Читать онлайн Страж и Советник. Роман-свидетель бесплатно

1. Сон-шуиманджу

С юности привыкнув к поединкам, он больше всего не терпел удержания.

Ни при свете дня, ни в ночи.

Но невидимый – из недавнего посещения Поднебесной? – вонзил иглу в предутрии – явно на левом предплечье красный росчерк. Благородство, загадочность, сила и магия – дракон воплощает великую мудрость.

Упорство, верность и красота.

А ведь никогда ничего на шкуре не наводил… закон разведки и контрразведки – отрабатывай искусство быть незаметным.

И некому разбудить, когда застонал.

Откуда знак? – привычкой разведчика Президент с первого мига пробуждения вживался в день. И вслед ориентировке в один миг вторгаюсь в чужой сон – после настоя-шуиманджу сон подобен ни к чему не сводимому, но все допускавшему дао.

Всплыла из самых тайных глубин наколка-дракон.

Но есть ли то, что всегда правильно? – immer richtig – официальный философ Третьего рейха Гегель никаких драконов не допускал, хватило вознесенного до вершин истории Наполеона. И Аполлона мыслил как ведающего бога, выносящего на свет все сокрытое и взирающего во тьму чужих тайн.

Аполлон-резидент.

Но ведь даже самая удачно проведенная спецоперация – спекулятивный прыжок – не достигнет абсолютной победы. Западные интеллектуалы, признал Иммануил Валлерстайн, я слышал его доклад на острове Родос, потерпели провал, перевербовка не состоялась.

Тут Московия.

Кто нападет на нас – сдохнут в аду, мы же пребудем в блаженной резиденции рая. И оттуда будем взирать на муки чужих? Но вслед ужакой вползла в сон вышиванка, неотступная в последнее время мова. И против нее сначала мыслью, потом резким подъемом рванул тело – не терпел удержания. А вослед сну-вышиванке гуд летящего в поисках пристанища роя, посреди гуда словно бы даже различимы человеческие голоса недовольства.

Все пчелы, как известно, пропадут перед самым концом света.

Как раз в это майское утро пчеловоды в далеком от Москвы придонском месте с прилетных досок сметали гусиными крыльцами пласты свежего подмора. Пчелы вылетели за взятком, когда над полями невидимые борозды нарезал самолет. И когда взгляды пчеловодов предельно налились тяжестью, самолет, нахлебавшись, рухнул. Чтоб рука не дрогнула и техника не подвела? – пилоты желают друг другу. Но хоть невозможно поверить в магию тяжелого взгляда, что-то неявное произошло – событие совсем не то, что очевидно, а та сила, что вызывает произошедшее. Пилот, у которого в губернском городе было трое детей, выжил, неизвестно сможет ли когда-нибудь встраивать машину в небесные борозды – при каждом заходе человек в противогазе убегал в сторону от выставленного красного маркера. И осталось бы это только строчками в донесениях о летном происшествии, если бы то, что вырвалось из гнетущих взглядов пчеловодов вслед самолету не сошлось в случае утра – приблизившийся в гибели пчел конец света, упавший самолет и странная находка, которая была будто бы присутствием вечности в одном дне.

Показал находку запущенный губернскими инженерами дрон – кружил над Райским лесом, над парами, вспаханного к озими чернозема. Скользнув тенью, обшаривал местность – ни оторванных колес, ни плоскостей с номерами, ни кабины. Но на краю Райского леса – старое название времени не сдавалось, самолет лежал на разорванном брюхе. И белый порошок удобрений рассыпан по дороге. Как рассказал потом другой летчик, работавший на полях в этом же районе, арендаторы земли нанимают частных пилотов по договору и дают старые самолеты – «Бекасы» вообще часто разбиваются, слабые и не рассчитаны на длительный морок каждодневной травли.

Еще ниже-ниже искусственный зоркий глаз – на улье-лежаке совсем ясно предстала фигуру лежащего человека. Оператор будто бы даже различил гомон растревоженных пчел и запах вытекшего цветочного меда белого и желтого донника. Матка пчелиная шевелилась посреди насельниц улья. На ненужных любовников-трутней рабочие пчелы в общей беде не обращали внимания.

Угрюмо тряслась на дороге поисковая группа.

Родник в глубине леса ответил зеркальцем, песчинки, каждая на свой лад взлетали, тени резвились, стайка полосатых подсвинков ринулась прочь от дороги, кабан-клыкан выставил запененную молочаем злую морду. И любивший стрелять следователь пожалел, что нет карабина. А из черневшего на склоне провала-схрона ветер выметал обрывки пожелтевших листков.

И все в полдне было придавлено и зажато, будто схватил удержаньем полдневный бесок.

Президенту про падение мелкомоторного самолета даже не стали докладывать, хотя потом пришлось объяснять непонятые связи утра – морок полдневный, случайное сцепление происшествий-атомов – алеаторика, как назвал бы памятный из университетского курса Эпикур. Но странная близость переживаний в разных местах требовала порядка, словно молния мгновением свела в жестоком всполохе.

Картина-ориентировка смутно в удержании рамки.

* * * * *

Не надо долго раздумывать, надо коротко видеть.

Даже в минуты любовной близости никогда не переставал смотреть на себя и происходящее словно бы со стороны. На свой лад собирал раньше без молитовки, теперь с молитвой. Ведь в пионерские годы Президент ни одной молитвы не знал, только чувствовал, что молитвенность есть. И даже удержание вдохновляло, в рывке чувствовал себя между тьмой давления и свободным вдохом. Но ведь то, что говорят об удержании-сне, значимо и по отношению к смерти. И если тело-друг могло потерпеть – с первых тренировок запомнил – никогда не форсируй вдох, то душа не терпела ни одного мига. Не хотела ждать, когда проорут вслед друг другу первые, вторые и третьи дневальные-петухи. И наколка создана кратчайшей фантомной болью… пропала в миг пробуждения.

Прошел сквозь кожу, вцепился в каждую мышцу дракон.

Но заставлял всегда быть готовым.

В одну встречу – из другой встречи, из самолета в бронированный автомобиль, из одного выступления в другое. И действовало какое-то смутное понимание – ни философия истории Гегеля с Наполеоном, ни ориентировки мастеров подозрения Маркса и Фройда, где верховодили революция, агрессивность и сексуальность, ничего до конца не проясняли. Надо было как-то по-своему интуировать, что, как известно, означает хватать. И Президент иногда не совсем ясно чувствовал, что вовлечен в почти непостижимую для ума и понимания игру дня и ночи.

Это не было ни благом, ни радостью понимания, ни достижением.

Не только естество, но все давно привычные знаки теряли простую ясность – открывались глубины шифровки, игра отрицательных понятий, противоречий и оппозиций, игра реактивных сил. Не существовало ничего абсолютно первичного, но без него Президент не мог существовать. А раз истина подражания есть утомительное соперничество, конкуренция и борьба за власть, надо было найти достойного. Президент нашел, хоть образ был по-человечески недостижим, можно переносить его качества на себя. Вслух соотносил себя с рабом на галерах, но полагался на насилие-созидание по образу и подобию совсем невозможного для подражания. И тогда больше не было различия между тайным и явным – знание самого себя как того, у кого есть собственный ничем извне не сдерживаемый опыт. Но выявление своей несвободы и нехватки при всей необъятности власти было невыносимо постыдным в ночных переживаниях, когда он чувствовал, что что-то с тяжелым дыханием наваливается сверху и удерживает в захвате.

Кто такой? – иногда в ночи так себя спрашивал об этом давящем существе.

Но днем вопрос отпадал сам собой: нечистой силы не существует. И оставалось только смутное переживание.

Впору было думать про какое-то безначальное первоначало из университетского учебника – перводвижение, первоцветок, первоприём… перворазведка и самая первая контрразведка. Выросший на асфальте, Президент не имел перед глазами природной тайны, где могло бы показывать себя чудо. И все-таки открывалось чудесное, словно бы неведомая за что награда. Но виденье всегда кончалось, дыханье выравнивалось. И надо было зажечь свет, если ночь, или просыпаться, если настало утро. Но еще ясней представала какая-то мировая сеть без конца и без краев. И надо было представить тех, кто забрасывает, кто стоит у лебедки и следит, чтоб не лопнули троса. А потом люди в мокрых робах рядами – сортируют, укладывают, потрошат! И этих работяг вблизи представить – это народ… простой народ.

Уподоблял себя тому, кто видит все.

Только такое уподобление и мог претерпевать, не мог об этом ни с кем говорить. И хоть подражание, как он знал со слов Конфуция, самый легкий и самый неустойчивый опыт, готов был вложиться в слова, которые все более ясно ощущал. Он словно бы подражал тому, с кем нельзя было сравниться, и кто был совершенным образцом в подражании.

Это тайный образ, недостижимый, с кем нельзя вступать в соперничество.

Но поверх этого тайного явно безличные потоки переплетались – Президент иногда начинал думать, что справедливость для всех недостижима. Народ соединяет всех со всеми, но народ… простой народ? Он будто бы всегда был как-то отвергаем, все со всеми сливались только в те дни, когда шла война.

Да теперь, наверное, не будет и этого.

Президент даже попросил найти Лингвиста, который бы дал ориентировку: popolo, people, pueblo – итальянские, французские, испанские слова содержали в себе смысл массы граждан как единого политического тела – родство превыше всего. Но в этих же словах и производных от них присутствие низшего класса, обычного люда, тех, кому надо по мере возможностей сострадать. Эти последние будто бы исключены – брошены в голую жизнь, где всегда будут несчастья и неудачи.

Амфиболия… смешение понятий.

Лингвист доложил про неизбежную двусмысленность слова народ как-то казенно.

Разделен на уровне переживания. С одной стороны, сплоченное политическое тело, а с другой – исключенные, осознающие свою отрешенность. Это биополитика, говорил Лингвист – он не понравился Президенту. И только после слов о том, что в русском языке над всеми формами преобладает глагол, Президент взглянул на него с интересом. И тогда после разговора сказал Лингвисту, что язык не все схватывает – есть то, что преодолевает язык.

Конечно… конечно! Лингвист засуетился, – язык наше убежище, скрываемся от реальности в языке. Но двусмысленность остается! А Президент из своей прежней службы знал, что как раз двусмысленность чревата перевербовкой. И надо бы двойственность устранить – соединить всех, чтоб чувствовали себя близкими.

Чтоб не было изгнанных.

И дело совсем не в языке – язык лишь провокация и убежище.

Надо включить, Президент понимал, родство памяти, язык, территорию и кровь. Пусть верят в разных богов, но, главное, чтоб верили. Ведь тех, кто без веры, легче всего увлечь, они не верят ни в какое родство, легче всего соблазнить молодых. Они будут сражаться не только за свою заброшенность, но против самой заброшенности, их борьба никогда не кончится, бедная голая жизнь всегда остается. И раз у них никогда не будет победы, они не перестанут воевать. И от раза к разу народ будет нести в себе раскол, с обеих стороны полягут несчастные герои. Война сплачивает народ больше, чем любые другие усилия. И когда много бедных, беспрестанная гражданская война – призрак коммунизма никогда не умрет, побрел из Европы в Азию и в Африку, а теперь снова домой.

В идею коммунизма Президент уже не верил.

Слово народ означало массу граждан как единое тело, но еще больше означает тех, кто был во всем ниже богатых и избранных. Обычному люду нужно сострадать, первый главный народ противопоставлялся всем остальным. И Президент в странном недоверии-вере когда-то в заявлении написал, что хочет приблизить светлое будущее, тогда думал, что коммунизм – лишь хорошо действующий механизм или аппарат. Но сегодня многим уже казалось, что если бы заслуживающего жалости и сострадания народа вовсе не существовало, было бы лучше жить. Словно бы надо было как-то избавиться от страждущего народа – избавиться от нищеты, от диких инстинктов, которые всегда там, где голая бедная жизнь. Народ как-то неудобно присутствовал, нищета и исключенность представали как скандал в самом нестерпимом смысле – совсем не совпадали с тем, о чем говорил Президент.

Богатые создали голую жизнь бедных, но уже почти не могли их выносить.

Народ становилось синонимом несчастья и неудачи.

Так никто вслух не говорил, да и кто будет слушать не верящего Лингвиста? Находит изъяны и противоречия там, где их может не быть. Но крестьяне уже почти не нужны на курских и воронежских черноземах, захваченная богатыми москвичами земля обихожена наемным людом более успешным, чем местный народ. И высшие, которые окружали Президента, никогда бы не согласились уравнять себя с простыми людьми и признать равенство. Президенту надо показывать, что сострадает народу, который представал как исключенный класс – садился в кабину боевого самолета, чтоб ближе к летчикам, выходил на подводной лодке в плаванье, чтоб ближе к морякам, летал в места боевых действий, так Президент словно бы заговаривал голую жизнь.

Это то, чему надо было служить, но одновременно и то, чем можно было как-то странно пренебрегать.

Это стало будто бы само собой разумеющимся.

– Деньги у всех есть? – Спрашивал в анекдоте Президент у своих приближенных.

– У всех!

– А у детей есть?

– И у детей есть!

– А собственность за границей?

– Есть, есть.

– Теперь надо бы… о людях подумать!

– Да душ бы по двести не помешало!

И когда Президенту анекдот рассказали – по старой привычке он интересовался повседневной ментальностью, даже не улыбнулся.

Так и есть.

Ведь совсем немного просят помещички средней руки.

Простым надо помогать, чтоб выжили. Не вырвутся… в потоке безвременного времени, ежевечернего новостного наката, оглушены новостями, где-то горят, тонут, спасают, но об этом почти уже не страшно узнать. А когда близко накатит волна или пожар, тогда уже некогда думать. В этом улове вселенской сети – Президент с самого начала службы знал – всегда есть недовольные силой. Они мгновенно могут собраться… их мгновенно можно собрать. Они мгновенно вырастут – соберутся, соединят усилия на своих бедных местах обитания.

– Биополитика и биовласть! – Не унимался Лингвист.

Президент ему даже не кивнул.

Не столько подавляет, сколько побуждает и провоцирует – Лингвист похож на говорящего болванчика. Наверно, в шизофренической головушке просто не было закоулка для человечески неизбывного сомнения.

Институции не генерируют власть, а отражает и превращают. От субъекта не требуется выверенное рациональное решение, должен положиться на то, что общество в основном устроено разумно. Народ скаже, як завьяже! – вдруг на мове высказался Лингвист. Народ живет-переживает… перемогается. Ему трудно ухватить все собственным разумом. Ему надо выжить. Не только нет нужды сознательно планировать поведение для удовлетворения потребностей, но нет сознания самих этих потребностей.

А кто подскажет?

Говорит Лингвист то, во что сам не верит? А про то, во что верит, молчит.

Хоть раз Президента спросили про бедность студентов и нищету ассистентов? – Лингвист говорил слово бы со стороны, даже паузы делал, чтоб вслушаться. Президент и сам это знал, но вызывало раздражение, что Лингвист вещал будто бы даже со скукой как в сотый раз, даже не веря в то, что поймут.

– Конечно, конечно… – Лингвист словно бы расслышал. – Цинический разум.

– Собачий?

– Гораздо хуже. Собаки по следу того, что есть.

На кого надеяться?

На себя, на свой ларек, на черно-белую свиноматку, на самогонный аппарат. Именно общность угрозы, неуверенности и страха есть основной факт общества риска, богатые рискуют деньгами, чиновник боится за свое место, народец рискует жизнью. Причем, страшнее страха предстает страх потери самого страха. Народ хочет свободы и боится ее, свобода, которой мы якобы обладаем в нашем выборе, объясняет усиление страхов.

Лингвист долго вдохнул и коротко выдохнул, будто мешок сбросил.

Выходит, неуверенность не носит конкретного и направленного характера. Как состояние страха и неопределенности надстраивается над институциями и нормативностью.

У богатых есть время, а у бедных есть только место, пока богатые до него не доберутся. И Президент подумал, что речь Лингвиста так ладно сложена, что почти никак уже не связана с жизнью. Какой-то параллельный языковой мир был близок реальному миру, но не совпадал с ним. Наоборот, пропадал в каком-то шизофреническом самодовольстве.

Нигде будто не был в настоящем времени. И это словно бы отвлекало от текущей войны на границах и от предчувствия еще большей войны.

Но у Президента в собственном утреннем времени всегда есть место.

Вот плечи расправились – жест «утка машет крыльями» наполнял упругостью, руки наливались утренней силой, колени после железного всадника киба-дачи вставали почти вертикально – куда направлено колено, туда пойдет удар. И теперь уже тот, кто удерживал, господчик правильный гегелевский, дракон оплетающий, домовой-хтоник будто бы становились уязвимыми. И даже можно было их недопустимо для ночного переживанья жалеть. Тот, кто удерживал и давил, сам начинал задыхаться от сопротивления – представал жертвой, будто бы не по своей воле появился на свет, хоть всю свою тайную жизнь от света сторонился, скрывался в укромных темных местах – мог показаться только в навечерие Васильева дня.

Сидел рассекреченный нелегал в уголке нестрашный и жалкий.

Кто в силе, кто в подчинении?

И кто в страхе? – в изначальном, внезапном всегда, тупом. Раскроют, на след нападут? – на самом деле просто боишься смерти – покинул материнское лоно. Вот и рыдание годовалого, ничем бедный не защищен.

Контрразведка-танатос со всех сторон.

Впору воскликнуть вслед австрийскому Доктору: «Да это… кастрация!».

А еще страшней самокастрация, когда в девчачьем платье будет подкрадываться, чтоб испугать.

Но ни Доктора, ни восклицаний, ни страшной кастрации, ни даже того, кто воскликнет, еще нет. Зато мычание сна, наколка-дракон, давняя боль в паху, когда о раму велосипеда со всего маху – цепь соскочила. Молодую скотинку увиденный один раз в деревне Ванька-санитар охолостит, чтоб удержать – волы, мерины, валухи.

И никакого ни к кому сожаления.

А человечка восьмилетнего минуту назад скрутили, чтоб не думал, что неуязвим. Ради смеха в железных ручищах… трусы до колен содрали, канава под голой задницей глубиной в метр, в канаве ежак… – смеется хохол, по-вашему ё-ё-ёжик!

На ежака… голым задом!

Трепыхайся в руках, как голубь, клевал бы, если бы воронов клюв, – ежак внизу меж двух брезентовых черевиков скрутился в колючий шар.

Ненавидел.

И не перестать ненавидеть, до желания умереть. Болтался в чужих руках, взъярился первичный страх смерти грудновичка, когда отлучили от материнской груди, – сказать ничего не может. И то, что был вольным минуту назад, вытекло, будто прорван мешок из теплой кожи. Душка скукожилась, рвалась из плена. Неназываемая тоска смерти настигла вдруг в полдневном мороке-перекуре. И если бы знал слова, сказал бы, что тело совсем отделилось от души и существовало только собственным страхом, будто страх между раскоряченными ногами, почти переместился в мошонку. Оттуда верещал зайцем-подранком, которого настигал гончак.

Но руки уже дернули черные сатиновые трусы к животу.

Натянул на голый зад, руки дрожат. А те ушли, посмеиваясь, за угол к своей работе. Будто бы что-то нужное сделали, содрали трусы… голым задом на ежика, чтоб не думал, что не может так быть. Все может быть: сжали в лапах, лишили движения… дыхание табачное чувствовал на своих щеках, на глазах, дикой силой обратали. Знал чтоб – она всегда есть.

Теперь подкрасться, молоко в котомках, яйца крутые, тряпочка с солью, молоко в зеленых бутылках, в скорлупе яйца… внутрь не попадет.

Струю задрал кверху, сразу быстрый бег-скок на дерево… начнут пилить?

Обоссать барахло, пусть понюхают! Только хлеб нельзя.

Обиженный ненавидел в сорока шагах, не догнать. И никогда, никогда, никогда не терпеть. А гадкий липкий кошмар зависимости наколкой-драконом потом будет приходить в сон.

Где в засаду попавший ежик? – колючий свидетель-собрат.

* * * * *

И снова вслед в сон-шуиманджу.

Боевые слоны больше всего боялись визга свиней, которым подпалили щетинку.

В глаза мне смотреть, в глаза! Точкой бьет модный среди шпанистых питерских обитателей трофейный фонарик-даймон – апофатическая сверхсветлая тьма.

А передо мной тьма белой страницы.

И настоящий Советник, скоро узнаю, только тот, кто может предугадать характер будущей войны… боль от иглы-тату никогда не притупится. Попал непонятно кем завербованный сексот-дракон в сон-шуиманджу.

Кто мной-иглой вонзился поставить тавро на плече Президента? – двойная вербовка. И невидимо ни для кого за собой наблюдаю – даже своей тени у меня нет (только нечистая сила, лучшая в мире разведка, тень не отбросит). А со свидетелем всегда одинаково – в конце концов по-тихому уберут.

Подвел слепцов убогих паренек-проводник под окна отца-настоятеля – блеснут голыми задами пред светлы очи: «Гнать бесстыдных в три шеи!». Но лучше пусть гонят, чем голым задом на ежака… краткий из откровенного офицерского разговора эндшпиль – мандец.

Но я свидетель почти несуществующий – не так просто группе захвата меня уловить.

И взгляд из строки хоть не безопасен, но все-таки, надеюсь, не смертелен.

