стояла та особая холодная тишина, которая обычно свойственна осеннему лесу.

Калитка оказалась закрыта изнутри на замок, и мы с мамой некоторое время по очереди кричали, пытаясь обратить на себя внимание. Наконец, Раиса Ивановна нас заметила, воткнула лопату в землю и направилась к нам.

– Иду, иду, – приговаривала она по ходу, – я ведь слышу-то плохо, а закрываюсь всегда, потому, что страшно тут одной.

Раиса Ивановна казалась очень маленькой в своем старом блеклом плаще, застегнутым на все пуговицы, и с синим шерстяным платком на голове, повязанным по старинке, с узлом под подбородком, однако она двигалась достаточно бодро для своего возраста.

Раиса Ивановна еще в молодости приехала из деревни, работала на заводе, растила пятерых детей. Сейчас ей уже за восемьдесят лет, у нее есть и внуки, и правнуки. Раньше она часто приходила к нам в гости и помогала бабушке в разных житейских делах – закваске капусты, пересадке клубники или уборке картофеля. Она всегда была за общим столом в числе приглашенных по случаю дня рожденья, Пасхи или Международного женского дня, но это было давно.

Когда бабушка умерла, Раиса Ивановна помогала нам с похоронами, в результате чего мы узнали много нового про этот обряд. Она говорила, что покойник должен быть обязательно в рубахе с длинными рукавами, чтобы отмахиваться ими он огненного пламени, что на помин нужно раздавать только ложки, потому что, если этого не сделать, то, переплывая реку, ему будет нечем грести. Кроме того, ложки обязательны для какого-то загробного сидения вокруг большого котла, в котором находится еда, а ложка должна быть у каждого своя. Тут же выяснилась история про яблоки, – если начать их есть до Яблочного спаса, то на том свете Иисус не угостит яблочком твоих детей. Было что-то еще про проводы души поутру и другие ритуальные премудрости, но я уже забыла. Присказки Раисы Ивановны были похожи на старые народные поверья, хитро сплетенные с православными обычаями. Кто и когда говорил ей эти вещи, Раиса Ивановна не помнила, утверждая, что это знают все. Загробный мир был для нее также прост и понятен, как обычная жизнь, их соединяла только цепь правильных обрядов.

Раиса Ивановна заходит к нам по старой памяти и сейчас, принося скромные подарки с огорода – урожай маленьких вилков капусты, полведерка местных абрикосов или корзиночку мелкого лука. Работает она на огороде с весны до осени, и все делает правильно, как научилась еще в молодости, но труды ее вознаграждаются очень скромным урожаем. Все родится мелкое, до смешного, не смотря на прополку и полив. Может, она берет не те семена, или почву не удобряет, или еще чего-то не понимает уже с возрастом.

– Что ты стоишь? – этим риторическим вопросом мама вернула меня в настоящее и сунула в руки ведро. Я огляделась по сторонам и, наконец, увидела яблони, из-за которых мы сюда приехали.

На даче Раисы Ивановны росло несколько старых, уже не раз опиленных деревьев. Справа у забора доживал свой век «белый налив». Эти бледно-желтые яблоки я помню с детства. Они не сочные, не сладкие и не кислые, мякоть крупянистая, чем-то напоминает перезревшие бананы. Рядом с «белым наливом» рос «штрифель», осенний полосатый сорт, очень распространенный в нашей полосе. Над крышей домика раскинулись ветки мелкой осыпной «грушовки», а в дальнем углу сада виднелась «антоновка», зеленая и твердая, готовая висеть на ветвях до самых морозов. Недалеко от нее росло дерево какой-то зимней породы, немного вытянутой формы с румяными розовыми бочками, может быть, «северный синап».

Но самая большая яблоня, «бельфлер», стояла особняком, и она была лучше всех. Это мощное плодовое дерево напоминало дуб. У дерева был крепкий ствол и высокая ровная крона, под его ветвями можно поставить длинные столы и справлять свадьбу. Под яблоней лежал пестрый плодово-лиственный ковер сказочной красоты, но основная часть урожая еще висела на ветках. Посмотришь вверх, а там – солнце, оно пробивается между листьев и ветвей, просвечивает сквозь яблоки, делая их полупрозрачными. Правда, до яблок не достать ни палкой, ни с лестницы, остается только ждать, когда они упадут.

Не знаю, почему это случилось именно сейчас, но впервые в жизни простое вездесущее яблоко вдруг предстало для меня как райский плод, и восхитило до глубины души. Через этот восторг я как будто узнала всю суть яблони, поняла и влюбилась. Яблоки – это дар Божий! Их изобилие подобно источнику, где вода течет, не переставая и не кончаясь, ее не надо экономить, за нее не надо платить – она даром. Также и яблоки – их больше, чем нужно, больше, чем можно съесть или заготовить на зиму, ими можно только делиться, раздаривать всем вокруг, и их не станет от этого меньше. Такова природа истинного дара.

Мама собирает падалицу с земли, а я хожу с длинной палкой, к концу которой привязана консервная банка с разрезом, стараясь снять, хоть некоторые, не разбивая.

– Возьмите грабли, – кричит Раиса Ивановна, – я их вот так сбиваю, – и пытается ударить граблями по веткам.

– Раиса Ивановна, не надо.

Не зная, чем еще нам помочь, она бросает грабли и опять возвращается к своей борозде.

Мы собираем яблоки в маленькие ящики, в ведра, в пакеты. Оставить их гнить под деревом не представляется возможным. Собрав бельфлер, переходим к белому наливу, потом к грушовке.

– Мама, что мы делать с ними будем?

– Повидла наварим.

– Так их чистить надо будет целую неделю!

– Ну, ничего, мы вдвоем справимся, да они еще полежат. Угостим соседей, тете Вале отвезем. Еще насушим на зиму, будем компот варить, уксус сделаем. Знаешь, какой он полезный?

Я все гляжу на ветви, склонившиеся под тяжестью урожая, и причитаю:

– И как же вас много! Какая красота! Какое богатство!

– Что-нибудь придумаем, – приговаривает мама, – не пропадет.

Раиса Ивановна принесла показать картошку, какую она накопала:

– Ну, что это за урожай? Горох какой-то. Целое ведро гороха. Вам не надо?

– Нет, спасибо, нам бы с яблоками справиться.

Она подняла голову вверх, оглядела грушовку и вздохнула:

– Куды ж их девать? Своим говорю – приезжайтя, а они – нам не надо. Закромя разваливаются, уж и класть некуда.

– Мы отвезем гнилые на помойку, отвезем, не волнуйтесь.

Дело дошло до Антоновки. Она будет лежать до весны, если снять аккуратно, не ударяя. Я цепляю яблоки консервной банкой на длинной палке, наклоняю в руки маме, а она складывает их в ящик. Но Антоновка крепко держится на ветвях, одно снимаешь – два других падают. Раисе Ивановне это не нравится. Она подбирает упавшие яблоки с земли и бросает их в компостную яму.

