Читать онлайн Нетеатральный разъезд бесплатно

Действующие лица:

Пушкина Наталья Николаевна, вдова поэта

Гончарова Александра Николаевна, ее сестра

Дантес Екатерина Николаевна, их сестра, супруга Дантеса

Полетика Идалия Григорьевна, дочь графа Г. А. Строганова

Загряжская Екатерина Ивановна

Жуковский Василий Андреевич, поэт, воспитатель наследника престола

Вяземский Петр Андреевич, князь

Тургенев Александр Иванович, архивист

Геккерен Луи, барон, голландский посланник

Дантес Жорж-Шарль, его приемный сын

Новиков, унтер-офицер жандармского ведомства

Время действия – февраль–март 1837 года.

Место действия – Санкт-Петербург

Отъезд I. (10 Февраля 1837 года)

Санкт-Петербург. Набережная реки Мойки, 12. В бельэтаже слуги под руководством Александры (Ази) упаковывают и выносят вещи. Натали бесцельно и понуро бродит по комнатам

Натали. Такое ощущение, что Александр присутствует в каждой комнате.

Азя. Естественно… Его душа еще не покинула этот дом.

Натали. И мы должны уехать отсюда раньше его?

Азя. Этого хотел Александр.

Натали. Да уж… не мытьем, так катаньем он меня в деревню загоняет. А ты как душеприказчица его распоряжаешься, будто я уже не хозяйка.

Азя. Была хозяйкой, а теперь ты в опеке у заботливых родственников.

Натали. Я должна была поехать с Тургеневым и сама похоронить Александра.

Азя. Тебя саму можно было хоронить в те дни. Тогда уж дети точно остались бы круглыми сиротами. Ты и сейчас-то чуть жива.

Натали. Но я не хочу в деревню!

Азя. Слезы лить можно где угодно. Вещи уже собраны, тетушка сейчас подъедет, а ждать она не любит. И ты собирайся…

Натали. Что ты так хлопочешь о нашем отъезде? И сама зачем едешь?

Азя. А что мне тут делать? И на что жить?

Натали. Ты как-то спокойно относишься к смерти Пушкина.

Азя. Как умею. Я достаточно испереживалась при его жизни. А теперь я за него спокойна: он ушел от земной суеты, и клевета со временем стихнет. Пусть ищет свою Эвридику в другом мире.

Натали. Кого ты имеешь в виду?

Азя. Эвридику, без которой Орфеев не бывает.

Натали. Кто она?

Азя. Успокойся, ты ей не соперница. У нее нет соперниц. Этого не смогли простить Певцу неистовствующие вакханки и забили его камнями.

Натали. Опять миф… Но почему нельзя остаться здесь?

Азя. Зачем? Чтобы возбуждать досужие сплетни? (Перебирает на столе бумаги). А это что за письмо? (читает). «Позвольте мне, Ваше Величество, остаться с детьми в Санкт- Петербурге, так как не только движимое имущество покойного мужа моего находится здесь, но и я сама должна для воспитания детей моих проживать в столице». Таша, это как понимать?

Натали. Я с Жуковским отправила письмо императору. Он относится ко мне с симпатией и может разрешить…

Азя. Минуй нас пуще всех печалей эта симпатия!

Натали. Я хочу дождаться ответа.

Азя. А желание Александра?

Натали. Он меня простит. Траур можно и здесь соблюдать. А дети росли бы и воспитывались в столице… совсем другой круг общения.

Азя. Это тебе нужно общение. Хочешь проверить, идут ли тебе траурные наряды? А на какие доходы намерена жить? Чем платить за квартиру? В этой мы во всяком случае не останемся: ее опечатают сегодня же.

Натали. Я бы скромно жила. Слуг отправила бы в деревню, тетушка бы помогла.

Азя. Не выдумывай! Тетка не в том возрасте, чтобы на нее рассчитывать. Об этом тебя еще Александр предупреждал.

Натали. Мы и с Пушкиным скромно жили. Не всякий день знали, чем слуг кормить. У него деньги сквозь пальцы текли… карты, ненужные подарки…

Азя. Он не только исполнял, но и предупреждал твои желания.

Натали. Я помню лишь постоянное безденежье.

Азя. Но при нем деньги приходили. А теперь где их взять? Одна квартира съест все, что может прислать Дмитрий. А у него целый дом пустует.

Натали. Какой?

Азя. Тот, что мы красным называли.

Натали. Все равно, отъезд – против моей воли. Отвыкла я от той жизни.

Азя. Как отвыкла, так и привыкнешь.

Натали. Там я не в своей тарелке… как гостья.

Азя. В Петербурге мы тем более гости. Столичных обычаев не знаем, и знать их не хочется. Уезжать надо, чтобы интерес к нашим персонам поутих. Да и нам от городской суеты отдохнуть давно пора. Вревская, бывшая тут в январе, говорит, что уже и в Тригорском о нас наслышаны. И Ольга из Риги тоже делится слухами: зачем у невестки Сергея Львовича ложа в театре, зачем на туалеты тратятся бешеные деньги, когда свекор бедствует…

Натали. Туалеты тетушка оплачивает!

Азя. Будешь это всем объяснять? Считается остроумным бранить тебя везде и за все. Достается и Александру: он – чудовище, а Ольга – жестокосердная дочь.

Натали. На каждый роток не накинешь платок…

Азя. Александр думал иначе…

Натали. За это и поплатился. Кому какое дело до наших денежных отношений?

Азя. Думаю, никому. Но свекор твой плачет и жалуется каждому встречному и поперечному на нищенство свое…

Натали. …имея при этом тысячу двести душ в Нижегородской губернии…

Азя. Не нам его судить. Но если в столице заняты пересудами да скандалами, так в провинции сам бог велел. Да и мы к тому повод давали. Ты же не за Протасова или Хлюстина замуж вышла.

Натали. Причем тут наши бирюки?

Азя. Да не причем… Просто в России два имени на слуху – императора Николая и поэта Пушкина.

Натали. Стихов-то нынче кто не пишет…

Азя. Ты стихов не читаешь и не судья им.

Натали. Они не мне посвящены и читать их – как в чужую переписку заглядывать.

Азя. Настоящая поэзия отчуждена от адресатов.

Натали. Я слишком близко общалась с Пушкиным, чтоб считать его стихи отчужденными от его пассий.

Азя. Они больше в его фантазиях живут и пропадают, а ты остаешься. Легче забыть…

Натали. Забудешь тут, когда стоит мне только забеременеть, как он пускается во все тяжкие. Даже находясь со мной, готов был бежать за Крюденершей… краснел от своей сдержанности.

Азя. Амалия действительно прекрасна. Но Александр краснел не от сдержанности, а от твоей пощечины, насколько я знаю.

Натали. А комплименты каждой встречной в стихах – это как?

Азя. А флирт с каждым встречным – не то же самое?

Натали. Не с каждым.

Азя. Тем более подозрительно.

Натали. Твоя тезка Россет часами с ним общалась, и им было весело и интересно, а со мной он зевал!

Азя. И ты зевала, слушая его стихи. Но он тебя любил!

Натали. Любил ли? Сама говоришь, что его стихи могут быть обращены к любой женщине. Значит, и адресаты обмануты?

Азя. Каждой хочется примерить его обращения к себе.

Натали. Что примерять? Грезы? Сказки? Слова же ничего не меняют в нашей жизни!

Азя. Еще как меняют! Сломя голову бежим за тем, кто признается нам в любви, выходим замуж за обещания, а это ли не перемена жизни?

Натали. Да уж, о любви сказано столько, что своих слов уже не надо: достаточно напрячь память. Чужие слова принимают за настоящие чувства. И их, в свою очередь, принижают до скотских, и на месте любви остается разврат.

Азя. Что говорить? Имеешь ты любовника или нет – все равно ославят, кого-нибудь присватают. И как не позаботиться о первой красавице, неотесанной провинциалке? Ты и стала жертвой распущенности: все сочувствовали домогательствам Дантеса.

Натали. Ты ничего не понимаешь!

Азя. Где уж мне… За неимением других интересов люди ударяются в чужие дела и заботы… Ты забыла, как возмущался Александр, когда графиня Нессельроде отвезла тебя в Аничков без его ведома?

Натали. Напрасно возмущался. Он же получил камер-юнкера и стал бывать со мной во дворце.

Азя. В качестве твоего пажа или камердинера? Он был оскорблен этим званием!

Натали. Зато он стал чаще встречаться с императором.

Азя. Чтобы чувствовать подлость во всех жилках, как он сам говорил? Ему этот мундир был хуже цепей каторжных.

Натали. Да, мундир камергера он бы принял с большим почтением.

Азя. Ему сама придворная жизнь была в тягость. А тебя, замужнюю, сделали фрейлиной императрицы для чего?

Натали. Чтобы бывать на дворцовых торжествах…

Азя. Чтобы быть очередной любовницей Николая Павловича, дурочка! И только от Пушкина зависело, как будет развиваться ваш роман с императором.

Натали. Теперь уже никакого продолжения быть не может.

Азя. Главное – Пушкин не увидит продолжения. Но твоя звезда закатилась.

Натали. Через два года я вернусь!

Азя. В одну реку дважды не входят. Тридцатилетней вдове будут сочувствовать какое – то время. Но замуж бесприданницу с четырьмя детьми вряд ли возьмут.

Натали. Время покажет.

Азя. Неужели не насытилась этими балами?

Натали. Императрице под сорок, а она до сих пор готова танцевать ночи до утра.

Азя. Сравнила… Для тебя праздник жизни кончился.

Натали. Да с самого венчания все пошло не так. Во время обряда Александр уронил крест, а при обмене кольцами одно из них упало на пол. При его-то мнительности все было истолковано как дурные предзнаменования.

Азя. В нем вся беда? А не в тебе ли?

Натали. А что я?

Азя. Поздно об этом говорить…

Натали. Говори, говори. Интересно, какой гадости ты еще мне не сказала?

Азя. Человек погиб из-за твоего легкомыслия, сестрица. На твою молодость да красоту польстился и не заметил, что вы совершенно не подходите друг другу. Но он хоть любил тебя…

Натали. Или тщеславился красивой женой. Матушка была права, когда не давала согласия на брак с ним.

Азя. Ты настояла на своем, и нечего других вспоминать.

Натали. В нашей деревне других предложений не предвиделось.

Азя. Только поэтому согласилась?

Натали. Все говорили, что он знаменит.

Азя. Справедливо говорили. Но он был и великодушен, и добр. Во что обошлась ему ваша свадьба, приданое твое, которого матушка наша не хотела давать и не дала! А на какую высоту он тебя поднял!

Натали. Я всегда это ценила.

Азя. Плохо ценила. На высоте надо суметь удержаться. Но ты дала повод для сплетен и слухов, и вас сбросили с этой высоты враги и завистники.

Натали. Пушкин запрещал мне флиртовать только с императором, но не возражал против других.

Азя. И ты выбрала человека, которого Пушкин не выносил за распущенность и казарменные каламбуры.

Натали. Они же были дружны! Александр, считая мой рост унизительным для себя, отдалялся от меня, и рад бывал, что Жорж не дает мне скучать на танцах. Он доверял мне!

Азя. Ты плохо распорядилась его доверием. Пушкин совершил ошибку, разрешив тебе выезжать в свет без него. Впрочем, не понимаю и мужчин, которых интригует твоя меланхолия и холодность. Когда ты стала такой?

Натали. Я с двенадцати лет такая. С тех пор, как мы в нашей детской застали матушку под истопником. Теперь все требуют от меня любви, страсти, а у меня перед глазами и сейчас то скотство стоит.

Азя. Неужели так и жили без любви?

Натали. А что есть любовь? Выдумка? Я уважала Пушкина. И он не однажды доказывал свою любовь ко мне и благородство. Меня без приданого взял, вас забрал в Петербург. В остальном… мне хватало моей красоты, чтоб не обращать внимания на его внешность, ему доставало выдуманных героев, чтоб не ревновать меня к моим успехам.

Азя. Нас взял в Петербург, а сам в нем задыхался, не знал, как сбежать из столицы.

Натали. Откуда ты это знаешь?

Азя. Он всем говорил, не мне одной. Это нам интересны балы, но не ему. А он не мог лишний раз выехать из Петербурга и женился, чтобы в семье отгородиться от внешнего мира, чтоб его дом стал если не крепостью, то хоть какой-то защитой от света и суеты. Он хотел жить в мире своих вдохновений… Мы его надежды разрушили, превратили дом в ярмарку невест, вели себя как провинциальные дуры, и свет вторгся в ваш дом и сломал все, что вас связывало. Он мечтал о семейном счастье, но ты же не знала, что это такое и не задумывалась ни о чем. Счастье ему виделось в единстве взглядов с женой, но и этого он не дождался.

Натали. Я уже сказала, как отношусь к любви.

Азя. Да на твою любовь он и не рассчитывал. Я читала его письма к маман. Он надеялся на верность и уважение, на привычку к семье. Уважение, возможно, было, но привычки не появилось.

Натали. Ты и в Полотняный со мной едешь, чтоб меня попрекать и поучать?

Азя. Разговор этот ты завела..

Натали. Почему он мне ничего не говорил?

Азя. А ты слушала его? Он был против нашего переезда сюда и совместного проживания, но ты настояла на своем. Он и уступал из любви к тебе.

Натали. Не могла же я оставить вас там с нашей опустившейся матушкой!

Азя. Мы благодарны тебе за заботу, но я и думать не могла, какова будет цена нашего переезда. Он настаивал на отъезде в деревню – ты отмахнулась.

Натали. Не для того я замуж выходила, чтоб в деревне сидеть.

Азя. А чего это стоит – жить в Петербурге, ты считала? Почему Чертковы, Кутузовы уезжают в деревню, чтоб поправить свои денежные дела, а ты – нет? Ножки протягивают по одежке.

Натали. Ты знаешь, я умоляла Дмитрия присылать нам хоть какие-то деньги…

Азя. Он и высылал крохи и те не всегда.

Натали. Жили же как-то!

Азя. Жили, погружаясь в долги… Можешь посмотреть в расходную книгу.. Государь ссужал его какими-то суммами, и на Пушкина стали смотреть как на холопа, с которым можно не считаться.. Александр говорил, что опала легче презрения.

Натали. Зачем ты мне это рассказываешь?

Азя. Чтоб ты понимала, что теперь твое место в долговой яме. А ты ведешь себя как наследница великих богатств. Забыла, что ты – бесприданница и отношение к нам соответствующее. Решила, что одной красоты достаточно, чтобы разрушить это предубеждение. Я тебя очень люблю, но повторяю: Пушкину нужна была другая жена.

Натали. Какая же? Уж не ты ли? Он и меня косой мадонной называл, а тебя как?

Азя. Ко мне можешь не ревновать. Я тоже Гончарова, и матерью мы так воспитаны, что нам до понимания Пушкина не дотянуться.

Натали. Но ты же поняла его? Не в мое ли отсутствие?

Азя. Выше ревности тебе не подняться..

Натали. Я знала своего мужа.

Азя. Плохо знала. Ему нужна была женщина, которая бы не только вальсировала на балах, но и думала о семье, уважала труд мужа. Ты от этого устранилась. Да и ему времени для работы не давала.

Натали. Я ему помогала как могла и как умела. Со Смирдиным и с Плетневым в его отсутствие дела я вела. А переписка с Дмитрием чего мне стоила, эти бесконечные просьбы денег и бумаги для журнала! Мало у меня своих забот по дому.

Азя. Уходя на балы, ты эти заботы спокойно перепоручала слугам, а на другой день спала до обеда.

Натали. Александр нажаловался?

Азя. Он тебя слишком любил, чтобы жаловаться кому-то. Но там, где ты порхала, я наблюдала и думала. Ты подчиняла его своим интересам. Впрочем, и интересов-то не было.. суетность да тщеславие. Если бы он видел хоть какой-то интерес к его работе с твоей стороны! Но он не упрекнул тебя, даже когда осознал, что понимания не дождется.

Натали. Ты открываешь мне глаза на моего мужа.

Азя. Да, если ты жила до сих пор с закрытыми.

Натали. Нечего было жениться!

Азя. Неблагодарная ты. Наташка!

Натали. Ну да, на меня сейчас можно всю вину сваливать…

Азя. Я, как и многие, горжусь и любуюсь тобой… Но среди красавиц ты не первая и не последняя. А Пушкин – единственный.

Натали. Если он такой великий, как ты говоришь, что же он застрял в чиновниках девятого класса?

Азя. Не повторяй глупостей маман. В поэзии нет табели о рангах. А если и есть, то Пушкин выше всех ее разрядов стоит.

Натали. Кто это тебе сказал?

Азя. Мне говорить не надо. Сама во дворцах бывала и видела, что все присутствующие смотрели только на вас и на императорскую чету. И ты внимание приписывала себе и гнушалась мужем-сочинителем. Но долги делала, пользуясь его известностью и кредитом доверия к его имени. Упрекала его в ненужных тратах, а сама?

Натали. Я не собиралась жить в нищете.

Азя. Ну и посидела бы дома или в деревне, дала бы ему время для работы.