А в сон-шуиманджу Президента из собственного давнего страха мной уж заслан двойник-домовой – топтун из наружного наблюдения. Своя служба-босóта – душа почти повсеместно в бессрочной службе, хтоник вымирающий-мстящий в одном лохматом явлении пришел и пропал, в сотне других возродится. Из рассказа дядьки-хохла домовой вышиванку на груди мохнатой расстегивает до наглого толстого несуществующего у нечистой силы пупа! Каждую ночь приходит и давит. До смерти не в его власти, но в большой-большой топтун силе.

Стал приходить по ночам домовой-топтун.

И решил хохол лохматого подстеречь. Каждую ночь… настырный, видно, москалик! Ему бы с нашими молодицами-ведьмами – кто не скачет, тот москаль! А он к казаку поперся! Я серники в левую, хохол выставил руку, в правую самодельный из трофейной австрийской косы ножик. Покупным лезвием такого черта не взять! Себя самого как бы по мошонке не чиркнуть. Петлю из просмоленной дратвы! А за другой конец пустое ведро, чтоб не вошел незаметно. Так он сразу коленями скок мне на руки! Ноги своими мохнатыми придавил. Не двинусь! Знаю, дохнет теплым к добру, а холодным – бо-о-льшо-о-й мне майдан! А тут под Великдень как раз кума в гости! Я ее на кровать, сам на печку. Ложись-ложись, куманюшка дорогая! И уж под самое утро он шлёп-шлёп мимо меня, дух чертячий! Да на нее! А она под ним: охо-хо! Ох-хо-хо! А я с печи: «Что, ошибся?». Полезет, думаю, ко мне – в грудину дам ёко-гери! У нас в Горловке был клуб сан-до-рю! Дзюдо, каратэ и айкидо! Я две зимы посещал! Не полез ко мне, побоялся, к двери пошлепал! А я вслед из левого ствола холостым! Бездымным порохом! А во втором стволе бекасин, да жопу лохматую пожалел.

Скакнул он, дверью со зла гримнул!

Ты ушаки становил, чтоб дверь бить? Кума, правда, с перепугу по-бабьи! Ногами сучит, не угомонится, как после этого самого!

Освéжилась мокрая!

Утром гость подхихикнул как-то бесовски, будто только из-под топтуна-домового. Даже хотелось глянуть – не торчит из прорези на камуфло-штанах сзади вертлявый хвостик?

Хвоста не было, но топтун из чужого сна вдруг внедрился в существование. Представления слов без представленья вещей – тяжесть от топтуна была простым словом, но подстроился страх ночи. И еще стакнулся со страхом-позором, когда трусы содрали – голым задом на ежака. (Можно, теперь думаю, было бы назвать легким психозом.)

Виделось только в самом видении, за которым ничего нет.

Но от этого еще неуютней. Ведь что-то странное облюбовало сны, зародился смутный исток – по асфальту, перешагивая из одного пробившегося сквозь гудрон кусточка зеленой травки в другой, пошло странное существо тайной жизни – то ли суеверия, то ли страха. И не сказать гоголевским словом: «Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз. Коли человек, не во время шутки затеял, убью с одного прицела!». Не давало покоя, держало, чтоб не забывал. Из побрехеньки-рассказа каждую ночь домовой шлёп-шлёп от двери! Только смежил глаза, топтун душит, удержанием по-натовски, по-американски, по-бандеровски тупо давит.

А морды ни разу не показал.

Будто бы уговор оставаться под тушей, вербовал на молчок, не давил до смерти. И нужно сталкивать лохматую тушу перед каждым разговором и каждой встречей. На послов иностранных позавчера смотрел, как на клонов, – вручали с почтением грамотки, почти под каждой парадной обмундировкой тот, кто хочет налечь и давить! А теперь топтун даже стакнулся с драконом, двойная вербовка, наколка на плече неведомо для кого расписка. Есть ангелки светлые, отчего не быть черным? Даже в предутрии себя нигде явно не обнаружив, двое несуществующих смотрели на Президента – объединились дракон и домовой-топтун.

По коврам президентских покоев пошлепали ночами одной парой – хтоник-топтун и дракон. Насельники сна, киборги чертовы. Даже не вздрогнул никто из охраны, реальная история с нереальными существами. Ведь только настоящее существует? – ошибся епископ-резидент Августин, когда написал, что прошлого уже нет, а будущего еще нет. Только настоящее есть, епископ знал, что есть вечность, где все сходится.

Сейчас сбились времена, идет страшная война языков.

Безвременно из сна в сон домовой-топтун бродит.

И как раз настоящего будто бы совсем нет. И освободиться от кошмара можно только через виденье невидимого. Тут сам взгляд становился тем, на что смотрят – из-под иконных горок, над которыми всевидящее Око, течет невидимо сила.

Где миг чудесного счастливого мгновения – кайрос?

Даже неведомой любимой женщины будто бы в этом мгновении нет.

С чем дело иметь?

Даос из сна-шуиманджу пощечину даст да в глаза плюнет. Или по щеке влепит, чтоб навсегда пятипалая краснота! Домовой давит, тяжесть у Августина стремит тело к своему месту. И надо выкручиваться, не быть под чужой тушей. Но из всех регионов либералы с куском убоины: «Мясо в пост не ешь, Государь? А человечинку в пост?».

И гвалт европейцев вслед.

Легко начать войну, трудно из нее выйти.

Но какой-то особый язык Президенту словно бы навсегда предписал бороться, жизнь бежала от недавнего настоящего, уже не нужны пароли, явки и адреса. То, что миг назад бóльшим, чем было, через мгновенье стремительно становилось меньше, чем есть.

А меньшинства, как известно, стремятся стать большинствами.

Но к чему наколка-дракон?

Небывшее и бывшее сейчас в удержаньи друг друга.

И в предутрии сна двойная с оборотом подсечка хвост дракона любого сметет с ног. Даже домовой не посмел дохнуть ледяным к худу. Но не успел и теплым к добру. В развороте драконьего тела неудержимая ярость.

(Кого ты любишь?

Кто любит тебя, Президент?).

Они все просто терпят, боятся и терпят. И нет никакого народа, он был только в войну, остались граждане, которым не нравится ни одна власть.

Никто не мог сломать взгляд Президента

Президент признает только собственный неустрашимый ничем взгляд.

– В Китае высокая духовность? – Спросил я у рядом стоящего китайского коллеги.

– В Китае никакой духовности нет! – Улыбнулся и воздел руку, показывая в голову делегации.

– А что есть?

– Только сила… почтение. И страх!

После перелета вслед земному вращению кружится голова.

И в самолете, когда открыл шторку на иллюминаторе, показалось, что мир еще не успел ни разу протанцевать вокруг оси, ревели драконы-двигатели, яро рождался какой-то будто бы напоказ особенно красный революционный небесный рассвет, в Китае видел только два изображения Великого Кормчего – на его собственном Мавзолее и на стене клуба в музее шелка.

В выцветающих красках вздымал вперед могучую руку облупившийся призыв Кормчего, за стеной в специальных кормушках черви пожирали шелковичные листья. И когда все любопытствующие из свиты прошли, я тоже выставил на сцене повторение-жест, скопировал фигуру со вздетой рукой, снимок никому не показывал, но увидел его выложенным на чужом сайте. А китаянка-переводчица Наташа сдержанно улыбалась на повторенный жест: она не успешная, муж ее оставил.

Шелковичные черви копошились под стеклами.

– С китайской женщиной был? Хорошо?

– Нет… наверное, хорошо!

Оба могучих лидера стояли в тридцати шагах от нас.

Я вручил ему сигареты с образом Петра-императора.

Китаец вслух прочел черные буквы: КУРЕНИЕ УБИВАЕТ.

И стал расспрашивать, а я рад похвалиться никому почти неизвестным воспоминаньем о поэте-нобелианте. Шли на день рожденья к двум девицам на Васильевский остров будущий лауреат и его друг, что издал первую книжечку поэта в родном Ленинграде. Три рубля у друзей было: можно букет гладиолусов, можно бутылку водки.

И на цветы после мужского выбора не осталось. Тогда будущий нобелиант написал фломастером на этикетке.

– Какие мои самые известные строчки в России? – Через много лет спросил у давнего друга.

– Ни креста, ни погоста не хочу выбирать – на Васильевский остров я приду умирать.

– Ты помнишь?

Как раз то, что написал красным фломастером на этикетке «Столичной».

Я рассказывал китайскому коммунисту, он кивал на каждый танк, стволы торчали за пределы перенаселенной поднебесной империи. Кивал без опасений, мы стояли в самом конце делегаций – два серых мышонка-советника.

И когда пошли строем луноликие китаянки в белом, собеседник вежливо по-китайски:

– Стихи… нет. Троцкий! Коммунист! Не Бродский, Троцкий!

– Лев Троцкий?

– Я издал пять томов!

– На деньги партии?

– Усул…лийск! У меня бизинес!

– Троцкий! Троцкий! – И я китайским болванчиком закивал, головушка беспартийная закачалась в прорези железной шейки.

Знаю, что больше с делегацией в Китае мне не бывать.

Я купил платочек из натурального шелка, он спокойно и ласково лег мне в ладони. Вручу Анне, играет на органе музыку барокко. И самое близкое ее существо орган-любовник. Но все-таки порадовала меня: «Хорошо, что мы сейчас встретились… Если была бы твоей ровесницей, была бы сейчас толстой теткой».

Барокко чудесно держит мир в неудержимых завитках-свиданьях.

А Президент, как и раньше, больше всего на свете не терпит удержания.

Ни в объятиях, ни во власти.

2. Все начинается с поклонов, или Смертный кагор

Кому – ангел-хранитель, кому – даймон-сексот, а кому – казенные с обыском. А у самых истоков – в огонь первенца, совсем недавнее дико-крестьянское отчаянье хватало дрожащего поджигателя.

Жертва духам-всполохам.

И прекрасные природные женщины с похожими на черную смородину после дождя глазами, как у Катюши Масловой, будто бы совсем в Петербурге перестали существовать. Когда самая последняя совершенно голой прошла по Конногвардейскому бульвару, словно простой артефакт отбился от презентации тел в Манеже: на животе наколочка-рожица, то улыбалась, то скрывалась от встречных. Совсем увяла в университете неоархаика, которой в конце прошлого века вызывали духов полнокровности жизни. Заброшено недавно модное виртуальное кладбище. Затихало в консерватории необарокко – чем держаться любовным соблазнам? А ведь почти у каждой аспирантки роман должен состояться со взрослым музыкантом-мужчиной. Время промахивало сквозь настоящее, в нем уже почти не осталось прежних хранителей. И еще не было новых свидетелей, словно бы не о чем свидетельствовать. Даже сказочные потенции скукожились, одряхлевший царевич в активном поиске не внял словам лягушечки со стрелой.

Юная супруга уже без надобности, а вот блогерушка-лягушечка!

Но если чуда не ждать, оно не придет.

И курс, который я читал в Университете, – на жизнь зарабатывал сеяньем РДВ (разумное, доброе, вечное) до метафизической бесплотности истончился. До двадцати годков ученик, до сорока лет – воин, до шестидесяти – хозяин дома. А после шестидесяти – отшельник. Пропитанье тем, что подадут, медитируй перед рябинкой в окне: сперва листочки, потом белые соцветия, потом желтеют и розовеют гроздья, краснеют. Пропустил одно утро, уже побывали рябинники-дрозды. Потом веточка рябины сухая, если смотреть из окна, станет похожей на замерзшую гадюку.

А вслед бессонницы в полночах.

И ранняя жестокая осень мужская, под неподвижным камнем смертно бледнеет даже крапива. А ведь совсем недавно казались далекими слова берлинского гения Гегеля, что результат – это только труп, оставивший позади себя тенденцию. По-русски тенденцию переврал в подпитии друг-филолог – она только спекулятивный труп, оставивший позади себя похмельный синдром. Но что-то самое главное будто бы предугадал – SPIRITUS VINI коварно подталкивал к рождению угрюмо-правдивые утренние словеса. И можно бы в подобье удаленному от дел Макиавелли, в пустой траттории писавшему о государе, смотреть в старые и новые книги, где в помощь всем отшельствующим прорастала в разных обличьях странная фигура свидетеля. И лишь на острие иглы, где будущее стремительно становилось прошлым, безумное становление как-то еще удерживалось в свидетельском взгляде, хотя он сам был почти никому не нужен: – если слишком много знает, подведут под природную наглую или постыдную словесную смерть. В горной академии правил близкий к вершинам власти ректор-миллионер, в консерватории китайские студенты на академических концертах исполняли лихо про свой священный Байкал. В военные заведения стремились по шестеро добровольных рекрутов, бойкие амазонки представляли до двадцати талий на одно девичье койкоместо, что говорило о несомненном нарастании в Империи жизненных сил.

Но неожиданно в нарушение отшельнического существованья редактор издательства предложил написать книгу. Почти без опасений я согласился, ведь боящийся в любови несовершен, – сто раз я повторял слова Апостола для других.

И заказанная книга о Василии Васильевиче Розанове выросла в местах между Пушкиным и Набоковым – деревней Выра, где трактир «У Самсона Вырина» уже стал рестораном с самоваром и русской печкой, и поселеньем Рождествено – на высоком берегу у слиянья Грязны и Оредежа белый особняк, подаренный юному Набокову перед первой большой войной. По своим годам Набоков мог бы участвовать в гражданской войне… брел бы донскими степями, обмерзлый башлык на голове.

Ледяной поход.

Написал бы потом про вожделенье Гумберта Гумберта к юнице Лолите? Правда, сам сказал, что все равно – сочинить о юной прелестнице или о трехколесном детском велосипеде. Литература или Лолита никогда не останется с тобой одним навсегда – покинет. Одно упругое лоно, три туго накачанных колеса.

И непонятно для чего я вспомнил, что при окончании университета был приглашен в кабинет, где лицо вежливого собеседника было совсем скрыто. Июнь страшно жаркий – горели отсветом окна Института акушерства и гинекологии: – с одной стороны рождались детки, с другой стороны тускло отсвечивали стволы гаубиц во дворе философского факультета, тут могли зародиться универсанты-артиллеристы.

Я тогда отказался, думал – навсегда. Но время от времени получал какие-то странные знаки, будто на что-то намеки, окликанья, чтоб не забыл?

Кому и зачем нужен?

И стал что-то понимать только через много лет в пыльном городе Калайчи.

Хотел после казенных встреч увидеть в древней пещере церковь, где по стенам красным выведены кораблики – приплыли в степь из святых мест катакомбных. В пещере за углом направо от входа округлый алтарик. А если луч фонаря вниз, мгновенно блестевшая из глубины колодца водица покажет белый свод и склоненное личико – правдивое зеркальце.

Но любивший выпить и закусить сопровождавший референт повез сытно обедать в столовую на местную скотобойню. Как раз в перерыв – в зной бригада забойщиков и приемщик с церковным именем Вениамин жарко закусывали, за изгородью зеленела и желтела вольная степь окраины – вдохнув близость крови, скотина тосковала в предчувствии смерти. И посреди поглощенья животной рванины на сковороде – жажда не утолялась ни теплой шипящей водой, ни холодным самогоном-чемергесом, я сверху в разговоре накатил на бойщиков по восемь тонн взрывчатки в пересчете на тротиловый эквивалент. Почти со злорадством – на вытоптанном базу ничего, кроме зла, будто бы вовсе и не существовало, все четыре бойщика стали жевать медленней.

Только приемщик-Вениамин улыбался: давай, давай, камлай!

Да ведь животное не умирает, животное околевает. Кипела в безводье жары кровца – души животные, согласно Аристотелю, могут предчувствовать смерть.

– Смотри, ведет? – Вдруг поднял руку Вениамин.

– Сам ведет и нам дает! – Вскинулись бойщики.

– Ведет, ведет! – Вениамин захлебывался в повторах, в русском языке глагол самое главное, запил рассолом из баночки, боялся губы порезать щербатым краем – запах самогона горячий выдох кинул мне в слова.

Показал на козла во главе шествия.

– Отара?

– Батальон!

Со стороны вокзала на заклание вел пыльную массу козел, потряхивал бородой, совсем не напоминал сказку, – за ним одуревший от жары, пыли и предчувствий овечий народец. Рядом с оградой стоял молодой парень с веревкой в руках – только что введенное с весов животное кинулось к принесенной вихрем клочку зеленой афиши. Веревка на изгороди повисла дохлой гадюкой. И в последнем вожделении, смешивая пол и природу, белая в рыжеватых пятнах корова по-бычьи взгромоздилась на стоящую рядом телку – вздрагивало в неутолимой предсмертной страсти коровье вымя, напряглись коричневые у коровы и розовые у телки соски.

Мы отъехали – чужой обед, жара и запах крови.

– Всегда подчиняются!

– Кто?

– Пока есть тот, кто ведет. У него даже попонка… в два ряда военные пуговицы!

– Советские?

– Итальянские, немецкие. Следопыты копают, тут на всех козлов пуговиц хватит! Ищут артефакты войны. С мундира у козла срезать хотели, да Вениамин не дал. А сельскому животно…водству, – странно разбил слово, – совсем кердык. Вослед партии нашей.

– Не боишься?

– Дальше бойни не пошлют!

Пьянка и супружеская неверность выбросила его из губернского города, отслеживает уездный городок Калач в качестве референта.

– А ты, слушай сюда! – Как-то в сторону сказал референт. – Давно в системе?

– Сам не знаю… – Хотя, наверно, все-таки знал.

А он, может, еще взлетит.

– Недавно схрон тут нашли с военных времен. Слышал?

– А как нашли?

– Был тут… бродяга так, не бродяга. Партизан! Будто бы родники сохранял, данные на него были. Бандеровцы эти места под себя готовили. Слобожанщину поднять, войну после войны ждали. Мы Крым свой вернули, они хотят Слобожанщину. Войну перекинуть! Донбасс воюет. Батальоны укропов почти за углом! – Он кивнул в сторону заката, чуть южней и дальше начиналась граница.

– Ты его знал? – Референт меня будто допрашивал.

– Родники мне показывал, я крест помогал укрепить. Святое место, говорил, родник от жажды спасает!

– А крестов было сколько?

– Мне показал один.

И что хотел тогда сказать отставной профессионал, только совсем недавно я стал понимать. Он словно что-то неясно знал про меня. И все те, что будто совсем случайно показывались раньше, тоже к чему-то меня готовили.

А отара уже входила в ворота бойни, вагоны к вечеру подгонят к станции – блеянье, крик, мат. И мой голос среди всех. Но ни тогда, ни теперь уже из по-женски раскинувшейся вокруг Москвы, я не знал и не знаю, какое существо или какая система вела в человеческой отаре меня самого.

Партизан один знал, где схроны. Крест… ориентир!

Прямо по верхней перекладине взглядом стрельнуть, – учил меня, – по стволу. Знал, где схрон.

Крест направлен на место схрона.

– Так ты его знал?

– Церкву, говорил, выстроить не могу, хоть родничок спасу.

– Сочувствую… – Референт еще раз искоса посмотрел. – Сейчас криминалиста в отделе подхватим и туда.

Я не сказал, что зимой послал брату Борису деньги, чтоб покупал кагор Хранителю родников, тот отмечал церковные праздники – Рождество, Крещение, Пасху. Доживал в доме престарелых, из красного кирпича вечная постройка земской школы. Смерти доглядал, как говорил на своем странном наречии, один среди восемнадцати бабок, впадавших каждая по-своему в приблизившееся девчачье детство, – дружили, раздруживались, все вместе не любили одну, что раньше была учителкой.

А в похмелье после кагора старик начинал странно повествовать про тайный схрон, где может быть золото! Семьдесят лет, мол, служил преданно – теперь свободен.

Болтал с пьяных глаз.

– Давно его не стало? – Мы ехали с Референтом вдвоем по безлюдной дороге. Криминалиста не нашли, уехал жениться. Только пыль позади, куда-то стремящийся поток саранчи бил в лобовое стекло.

– Пасечник через день ходил, в прошлый раз не было. Думаешь тут все тихо? Только один козел-Власов?

– Родники берег.

– Весной в схрон провалился, в больницу отвезли, после укола странное стал говорить. Родник… крест, ориентир!

– Крест всегда на восток.

Я вспомнил, что Партизан говорил, что водица еще потребуется! Еще война будет! Потом он уходил куда-то далеко – за Потудань, за Северский Донец, на Маныч, до самых днепровских порогов, где была Сечь. А теперь там бетонная плотина и пивные ларьки. Будто бы ждал какую-то вечно справедливую войну-чуму – партизаны никогда не переведутся. И меня звал: пойдем – вольная воля. Не любил ни Сталина, ни Хрущева, ни Брежнева.

А на всех остальных только рукой махал.

И всегда крест выставлял строго в одном направлении.

Я тогда камни бросал в чавкающую и вмиг глотавшую железные каменюки землю, он сверху трамбовал черенком лопаты. Жидкая грязь брызнула мне на уши. Он плеснул на затылок студеной водой.

К нему приезжали совсем недавно двое, Референт все знал. Брат Борис как раз в тот день нес Партизану бутылку кагора и дыню. Стал смотреть на чужую машину.

Тут все знали друга.

– Откуда и куда?

– Цэ украиньски номера.

– А тут що поробляешь? – Хотел по-человечески подладить брат.