Мое восхищение, мамина хозяйственность и наша активная деятельность вокруг этого изобилия неожиданно меняет отношение хозяйки к своему урожаю. Она сердится, и говорит:

– Не надо их ентой палкой, пущай еще повисять, – берет лопату и уходит дальше копать свой горох.

Мы загружаем полную машину яблок, и, сказав «спасибо», уезжаем домой в некотором недоумении.

Восковая птица

В начале девяностых годов вместе с новыми сортами цветов и с доселе невиданными породами собак к нам пришли новые зарубежные фильмы. В полуподвальных помещениях жилых домов стали открываться видеосалоны, и, судя по сеансам, стало сразу отчетливо видно, что, не смотря на количество, их разнообразие не так уж и велико: в 17:00 – боевики, в 19:00 – ужасы, в 21:00 – эротика. Все три разновидности жанра были в новинку, и мы ходили на все подряд, было бы свободное время.

Первые просмотры фильмов ужасов вызывали настоящий страх, тем более, что транслировались они в темноте на обычном телевизоре, висящем под низким подвальным потолком с видеокассет очень плохого качества. Картинка на экране рябила красно-зелеными цветами, звук трещал, а пиратские переводы накладывались искаженным голосом поверх звуков самого фильма. Пытаясь продраться сквозь посторонние шумы и рябящее изображение, все напряженно вглядывались в экран, боясь пошевелиться. Если кто-то случайно громыхал стулом, остальные невольно подскакивали от царившего в воздухе напряжения.

Как-то раз мы сидели на одном из таких показов, и фильм уже подходил к концу. Главный герой, отстреливающийся от нечистой силы внутри полуразрушенного дома, вдруг увидел в окне красивую женщину с длинными распущенными волосами и обнаженной грудью. После этого камера стала отъезжать, и обнаружилось, что нижняя часть тела у нее с птичьими лапами и когтями, как у орла. Наверное, при других обстоятельствах, эта сцена не произвела бы на меня такого впечатления, но тут я вздрогнула. Женщина- птица раскрыла крылья и полетела нападать на героя, и на меня, соответственно.

После сеанса осталось неприятное чувство, но это обычное явление после просмотра фильма ужасов. Сцена из кино забылась через неделю, однако спустя месяц-другой, стало понятно, что что-то произошло. Я стала плохо спать, вздрагивала, все время чего-то боялась, пропал аппетит, и, вообще, было такое ощущение, что внутри что-то сломалось.

–Тебе надо к бабушке сходить, – сказала мама в ответ на мои невнятные жалобы.

– К какой бабушке?

– К хорошей. Я спрошу у соседки. Знаешь, говорят, как к бабушке сводили?

Я слышала это выражение, но не думала, что оно на самом деле может означать какую-то конкретную бабушку. Между тем, соседка дала адрес женщины, занимающейся снятием сглаза или чем-то в этом роде. Не какую-нибудь колдунью или ведьму, а просто бабку, практикующую старинные деревенские ритуалы, к которым относятся заговаривание пупка у младенцев, излечение заикания при помощи манипуляций с ножницами, а также чтение молитв на снятие испуга.

Жила она недалеко, в обычном панельном доме на третьем этаже и не была такой уж старой. «Сейчас мы все сделаем», – сказала она, не дослушав мои страдания до конца. Видимо, причин, которые могут испортить внутренне состояние человека, не так уж много, как и разновидностей фильмов. Она нагрела на плите кружку с воском, посадила меня на порог между ванной и коридором, и, держа над головой ковш с водой, и что-то при этом шепча, вылила в него расплавленный воск. Попав в холодную воду, воск тут же застыл, она аккуратно вытащила его из воды и показала мне.

– Узнаешь?

Воск вылился в форме той женщины-птицы, о которой я уже успела забыть.

Знахарка тут же смяла воск в руке и сказала, что это все. Я заплатила небольшую сумму денег, которую сказала соседка, и ушла.

После этого мои недомогания исчезли, как не бывало. Испуг, вытянутый из моей головы таким странным образом, перестал меня портить.

Столько лет прошло с тех пор, а я все помню, что пообещала принести ей клубники, когда та поспеет, но так и не принесла.

Мишка Тэдди

Мишку Тэдди подарили Аниным племянникам, когда те были еще детьми. Это была мягкая игрушка небольшого размера, цвета «кофе с молоком», скроенная по правильным лекалам. У мишки было умное и немного грустное выражение стеклянных глазок и вышитое сердечко на груди. Мальчишки в мягкие игрушки не играли, поэтому его посадили на полку над телевизором, где мишка Тедди и провел лет восемь.

Однажды, собираясь на работу, Аня обратила на него внимание и решила взять с собой; просто так, за компанию. Она сняла мишку с полки, прижала к груди и поглядела на себя в зеркало, – игрушка пришлась ей к лицу. Дело в том, что с годами Аня так и не приобрела взрослый вид. Она была невысокого роста, с маленьким вздернутым носиком и короткой детской стрижкой на прямых волосах, спину держала ровно, и движения ее были несколько угловатыми, как у маленькой девочки. Из-за особенностей фигуры Аня носила платья чуть ниже колена и обувь на низком ходу, к тому же имела пристрастие к беретам, которые придавали ей сходство со школьницей, не смотря на то, что школьницы перестали носить береты лет тридцать назад. Несмотря на инфантильную внешность, у Ани был свой маленький бизнес, который приносил деньги, но забирал почти все свободное время, включая выходные и праздники, а заодно и личную жизнь.

Ее рабочие дни проходили в старом гулком помещении с высоким потолком, в окружении четырех громоздких и шумных вязальных машин, управляемых с компьютера, где, кроме нее, не было никого. Аня давно привыкла к шуму, по коллективу не скучала, но тяготилась тем, что в мастерской не было окон, и ее будни освещались только холодным мерцанием ламп дневного света. Кроме того, очень угнетало однообразие. Год за годом рабочее время прессовалось в какой-то один-единственный долгий день, да и тот не был ничем примечателен. Одинокое существование подъедало ее изнутри, несмотря на упрямый голос разума, говоривший о том, что ее работа не так уж плоха, и жаловаться не на что.

Сначала Аня брала мишку только в те дни, когда ей особенно сильно не хотелось на работу. Она сажала его на соседнее кресло в машине, а по приезду несла в мастерскую под мышкой, ногами вперед, как маленькие дети носят свои любимые игрушки. Все знают, что игрушки «оживают» только во время игры, а за ее пределами имеют подчеркнуто неодушевленный характер. Со временем Аня привыкла к тому, что мишка всегда должен находиться рядом, и носила его с собой везде, куда бы ни направлялась. Сторож дядя Вова, который исправно здоровался по утрам и душевно прощался по вечерам, считал, что Аня с причудами, но сам он коллекционировал марки, значки и монетки, поэтому относился снисходительно как к своим, так и к чужим чудачествам.

Работа у Ани была несложная – вовремя связывать оборвавшуюся нитку, менять бобины и перезапускать программу, но оставлять производственный процесс больше чем на полчаса не удавалось, поэтому она могла отходить от вязальных машин, но недалеко и ненадолго.