Натали. Не так уж много он писал, да и платили копейки, если мы в долгах сидели.

Азя. Ташка, не гневи бога! Ему для работы требовалось спокойствие душевное, а где его было взять? Да что мы теперь говорим… Он просто не знал, как жить среди людей, которые его не понимают даже в семье.

Натали. За него сейчас можно все что угодно сказать.

Азя. Он за себя сам все сказал, могу напомнить (читает, припоминая, запинаясь):

Натали. Благие пожелания, которым сам не следовал.

Азя. А ты следовала? Твое поведение дало повод для сплетен и анонимных писем!

Натали. Нечего было придавать им значение. Поговорили бы и успокоились.

Азя. Он был более щепетилен, не хотел, чтобы праздные языки мешались в ваши семейные дела.

Натали. Не запретишь же этим языкам перетрясать чужое белье!

Фактов-то не было и быть не могло!

Азя. Факты можно и додумать, особенно после вашего с Жоржем свидания у Полетики.

Натали. Я сама до сих пор ругаю себя… И я тогда же все рассказала Александру. Не думала, что последует дуэль.

Азя. Могла и не рассказывать. Пушкин на другой же день получил анонимное письмо с описанием вашего свидания.

Натали. Это была ловушка?

Азя. А ты что думала? Наивная…

Натали. Но Александр напрасно ревновал!

Азя. Его больше раздражало, что имя твое стало притчей во языцех. И ты могла бы пощадить его чувства.

Натали. А он мои щадил?

Азя. Они у тебя были? Ты только что отрицала их…

Азя выходит из комнаты, через несколько минут возвращается

Азя. Что ты сидишь? Все собрано и погружено. Одевайся. Тетушка что-то опаздывает. Боюсь, сегодня мы далеко не уедем.

Натали. Азя, ты знала о дуэли?

Азя. Не я одна. Вревская знала, Вяземская догадывалась. Думаю, что и Катрин знала.

Натали. И вы не могли остановить это безумие? Александра Воронцова, девчонка, увидев едущих друг за другом Пушкина и Дантеса, почувствовала неладное, истерику мужу закатила, требуя его вмешательства в происходящее.

Азя. Ну и чего добилась? Муж ей разъяснил что вмешиваться нельзя.

Натали. Дашковы – посторонние люди. Но мы-то – семья! Вы должны были отговорить их, того и другого!

Азя. Не нам судить их поступки… своих грехов хватит не на одно покаяние.

Натали. Ты желала его смерти!

Азя. Вот уж нет! Я молила бога о счастливом исходе.

Натали. Ты должна была сказать мне! Я бы отговорила обоих.

Азя. А сама ты ничего не должна? Ты даже не представляешь, до какого раздражения вы с Жоржем довели Александра! Ты привела их к дуэли глупостью своей, господь тебя и покарал. Тебе мало было ноябрьского вызова? Не поняла, к чему может привести твой флирт? Бескровно это уже кончиться не могло. Он не хотел жить… сам говорил: «мне не жить здесь, я умру, да видно, так и надо…»

Натали. Он тебе это говорил?

Азя. И Вревской говорил, что будет искать смерти…

Натали. Сознательно шел на смерть? Неужели мы ему так надоели? Со мной понятно, но дети!

Азя. А ты о детях думала, когда флиртовала с женатым человеком?

Натали. Да Катрин возомнила, что Жорж в нее влюблен…

Азя. Твое-то какое дело до их отношений после свадьбы?

Натали. А вот такое!.. И Пушкина следовало остановить! Он бы остыл, и все обошлось бы… как в ноябре…

Азя. Для этого пришлось бы Жоржа вторично женить… на ком? И куда

Катрин пристроить? В монастырь беременных не принимают… Нет, для Пушкина дуэль была единственным способом остановить тебя, Дантеса, а заодно и Николая Павловича. Он готов был умереть, лишь бы не видеть их рядом с тобой в будущем…

Натали. Но он говорил, что готов жить долго.

Азя. Говорил…

Натали. Вот видишь!?

Азя. Жить, чтобы наблюдать ваш затянувшийся флирт с Дантесом?

Натали. Пушкину нравилось, что за мной ухаживал Дантес. Сам он не любил быть возле меня.

Азя. А не наоборот ли все было?

Натали. Да он сам говорил: «Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности… не говоря уж о беспорочности поведения…»

Азя. Во всем меру надо соблюдать. А ты дококетничалась, что мужу пришлось вступиться за твою честь…

Натали. Варварство, убийство – это честь? Мужчины помешаны на поединках, а Пушкин особенно. Сплетни шли и о Павлищеве в их городе, но Николай Иванович не вызвал же Литке на дуэль!

Азя. Пушкин – не Павлищев… Он любил испытывать судьбу. «Есть упоение в бою и самой бездны на краю…» Или «Мне неприлично бояться чего-нибудь, я – дворянин! Ни черт, ни воры не могут удержать меня…»

Натали. А если бы он стал убийцей? Как бы я стала с ним жить?

Азя. Спроси у Катрин, она к этому готова.

Натали. Не говори мне о ней!.. Пушкина бы ждала опала… наказание!

Азя. Острог? Ссылка? Ему Петербург был хуже острога…

Натали. Но как же император разрешил дуэль?

Азя. Он не разрешал, но и не запрещал. По-видимому, свой интерес имел.

Натали. Как он мог?

Азя. Очень даже мог… Дуэль убирала обоих соперников на пути к тебе.

Натали. И ты можешь так думать об императоре?

Азя. Я говорю о мужчине. Ты задумывалась, почему другие за тобой не волочились?

Натали. Они видели мое предпочтение.

Азя. Нет, Ташенька… Они уважали тебя и Пушкина. А те, кто не уважал, боялись императора, который тоже заинтересовался тобой. Соперничать с Николаем Павловичем – с огнем играть. И Дантес – дурак набитый, если пошел на это.

Натали. И все благосклонно отдали меня в наложницы императору? Да Жорж – смелый человек, не побоявшийся соперничества с государем, потому что любит меня.!

Азя. Уймись ты с этой любовью! Любящий не стал бы компрометировать любимую женщину. Два месяца назад у него была прекрасная возможность доказать любовь к тебе, пойти к барьеру.

Натали. Дуэли же запрещены!

Азя. В ноябре запрещены, а в январе разрешены? Не оправдывай этого пакостника. Он и на Катрин женился, чтобы войти в нашу семью и провоцировать тебя на адюльтер. А когда ему указали на дверь, он устроил эту сцену у Идалии…

Натали. Как он напугал меня! Ведь готов был застрелиться!

Азя. Комедию ты приняла за что-то серьезное, а трагедию мужа не разглядела?

Натали. Ты уже десять раз обвинила меня в глупости. А что же умные-то не разгадали его намерений? Он со мной-то, может быть, меньше общался, чем с друзьями своими…

Азя. И он тебе ни разу не проговорился о дуэли?

Натали. Спросил как-то, о ком я буду плакать в случае дуэли?

Азя. И что ты ответила?

Натали. О том, кто погибнет…

Азя. Да, ты добрая, но не Пушкину было слышать такое…

Натали. Вы вот все не верите чувствам Дантеса, но и месье Геккерен говорил о страданиях Жоржа!

Азя. И предлагал отдаться его сынку?

Натали. Но я же не послушала его!

Азя. Этого только не хватало!.. До чего ты дожила, Ташка… Извращенец Геккерен предлагает тебе блуд с его пасынком, император дает душеспасительные советы. При живом-то муже мать четверых детей учат, как и с кем ей жить! А своя-то голова на что?

Натали. Но как можно было не верить?!

Азя. Ты у Софи Карамзиной спроси, как он смешил ее припадками любви к тебе. Если ты скептически относишься к любви, с чего вдруг поверила в страдания Дантеса? Он что-то сверхъестественное предлагал тебе?

Натали. Любовь. И требовал взаимности.

Азя. И ты готова была на это?

Натали. Видит бог – я чиста перед Александром.

Азя. Любят такие красавцы только себя. И ты ему была нужна для скандала, на котором бы он имя нажил. И куда бы ты с ним отправилась? У него же ничего нет за душой, живет за счет посла, да и тот неизвестно с каких доходов жирует.

Натали. Да не хотела я никуда с ним двигаться!

Азя. Ну почему же? Поехала бы с ним в Сульц…Но это та же Калуга. А куда же Катрин девать?

Натали. Не фантазируй!

Азя. Уважаю Александра, но зачем он тебя, такую дуреху, замуж взял? Связалась с каким-то кавалергардом… Да их сотни!

Натали. Я не собиралась флиртовать с сотнями…

Азя. И то хорошо… С Пушкиным ты была при дворе монарха, с которым считаются в Европе и Азии. Неужели этого мало для удовлетворения нашего бабьего тщеславия?

Натали. Я же говорю: все было несерьезно.

Азя. Если не считать смерти Пушкина. Сама-то уверена, что несерьезно?

Натали. Естественно…

Азя. Да неестественно это! Неужели Пушкин не разбудил в тебе женщину?

Натали. Разбудил, но отношения к соитию не изменил.

Азя. Несчастный ты человек, Наталья…

Наталья. Александр принял флирт за что-то серьезное, все из-за ревности своей ненормальной. Я перед ним чуть ли не исповедовалась во всем.

Азя. Ревность в нем поддерживали анонимные письма. И почему женская ревность принимается за данность, а мужская считается ненормальной?

Натали. Я уже сказала: нечего было жениться, если такой ревнивый.

Азя. А неревнивые мужья – это кто? Рогоносцы? Ему не следовало жениться именно на тебе!

Натали. А как бы тогда я?

Азя. Сидела бы в деревне и не выезжала дальше Калуги… какого бы горя избежала Россия! Вышла бы замуж за Протасова или Хлюстина…

Натали. А что? У них хоть имения не заложены. А у Пушкина ничего, кроме стихов.

Азя. На что бы вы жили, если бы не его стихи?. Но стихи даются трудом, требуют времени. А для нас труд несвойствен, непонятен…

Натали. Стихи тоже не труд.

Азя. Для Вяземского – может быть. Для Пушкина – единственный источник дохода. Ты этого не понимала, упивалась своими успехами на балах, где присутствовали только туалеты, и радовалась вниманию ряженых, которые злобой исходили от зависти.

Натали. Я всегда стараюсь до последней крайности не верить злу, тому, что кто-то желает мне зла.

Азя. За наивность и поплатилась.

Натали. Пушкину хотелось, чтобы я походила на Татьяну Ларину.

Азя. Справедливо. Выйти замуж – невелика заслуга. Соответствовать мужу гораздо сложнее.

Натали. Чем же я не соответствовала? По-моему, все отмечали, что Пушкин мне не соответствует.

Азя. И ты поверила этой двусмысленности? Между вами рознь сеяли!

Натали. Да виновата я, виновата. Нужно было Жоржа сразу оттолкнуть, потому что меня дрожь пробирала, когда он обращался ко мне.

Азя. И что тебе мешало это сделать?

Натали. Я ему прямо и сказала: никогда не просите у меня более моего сердца, поскольку остальное мне не принадлежит. Я могу быть счастлива, только честно исполняя свой долг, свои обязанности. Пожалейте меня и любите меня всегда, как теперь, и моя любовь будет вам наградой…

Азя. Это называется заставь дурака богу молиться. В кого ты такая глупенькая, Ташка? Слова те же, да сказаны по-другому!

Натали. Сказала, как умела. И Татьяна Пушкиным выдумана, и Онегин такой же…

Азя. Эти выдуманные Татьяны за мужьями не в деревню – в Сибирь поехали! А им сам император противодействовал, церковь готова была расторгнуть их браки!

Натали. Будь Онегин понастойчивей, Татьяна не устояла бы. А Пушкин выдумал какого-то идола и требовал, чтобы ей подражали.

Азя. Пушкин создал ситуацию, в которой только от женщины зависит продолжение романа, имя ее и положение в свете. В отличие от Татьяны ты на браке настояла сама, и Онегин, в отличие от Дантеса. не женат. А Жорж – молодожен, женился по любви. Почитай его письма к Катрин – расплачешься от умиления.

Натали. Издеваешься? Ты же знаешь, что эти письма – ко мне!

Азя. Это не письма, а упражнения в словесности, которые можно адресовать любой женщине.

Натали. Осуждать меня все готовы, но как бы эти судьи повели себя на моем месте?.

Азя. После твоей отповеди-исповеди любой отвергнутый удесятерит усилия. А ты после своего откровения осталась беззащитной перед мужскими домогательствами. Бежать тебе следовало из Петербурга! В деревню француз уж точно не последовал бы. Ему на людях нравилось балаганить. А с глаз долой – из сердца вон.

Натали. Жорж чувствовал, что я не хочу ехать в деревню, и единственный меня поддерживал, говорил, что отъезд – не мое намерение.

Азя. Не хотел остаться без игрушки, к которой привык и которой мог говорить о своем постоянстве в любви. И общество желало ему успеха, чтоб порадоваться твоему падению и отвернуться от тебя.

Натали. Почему ты не веришь людям? А если бы он…

Азя. Пусть бы стрелялся! Пушкин остался бы жив, и ты прослыла роковой женщиной. Интересно, что ему помешало? Забыл написать предсмертное письмо? Или решил утешиться с Идалией?

Натали. Ты уже и ее притянула?

Азя. Да ясно же, что она подстроила твое свидание с Жоржем, чтобы опорочить тебя и отвести внимание от своих шашней. А ты ее подругой считаешь.

Натали. Ты хоть не пускайся в эти домыслы!

Азя. Наши недруги не стесняются распускать о нас наветы, а мы и подумать о них плохо не смей?

Натали. Да, характер у тебя все больше портится. Все тебе нехороши. Жалею, что не успела выдать тебя замуж.

Азя. Ну уж этим-то себя не кори. Мне обидно, что Пушкин для тебя столько сделал и слова доброго твоего не заслужил.

Натали. Вдовой-то нищей с детьми оставил? Большего действительно никто бы сделать не смог.

Азя. Да, ничего, кроме претензий, мы ближним предъявить не умеем. Разговорились, а ведь ехать пора. Где же тетушка? (смотрит в окно). А вон и Катрин пожаловала. Ей-то что надо?

Натали. Не хочу ее видеть!

Азя. Наберись терпения: ждем только тетушку и тут же выезжаем.

Натали уходит в детскую комнату, Александрина идет в прихожую и возвращается с Катрин

Катрин. Бонжур, Азинька!

Азя. Здравствуй.

Катрин. Представляешь, такая рань, а на улицах полно народа! Так весело! Но у вас праздника не чувствуется.

Азя. А у вас?

Катрин. Да и мы в миноре. Потому и сбежала из дома. Переезжаете? Где сняли новую квартиру?

Азя. Мы в Полотняный едем.

Катрин. Почему я не знала?

Азя. Ты же с нами не едешь!

Катрин. Надеялась, что мы теперь будем чаше видеться.

Азя. Не удастся.

Катрин. Как Натали к этому относится?

Азя. Как ей относиться? Из-за нее и едем.

Катрин. Но ты-то зачем едешь? С детьми нянчиться? Она и здесь на тебя все хозяйство сбросила и детишек в придачу.

Азя. Всякому свое.

Катрин. Но ты скажи ей, что так не делается.

Азя. А как делается? Она сестра моя, как и ты…

Катрин. Я тебя не понимаю.

Азя. Тебе хочется осудить ее? Не нам судить человека, на месте которого мы не побывали.

Катрин. Аркадий тебя ждать не будет… Что у тебя с ним?

Азя. Нашла время интересоваться.

Катрин. Но ты собралась в деревню… Как же он?

Азя. Не знаю. Сейчас я нужнее детям и сестре.

Катрин. У вас такая большая любовь!

Азя. Большой любви я и боюсь больше всего. За ней трудно разглядеть настоящую. Ташка вон обожглась на всю жизнь.

Катрин. Да уж… Кокетничала с Жоржем даже после нашей свадьбы. Сестра, называется. Неужели ты не хочешь замуж?

Азя. Кому мы, бесприданницы, нужны?

Катрин. Но мы-то вышли замуж!

Азя. Ваши свадьбы Россия оплатила слишком большим приданым. Я такого не приму.

Катрин. В няньках у Ташки ты никогда замуж не выйдешь.

Азя. Лучше быть в старых девах, чем выйти замуж за человека, который тебя не любит.

Катрин. Аркадий тебя не любит?

Азя. Не спрашивала и на шее у него не висла.

Катрин. Да Жорж любит меня, любит! Если Наталья уедет, он и совсем успокоится. Ты не читала его письма ко мне…

Азя. Они тебе адресованы, ты и читай. А мне чужих писем не надо.

Катрин. С твоим злым языком и таким характером никогда замуж не выйдешь.

Азя. Какой характер может быть у старой девы? Только скверный.

Катрин. И ты смирилась с этим?

Азя. Я только констатирую. Наберусь опыта, стану более спокойной и рассудительной, тогда… Лучше ведь совершать безрассудства до свадьбы, чтоб избежать их позднее…

Катрин. Я что-то не слышала о твоих чудачествах до сих пор…

Азя. И не услышишь. Мой мир закрыт для других, и я живу в нем, как мне нравится. И уж точно не стану жертвой сплетен и пересудов.