– Оно тоби надо?

– Надо! – Взъярился брат, бывший секретарь комсомола. Его отца-лесника через два года после войны в киевских лесах повесили бандеровцы.

– Нэ твое собаче дило! – Вдруг дико ответил приезжий.

Брат острейшей швайкой, что досталась от шорника, хотел шамануть насквозь в переднее колесо. А бывшего хранителя родников еще один приезжий как раз сводил со ступенек.

Все трое сели в машину. Брат остался… швайка проткнула карман, кольнула ребро.

Машину потом вроде бы видел кто-то возле леса.

– Тут скифский курган раскопали – шурф пробили метров восемь. Шастают… роются. А у Партизана ордена думали выманить. Если были, цыгане давно все выманили. Деда этого…. Партизана искали! Медаль никогда не снимал. Тут операция задумывалась. Знаешь? – Референт струю дыма пустил в метавшуюся по лобовому стеклу осу.

– Когда?

– Сразу после войны.

– «Бджола»! – Я вспомнил.

Пчела-воровка, разбойница бешеная. Должна была перезимовать сколько надо зим – вылететь и ужалить, хоть себе самой тут край.

– Бчела… бжела! – Он не мог повторить ломкие звуки мовы. – Пчелка бандеровская! Видимо, приехали узнать, где схрон. Думали там остались запасы. Деньги старые, ордена. Оружие, может. Луганск отсюда напрямую двести километров. А когда приехали, дед не показал схроны. Так… версия!

Через ветхий мост мимо брошенных домов.

Саманная ограда-баркан размыта потоками со взлобка, каменные куницы пробуравили хода, крыши приобрели какой-то первобытный цвет природного железа, обкатанные потоками выбившейся на поверхность руды.

Дорога в мельчайшей меловой пыли.

Партизан любил босиком, шлепал по теплой пыли коричневыми ступнями. На поляне, которую не видно ни с одной стороны леса, – колючий терн, шипастый боярышник царапал боковины машины, казалось, что въезжаю в давно покинутые знакомые места, человек рядом стал совсем чужим. Место пана-помещика поручика Чехурского, что воевал с Наполеоном, стало в простом разговоре Чехурщиной, а потом переправлено в Красный Чехурск. На другой стороне, видно в узком просвете леса, был когда-то хутор черкасских казаков.

Lichtung… с самого начала страниц напомнил о себе немецкий язык.

Просвет.

И в конце уже был виден край пасеки, вдруг промоиной лесной дороги подброшенный почти к облаку и сразу упавшей в скошенную поляну. Мед из разорванных рамок вытек на траву, пчелы-воровки кидались на дармовой взяток. Тот, кто лежал прямо на траве перед ульем, пострадал от пчел, но уже не страдал вместе с ними. Пчелы-печальницы… плакальщицы. Не боялся ни черной лесной гадюки, ни крестовика-паука, ни мотылька, что мог заползти в ухо до самого мозга. Капюшон на глазах – я узнал хранителя родника, хотя не видел ни лица, ни коричневых рук. Он говорил башлык – натянут на голову, странно похож на никогда не виденного мной монаха в миру. День в день, с легкой киркой – серебряный обушок, с брезентовым мешком шел через мост к взлобку горы, где вырубал из меловых плит пещеру.

Скрыться от всех.

А скрывались потом дезики от властей, белые полу-бандиты от еще не укрепившейся красной власти.

Башлык на голову, когда везли?

На горлянку матузок, веревку по-украински – так звал с детства. Полузадушенного на улей раскрытый кинули. Хотели, чтоб подумали, что грабил пасеку? Опрокинутый улей-лежак, шевелилась смертно до срока попавшая под солнце белая детва, придавленная матка лежала посреди своих, десяток трутней ползал по перевернутой прилетной доске. Есть пчелы-воровки, есть пчелы-убийцы. И есть еще зло оглашенные, когда дурной пчеловод гусиным крыльцем побрызгал самогоном на рамки – кинутся на соседние улья. А Партизан посреди пчел-свидетелей, худой с жесткими плечами костяк всегда раньше был скрыт чьим-то с широченных плеч френчем. Теперь по открытому телу ползали, подволакивая жала, полумертвые пчелы. На правой стороне вырван клочок ткани – сорвали медальку. На ней, помню, были выставленные в ряд штыки солдат в касках, на лицевой стороне так стерся профиль, что было почти не узнать, кто именно изображен.

А тех двоих, что привезли сюда Хранителя родников, самих забрали к вечеру того же дня. Увидев, что выносят сундучок с манатками, как раз никого из медсестер на месте не было, брат Борис зашамарил стальной швайкой в оба колеса с правого бока.

В схроне нашли какие-то старые газеты и длинные бумажные деньги давних времен.

И хоть налицо вещдоки, ни в какую конспирологию верить не собираюсь. Предпочесть демокритовскую первопричину персидскому престолу? – сегодня первопричин нет, а доморощенная конспирология давно проросла случайными всходами на огрехах.

Но хорошая история идет, как известно, сразу в две стороны.

3. Вербовка без цели

Неудачно я ответил, когда наместник президентской рати на берегах Невы окликнул из конца коридора.

– Вступай в партию!

– А в какую?

Главный тогда на невских берегах единоросс понял, что я не созрел для главного дела. У него уже не спросишь, лежит на Смоленском кладбище. Но он будто поучаствовал в странной игре – держать меня вблизи неведомого мне замысла.

И продолжали к чему-то почти незаметно, но неотступно вести, будто готовили для неведомого, наверное, последнего для меня исполнения. Но отшельник уже не учится и не учит. Смотрит на красные гроздья рябины под окном, стараясь не отрывать взгляда от слов. И есть слова, которые способы силы лишать. Да после запахов копченых чебаков и гомона базара странно толковать о соотношении мифа и существования – пострадал Лосев от Троцкого как раз за то, что идеологию хотел окоротить чудом жизни. Китайцу-троцкисту надо было это пересказать, да ведь китаец слушает только про то, что сам знает.

Какими словами можно окоротить и ослабить силу? Даже силу могучего Президента?

Неужели словами из книги о Розанове?

Рюдигер Сафрански написал книги о Хайдеггере, Ницше и о романтиках, Жан-Франсуа Лиотар повествовал о благородном авантюристе и писателе Андре Мальро, что приезжал на горьковский съезд писателей, – в разгар свального застолья названный Радеком мелким буржуйчиком, поднял тост за перманентного ниспровергателя Льва Давидовича Троцкого: «О нем тут не говорят! Но именно он тут присутствует!». Почти никто не различил слов, кроме женщины, что стояла рядом. А Розанов у меня на страницах снова по-детски пил молоко от вымистой кормилицы-коровы, курил в полнейший кейф от первых классов до самой старости, рассуждал про тайну миквы и заброшенно по-стариковски переживал голод и гражданские распри. Упал в канаву, когда возвращался из любимой им бани. И потом диктовал дочке строки, поглядывал на свечечку: пока горит, Таня, еще на рублик напишем.

Секрет в вечной и неумолчной музыке в душе: звучит, а кто знает?

Меньше всего автор.

И так можно было бы провести дни, еще оставшиеся, помня, что проживать нужно каждый день, как последний. Свободно на холоде, радуясь теплу. Лампадку за правым плечом затеплив.

А что за левым?

И вдруг тот, кто окликнул: «Вступай в партию!», позвал для разговора.

Я впервые видел вблизи настоящего сенатора.

– Знаешь, кто такой бэбиситор? – Он говорил мне ты, когда были вдвоем.

– Тот, кто сидит с детишками?

– Посидеть хочешь?

– И так сижу. Выпечка текста!

– Какого теста?

– Текста!

– За булку о Розанове дали тысяч двенадцать? Два года работы?

– И двадцать лет перед этим.

Да Розанов сам говорил: что за фамилья такая! Ни поэту, ни философу не подойдет! Вот для названия булочной хороша: дурак ты, Розанов. Ты б лучше булки пек!

Сенатор многое обо мне знал.

– Что о человеке говорят?

– О каком?

– Вообще… о человеке!

– Вслед за смертью Бога наступает смерть его убийцы. Человек умер! Стал точкой пересечения силовых линий! Исчерпал ренессансный запас! Гуманизм… это ограничение. Толерантность? – сплошной дом терпимости. Остались одни терпилы! Исчез человечек, как след на прибрежном песке! А чтоб совсем не пропасть, войны готовит. Сверхвера… у каждого своя.

Но Бог умереть не может, теперь нуждается в человечьей защите.

– Слушай сюда! – Он иногда впадал в родное херсонское интонированье. – У меня Горный Алтай за плечами! Охотники постреливают, духов зовут!

– Господин сенатор! – Единственный в таком качестве, которого я знал, был муж смертно влюбившейся женщины с прекрасным женским именем. Она бросилась под поезд. – Я только сказал, что все знают. И почему меня?

– Я в Сенате заседаю, губернаторы бывшие, генералы. Знаешь, что он мне сказал?

– Кто сказал?

– Президент! Завяли, сказал, почти все. Политологи, нынешние писатели. Служат… прислуживают. Остались одни философы! Только они бывшими не бывают. Ты в Хельсинки был?

– Был.

– Картина Симберга в музее, называется «Раненый ангел». Ты роман про питерскую ангелологию написал?

– Давно написал.

– А я недавно Президенту книгу Эрнста Юнгера подарил. Книга о всеобщей мобилизации! Ему нужен человек для разговора.

– А я при чем?

– Его заинтересовал Розанов! Ты книгу уже закончил. Хорошо продается?

– Говорят, хорошо.

– О Деве и Единороге тоже ты написал?

– Это совсем давно.

– Да я знаю даже то, что ты в Красноярске в бане болтал! Там рядом у пристани пароходик, на котором вождь из Шушенского приплыл? Сторож по десять рублей брал с парочек, пускал в тепло?

– По пятнадцать в морозы.

– Что болтал в бане? Приехал, мол, один друг на каникулы умник умником, спросил, был в отпуске Джон Дьяченко? Какой такой Джон? – В ответ спрашивают. – А-а… этот, да, был! – А кликуха у Джона? – Сенатор через стол поманил.

– Не помню! – Не верил я, что он мог знать про сибирские банные разговоры.

– Коо-зо…—На ухо совсем приглушенно. – Коозоо… люб! – Вбил три последних звука.

– Может, ничего не было!

– Короче, расскажешь о Розанове. Четыре-пять встреч! Зарплата сразу пойдет!

– Все пóшло, что пошло. – Я скрылся за строчку.

Он учился на четыре курса старше. А если в человеке нет почтительности к старшим, китайцы с древних времен за человека не признают.

Дракон почтительности сохранял нравы.

Хохлушки и молдаванки по всему свету сидят за деньги с богатыми карапузами, почему бы мне не посидеть четыре-пять раз с самым главным при власти? Хайдеггер написал, что для нации важна абсолютная идея вождя. У прислужника из Туркестанского легиона в войну было звание цугфюрер – вождь повозки.

И я живу будто бы за всех, себя так держу – впереди только пустые страницы. И решил, что никуда из мест меж Пушкиным и Набоковым не двинусь. Розанов бывал в тех местах, дрова сам колол, а я сейчас покупаю. Розанов написал почти полсотни томов, тридцать пять уже опубликовано. Энциклопедия вышла, где сто тридцать ученых розановедов.

А я написал одну книжулю, пусть живет.

Да человека, о котором заказана книга, иначе как по имени-отчеству назвать нельзя. Ленин – по-горьковски прост, как правда, – Ильич, Сталин – товарищ Сталин, Брежнев – товарищ Брежнев Леонид Ильич, Ельцин… Ельцин, Медведев – мелькнул, Путин – Владимир Путин. А Василий Васильевич рассчитался со всем взбесившимся временем – опрокинул образы конца света на круговую жизнь. И мне теперь в ней кружить, хотя вряд ли прильну к чему.

Каждый человек заслуживает только жалости.

Но Сенатор есть сенатор.

– Еще про тебя рассказать?

– Не надо. – Я понял, что он знает про меня даже то, что я забыл.

– Тогда про себя. В школу идем по темноте, иней на спорыше. Дорога замерзла… Батя мой лучший наездник на Первомай, жеребец под ним зверь, женщины глаз не сводят! И я с ним герой. С соседом идем, на год старше. Мать у него кладовщица, заходим, она вдоль всей паляницы ломоть отрезает! Маслом намажет, а сверху медом. Идем, он ест!

– Тебе давал?

– Ни разу.

И я в уединенном трезвении.

По Киевскому шоссе, дороге из Петербурга в Киев, совсем не такой знаменитой, как путешествие из Петербурга в Москву, невозможному в анекдоте советского времени – лошадей в Калинине съедят. Давно не проносятся ямщицкие тройки, в бывшую столицу не правятся запорожцы-козаки на поклон к Царице, теперь только стремительно машины и могучие грузовики – кормить северную столицу. Дома вдоль дороги окнами мигают в ответ фонарям ночью, днем строго прижаты к месту. Но чуть в стороне от дороги Храм с голубой крышей, напротив деревянный дворянский дом через речку Грязну – стоят друг против друга. И если встать во дворе Храма, дорога хотя и совсем рядом, словно бы утрачивает силу, новейшая наука о скорости – дромология – становится беспредметной. И совсем другие силы неотвратимо и в лад со строениями, чуть в стороне сохранившийся каменный лéдник, замедляя сегодняшний гон, выгоняют из потаенных углов свои времена. Именно гонят, иначе не вышли бы на свет божий своей почти совсем утраченной живой силой – тут провезли Пушкина в последний раз, сумрачно по утрам в монастыре монах зажигает свечи, даже монастырские колокола еще не проснулись. Справа от дороги на Киев часовенка в честь Козьмы и Дамиана, рядом ворота почтовой станции, где смотрителем служил Самсон Вырин. Во дворе колодец без воды, каменные корыта в зеленых следах последнего ливня, нетронутые зубами лошадей коновязи, каретный сарай – по стенам хомуты, дуги, колокольцы. Рубленые из могучих новогородских сосен постройки. И внутри дома кисейная кровать Дунечки, что согласилась на просьбу проезжего литератора дать себя поцеловать, – ни один из поцелуев, а всякий литератор любвеобилен, не оставил в его памяти такой первородной сладости. Дуню смотрителеву пленил и увез с собой проезжий гусар. Жизнь-печаль для смотрителя, жизнь Дуни благополучно устроилась – родила от гусара трех деток, в карете приезжала на могилку смотрителя, внуков смотритель никогда не видел. А от путешествующего свидетеля-литератора только памятный поцелуй в сенях да повесть, без нее ни нынешней кисеи над девичьей постелью, ни прогнавшего в шею старика-смотрителя благородного гусара со словами, что несчастный смотритель хочет его зарезать.

Ничего.

Речке Грязне даже не прожурчать: «Хороша я, хороша, да плохо одета»; на высоком берегу старинный особняк в бело-серой покраске, со стороны Киева обгорели колонны, оставлены чернью горелой в назиданье посетителям. Берега Оредежа, куда вливается заросшая осокой чумичка-Грязна, схвачены красным дивонским камнем – Набоков всю жизнь вспоминал словно бы опаленный подземным огневищем берег. И как раз в Сиверской лето проводил Розанов, пилил деревья на своем участке, чтоб не покупать дрова. Дорого! Тут художник Шишкин написал свои могучие сосны. А в глубине леса в конце разбитой дороги стоит старинная усыпальница, построенная героем войны с французами Витгенштейном для горячо любимой при жизни и после смерти жены. Теперь от имения только старые корпуса: в одном – психиатричка, в другом – туберкулезка, врачи после смены выходят угрюмые и усталые под темные ели – никогда никому из случайных встречных не взглянут в глаза.

Но в те депрессивные места не надо часто ходить – насельники не по своей воле, а страдание заразно.

Наезжают, правда, веселые пушкинисты, всегда чуть хмельные, путешествия любят под юбилеи – Петербург, Кишинев, Одесса, Москва. В Риме напечатали факсимильное издание Пушкина, он сам дальше пограничной речки Арзрум нигде не бывал. И элегантные европейские набоковеды – кто такая нимфетка Лолита? Просто недостижимое, литература, которую нельзя навсегда при себе оставить. С таким же успехом, как про Лолиту, Набоков мог бы написать про трехколесный велосипед – приводит слова Набокова ветеринар по образованию Ален Роб-Грийе, с которым захотел встретиться в Париже уже знаменитый автор: «Мы оба любим маленьких девочек».

И оба понимающе рассмеялись.

Почти ницшеански: убивают не оружием, убивают смехом.

Опустив колун на пенек, вытирает пот со лба Розанов: смехом никого нельзя убить. Смехом можно только придавить. И терпение одолеет всякий смех. И можно выуживать силу, как рыбку на рассвете из светлой и быстрой реки Оредеж – чудаковатые и похожие друг на друга розановеды бывают в этих местах. Только достоевсковеды промахивают мимо – стремятся в сторону Скотопригоньевска – Старой Руссы.

Между Пушкиным и Набоковым чуть в стороне от дороги, где на углу перед мостом часовня Фрола и Лавра, – только один раз видел ее открытой, теплилась внутри свечечка, можно тихо жить. Смотреть на жестокие поединки солдат – одна команда в синих трусах, другая в черных, – все по утренней форме по пояс голые. Но в это лето полк истребителей улетел в Мончегорск, военный городок рассыпается, в казармах выбиты окна – еще одно угрюмое место.

А Оредеж течет легко и быстро, Грязна вместе со светлыми водами, утратив собственные истоки, льется и разливается. Серафим Вырицкий, почитаемый православными, навсегда тут, в войну прямо сказал немецкому офицеру.

Убирайтесь, уходите, пока живые!

С аэродрома в Сиверской немецкие самолеты летали бомбить Ленинград.

Это место между Пушкиным и Набоковым удерживало рвущуюся в оба конца дорогу, будто тем, кто по ней стремился, не было пристанища ни с какой стороны. Но Авдотья Самсоновна с тремя детками, бонной и моськой здесь навсегда в своем посещении, гусар-соблазнитель прикидывался больным, проезжий литератор никогда больше в жизни не узнал такого сладостного поцелуя, как тот, что подарила в сенях Дунечка. Сын Набокова приезжал посмотреть на родственные места как раз после пожара, не дал ни рубля на восстановление, – упоминают в рассказах экскурсоводы.

Тут можно было жить среди несвятых и святых насельников, гром шелохнул издалека тишину и скоро туча приблизится к окнам. Окно было зашторено от солнца, а когда туча наляжет, можно штору отдернуть, бледнее станет тихое мерцание лампадки за левым плечом, совсем ненужно в громовом голосе что-то будут твердить два клинка – привезенная из Чечни шашка и позапрошлого века потомок самурайского меча-катаны в железных ножнах злой клинок кю гунто. И бездарно спиленные мной два отростка старой сливы теперь будто подпорки для оставшегося ствола – муравьям укрытие, шмелям прибежище до зимы. Тут в местах Пушкина и Набокова – первый по этому тракту в ссылку, на Кавказ… на погост, второй на велосипеде «Дукс» с карбидовым фонариком на свиданье к Машеньке. Можно смотреть на сливу, на течение Оредежа, на полет скворцов и на гнездо аистов, оставленное на одиноком столбе, – всегда один стоит в гнезде будто для таких путешествующих никогда не наступала усталость.

Книга о Розанове была закончена, главный розановед будто бы уже успел сказать, что это не Розанов на страницах, а тот, кто ее написал.

Да ведь каждый, еще раз повторю слова Розанова, достоин только жалости.

И он сам сказал, что надо не себя подстраивать под других, а других понимать через себя. У Розанова в доме была печка – топили в дождливые дни. А у меня в деревянном доме камин – существо на кирпичной основе: если вымыть стекло от копоти, видна чудесная игра огня осиновых и ольховых поленьев.

Два раза отсюда вызывали на офицерские сборы в Большой дом в начале Литейного, тогда еще говорили, что это самое высокое здание в Ленинграде – даже из подвалов Соловки видно. Встречал там бывших университетских товарищей – один уже ждал на погоны генеральские листья.

Они, говорил о внутренних врагах яростно, антисоветчину будут гнать, а мы терпеть?

Кино показал антисоветское, кадры без единого слова. Сперва купола и кресты на храмах – Москва благородная, голуби белые на площади —

– через минуту – буйствующие в очередях приезжие, дают в конце летнего месяца детские беличьи шубки. Номера на запястьях, кто-то, лица не видно, упал, руку тянет, очередь бьется телами – буйствующая плоть. И снова наплывают купола благородного разлива – на православных храмах купол-чаша вбирает силу небесной тверди. И так раз за разом, чтоб каждому стало понятно.

Что было – что стало.

Антисоветчину будут гнать, а мы терпеть и молчать? – через год он стал генералом и любимцем Председателя. Рано умер, на встречах сокурсников мы его вспоминаем как хорошего парня.

Но вот гром отдалился, зеленые сливы почти не пригибают верхние ветки.