Рядом с мастерской находилась спортивная площадка. По сути, это был просто асфальтированный прямоугольник земли с разметкой для игры в мяч, огороженный от мира металлической сеткой и густой порослью камыша. Влаголюбивая растительность прижилась здесь потому, что в течение зимы воду слой за слоем подливали в достаточном количестве, и каждую весну лед таял, начиная с центра. Весеннее тепло постепенно добиралось до самых холодных сугробов вдоль бортиков, пропитывая периметр талой водой, и давал необходимую влагу для зарослей камыша. Зимой площадку заливали под каток, и Аня ходила туда кататься в обеденное время, когда на льду не было ни детей, ни взрослых. Фигурным катанием она никогда не занималась, поэтому просто скользила по кругу, внимательно глядя себе под ноги. Весной, летом и осенью на площадке было пусто.

В теплое время года Аня брала мишку Тедди и шла на спортивную площадку подышать воздухом и послушать тишину. Она садилась на картонку, принесенную с собой, прислонялась спиной к ограждению, потом пристраивала рядом плюшевого друга и говорила: «Смотри, какие светлые сегодня облака!» В зависимости от погоды могло прозвучать: «Как душно, хоть бы дождь пролился!», или «Сегодня такой теплый осенний денек!» Мишка наблюдал, как ветер гоняет по площадке осенние листья и молча слушал, когда Аня делилась с ним своими мыслями:

– Странно устроена жизнь, – рассуждала она вслух, – в детстве ты относительно свободна и не знаешь, как много будет обязанностей потом, в зрелом возрасте, – перед семьей и окружающими, перед соседями и страной, перед старшими и младшими. Все это со временем разъясняют, – ты должна работать, готовить еду, соблюдать дома чистоту, должна слушать родителей и хорошо воспитывать детей, должна платить налоги, правильно все понимать, и никогда не попадать в неприятные ситуации. Должна, должна, должна. Когда я успела так задолжать? Ты слышал про черепашек, которые уходят откладывать яйца в пустыню и родятся на чужбине специально, чтобы не иметь долга перед родиной? Конечно же, не слышал. Расскажу в другой раз, все равно черепашки выдуманные, а того, кто их придумал, ты не знаешь.

Скажи хоть ты, зачем я родилась? Всю свою жизнь я выполняю обязанности и нужна только для проведения работ в чью-то пользу. Тогда почему эта жизнь называется моей? В ней ничего не происходит для меня! Вроде, я все делаю правильно, но это не приносит счастья. Знаешь, не так давно у меня появилась одна крамольная мысль – кажется, что я ничего не должна, потому что ни у кого нет ответных обязательств в мой адрес. Вот так.

Мишка слушал и со всем соглашался.

Прошло время, и он незаметно вырос. Научился сам садиться в машину, иногда ходил с Аней к заказчикам или сидел, читал газету, пока она занималась своими делами. Мишка наблюдал за тем, как она работает, ждал, когда вернется из банка или помогал донести сумки из магазина. Он был неразговорчив, как и прежде, казалось, что он все время о чем-то думает. Потом как-то незаметно начал выпивать. Когда он это делал, Аня не замечала, но от него часто пахло спиртным. По словам одной Аниной знакомой, у него даже были отношения с какой-то странной девушкой, но они ничему не привели. Аня думала, что это, скорее всего, по вине самой девушки, потому что Он был вполне себе ничего, но плохо разбирался в людях.

Похожие друг на друга дни все так же тянулись один за другим, как нитки в вязальных машинах, но теперь мишка Тедди разделял с Аней монотонные будни, и ей уже не было так одиноко, как раньше.

– Это никогда не изменится, – сказала Аня как-то вечером, – только со временем я состарюсь, заболею и умру. Так ведь, Теодор?

– А давай бросим все это и уедем отсюда, – внезапно предложил он.

– Куда?

– Я тебе покажу.

Аня выключила станки, компьютер и свет, повесила сумку на плечо и поглядела на него вопросительно.

– Пошли?

– Поехали, – уточнил он.

На выезде из города машину остановил полицейский, и, не найдя, к чему придраться, указал, что пассажир не пристегнут.

– Я никогда не пристегиваю мишку Тедди, – улыбнулась Аня.

Полицейский посмотрел на нее снисходительно, вернул права и отпустил.

Больше их никто не видел. Ни в мастерских, ни на спортивной площадке, ни в этом городе, где кто-то еще помнил, как Аня ходила с плюшевым медведем под мышкой.

Осенняя история

В дождливые дни Лариса Анатольевна любила сидеть в гостях у своего друга, художника-реставратора Бориса Бортко. Его мастерская находилась в центре города, в глубине большого старого двора, огороженная сетчатым забором, и скрытая от посторонних глаз кустами черемухи. Черемуха также закрывала все окна, поэтому внутри помещения было сумрачно, и оно имело сложную систему искусственного освещения для различных целей. Лампы дневного света предназначались для занятий детского кружка, софиты на высоких ногах – для освещения гипсовых розеток и натюрмортов, круглые стеклянные плафоны теплых оттенков, развешенные на стенах – для вечерних посиделок с друзьями. Однако Лариса Анатольевна больше всего любила вечерний свет зеленого абажура, низко висевшего над круглым антикварным столом, в сочетании с точечными светильниками по контуру потолка. В комнате воцарялась тихая интимная обстановка, хотелось пить чай с конфетами и говорить, говорить…

Мастерская принадлежала местному меценату и большому поклоннику живописи советского периода. Борис реставрировал картины из его коллекции и жил здесь уже второй год, находя такой вариант очень удобным. С Ларисой Анатольевной они познакомились полгода назад на юбилее у общего знакомого, и начали встречаться. У Бориса за спиной было два неудачных брака и дочь шестнадцати лет, которая сейчас жила с матерью в другом городе; у Ларисы – единственный тяжелый брак длиною в девятнадцать лет, который недавно пришел к логическому завершению и развалился. Примерно в один и тот же период жизни у них неожиданно появилось много свободного времени, и Боря и Ларисой проводили его вместе. Они ходили в кино, на выставки, к друзьям, сидели в мастерской, ездили на пленэры.

Через некоторое время Ларисе, всем довольной поначалу, вдруг стало казаться, что Борис, как приличный человек, должен предложить ей руку и сердце. «Это даже не для того, чтобы стать мужем и женой, – говорила она, – я больше не хочу семьи, но так было бы благородно с его стороны». Однако же Борис, наученный прошлым опытом, отшучивался. Говорил, мол, все это мы уже проходили, и предложения не делал.

Однажды они сидели в малом зале кинотеатра «Сатурн» на сеансе «кино не для всех». Показывали длинный фильм богемного французского режиссера под названием то ли «Голая лагуна», то ли «Прозрачная обнаженность». Картина состояла из нескольких сюжетов про любовь. В третьей части был история, очень похожая на ситуацию Ларисы с Борей, – короткая зарисовка про отношения зрелых людей, желающих близости, и не верящих в ее возможность. Все, о чем думает каждый из них, что недоговаривает, о чем мечтает, было показано просто, ясно и беспощадно.