Катрин. Ну знаешь ли… Волков бояться – в лес не ходить.

Азя. Так бояться надо не волков, а людей.

Катрин. Мы же родственники, и мне непонятна твоя скрытность.

Азя. У родственников осталась одна забота: меня замуж без приданого выдать. Правда, для этого придется искать еще одного Пушкина.

Катрин. Зло шутишь…

Азя. Это не шутка. Только Пушкин согласился жениться без невестиного приданого и заботиться о всех нас. А в благодарность получил пулю от родственничка.

Катрин. Александр сам виноват! Жорж только защищался. А в какую историю Пушкин его втянул! Я до сих пор не могу придти в себя от всего этого! Ранение, тюрьма, суд… И говорят, Жоржу грозит виселица!

Азя. За убийство надо отвечать. Мы как раз волновались за тебя: как ты с убийцей жить-то будешь?

Катрин. Ни слова в простоте… Азя, ты знала о дуэли?

Азя. Александр взял у меня столовое серебро на покупку пистолетов.

Катрин. И ты никому об этом не сказала?

Азя. Представь себе…

Катрин. Рассчитывала, что мы останемся вдовами? Завидовала нам? Ну ты и змея!

Азя. Я надеялась, что оба останутся живы и жизнь Пушкина изменится к лучшему.

Катрин. Чем же плоха была его жизнь?

Азя. Я только что говорила об этом Натали и не хочу повторяться.

В комнату входит Натали

Натали (Катрин). Ты все еще здесь? Здравствуй. Представь, Азя знала о дуэли и ничего нам не сказала.

Катрин. Я тоже знала. Но чего мне стоило ждать конца этой затеи! Напридумывали каких-то кодексов чести и готовы умирать из-за своих выдумок.

Азя. Если готовы, то честь – не пустой звук.

Натали (Катрин). Тебе повезло.

Катрин. Да, слава богу, рана Жоржа оказалась несерьезной.

Натали. Что ж… будьте счастливы…

Катрин. С чего мне быть счастливой?

Азя. Теперь уж не жалуйся – такого красавца увела у столичных невест! А я повторю сказанное на свадьбе: совет вам да любовь!

Катрин. Совет да любовь… Не будь он под арестом, прибежал бы сейчас прощаться с Натали. И не посмотрел бы, что жена здесь.

Азя. А кто б его принял? Здесь его и раньше не жаловали, а теперь ему, висельнику, и совсем тут делать нечего.

Катрин. Я еще понимаю поклонников Пушкина и других, которые закрыли для нас двери. Но мсье Геккерена не хотят принимать даже в посольствах.

Азя. Приятно слышать, что в посольствах порядочные люди есть.

Катрин. Даже во французском! А ведь д'Аршиак был секундантом Жоржа и мог бы выступить в его защиту. Но он уже отправлен в Париж с каким-то неотложным делом. Ясно же – чтоб избежать суда над ним.

Азя. Зачем же лишних людей наказывать? Нам и от пролитой крови не отмыться.

Катрин. Это все интриги, и они – чужие люди. Но вы-то что против нас имеете? И дверь закрыли, и перессорили со всеми!

Азя. Дверь закрыл Александр, и не нам ее открывать.

Катрин. Но его уже нет! Вы и меня не хотите видеть? За что?

Азя. Бесполезный разговор, если ты до сих пор ничего не поняла. Только нервы друг другу портим.

Натали. Не беспокойся, Катрин: в Сибирь за твоим мужем я не поеду.

Катрин. Бесчувственная ты! Каменная баба!

Натали. И место мое на капище.

Катрин. За что тебя мужчины любят – не понимаю.

Азя. Катрин, ты все сказала и можешь идти.

Катрин. Она и в Полотняном у нас всех женихов отбивала, и здесь заманивала Жоржа на свидания.

Азя. Кто кого заманивал – у Идалии спроси и себя не забудь. Кто сообщал Дантесу о наших визитах? Ведь куда ни придешь – он уже там.

Катрин. Мне-то откуда знать?

Азя. Не делай большие глаза! Ты его хотела видеть, ты и сообщала Идалии адреса, а уж она – Жоржу. Сводницы вы обе, и Наталью не вини.

Натали. Зачем все это перетрясать?

Азя. Извини, Ташка. Но зло берет: на наших глазах произошла страшная трагедия, мы повинны в ней, но пытаемся оправдаться. А Катрин чуть ли не с блинами масленичными пожаловала.

Катрин. Если Натали так дорожила мужем, ей следовало уехать после дипломов, что Александр получил в ноябре.

Азя. Нам бы не довелось тогда быть на твоей свадьбе.

Катрин. Это бы я пережила… За что вы все так невзлюбили Жоржа?

Азя. Не надо обобщать. Вы обе симпатизировали ему. И чем черт не шутит… Натали свободна, так что…

Катрин. Нет уж, пусть и не мечтает!

Азя. А что их может остановить? Разве что Жоржа повесят, тогда, конечно…

Катрин. Типун тебе на язык! Ты вот защищаешь Пушкина, а все его осуждают. На отпевании никого не было. Даже шутку пустили, что француз Барант и испанец Герера были единственными русскими в церкви. Сидите тут и не знаете, что люди говорят.

Азя. Да никакая церковь не вместила бы всех желающих быть на отпевании! А то, что полгорода пришло сюда для прощания с Пушкиным – не любовь и скорбь, не осуждение виновников?

Катрин. Да они не знают всех подробностей!

Азя. Если б знали, твоим новым родственникам головы бы не сносить!

Катрин. Два дня попереживали, а спустя неделю масленицу провожают и довольно весело. А о Пушкине забыли уже.

Азя. Пусть лучше гуляют, чем сплетни злостные выдумывать. И мы знаем, кто тон задает. А ты рада все это повторять.

Катрин. Ладно, собрались, так уезжайте. (Натали). А как же твои успехи в вихре света?

Натали. Я-то хочу здесь остаться. Жду ответа императора на мое письмо – Василий Андреевич должен принести. Что касается успехов… мы в трауре…

Катрин. Так балу дать нельзя?

Азя. Это ты во время траура вся в белом блистала, о свадьбе своей оповещала.

Катрин. Мне разрешили!

Азя. Ты и сейчас готова ехать на бал, хотя твоему любезному веревку намыливают.

Катрин. Ненавижу вас!

Натали. Ну и уходи!

Азя. Не будь жестокой, Натали. Хватит и того, что он ее не любит. Катрин. Ухожу, ухожу. И вы не задерживайтесь здесь…

Входит Загряжская. Катрин остается в комнате

Загряжская. Что не встречаете, дорогие племянницы? Все еще в сборах? Ну. здравствуйте…(целует и обнимает всех троих). Ташенька, ты как? Оправилась немного? Дорогу-то осилишь?

Натали. Я-то что… Как дети выдержат? Особенно Маша…

Азя. Да не оправилась она. Плохо спит, по ночам кричит, зовет Александра, а днем только о нем и говорит.

Загряжская. (Натали). С отцом Василием встречаешься?

Натали. Каждый день… Он мне очень помогает.

Загряжская. Ну и славно. А то уж я не знала, что делать…(Азе). Александра, почему до сих пор не собрались? Где дети? Дмитрий?

Азя. Все готовы, вас только ждали. Но Натали капризничает: хочет остаться в городе ради детей.

Катрин. Дети – прикрытие… я знаю, зачем она хочет остаться…

Загряжская. Помолчи, пожалуйста, не о тебе речь.

Натали. Я жду Василия Андреевича. Он обещал поговорить обо мне с государем…

Загряжская. Ни к чему это. Оплачивать вашу жизнь в столице теперь некому.

Натали. Кому бы я здесь мешала?

Загряжская. По дороге разъясню.

Натали. В Москве к свекору заезжать не будем? Я боюсь …

Загряжская. Я с ним встречи не жажду. Слушать жалобы да истерики не хочу. Опустел дом без хозяина, олустел… Вы-то поняли, что без Пушкина никому не интересны?

Азя. Поняли…

Загряжская. И на том слава богу. Отмучился он с вами…

Катрин. Скажете тоже!

Загряжская. Скажу, скажу. Нет нам прощения за эту смерть!

Натали. Я знаю: я убила своего мужа!

Загряжская. Полноте… Убийца известен, и он под судом.

Катрин. Но он же не виноват! Он только защищался!

Загряжская. Молчи! Это был подлый выстрел, после которого человек два дня еще мучился!

Катрин. Пушкин мог его убить!

Загряжская. Но не убил… А останься жив, не думаю, что был бы счастлив. Жизнь уже ничем не могла его порадовать, а кабала была не для него.

Азя. У него было творчество!

Загряжская. Творчество хорошо само по себе, а ради долгов, что растут, как снежный ком, оно становится каторгой.

Катрин. Ну и шел бы служить, как все.

Загряжская. Он служил и мог служить только поэзии.

Катрин. Сочинительство – не служба.

Загряжская. Не нам судить. Вы со своей матушкой кроме библии другой литературы не знали и знать не желали. Но человека за столько лет могли бы разглядеть и оценить. Жили-то благодаря его сочинительству! И он вас не попрекал и не выгнал, что любой другой сделал бы, потому что сам не сводил концы с концами.

Катрин. Нам Дмитрий присылал деньги!

Загряжская. И вам хватало его подачек?

Катрин. А лошадей каких прислал!?

Загряжская. Ну да, чтоб вы амазонок перед кавалерами изображали… А лошадей тоже надо на что-то содержать, и не на улице, и с конюхом при них.

Азя. Катрин, не спорь. Сама знаешь, что тетушка права.

Загряжская. Александр мог предложить лишь те деньги, что сам зарабатывал. А вы тратились, не давая времени на работу. Представляю, какой содом может быть в доме от трех баб! Карета вам за четыре тысячи позарез нужна была!

Натали. Карету он ради меня купил…

Загряжская. Да что карета! С такой большой семьей в Петербурге не место ему было…

Азя. Не мы одни жилы из него тянули.

Загряжская. И остальные хороши. Свояк Павлищев требовал деньги как свои собственные. Левушка полагал, что имеет право на двадцать тысяч в год, не считая карточных долгов и прочих излишеств. Отец разорял и закладывал имения, клянчил деньги у Александра и его же поносил всюду. Все требовали денег, денег, денег…

Азя. Я уже боялась лишний раз открывать нашу бухгалтерию. Одни расходы…

Загряжская. И долги оскорбительны для человека, который из сил выбивался, чтоб семью достойно содержать, а его деньги по ветру пускали! И чем отдавать долги, он уже не знал.

Натали. Он был старшим, с него и спрос.

Загряжская. Он всем был обязан, а ему кто-нибудь сочувствовал?

Помогал? Спасибо кто-нибудь сказал? Спасением могла стать деревня, где бы он мог трудиться и из долгов постепенно выходить. Но… не суждено было.

Азя. Теперь уже остается только сожалеть и винить себя…

Загряжская. Да, хватит мое брюзжание слушать. Идите, собирайтесь. Василия Андреевича мы, кажется, не дождемся.

Натали и Александра уходят в детскую комнату

Загряжская (Катрин). А ты что ждешь?

Катрин. Правда, что Жоржа могут повесить?

Загряжская. Правда. Да успокойся: не такие мы кровожадные. Это своих вешаем да ссылаем, а иноземцев разве что выгоняем.

Катрин. Какое счастье! Я уеду из этого мрачного города! Тетушка, дайте я вас расцелую! Вы меня успокоили… Но… тогда я прощаю Пушкина!

Загряжская. Лучше бы ты этого не говорила!

Катрин. Почему же? По-христиански надо прощать врагов своих.

Загряжская. Когда это Пушкин тебе врагом стал?

Катрин. Все его осуждают за дуэль!

Загряжская. Ну, земному суду он уже неподвластен. И не тебе его судить! Это ты в его доме жила, ты его детей объедала, ты ввела в дом убийцу! Ты терпела его домогательства к Натали после вашей с ним свадьбы.

Катрин. Пушкин сам спровоцировал эту дуэль!

Загряжская. Так благоверный твой и друзья его не оставили ему выбора. И свекор твой суетился, как сводня.

Катрин. И это говорите вы?!

Загряжская. А кто вам еще скажет правду-матку? Погрязли в обществе Карамзиных, Вяземских, Валуевых, которые тоже повинны во многих сплетнях. Это они разглашают все, что происходит в душах и сердцах людских, Семейные шутки предаются огласке, а потом обрастают подробностями у сплетниц. Все эти друзья с их советами – ваши самые жестокие враги.

Катрин. Но почему я одна должна выслушивать эти упреки? Я не для того пришла.

Загряжская. Ну и иди туда, где перед тобой будут рассыпаться в любезностях. Но таких домов для вашей семейки в Петербурге почти не осталось.

Катрин. Ваша любимица не меньше меня виновата в этой смерти.

Загряжская. С сестрами твоими у меня дальняя дорога – наговоримся. Ты позора неминуемого избежала и радуйся. А Наталье перед богом отвечать придется. И не вам порочить ее имя: без вас охотников достанет.

Катрин. Дуэль эта не первая и не последняя, забудется, как и другие. Как под дугой колокольчик – прозвенит вблизи и затеряется вдали…

Загряжская. Для тебя это колокольчик, а для России – колокол набатный, что и днесь, и присно, и вовеки будет совесть людскую будить и вопрошать, почему лучшие люди гибнут у нас безвременно…

Катрин. И вы вслед за толпой будете винить Жоржа?

Загряжская. Дрянной человечишка, но и он кем-то подставлен. Западню Пушкиным не один человек устроил. Вы – на первом плане, но есть кто-то и за кулисами. В этом уж другие пусть разбираются. А нам пора ехать.

Катрин. Тетушка, вам-то зачем тащиться в деревню?

Загряжская. С сестрой пора повидаться.

Катрин. Столько лет не виделись, и теперь…

Загряжская. А теперь случай подвернулся. Не самый радостный, да выбирать не приходится: молодые уже спешат на тот свет, и нам не след забывать о смертности рабов божьих.

Катрин. А как же я здесь останусь?

Загряжская. Здесь у тебя и муж, и опекун его, не тем словом будь помянут. Наталью одну отпускать в таком состоянии да с детишками не могу.

Катрин. Вы всегда с ней возились, нас с Александриной забывали…

Загряжская. Нашла время счеты сводить. Ей из этого горя во всю жизнь не выбраться будет.

Катрин. Жорж собирается требовать у Дмитрия мое приданое.

Загряжская. Пусть требует…

Катрин. Брат обязан выплатить!

Загряжская. Было бы с чего…

Катрин. Вы Жоржа не знаете: он этого так не оставит!

Загряжская. Да и знать его не хочу! Но я знаю свою сестрицу: она все пропьет, по ветру пустит, но никому ничего не уступит. И муженьку твоему придется иметь дело с нашими законами и чиновниками-крючкотворцами. Вот уж найдет коса на камень! Даже интересно, кто кого одолеет.

Катрин. И как я буду выглядеть без приданого?

Загряжская. Тебе грешно жаловаться, а вот как Наталья с детьми будет жить? Григорий всем глаза застил богатыми похоронами Пушкина.

Но он же станет возмещать свои траты за счет сирот. Я-то все завещаю Наталье, но когда? Завещание не пишу, чтоб смерть не торопить… Ну ладно, зови сестер… Пора.

Катрин уходит в детскую, Входит Жуковский

Жуковский. Здравствуйте, Екатерина Ивановна.

Загряжская. Здравствуйте, Василий Андреевич.

Жуковский. Рад, что застал вас одну…

Загряжская. Племянницы в сборах, а я тут скучаю.

Жуковский. Хочу через вас передать кое-какие бумаги Наталье Николаевне.

Загряжская. Она сейчас выйдет, и вы сделаете это без третьих рук.

Жуковский. Не хочу испытывать судьбу и боюсь посторонних, которым знать об этих бумагах не надо. Речь идет о письмах супругов. Я уже получил внушение от императора и не хочу раздражать его вторично. (Отдает Загряжской три пакета).

Загряжская. И здесь слежка? Но император вам лично поручил разбор бумаг покойного…(Прячет свертки в складках капота).

Жуковский. Нашлись люди, кому я не внушаю доверия, или боящиеся собственной тени.

Загряжская. Кого-то подозреваете?

Жуковский. Да здесь никого не было, кроме графини Юлии Петровны.

Загряжская. С удовольствием бы и Григория, и баб Строгановских по мордам отхлестала, особенно Идальку его!

Жуковский. Вот и работаю теперь под наблюдением Дубельта и присных его.

Загряжская. И вы это терпите?

Жуковский. Хотел отказаться, но подумал, что вмешательство лиц, равнодушных к литературе, может навредить памяти Пушкина в душах новых поколений. Потому и несу свой крест, хотя обидно за Пушкина. Виню себя во всем происшедшем…

Загряжская. В чем же вы виноваты, Василий Андреевич? Это наша семейка отличилась хуже некуда…

Жуковский. Я всю жизнь пытался примирить Пушкина с обстоятельствами и Двором. Не удалось… потому что многого не знал и ошибся, отговорив его ехать в деревню.