Юные ласточки трепещут крыльями, как бабочки, чуть замедлив взмахи, падают и снова, наверное, в мгновенном птичьем восторге взмывают. Никогда я не жил в таком удалении и отстранении, окликали меня по своим разным просьбам, если бы не это, никто, я думал, не вспомнит. В военном билете значилось – уволен в запас, я в ладу с изображением человека на картине моего друга Валерика Апиняна. Она называлась «Спящий» – человек на постели из переплетений цветовых линий, непробудно, казалось, спал. Но все видел и слышал – морщины на лбу, почти как рассечки времени – прозеванный гений русской литературы Сигизмунд Кржижановский изобрел словесный фантом-времярез. Спящий все видел из-под закрытых век, слышал одним повернутым к зрителю ухом и замечал каждого из картинной немоты сна.

А самое страшное нападение как раз тогда, когда его не ждешь.

Спящий с картины кивнул, не открывая глаз.

– Согласен? – Сенатор ждал, пока я замолчу.

– Не сума-тюрьма… кутерьма!

И уже через десять дней кортеж по Кутузовскому проспекту.

– Что Розанов любил? – Спросил Президент.

– Перебирал монеты! Единственное действо, где остались порядок и память. Еще игра на бильярде, катятся шары одинаково хоть ночью, хоть днем!

– Um Halb zehn Uhhr? «Бильярд в половине десятого»… Отец пол Европы построил, а сын пол Европы взорвал? Генрих Бёлль?

Президент был начитан лучше, чем я думал.

– А как жил? – Президент не забывал про свои вопросы.

– За занавесочкой, да с молитовкой! Мол, не радуйтесь, попики! Слова мои не против Христа! Надо молодым три первых ночки дать во флигельке рядом с храмом! Любовь чтоб при свечечках! Не могу, говорил, жить в стране, где нет больше царевен.

– Есть, наверное, смысл – при свечах?– Президент не терпел непонятного.

– Левиафан дикое укрощает силой! А Розанов любовью!

– Я помню, как ждал письма. – Вдруг сказал он.

– Я и сейчас жду.

– Чего именно?

– Не знаю…

Он жестко смотрел на меня.

А говорить, знает любой доцент, можно двумя способами: открывать файлы или открывать шлюзы.

Но шлюзы не открывались под жестким взглядом.

И надо сейчас посметь улыбнуться.

– Розанов говорил о письме! Всех ко всем. Придумал Кадм, сын финикийского царя. Трудное дело! – Туго раздвигались створы первого шлюза. – Требовалось внимательное наблюдение за движеньями языка, нёба, губ и дыхания. Чтоб каждой букве найти звук. Простая наружка! – Хотел я сказать, не сказал. – Но главное дать имена. Создать, ведь их нет в природе. Без речи нет памяти! – Томас Гоббс из открытой папки левиафанил моими словами. – Без способности речи не было бы государства, не было бы договоров, не было бы мира. Была бы сплошная война! Похожи люди на львов, медведей и волков.

– А на драконов?

– Не знаю.

– У меня скоро поездка в Китай. Со мной поедешь?

– К драконам?

Президент не любит, когда спрашивают.

И надо мне продолжать.

Первым творцом речи был Бог, который научил Адама, как поименовать тварей. Адаму надо прибавлять имена, чтоб использовать созданных! Соединять имена, чтоб быть понятым. И со временем столько слов накопилось, сколько нужно было Адаму. Хотя и не столько, сколько необходимо оратору или философу. В самом деле: из Священного писания нельзя вывести прямо или косвенно, что Адам знал названия всех фигур, чисел, мер, цветов, звуков и представлений. Еще меньше оснований считать, что он знал слова общее, утвердительное, отрицательное, желательное бытие, сущность, неопределенность и другие ничего не выражающие слова схоластов. Но весь язык, приобретенный и обогащенный Адамом и его потомством, был снова утрачен, когда строили Вавилонскую башню, Бог покарал каждого за мятеж забвением прежнего языка.

– А Советский Союз?

– Простите?

– Вавилонская башня?

Гоббс из открытого шлюза ничего не знал про советский народ – новую общность. И ничего не знал про соборность, силу, тербаты, террор. А слишком доверяющие книгам люди проводят время в порхании, не обращаясь к истокам.

– А в чем исток? – Президент прерывал на самом, казалось бы, ясном месте.

– Жизнь бесконечна… человек конечен. Исток философии, исток музыки! Письмо любовно по своей природе.

– А что дает любовь?

– Любовь дает бессмертие! – Открылась папка с диалогом Платона «Пир».

– А после демократии всегда приходит Тиран? – Президент знал не только этот диалог.

– Ад есть?

– Каждый носит его в себе.

– Жить без любви можно?

– Можно… безлюбовный ад!

– И что такое любовь? —

– То, наверное, чего больше нет?

И в его взгляде ни любопытства, ни желания понять, ни интереса ко мне. Он жил в каком-то странном прободении времени. И сейчас во мне отыскивал то, что видел и знал: Гоббс привел Левиафана и Бегемота, визжали свиньи с горящей щетиной, дико ревели от их визга боевые слоны, топтали своих и чужих, либералы на площадях революционной подделки напрягли голоса, глухо ворчали потревоженные губернские и уездные города, на площадях взвивались призывы, иногда постреливали. Открытие охоты на человека было не так, как в сезон на уток, целились в каждом дне, падали двуногие селезни и утицы, скулили полицейские псы, дымились стволы, пыж тлел на позеленевшей после дождя свежей отаве. Зерно согревалось в буртах, подорожала в очередной раз солярка, два новых полка истребителей пятого поколения встали на боевое дежурство.

Я так успел подумать – Президент был совсем рядом, так иногда кто-то великий бывает рядом в снах.

Но детали и жесты не складывались в слова.

И любовь, о которой я сказал, перемежая папки и шлюзы, осталась в строчках, иногда на целых страницах, но уже почти никогда во всей книге от начала и до конца. Только голый в пупырышках от ветра живот чудесной женщины, будто став органом без тела, мелкими шажками пробегал по Конногвардейскому бульвару, чтоб занять свое место на выставке в Манеже. Эта всепроникающая неопределенность повсюду вползала, как новый страх-террор, в это забвенье истока ныряли сотни странных непредсказуемых персонажей. Они верили оторвавшимся от истоков словам; – этих людей, говорил Гоббс, можно уподобить птицам, влетевшим через дымовую трубу и видящим себя запертыми в комнате; они порхают, привлекаемые обманчивым светом оконного стекла, не хватает ума сообразить, каким путем они влетели.

А мы сейчас по свободному от всех прочих машин проспекту – бронированный дизель глухо ревел в шестьсот лошадей.

И в паузе, когда я уже не знал, что сказать, окруженный казачий корпус ринулся в двухсотметровый коридор, с обеих сторон разрываемый пулеметами. Гниют в болотах седла, ржавеют стремена, к весне забелеют на возвышенных местах безглазые конские черепа. Маршал Ворошилов уехал из места боев неделю назад; – ему побоялись сказать, что голодная и почти без боеприпасов армия пропадает в болотах. Ударная армия ждала помощи, уже почти ни во что не веря. И недавний спаситель Москвы генерал Власов бредет в сторону Мясного бора – одно стекло из очков выпало, видит сразу две тропы: – одну ясную, другую плывущую; разные рукава шинели – один свой, другой с чужого оплывающего плеча. Даже тело походной женщины рядом в разных обличьях почти теперь ненужной обузой.

Кто доверяет словам?

Только в правильном употреблении имен и слов лежит первая польза речи, а в неправильном употреблении или отсутствии определения кроется первое злоупотребление, от которого все ложные и бессмысленные учения. И люди, черпающие знания не из собственных размышлений, а из книг, доверяясь авторитету, настолько ниже необразованных людей, насколько люди, обладающие истинным познанием, выше их.

Президент все знал, что я хотел сказать.

Машины впереди нас остановились.

Президент будет в своих делах.

А Советника отвезут в библиотеку Думы.

Мой телефон звякнул.

– В следующий раз выключайте! – Сказал мне человек из охраны.

– Слушаюсь!

Декарт, Ницше и Хайдеггер служили в армии. Русский философ-эмигрант Федор Степун написал книгу «Записки прапорщика-артиллериста» и про окрестности мысли: по-русски думают не так, как по-немецки или по-французски, – все дело в ландшафте.

Кто ни дня не стоял в строю, тот не переживал состояния силы. Но такой силе на смену уныние и тоска. Что я здесь делаю словно бы по чужой воле?

И кто-то во мне сейчас после неукротимой поездки вдруг снова вспомнил о железной мощи. Представлял себя в головной машине танковой дивизии, рвущей дороги, сносящей на пути все, корежащей рельсы. И человек в командирском танке, равнодушно глядя вперед сквозь триплекс, понимал, что именно этого ждал всю жизнь.

В машине, когда везли в библиотеку, я взглянул на телефон.

Пришли хорошие деньги.

У кого совсем-совсем вдруг не станет, обращайтесь по очереди – у меня личный кремлевский гонорар.

Можно даже не возвращать.

4. Вот солнце

Жизнь живого существа определяют три силы: пища, враги и паразиты.

И не прав академик Шмальгаузен только в отношении к людям – человек определяет себя в потенции – единственное существо, чья жизнь болезненно и неуязвимо привязана к счастью. Но и счастье неопределимо – приблизиться можно только апофатически.

Счастье – это когда нет несчастья.

Даже в натюрморте мертвые вещи заново оживут. Нужно остаться при самом простом факте, сказал же средний брат Карамазов, что ничего не понимает и понимать не желает. Ведь если бы захотел понимать, тотчас бы изменил факту, а он хотел оставаться при факте.

Бормотанье мое не удивляло девушку из библиотеки. Только в старых библиотекаршах есть тихое внимание и мудрость. А тут улыбалась ясная молодая особа, в читальном зале с утра я был один.

Она принесла кофе.

– Вам без сахара? Dolce vita?

– Греет собственный ворот.

Уже за шиворот взяли.

Скажу при встрече Президенту слова про жизнь, что написал академик Шмальгаузен.

Пища, враги, паразиты – и счастье.

О чем он в следующий раз спросит?

Каждый старается угадать слова царя.

Но могу понять только через себя. Куда растет? – ему самому ни слова. Если бы он был равен только себе, невозможно было бы даже то сообщество, которое его окружает. Без подданных царь никому ничего не способен сообщать, не мог бы даже безлично приказывать. Речи Президента не могут быть только его собственными речами.

Множество персонажей окружает Президента, в нем могут насмерть пропасть.

Там словно бы не совсем привычные люди: на периферии – беженцы, мигранты, гастарбайтеры… какие-то словесные маргиналы. А в центре – сенаторы, министры, олигархи, партийные лидеры. Вываливались из короба, проникали сквозь ограждения, перетекали друг в друга, будто ни у кого из них не было своего места.

И я с ними совсем перестану видеть натурально нагую жизнь, из какого потенциала мои собственные слова? В местах между Пушкиным и Набоковым я был с Девой и Единорогом, переглядывался с Розановым, а тут производство-говорение, зрелище, зерна рушат в крупу и за превращенье в мучицу каждый получает награду – из него что-то лепят и выпекают. Тут формуют, смешивают и в общий огонь. И не докопаться до первоистока – наготу нельзя понять, только увидеть, прикоснуться и захотеть потрогать и поцеловать.

Но прикосновение страшит больше всего.

И лучше всех видящий больше всех уязвим.

А что мне Президент может сделать? Первый гонорар я уже получил.

Смерти я теперь не боюсь, только не хочется в боль. И не повторять же слова, что не надо бояться того, с чем никогда нет встречи: пока человек жив, смерти нет. А когда придет смерть, человека уже не будет. И не потому не боюсь, что думаю встретить там тех, кого любил больше всех на свете. Они меня не покидают и здесь. Жаль тех, кто останется, жалко слез – их жизнь станет печальней.

Но вот совсем не к словам вспомнились все случаи, когда за мной кто-то будто следил и присматривал, даже вел каким-то неведомым мне замыслом. Будто для чего-то готовил и выжидал момента, чтоб спустить с поводка. Хороший гончий пес до старости остается в охоте.

И не могу уклониться, придавлен удержанием.

Сейчас передо мной документы о постмодернистском терроре, где взрывают существование. Особенно опасен виртуальный террор.

Каков новейший прогноз?

Террористами могут стать обыкновеннейшие простейшие люди, почти неразумные инфузории. Даже не замечающие, могут ли делиться на половинки, часто вовсе утратившие пол, существа без своей воли, хотя будто бы только своей волей живут. Растерявшиеся, стремящиеся стать известными хоть на миг. Первых изгнали из рая в жизнь, а этих – из жизни на экран-монитор.

Они думают, там всегда будут вечно жить.

Не становись хулиганом! О, не становись хулиганом, миленький! – из прежней жизни взывает Розанов. Да кто его теперь слушает?

И самый новейший террор: надо сперва лишить силы, смертно огорчить, опечалить, загнать в подвал, ввести в уныние. Чтоб ни поцелуй смотрителевой Дунечки не порадовал, ни песня, ни власть, ни вино. Правда, нет такой грустной собачки, которая не виляла бы хвостом. Пусть виляет, только не лает. Не гавкает, рот не открывает. Не стережет добро, дома не знает, дичает среди пустыни.

Сделать бессильным – вот самый эффективный террористический жест.

Принесла сотрудница бумаги о реализации мер по профилактике отказов от новорожденных детей и сопровождению беременных женщин, находящихся в трудных жизненных ситуациях.

Вот одна молится на коленях в храме, смиренномудрая и терпеливая.

Розанов сбоку в мои строчки заглянул по-птичьи – молящейся уже нет.

Тут про общество спектакля в отечественных изводах – только визг свиней с подожженной щетиной мог обратить в бегство боевых слонов. Теперь ни свиней, ни боев на слонах – силу набрали зрелища, Риму впору завидовать. Там – «Хлеба и зрелищ», тут – зрелищ, удовольствий и вырваться из любого удержания.

Можно узреть невидимого, что скрыт тенью, – кто меня послал, чтоб я заказанно завизжал? Почти по-гегелевски, власть дает право. Пока господствовал Наполеон на полях Европы, был в своем праве, а когда его победили, в право вступили противники. Но всякая система есть самонадеянность – даже тайные замыслы нынешних вороватых театралов в конце концов видны. И зрелищный аппарат, как воплощение невидимой власти, готов обосновать что угодно.

Актерство, писал Розанов, страшно.

Но наблюдать за тем, как делается человек, нужно страх преодолевая. Преодолевая смущение и целый вой скорбящих чувств, преодолевая желание разбить фигуру: я выходцев с того света не люблю, привидений не уважаю, фарсов в моей жизни личной и собственной не потерплю. Как же вы можете издеваться надо мною, издеваясь прежде над собою: ибо если вы – средневековый воин, танцор, андрогин, режиссер-демон, то кто же я? – Розанов искал ответ.

Я тот, кого Домовой придавил.

А тысячи, что в театре никогда не были, кто они?

Смута.

Светопреставление.

Тайна здесь и сейчас замигала из-под обыкновенного зрелища переодевающегося актера. А как Президента переодевает власть? Сущность человека в том, что делается человек. Ах, черт возьми, черт возьми! – Розанов редко поминал нечистую силу, но тут махнул.

Делать человека смеет только Бог. Кто же ты, чертова маска? К человеку все пристает, будто к дичку- подвою. Розанов говорил о мистическом страхе перед охотным переодеванием – выглядывает страшное неопределенное.

Играть жизнь, играть человека. Страшно! Отвратительно!

Фу, обезьяна: если ты не можешь быть человеком, – лучше умри!

Актер – пустое место без содержания, исходное вместилище человеческого. Недаром старушки крестятся, встречаясь с актером. Маска, а не лицо. Актер потому так охотно переодевается, что метафизически он вовсе никак не одет. Он голый. Но это – тайна, неизвестная и ему самому.

Кого я играю?

Президент – актер лучший из лучших?

И кто невидимый кукловод?

Юная библиотекарша странно смотрит: видно, что я голый?

Но если одна голая прошла по Конногвардейскому бульвару в наряде из рисунков на животе, почему бы в наряде из чужих слов не пройтись голым по библиотеке? Актер хватает чужие одежды, они к нему льнут. Тут страшное дело. Актера никто не знает, он себя не знает. Он хочет кого-нибудь играть. Ему нужно играть, без этого он задыхается, как пустое место без содержания; как платье, которое ни на кого не надето.

Актер метафизически никак не одет.

Лица нет.

Президенту надо быть президентом, иначе он не сможет жить?

Хотят, чтоб силы не было, одна непреходящая немощь. Время есть тем, что оно постоянно не есть? Есть тем, что оно непрерывно проходит? Убрать, устранить человека власти, заактерить, по-свински визгом довести до страха, до паники, до смятения и поражения, – Розанов вглядывается в бумаги у меня на столе. Страшная видимость, когда человека вовсе нет. Тут великая тайна возможности актера – это тоже в какой-то малой и редкой дроби вложил же Бог в человека при создании его.

Числитель и знаменатель – числитель-актер растет, а человек-знаменатель скукожился. Но почему и отчего страсть к переодеванию? Да потому, кивает Розанов, что в человеческой массе есть дыра, не заполненная ничем. Даже бессловесные имеют собственный вид, актер его не имеет – метафизическое существо и собственного вида никакого не имею.

Меньше вида – больше гения? У актера искусством отнята душа.

Кого я предназначен сыграть?

У политика тоже может быть отнята душа. Актер, можно сказать, скрытая опасность в каждом. И создано актерство нарочно, чтобы предупреждать. Актер представляет контур возможного в человеке: актер не индивидуализирован. Чего доброго, предупреждал Розанов, рукоплескать станут, когда гроб выносят. Потенция, потенция! В какую игру с моей помощью кто-то хочет вовлечь Президента? И зачем в его вселенские игры втягивают с чужих строчек меня?

Розанов судил из точки: откуда все слова? Да когда человек поймет, что жизнь вокруг бесконечна, а он сам конечен. Тогда сразу про Бога и про любовь. И молодящийся спикер в рубашке с короткими рукавами приглашал молодежь в Думу учиться правильно править. А вот несколько раз повторенное постановление о неприкосновенности членов Совета Федерации и депутатов Государственной Думы – как насчет вечности?

Распространяется неприкосновенность хоть в малой степени на меня – ведь всегда свидетелей устраняют?

Я открыл заранее приготовленные строчки для разговора.

Западничество – горькое начало русской истории.

Опасно немцам сближаться с русскими, ведь русская утробушка немедленно переваривает их и обращает в русскую кровь, в русское мясо, в русскую душу.

Внешнее – политическое, а внутреннее – религиозное.

Нравственная правда или национальный эрос: опыт войны.

Ружья и моральный закон.

Логика мысли и жизни – вообще удел немногих.

Нумизматика есть немножко древнее жертвоприношение – последнее оставшееся нам.

Мессианизм – опасен.

Мы довели историю свою до мглы, до ночи. Но – перелом. К свету, к рассвету! К великим утверждениям. К великим «да» в истории, на место целый век господствующим «нет».

Звезды не пожалеют – мать пожалеет.

Солнце в окна библиотеки светило холодно по-осеннему – в Москве всегда ярче, чем в Петербурге. И то, что Розанов написал, к житейским осеням во всех местностях известно. Но Розанов, словно бы возражая Августину о том, что существует лишь настоящее – время противоречит самому себе, его нигде нет, будущее становится прошедшим, не переходя через настоящее, нежившее, не живя, отживает, – из своего времени Розанов пригоршнями жадно хватал мое теперешнее библиотечное время, хлестал березовым банным веником, – до бани большой охотник.

Время всегда только было и всегда только будет?

Однако же оно есть, существует – библиотекарша в девичьей цветущей поре, я по-розановски любовно льнул к ней в своем осенеющем времени. Во времени, которое или еще только готовится стать или уже стремительно проходит, – в непостижимости пребывает все, вне его ничто не может пребывать. И Розанов снова: загадка времени вообще сложна, а в ситуации кризиса временнóго измерения кажется неразрешимой – предстает именно как апокалипсис.

Библиотекарша поглядывала на телефон, скоро время свиданий. А мне на свидание не с кем.

Как иметь дело с тем, что стремительно пролетит?

Что скажу, когда Президент смотрит в лицо? Ведь встреча в этом стремительном – апокалиптическом – исчезновении. Нет силы для разговора, а слова без силы немного значат.

И Розанов с неутешающим усмирением: погибнет или не погибнет человечество – это ничего не изменяет в вопросе о существовании некоей странной целесообразности. Ни человеческое счастье, ни человеческие бедствия не придадут бытию целесообразности, если в нем нет ее, не отнимут ее, если она в нем есть. Целесообразность в мире факт внешний для человека, не подчиненный его воле: признавать это или отрицать есть дело исключительно познания. Да не согласится человечество обмануть себя из малодушия – признать то, чего нет, чтобы сохранить за собою жизнь! А если в тяжелую минуту предсмертного томления оно сделает это, не вынесет долго обмана: тайное сознание, что нет того, ради чего живет оно, заставит людей по одному, не высказываясь, покидать жизнь.

Вот откуда рекруты-террористы, что сами себя призовут.

Никто не догадывается о том, как тесно многие отвлеченные вопросы связаны не только с важными интересами человеческой жизни, но с самим существованием этой жизни. Никому не представляется, что то или другое разрешение вопроса о целесообразности в мире может или исполнить человеческую жизнь высочайшей радости, или довести человека до отчаяния и принудить его оставить жизнь.

Новая форма террора? – не самолеты, не машины, не специально обученные существа. Неисчислимые террористы – это существа, что отчаялись жить.