«Это было так похоже на нас, что мне стало противно», – призналась Лариса вечером своей сестре.

Когда они вышли из кинотеатра, Боря некоторое время молчал, а потом прикурил сигарету и с досадой произнес: «Наснимут же фиников!»

Там же, у «Сатурна», Боря с Ларисой попрощались. После этого они больше не встречались и не звонили друг другу.

Статья

Ульяна любила рисовать с детства. Она была усидчива и старательна, поэтому, еще до поступления в школу, у нее уже накопилась целая коробка рисунков. Здесь были самые первые головоноги, домики и радуги, потом они сменились на котиков и ежиков, затем пошли феи и русалки, единороги и принцессы. После поступления в художественную школу детский воображариум быстро эволюционировал в карандашные рисунки гипсовых розеток и академические натюрморты акварелью. Мама хвалила Ульяну, хранила ее рисунки и говорила, что талант она унаследован от дяди Вовы, маминого двоюродного брата, и Ульяна обязательно должна стать художником, когда вырастет.

По окончании школы Ульяна поступила в институт на отделение художника- реставратора, уверенная в своем таланте и трудолюбии.

Курс подобрался слабый. В этом никто не был виноват, просто часть девушек была принята по блату, другие подались в реставрацию, не имея склонности к точным наукам, а кто-то просто пересиживал время от школы до замужества, и учеба в институте была для них что-то вроде прослойки между детством и самостоятельной жизнью. Ульяна не думала о замужестве и не мечтала о детях, а взрослую жизнь представляла себе ровно такой же, как детство, только без маминых нравоучений про необходимость женихов, заработка и предстоящую ответственность.

Ульяна дольше других засиживалась на уроках рисунка, не жалела красок на живописи и скребла пером на занятиях плакатного мастерства. За свое рвение она стала любимицей преподавателей, и вполне могла бы окончить институт с отличием. Этим, конечно, можно было гордиться, но к пятому году обучения ее приоритеты вдруг поменялись. Большинство сокурсниц успели выйти замуж, а Ульяна по-прежнему была одна, и ничего путного на горизонте не маячило.

«Как-то надоело все это, – думала она, возвращаясь домой с очередного просмотра, – и дни какие-то одинаковые, и картины получаются похожими одна на другую, и вообще – где мужики?»

В тот же вечер Ульяна объявила активный поиск жениха. Она пересмотрела свой гардероб, прибавила красок в макияж и остригла волосы, подписав им приговор фразой «как у старой русалки». Примерно через полгода нашелся подходящий жених, – спокойный, рукастый, не хуже, чем у других, и в скором времени они поженились. Потом родился Ваня, а через полтора года – Маша, и Ульяна полностью погрузилась в жизнь детей.

Пеленки, соски, распашонки, ежедневные купания и прогулки, – материнство поглотило Ульяну целиком. Детская кухня, дневной сон, плач по ночам, детский смех и детские болезни, первые шаги и первые слова, – все это затянулось на годы, и прежняя жизнь стала казаться лишь треснувшей скорлупкой, внутри которой начал развиваться живой росток.

Картины времен института переместились на балкон, потом – в подвал, этюдник пылился под кроватью, и Ульяна, казалось, совсем забыла про рисование. Но, как известно, все возвращается, и с каждым следующим годом все чаще вспоминались краски, появлялись новые сюжеты для картин, все больше Ульяна тосковала по личному времени, и однажды, отправив Ваню с Машей к маме, она вновь поехала на этюды. Забытые навыки быстро вернулись, как будто и не было того многолетнего перерыва, а вместе с этим вернулось и осознание себя художницей.

«Какую же ерунду выставляют в наших галереях! – возмущалась Ульяна, прохаживаясь по выставочным залам города, – мои работы на порядок выше этой мазни! Ну, серьезно, разве такое не стыдно выставлять?» Осознав, что она не хуже других, Ульяна стала принимать участие в выставках и даже вступила в члены союза «Живописцы нашего края», о чем раньше не могла и помыслить. «Я расту, развиваюсь, я молодец», – думала она, устанавливая новый холст на этюдник.

Как-то по весне в город привезли выставку Тарасевича, – художника, известного в узких кругах любителей примитивистской живописи. Его творчество восхитило Ульяну и сильно всколыхнуло, но как-то не по-доброму. «Он, конечно, молодец, – думала она, переходя от одного большого полотна к другому, – тут и композиция, и цвет, и талант. И плодовитость, черт возьми! Ну, конечно, он-то детей не растил! У него огромная мастерская, статус среди художников, и картины продаются, и на красках не экономит, – глянь-ка, какие размеры! Вот он пишет: «Я три года работал на академической даче в Карелии». Еще бы ты не зарисовал! Если бы я три года жила на академической даче, а ты бы пеленки стирал, посмотрели бы мы тогда, кто из нас художник!»

Ульяна пришла на выставку Тарасевича уже не в первый раз, зная, что завтра – последний день. Здесь же была назначена встреча с журналисткой, которая должна была взять у нее интервью для местной газеты, так как Ульяна накануне 8-го марта подарила детской школе искусств несколько своих работ и вполне заслуживала упоминания о себе в новостях. Журналистка опаздывала.

«Сколько времени своей жизни он тратит на рисование? Если посмотреть внимательно, то не очень-то он и старается. Но, как же здорово выходит!.. Чертовы мужики!».

Когда, наконец, появилась журналистка, они обошли выставку вдвоем и отправились в соседнее кафе, там уселись за дальний столик, поставили диктофон на запись, и Ульяна начала отвечать на самые простые вопросы, которые заранее приготовила для нее журналистка. Ответы получались злые, обидчивые и, в целом, непраздничные. Выходило, что Ульяне не нравилось все на свете – и то, что она выбрала путь художника, и ее образование, и отношение матери, и, главное, то, что она родилась женщиной.

– Да, я рисую, – говорила она, – но урывками. Между домашними делами, между утюгом и уборкой, между работой и магазином, между супом и компотом…

Журналистка обещала выслать текст на согласование до публикации, но почему-то этого не сделала. Статья вышла месяц спустя, когда Ульяна уже забыла про Тарасевича и интервью, про свои обиды на жизнь и то скверное настроение, которое было навеяно посещением успешной мужской выставки накануне 8-го марта.

Вечером в дверь позвонила соседка, сказать, что платежку за свет бросили в ее почтовый ящик, и заодно доложила, что прочитала про Ульяну в газете.

– Смешная статья получилась, да еще название такое забавное «Между супом и компотом»!

Костры

Гена был единственным парнем на курсе художественно-промышленного колледжа, непримечательным, тихим и медлительным. На уроках физкультуры смотрелся очень смешно, так как совсем не умел бегать, а тренер заставлял. На переменах он ни с кем не общался, стоял в стороне от девчонок и смотрел в окно. Также Гена наотрез отказывался заходить в класс, где рисовали обнаженку, без всяких объяснений со своей стороны.