Загряжская. Полноте, Василий Андреевич! Никакой вины вашей в этом нет. Ни Николай Павлович, ни Александр Христофорович не думали отпускать Александра из Петербурга. Им было удобней следить за ним здесь.

Жуковский. Может быть. Николай Павлович, вернув Александра из ссылки, связал его пожизненной благодарностью, а приблизив к Двору, опутал дворцовым этикетом. Но Пушкин-то хотел работать – и только…

Загряжская. Петербургская жизнь была ему просто не по средствам. А останься он жив, что бы его ожидало? За дуэль – лишение всех привилегий, а долги привели бы к нищете.

Жуковский. Я не так мрачно смотрю на подобный исход. Ссылка – а я не думаю, что государь пошел бы на большее – вернула бы его к творчеству, и он сумел бы своими произведениями, теми, что уже закончены, и теми, что начаты, – рассчитаться с долгами и вернуться еще более прославленным.

Загряжская. Он говаривал, что слава – яркая заплата на жалком рубище певца.

Жуковский. Увы…

В комнату входят сестры

Натали, А з я, Ка т р и н (одновременно). Здравствуйте, Василий Андреевич.

Жуковский.. Здравствуйте, сударыни…

Натали. Василий Андреевич, вы видели лицо моего мужа сразу после смерти… Неправда ли, на нем было безмятежное выражение? Это было выражение счастья, удовлетворенности? Он увидел, что там ему лучше?

Жуковский. Я вам скажу то же, что написал его отцу: «В жизни такого

Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья

Пламень на нем; не сиял острый ум;

Нет! Но какою-то мыслью глубокой, высокою мыслью

Было объято оно: мнилось мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье, Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?

Общее молчание

Натали. Василий Андреевич, как государь отнесся к моей просьбе?

Жуковский. Не могу вас порадовать, Наталья Николаевна. Император не одобряет вашего намерения остаться в Петербурге и желает благополучного переезда. Но надеется видеть вас при Дворе в будущем. Такова его воля.

Катрин. Слава богу…

Азя. Спасибо государю… Уговорами ее из столицы не выпроводить.

Жуковский. Он надеется также, что вы не остановитесь в Москве и проследуете сразу в имение брата.

Натали. Это совпадает и с моими намерениями.

Жуковский. Но есть и более приятные вести. Государь лично составил рескрипт, в котором распорядился оплатить все долги вашего супруга, очистить от долгов заложенные им имения. И вы совершенно свободны от долгов.

Натали. Но на что жить сейчас? У меня же дети!

Жуковский. Государь все предусмотрел. Он назначил вам и дочерям вашим пенсии до замужества, а сыновьям – до поступления в Пажеский корпус. Кроме того будет издано полное собрание сочинений Пушкина в вашу пользу. Полагаю, Николай Павлович сделал все от него зависящее, чтобы вы не нуждались.

Натали. Передайте государю мою глубокую благодарность за все…

Жуковский. Непременно передам.

Загряжская. Не забудьте и мою благодарность Николаю Павловичу за его заботу о семье Пушкина.

Жуковский. Не забуду, Екатерина Ивановна, не забуду.

Катрин. Великодушие государя поразительно! Натали, государь снял с тебя все заботы и о долгах, и о детях!

Натали. Я уже сказала, что признательна государю…

Катрин. Но недовольна изгнанием из столицы? За это уже я благодарна государю и думаю, что порадую Жоржа. Какое великодушие после всех оскорблений, которые Пушкин нанес министру королевского двора!

Жуковский. Извините, я вас перебью, сударыня… Наталья Николаевна, есть один вопрос, который не может быть решен без учета вашего личного мнения.

Натали. Я готова вас выслушать теперь же.

Жуковский. Льщу себя надеждой и уверен, что могила Пушкина станет местом паломничества всех русских людей, и Михайловское, выкупленное опекой, будет своего рода заповедником. Но…

Натали. Конечно, на могиле надо установить памятник!.

Жуковский. Да. Я пришлю вам эскизы художников, которых привлеку к работе от вашего имени.

Натали. Благодарю вас за ваши хлопоты…

Жуковский. Многолетняя наша дружба и преклонение перед его гением диктуют эти хлопоты..

Натали. Спасибо… Сама я в ближайшее время ни на что не способна и не смогу туда поехать, хотя Александр Иванович и предлагал такой вояж.

Жуковский. Я вас понимаю.

Катрин. По-моему, все прекрасно разрешилось.

Загряжская. Что ты нашла прекрасного? Человека не стало! И какого человека! Дети сиротами остались, у Натали вся жизнь сломана…

Катрин. Натали еще молода, успеет замуж выйти. И надеюсь, не за такого непредсказуемого человека, как бывший…

Натали. Катрин, не кощунствуй! Он еще не покинул этот дом, душа его здесь, он нас слышит… Простите, Василий Андреевич. (плачет, выходит из комнаты).

Азя. До свиданья, Василий Андреевич… (уходит вслед за сестрой).

Катрин. А я прощаюсь со всеми сразу… Жорж может жестоко поплатиться за дуэль, но ни от кого слова сочувствия я не услышала… даже от родных. (уходит из дома)

Загряжская. Василий Андреевич, надеюсь, вы не станете обвинять Натали во всех смертных грехах.

Жуковский. Избави бог:. Пушкин и на дуэль решился, чтобы отстоять свое и жены доброе имя. И наш долг – способствовать исполнению его желания.

Загряжская. Я готова помогать, но мой круг общения невелик. Получается, что и этот труд на ваши плечи ложится.

Жуковский. Понимаю и уже впрягся в эти заботы.

Загряжская. Бог в помощь вам. И простите, если можете, племянниц моих. Они не интриганки, они глупы и наивны, да и света здешнего не знают. Сами не ведали, что творили…

Жуковский. Они лишь жертвы чьей-то злой игры, направленной против Пушкина. Боюсь, в этой трагедии задействовано столько лиц. замешаны такие интересы, что сейчас не все скажешь и не всех назовешь…

Загряжская. А когда будет время? Когда мы уйдем и наследникам останется только гадать, кто виноват? И будут врать, что им вздумается?

Жуковский. Но вы же понимаете…

Загряжская. Понимаю, что Пушкин был не ко Двору божьим помазанникам. А Нессельроде, Строгановы и другие, чувствуя эту неблагожелательность, сами пакостили и Геккеренов поощряли на пакости. А теперь широкие жесты делают, похороны с великой роскошью устраивают, чтобы менее заметны были их подлости.

Жуковский. Не хотелось бы сыпать соль на свежую рану. Наш народ вы знаете: малейшей искры достаточно, чтоб занялся пожар. Горячие головы уже сейчас готовы бить окна в домах иностранцев и самих их растерзать. А кому это нужно? Уж точно – не нам.

Загряжская. Народа своего мы боимся, и смелости у нас на искру не достанет. И что хаять иностранцев? Обидно, конечно, что упустила я из виду этого стервеца-ловеласа, как-то не подумала, что он, и женившись, не уймется. Но и мы… не умеем беречь своих людей, готовы съесть друг друга, особенно тех, кто лучше и талантливей нас.

Жуковский. Мне остается только согласиться с вами, Екатерина Ивановна.

Загряжская. Меня беспокоит, что Григорий взял опеку над семьей покойного. Он же их голодом морить будет, нищетой умучает Благодеяния государевы через его руки пойдут, и он своего не упустит.

Жуковский. Вижу, и вы во фронду ударились.

Загряжская. А кто еще?

Жуковский. Меня, того гляди, в этот разряд зачислят.

Загряжская. Это не фронда, а бессилие наше кричит. Внучок Арсеньевой не побоялся – вон какие стихи накропал. Мальчишка сказал то, что нам следовало сказать.

Жуковский. Теперь и за него боюсь: истратит талант на браваду и ничего в жизни серьезного не сделает. Но извините, должен идти.

Загряжская. Еще раз спасибо вам за хлопоты.

Жуковский. Мы объединены сейчас общей заботой, и я лишь выполняю волю императора.

Загряжская. Ну а мы… сами видите…Пора, пора! Рога трубят…

Жуковский. Мне запали другие строчки из его бумаг:

Так-то вот. Доброго вам пути и счастливого возвращения, Екатерина Ивановна.

Загряжская. И вам доброго здоровья, Василий Андреевич.

Жуковский и Загряжская выходят. Из соседней комнаты входят одетые по-дорожному Александра и Натали

Азя. Ну что, сестренка, отговорок больше не будет?

Натали. Нет. Готова на тот свет бежать вслед за Александром.

Азя. Ты что говоришь, Таша?

Натали. Ты плохо слушала Жуковского.

Азя. Я что-то не так поняла?

Натали. Главное, что я поняла. Император погасил все наши долги, обеспечил детей. Даже лично рескрипт составил!

Азя. И прекрасно! С его стороны очень благородно.

Натали. Очень! Но меня-то купили на будущее как блудницу!

Азя. Впереди еще два года траура, а дальнейшее одному богу ведомо.

Натали. Да все уже сейчас известно! Когда император отечески журил меня за Дантеса, им управляли совсем не отцовские чувства. А теперь он купил меня как уличную девку, которая еще и благодарна должна быть ему. И это не Жорж, с которым можно было играть. Я поняла Александра: он хотел позор мой предотвратить отъездом из Петербурга…

Азя. Многие жены и их мужья готовы гордиться этим позором.

Натали. Но не Пушкин! Он никогда бы мне этого не простил. Да и я бы себе не простила. Но… только Пушкин мог защитить меня в этом развратном мире…

Азя. От судьбы не уйдешь.

Натали. Ох уж эти готовые истины! Да, Татьяна Ларина просто не хотела быть вещью, которая передается из рук в руки. Ведь Николай Павлович поиграет со мной и милостиво подарит одному из своих офицеров. Бедный Пушкин, я тебя не понимала… прости меня… Едем! Где тетушка?

Загряжская. (Входит). Собрались, наконец? Детишки с няньками уже в возках… Присядем и мы перед дорожкой. (Все садятся.) Ташенька, Василий Андреевич велел передать тебе эти письма. (Отдает Натали письма). Припрячь их.

Натали. Зачем они мне? Александра нет, другим их читать ни к чему.

Азя. Сохрани как память.

Натали. Память в сердце живет. А бумаги мне хранить негде: своего угла у меня нет. (Бросает письма в камин, где они тут же сгорают).

Загряжская. Да, гнездо ваше разорено. И где новое совьете – не знаю.

Азя. В Полотняном будем жить.

Загряжская. И там вас не ждут. Дмитрий и прежде вас не баловал, а теперь женился и вы для него – обуза. Ох, не раз вспомните Пушкина, не раз…И требовалось-то лишь дать ему работать. Но у нас труд за наказание божье считается и на крепостных людишек возлагается. А от безделья нашего все грехи плодятся – и зависть, и клевета, и распутство… И мы в этом мире живем. Ладно, дорога не близкая, наговоримся еще… Идем, а то нас заждались.

Затемнение

Отъезд II (февраль 1837 года)

Гостиная в квартире А. И. Тургенева. В гостиной – Тургенев и Вяземский

Тургенев. … К утру 4 февраля были мы в Луге, а к 9 часам вечера – в Пскове. Наше прибытие совпало с четвергом, когда у губернатора устраиваются вечеринки.

Входит Жуковский

Жуковский. Здравствуйте, Александр Иванович. Здравствуйте, князь. Слышал – приболели? Что случилось?

Вяземский. Сердце прихватывает. И горло болит, и голова. Инфлюэнца меня доконала и моральная, и физическая. Кончина Пушкина потрясла и душу, и тело.

Тургенев. Прошу к столу, Василий Андреевич. Угощайтесь. Завтрак холостяцкий, но разговор может затянуться, тогда уж отобедаем.

Жуковский. Спасибо…(Садится к столу).

Вяземский. Послушайте, что Александр Иванович о своей поездке повествует.

Тургенев. Рассказываю, как попал на бал к псковскому губернатору. Вслед за нами приехал камергер Яхонтов с письмом от Мордвинова. У моего сопровождающего Ракеева уже было предписание Блудова о погребении тела. Но Бенкендорфу этого мало показалось и он через Мордвинова еще раз напомнил мертвому Пушкину о себе. Это было высочайшее повеление о невстрече. Пещурову следовало воспретить всякое особое изъявление, всякую церемонию похорон кроме того, что обычно по церковному обряду исполняется при погребении дворянина…

Жуковский. Даже мертвое тело преследуется циркулярами!? Сколько тратится средств, людей сколько отвлекается от дел!

Тургенев. Интересно в этом следующее: Пещуров мне показал это секретное предписание! Он полагал, что я облечен широкими полномочиями от императора! Сцена хоть бы из комедии! Ну а в Святогорском монастыре мороз так сковал землю, что могилу по-настоящему выкопать не удалось. Теперь уж весной придется заново хоронить. Осипова Прасковья Александровна, соседка Пушкина по имению, обещала об этом побеспокоиться.

Жуковский. Что ж, остается довериться добрым людям… А вам наш поклон, что выполнили волю покойного. Помните эти строчки?

Вяземский. Александр Иванович, у вас не сложилось впечатления, что даже земля отказывалась принимать гроб из-за противоестественности его смерти?

Тургенев. Мысль эта не только мне приходила. Священники говорили, что земля противилась погребению самоубийцы.

Жуковский. Спор еще в Петербурге возник. Архиерей отказался от обряда отпевания, и Строганову пришлось пригласить трех архимандритов. Но мы-то знаем, что смерть Пушкина была насильственной, и это упрек всем нам.

Вяземский. Чем более думаешь об этой потере, тем более сердце обливается кровью и слезами.

Жуковский. Как мы могли допустить эту дуэль, ума не приложу. Казалось, после женитьбы Дантеса все разрядилось, успокоилось. И он обещал Государю не драться ни под каким предлогом.

Вяземский. Я тоже считал ревность Пушкина беспочвенной. Но кавалергард не успокоился… Он демонстративно преследовал Наталью Николаевну после своей свадьбы. И Пушкин стал жертвой ее неумения вести себя.

Жуковский. Дай бог, чтоб все жены вели себя так, как она. И нам в первую очередь надо побеспокоиться о добром имени вдовы.

Вяземский. Городские сплетни ее не щадят, праздность салонов порождает убийственные домыслы.

Жуковский. Александр Иванович, вы виделись с ней?

Тургенев. Сразу по возвращении. Отдал ей просвирку из Святогорского монастыря.

Жуковский. Как нашли ее? Она ведь была на грани помешательства, ее с трудом спасли от безумия…

Тургенев. Я нашел ее очень слабой, но покорной провидению. О горести ее и говорить нечего.

Вяземский. В защиту вдовы хорошо сказал ее исповедник отец Василий тетке ее Загряжской: «В моих глазах она – ангел.»

Тургенев. Мы-то согласимся с исповедником. Да женщины-то редко говорят друг о друге доброе слово. И клевета продолжает терзать память Пушкина.

Вяземский. Все порядочные люди убеждены в невиновности вдовы, и Пушкин жил и умер с этим убеждением.

Тургенев. Супружеское счастье Пушкиных стало мишенью развратников, Потому он и отверг всякие переговоры секундантов, боясь вмешательства праздных языков в его семейные дела. Д'Аршиаку, которому это было сказано, можно верить.

Жуковский. И сейчас, и в будущем всякий мерзавец сочтет себя вправе бросать в нее камни. Страдает обожаемая поэтом женщина. Надеюсь, мы не будем поддерживать злопыхателей в салонах и компаниях. Честь семьи поэта превыше нашего знания обстоятельств и имен виновных в происшедшем.

Вяземский. Печально, что если истина обнаружится и божье правосудие на грешной нашей земле оправдается, бедного Пушкина не воротишь.

Жуковский. Слава богу, вдова с детьми уехала в деревню, и толки, надеюсь, прекратятся сами собой.

Тургенев. Неужели никто не мог в тот момент остановить его?

Жуковский. Он слишком стремительно действовал. После ноябрьской комедии постарался избежать огласки, инициативу вызова переложил на посла.

Вяземский. В тот момент я отстранился от событий. Не считал возможным вмешиваться в их жизнь. Другие, по-видимому, придерживались противоположной точки зрения. Сопоставляя факты, я уже теперь понимаю, что был заговор. И в ночь перед дуэлью я заигрался в карты, пришел слишком поздно домой, и Вера Федоровна не смогла поделиться со мной своим предчувствием беды. Но не думаю, что в тот момент я разделил бы ее опасения. Каюсь.

Жуковский. Пушкин слишком часто прибегал к дуэлям даже по меньшим поводам. Этот ход стал для него единственным в разрешении всех споров и жизненных конфликтов.

Тургенев. Я заметил в нем честолюбие непомерное. И он мало задумывался над последствиями своих поступков.

Вяземский. И забывал, что дуэльное счастье капризно. Складывается впечатление, что он искал смерти. Прослышав о каком-то Вайскопфе, «белой голове», порывался ехать в Польшу проверить предсказание гадальщицы, обещавшей ему смерть от белого человека.