А среди них персонажи, что не видят ни в чем смысла.

Неискоренимые голой жизни несчастные отчаюги.

– Пора уходить? – Спросил у грустной девы-библиотекарши. – Ей никто не позвонил. – Нет ничего страшней безответности?

– Мы должны до последнего посетителя!

– Женщина помнит трех мужчин: первый, последний и один?

И последний читатель я.

А Розанов приближался почти к камланию: отчаяние уже глухо чувствуется в живущих поколениях, хотя его источник ясно не осознается. Вот почему легкомысленное решение вопроса о целесообразности есть не только глупость, но и великое преступление. Те, которые играют этим вопросом, не чувствуют важного значения – отрицая целесообразность, продолжают жить, кружиться среди бессмысленного для них же самих мира и трудиться ни для чего по их же желанию.

То, что чувствуют и что делают теперь единичные люди, – говорю об отчаянии и смерти – то со временем могут почувствовать поколения и народы.

Довлеет дневи злоба его?

Будто сама жизнь бытийствует и трепещет. После Сократа и Достоевского была третья, может быть, сильнейшая из таких попыток в истории? Освобождение от самой истории, что давит Лениным или Сталиным, когда история стала отдельною от Евангелия.

Московский ветер рванулся в окна, стали проветривать зал.

Слишком много соображаем, нужно жить непосредственнее. Даже в войну не бросали новорожденных, не нужно столько теорий, – читаю о помощи брошенным деткам.

Теория, тут Розанов будто сам против себя, – это всегда мука и путаница.

Из теории не вытащишь ногу – не там светит солнце. Разве нет истины прямо в глазе нашем, в слухе нашем, в сегодняшнем нерве нашем, а не в тех остатках исторических нервов, которые мы носим в себе, как мочалку, всю почерневшую, всю злобную, полную отмщений не за наши времена и не за наших людей. Поменьше истории, и жить будет радостнее.

Розанов пошел домой по Казачьему переулку, меня сейчас повезут по московской. А если потом захочу выйти из гостиницы, должен дежурной сказать о целесообразном по-розановски маршруте.

Избавиться надо от чувства виновности.

И в первую очередь от идолов и призраков объяснения – совершить, если угодно, серию редукций, – я в библиотеке. Какова ситуация? – повеселевшая девочка-библиотекарша притихла перед экраном, пришло письмецо.

Но не отстает Розанов: вот чванились над всеми народами, никого не любили, хотя некоторым и льстили, но всех втайне души презирали, как не остроумных, не психологичных, не углубленных, без дара пророчества и прочих знаменитых даров Достоевского и Толстого. Где же такая остроумная комедия, как у Грибоедова, у кого такой же дар смеха, как у Гоголя в его «Душеньках». Не замечали, до чего обе пьесы грубы и бесчеловечны. Именно – бесчеловечны. Это – не красота души человеческой, это – позор души человеческой. Сказать ли, что народ, который мог вынести две эти пьесы, просто – не мог не умереть, не мог уже долго жить, и особенно – не мог благословенно жить. Это – именно погреб, мерзлый погреб. Это – ад. Ад – презрения, хохота, неуважения. Кто умеет так посмеяться над человеком, в том нет именно солнышка, в сущности – нет истории.

Совсем близкие московские колокола донесли звон до открытых окон.

– О чем хохочем, бесчеловечный тиран?

– Как тиран, я – православный, я крещен.

Ужасы, ужасы, ужасы. Но как все справедливо. Око за око.

Мы все вытыкали глаз другому, другим. Пока так ужасно не обезглазели.

Рядом с древними колоколами, страшно и неприятно было такое слышать, вовсе не к месту, не к вечеру, не к лицу. Поименованные ужасы в углу пустой библиотеки.

Да ведь если конец сущего представить себе как конец света в той форме, как он существует ныне, – звезды падут с неба, небосвод рухнет (или рассыплется, как листы книги), все сгорит, будет создано новое небо и новая земля как обитель блаженных и ад для грешников, то такой судный день, конечно, не может стать последним, ибо за ним последуют другие дни. Сама идея конца всего сущего ведет свое происхождение от размышлений не о физической, а о моральной стороне дела, – трансцендентальный Кант с душевным Розановым заодно.

Напали вдвоем на последнего посетителя.

И дева-библиотекарша смотрит: пора на свиданьице. Для молодой женщины я случайный планидник, гадатель, мужичок повиальный. Ведь только в консерватории роман молодой дамы и взрослого музыканта необходим – иначе, кто введет в музыку? Но от частых встреч-повторений родник горячий вытек, скукоживается плоть женская, вслед увянет мужская, – не встретиться в жарком соитии. И вера возненавидена, и кровь прольется. Истина рассасывается; какой-то почти неощутимый ползущий неостановимо сологубовский фантом-червяк проникает в нутро бедной девочки от злых чужих слов.

Даже вера выбледневает, как майская трава под кинутой на лужок каменюкой.

На войне неверующих нет?

Удивительно Розанов вывел, что в то время как в Ветхом Завете был Иов, в христианском мире не появлялся такой бунтарь веры никогда, были одни прохвосты. Каким-то образом были только люди вовсе не верующие, были люди в высшей степени недостойные, а потому отрицающие Христа.

Но чтоб человек с достоинством, не вольтерианец, не атеист либеральный отрицал Христа, чтобы он, так сказать, жаловался Христу на Христа, как Иов – Богу на Бога, то этого никогда не было. И как-то это странным образом – невообразимо.

Боже, отчего? Одна из тайн мира и христианской истории.

Но где эта история? И что я скажу? Для чего позвали и за что платят? Я лишь простой и отдаленный от тайн власти персонаж строки.

Но и тут удар Розанова: ведь, как ни страшно сказать, вся наша великолепная литература ужасно недостаточна и неглубока. Она великолепно изображает, но то, что она изображает, – отнюдь не великолепно и едва стоит этого мастерского чекана. ХVIII – это все помощь правительству, сатиры, оды – всё; Фонвизин, Кантемир, Сумароков, Ломоносов, – все и всё.

Да, хорошо…

Но что же, однако, тут универсального?

Все какой-то анекдот, приключение, бывающее и случающееся, – черт знает почему и для чего. Все это просто ненужно и неинтересно иначе как в качестве иногда прелестного сюжета для рассказа. Мастерство рассказа есть и остается: есть литература. Да, но как чтение? В сущности, все – сладкие вымыслы.

Неужели и сегодня русская история еще почти не начиналась?

И литература вся празднословие, почти вся.

Наверное, Розанов знал, что напишут и скажут о нем. Так ведь не люблю Розанова! – со следующий страницы газеты сообщает модный московский литератор Бычков. А кто его спрашивает? И осмотрительно: ведь мог бы, любя, пострадать. Розанов предупреждал: кто будет хвалить, высуну длань из гроба и дам по щеке. Вся наша русская философия – философия выпоротого человека? Столичному литератору меньше всего нравится считать себя выпоротым, пусть терпят провинциалы. Но есть же русская стихия – беспорывная природа Восточно-Европейской равнины. Вздох… Бог не может не отозваться на вздох. Произносится имя Бога, да только неизвестно когда.

Только не пишите ничего, не старайтесь: жизнь упустите, а написанное окажется глупость или не нужно.

Так, стало быть, не надо писать? Но тогда уже вслед Розанову:

– Зачем печатаете?

– Деньги дают.

Ни денег, ни славы, даже притих страх и трепет. И себя бы жалеть, но ведь не надо нисходить к слабостям.

Постоянно леплю из чужих слов собственного двойника.

От лучинки к лучинке.

– Анечка-библиотекарша, не выключай люстру в сто лучин! Пока горит, прочитаем еще на рубль.

– Сейчас, сейчас!

Отозвалась библиотекарша на призыв – закончилось проветриванье в библиотеке.

Звякнул телефон – на карту перечислена еще одна сумма. Я раньше столько получал за полгода службы.

Не видать ни зги – ни свечки, ни кочерги.

Розанов полагал себя выше людей, которые окружают. Он, если рядом никого не оказывалось, определял на роль двойника самого себя. Вроде не подражал никому, да ведь в мире, где есть откровение, всегда уже только подражание. И прежде всего, когда с ужасом отвергает всякую мысль о подражании.

А Президент кому подражает?

Розанов подтянул времена к точке-свечечке. Стремление прехождения: прошлого уже нет, а будущее не наступило. И нужно особое всматриванье… вслушиванье, обоняние-нюх. Сводить к свечечке все времена. Как будто бы есть какая-то особая надпротиворечивая логика – такой ход даст возможность проникать в тайны существования.

Но Президенту мои слова казенные, конечно, известны.

Не кинется же вслед почти бессознательному юродству закон писать на опавших листьях, указ изобразить по-розановски на манжетах. Но странны все-таки проблески: всякий, кто сумеет преодолеть внешнюю причудливость Розанова, тот непременно подступит к страшным загадкам человеческого духа, заглянет в самую глубину бытия.

Как примирить великоросов и малороссов? – тут как тут Розанов. Только пониманием, терпением и любовью. Нужно друг друга беречь, нужно беречь не только деловым образом, но мысленно, не заподозривать, не приписывать худых мотивов и худых поползновений. Вопрос размежеванья народностей должен идти эпически и спокойно, а не лирически, страстно и с порывом.

Майдан быстро вспыхнул и прогорел, но долго будет чадить.

Снарядов и мин много осталось от советских запасов, да еще коллеги-прибалты в костер подкинут. И поляки, и даже братишки-болгары.

В первую поездку в Европу я увидел бесконечный для взгляда солдатский погост в Польше.

Что теперь?

Если в наступающей эре государственных и этнографических отношений содержится какое-нибудь живительное зерно, какой-нибудь новый напиток, – то не в вере ли заключается? Есть же средство жить по любви, а не по закону подчинения – привязанность и братство соединяет крепче, нежели страх и повиновение. Но все это – именно сказ неторопливый и эпический. Не торопите нас, хохлы, – не торопите эти страшные дни, месяцы, годы – и вам все будет дано, будет дано больше и лучше, чем вы сами желаете.

Розанов взывал к странному теперь почти невозможному пониманию, но Президент выслушал. Следует понять: дано будет ни одним народом другому, не властью, не государственной силой. Дано будет самим ходом благоустраивания, следованием целесообразности – не на основе гармонии, которой больше нет, не на основе изначально смысла, которого теперь тоже нет. Но если нет места встречи жизни и понимания, то вопрос о подлинности существования даже не может быть сформулирован. И навстречу выступит абсолютная безответность: некого спрашивать, не с чем соотнести тайну.

И все потому, что нет места, где можно было бы спросить.

Я оглянулся – как раз зашли поляки и один с победной улыбкой переводчик-украинец. Смотрели на полки с изданиями, мерцающие мониторы, с портрета за ними следил взгляд Президента. Оглянулись на меня, когда еще раз звякнул телефон, – пришла библиотечная доплата на книги. Вот тут разбогатею и обленюсь – скажу сейчас вслух про опыт тела и силу любови, улыбнется дева, склоняясь. Поляки кивнут внимательно, чуть свысока. Снисходительно улыбается представитель украинской метафизики. И я вслух по-русски.

В библиотеку Думы со мной уже заглянул.

Какой мыслею можно остановити войну? – Переводчик кивает, хохол всегда все самое главное уже знает.

Григорий Сковорода прямо из корчмы: ведь сроден человек божественному замыслу о себе. Жизнь человеческая единственная и неповторимая, поэтому мера только счастье. Но смертному быть во временном мире счастливым невозможно. Увидел в счастии превращение, в друзьях измену, в надеждах обман, в утехах пустоту, в ближних остуду.

И чтоб понять, Моисей слепил книгу. Случайное теперь схвачено стяженностью, случай стал действием и судьбой. И над каждым висит полная перемена участи. Ведь обитаемый мир касается тварей. Мы в нем, а он в нас обитает. Моисейский же символический тайнообразный мир есть. Он ни в чем не трогает обитательного мира, а только следами собранных от него тварей путеводительствует, взирая на вечную твердь. А вслед византийский автор Прокопий Кесарийский поразившую его особенность отметил, сообщая об обычаях славян: «Судьбы они не знают» – не знают непреложного рока. Принимают лишь судьбу-фортуну, которую можно уговорить и с которой можно договориться. Не признают непреложную судьбу-фатум. Изо всех книг выстрочники-человечки сейчас по земной тверди кто бéгом, кто скоком, кто ревом машинным через российскую границу. Кто возле ростовского Миллерово уже документы собрал, чтоб порскнуть со своего надела, если начнут стрелять из-за украинского кордона.

Сейчас будут-будут истину впаривать по-польски и по-украински.

Да тело имеет собственную мудрость. Понуждает обращаться к инстинктивным энергиям жизни. В основе два фундамента, и если один из них оказывается непрочным, то эго становится уязвимым для магического манипулирования, внушения или колдовства. Вот два фундамента: отождествление эго с телом и чувствами, и отождествленность эго с умом и знаниями.

Но Президент знает: с телом каждый день по два часа в заботе.

Мне платят – премия за то, что я в библиотеке. Надо юродством вывернуться – на стул встал, как сталинский первоклассник: порадовать стишком библиотечных племянниц: телесность восстанавливает тождественность существования и преодолевает отчужденность от мира. И головы сразу вскинулись – грохнется посетитель об узорный правительственный паркет. И сразу ручку с красными коготками подала старшая книгохранительница, повела к двери, чтоб иностранные гости ничего не заметили.

Теперь накормят в кафе за отдельным столом в углу. Тяжесть, что у Блаженного Августина стремит тело к своему месту, вполне служебно явилась. И в слова, что недавно хотел сказать, сам уже почти не верю. Лишь естественное стремление – говорю себе чужими словами – избегнуть одиночества, боли, тоски и непонимания наполняет сейчас, пока заботливо поднесли меню. Меня казенный список прикармливает и успокаивает: говорю себе, чужим не утешаясь, небо непроницаемо для человеческого взгляда. А Розанов видел жизнь из мира слепых, беспризорных детей, способов борьбы с удушливыми газами, вслушивался в голоса матерей-одиночек.

Розанов бы хорошим советчиком был и у Жириновского, и у коммунистов, правда, до поры до времени. И у верующих был бы своим, под случай даже и у безбожников. Поэтому утяжелить нужно слова, девушка-библиотекарша приставлена ко мне временным предписаньем. Совсем по-розановски голос дала аромату из чашки, бурому тростниковому сахарку и невнятному потоку слов, что я вслух произнес. Противятся вещи, настигнет голод, страх повсеместен – тела не могут разрастаться до бесконечности и не могут скукоживаться в литоту.

Измена, измена, измена – тут, по-моему, какая-то сплошь измена. Зрадник батькищины? – хохол из делегации слова нашел, видит, что понимаю мову.

Давно знакомые лица и выражения лиц, примиренных трапезой.

А где нет измены?

Розанова нигде среди всех не видно.

Кондиционеры над головами гоняли воздух, повседневность рассеяла розановские переживания, где легко играли тела, любовь и свобода.

Как быть?

Вслед зверобойству пришло человекобойство – Розанов хотел окоротить скорости, ведь роднят только пол и кровность. Но и разделяют страшные столкновения на почве расы, нации, крови и веры. И человеческое более всего предстает на пределе, где страшно приближена апокалиптичность. Розанов как бы возвращает мысль к переживанию жизни – так скажу Президенту.

Где больше всего энергия? – в сфере пола.

Эстетика нужна – движение по следу, у древних греков эстезис означал просто звериный след. Идти по следу, распознавать отпечаток, устанавливать нравы и расшифровывать заячьи или лисьи узоры. Волчары ступают след в след, сотрудники наружного наблюдения тоже с волчьей повадкой. А либерал-нарушитель через контрольно-следовую полосу идет вперед пятками, да еще неразумную детвору вперед вышлет.

Сбивает, сбивает каждый со следа, хочет неузнанности и неуязвимости.

Существованье – сила, чтоб преследовать и ускользать, хитрость и ум, прорыта волчицей дыра в крыше овчарни, петушок в лапах у лиски, обглоданы голодным зайчишкой стволы саженца. И нумизматы суть последние следователи, а спецслужбы суть последние слуги палеографии – восторг осязательный знаком каждому, кто расшифрует коварный след. Монета – металлическое зеркало древнего мира, монеты – зеркала, тут охота, движенье по следу, но есть немножко и магии. Нумизматика есть немножко древнее жертвоприношение, последнее оставшееся нам.

А икона не только умозрение в красках, а самый знающий информатор, только надо знать шифр. В древе жизни пульсирует внутренняя энергия – в государстве своя сила, нет другого способа сохранить. Все дело в силе, без которой нет жизни. И ориентировка – экфразис, только вместо описания картины художника, представлена картина поиска и погони. Почему в России так хорошо могли описать человека? – фотографии не было, а спецслужбы всегда.

Тут микроскоп, тут же и телескоп. Тут вещи и тела сочетаются браком со свободой и эросом, воля волит, а либидо либидит.

– А как немец хохлушку-женушку звал? Которая доклад делала про любовницу Достоевского? На ней Розанов потом женился? – Президент заинтересовался рассказом о конференции.

– Либишка!

– Libischka?

Немец либишке-дружечке по округлое плечико, не говорил по-русски, она по-немецки знала и ненавидела три слова.

Verboten!

Sparen!

Nur für!

Приспособленье тел к языку-язычку, слова к объятьицу.

– Запрещено! Продается со скидкой! Только для!

– Так он ее назвал либишка?

– С большой буквы!

– В немецком все существительные с большой.

Lieben – любить, Liebe – любовь, грубое verloben – не для воркующей пары.

Монета-либишка на древний лад, перебирать словца нумизматично.

Нужны новые люди.

А где их взять?

Запущенность, запущенность, – Розанов на подмогу, – заброшенность человеческого сада, сокрушался, что ни о ягодке не говорят, ни о борозде. Как будто Россия не была никогда садовою и земледельческою страною – будто даже расположена не на почве, а висела в воздухе. А что крестьянину до обедни, когда у него на огороде чертополох растет? Выродившийся сад, нужен инстинкт садоводства, нужны наставники, нужен университет садоводства, которым воспользовалось бы государство. Так было бы, если бы имело у себя когда-нибудь Конфуция или Лаодзы в наставниках. Но имело, увы, только мистического философа Сковороду.

И это Президент знает.

А в кафе Думы изобилие и благодать.

Что не дает свершаться утверждению? – отсутствие героического человека. Не скажу Президенту, может, он думает, что он герой. А смертельная болезнь европейская нигилизм поражает всех.

Кто восстанет? – жизнь восстает.

Телá, эх, цыганщинка да страстишки!

Прощанье славянки – любимый марш спецслужб, чтоб вернуться.

Ах, так вот отчего бывают святые – солнце! Венчик на голове, венчик на голове: какой инстинкт заставил всех людей, все народы, все религии окружить головы своих любимых – солнцем. Иначе, жизнь как в балагане. Вот отчего болезнь – жизнь в балагане, в хороводе дурацком, где так прирастают маски, что не отодрать. И сам о своей жизни балаганной под конец встосковал: оттого-то вся жизнь прошла с полной бесплодностью для себя и для окружающих, что в детстве слушал, как молоденький портной детям рассказывал сказки! Потом уже, поступив в гимназию, зачитывался Розанов сказками братьев Гримм. И, наконец, перешел к философии, но и ее понимал, как сказку о мире, которая просто наиболее нравилась.

Отчаяние.

Ни философом, ни ученым, ни политиком такой русский народ не станет.

Президент в юности любил фильм о героях спецслужб? Возненавидел навсегда удержание.

Философы тут особенно не нужны, а ученым надо платить. И политиков много не надо – одного хватит. Но что одному остается? Композитор-немец, чтоб быть выше всех, продал душу хвостатому. И был наказан мгновенно – где ближе всего смерть? – там, где любовь. А где ближе всего ад? – там, где отделен от всех. Каждый носит свой ад с собой. Простейшее наказанье невыносимое – никого не может любить. И все, что приближались к продавшему душу с любовью, гибнут.

Значит, надо создать воображаемый мир – для этого меня выманили из уединения между диковатым названием Выра и просветленным Рождествено? Личный апокалипсис – конец света каждый носит с собой. Не думает же Президент, что часть его ноши я смогу взвалить на свой нажитый в библиотеках горб? Призраки при зраках топочут, козлёкают бунинской рыбкой, гомонят рядом, – не уныния, ни печали, ни сожалений. И я призрак при зраке?

Пастушок-свидетель – вот коршун над цыплятами круги нарезает, сейчас сложит крылья и вонзит когти, вот лис подбирается к зазевавшемуся петушку, а друзья – Кот и Дрозд остались далеко в сказке. Вот чужие эйдосы пробираются прямо в зрак, чтоб смотрение исказить.

Зачем мне?

Сейчас за окном редкое сентябрьское солнце, на подоконнике монстрец из глины, купленный у хмельной вырицкой бабы, – вместо свиста только шипенье, запах ядовитых красителей не выветривался уже третью весну. Книги справа и слева – хватит отшельнического зрака. И почти невыносимо много у меня собственных призраков.

Чтоб стал письмоводителем и книжным счетоводом?