На первых курсах колледжа и живопись, и рисунок идет у всех примерно одинаково плохо, а у большинства ничем не блещет и до самого окончания. Разница состоит в отношении учащихся к тому, что получается в результате. Радость от поступления в колледж и пребывания в настоящих художественных мастерских, с высокими потолками, мольбертами и неизменным запахом скипидара, на второй – третий год постепенно сменяется пониманием ограниченности своих возможностей, о чем свидетельствуют просмотры после каждого семестра. Проходя мимо разложенных на полу работ своих сокурсников, становится понятно, что ты, может быть, не худший из всех, но общая масса имеет невысокую концентрацию таланта и производимой красоты.

В момент этого осознания каждый выбирает свой отступной вариант. Кто-то вспоминает, что здесь готовят не живописцев, а художников по текстилю, и такой уровень подготовки вполне соответствует поставленной задаче, другие решают, что для дальнейшего роста еще целая жизнь впереди. Кто-то уходит в каракули, оправдываясь тем, что это современное искусство. Примерно восемнадцать из двадцати двух девушек осознают, что их основная цель жизни, это семья и дети, а роль учебного заведения состоит лишь в том, чтобы за эти несколько лет подыскать себе подходящего избранника. Так или иначе, процесс признания своей творческой беспомощности не проходит легко.

Однажды после неудачного весеннего просмотра Гена довез громоздкую самодельную папку с рисунками до подъезда, но в дом заносить не стал. Он поднялся к себе в квартиру, взял из кухни коробок спичек, спустился обратно и ушел в посадки, прихватив с собой работы, дожидавшиеся его у двери мусоропровода. Отойдя подальше от дорожки, где иногда гуляли мамаши с колясками, он выбрал место, не сильно заваленное сухими ветками, и довольно быстро сжег все содержимое папки, состоявшее из учебных натюрмортов карандашом и акварелью. После того, как был затоптан последний дымок от костра, Гена почувствовал настоящее облегчение от того, что никто больше не увидит его жалкие попытки в области изобразительного искусства. Простившись с прошлым, он настроился на будущие успехи, но, как выяснилось позже, на сожжение пошли работы и третьего, и четвертого семестра.

Однажды процесс уничтожения своих работ пошел не так, как задумывалось. Гена, как обычно, поплелся в посадки с папкой, не подозревая, что его увидел Дабл, сосед по подъезду.

Дабл был шумным малым, много пьющим и вообще, неблагополучным. Он носил на голове эрокез и называл себя панком, из чего следовало, что его поведение соответствует нормам некоей абстрактной группы людей, которым положено вести себя именно так, как он себе воображал.

Когда Гена скрылся в посадках, Дабл пошел за ним, надеясь увидеть там выпивающую компанию, но его ожидания не оправдались. Гена он нашелся быстро, – он сидел на корточках и задумчиво поджигал лист ватмана, но никого рядом не было. Дабл заинтересовался и подошел поближе.

– Привет, чего делаешь? – Дабл улыбнулся во весь рот, ожидая чего-то интересного.

– Привет, – смущенно ответил Гена, – вот, жгу работы.

– Да? – оживился Дабл, – всегда мечтал этим заняться!

Он выхватил из папки небольшой холст, попытался сломать его об колено, но ничего не вышло, холст только немного продавился посередине. Тогда Дабл стукнул его об березу, но и это не дало никакого результата. Дабл бросил холст на землю и стал на нем прыгать. Когда палочки хрустнули и повисли на жесткой промасленной ткани, он бросил истоптанную картину в сторону костра и потянулся за новой.

Гена не смог долго смотреть на это представление. Когда Дабл прыгал на третьей или четвертой работе, он встал и твердо произнес:

– Все, хватит!

Потом собрал оставшиеся работы в папку и ушел с ними, не оглядываясь и не обращая внимания на недоуменные восклицания Дабла, летевшие ему вслед.

С тех пор Гена больше не жег свои работы. То ли ему не понравилось, как это выглядит со стороны, то ли он понял, что они такой участи не заслуживают. К окончанию учебы он твердо решил, что не быть ему ни живописцем, ни художником по текстилю, и, неожиданно для всех, ушел в церковь дьячком, где служит до сих пор.

Гофра

Алена с детства любила искусство, но жизнь сложилась так, что она могла приобщиться к прекрасному только в роли зрителя. После окончания института по специальности «искусствоведение» она не нашла работы по специальности и уже пятый год сидела в жилищной конторе на выдаче справок о прописке, а творческому началу ее натуры оставалось только свободное от работы время.

Алена любила выставки. Она с одинаковым интересом рассматривала живопись и графику, стеганые одеяла ручной работы и глиняные горшки. Дело в том, что у Алены был свой секрет, – она всегда пыталась представить автора, глядя на его произведение, как бы различить личность творца по оставленному следу.

«Эти огромные холсты с потеками краски, наверняка работа молодого амбициозного человека. У него, должно быть, длинные волосы и безумный взгляд, он считает себя недооцененным гением и мечтает стать известным художником. Ну, а эти черно-белые старания тонким перышком на больших листах ватмана, – плоды трудов кропотливого дедушки в очках с массой свободного времени. Он, наверное, брюзга и достает всю семью своими нотациями. А здесь можно не сомневаться, – автор этой народной игрушки, должно быть, веселая краснощекая матрона. Она всегда в кругу детей, и печет свои свистульки, как пирожки».

Сама Алена хотела бы рисовать цветы на маленьких квадратных холстах, аккуратные и милые, похожие на вышивку, но у нее не хватало времени и, может быть, уверенности в себе.

Как-то утром в воскресенье, перед тем, как поехать на рынок, Алена решила зайти в галерею Хрипунова, где накануне открылась выставка местного художника- авангардиста с длинной двойной фамилией, которую ей никак не удавалось вспомнить. «Кобцев–Живодворский? Семенов–Тян-Шанский? Бонч–Бруевич?», – Алена злилась на свою забывчивость, и не заметила, как перед ней возник Серега Грач, который когда-то учился на параллельном курсе и жил как раз где-то в этом районе. Он приметил однокурсницу издалека и стоял, раскрыв объятья и широко улыбаясь:

– Кого я вижу!

Прятаться было поздно – Алена попалась. Она увернулась от объятий, но Серега поймал ее за рукав и установил перед собой. Он, явно, был с похмелья, много и громко говорил, и при этом махал руками. Алена смотрела на него снизу вверх и односложно отвечала на вопросы.

–Да, да. Дела нормально, иду на выставку. Фамилию забыла. Если хочешь, пойдем со мной. Да, бесплатно.

Чтобы не потерять спутницу, он взял с нее клятву постоять пять минут у входа, пока он сходит за угол, и быстро вернется, а то сильно мутит; но это ничего, дело обычное.

Не найдя в себе моральных сил на бегство, бывшая тихоня-отличница честно дождалась Грача под козырьком с надписью «Творческие галереи», разглядывая афишу. Там было написано, что выставка называется «Волшебная гофра», но фамилии художника, как назло, не было, а, может быть, она затерялась в длинном списке благодарностей, который занимал нижнюю половину афиши, или художник скромно считал, что не имеет права присваивать себе авторство этих случайных оттисков. Как следовало из описания, художник-авангардист мазал девушек краской, потом оборачивал их в гофрированный утеплитель, и отпечаток на блестящей волнистой поверхности был тем произведением искусства, которое сегодня выставлялось на суд зрителей.