Жуковский. Зная его темперамент и мнительность, можно допустить вашу версию. Его место в нашем кругу теперь опустело. Но сегодня, мне кажется, он, забыв могильный сон, взойдет невидимо и сядет между нами… А побеспокоил я вас в связи с тем, что Александр Иванович в ближайшие дни, по-видимому, уедет.

Тургенев. Во всяком случае постараюсь…

Жуковский. Я так и подумал. События же последних дней требуют согласованных усилий каждого из нас. Речь пойдет о смерти Пушкина и слухах, распространяемых в обществе. Не хотелось бы, чтобы будущие исследователи трагедии (а такие, безусловно, найдутся) руководствовались выдумками. Масштаб пушкинской личности, явления, можно сказать, не потерпит искажений. И мы, в первую очередь мы, должны побеспокоиться о незапятнанности его имени и жены его. Полагаю справедливым по горячим следам собрать все факты, связанные с этой трагедией.

Тургенев. Насколько это возможно, Василий Андреевич?

Жуковский. Настолько, насколько серьезно и старательно мы отнесемся к делу. В бумагах покойного я обнаружил не только небрежные плоды его забав, но и следы холодных наблюдений и горестных замет.

Вяземский. Чем более проведываешь обстоятельств, окружающих эту смерть, тем более видишь адские козни, что были устроены против Пушкиных. Раскроет ли время их вполне или нет – неизвестно.

Жуковский. Довольно и того, что мы уже знаем. Вы видели, каким потрясением для всех стала эта смерть. Тысячи пришли с ним проститься, выразить свою скорбь.

Тургенев. Общество заявило о своем отношении к произошедшему. Равнодушных не было. Город захлестнула стихия любви к поэту.

Жуковский. Сам государь будто соприсутствовал среди своих подданных. И благодаря стараниям графа Строганова, похороны Пушкина прошли достойно.

Тургенев. Нет, нормально похоронить поэта народу не дали. На одном из постоялых дворов, где меняли лошадей, какой-то мужик обмолвился:«Хоронят человека как собаку!» Сказал это, даже не зная, чей гроб обнимал Никита, слуга Пушкина.

Вяземский. И до сих пор распространяются слухи, порочащие Пушкина и семью его. Давыдов из Каменки спрашивает о подробностях, чтобы опровергать разглашаемое там бабами обоего пола.

Жуковский. Ну и отпишите в Каменку, что знаете.

Вяземский. Сами-то мы многое ли знаем? Даже порядочные люди признают эту бедственную историю каким-то фаталитетом, который ни объяснить, ни упредить было невозможно. А желающие что-то понять и истолковать впадают в басни, выдумки и клевету. Я уже написал Корфу, кстати, лицеисту первого выпуска, который характеризует Пушкина как завсегдатая трактиров и представителя самого грязного разврата. Пушкин не был монахом, но ничего трактирного и развратного в нем не было. И все-таки частными письмами тут не обойтись: правду хотят знать все.

Жуковский. Тем более мы обязаны в меру наших сил разобраться в пружинах этого действа. Власти и полиция выдвинули версию заговора…

Вяземский. Заговор есть, но ищут его не там, где он на самом деле.

Тургенев. Похоже, что власти сами себя пугают.

Жуковский. Поэтому и надо собрать все известное и скрытое и составить полное описание, засвидетельствовать очевидцами и докторами, чтобы память о Пушкине сохранилась в целости и чистоте.

Вяземский. О том же я просил Нащокина в Москве, буду просить и других.

Тургенев. Надо обратиться и к госпоже Вревской, дочери той Осиповой, у которой я останавливался в Тригорском.

Жуковский. Исходить надо из того, что Пушкин принадлежит не одним близким и друзьям, но отечеству и истории. Нужна общая реляция из очных наших ставок. Нам надо назвать причины, имена и изложить наше мнение..

Тургенев. То есть, указать виновных в смерти поэта? Боюсь, нескоро мы доберемся до разрешения этой запутанной задачи.

Жуковский. У будущих историков останется еще меньше возможностей установить истину. Я имел разговор с Загряжской Екатериной Ивановной. Она требует назвать всех виноватых и поставить их к позорному столбу будущего.

Вяземский. Василий Андреевич прав: надо изложить нашу совместную точку зрения, чтобы не поощрять слухов нашей разноголосицей.

Тургенев. Я не против. Но как вы себе это представляете? Издать манифест? А рискнем ли мы, напуганные двадцать пятым годом, искать истину и оглашать ее?

Вяземский. Полной откровенности мы себе позволить не можем. Если уж наше пребывание у гроба покойного посчитали заговором, то что произойдет, когда мы скажем нечто членораздельное по поводу западни, устроенной Пушкину?

Тургенев. По дороге в Святые Горы и обратно я размышлял, почему высшая аристократия наша не отдала последней почести умершему, толкуя при этом о народности.

Вяземский. Эта знать, болтая по-французски, по своей русской безграмотности и не вправе печалиться о потере, которой оценить не может. Эти люди не читали Пушкина. хуже того – оскорбляли и хулили его. Зато печалились о судьбе красавца Дантеса. Потому и не приняли никакого участия в общей скорби.

Жуковский. Я тоже обратил внимание: никто из высших чинов Двора не пришел к гробу Пушкина.

Тургенев. Двор безмолвствовал…

Жуковский. К счастью, не весь… Великая княгиня Елена Павловна переживала не менее нас и постоянно требовала информацию о состоянии раненого.

Вяземский. Прекрасная Елена, единственная и неповторимая… Но этот факт делает честь ей, а не Двору.

Жуковский. Мне довелось слышать ее возмущение дуэлью: «…Работа клики злословия привела к смерти человека, имевшего наряду с недостатками большие достоинства. Пусть проклятие поразит тех, для кого злословить – значит дышать». Ее супруг, великий князь Михаил Павлович спрашивает о том же: «Не является ли эта смерть еще одним последствием происков любезного комитета, который хочет во все вмешиваться и все улаживать и делает одни глупости?»

Вяземский. Остается лишь повторить: «О, времена, о, нравы!» Александр Иванович рассказывал нам о предписаниях Мордвинова и Блудова как об анекдоте. Но это не смешно! У нас полиция и жандармерия, поощряемые сверху, неподконтрольны ни совести, ни морали. Вспомните вечер перед выносом тела: в гостиной у гроба собрались не друзья и близкие, а жандармы. Против кого была направлена эта демонстрация силы? Я не касаюсь пикетов у дома и в соседних улицах: возможно, боялись толпы и беспорядков, но чего боялись от нас?

Тургенев. Николай Павлович явно хотел приглушить в обществе резонанс, вызванный смертью Пушкина. Отсюда и ночная отправка тела, и гонка в Святогорье, и запрет на возможные встречи и проводы.

Жуковский. По-моему, вы справились со своей задачей…

Тургенев. В меру сил и разумения.

Жуковский. Государь не случайно же прилюдно пожал вам руку.

Тургенев. Он поблагодарил меня за раскопки в европейских архивах.

Вяземский. Или за тайные похороны Пушкина? Видимо, жандармское высшее наблюдение доложило, как негласными мерами устранило все почести опальному поэту и предотвратило тем самым неприличную картину торжества либералов…

Тургенев. Возможно. После того, как ко мне подсылали камердинеров из известного нам ведомства, рукопожатие – это сдвиг к лучшему. На большую милость императора рассчитывать не приходится. Важно, что его одобрение моих архивных трудов позволит мне наконец выехать к брату в Лондон.

Жуковский. Как там Николай Иванович? Не забыл родину?

Тургенев. Наблюдает нашу жизнь с болью душевной. А я уже не надеюсь выхлопотать ему возвращение в Россию.

Вяземский. Да стремиться ему в родные пенаты и не надо: приговор Следственной комиссии не отменен, и государь наш памятлив. До сих пор, по-видимому, сожалеет, что брат ваш не разделил судьбу тех пятерых. А мне по-христиански приятно, что хоть одной жертвой в стране меньше. Отмыться от грехов молодости ни я, ни Пушкин не смогли. И «Исповедь» моя не помогла: не поверил государь в мое перерождение.

Жуковский. А Пушкин, судя по оставшимся бумагам, всю жизнь отбивался от окриков Александра Христофоровича.

Тургенев. Отсутствие конституции закрепляет всеобщее бесправие, а всякое напоминание, активное или пассивное, об элементарных человеческих правах приравнивается к бунту. И значит, воспитание законопослушных граждан отодвигается в далекое будущее.

Вяземский. Да еще в какое далекое!

Тургене в. Но жизнь на чужбине дорога, и мне, видимо, придется имение брата продать, чтобы Николай мог спокойно дожить век изгнанником, но не нищим.

Жуковский. И вы пойдете на это?

Тургенев. Иного пути не вижу, совесть моя помещичья. Когда-то брат ярем барщины старинной оброком легким заменил и раб судьбу благословил, а я вынужден продавать землю вкупе с крестьянами. И как поступит с ними новый владелец? Сердце неспокойно за них, а что делать?

Жуковский. От рабовладельческой психологии нам не уйти.

Вяземский. Владея крепостными душами, сами становимся рабами. Полагаем себя высшим обществом, князьями и баронами, опорой империи, столбовыми дворянами числимся в каких-то ветхозаветных книгах. Но Александр Христофорович рассеивает эти заблуждения довольно эффективно. Мне, Пушкину, Дельвигу он не раз грозил Сибирью. Собственное мнение уже возмущает власть. А указание на недостатки приравнивается к подрыву устоев.

Жуковский. При Дворе шел разговор о каком-то верноподданном, который написал Государю откровенное письмо в том смысле, что покровительство и предпочтение иностранцам день ото дня делаются нестерпимей, увеличиваются злоупотребления во всех отраслях правления; неограниченная власть, врученная недостойным людям, стае немцев, как там сказано, порождает ропот и неудовольствие в публике и самом народе.

Тургенев. И какова реакция государя?

Жуковский. Приказано найти автора для соответствующего внушения.

Вяземский. Что и подтверждает мою мысль.

Тургенев. В Италии, глядя на венецианских колодников, я вспоминал, что наши сестры и дочери плясали в дни коронации Николая Павловича под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь. Одно успокаивало: молодые супруги летели туда же, к мужьям и женихам своим, чтобы зарыться с ними в вечных снегах до радостного утра.

Вяземский. Придет ли оно, это утро?

Тургенев. Надеюсь, новое царствование будет более либеральным: на престоле окажется ваш воспитанник, Василий Андреевич.

Жуковский. Я бы не стал возлагать больших надежд на моего, как вы говорите, воспитанника. Слишком большой простор для развития в будущем самодержце как положительных, так и отрицательных свойств. Мое влияние на него ничтожно. Я для него лишь представитель скуки. А привычка видеть себя центром всего и считать других только принадлежностью вредна для собственной души и унизительна для окружающих.

Голос. Что ни говори, мудрено быть самодержавным.

Тургенев. Как он отнесся к смерти поэта?

Жуковский. Искренно пожалел о невозвратимой потере необыкновенного таланта, обещавшего так много русской литературе.

Вяземский. Иными словами, о покойниках или хорошо, или ничего.

Жуковский. Я пытался посеять в наследнике симпатии к Пушкину, но вряд ли мне это удалось. Мой ученик не любит литературы и литераторов. И каждая встреча с наследником отдаляла поэта от Двора. Пушкин не скрывал своего пренебрежительного отношения ко Двору и верноподданным государя. И мнение престолонаследника о Пушкине скорей всего было бы тождественным мнению братьев Романовых. Для Пушкина, переживи он Николая Павловича, мало что изменилось бы.

Вяземский. То есть, и в будущем предстоит кланяться монарху. Мне-то, писавшему некогда Конституцию…

Тургенев. Даже отдаленное будущее не сулило поэту радости…

Жуковский. А настоящее повергало в отчаяние. И ведь он был искренно предан государю, чувствовал расположение и симпатию к нему.

Вяземский. Но уж точно он не был ни либералом, ни сторонником оппозиции. А шутки, независимость характера и мнений – не либерализм, не систематическая оппозиция. Он мог обмолвиться эпиграммой, запрещенным стихом; на это нельзя смотреть как на непростительный грех: человек ведь меняется со временем, его мнения, принципы, симпатии видоизменяются.

Тургенев. Тут я позволю себе возразить вам. Мнения, возможно, меняются при знакомстве с новыми фактами. С принципами и убеждениями сложнее. Изменив своим убеждениям в угоду жизненным обстоятельствам, себя перестанешь уважать.

Вяземский. Не стану спорить Но желание властей отлить все характеры в одну форму, значит желать невозможного, хотеть переделать творение божье.

Тургенев. Беда наша: власть не верит народу, народ отвечает неверием власти. Отсюда и преследование всех, кто идет не в ногу с марширующими по команде.

Жуковский. Тут даже наследник был наказан за то, что на параде его полк прошел не тем аллюром, который был предписан государем.

Тургенев. Любопытная иллюстрация к нашим сентенциям о либерализме.

Вяземский. Другой и не надо. В России названия политический деятель, либерал, сторонник оппозиции – пустые звуки, слова без значения, взятые недоброжелателями и полицией из иностранных словарей, у нас совершенно не применимые.

Тургенев. Слова взяты из донесений послов своим правительствам.

Жуковский. Да, заимствуем иностранные слова, не вдумываясь в их смысл.

Вяземский. Они изначально бессмысленны, потому как нет поприща, на котором можно было бы играть эти заимствованные роли, и где те органы, которые были бы открыты для выражения подобных убеждений?

Тургенев. Петр Андреевич, эмоциональность выдает в вас оппозиционера.

Вяземский. Плохо, если выдает. Оппозиция у нас – бесплодное и пустое ремесло, она и у народа не в цене, и может быть лишь домашним рукоделием для себя.

Тургенев. А нынешнее волнение – не доказательство противного?

Вяземский. Это показательный, но кратковременный всплеск.

Тургенев. Долговременное терпение грозит сокрушительными потрясениями. Жить на пороховой бочке опасно.

Вяземский. По-моему, Грибоедов сказал, что терпение – это добродетель тяглого скота. На эту добродетель только и остается надеяться.

Тургенев. Терпением нельзя злоупотреблять. Особенно народным.

Вяземский. А мы кто, не народ? И мы привыкли молчать и терпеть при всех своих званиях и достоинствах. А нет ничего безвкуснее, чем терпение и самоотречение.

Жуковский. Что вспоминать Грибоедова? И Пушкин был нетерпелив:

Голос.

Вяземский. Да, для него терпеть и молчать – это похоронить себя заживо. Дельвиг правильно сказал: «Пушкин – он и в лесах не укроется: Муза выдаст его громким пением…»

Тургенев. А я, едучи в Святые Горы с мертвым телом его, постоянно слышал стихи, что он читал мне в декабре: «Нет, весь я не умру…»

Голос.

Жуковский. Он предвидел свое бессмертие.

Тургенев. Но сколько пропало с ним для России, для потомства! Последнее время мы часто виделись с ним и очень сблизились.

Жуковский. Вы же соседями были – несомненное удобство для встреч.

Тургенев. Причина не только в этом. Я находил в нем сокровища таланта, знания о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Он был полон идей, и мы очень сходились друг с другом в наших нескончаемых беседах. Мы с трудом кончали разговор, в сущности, не заканчивая его, верней, не исчерпывая начатой темы.

Вяземский. А вспомните вечер у австрийского посла!

Тургенев. Очаровательный вечер… Он напомнил мне самые интимные салоны Парижа. Беседа была разнообразной и очень интересной. Барант рассказывал пикантные вещи о Талейране, Пушкин – анекдоты времен Петра Первого и Екатерины Второй. Князь вносил свою часть остротами достойными и оригинальными.

Жуковский. Пушкин был в своей стихии.

Вяземский. Александр Иванович о себе забыл сказать.

Тургенев. Кажется, я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов.

Жуковский. Я не скрываю пристрастия, но ведь действительно одарен был человек и памятью необыкновенной, и вкусом утонченным, живостью, тонкостью и ясностью ума. Суждения его невозможно было оспорить. А уж когда говорил о политике, казалось, что слушаешь человека, заматеревшего в делах государственных.

Вяземский. Да не был он политиком! И почитал себя лишь поэтом!

Тургенев. И поругивал Европу, не выезжая дальше Кронштадта. Но никто не льстил так моему самолюбию… Для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал о некоторых письмах моих. Да, как поэта его весьма обременяло поручение писать историю Петра. Предвидя заранее, какой это убийственный труд, он ни за что не согласился бы на него.

Жуковский. Странно…

Тургенев. Странно это было слышать от него. Его интеллект вполне позволял этим делом заниматься.

Жуковский. Да, он жаловался, что чужой ум его стесняет.

Тургенев. Что он имел в виду?

Вяземский. Жалоба вполне естественна. Деятельность Петра столь многогранна и неоднозначна,. что оценки ее могут быть противоположными. Видимо, взгляды Николая Павловича и стесняли Пушкина.