У Президента таких полторы сотни, а у тех – свои тысячи и миллионы. А у меня только неопубликованная рукопись да заимствованные у Василия Васильевича и всех прочих строчки. Но призраки должны быть выявляемы во внимательном взгляде: иначе как противостоять? И верные в своей наивности слова о том, что дьявол борется с Богом в человеческой душе, уже мало кого волнуют. Но что-то все-таки есть – Розанов удивлен и обрадован: бытие постоянно превозмогает небытие и замещает его, восполняясь недостающим.

Почему так?

Девочка-библиотекарша не отрывает глаз от телефона – она уже не может жить без посланий. И Розанов сам себе телефонирует: почему превозмогает бытие над небытием, а не наоборот? Потому, что изначальная потенция существует. А среди политиков, судя по жестам, много все-таки импотентов. И что-то есть, неведомое для либерала и атеиста. Такое, где предуготовлено реальное бытие, в нем ничего, что могло бы увеличивать небытие. Розанов говорит о природе, но понимает так всю жизнь.

Реализация потенции через всю множественность изменений.

Внимательно, внимательно! – Скажу Президенту. Начинается любовно, кончается смертно. Изменения же, скажу, могут быть совершенно непредсказуемы, даже неуловимы. О чем подумает при этих словах? – ведь ему кажется, что изменения предсказуемы, о предсказанной предшественниками пандемии еще никто ничего не знает, но до объявленной президентом специальной военной операции уже совсем недалеко.

Поэтому следует внимательно всматриваться в поток изменений, стремясь дойти до истоков мутаций. Тут французы всегда первые. Метафизические мутации в глубинах, на поверхности уэльбековское смиренье Парижа – террорист больше не действует по-картезиански-причинно. Террорист теперь непредсказуем и вездесущ. И надо не допускать удержания, ровнять дыхание, не впадать в ярость. Вдохнуть перед ударом или броском, не показать момент вдоха – всегда держать в себе тайный запас дыхания, который спасет. Мысль, что следит, отпустить на свободу, пусть вплывает во все возможное, предупреждает опасности, не изменяет себе. Жизнь – это свободная вещь. У нее есть тело, независимость, плотность, своя внутри угловатая необъятная сфера.

И нет подобий.

Так миру смыслов предшествует свободная вещь – простые вещи развенчивают и удерживают под подозрением производство смысла. Нужно иметь дело с проявлением самой вещи – постоянно обращать себя к далее неразложимым родникам.

Помощники Президента – только исполнители, они его будто бы боготворят, но не любят. Это сообщество создает себе божество из своего Президента, так насельники отсвечивают в его лучах. И кажется, что случайности нет вовсе – можно предугадать и устроить.

Они не думают ни о порядке космоса, ни о случайности, а о потенциях говорят с китайскими лекарями, когда начинают стареть. Существование всего видимого мира необходимо признать произведением случая? – никогда. Случай уже состоялся – он всегда позади, а настоящее избавилось от случайности. Но у Розанова случай вовсе не самозванец. И кто думает о том, что его когда-то не станет?

Я об этом скажу Президенту.

Все реализации ему, конечно, известны.

Ведь есть – Розанов еще больше щурит глаза, – охотник по следу, – пред-идеальные потенции, из всех видов наиболее чистый, беспримесный, трудно постигаемый вид. Это существование не связано ни с каким определенным пространством или временем – нет ничего, на чем человек, остановив свое внимание, мог бы сказать: здесь оно существует. И между тем это, нигде не указуемое есть, существует.

К этому виду потенций принадлежит геометрически обученный разум?

Разум, разум, разум: Кант отделял разум от рассудка, что есть у всех. А Розанов, размышляя о потенциальности, смотрел на реальное положение дел. Думал о понимании, что открывает скрытое: такое положение трудящихся, от которых остается скрытым и то, чтó именно возводится ими, и то, зачем оно возводится и где предел возводимого, – не может быть удобно. Не говоря уже о невольных ошибках, к которым ведет это положение, оно неприятно и потому, что всякий труд, цель и окончание которого не видны, утомителен.

Но и это Президенту, конечно, известно. А что такое люди? – отход военного производства?

Русь станет иною.

Лучшею.

Светозарною.

Я наименее отрицающий человек из всех людей! – Розанов впадает в гордыню.

У каждого свой путь к Богу? – известно, только пути неведомы. А что Розанов?

Против подступил Бердяев: боюсь, что Розанов требует от религии фактического смешения подлинного и ценного с лживым и ничтожным. Розанов хочет имманентного спасения мира и отвергает трансцендентное спасение как небытие и смерть, он ощущает божественное в творении, но глух и слеп к трагедии, связанной с разрывом между творением и Творцом. Освободиться нужно от физиологизма и быта – от вечно-бабьего в русской душе.

Но как мальчик, выросший на асфальте, – ставший Президентом, вдруг стал чувствовать, что Бог есть? Только не надо в ответ про то, что у каждого свой путь. Да ведь и сам Розанов, пишет Бердяев, зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось гениальному воображению.

Органичность, народность космичности?

Подделка, иллюзион, маскарад. Камуфляж.

Знак гибридной войны.

Где такая сила? – само преклонение Розанова перед фактом и силой есть лишь перелив на бумагу потока женственно-бабьих переживаний, почти сексуальных по своему характеру. Бердяев-персоналист не терпел органики – от нее совсем недалеко до идеологии крови и почвы. А у лучшего колхозного пахаря как раз кровца на ладонях, почти не отличимых по твердости от чепигов плуга. Так упирался награжденный полетом пахарь в борта кабины самолета-кукурузника, чтоб не кувыркнулась машина в черные борозды.

Вот сила! Ведь редко, редко человек понимает конечный смысл того, что он делает. И большею частью понимает его слишком поздно для того, чтобы изменить делаемое. Конечный смысл? – тридцать лет назад был коммунизм. Президент тогда написал, что хочет быть в первых рядах.

Но не человек делает свою историю, он только терпит ее, в ней радуется, или, напротив, скорбит, страдает, – неведомый сегодня никому, кроме историков литературы Федор Шперк, поддержал Розанова и меня – даже царь не мог удержать империю в повиновении и ладе.

Левиафан переменил облик, да не может переменить участь.

Ныне же человек с темой и воплями Достоевского пусть даже с неугасимой папироской был бы немой: с землей во рту. И сама тема – с землей во рту. И мое говорение косноязыкое – ни к селу ни к городу? Но хоть гляну на внутреннюю жизнь власти. От мережковской литературы болезнь: что вы, больны чем-нибудь? – Нет, я не болен: но мною больна эпоха. Не будь в ней Мережковского, эпоха явно была бы здоровее. Апокалиптики, воистину апокалиптики. А у Президента никакой апокалиптики, каждый день полтора часа плаванья, два раза в неделю додзё – разминка, растяжка, повторение техники и легкий спарринг.

Дзю-кумитэ – свободная рука – вольный бой.

У меня тоже пустая рука, в ней нет оружия. Совершенно пустая – только в пустоте сила. Секущий удар, три уровня атаки – глаза видят все, но не пойманы чужим взглядом. Наколка-дракон не мигает, не отведет взгляд. Но если сказать, что не человек определяет историю, – он определен природой с того момента, как она существует и до того момента, как она перестанет существовать, – то зачем нужна власть?

А Розанов-литератор все жалуется литературе на литературу.

России – жалуется на Россию.

Жизни жалуется на жизнь.

Одно проявление смещает другим, полагая, что есть подлинное существование. Оно до конца не определено, но с ним можно иметь дело посредством ума. Жалуется на литературу, ее вовсе не отрицая. Противно что-то одно, а не вся литература, она же противна тогда, когда сливается недостойно с этим одним.

Не надо никому навсегда доверять. Может, Президент, сейчас в библиотеке я подумал, – монах в миру? Аскеза, воздержание, внимание к плоти – откровение только в молитве, доверие только к святому, одиночество среди всех.

Президент это знает, он на службе.

И Француз на службе, и Американец, и Немка умело правит, хоть боится собак.

Но они пришли и уйдут, придут другие. И мозоли кровавые давно сошли – звезда в навершье креста на могилке красного пахаря. Немощь там, где нет кровности и силы. И хорошо бы не любить одну женщину, чтоб не впасть в соблазн, чтоб не было удержания, но всегда хочется любить беззаветно.

Быть с одной, а словно бы обладать всеми.

А помимо объятий с кем быть?

Тогда нужно считать, что женщина просто природа – нужна для существования. В ней нельзя оставаться – невыносимое удержание. И чем жить? Не мелкими же делами, в них все становится мелким.

Тут снова в библиотеку Розанов: выше русской литературы, вот именно в этих мелких ее течениях, в течениях незаметных, может, не было ничего во всей всемирной литературе – по служению народу и человеку. Одно служение, одно бескорыстное, одно – самоотверженное. Человек письма может представать как страдательное существо.

Так и человек власти?

Не о себе, отвечает за всех нас.

А и в самом деле – толпа мучеников христианства, выведенных в цирк на сражение со львами, причем самые имена их неведомы, выше проповеди всех Апостолов, которые глаголом жгли сердца людей. Если и пострадали, зато – и велики.

Прославлены. И вообще с них началось новое Небо.

Незаметность авторства, закон ниндзя – отрабатывай искусство быть незаметным для любого взгляда, неуязвимым, неуловимым. Не зажатым в удержании. Иначе, прихватят, сделают обездвиженным.

Свои записки в тот вечер я забыл в библиотеке и не захотел возвращаться, иначе не будет дороги. Да ведь рукописи не пропадают бесследно, даже если их сжигают вместе с библиотеками.

Розанов сокрушался, что всех настигает немощь.

Как бы не погореть мне по-розановско-офицерской метафизике пола.

5. День, где я простой персонаж

Жизнь в деревне простирается от земли до неба, а в городе – даже в Кремле-столице – от подвала до чердака. Утро обычное, Домовой затих где-то в укромном углу – скрытое наблюдение. А наблюдаемое открыто.

Пища, враги и паразиты.

И Дракон-виртуал прикрыт рукавом неизменной для официальных мероприятий белой рубашки.

Но в паузе между докладами Президент вспомнил о читанной на ночь книге, листал страницы, высматривая свое. Строки про господство и силу, про тотальную мобилизацию, про внедрившуюся в господство и силу боль. А ведь совсем недавно об Эрнсте Юнгере, он помнил, даже с немцами нельзя было говорить. Юнгер на двух мировых войнах ранен четырнадцать раз. И странное, хотя понятное: то, что Юнгер писал в воспоминаниях о России и о войне, о людях в житейском существовании было настолько не похоже на представления Президента, что начинало казаться, никакой иностранной правды совсем нет.

Но главное, что Юнгер не терпел удержания.

И странный выбрал эпиграф из поваренной книги для домашнего хозяйства всех сословий.

«Из всех животных, которые употребляются человеком в пищу, раки, по-видимому, умирают самой мучительной смертью, поскольку их помещают в холодную воду и ставят на сильный огонь».

Вздымались наводнения посреди ночи, подтаивали разбуженные рукотворным теплом айсберги, сорвавшаяся с размякшей горы сель смела на своем пути селение, взрывались этажи от газа, дежурные эскадрильи были готовы к взлетам в режимах погоня или перехват, ракетные части готовы к залпам на поражение – об этом он узнает с утра в первых докладах. До утра отстранялся от несчастий и переживаний, иначе не мог бы заснуть, к дурманящему настою шуиманджу не хотел привыкать. Завтра с утра узнает обо всем, что в страшных снах могло привидеться ночью. А тут еще страдания красных раков из поваренной книги времен первой революции в Европе.

И все потому, что существует удержание-боль.

Но тот, кто способен превозмочь боль, обретет доступ к силе и власти. И к тайне господства: скажи мне, как ты относишься к боли, и я скажу – кто ты. В сумерках перед сном все становилось не то чтобы яснее, но понятней.

Но неужели источник всего боль?

Сова Минервы всегда запоздает с ответом, вылетев в сумерки. Но ответ уже есть в сумеречности перед сном. Тут пустота, тут скоро настигнет исчезновение всего. Тут будто бы можно назвать все своими именами. И совсем странный новый Советник, даже будто бы его уже раньше видел – тень полутени. Гегель выпустил сову в сумерки не для того, чтоб показать всеобщее и всегдашнее опоздание: сумерки только и есть настоящее существование. Что-то стоит одиноко посреди мельканий… совсем пожилая женщина, вот такой станет цветущая через тридцать лет – завтра придет в сон, тень ее юная уже навсегда здесь.

Постаревшая стоит рядом – тень не отбрасывает, откуда у тени тень?

Или так склонилась, что тени не видно.

На коленях стоит у его постели, будто молится без отдельного слова, все слова сошлись в немом разговоре. Особое существо, которое только для того, чтобы быть явленым, приняло облик женщины. Видны старые ручки, не течет горячей любовной влагой, как из каждой женщины, которую любят и которая сама хочет любить. И надо бы остановить приблазнившийся поток, перестать замечать, не всматриваться, не вслушиваться. И тогда он сам собой уплетется в сонм собственных теней и полутеней, сольется с пустотой, из которой вытек. А Домовой-топтун пусть остается – больше от него нет страха. Он просто напоминает давний страх детский, которого теперь нет. Но удержанье теперь не на минуты сна, а в каждом миге. А если удержание бесконечно, надо выкручиваться и жить. По возрасту почти старик – по древнегреческим меркам давно миновало сорокалетнее акмэ, возраст в две ровных шестерки, – трансгуманисты хотят продлить жизнь до ста двадцати лет.

Что потом?

Сова крыльями рассечет воздух, где в сумерках тени. У них боли нет, страха нет, тел нет, а обличия есть. Женщина с любовным лицом, при пробужденьи безликая, – любая может во сне обрести плоть, налиться телесно-природно, склониться неприкасаемо, а в ответ – горячечный выплеск. Будто женщина всех женщин посетила отрока-старика – видна в чужом сне, стоит нагая на горячем прибрежном песочке. Будто отбросила тень сразу в две стороны – видят и старик, и отрок. А то, что посередине, просто-напросто не существует – не отбрасывающая тени жизнь.

Домовой приходит давить, чтоб ничего не забыл.

Отрок боится, а старик забывает наутро все, даже страх. Четыре отверстия и одна голова – уши и глаза в сумеречных потемках.

Плывут тени, плывут, проплывают, снова наплыли – плывут. И только в потоке сна-шуиманжду у Президента нет права на боль, словно вовсе нет органики, не нужно от нее по-человечески ускользать, бежать, даже понимая, что от одной боли живое существо стремится к другой. Но боль только у того, у кого есть любовь. Принять боль можно только потому, что любишь.

Какие адские трубы зазвучат из неминуемой будущей боли?

И Президент – просто-напросто человек. Атомный чемоданчик – придаток существования, символ защиты и мгновенного нападения, знак боли. Самодельный сапожный ножик нужен, чтоб домового прогнать, необходим самим собой выкованный взгляд. Но в предутрии особенно ясно, что нет защиты от боли, дракон навел взгляд – тоска настигает.

Кто еще здесь из родного советского времени?

Высоцкий и Гагарин. Еще красивый герой из фильма про разведку.

А еще тысячи с болью или даже без боли, не успев почувствовать и пережить. И когда Президент время от времени посещал по церковным праздникам храмы уединенных мест, там все становились невидимо рядом.

Советник толковал вчера про Апокалипсис. Но Розанов, видно, персонаж сосем странный, впору бы в разработку. Унылая ориентировка, то перед одними грешит, то перед другими, то перед всеми кается. На кого работал? Но от себя не отказывался никогда. На войне не был, все время воюет.

А тут потепление, сель плывет, дожди полмира накрыли, куриный грипп, собачье бешенство, террор повсеместный, пандемия над всеми, а юрод Розанов все про придуманный конец света. Да и юрод ли? – все к молоденьким да девственницам: как да что? Какого цвета сосочек?

А если конец света уже произошел?

Сказано же, каждый носит ад в самом себе. И знаки на встречу: если волк встопорщит загривок – удача военным, если вран поперек дороги каркнул – вопрос к спецслужбам, заяц перебежит – задание дипломатам: если с той стороны порскнул, что в пазуху – к удаче на переговорах, если из пазухи – жди новых санкций.

Почему штурмовик летел без прикрытия истребителей, когда турки сбили?

И поверх всех вопросов, невыносимое молчание двух минут – несемся, будто со стороны себя вижу, по Кутузовскому проспекту.

Президент молчит.

И мне молчать. Поэзия – соединение вещей совсем-совсем далековатых. Поэзия даже и не литература – это особенное состояние человеческое.

– О чем задумался? – Президент так у любого может спросить. Мы учились в одном университете.

– О веранде!

– И что? – Он смотрел со странным вниманием. Немигающие глаза дракона вбирали в себя – удержание.

– Если лето – варить варенье, а если зима – пить с этим вареньем чай. На веранде, наверное, чай пил. Розанов в Сиверской дачку снимал.

– В Сиверской были пионерские лагеря. Я там впервые увидел аистов! – Он молчал, будто бы что-то вспомнил. – Был в лагере?

– Один раз. Хотел сбежать, когда не пустили на фильм «Илья Муромец». Отец рассказывал, как Муромец поганых свистом сметал.

– Свистом сметал… – Президент всему находил какой-то особый только им предполагаемый смысл.

– А почему штурмовик летел без прикрытия? Мы с командующим учились в одной школе. При встрече я бы у него спросил. Теперь совсем нет поганых?

Он даже мгновенья не уделил моему взгляду.

– Веранда… – По-человечески что-то вспомнил. Я его не интересовал. – Розанов что-то особое знал?

– Да он сам не знал, что знает. – Он говорил мне ты, а ведь я учился старше на три курса. Правда, у него почетный девятый дан, а у меня поздно заслуженный первый.

– Придумай себе псевдоним!

– Это обязательно?

– У всех советников есть.

– Молокан! Я в детстве ревел, когда молока не было. Молокан… – Я вслушался в слово, давно его не слышал ни от кого. Раскольники-молокане всколыхнулись.

– Ты будешь… ЛИС!

Райнеке-лис хитрюга из немецких сказок, облизнулся со страниц. Мне не понравилось, что немец.

– В позывном всегда есть тайный смысл! – Президент пальцами поманил к себе, как бабочку. – Ты понял? Значат первая и последняя буквы!

Я был в его удержании.

– Когда вдруг срочно понадоблюсь, назовешь позывной! Лис!

– Лис… – Я подумал о первой и последней буквицах слова.

Любовь и сила?

Машина выходила на острое закругление, водитель-майор строго вписывал бронированную коробку в поворот. И я подумал, что когда Президент мне вдруг понадобится, тогда никто уже не сможет ничем помочь.

Разве он не знает, что свидетеля всегда устраняют?

Но закругление кончилось – Президент отклонился на сиденье, закрыл глаза в минутной медитации. А я уже начал понимать, когда мне надо молчать: я читал книги о власти и людях власти, готовясь к разговору, но ни разу мой замысел не совпадал с тем, о чем нужно было сказать. Президент, я видел вблизи, не попадал ни в чьи сети. Мне стало казаться, что его невозможно з стать там, где он был минуту назад. Никто даже и не пытался удержать его – силу все признавали, в ней отражались, но вокруг него было пусто, – он защищал поляну вокруг себя.

Не терпел удержания.

А я своим не тяготился: раз в неделю садился в свой «Аутлендер-самурай», купленный в лучшие года, ехал до Новгорода. Гонорара за книгу о Розанове не хватило бы даже на комплект зимних шин. Оттуда на поезде до Москвы, на вокзале встречала машина. День перед встречей жил в казенной квартире, где огромный телевизор, не было ни одной книги про власть и людей власти. Зато целая полка с книгами по агрономии. Как высаживать яблоньки в осени и по весне, как укутывать корни и закрывать от зайцев стволы, как бережно снять яблочко, чтоб долежало до светлой Пасхи. И даже казалось, что ничем пестование деревьев не отличается от пестования людей, которых Платон назвал двуногими без перьев, имеющими широкие и плоские когти. Зато в библиотеку Думы у меня пропуск. Можно заказать любые книги, но названия всех книги, которые я выбирал, надо занести в список.

А если прав Платон и закон неизменен: после разгула демократии всегда приходит тиран? Но даже если уже пришел, жить можно. В квартире всегда был набит холодильник, припасы возобновлялись, когда что-то кончалось. Всегда было красное вино, но я пил мало – сердечко стучало, напоминая.

И всегда спешил провалиться в сон, чтоб никого ни о ком слезно не успеть подумать.

6. Других через себя

Не надо много слушать других, не будет силы. И времени совсем не станет – не только апокалипсис нашего времени, как у Розанова, но смертный конец самой временности.

И где тогда жить?

Не быть в удержании. Не привыкнуть, не сдаться, не задохнуться.

Задержать третье дыхание, что спасет – змеем выкрутиться, зверем вызвериться… руками связать чужие руки – выбрать момент. Сверху захват за отворот дзюдоги правой рукой, а левый локоть в горло. Не смотреть, не слышать, не видеть – тело умней человека.

Даже если этот человек Президент?

Нет никакой территории вегетарианцев – нет больше советского народа, когда можно было в любой чайхане в любом ауле быть гостем. Теперь от тупого давления Домового-хохла не скрыться даже за кремлевской стеной. Невыносимый национализм тупой скуки! Эта гегелевская уверенность и удовлетворенность является подозрительной – Президент видел буйство на улицах Берлина, когда упала стена.