В результате, Алена знала, что именно они идут смотреть, а Серега – нет.

Минут десять они молча ходили по выставке, рассматривая огромные кляксы неопределенной формы и довольно противного грязно-коричневого цвета. «Наверное, этот оттенок получился случайно, – подсказывал Алене внутренний голос искусствоведа, – просто остатки разных красок смешали в одном ведре». Серега, пытаясь разобраться в смысле данной экспозиции, быстро обежал весь зал, подходя почти вплотную к каждой из них, и внимательно просматривая изображение снизу вверх, потом снова вниз и вправо, до этикетки с названием, вернулся к Алене и возмущенно воскликнул:

– Что это за выставка такая? Меня вытошнило и то изящнее…

После этого Алена все-таки сбежала от Сереги, – ее так возмутило это заявление! Но, когда прошел гнев, она поняла, что все укладывается в ее обычное понимание – Серега такой же автор своих произведений, как и все остальные. Именно этот факт подвиг ее на покупку первого квадратного холста, и на рисование тех цветочков, о которых она так мечтала. Правда, цветочки быстро надоели, за ними потянулись пейзажи курортных улиц, потом – рисунки отдыхающих на пляже. Алена перестала ходить по выставкам, а ушла в свое собственное творческое плаванье, даже не вспоминая, что силы для первого шага ей дал именно Серега Грач, восхитившийся, не будем говорить, чем.

Валет, дама, король

Она плачет по утрам, ты не можешь помочь.

За каждым новым днем – новая ночь

Прекрасный дилетант

На пути в гастроном

Того ли ты ждал, того ли ты ждал?

Б. Гребенщиков.

Ленка плакала по утрам в течение полугода после свадьбы. Она старалась, чтобы ее слезы не увидел муж, уходила на кухню и ревела. Если молодой супруг замечал, что это опять началось, то принимал Ленкины слезы на свой счет и очень злился. Он никогда не пытался приобнять ее за плечи, успокоить или погладить по голове, не спрашивал, почему ей хочется плакать, а просто краснел от злости, ходил по квартире и пинал вещи, попадавшиеся под ноги.

Ленка не могла объяснить причину своих слез. Казалось, это не было связано с замужеством, но каждое новое утро давалось ей тяжело. Может быть, психика не могла перестроиться на новый лад, или что-то не то происходило с гормонами. Ленка сама была жертвой этого состояния, и успокаивать закипающего мужа у нее не хватало сил.

Со временем слезы по утрам стали реже, а потом и вовсе прекратились, но бессилие супруга в такой ситуации показало, что он явно слабее ее. Равно, как валет против дамы.

Через год они развелись, и Ленка нашла себе короля.

Он был сильнее, добрее, но еще и безумнее ее настолько, что жить с королем было совершенно невозможно. Когда он включал дурака, Ленка ужасно злилась. Она ходила по квартире, бросала тарелки об стену, пинала все вокруг, и даже не вспоминала, что это когда-то было в ее жизни.

Обитель

Таня вернулась в город к началу учебного года, но на занятия не приходила. Она, правда, появилась в институте 1-го сентября, но почти сразу ушла, сославшись на то, что плохо себя чувствует. После этого прошло уже две недели, а от нее не было ни слуху, ни духу.

Таня снимала жилье недалеко от института, в старом доме с аркой. На звонки и стук в дверь она не отзывалась, но через линзу глазка было заметно, что какое-то движение внутри присутствовало. Попасть в квартиру мне помогла ее соседка, – любопытная бабуля с клюкой, наблюдавшая из-за приоткрытой двери за моими попытками достучаться. Оказывается, у нее был ключ, на всякий случай, оставленный хозяевами квартиры, и соседке самой было жутко интересно узнать, что же там произошло.

Через отрывшуюся дверь просматривалось все пространство малогабаритной однокомнатной квартиры от темного тесного коридора до огромного окна напротив. Таня сидела на подоконнике в коротком ситцевом халате и накручивала на палец локон. Увидев нас в дверях, она повернула голову и спросила:

– Соскучились?

Соседка что-то пробормотала под нос и ушла. Я закрыла за собой дверь, и шагнула в комнату.

– Как дела? – спросила я осторожно, невольно копируя интонацию своей мамы, когда та хотела что-то у меня выведать.

Таня вздохнула и отвернулась к окну. Я села на край дивана, показывая всем видом, что визит будет недолгим. После нескольких минут разговора выяснилось, что она сильно переживает окончание первого в жизни романа, случившегося на летних каникулах в ее родной деревне.

– Да, всякое случается! Плюнь ты на него, – еще найдешь нормального человека! И, вообще, он тебя не достоин! – исчерпав обычный набор утешений, я замолчала.

Тане, конечно, хотелось выговориться. Выдержав паузу, она слезла с подоконника, встала посреди комнаты и заговорила медленно, с каким-то характерным подвыванием, свойственным чтецам стихов:

– Ты никогда не думала, куда все уходит? Прекрасный летний день, солнечный и жаркий, словно пропитанный медом, наполненный каким-то неземным блаженством от земли до неба, вдруг подходит к концу, и его съедают холодные сырые тени, а ты не можешь понять, где он теперь? Где тот беспричинный смех, чувство полноценности, где та гармония мира и красота всего сущего? Куда все это ушло? Ты можешь вспомнить этот день на следующее утро или через неделю, отметить, что, вроде бы, мы ходили на речку, плавали на лодке или были в лесу, но не можешь избавиться от ощущения, что это произошло уже давно, и с кем-то другим, потому что основная составляющая, – счастье этого дня, уже безвозвратно отсутствует. Ты замечала такое?

Я пожала плечами, хотя ответа, похоже, и не ожидалось. Катя опустилась на диван рядом со мной, откинула голову на спинку дивана и, мечтательно глядя в потолок, продолжила:

– Как-то раз, еще в начале августа, мы сидели, прислонившись спиной к деревянной стене сарая, и смотрели на поле за домом. Позади нас были воспоминания, впереди – мечты, над нами было высокое небо, а глубоко внизу – центр Земли. Все эти явления по сути своей бесконечны, но они так быстро уходят в перспективу, что видятся удивительно короткими. Окружающий нас день казался тогда стеклянным шаром, ограниченным со всех сторон чем-то незримым, а в центре шара были мы, как будто находились внутри глаза лошади, которая паслась неподалеку.