Тургенев. По-моему, Пушкин не мог примирить взаимоисключающих требований: оправдать жестокие деяния самодержца и при этом не оскорбить тех, кто ждал апофеоза преобразователю.

Вяземский. Честность в освещении истории дорого стоит.

Тургенев. Слава богу, я лишь архивариус и могу безбоязненно копаться в тайнах европейских монархов. Но судьба меня мыкает из края в край. Уж и сердце желает угомониться, осесть где-то. А что-то мчит меня неодолимо от Холмогор до Неаполя, с берегов Сены и Дуная на Москву-реку, с Темзы на Волгу! Едва могу дать отчет себе самому в побудительной причине моих странствий.

Жуковский. Вы же не забываете о трудах своих в архивах.

Тургенев. Потому и ношусь из края в край, что не забываю. В Италии собрал я материалы о старой России, которые могут обогатить нашу словесность. Я провел в тамошних архивах все лето и часть зимы, хлопотал с библиотекарями Ватикана и Флоренции, поработал и в Лондоне. В вихре парижской зимы и в зефирах весны римской я жил для России. Наши дипломаты не помогали мне, соотчичи чуждались, и вряд ли те и другие сплетнями не вредили моим занятиям.

Вяземский. Господам российским и там неймется? Остается признать, что наши врожденные задатки и не пропьешь, и в рулетку не проиграешь.

Тургенев. Только в труде я и находил отраду. Копаясь в истории, часто стыдился за русских, но, сравнивая своих с чужеземцами, Талейрана с Остерманом, одну эпоху с другою, видел в законах, по которым растут, падают и гниют народы, а с ними и личности, – повторение одного и того же…

Вяземский. Императору было за что благодарить вас…

Тургенев. Я не к тому говорю. Многое из привезенных материалов мы обсуждали с Пушкиным, и он готов был печатать мои письма без особой правки в своем журнале. Надеюсь, что в этом году «Современник» будет издаваться в пользу семьи поэта. Пусть все мои письма, отмеченные Пушкиным, печатаются безвозмездно.

Жуковский. Благодарю вас, Александр Иванович. Это будет по достоинству оценено потомками.

Тургенев. Высоких слов по этому поводу не надо.

Жуковский. В отличие от вас я не могу похвастать своими безоблачными отношениями с Александром. Совесть не позволяет.

Тургенев. Перед умершими все мы испытываем какую-то вину.

Жуковский. Моя вина совершенно конкретная. Я, именно я настоял пару лет назад на продолжении им службы.

Тургенев. Вы сделали это из добрых побуждений…

Жуковский. Видит бог, я желал лучшего. В деревне его ждало постепенное угасание таланта из-за недостатка общения, отсутствия архивов и библиотек. Полагал что поэт должен быть в центре событий, в столице, возле трона.

Тургенев. Ваши желания и логика мне понятны, но…

Вяземский. Но Пушкину нельзя было приближаться к трону! Близ царя – близ смерти. И хорошо, если на войне.

Тургенев. Я так и хотел сказать. Всемирная история это подтверждает.

Жуковский. Прошением об отставке он попытался выйти из того круга людей и обстоятельств, которые ныне привели его к смерти. Тогда уже он понимал невозможность для себя, для семьи, для своего творчества жить в столице.

Голос. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие – какое тут преступление, какая неблагодарность? Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны, и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства…»

Жуковский. Он постоянно утверждал, что не должен был вступать в службу. А ведь о том же говорил и Державин графу Разумовскому, благословляя Пушкина на поэтическое поприще. Его следовало гнать из Петербурга в деревню и требовать: пиши, пиши, пиши. Я же считал, что служба в архивах необременительна, что он свободен в выборе места и времени для трудов своих. Не зная всех обстоятельств, я не должен был судить о том, что для него лучше.

Вяземский. Когда сам повязан должностными интересами, как-то забываешь, что можно жить и без службы. Соответственно и рассуждаешь.

Жуковский. Я исходил из посылов, которые к Пушкину неприменимы. Полагал, что он должен из признательности к императору, вернувшему его из ссылки, нести государеву службу, требовал от него почтительности и выражения благодарности императору. И с какой страстью требовал! А у него было свое, лишь уважительное отношение к государю.

Вяземский. И при всем уважении говорил, что в императоре много от прапорщика и мало от пращура Петра Великого.

Жуковский. Мы же знаем, что у нас человек без службы – не человек.

Вяземский. Мало того, правительство неохотно определяет людей по их вкусам и склонностям, сочувствиям и способностям. Оно полагает, что и тут человек не должен быть у себя, а все как-то пересажен, приставлен, привит наперекор природе и образованию. А уж исключенный из службы исключается из жизни.

Тургенев. Приближаемся к римскому праву? «Делу общему жизнь необходима, тебе же жить нет необходимости.»

Вяземский. Где это общее дело? И не думаю, что наша практика сопряжена с каким-либо правом. Например, вас, Василий Андреевич, никогда бы не назначили попечителем учебного округа… но если бы вам хорошенько поинтриговать и настойчиво просить, то вам бы дали и генерал-майора, и бригаду, особенно в военное время. Так и занятия историей вменяются в обязанность большим писателям. И нельзя не подчинить дел своих и поступков законной власти.

Тургенев. И подается все как монаршая милость…

Вяземский. Именно! К примеру, государь увидел в Сухозанете Иване Онуфриевиче, потерявшем ногу под Варшавой, воина и назначил его главным директором Пажеского и всех сухопутных корпусов. Отличная синекура, но почему безногого не задействовать на домах инвалидов?

Жуковский. Остается пожалеть, князь, что не вы занимаетесь армейскими кадрами.

Вяземский. А я? Что я делаю? Вчера в департаменте читал проекты положения маклерам. Если бы я мог со стороны увидеть себя в этой зале одного, читающего, чего не понимаю и понимать не хочу, смешным и жалким показался бы я себе. Но это называется служба, без нее нельзя считаться порядочным человеком, полезным отечеству, а пуще всего – верным верноподданным. И службой этой замаливаю грехи молодости.

Тургенев. Получается?

Вяземский. Николай Павлович своих мнений не меняет. Я для него фрондер, человек закваски двадцать пятого года. Мне поставлено в вину, что Пушкина положили в гроб не в камер-юнкерском мундире. Государь убежден, что это мы – Вяземский или Тургенев – присоветовали.

Жуковский. Не хватало, чтоб и на том свете поэт мучился в мундире.

Тургенев. Мундир, один мундир… Он прикрывает не только недостатки, но и сковывает мысль и действия… убивает личность.

Вяземский. Самодержцам личности не нужны. А Пушкин примерял на себя и рубище пророка,. и шкуры волхва.

Тургенев. Заведомо напрасный труд. Он был приближен к трону в мундире одописца нового царствования.

Вяземский. У него есть всего одна ода, и та – о вольности. Вырос-то он и воспитывался на идеалах просвещения…

Жуковский. Николай Павлович в отличие от Екатерины Алексеевны не собирается разыгрывать перед Европой просвещенного монарха. А всех интеллектуалов, приезжающих ко Двору, направляет к Елене Павловне.

Вяземский. Ну, ее разногласия с Романовыми общеизвестны. Она парижанка, и боюсь, не уживется с ними.

Жуковский. Да, ее суждения не всегда нравятся государю. Но я не о том… Император предложил Пушкину представить соображения о воспитании. Я прочитал отзыв Александра Христофоровича на пушкинские заметки. Вкратце смысл таков: «Принятое вами правило, будто просвещение и гений служат основанием совершенству, опасно для общего спокойствия и уже завлекло вас на край пропасти, а многих молодых людей повергло в нее. Для благонравного воспитания предпочтительнее нравственность, прилежное служение и усердие».

Жуковский. Плохо, когда солдаты, пусть даже достойные своих званий и наград, переносят армейские вкусы на мирную жизнь и тем более на искусство.

Вяземский. Граф Уваров как министр просвещения требует воздвигнуть умственные плотины против просвещения.

Жуковский. Печально. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Без просвещения каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве.

Вяземский. Но осуществляется, идет в жизнь концепция министра, ибо чиновникам предпочтительнее прилежное служение и усердие, а на первом месте собственные карьерные и материальные интересы.

Жуковский. У всякой власти есть издержки, к которым следует приспособиться.

Тургенев. Не будет ли лицемерием для людей, воспитанных на обещаниях реформ и конституции, восторгаться полным отсутствием перемен?

Жуковский. Что вы имеете в виду?

Тургенев. Не всякому дано отречься от мира, в котором вырос, на глазах

которого

и свергались кумиры. Боюсь, таким людям не войти в мир гнетущей неподвижности и обыденности.

Жуковский. Вы меня загоняете в угол. Не знаю, что вам возразить.

Тургенев. А вы сами не чувствуете этого гнета? Общественная жизнь замерла, мы все под подозрением в нелояльности к монарху.

Вяземский. Грехов молодости не прощают.

Тургенев. У Пушкина не грехи, а убеждения. Сам подвижный, как ртуть, он не мог сидеть на одном месте. И Петр, и Екатерина были ему интересны своей неуемной деятельностью, событиями, вокруг них происходящими, чего не скажешь о нынешнем царствовании.

Жуковский. Но и жизнь Пушкина изменилась!

Вяземский. Вот именно.

Тургенев. Безусловно, возвращение поэта из ссылки – благодеяние. Но чем оно продиктовано, мы уже говорили. Государева опека, конечно же, защита от недоброжелателей. Но помогла ли она Пушкину?

Жуковский. А приближение ко Двору!

Вяземский. Интересно. ради чего? Ради красавицы жены?

Тургенев. Сомнительная честь… А высочайшая цензура исключила и свободу творчества!

Вяземский. Да уж, совет переделать трагедию в роман наподобие Скотта отобьет всякое желание что-либо писать.

Жуковский. Что поделаешь…Вкусы императора и поэта не совпадали. Но, приблизив Пушкина к трону, император тем самым зачеркнул разногласия, бывшие между двумя Александрами, и предложил начать жизнь с чистого листа.

Вяземский. В монаршей милости просматривается и коварство. Ведь он отстранил поэта от друзей, оказавшихся в ссылке по его же милости.

Тургенев. И как Пушкину было сохранить лицо после сближения с государем?

Жуковский. Я считал, что Пушкин сделает правильный выбор и они найдут общий язык рано или поздно.

Тургенев. Общего языка не могут найти даже друзья, оказавшиеся на разных ступенях общественной лестницы. А Николай Павлович и Александр Сергеевич и друзьями не были, и друг к другу относились весьма настороженно.

Жуковский. Не спорю. Но мне довелось прочитать главу «Капитанской дочки» не включенную в повесть. А там есть такие слова: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды, или не знают народа нашего, или люди жестокосердые, коим чужая головушка – полушка, но и своя шейка – копейка».

Вяземский. А кто знает эти слова? Вы – единственный, но и вы, Василий Андреевич, узнали их лишь после смерти автора.

Тургенев. Да, России Пушкин был известен как автор других слов и стихов, и их из памяти не вычеркнешь. Он и сам понимал, что

Отсюда и утверждение: «Неподкупный голос мой был эхо русского народа». В стихах он запечатлел настроения целого поколения соотечественников. Сами они могут раскаяться и уйти от горячки юных лет. Но стихи Пушкина, знаемые всей Россией, не позволят поэту откреститься от них и своего прошлого. Поставленный в двусмысленное положение, он вынужден оправдываться:

Вяземский. Напрашивается сопоставление с одним из монологов его героя:

Жуковский. Подобных сближений в его стихах можно найти множество. Мне запомнилось одно из описаний наводнения в его «Медном всаднике». Застигнутый наводнением чиновник на льве у дома Лобановых-Ростовских

Это ли не признание мощи государя, поднявшегося над стихией и стихию усмиряющего мановением руки!?

Вяземский. Великолепный образ! Но сразу же напрашивается вопрос: что лучше – царь, обращенный к тебе спиною или удостоивший тебя вниманием? Ясно, что заботы державные не оставляют ему времени для дум о подданных.

Тургенев. А кто из правителей думает, во что обходятся простым людям замыслы и дерзания властителей? Переворот в жизни и в сознании миллионов, их беды, вызванные капризами императоров, не принимаются в расчет.

Вяземский. О пушкинских образах всего не переговоришь. Но мы отвлеклись от цели нашего собрания.

Тургенев. А по-моему, разговор идет о взаимоотношениях главных действующих лиц. По службе он числился в ведомстве Нессельроде?

Вяземский. Худшего шефа для Пушкина трудно было найти. Да еще с супругой, которая не могла простить поэту эпиграмму на отца ее.

Жуковский. Службы-то с него никто не спрашивал. Он работал в архиве и был свободен в выборе времени для работы.

Тургенев. Но особое положение при Дворе и на службе вызывало зависть всего ведомства, злоба и недовольство подогревались сверху и порождали козни внизу.

Жуковский. Тем более непонятно такое отношение, что он был совершенно равнодушен к службе и чинам и верен своей декларации:

«Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора». У него этих отрицаний карьеры предостаточно, все мы их знаем. Пушкин был верен своему призванию.

Голос Вяземскому:

Голос Жуковскому:

Голос Тургеневу:

Жуковский. Беда в том, что он сам не всегда следовал своим утверждениям.

Вяземский. Да и мы своими советами влияли на него не лучшим образом, поучали, а он уступал.

Жуковский. Геростратову славу в русской словесности мы заслужили, приятно это сознавать или нет. Теперь-то я понял, что к таким людям требуется отношение, которого общество дать не может. Оно ожидает от людей того, чем само пренебрегает. Пушкин пытался приспособиться к новому царствованию, но не сумел, встречая холодность и откровенную враждебность в высшем свете. Его лишили друзей, ославили вольнодумцем, а допуском к архивам привязали к Петербургу. И это более всего угнетало. Он жаловался мне, что Петербург душен для него, и жаждал краев чужих. Он не мог долго сидеть на одном месте. Его тянуло скитаться, менять места Он говорил, что путешествия нужны ему нравственно и физически.

Тургенев. Его унижала зависимость от беспросветных долгов.

Жуковский. Да, женясь, он думал издерживаться втрое, вышло – вдесятеро. Семья была немалая, да и потребности выше доходов.

А гонорары из-за двойной цензуры сократились, и журнал, им издаваемый, не оправдал надежд.

Вяземский. Столичная жизнь оказалась ему не по средствам. В деревне гонораров хватило бы. А здесь и писать ему было недосуг…

Жуковский. Вы, Александр Иванович, говорили о зарубежной дороговизне? Но и в Петербурге не всякому по карману жить. У Пушкина эти шесть лет доходы составляли до сорока тысяч в год. Это его гонорары до 27 тысяч и 14 тысяч от заклада имений и казенных ссуд. Тратилось до 30 тысяч на питание семьи и дворни, лошадей и экипаж, обновление одежды. Но…

Вяземский. Но вы не все траты назвали.

Жуковский. Не все. Столько же уходило на подарки, предметы роскоши, поездки, карты и покрытие чужих долгов. Брат проиграл 30 тысяч – долг оплатил Александр. Брат просит денег на экипировку, зять – на сестру. И считают это в порядке вещей. Он всем чем-то обязан. Павлищев, требуя денег, даже объясняет поэту: «Вы богаты если не деньгами, то кредитом». Но и кредит истощался. И он готов был отдать все свои наследственные права, лишь бы его оставили в покое.

Тургенев. Он говаривал, цитируя Бэкона, что деньги – хороший слуга, но плохой хозяин, и уважал в них единственный способ благопристойной независимости.

Вяземский. Шутил даже: «Я пишу для себя, печатаю для денег, а не для улыбок прекрасного пола».

Жуковский. Это и в стихах есть:«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». После женитьбы его уделом стал поиск денег. Не знаю, когда он успевал работать, но, разбирая его бумаги, совершенно убедился, что рукописей осталось достаточно, чтобы погасить все долги и более того.

Тургенев. Как же это случилось?

Жуковский. Цензура и наши благонамеренные журналы, пользующиеся покровительством полиции, старались подорвать любовь к Пушкину и преуспели в этом: «Современник» не расходился.

Тургенев. «И Пушкин стал нам скучен, и Пушкин надоел, и стих его незвучен, и гений охладел».

Вяземский. Нам-то зачем повторять эти пошлые вирши?

Тургенев. Повторяю, потому что после таких строк появлялись критические статьи, где последние произведения поэта вменялись ему чуть ли не в преступление.

Жуковский. Согласен. Но, признавшись в нашем уважении к поэту, надо все-таки назвать обстоятельства, причины и виновников дуэли.

Вяземский. Странный вопрос. Да Геккерены и иже с ними…

Жуковский. Кто именно? Какова роль каждого? Мы говорили, что придворная жизнь была ему в тягость. Но и Петербург – город военных и чиновников – его душил. Здесь и дома, как солдаты, выстроены в линии, и местность ровная, как плац, редко освещаемая солнцем, – не для художников, не для поэтов. Что им здесь делать? Писать городские пейзажи, дома и парки, созданные другими? Великий Брюллов пробавляется портретами. Его ли это дело? А что остается поэту без путевых впечатлений, без встреч с новыми людьми?