Президент никогда не переспрашивал – подчиненные, люди и боль должны занимать свое место.

– Откуда ты знаешь про боль? – Президент всем своим говорил ты.

– Я с ней живу…

И Президент, кажется мне, поверил, хотя никому до конца, думаю, не доверял.

Да в самом главном слова вовсе ничего не меняют. И только всеприсутствие боли придаст слову правдивость. А боль была до всего, хотел сказать, боль – это ничто. Темная материя и чистая тяжесть – неодолимое удержание, которое на миг прерывается переживанием болезни, отчаяния или депрессии. Только меланхолия приближается к боли – знаки рассечек и шрамы меланхолию прерывают, чтоб окоротить.

И потому, наверное, Президент слушал меня.

У Советника перед глазами опыт борозд, чепиги плуга только один раз сорвали кожу с ладоней, ревели племенные быки-бугаи, черную землю скребли копытами, кузнечный гвоздь-ухналь, неправильно вбитый, вынуждал захромать коня. И от природы хромой Ванька-санитар умело по-свойски брал ногу коня, чтоб выдернуть криво вбитый ухналь – устранить хромоту-огрех.

Советник умеет сострадать, умеют все слабые меланхолики.

Но этот – Президент лишь один раз подумал о нем, да и то в третьем лице, – будто бы мог давать всему голоса – вещи отвечали ему, толковали и он понимал: лемех блестел бессловесно, но был замечен, шкура убитого лиса мышкует на ветру, теряя рыжие остья, продолжает охоту, чучело надолго переживет смерть. И вздох домового наполнен смыслами, тяжесть напоминает об удержании и боли, где нет ни одного движенья свободы. Боль оттуда идет, где не виден источник. Роды есть, а родник невидим. Туда взгляд обращен – вот для чего нужен свидетель-советник Лис.

Все тело предутрия в памяти от тяжести Домового.

А наяву синяки-письмена расшифрует юрод-Советник – нет нигде ни чистого тела, ни чистого замысла.

Ты грязный, значит, ты живой.

И это последнее больше всего задело Президента – в конце концов то, что он узнавал, было свидетельством того, что он уже знал. В книге Юнгера германский милитаризм бросал вызов владычице морей и хозяйке колониального мира Англии, сами немцы захватили в Африке огромные земли, что больше самой Германии, зарождался европейский раздор. Казалось, война все-таки невозможна, ведь комфорт и блага цивилизации унеживали жизнь обывателя-европейца. Но хорошо устроенный быт вызывал странно безрадостные переживания. Сто два года прожил солдат-философ Эрнст Юнгер, участвовал в двух войнах, видел солнечные затмения, меж которыми почти девяносто лет, – считал, что самое главное заключено в свободе воинственной воли. Если бы еще знал слова русского романного персонажа: это – больше чем свобода, это – воля.

Свидетель-человечинка в мировом спектакле жалкий актер или всесильный автор? – присмотрись к мощи дракона. А вокруг почти нерасчленимая масса людей, цепочки и череда лиц – бесконечные удержания, муравьиные тропы, пчелиный рой, где матка спаривается раз в жизни с командой трутней. Ничем почти не отличается от человеческого роения, только спариванье человеческое чаще и проще. Им оглянуться бы, – осмотреться, – а они в одинаковой униформе лиц, богатые все в масках, а у бедных даже масок нет.

Книги Юнгера теперь по всему консервативному мутирующему свету.

И даже вслед – перенимание оружия давний и вечный прием ведения войны. Так Ленин в действии безудержный, безоглядный. Телеграфы, вокзалы… господствовать в мировой паутине, всегда непредсказуемо действовать на опережение! А для китайцев и индусов Ленин и Троцкий великие устроители! Перманентная революция без конца! А тут сон прерванный, симулякр-наколка, тяжесть неотступного теперь московского Домового.

Что Дракон-ходя еще нагонишь?

И выплывает навстречу… ёк-макарек! – якорек-задумка, намеченный химическим карандашиком – кололи в честь дружбы вечной питерские кореша. А кто добавлял сердечко, стрелой пронзенное. Еще в моде подпись: «Не забуду мать родную!». Не забуду, гадом буду, – завтра с дома убегу! Тюрьма – мать родна. А у одного видел номер из шести циферок: номер комсомольского билета. Если бы в плен попал – не отказаться бы, не предал.

Собирались почти все в мореходку.

А он хотел стать разведчиком.

Никому не говорил, уже тогда словно бы по инстинкту знал: не надо оставлять никаких особых примет. Из любой мужской компании уходил так, что никто почти ничего не мог о нем сказать. Был человек, сидел рядом, рюмку выпил в честь женского дня, анекдот рассказал, – совсем недавно рядом, а вспомнить нечего.

Нет ни особых, ни каких-то простых примет.

И никогда никуда не хотел бежать. Братцы… братцы! – Призывал кавказский пленник поручик Жилин. Если бы сейчас был такой, написал бы на наградном документе: «Вручу лично».

Эрнст Юнгер прав: героическое есть всегда.

Война страшна, но необходима?

И хотел помнить обо всех на евразийском пространстве – простирается от Китая до Польши. Пространство – не территория за забором, у всех евразийцев сходства есть в языке. Советник сказал, что не прав философ Дугов – удержанье словесное не подействует.

Индия евразийская? – нет.

Самолеты продать можно, кино о больном Ленине индийцы у себя запретили, вместе с Толстым англичан выгнали. Евразия превыше всего? – хорошо размахнулся Дугов, да ведь надо сохранять искусство быть незаметным.

И где сила, чтоб далеко пойти?

А в родном Питере появилось новое сообщество интеллектуалов. Европейский разлив, не свой трусоватый. Интеллигенту нашему, чтоб жить, не хватает силы, а чтоб думать, как интеллектуал, не хватает ума. То против башни на Охте интеллигент ополчится, то против совсем хворого Ленина кино снимет, то покажет трясущегося от болезни фюрера, и непонятно тогда, что случилось.

И кто духовку накалил – из какой силы жар?

А то выходит, что правит миром то бесноватый истерик, то полупарализованный сифилитик. Но правит только тот, у кого сила. И если бы сила у интеллигента была, он бы только про нее любимую толковал.

Что такое вопросительный знак? – состарившийся восклицательный! – Советник гонит какую-то филологическую волну. Как раз вчера о прозеваннном гении русской литературы говорил. Изобрел в словах желтый уголь – энергию злобы. Чем злей, тем энергии больше, тем лучше живут. А когда не злятся, энергии нет – спецслужбы надо крепить, чтоб всех добрых отслеживать. Даже не знают теперь, где могилка прозеванного гения.

Надо министру культуры сказать, пусть найдут.

Сигизмунд Доминикович Кржижановский?

И вернуться к гегелевской философии по немецким понятиям? – у нас и так понятия. Гегель был официальным философом во времена Рейха? А в университете всего-навсего простой источник марксизма – почти истопник. Президент странно не любил ни Маркса, ни Ленина, хотя не понравился фильм про больного вождя. Когда не могут напасть на мысль, нападут на мыслителя.

Мысль ленинская гениальная, простая: у кого сила, тот и прав.

И Сталина как-то семейно не любил. В обоих было что-то нечеловеческое, он сам не хотел таким быть. Маркс, правда, далеко. В городе его имени будущий Президент курировал центр культуры – спецслужбы тоже входят в символический универсум. Ленин и Сталин были невыносимо свои. Невыносимо… одного вынесли. Надо бы похоронить другого, тем более сам завещал.

Да коммунисты взвоют. А что им почти бессильным останется?

Вот случайные мысли настигали из прошлого дня – только утренние минуты до первого доклада были его собственными. И Домовой из сна – шлёп-шлёп через порог, через любой торжок. Приходил житейски – дохни своим теплым домашним?

Упреждающее существо, на кого теплым – радуется, живет. А на кого ледяным – притихает, омертвевает. От рожденья не было плоскостопия, а теперь появляется – долго не прошагать.

Что будет, когда состарюсь?

Домовой под крышу – под самые яркие в мире кремлевские звезды, а мне куда? В деревне жизнь от земли до неба, в городе – от подвала до чердака. Да ведь известно, что Господь райского сада божество сельское.

А в Кремле-столице жизнь от беспокойного сна до звезды.

Зачем пришел? – Домового успел спросить. И тот дохнул – не разобрать с одного раза: горячим – к добру или ледяным – к худу.

7. Клинамен, или Дорога без верст

Я будто бы все о нем знаю.

Даже то, чего он не знает сам о себе и чего, может, на самом деле нет. И тут действует контингентность – любой мир в философии Эпикура результат сцепления отклонившихся от своей орбиты атомов и надо все время быть начеку. А Розанов, ради которого меня позвали в разговор, даже Апокалипсис призвал в свои дни. И поэзия, как известно со времен Стагирита, выше истории. Если обо мне, Советнике, легко можно узнать все, то обо мне, – Свидетеле, – ничего. Но если я о себе ничего не узнаю, то Президента не пойму. И не пойму главного для себя: зачем направлен к нему в разговор неведомо кем?

Его интересуют человеки, что вокруг, органика заводная.

Неужели есть тайны?

Биолог Данилевский интересовался уловом рыб в Российской империи, боролся с филоксерой, исследовал влияние пароходства на рыболовство на реке Куре, а главная книжка вышла про Россию и Европу. Нет единой нитки в развитии человечества, каждая жизнь разовьется по-своему. И самое главное – красота, единственная сторона, по которой материя имеет цену и значение для духа, только для духа красота единственная потребность.

И удовлетворить такую потребность может только материя.

Кукурузник брежневского времени летал в самые отдаленные места империи по два раза в день: «Как хорошо я при Брежневе жил… Откуда взялся этот Ельцин?». Садился на краю аэродрома зеленый самолетик – вырастал вблизи, вздымал местную пыль силой губернской. И перед взлетом подрулят летуны к краю бахчи, понесут в кабину арбузы, – ревет двигатель, потоком сорвал с головы польщенного сторожа – летчики руку жмут.

А на краю взлетного поля высокий какого-то могучего возраста человек ждет посадки. Достал из чехла две плетенки на тонких ручках – никто таких тут не видел. Серую пыль сейчас выбьет из самолетной перкали или стегнет на веревке кружевца подсохшей сорочки супруги начальника аэродрома? – раздул ветер, взлетит выше белых колен. И мне одну плетенку подал.

Подкинул в воздух белую птичку, подхватил сеткой.

Словцо новое в наших местах… бадминтон.

Вслед само по-местному сразу рифмуется: гадментон. И так легко-сильно я бил в ответ с левой, что свистел воздух, рассеченный ракеткой. Ни разу волан не полетел точно к сопернику – метался в горячем воздухе, как вспугнутый слёток.

И он перестал со мной играть.

А самолет уж подруливал к дому, где продавали билеты, – пара прищепок вцепилась в плечики – задрано нежно-розовое комбине жены начальника аэропорта. И летчик пакеты серо-зеленые из кабины вынес.

Я не взял – уж вижу себя чужим взглядом, будто свидетель. Отец служил в парашютно-десантных войсках, на учениях в Борисполе под Киевом видел Хрущева. И здания буквами и цифрой были так выстроены, чтоб видно сверху бомбить.

ТБ-3.

Полк тяжелых бомбардировщиков перестанет существовать в одном-единственном июньском рассвете.

Нет ничего страшнее измены.

А я туда, где ничего, думал, не предается. В потоке любовного бесстрашного обаяния – не тупое удержание или прием на удушение. Сила прихлынувшей ясной правильности – еще не знал слова праведность, хотя думал, что где-то в святом возвышенном месте особые существа могут обитать. А тут было все так просто, что праведникам нечего делать. Просто живут, уходят на службу – вертаются, пашут, боронуют, оставляют земли под паром, будто с ней заодно, в праздник поют, бывает, дерутся… потом примиряются – праведники тут совсем не нужны. А Президент в церковные праздники посещает старые храмы – их румянят к приезду, простые люди стоят рядом, чудесные девичьи лица – только в храмах такие.

И я, стоя среди всех, пытаюсь понять.

А праведники, сейчас подумал из давнего дня на аэродроме, совсем-совсем другие. В простых местах праведник смахивает на дурачка – бывшего красного Партизанчика, что ходит от дома к дому, – медаль на кителе с чужого плеча. Еще был один праведник молодой, что вслух молился, – в настоящем верующем месте над ним бы не посмеялись. Вкруг таких вырастало простейшее безответно-верное поле, еще чернеет под паром. Но дышит, торчит стерня, валки по стерне, чей-то конь оседланный бродит, голову к побегам отавы, губы и удила в бело-зеленой пене от молочая, а ноздри в черных пятнах от чернозема.

И морда коня-самолета в черных пятнах от выхлопов – сейчас уж взлетит, дыня-дубовка из кабины летчиков покатилась под ноги начинавшим поблевывать теткам-пассажиркам. Я дыньку поднял, чтоб не обило бока, хотел отнести в кабину, – самолет задрал нос, кинуло к борту, будто дыня, от корня оторванная, стала свинцовой. И тетки, что плотно закусили перед полетом, дружно согнулись.

А внизу овраги-провалы, белые с прозеленью горы – там, где-то внутри, вырытые монахами пещеры, где скрывались дезики разных времен, речка вьется, – самолет проваливается – снова вверх, рты влажные, дыня брошенная катается туда-сюда, будто назло.

– Дайте пакеты!

– Вы что там их… едите? – Летчик глянул через плечо.

– Самолет не отмоете! – Сказал, будто небо с ним уравняло.

Как хорошо, подумал над очередным провалом, что не стал летчиком. Может, привык бы к провалам, летал над полями, над речками, – видел все сверху. Крякутныйкрестьянин с колокольни на крыльях спрыгнул и не разбился, зато удержаньем попы скрутили внизу, чтоб к ангелам не ревновал. А Президент на военном самолете в места боев прилетал, ревновали все остальные.

Потом самолет приземлился, городской фонтанчик играл своей волей, не зная течения. А толстый инженер с папкой для бумаг остался сидеть на траве, когда все пошли к выходу.

– Ох, как вы на нем летаете, хлопцы? – По-бабьи у летчиков. – Детям… деточкам своим закажу!

– Жрать меньше надо… – В сторону сказал второй летчик – в руке нес кобуру с пистолетом.

Только там полет, где сила.

А на вокзале толпа у билетной кассы… куда?

И один лет двадцати шести, уже отслужил армию, вдруг за свое семейство кинулся против всех. В глаза не пускавшей к кассе женщине выставил два растопыренных пальца!

Двуперстие рогатое… мгновенно вызверилось лицо.

А внизу в туалете курил мужской народ, будто напоследок. И дед из каких-то совсем диких мест задом поперся к раковине.

– Ты что, дядя?

– Оправиться… – Держал в руках полуспущенные портки.

– Да куда ты, черт!

– А куда ж? – Мостил голый зад к раковине.

– Тут руки моют!

От полуспущенных портков все отвернулись – большими пальцами показывали в угол.

А билетов на Москву ни для кого на сегодня нет.

Очередь бьется перед окошками кассы.

И я за две копейки позвонил по номеру, что человек с аэродрома дал. Взрослый почти незнакомый пришел на помощь не потому, я понимал, что ко мне, – такова его природа. А буйствующий у кассы человек, может, неведомый подвид людей, и при нем не унимался, готов каждому бить в глаза, кто к кассе не подпускал.

Да вдруг человек, что играл со мной в детскую забаву с воланом, пошел прямо на него.

– Звание? – Встал перед буйствующим за три шага. – Фамилия?

– Старший сержант Корягин! Конвойные войска!

– Выйди на улицу! И Вы за мной! – Сказал женщине с младенчиком.

Через левое плечо страшный буян сразу резво в сторону выхода.

И старый-престарый чернеющий паровоз вдруг заревел за окном умирающим криком, потащили на распил и переплавку. Собирайте лом для мартенов! – призывал вслед плакат.

А человек повел меня и женщину мимо толпы к военной кассе – показал удостоверение.

– Давай паспорт! – Протянул ко мне руку.

– Нет паспорта.

– Как без паспорта?

– Справка есть! – Ответил, заливаясь стыдом, почти с ненавистью. – Непаспортизированная местность!

Но кассирша с улыбкой уже протянула билет.

Женщина с грудным на руках тоже подала ему деньги.

Я вспомнил почему-то, как заря занимается рассвет-но неудержимо.

– Товарищ полковник! Разрешите обратиться? – Сбоку голос. – Билетов нет… мне с семьей до станции Бологое.

Тот, кто грозил всем, встал навытяжку.

– Сержант, что такое истерия? Истерия!

– Болезнь какая-то… нервная.

– Бабья! Бабья болезнь! – от слова матка.

– Так точно!

– А впадаешь в бабью болезнь!

– Виноват!

– Билет уже куплен! Благодари супругу!

– Так точно!

Человек не прилагал никакой силы, и тот, кто недавно яростно ее из себя выделял, сразу стал существом подвластным, почти бессильным. Он изменился, подчиняясь, но вместе с тем как бы возвысился над собой, приобщился к силе как служебное существо. Сила вдруг облеклась в невидимую властную форму. Влила человека в невидимый жесткий строй. Действо возникло от существования самой этой случайной пары – будто бы шеренга выстроилась, отделяя сильных от слабых. Старший сержант мгновенно отказался будто бы даже от своих ближайших – жена торопилась за ним, как брошенная.

– А его все боялись! Сила? – Даже сейчас, когда вспомнил, в левой руке мгновенно напряглись мышцы. Я как-то стеснялся, что левша.

– Дурость! – Сказал полковник. – Сила над дуростью всегда берет верх.

– Все боялись!

– Да глупой он… – Как-то простонародно сказал человек, будто не от себя.

– Февралек? Два вальта в побеге? – Я хотел уравняться.

– В карты в поезде не играй со шпаной! Пушкина читал в школе?

– Метель… мятель!

– Ты понял, кто Пушкин такой?

– А если бы Дантеса убил?

– Это личные дела. А то, что поехал стреляться – твое и мое! Давай к вагону! Пушкин… вот сила. Расскажешь потом!

– Расскажу! – Никогда никому не расскажу ни единого словца про обнаженную девушку на берегу. Навсегда осталась, невидимая никому. – А вслух еще раз. – А если бы Пушкин убил?

– Подожди! – Понизил голос полковник. – Решил стрелять и поехал! Как назвал себя Одиссей? Когда ослепил Циклопа?

– Не знаю! – Не хотел я поддаться его обаянию.

– Он назвал себя Никто! – Звонко сказала из-за моей спины женщина с ребенком.

– Вы знаете?

– Учительница русского языка!

– Жена – учительница! А ты пальцами в глаза тычешь! – Полковник сказал тихо, чтоб услышал только сержант.

– А что вы в наших местах делали?

– Знакомился. Ты знаешь, что бандеровцы еще остались?

– Тайна Чёрного леса? Знаю… в Карпатах.

Полковник посмотрел, будто хотел понять, можно ли мне это сказать.

– Человека, что родники бережет, знаешь?

– Блаженный! Партизан! Его все знают.

– Группа тут была… бандеровцы. И схрон где-то должен быть. Партизан тоже с ними вроде бы якшался. Допрашивали его, признали невменяемым. А к схрону кто-то придет. Ты не видел у него… яйца есть?

– У кого?

– Да у того, кто тут у вас Партизан.

– А что мне в мотню заглядывать

А Партизан родники спасает.

– А он знал, что уезжаешь?

– Не советовал… говорил, чтоб я тут родники хранил. Святое дело! А то зарастут, никто не найдет.

– Тебе показывал, где родник?

– Там недалеко землянки остались с войны

– А почему тебе?

– Я про Тараса Бульбу прочел!

– А ты показывал кому-нибудь те места?

– Он говорил… тишина нужна! А то родник затопчут.

– Покажешь потом мне?

– Зачем?

– Интересуюсь… географией.

Я вспомнил, как он взмахнул ракеткой перед собой… свист! А если бы шашкой? У хранителя родник был ножик из обрубленного клинка – золотой от прикосновений эфес сам просился в руку. Я брал в руку, старый партизан кивал: любо-любо, казачок!

– Любо… любо, казачок! – Вспомнил, как сказал человек, когда я свистнул струнами ракетки. Совсем другим голосом, но те же слова.

– Вы откуда знаете?

– Вот тебе и вся тайна! – Засмеялся человек. – Теперь нас уже трое. – Слушай сюда! – Снова склонился ко мне.

– Я слушаю! – Будто бы уже подчиненным голосом.

– В мореходку?

– В университет.

– На какой факультет?

– Не знаю пока… на журналистику.

– Чтоб ничего обо всем? Ты займись главным! Займись самым главным. – Вдруг притянул к себе за рукав. – Займись философией силы!

– У нас демократия! – Лицо Полковника перед глазами было так близко, что будто бы в него вплывал.

– Демократия! – Он так вгляделся, что сил не стало отвести взгляд. – Сократа знаешь? Демократы приговорили к смерти!

– У нас социалистическая!

– Когда поступишь, зайди в первый отдел. Скажи, что меня знаешь. Полковник Бондаренко из Воронежа.

– А имя-отчество?

– Дзю-займись! В дзюдо дураков не бывает!