Я видела, как тень от сарая ползет по траве, и чувствовала, как ветерок холодит спину. И тогда я вдруг поняла, – моменты счастья исчезают так быстро от того, что оно не принадлежит этому миру. Его забирают себе некие боги, о которых мы ничего не знаем. Подумай, как обидно получается, – все лучшее, что мы можем пережить, у нас отбирается. С другой стороны, может, мы и нужны тем богам, как поставщики счастья? Или оно само улетает туда по принципу соответствия? Это не важно, но тогда я точно поняла, что есть некая обитель, наполненная счастьем, я почувствовала ее существование. Между прочим, этому даже есть подтверждение: «Счастливые часов не наблюдают». То есть, оглянувшись, не могут увидеть, куда делись эти часы! А их уже забрали в обитель вечного блаженства. Так вот, все наше счастье уже там, а мы – здесь, с тем, что осталось, то есть с чувством, что у тебя украли самое лучшее. В любом случае, эти дни были чистым счастьем, и, я точно знаю, они уходили на небо минута за минутой. А потом наползала тень. И, сразу с этой переменой, весь день вдруг исчезал, пропадал так внезапно, будто его и не было. А теперь что? Шумный и пыльный город, и опустошение. Знаешь, как пусто, когда у тебя забрали все лучшее?

Слезы покатились из глаз бедной Тани, тогда я погладила ее по руке и сказала:

– Посмотри на это с другой стороны – может, мы наоборот, берем его оттуда взаймы?

– Да, неважно. Выбрось это где-нибудь, – она сунула мне в руку листок, – я приду завтра на занятия. Я справилась, я смирилась. Только выбрось так, чтобы никто никогда этого не увидел.

Выйдя из подъезда, я разжала ладонь и посмотрела на драгоценную Танину бумажку, – тетрадный лист в клеточку, где округлым детским почерком было написано:

На ладони листа кленового

Прочитал о нас много нового,

Распрекрасного и расчудесного,

О тебе, кстати, много лестного.

То, что пока без имени,

Уже в силах и обнаруживается.

Подобно горчичному семени,

Пережившем лютую стужу.

Всё мощнее и выше,

Все изящней и строже,

И уже не подвижет

Взаимополезность множителей.

Вступая в ряды победителей,

Торжественно соответствуем.

У нас на двоих в обитель

Пригласительный с самого детства.

Выполняя Танино пожелание, я сожгла листок на остановке над урной, но, кажется, надо было поступить иначе.

Поездка на мельницу

Погожим сентябрьским утром маленькая белая машина выехала на окружную дорогу и влилась в поток транспорта по направлению к Ельцу. В машине сидели двое, – долговязая девушка с хвостом из жестких каштановых волос, а на месте пассажира – парень с большими наивными глазами, в нелепой шапке – тюбетейке. Они учились на разных факультетах педагогического института и сегодня прогуливали занятия.

Девушку звали Олеся, но в кругу друзей – просто Лелик. Это имя из мультфильма прилепилось, потому что Олеся с детства была шустрой, восторженной и смешливой. Парня все звали Митей, и Олеся не знала, есть ли у него другое имя, потому что они были едва знакомы. Олеся с Митей оказались в одной машине потому, что общие знакомые, которые являлись связующим звеном этой поездки, внезапно передумали, и желающих осталось всего двое. Как оказалось, только им по-настоящему захотелось выбраться куда-нибудь за город. Возможность прогулять занятия, походить по незнакомым местам, найти старую мельницу, – это же просто здорово! Отказываться от задуманного было бы глупо и обидно. Три дня назад все так нахваливали эту идею с поездкой, что собиралась компания, чуть ли не из десяти человек, с шашлыками, палатками и фотоаппаратами, а вышло все именно так, – вдвоем и с бутербродами.

«Ну и что, – думала Олеся, – заодно и узнаем друг друга получше».

Митю нисколько не расстроило отсутствие друзей, потому что это был сущий пустяк, и, говоря по правде, он не был любителем больших компаний, – вдвоем всегда проще разговаривать, потому что гораздо больше шансов, что слушают именно тебя, а не кого-то еще. Кроме того он был уверен, что даже самое маленькое путешествие интереснее любых лекций, особенно в начале учебного года. Желая избежать дальнейших неловкостей, Митя начал разговор не очень удачно:

– Можно я не буду звать тебя Леликом? – спросил он низким простуженным голосом.

Олеся рассмеялась, взглянула на его серьезный профиль и спросила:

– А как ты хочешь меня звать?

– По нормальному, Олесей.

– Ну, ладно. А тебя надо звать Митей?

– Да, это мое правильное имя, – чтобы закончить процедуру знакомства, Митя переложил свой рюкзак на заднее сиденье и завел разговор о погоде:

– Ты замечала, что золотая осень – это необязательное природное явление? Бывает год, когда она длится достаточно долго, а в другой раз и вовсе обходится без золота. Как пойдут дожди, так все и смоет разом: и листву, и ветки, и птичек. И вот, пожалуйста, – голые деревья, серое небо, сырость, слякоть на полгода, поэтому такой момент надо ценить!

Олеся кивнула в ответ:

– Да, особые моменты надо ловить и дорожить ими. Я считаю, что в жизни так много повторений, что, если их не разбавлять чем-то интересным, то все прожитое время можно свести к нескольким одинаковым дням. Хорошо еще, что у нас четыре времени года, и они такие разные! Не то, что на каких-нибудь островах, – там круглый год солнце, море и пальмы. Одно и то же, ничего не меняется, – с ума сойдешь от скуки!

– Да, уж! Что может быть скучнее! – Митя хотел, чтобы в его интонации ясно прослушивалась ирония человека, никогда не бывавшего и не скучавшего на островах, но осипший голос не смог передать этих тонкостей.

Олеся пошарила за сиденьем и сунула в руки Мити несколько листков.

– Вот, посмотри!

Это была распечатка маршрута, и путь выглядел он очень простым, с одним единственным поворотом у сахарного завода. Митя с умным видом перебрал листки, но так и не понял, как именно они должны стыковаться, чтобы получилась карта, и просто положил их себе на колени.

Утро выдалось не солнечное. Небо затягивали высокие светлые облака, видно было далеко, до самого горизонта. Шоссе плавно ныряло в низины, потом также легко поднималось вверх. Казалось, что дорога наклеена узкой серой лентой поверх полей, и машины на ней игрушечные.

Свернув с главной трассы на дорогу к сахарному заводу, они переехали по мосту через Дон и остановились.

– Перекур! – объявила Олеся, – смотрим реку!

Пропустив три Камаза, груженых свеклой, они вышли из машины и огляделись. Справа возвышался холм, увенчанный какой-то табличкой, наверх вела довольно крутая тропа.

– Пойдем, посмотрим, какой оттуда вид открывается, заодно узнаем, что на табличке написано! – предложила Олеся, чувствуя себя предводителем этой поездки.

Пока они забирались, поддерживая друг друга, у Мити зазвонил телефон, и, держась одной рукой за уступ, почти на четвереньках, он раздраженно отвечал:

– Нет, мне сейчас неудобно говорить! Ваше предложение меня не интересует! Не надо мне звонить позже. Откуда у Вас мой номер? До свидания, Елена!