Вяземский. Да, он без особого желания бывал в обществе, которое считал и презренным, и глупым из-за отсутствия общественного мнения, равнодушия ко всему, что есть долг, справедливость, право, истина; из-за циничного презрения ко всему, что не является материальным, из-за презрения к мысли, красоте, достоинству человека…

Жуковский. Он прозябал в этом обществе, не желая вариться в нем и не имея возможности работать дома или выехать куда-то.

Вяземский. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, восстанавливались расслабленные силы. Взявшись за работу, он перерождался…

Голос.

Тургенев. Он отвергал общество, но и оно отвергало его. Что же мешало ему ездить?

Жуковский. Недовольство государя подобными выездами и запреты Бенкендорфа.

Тургенев. Разве он не мог напрямую обратиться к императору?

Жуковский. А как вы себе это представляете? С чем обратиться? На кого жаловаться? На семейную жизнь? На долги? На Бенкендорфа? На интриги высокопоставленных недоброжелателей?

Тургенев. Но, возможно, откровенные беседы с императором могли как-то, пусть не сразу. но смягчить их отношения, породить доверие к поэту.

Вяземский. Вы сами-то в это верите? Вы только что утверждали, что общий язык между такими персонами невозможен.

Жуковский. Доверия между ними не было, это очевидно. Особенно после того, как Пушкину стало известно о перлюстрации его писем… Он делится с женой:

Голос: Полиция распечатывает письма мужа к жене, и царь не стыдится в том признаться и дать ход интриге… Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство… Без политической свободы жить можно; без семейственной неприкосновенности невозможно. Каторга не в пример лучше».

Тургенев. Если так, то действительно, выхода у него не было.

Жуковский. Я бы назвал это западней. Все обращения к государю шли через Александра Христофоровича. А граф был пристрастен к Пушкину, в силу ли своих прямых обязанностей, в силу ли собственного неуважения к поэту и русской словесности. Он же – один из членов Следственной комиссии, приговорившей к повешению и вашего брата, Александр Иванович.

Вяземский. Он верил доносам осведомителей, которые отрабатывали свое денежное содержание. Он пятнадцати минут не уделил мне для личной беседы, но часто угрожал ссылкой за мои политические предпочтения, о которых и представления не имел. А Пушкина следовало знать и принимать таким, каков он есть, а не по кляузам доносным.

Жуковский. Пушкин доставлял шефу жандармов хлопоты, которых он в силу своей рассеянности не любил.

Вяземский. Анекдотов о его рассеянности достаточно ходит.

Жуковский. Разбирая бумаги покойного, я более всего наталкивался на выговоры графа и оправдания поэта за каждый шаг и публикацию даже мелкого стихотворения. И я написал графу собственное письмо.

Вяземский. Что же вас возмутило?

Жуковский. Хочу познакомить вас с некоторыми претензиями к графу и обсудить с вами этот крик души.

Тургенев. Будем только признательны за доверие.

Вяземский. Именно так…

Жуковский. Тогда наберитесь терпения. Эмоций через край, поэтому письмо несколько затянуто. Начну вот отсюда… «Граф, все ваши письма к Пушкину выражают благие намерения. Но сердце мое сжималось при их чтении. Надзор есть надзор, в тридцатишестилетнем Пушкине вы видели двадцатидвухлетнего. Каково было бы вам в зрелых летах быть обремененным такой сетью, где каждый ваш шаг истолкован предубеждением, и не иметь возможности места переменить без навлечения на себя укора. В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой – ему было в этом отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. И в чем была его служба? В том единственно, что был причислен к иностранной коллегии. Но его служба была его перо, его Петр Великий, его поэмы, произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время. Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых он не имел возможности вырваться, погубили его.

Для творчества необходимы впечатления, путешествия – вы его заперли в Петербурге. Он просил о поездке за границу – во Францию, Италию, Китай – не пустили, На Кавказ – нельзя, на Полтавщину – нельзя. Не похожа ли подобная опека на тюрьму? В просьбе об отставке видите вы преступление и неблагодарность к императору. Пушкин получает от вас выговор за то, что в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы услышать их критику?

Ни от кого одобрение так не приятно, как от товарищей. Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Это дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут. Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений?!

Великая милость государя, ставшего его цензором, поставила Пушкина в самое затруднительное положение. В напечатании мелких стихов без ведома государя усматривалась его вина, непослушание и буйство. Ваше сиятельство делали ему словесные и письменные выговоры за эпиграммы на лица. Дело ли государства опускаться до этого? В эпиграммах нет имени. Кто из окружающих императора скупится на эпиграммы? Многие ненапечатанные повторяются неоднократно и более врезаются в память…

Тургенев. Вы имеете в виду его последнюю?

Жуковский. «На выздоровление Лукулла»…

Вяземский. Уваров пришел в негодование…

Жуковский. Оба сделали глупость. Один опубликовал, другой возмутился. Адресату умнее было не узнавать себя.

Вяземский. Эта эпиграмма породила анекдот. Бенкендорф якобы вызвал Пушкина и спросил, на кого написана эпиграмма. «На вас, Александр Христофорович», – ответил тот. Граф стал отрицать, и Пушкин завершил ответ: «Почему же кто-то другой считает, что эпиграмма именно против него направлена?»

Жуковский. Об этом и пишу. Острота ума не есть государственное преступление. Но выговоры Пушкину, для вас столь мелкие, определяли жизнь Пушкина: ему нельзя было тронуться с места, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, виделось возмущение. Государь хотел своим покровительством остепенить Пушкина и дать его гению полное развитие, а вы из покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен.

Тургенев. Император держал поэта при себе как собственность. Не случайно же он сказал: «Господа, забудьте прежнего Пушкина: теперь это мой Пушкин!»

Вяземский. Всегда считал это пафосным лицемерием. Никто не забыл прежнего Пушкина, и Николай Павлович в первую очередь. У Александра Христофоровича были развязаны руки: он знал о высочайшей неприязни к Пушкину, а ведь не так страшен царь, как его псарь. Для Дельвига беседа с ним кончилась смертью: он не перенес оскорблений, хотя Бенкендорф и извинился.

Тургенев. Милость императора к Пушкину кончилась тем же.

Вяземский. Я, по-видимому, следующий в череде уходов.

Жуковский. Перекреститесь, князь…Я пытаюсь доказать, что Пушкин не принадлежал ни царю, ни женщинам, а исключительно поэзии. И позвольте мне закончить…

Вяземский. Да-да, продолжайте…

Тургенев. Извините, Василий Андреевич, наши эмоции.

Жуковский. «Вы называете его демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете вы ему такое имя? Какие произведения его вы знаете, кроме тех, на кои указывала вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавших на него тайно? Ведь вы не имеете времени заниматься русской литературой и должны в этом случае полагаться на мнение других. А истинно то, что Пушкин никогда не был демагогическим писателем. Ничего написанного с намерением волновать общество не было в его произведениях. Он – русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах наилучшим образом все, что дорого русскому сердцу.

Политические мнения Пушкина были в совершенной противоположности с системой буйных демагогов. Неприкосновенность короны считал он главнейшею опорою гражданского порядка. Таково было главное, коренное политическое убеждение Пушкина. Это было известно мне и его ближним из наших частых разговоров. Вам они не могли быть известными, ибо вы с ним никогда об этом не говорили, да и не поверили бы ему, по своему положению вы больше верите доносчикам, которые отрабатывают полученные от вас милости.

Вяземский, Не в бровь, а в глаз!

Тургенев. Смело! Неприятно будет читать такое в свой адрес.

Жуковский. Полноте, господа… «Пушкин умирает, убитый на дуэли. Интрига, предшествовавшая кровавой развязке, развивалась у всех на глазах.. Француз, принятый в нашу службу с отличием, преследовал жену Пушкина и за тот стыд, который нанес его чести, еще и убил его на дуэли. Вот обстоятельства, поразившие общество и сделавшиеся известными во всех классах общества от Гостиного двора до салонов. О гибели простого человека заговорили бы. Но здесь жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России!

Вяземский. А что немцу Бенкендорфу до России и ее славы?

Жуковский. «Чему же дивиться, что все ужаснулись, что все были опечалены и оскорблены. В городе распространились толки, вызванные смертью поэта. В этом энтузиазме нет ничего враждебного, это чувство скорби благородное делает честь нации, ибо изъявляет, что она дорожит своей славою. Энтузиазм в зависимости от характеров выражался различно…

Блюстительная полиция обязана была обратить на это внимание и взять свои меры. Но из толков, не имеющих между собой никакой связи, полиция сделала заговор с политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина, которые окружали его страдальческую постель. Из нелепой идеи последовали нелепые действия…. У гроба не было ни малейшего шума, ни малейшего беспорядка, жалели о поэте, молились за него и за государя, и никому в голову не пришло в виду гроба упомянуть Геккерена. Основываясь на ложной идее, что Пушкин – глава демагогической партии, произвели и друзей его в демагоги. Под влиянием этого непостижимого предубеждения все самое простое и обыкновенное представилось в каком-то таинственном и враждебном свете..

Если полиция что-то предвидела, следовало проявить бдительность и предосторожности обычные, а не признаваться перед всем обществом, что правительство боится заговора, не оскорблять своими нелепыми обвинениями людей, не заслуживающих подозрения, не производить самой того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами. Вместо того назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников. В минуту выноса, на который собрались не более десяти ближайших друзей Пушкина, ту горницу, где молились об умершем, наполнили жандармы, нас оцепили, и мы под стражею проводили тело до церкви». Таковы основные тезисы письма.

Вяземский. Вся эта история с похоронами совершенно непонятна. Мы оплакивали друга и величайшую славу нашей словесности. Нас заподозрили самым оскорбительным образом, приписали нам намерение учинить скандал, навязали нам чувства, враждебные властям, утверждая, что мы оплакиваем политического деятеля! Но чего могли опасаться с нашей стороны? Не было той нелепости, которой бы нам не приписали. Думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место… Какие намерения, или задние мысли могли предполагать в нас, если не считали нас безумцами и негодяями? Какое невежество, какие узкие и ограниченные взгляды и суждения о Пушкине!

Жуковский. Что вы скажете о письме?

Вяземский. Вы подытожили наши сегодняшние размышления.

Тургенев. И сказали гораздо больше, чем мы могли себе представить. Ваше письмо – это критическое расследование действий жандармства.

Вяземский. Готов под этим письмом подписаться.

Жуковский. В этом нет необходимости. В письме есть ссылки на бумаги, которые читаны только мной и Дубельтом.

Вяземский. По-моему, ничего не упущено, все названо своими именами.

Жуковский. Ну что ж, с вашего одобрения отправлю графу это письмо завтра же, только перебелю.

Тургенев. Не опасаетесь?

Жуковский. А кого или чего я должен опасаться?

Тургенев. Адресата.

Жуковский. Он не сможет опровергнуть ни одного факта, указанного в письме.

Тургенев. И опровергать не станет. Но злобу затаит.

Жуковский. Я и так его благосклонностью не пользуюсь.

Тургенев. Да, при такой пристрастной опеке Пушкин был обречен.

Жуковский. Тут можно поспорить…

Вяземский. И спорить нечего: он своим талантом был обречен и на опеку, и на одиночество житейское, а после двадцать пятого года – и духовное.

Тургенев. Наш спор не воскресит покойного. Вы, Василий Андреевич, фактами, изложенными в письме, указали на одного из главных устроителей западни. При таком опекуне опекаемый обречен.

Вяземский. Действительно, почему начальник Третьего отделения не нашел виноватых в изготовлении и распространении анонимных писем? Все с них началось!

Жуковский. Клевета всегда достигает цели, как бы нелепа она ни была. Легче сдвинуть гору, нежели стереть пятно, которое клевета налагает.

Вяземский. Проклятые письма приходили к нему вместе со сплетнями, и ему нужна была только кровавая развязка.

Тургенев. Злые языки страшнее пистолета? Пушкин мог написать о своих подозрениях Бенкендорфу.

Жуковский. Такое письмо есть. Но он его не отправил.

Тургенев. Почему?

Жуковский. Отправке предшествовала встреча с государем. Император приказал графу найти авторов пасквиля, но расследование ограничилось сличением почерков подозреваемых с почерком в письмах. Сходства не нашли, этим дело и кончилось. Долгоруков и Гагарин оказались невиновными.

Тургенев. И круг подозреваемых нельзя было расширить? Конторские служащие за малую мзду любую гадость напишут.

Жуковский. Автор не найден, потому что его не там искали. Монограмма на печати, оставшейся на сургуче, прочитывается как АР…

Тургенев. А что это дает? Буквы можно соотнести как с русским, так и с латинским алфавитом.

Жуковский. Естественно. Но куда отнести изображение масонского циркуля и невиданной птицы? За монограммой могут скрываться десятки Александров и сотни фамилий вроде Раевских или Полетик. Расследование требовалось более серьезное.

Вяземский. Кому это расследование было нужно? Если бы дело касалось кого другого, виновного бы нашли, не сомневаюсь.

Тургенев. Посылавший письма прекрасно знал, что ведомство Бенкендорфа усердия не проявит и авторы диплома останутся безнаказанными.

Вяземский. Горько оплакивать Пушкина, но еще горше знать, что среди участников заговора были люди, носящие княжеские титулы и русские фамилии. Наш свет стал мне ненавистен. Присутствие многих личностей я выносить не смогу. Негодование и скорбь побуждают меня оставить свет!

Жуковский. Как мы ни опустились после войны двенадцатого года, но письма явно вышли за пределы дозволенного среди порядочных людей.

Тургенев. Клеветники нашли ахиллесову пяту Пушкина – его честь. И честолюбия в нем было предостаточно.

Жуковский. Он знал себе цену и требовал уважения к себе как дворянин с шестисотлетней родословной. Но к аристократической гордости примешивалось и авторское самолюбие.

Вяземский. Да он прямо говорил: «Мне мало того, что мое имя не запятнано в глазах друзей и того круга знакомых, в котором я вращаюсь; мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».

Жуковский. Имя Пушкина многого стоило. Александр Христофорович отстаивал иногда поэта следующим аргументом: «Пушкин – порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, это будет выгодно».

Вяземский. Расчет не оправдался. Его стихи тревожили чувства верноподданных и будоражили молодежь, студенчество. Да и какой монарх потерпит рядом с собой властителя дум, исповедующего отличные от монарших взгляды?! Интрига была пущена на самотек, и при Дворе с интересом ждали развязки.

Тургенев. Неужели не понимали, что добром это не кончится?

Жуковский. Думаю, что такой кровавой развязки не ожидали.

Тургенев. Ну да, не знали, чем завершаются дуэли…

Вяземский. Недруги Пушкина при любом исходе оставались в выигрыше. Даже бескровная дуэль не сошла бы Пушкину с рук, и он покинул бы Петербург на радость завистникам.

Тургенев. Утрата для русской словесности невосполнимая. Таланты неповторимы, разнолики, а уж гениальность дается людям видеть раз в тысячу лет. И так бессмысленно ее потерять!

Вяземский. Потеря не только для словесности. Мицкевич хорошо сказал: «Пуля, сразившая поэта, нанесла тяжелый удар думающей России».

Жуковский. Если бы знать все обстоятельства дела сутками раньше…

Вяземский. Если бы… Я отвернулся от Пушкиных чуть ли не накануне дуэли, полагая ревность Пушкина к Дантесу надуманной.

Жуковский. Многие были введены в заблуждение свадьбой Дантеса: мне дело казалось конченым, страсти успокоенными. Но распутник, руководимый распутником-отцом, продолжал домогаться чужой жены…

Вяземский. А друзья – кавалергарды в отместку за невыгодную свадьбу своего товарища пустили сплетню о сожительстве поэта с другой свояченицей. У них хватило бесстыдства превратить это событие в дело чести полка. Они и по сей день сеют клевету и защищают подлеца. Но самих-то заводил не тронешь. Помимо круговой поруки, они находятся под покровительством Ее императорского величества: они же партнеры Александры Федоровны на балах, где она неутомима…

Жуковский. Грустное и позорное событие! Пушкин с женой попали в западню. Клеветники защищали сторону того, кто всем поведением доказал свое бесчестие.

Тургенев. Парадокс! Человеку не дали жить только потому, что не похож на других.

Жуковский. Талантливее, самостоятельнее, выше других!

Вяземский. Если бы на другой стороне был только порыв страсти, вопрос чести, но здесь была подлость!

Тургенев. Да, то, что на западе почитается шуткой, в России доводится до трагедии. Это же в Вене нашлись затейники, рассылавшие такие дипломы знакомым. Наши лишь воспользовались этим опытом. А что с самим Дантесом?

Вяземский. Его судьба пока неизвестна, и приговор не произнесен. Но он весьма весел и спокоен, как если бы ничего не произошло. Что до его папаши, то место посла в Петербурге ему придется оставить, потому он превратился в лавочника: распродает обстановку, и все ходят к нему как в старый мебельный склад, продаваемый с публичного торга.