И после его слов я будто бы существом беспаспортным быть перестал. Меня прежнего тут больше не должно быть. И как-то смутно-сумеречно понял, что словно включен в какой-то совсем неведомый мне замысел. Но что знают трое, знает даже свинья. Лучше, если знают двое. И один, как мне скажут совсем недавно в шутку, один из них мертв. А в дзюдо и каратэ дураки, я теперь знаю, есть, как и везде. Но там их меньше, чем где бы то ни было.

А через четверть часа поезд по шпалам – строчками из рассказов пошел мимо пристанционных построек, мимо черных паровозов со звездами на тупых уверенных лбах – стояли по запасным путям на случай войны. Показались выгоревшие обочины, свалка с ведрами без днищ, коняга в отдалении на лужке вздергивала схваченные путами передние ноги. За станцией Графской еще больше открылись пространства, еще плотней схлопнулись времена… – увязла в снегах казачья полусотня на худых подбитых войной конях, виден худой кострец крайнего жеребца – случайно уцелел ветхий днями дончак, что минуту назад вздернул ноги в ременных путах. И с бронепоезда по дергающимся в снегу существам сейчас ударят со страниц пулеметы красного бронепоезда.

Посреди зеленых окрестностей все теплое занесет покрасневшим снегом.

А успокоенный дорогой старший сержант за боковым столиком уже догрызал куриное крыльце. К двум пальцами, которыми тыкал в глаза, прижимал большой – троеперстие запоздалое. Обсосал горлышко, перекусывал крыльца, жена молчащая с младенцем на руках рядом. Даже от мужа грудь закрывала платком, хранила сосунка от всех взглядов. И когда хотела переложить к другой груди, струйка белым плеснула.

И мужчина отпрянул, будто глаз обожгло.

В Москве носильщик-проводник ни разу не оглянулся, когда под землей на вокзал с вокзала, – дорога на Ленинград вела в совсем чужие места. Снова по-книжному пошли вдоль дороги черные и серые крытые тесом крыши, речки с коричневыми торфяными струями, рыжая глина вдоль разъезженных переездов.

А в Бологом поезд стоял целых десять минут – все вышли, и я за всеми.

На перроне уж накрыты столы – на каждом месте чашка с горячим борщом, котлеты, в стаканах краснел морс. И разом склонились – я тоже сел, гадая, входят ли горячий обед в стоимость билета. Брал хлеб из большого блюда так, чтоб не тронуть своей рукой чужие пальцы, вдруг чувствуя, что у людей дороги есть какое-то общее признание. Из случайного дорожного родства, уже смелее взглядывал перед собой и вбок. И даже взгляд готов был выставить чужому взгляду навстречу. Будто бы принимала новая жизнь, но прежняя, по-свойски взглядывающая сейчас на соседей, хотела остаться самой собой – себя от всех хранить. Будто бы навсегда придержать в себе некую тайну.

А что особенное хранить?

Не хотел в новом мире пропасть, а уже припал к выставленной чашке.

И посреди общей трапезы вдруг старик сам неместный проходил из прошлого мимо по взлобку-перрону: «Тебя тут городские лисицы не съели? Ты не забудь про родники… должон помнить!» – на скатерть положил краснобокое яблоко и прямо по шпалам собрался куда-то назад спасать криничку. Ничего у старика для трапезы, кроме яблока, воды мог напиться из посвежевшего родничка. На войне будто бы был молодым санитаром-спасателем – перекрестился в спасателя родников.

– Да ты левша? – Вдруг обернулся старик. – Ножик в левой?

– В левой.

– А ложку?

– В правой!

– А шашку? – Подал обрубок клинка.

– С обеих рук!

– Я старый партизаняка! Ты тоже чуть партизан! – Говорил с каким-то странным интонированьем под чужой мне, но родной ему лад. И туда по-свойски зазвал. – Ждут, что с правой, дашь с левой? Эх, времена были! А крестишься… правой или левой? – Старик окликнул, уже почти скрывшись из вида.

– Никакой!

И пропал, будто не было – спрос дал в нос.

А выгнанные жаждой лисицы уже подкрадывались ползком к протоке, что блестела из родника. На склоне балки, где берег подмыла вода, вызверилось логово – вонь звериная и писк лисят. И еще будто бы странный железный запах, как от дымного пороха. Живот прижимая к стерне, старый подползал лисовин, чтоб лакать воду, а потом схватить добычу и порскнуть в сторону логова-схрона.

Бешенство всякому без воды. А бешеного обложат охотнички, убьют… глубоко закопают. И логово забросают землей, чтоб зараза бешеная не впилась кому-нибудь случайно в подошву. Палку, которой свалили в яму, сверху кинут в опененную морду с выбитыми дробью резцами.

Зато я не голодный теперь.

А в тамбуре сосед приблатненный: там бассейн заключенные строили, лом вмуровали в днище! Самый главный спортсмен с вышки – бошкой прямо на штырь! Потом сахзавод строили под Калачом, внутри трубы фуфайка чуть не под каждым швом – забьется труба вонючей водой. И вслед с анекдотом на весь тамбур: «Едут четверо в купе… темновато! А одна хитрая к мичманку на колени. Раз приподнимается, слушай сюда! “Вы откуда?” – из Ленинграда. Еще разок: “А вы откуда?” – из Ленинграда. “Как я рада, как я рада, что вы все из Ленинграда!”». Понял хоть? – хотел, чтоб я засмеялся.

Заскачут потом на площадях без всякой половой принадлежности: «Так сегодня, как и встарь – кто не скачет, тот москаль!».

Но баклану из тамбура старик, что дал яблоко, уже грозил итальянской саперной лопаткой – по спине да по реберцам! Шел чистить родник: «Ты гляди там! Сынок?» – издали окликал. И я не засмеялся – сразу зубы ощерил бы оживший лисовин, кинулся на терпилу.

Президент брал меня с собой в картезианский Париж.

Ты хитрым будь, а то ни до какой Пасхи не доживешь, хоть креститься начнешь, не отстает бывший Партизан – юрод Никишка с медалью, от одного двора к другому бредет, от стола к столу: «Когда позовут на борщ?». От родника к роднику, будто сам на себя наглядеться не мог, когда вода запоет-прибудет. Хитрым будь, а то подползет лисовин к самым подошвам, пока зубы в тамбуре скалишь вслед балаболу-баклану. И снизу сквозь отвисшую мотню цапнет… волчара кинулся бы в глотку, но волк летом так близко не подойдет. Только бешеный лис может! Даже в низу живота похолодело, как на обрыве, где край горы.

А спасатель с откопанной в траншее саперной лопаткой, на которой итальянский фашистский знак, бредет от одного родника к другому.

Кто будет родники чистить, когда старый заснет?

А таких, как тот сержант на вокзале, наверняка, много. Готовы пальцами бить в глаза. А ты ему в глаза всмотрись: он же боится! И Президент особенно ценит летчиков, даже сам совершил полет в кабине «спарки». Толпа, что тупо крутилась перед бойницами кассы, почти не совсем люди, не виноватые, будто самой своей жизнью виновные. У них ничего больше нет, кроме самих себя, никому не нужны – бьют друг другу в глаза. И Полковник прошел мимо всех, будто их просто-напросто не было.

Никто даже не всполошился, а он тут рядом.

А в Ленинграде почти у всех модные расклешенные штаны, такого не было даже в самой Москве. И пешком – через весь Невский с чемоданом в сторону университета – дорога прямая, потом через мост.

В красоты невиданные.

Тут нет спасателя с яблочком, нет родников, воду на улице продают за деньги. Беднячок, собой богатый, зачем сюда железным ходом примандровал? А гордыня – не знал еще, что это один из смертных грехов, подбивала под локти: сюда, сюда. Только сюда! Позади косноязычие суржика, даже учителя рассказывали по чужим параграфам и главам.

И странная сила легко проносила по Невскому.

Сейчас хорошо бы съесть яблочко и водицы попить из ладони: «Тебя тут еще не порвали местные лисовины»? Никто не вступится – все едино, что в лесу, что на Невском! Смотрел на встречных – никому не нужен, огибали железные углы чемодана, вещь важней того, кто ее нес. Никто не протягивал навстречу яблочко, ничего не спрашивал. И никого не было с чемоданом – тяжесть у одного.

Так ведь только тяжесть стремит тело к своему месту! – не знал тогда слов неведомого епископа Гиппонского, а про тяжесть, о чем тот толковал, всегда знал.

Опускаясь, восходим, идем.

Песчинки танцуют в расчищенном роднике, каждая свою тень на миг подбрасывала над собой, роились без матки, без замысла. А тут под мостом могуче двигалась сине-зеленая вода, опоры разрезали течение, стремительно входил под мост белый корабль на торчащих из-под воды драконьих лапах. И подумал, что можно сверху прыгнуть, обязательно развернувшись лицом навстречу движению, попасть прямо на белый парусиновый тент – упасть на руки, там затаиться невидимо для набившихся под тент пассажиров.

Белели внизу штанами и юбками, как недельная детва, чуть уже подросла в сотах.

8. Нагое, одетое в свет

Совсем далеко осталась церковь в Калаче, где крестили, когда исполнился год. Зашел – ангел со стены с приветствием, вышел – с благодарением. Привезли тогда на паре коней, внесли в храм – материна подруга была крестной, а крестного просто назвали по имени: «Где, где – в борозде!». И все само собой – не просил о рождении, не спрашивал о любовности.

Может, с того времени стал думать о себе, как о другом человеке. Почему рыдает ребенок полутора лет? – понимает в переживании, что он такой, как тот, кто на руках держит. Имя свое младенец знает, а сказать ничего не может. Закрадывается чужое: не понимая, что происходит, рыдает, от мамкиной груди отлучили, сосочек родной горчичкой присоветовали потереть, на всю жизнь горечь. Конечность, сказать нельзя: закрывается в самую бессознательную глубь первичный страх смерти.

Вот Президент будто бы со мной ест борщ на станции Бологое, идет по Невскому проспекту, Дворцовый мост вознес над водой, где внизу люди на теплоходах. Совсем непохожие на колесные пароходы, что тянули по Дону баржи с зерном в сторону всегда блатного Ростова.

Все невские люди налегке навстречу, ручка чемодана режет ладонь.

Остановился посредине моста – прыгнуть сверху на белый тент, выбрав упреждение. И когда через много лет автобус, где советники в свите и я с ними, будет пересекать Дворцовый мост, вспомнил, как хотел прыгнуть. Но собственной мелькнувшей мыслью кортеж не остановить – несется по осевой. Сказать Президенту при следующей встрече, что хотел прыгнуть?

И он хотел сделать такое?

Откликнется на признание или надоест речевой поток?

Почувствует, что слова о прыжке с моста, о бешеной лисице, о старике, что спасал родники, вдруг подступают назойливым удержанием? И мне снова в свои места – между Пушкиным и Набоковым, между Вырой и Рождествено, топить баню, читать книги, с каждым утром чувствовать, как разрастается затемнение на правом глазу, сны семяпустные вспоминать поутру?

И чтоб спастись, надо подумать о себе – он.

Я думаю… – с чего он взял, что вообще умеет думать? Философ, который начинает с я, потенциальный самоубийца, так говорил видевший чертей по пути в Каир Владимир Соловьев – сидели голубки чернопузые на борту судна.

Это чужой он спрашивает и меня называет – ты.

И какое ему дело до Президента?

Кто его любит, кого он любит, что может сказать на исповеди?

С кем спит? И что делает, чтоб жизнь могла продолжаться?

Что снится после настоя шуиманджу?

Навстречу всем стяженным местоимениям – я, ты, он – несется микроавтобус с макросоветниками, как раз заговорили о пенсиях после выслуги. А мне – ему во мне – беспокоиться нечего. Такой пенсии, как у меня, не будет ни у кого из бывших выпускников философского факультета. Может, только один мелькающий на экранах либерал удостоится отличий, да и то потому, что в последние года стал советником Жириновского.

Денег на жизнь пока хватает.

И когда пешком шел через мост – не знал еще, что проезд в троллейбусе стоил четыре копейки, в автобусе – пять. А красный трамвай – три копейки. В городе Ленина верили, что каждый честно положит сам. Звякнул пуговицей железной по кассе – оторвал билет. Лисовин из провала меж взлобками подскулил сразу по-свойски. Не подползешь незаметно, чтоб воды полакать, – сил не будет курицу цапнуть, лисята сдохнут, ползи, стукни пуговкой по прорези в пластмассовой щели кассы, пусть ползут внутрь чужие монетки, а своя тихо в кармане.

Спасатель склонился над родником – с верхотуры Дворцового моста легко замечать все остальное внизу.

Его не знает никто и он никого.

А лисовин на брюхе ползет, нос до крови колючкой терна уколот, капли красные на ноздрях. Лисята поскуливают, друг друга зубами за жалкие хвосты. Лисица белую кость грызет, больше нечего. И молоко, что брызнуло из груди женщины в поезде, как молочай на морде у последнего коня расстрелянной сорок лет назад восставшей донской полусотни Казанской станицы.

Тут ничего этого нет.

И после месяца на уборке турнепса ничего не прибавилось. Только финское заброшенное кладбище чужими могилами тронуло взгляд, да озеро Правдино холодно колыхалось. Вино привозили из Выборга, красное полусладкое, совсем непохожее на портвейн местной выделки, когда мы с Партизаном выпивали. И надо быть там, где сила, там признание. Хоть словом, хоть взглядом – только не на молчок, не на сдачу. Не играй в карты – предупреждал Бондаренко-полковник, не пей, чтоб не потерять голову, не ходи в одиночку вечером, когда шпана на стрёме, чтоб подстеречь.

Где сила?

Да ты же вступил в другое время – будущее теперь почти настоящее. Будущего меньше, чем раньше. Вокруг совсем по-другому плещет водой озеро, совсем другие оказались могилы, девушки в лес готовы идти, кажутся доступны, но неприступны. Тут у женской силы совсем непривычный фасон. А свои далеко на берегу среди лесочка с незагорелыми выше локтей руками, белыми коленями, белыми животами. Сбросили сейчас синий одинаковый трикотаж, коричневые чулки свернулись возле юбок, резинки скукожились, развернулись подвязки, – все разом в теплую воду. Когда голые в новолуние опахивали хутор, в плуг впрягали молодых девок – прогоняли коровью смерть, нагие буйствовали вокруг бороздки.

Навстречу не попадись незнакомец – разом оторвут яйца.

И в полдневном купанье будто бы вспомнили свою женскую природу. Русалки с картины, выныривают плечами. Все разные, все одинаковые! Ничего не прикрывают, никто не видит. А уж на берег из воды по-разному:

прикроются полнотелые, чтоб не сглазили, а худые, чтоб не посмеялись.

И я сразу в сторону, чтоб из-за кустов поглядеть.

Лисовином голодным подкрался к зазевавшейся курочке – схватил крайнее платьице синее в белый горошек. А голубые трусы с бубновым клином кинул в колючий куст. Какой-то охотой подманивал – теперь та, чье платье украдено, залучена в силки. Отполз от места, где на песке остались только туфельки рыжие. Натянул на себя платьице – как раз по тощей фигуре.

Платочек повязал низко на лоб. Зеркальце в кармане платьишка круглое – поглядел на себя, совсем девичья до черноты загоревшая рожица, только жесткие губы и шрам над левой бровью. И к водоносу, чтоб напугать, чуть в стороне от женщин паренек голый купался отдельно. Светил белой спинкой за кустами красного ивняка.

Сейчас прямо к нему в девчачьем наряде, чтоб обомлел от стыда.

И вышел, рукавчиком прикрывал рот.

А водонос стоял лицом к солнцу. Руки длинные – вытянулись от того, что целый день с ведром в руках, тонкие руки, совсем без мускулов. Тихо подошел к нему гавкнуть из-за куста, чтоб испугать.

И водонос повернулся.

Кружочки грудей и черный мысок внизу живота, коленца круглые – она увидела свое платьице на моей черноногой фигуре.

Медленно опустилась на белый песок. И смотрел на нее сверху – она вся будто бы собралась в одно маленькое объятье, обнимала себя – испуганный присевший зверок.

Стала ладонями стряхивать со ступней горячий песок.

– Иди, иди! – Снизу сказала, не глядя, будто совсем не мне.

– Куда?

– Одеться мне… платье отдай!

Девичий голос никогда не был так близок.

И тут сообразил, дурачок-дурачком – вырядился в платье. Раньше встречал на улице – танцевала, такой была тонкой, что почти не чувствовалась женщина. Только петь-танцевать – больше ничего. Ничего-ничего! Надевала платье через голову… не попала в рукава, платье скрутилось на шее. А у меня, снова о себе как о другом, слова высохли вслед пересохшему горлу. Просто видел – без слов, без прикосновения, – прикосновение при ней было невозможно.

Маленькая грудь показывалась между локтями, пока не одернула платье… не носила лифчик. Живот мальчика – потрогал рукой свой собственный, будто прикоснулся к ней. Такое жаркое тепло шло от нее, обволокла особенным собственным, что поверх полдневного майского. Тепло в трепете, чтоб не сглазили, растет невидимо-тихо.

О себе надо, как о другом, чтоб другого суметь приманить.

Чувствовал горячий песок ее ступнями, ее ладонями погладил свои плечи – странно прохладные сейчас, будто вслед за ней входил в то место, где роднички в глубине. Сам бы лег на воду и поплыл вместе с ней, даже голову задирал, чтоб не закрывали лицо ее черные волосы. Она тоненькая – до всех женщин, которых недавно видел на берегу. Из нее будто бы рождались, никогда не слышал о самой первой женщине Еве. Из женской природы вышла словно бы впервые созданной. Еще ничего у нее не было и уже было все, она еще никого не выбрала. И на нее смотрел только он и одну ее видел. Ни у кого никогда не будет такого платья, ни на ком никогда платье не будет так прилегать к телу.

Она из воды вышла словно бы для того, чтоб показаться и навсегда остаться.

Сквозь заросли красной лозы послала влажный горячий оклик. Живот плоский, узкие бедра, рожать будет трудно, – вспомнил слова врача, когда проходил призывную комиссию. А вот на таких надо жениться, хлопцы! – показал тогда красноносый врач на роскошную медсестру-практикантку. И рожать будет легко, и пригреет! Ножку сверху положит! Мужчины делятся на тех, кому нравятся полные женщины, и на тех, кто это скрывает! Лучше качаться на волнах, чем биться о скалы! Мужчины не собаки, на кость не бросаются! И все стоящие в одинаковых черных трусах призывники понимающе улыбались словам бывшего военврача, будто он все вокруг приравнял к своей тридцатилетней проспиртованной службе.

– Бедра узкие… трудно рожать! – Вдруг повторил слова доктора из медкомиссии.

– И не с такими рожают… – Она склонилась к одежде почти у него под ногами. Встала, не отворачиваясь. – Все рожали! – показала назад, где сидели купальщицы.

– Там есть соседки… у них на двоих один муж! С вечера до вечера в одном дворе, а потом в другой. Если колун занес над чурбаком, а солнце село, колун на землю! – Ему хотелось как-то отделить ее и себя от всех.

– Его жена в войну попала в овраг с мокрым снегом. Кони провалились… Нашли, почти замерзла. И все, не может жить с мужем. А он ее не оставил. И с новой женой живет. Обеих любит… жалеет.

– А кони?

– Выбрались из оврага.

– Я не знал.

Платьице скользнуло сверху вниз, розовые кружочки грудей с точками сосцов – словцо из расслышанного случайно библейского чтения, она подняла руки, потянулась к солнцу, словно только теперь после речной прохлады почувствовала тепло, совсем не похожее на жар, что в полдень сжигал на поле.

Стала на одной ноге, вынимая колючку, склоняясь.

Женщиночка-цапля – подсматривает издали Партизан.

Она охотница. А он-то думал, что охотник он. И никогда не было так успокоенно хорошо – она села и потянула за руку вниз. Головушку вдруг склонила к нему на плечо.

Вился под ногами ужонок, рой пролетел – на лету трутни спаривались с молодой маткой раз в жизни, шмели вползали в лона цветков. Пауки растянули тенета, чтоб ловить.

Он легко и без удержания пойман.

Таких, подумал, бабы не любят и презирают, обыкновенный страдатель.

И, в конце концов, такой всегда слабак. А бабы сейчас кинутся всем голым табором, штаны стянут на общий позор, будет в песке вертеть голым задом.

Мошонку бы оторвали, да своего бабьего потом жалко!

Был в каком-то полдневном омороке – странно видел все в таком виде, в каком оно есть. Женщин голых в купании, летящий вслед спариванию рой, девичье белое тело – в женское приоделся, чтоб со стороны взглянуть.

Но рой пролетел в поисках пустого улья или дупла, женщины вернулись к работе.

Девушка нагая, что была совсем рядом, недосягаемо далеко. И не думал никого смехом или словцом обидеть – все хотели побыть в полдневной наготе полдня среди работы и зноя, когда самая короткая тень. Но бес полуденный выждал своего часа – морочил близью. Другие женщины своими телами включены в день, работа сгибала к земле, напрягала руки, чтоб поднять мотыгу, наклоняла, чтоб вырвать вьюнок. У них будто не было своей собственной жизни, только природное приспособленье. И девушка, что минуту назад стояла на горячем песке совсем нагая, теперь тоже вливалась неразличимо в борозды дня.