Наверху была небольшая вытоптанная площадка, дул сильный ветер, а надпись гласила «Проход и проезд запрещен». От моста исходил монотонный гул, который создавали то ли проезжающие по нему машины, то ли ветер, дующий сквозь опоры. Внизу у берега стоял белый фургон. Может быть, это приехал рыбак, или какая-нибудь парочка нашла себе укромное место. Мощная полноводная река уходила за горизонт, ее вода казалась тяжелой, и течения не было заметно; ни волн, ни брызг, ни ряби на темной глянцевой поверхности. «Спокойствие, только спокойствие», – еле слышно шептал этот гигантский удав.

– Отсюда видно далеко, – отметил Митя очевидный факт, хотя симпатии этот холм у него не вызывал, а скорее навевал смутную тревогу. Это стратегически выгодное место наводило на мысли о нашествиях и сражениях. Казалось, если постоять здесь достаточно долго, то можно увидеть, как из-за реки появятся какие-нибудь вражеские войска.

– Да, здесь можно было бы долго сидеть, глядя вдаль, если бы не этот ветер. Он нас как будто прогоняет, – добавила Олеся, и они поспешили спуститься обратно к машине.

Когда поселок остался позади, выглянуло солнце. Дорога была свободная, ровная и спокойная. По обеим сторонам росли старые липы, смыкаясь кронами вверху, сквозь их пожелтевшую и поредевшую листву светило солнце, а слева и справа тянулись поля сухих подсолнухов, которые почему-то еще не убрали. Это дружелюбное липовое шоссе и увело путешественников за собой, совсем не туда, куда им было нужно. Когда вдоль дороги стали попадаться названия незнакомых деревень, о которых не было упоминания в маршруте, Олеся вздохнула:

– Кажется, мы пропустили нужный поворот.

Митя озадаченно прошуршал листками и добавил:

– Еще и заблудились.

Возвращаться назад не хотелось, и поэтому некоторое время они просто ехали прямо, пока не добрались до перекрестка, на котором очень кстати стояла машина ГБДД. Олеся вышла узнать, куда ехать дальше. Досадно взглянув вслед упущенному грузовику, милиционер сказал, что он не знает ни про какую мельницу, но Троекурово по дороге направо, а больше поблизости нет ничего интересного. Посещение Троекурово не входило в их планы, но других вариантов не было.

Деревня оказалась подозрительно близко, это означало, что они сделали уже приличный крюк. Центром Троекурово был женский монастырь, довольно внушительных размеров, огороженный высоким каменным забором, с несколькими церквями из красного кирпича. В советское время на территории монастыря был консервный завод, там мариновали зеленые помидоры, варили варенье из черноплодной рябины и делали вино из яблок, именуемое в народе червивкой.

Митя, пользуясь случаем, пошел в монастырь заказать молебен, а Олеся зашла в магазин напротив, где продавали яблоки, разливное молоко и мясо местного производства. Купив килограмм красных твердых яблок, она заодно выяснила у дородной тети, стоявшей за прилавком, как отсюда добраться до Старой мельницы.

– Это вам нужно 5-ое отделение, за ним справа будет коровник, потом проедете одно поле, свернете налево, и вдоль посадок по грунтовке до реки. Там упретесь прямо в мельницу, – объясняла она, повернувшись в нужном направлении и показывая руками, где право, где коровник, и как надо повернуть. Как выяснилось позже, объяснила она все правильно.

Пятым отделением оказался молодой яблоневый сад. За высокой прозрачной сеткой были высажены сотни молодых деревьев, – они стояли ровными рядами, здоровые и одинаковые, каждое привязано к тонкой трехметровой палке.

– Посмотри-ка, как интересно! – Митя дернул Олесю за рукав куртки, – когда проезжаешь мимо, узор из палок дает такое живое геометрическое движение. Какие-то сходящиеся и расходящиеся тропки!

Олеся бегло глянула вбок и кивнула головой, стараясь не сбиться с правильного пути во второй раз.

– Коровников здесь вообще много, заметила?

– Да, и они все рабочие, что удивительно! Я-то уже стала думать, что молоко больше не доят из коров, а просто разводят меловой порошок с пальмовым жиром, и разливают по пакетам с умильными коровьими мордашками, – Олеся состроила физиономию, изображая счастливую рисованную корову, но Митя этого не увидел, потому что смотрел в свое окно на ту самую золотую осень, которая бывает не каждый год.

За желтеющими полупрозрачными березовыми посадками виднелось ближнее поле. Впереди – ряд смешных деревьев, похожих на обтрепанные метелки, которые кто-то выставил в ряд для просушки. Вдоль этих метелок и проходила нужная дорога, но Олеся не придала значения разбитой грунтовке и уехала прямо вдоль реки. Там начиналась новоиспеченная деревня, состоящая из одной улицы с десятком коттеджей, возведенных современным поколением застройщиков, которые больше всего ценят красивые виды. Надо отметить, место и вправду было очаровательным.

– Пойдем, походим там, по высокому берегу, – предложила Олеся.

Река, вдоль которой стояли дома, называлась Красивая Меча, и она сильно отличалась от широкого и мутного Дона. Красивая Меча текла по древнему разлому, с поворотами и перекатами, похожая на полноводный горный ручей, ее вода была быстрая, легкая, бурлящая и говорливая. Над поверхностью парил легкий туман от рассеянных брызг.

– Кажется, что это очень молодая река. Как будто, вот только недавно она начала течь где-то в верховьях, и ей все еще в новинку, все в первый раз. Кстати, недалеко отсюда, у них должен быть перекресток, – сообщила Олеся со знанием человека, изучавшего карту.

– Перекресток чего? – удивился Митя.

– Рек! – уточнила Олеся.

– Так не бывает.

– Почему? Посмотри сам, – у Красивой Мечи свой путь, среди камней, а у Дона – свой, по накатанному старому руслу, где нет ни задоринки, все выстелено илом толщиной в полметра, чтобы брюшко не царапать.

– Ты шутишь? Правда, думаешь, что бывают молодые и старые реки?

– А ты думаешь, что все реки начались в одно время?

– Конечно. И у них не бывает перекрестков. Одна вливается в другую, и только так.

– Никогда не бывает?

– Нет. Такой у них закон. Если уж встретились, то дальше текут вместе!

– Но, могут же быть исключения! Посмотри, у них и скорость разная!

– Ты на географию в школе не ходила, да?

– Я просто не думала об этом раньше… Получается, после встречи одна из рек теряет имя. Странно. Ну, у людей то же самое! Что, дальше поедем? Давай спросим дорогу у той тети Моти!

Митя вздохнул. Он и так разговаривал сегодня больше обычного, а теперь еще эти обращения к посторонним людям. Чем непринужденнее нужно было спросить, тем глуше становился его голос.

– Извините, здравствуйте! Не подскажите, где здесь старая мельница?

– В той стороне, где деревья, – женщина в спортивном костюме и резиновых сапогах махнула граблями в направлении ряда метелок.

– Спасибо! Попробуем еще разок.

Они поехали к метелкам, но, на полпути до заветной рощицы опять появилась развилка и, хитро вильнув, увела куда-то влево от цели. Это стало понятно минут через пятнадцать, когда машина снова выехала на знакомую асфальтовую дорогу.