Жуковский. Почему он не сделал этого три месяца назад!? Ведь собирался же уехать! Итак, какими же выводами из этой трагедии мы будем руководствоваться впредь?

Тургенев. В начале нашего разговора вы сослались на мнение Елены Павловны и ее супруга, Михаила Павловича. И «клика» у великой княгини, и «любезный комитет» у великого князя подразумевают некую множественность причастных к делу.

Вяземский. То есть, остается вопрос, возможно ли назвать все эти имена? Увы…

Тургенев Они слишком высоко находятся? Пушкин был обречен?

Жуковский. Я так не думаю.

Тургенев. Я и не настаиваю. Я на судьбе своего брата вижу, что государь не может спокойно вспоминать о своем восшествии на престол. А Пушкин являлся постоянным напоминанием о том декабре. Ретивые царедворцы позаботились о том, чтобы это неудобство исключить.

Жуковский. Но государь проявил такую заботу о семье поэта, о его имени…

Вяземский. Предварительно лишив семью кормильца…

Жуковский. Имеющиеся факты можно трактовать по-разному.

Тургенев. Я уже сказал, что не настаиваю на своей точке зрения. И не потому, что сомневаюсь в сказанном. Совсем наоборот. Очень хочется верить, что Пушкин мог бы еще жить и жить и радовать нас своими произведениями. Но… Вы по-прежнему намерены отправить письмо адресату?

Жуковский. Мне показалось, что я получил ваше одобрение.

Тургенев. Одобрение безусловное! Но я бы хотел уехать в Париж до того, как граф получит это письмо. Своей откровенностью Пушкина вы не воскресите, а мои планы могут порушиться. Поэтому я прошу вас лишь повременить с отправкой письма.

Вяземский. Действительно, исправить уже ничего нельзя. Да и Александр Христофорович вряд ли устыдится своего поведения. Он не раз, поди, поблагодарил всевышнего за то, что Пушкин уже не нуждается в опеке его ведомства.

Жуковский. Вы оба против?

Вяземский. Разоблачая чей-то заговор, чью-то подлость, тем более вот так, втроем, мы сами становимся заговорщиками. И если до сих пор мы искренно отрицали какой-либо сговор, то после вашего письма сделать это будет труднее.

Жуковский. Но вы разделяете мою точку зрения?

Тургенев. Безоговорочно!

Вяземский, Естественно! Но мне кажется, что мы как-то принизили роль самого Пушкина в произошедшем…

Жуковский. Что вас смущает?

Вяземский. Я уже обмолвился, что поэт чуть ли не искал смерти.

Жуковский. А я уже говорил, что это абсурд.

Вяземский. Я, вероятно, неудачно выразился. Ведь Пушкин женился совсем не случайно. Он хотел уехать куда-нибудь с дипломатической миссией. Его не пустили, и он женился., ища счастья на проторенных путях, как он сам говорил. А женившись, почувствовал свою зависимость от обстоятельств.

Жуковский. Есть у него эта мысль. В «Египетских ночах» главному герою неприятен человек, с высот поэзии опустившийся до меркантильности конторщика, хотя он и понимает житейскую необходимость денег. И все мы в трагедии с поэтом убедились в недостаточности для жизни одной поэзии.

Тургенев. Но жить в нескольких ипостасях он не мог, это вы хотели сказать?

Вяземский. Именно это. Добывать деньги, работать в архивах, заниматься творчеством и журналом, соблюдать дворцовый и светский этикеты – слишком много и для прагматика. А Пушкин был художником, романтиком.

Тургенев. И свет видел в нем лишь сочинителя, который призван ублажать общество песнями. А какие песни, если жизнь наносила весьма чувствительные удары его гордости, колебала понятия и тревожила душу его?!

Вяземский. От чего-то ему следовало отказаться – он не сумел или ему не дали. Он ни в чем не отказывал жене, следовал чужим советам, оправдывался перед Бенкендорфом, и уж тем более, не перечил императору. Понимал свою чужеродность в обществе, но и вырваться из него не мог.

Тургенев. Не хочу этого утверждать, но заботы о семье, растущие долги, сплетни и преследования, по-видимому, пошатнули его волю к жизни.

Вяземский. И смерть на дуэли не была неожиданностью.

Тургенев. Да, он как игрок ставил на кон единственное, чем владел – свою жизнь.

Вяземский. Он не умел взвешивать последствий своих поступков.

Жуковский. Тут вы ошибаетесь, князь. Оскорбительное письмо к Геккерену не осталось бы незамеченным. Поэта ждала высылка из Петербурга, а он этого и добивался. К дуэли привело вмешательство графа Строганова, известного в прошлом бреттера. Его совет драться возымел большее действие на посла, чем благоразумие и осторожность дипломата…

Вяземский. Но Пушкин явно хотел посчитаться с развратниками.

Жуковский. Цену за это пришлось заплатить слишком высокую. Я остаюсь при мнении, что Пушкин оскорбительным письмом к послу добивался изгнания его из России или своего – из Петербурга.

Вяземский. Чтобы объяснить поведение Пушкина, нужно обвинить тех, кто замешан в этой истории. Но обвинения не обосновать известными пока фактами.

Тургенев. Мы перешли к осуждению поэта?

Вяземский. Да нет… Это наши суждения о человеке, которого мы знали лучше других А что касается осуждения… Боюсь, что на его месте мы повели бы себя не лучшим образом. Но сердце русского не может колебаться в выборе: оно целиком становится на сторону Пушкина и видит в нем только жертву.

Жуковский. Мы безусловно пристрастны. Я и сам подозревал себя в излишних эмоциях. Надеюсь, суд истории будет более взвешенным и объективным.

Тургенев. Для суда нужны факты, истцы и ответчики.

Жуковский. Истцом будет народ русский и не в одном поколении. А пока… Возможно, и не пришла еще пора подробно исследовать и разоблачать тайны, окружающие несчастный конец Пушкина. Надеюсь, и наш нынешний разговор не станет предметом обсуждения в каких-либо досужих беседах.

Затемнение

Отъезд III. (21 Марта 1837 года)

Петербург. Квартира барона Геккерена. Барон разбирает и уничтожает бумаги, ходит по кабинету, садится к столу и пишет, проговаривая написанное вслух

Геккерен. Я не предполагал, ваше сиятельство, что буду вынужден обратиться к вам с подобным письмом.. Но честь моя, как честного человека и как члена общества, оскорблена, и я вынужден дать вам некоторые объяснения. После ареста сына в связи с кончиной Пушкина чувство элементарной порядочности не допускало меня бывать в обществе. Такое поведение было неверно истолковано, его сочли за молчаливое осознание вины, которую я будто бы чувствовал за собой во всем совершившемся. Эти нападки легко опровергнуть, появись я в обществе, ибо они порождены лишь праздностью и недоброжелательством. Но клевета могла дойти до государя, потому я и обращаюсь к вам.

Оскорбительное для моей чести письмо Пушкина я передал вам. Из него видно, что г-н Пушкин неверно истолковал мои действия. Так, он обвинил меня в анонимных письмах, к которым я не имел ни малейшего отношения. В чьих интересах они появились? Полагаю, что это шутки молодых людей, пытающихся перенять европейские нравы. Но, как мы убедились, эти шутки не для России. Неправильно были поняты и мои разговоры с госпожой Пушкиной. Я лично неоднократно предостерегал ее от пропасти, в которую она летела. Я влиял и на сына, и он написал ей по моему требованию письмо, где отказался от каких-либо видов на нее. Я сделал то, что должен был сделать, и совершенно не жалею об этом…

Отходит от стола, продолжая говорить вслух

Геккерен. Письмо я отправлю Нессельроде, и пусть он лично передаст его государю. Надеюсь, мои объяснения дойдут до императора и убедят его, что я не мог поступить иначе… Получив хотя бы несколько слов в оправдание моего поведения, я бы чувствовал себя вправе оставаться при Дворе. Я в отчаянии, если придется оставить Петербург, если я не смогу служить моему государю здесь… Но теперь уже его величество решит, должен ли я быть отозван, или довольно поменяться с одним из моих коллег. Немедленное отозвание было бы громогласным выражением неодобрения моему поведению. Порицание моих действий исходит от кругов, не знающих всех обстоятельств дела. Но я получил знаки сочувствия от всего петербургского света. Перевод куда бы то ни было – лучшее решение… эта мера, удовлетворяя настоятельной необходимости, показала бы, что я не лишился доверия моего августейшего повелителя. Но… Пушкин! Я должен объяснить Вестолку, что это за человек…

Снова садится к столу, пишет, проговаривая текст вслух

Геккерен. О Пушкине мне доводилось неоднократно говорить с влиятельными и уважаемыми людьми. Это был дурной человек, по общему мнению. В то время как его честь литератора охранялась почитателями, честь честного человека насчитывала лишь немногих друзей. Пушкин омрачил свое имя падением в революцию. Несмотря на милости царя, Пушкин считался в оппозиции и вызывал к себе самое пристальное внимание высших российских властей. Пушкину рукоплескали лишь низшие чиновники и студенты, находившие в его произведениях отзвуки собственных чувств. Но смерть его открыла существование целой партии, главой которой он был, может быть, исключительно благодаря своему таланту. Эту партию можно назвать реформаторской. Если вспомнить, что Пушкин был замешан в событиях, предшествовавших 1825 году, то можно заключить, что такое предположение не лишено оснований.

В кабинет входят Дантес и Новиков. Дантес и Геккерен обнимаются

Геккерен. Бог мой! Наконец-то! Ты оправдан? Помилован?

Дантес. Жив, значит, помилован. Если не считать таких мелочей как разжалование и высылка из России… Моя одиссея продолжается, но уже с Пенелопой. Где она, кстати?

Геккерен. На прогулке… Я сейчас же пошлю за ней.

Дантес. Представляю моего провожатого…

Новиков. Унтер-офицер Новиков. Уполномочен отконвоировать рядового Дантеса за пределы Российской империи.

Геккерен. Мне, надеюсь, нет необходимости представляться?

Новиков. Не утруждайте себя… В вашем распоряжении полчаса. (Выходит).

Геккерен. Ну и прекрасно. (Дантесу). Так что суд?

Дантес. Судом и я, и Пушкин приговорены к повешению. Но я избавил суд от лишних хлопот, отправив Пушкина к праотцам, а благодарности не услышал.

Геккерен. Будь серьезней, Жорж. Суд разобрался во всех обстоятельствах дела? Мадам Пушкину приглашали в суд? Потребовали у нее наши записки и письма, где мы увещевали ее?

Дантес. Предложение такое было, но вдову тревожить не стали: она в трауре, вошли в ее положение. Думаю, что и к лучшему.

Геккерен. Но она могла открыть многие факты!

Дантес. Чем меньше фактов, тем легче выносить приговор.

Геккерен. Ее пожалели, но втоптали в грязь твое доброе имя?!. Она завлекала тебя и о своих успехах рассказывала мужу! Это ли не безнравственность? Надо было под присягой взять с нее показания о ее устремлениях в соблазнении жениха, а потом и мужа своей сестры! Судьи должны были выслушать ее для беспристрастного вынесения приговора!

Дантес. Напрасно возмущаешься. Предметом разбирательства была дуэль, а не нравственность причастных к ней.

Геккерен. Не понимаю судейского рыцарства! Сам факт приглашения ее в суд свидетельствовал бы о ее виновности.

Дантес. Дело пересмотру не подлежит. И даже хорошо, что ее не пригласили.

Геккерен. Страсть затуманила тебе глаза…

Дантес. Ни в коей мере… Если ты подозреваешь ее в хитрости, то как можно рассчитывать на ее чистосердечные показания? Мало того, дамы непоследовательны и непредсказуемы. А в данном случае и пристрастия нельзя исключить.

Геккерен. Ты так думаешь? Но твое легкомыслие и безрезультатное волокитство дорого нам обошлись. Заурядная интрижка с неверным существом, коим является любая женщина, не стоила того.

Дантес. Ты и сам играл не последнюю роль в этой истории.

Геккерен. Да. Я торопил события, чтобы ваш флирт не перерос в роман, чтобы быстрее наступило охлаждение, обычное после достижения цели. Свою мысль готов подтвердить сонетом Шекспира…

Дантес. Я не поклонник поэзии… и поэтов тоже.

Геккерен. И все-таки послушай: (Берет со стола книгу, читает.)

Сонет вполне отражает мои недавние настроения.

Дантес. Эти бы слова да раньше услышать. А вы поощряли меня.

Геккерен. Ты так вошел в роль, что я ревновать стал.

Дантес. Ну да, женской ревности было мало, так и ты поддался этой страсти.

Геккерен. Ты же не отходил от нее!

Дантес. Надеялся на что-то… Согласись: она непохожа на других!

Геккерен. Все они одинаковы, Жорж. Добродетели их фальшивы, они суетны и претенциозны. Даже беседу с мужчиной почитают грехом. Единственное, что они себе позволяют – это шпионить друг за другом.

Дантес. Обобщаешь с высоты своего опыта? Конечно, флирт и танцы контрастируют с их напускной благопристойностью.

Геккерен. Ты же видел ее равнодушие ко всем, даже к тебе. Неужели нельзя было найти более достойную для флирта особу?

Дантес. И не одну. Но здесь и к флирту относятся серьезно.

Геккерен. Да, я никак не ожидал такого финала. Ты же стремился к большему, чем светское общение, твердил о своей страсти и привлек всеобщее внимание своим постоянством.

Дантес. Не хотелось разочаровывать друзей. Они не были равнодушными зрителями и внесли свою лепту в развитие интриги. До сих пор не пойму, чем объяснить ее неприступность – высокой нравственностью или холодностью натуры, замерзшей в этой заснеженной стране?

Геккерен. Сожалеешь?

Дантес. О потерянном времени. Думаю, что обладание снежной королевой не согрело бы.

Геккерен. Слава богу, все в прошлом, и ты не сослан ни в Сибирь, ни на Кавказ, где тебя ждала бы неминуемая смерть.

Дантес. На Кавказе я бы вернул себе офицерское звание и расположение государя.

Геккерен. Не будь наивен! Сосланные чинов не выслуживают и из ссылки не возвращаются. Благодари бога и государя, что все закончилось так и не иначе.

Дантес. Император мог быть и снисходительнее: я защищал честь иностранного посла! Но лучше было бы согласиться на первую дуэль… Помнится, тогда было теплее и снега не было.

Геккерен. Неудачная шутка. Мы сохранили лицо, общество вполне оценило твое благородство, все были на твоей стороне!

Дантес. Дипломатические уловки оказались бесполезными и ничего не предотвратили. Жениться пришлось мне, а не обществу, и его сочувствие не добавило мне любви к Катрин. Женитьба отдалила меня и от нее, и от прочих невест.

Геккерен. Мелочи, не заслуживающие внимания.

Дантес. Это не мелочи! Пушкин полагал, что я женился из страха перед дуэлью. Но это не так, и он напрасно отказался от вызова.

Геккерен. Я настоял на отказе, боясь за тебя.

Дантес. И за свое положение при Дворе? Твое вмешательство было излишним. Безопасность солдат и офицеров зависит от воли божьей и капризов императора. А мне пришлось и жениться, и ждать вторичного вызова, чтобы исключить подозрения в моей трусости.

Геккерен. Вот в чем дело…А я думал, ты любишь эту женщину…

Дантес. Ты какую имеешь в виду?

Геккерен. Разве есть другая?

Дантес. А почему бы и нет? Две-три дамы сердца позволяют легче относиться к неудачам с одной из них.

Геккерен. О ком же ты сообщал мне в своих письмах? В них же такая страсть! И ты меня просил о помощи.

Дантес. Просил. Но одна дама объяснила мне, что в России, в царстве морозов, сила любви соразмеряется с приданым, которое рассчитывают получить, а любовь как страсть непонятна.. И все ограничивается заключением более или менее выгодной сделки. А какое приданое ожидало меня в романе с чужой женой? Четверо детей? За таким счастьем ехать в Россию было глупо.

Геккерен. Мы и не рассматривали этот вариант всерьез!

Дантес. А кто предлагал ей бросить мужа и уехать с детьми в Париж?

Геккерен. Как ты неблагодарен, Жорж!

Дантес. Волочась за сестрами, я упустил Мари Барятинскую. Там приданое было значительнее.

Геккерен. Приданое Катрин оказалось скромным, но достаточным. Пушкин от этой семьи ничего не получил.

Дантес. Бескорыстие – не мое амплуа.

Геккерен. Меня коробит твой цинизм.

Дантес. Странное откровение для политика и дипломата. Хотел бы я знать, кто мне всю игру испортил своими пасквилями к Пушкину?

Геккер е н. Следствие ни к чему не привело. Подозреваемые Долгорукий и Гагарин открестились от этих писем, и нет причины им не верить.

Дантес. Но не сами же по себе они возникли?

Геккерен. Я интересовался этим вопросом, поскольку и меня подозревали в этой грязной проделке. Я видел конверт, в котором находился пресловутый пасквиль. Но это мало что прояснило. Оттиск на сургуче слабый. Я различил лишь букву А в окружении пушек и знамен. Но и этого не утверждаю.