Читать онлайн Застывшее время бесплатно

* * *

Посвящается Доуше Верни

Генеалогическое древо семьи КАЗАЛЕТ

Семья КАЗАЛЕТ, ее родственники и домочадцы

Предисловие

Предисловие к роману рассчитано на читателей, незнакомых с первой книгой Хроники семьи Казалет «Беззаботные годы».

Уильям и Китти Казалет, которых домочадцы называют Бриг и Дюши, оставили лондонский дом и проводят все время в Суссексе, в поместье Хоум-Плейс. Зрение Брига все ухудшается, поэтому он постепенно отходит от дел семейной лесозаготовительной компании, которую возглавляет. У четы трое сыновей – Хью, Эдвард и Руперт, а также незамужняя дочь Рейчел.

Хью женат на Сибил, которая родила ему троих детей. Старшая, Полли, учится на дому вместе с кузиной; в начале данного романа ей четырнадцать. Тринадцатилетний Саймон присоединился к кузену в частной школе. Уильям (Уиллс) совсем недавно отметил второй день рождения.

Средний сын, Эдвард, женат на Вилли (Виоле Райдал, чья овдовевшая мать, леди Райдал, весьма педантична). Детей у них четверо. Шестнадцатилетняя Луиза перешла с домашнего обучения в школу домоводства, где провела семестр. Брат Луизы, Тедди, крепкий и очень спортивный, уже два года проучился в частной школе, а восьмилетняя Лидия ходит в дневную. Новорожденному Роланду четыре месяца.

Третий сын, Руперт, был женат на Изобел, которая родила ему двоих детей: Клэри, ровесницу Полли, с которой они вместе учатся на дому, а также Невилла – ему уже восемь, и он посещает дневную школу в Лондоне. Вторая жена Руперта, Зоуи, младше его на двенадцать лет.

Незамужняя дочь, Рейчел, которая заботится о почти слепом отце, помогает благотворительному детскому приюту – в начале романа его уже второй раз эвакуировали в дом неподалеку, принадлежащий Бригу, ее отцу. У Рейчел есть лучшая подруга – Марго Сидни, известная как Сид; она преподает игру на скрипке и живет в Лондоне, но часто навещает поместье семьи Казалет.

Сестра Вилли, жены Эдварда, – Джессика, – замужем за Реймондом Каслом. У них четверо детей. Двадцатилетняя Анджела, чьей первой и безответной любовью был Руперт Казалет, работает в Лондоне. Шестнадцатилетний Кристофер страстно интересуется природой и выступает против войны. Нора, на год старше Кристофера, посещает ту же школу домоводства, что и Луиза. Самой младшей, Джуди, девять лет, и она учится в частной школе.

В конце «Светлых лет» Каслы получили от двоюродной бабки Реймонда наследство – деньги и дом во Френшеме, куда перебрались из плохого жилища в Восточном Финчли.

Мисс Миллимент – очень старая семейная гувернантка: она начинала с Вилли и Джессики, а теперь воспитывает Клэри и Полли.

Диана Макинтош – самое серьезное увлечение из многих любовниц Эдварда, замужняя мать троих сыновей.

Помимо поместья Хоум-Плейс, Бриг приобрел и перестроил еще два расположенных поблизости дома: Милл-Фарм, где теперь разместился детский приют, и Грушевый коттедж, где обитают как Казалеты, так и Каслы. У Брига и Дюши также есть и лондонский дом на Честер-террас, но теперь он почти не используется.

Дома в Лондоне есть и у троих сыновей Брига. У Хью и Сибил – на Лэдброук-гроув, Хью использует его в рабочие дни. Пока дети на учебе, Эдвард и Вилли живут около Лэнсдаун-роуд. Руперт и Зоуи владеют небольшим домиком в районе Брук-Грин.

На семью Казалет работает ряд слуг, но для данного романа следует выделить основных. Это кухарка миссис Криппс, шофер Тонбридж, садовник Макалпайн и его помощник Билли, конюх Рен, старшая во всем поместье горничная Айлин, а также няня Клэри и Невилла, Эллен, у которой с рождением Уиллса и Роланда прибавилось обязанностей.

«Беззаботные годы» окончились в 1938 году речью Чемберлена по прибытии из Мюнхена – о заключенном «с честью мире». «Застывшее время» начинается год спустя, после немецкого вторжения в Польшу, когда войны уже никак не избежать. Из крупных городов эвакуируют детей; все ждут объявления Чемберлена об ответе Германии на британский ультиматум.

Хоум-Плейс
Сентябрь 1939

Радио кто-то выключил и, хотя народу в комнате собралось немало, воцарилась полная тишина – такая, что Полли ощутила, едва ли не услышала, как глухо застучало ее собственное сердце. Пока присутствующие хранили молчание, мирное время подходило к концу…

Бриг, дедушка Полли, пошевелился. Она проследила взглядом, как он – все так же молча – медленно встал, одной дрожащей рукой сжал спинку стула, другой потер подслеповатые глаза. Потом пересек комнату и расцеловал, одного за другим, своих старших сыновей – отца Полли, Хью, и дядю Эдварда. Она ожидала, что дедушка подойдет и к дяде Рупу, но этого не случилось. Полли никогда не видела, чтобы дедушка целовал других мужчин, и сейчас он сделал это скорее в знак сожаления и поддержки. Из-за того, что им пришлось пережить во время прошлой войны, и потому, что это оказалось напрасным, подумала Полли.

Она все видела. Как дядя Эдвард поймал взгляд ее отца и подмигнул, а тот поморщился как от неприятного воспоминания. Как сидящая с идеально прямой спиной бабушка, Дюши, с холодной яростью уставилась на дядю Руперта. Она злилась не на него, а из-за того, что он тоже должен уйти на фронт. Дюши такая старомодная, она считает, что сражаться и умирать должны простолюдины. Иного она понять не может. А Полли все понимала.

Комната постепенно оживала – взрослые заерзали в креслах, что-то забубнили, начали прикуривать сигареты и отправлять детей на улицу, поиграть. Случилось страшное, а семейство Полли делало вид, будто ничего не изменилось. Они всегда так поступали, если происходило что-то плохое. Год назад, когда объявили о мирном договоре, они вели себя иначе, но присмотреться к их реакции Полли не удалось. Она испытала такую вспышку изумления и радости, что лишилась сознания. «Ты вся побледнела, а потом хлопнулась в обморок», – рассказала ее кузина Клэри, которая занесла этот случай в особый дневник, куда записывала все, что могло ей пригодиться для будущей карьеры писательницы. Полли почувствовала на себе взгляд Клэри и коротко кивнула – да, пора отсюда выметаться, – как вдруг раздался нарастающий вой сирен, и Тедди воскликнул:

– Авиация! Черт! Так скоро?!

Все повскакивали с мест. Бриг скомандовал взять противогазы, дождаться остальных в холле, а потом идти в убежище. Дюши отправилась предупредить слуг. Мать Полли, Сибил, и тетя Вилли сказали, что заберут Уиллса и Роли из коттеджа, а тетя Рейч – что сбегает в Милл-Фарм помочь сестре-хозяйке приюта с эвакуированными малышами. Брига почти никто не послушал.

– Если хочешь захватить свою писанину, я понесу оба противогаза, – предложила Полли, когда они тщетно пытались найти в их спальне картонную коробку с бумагами. – Черт! Куда же мы ее сунули?!

Вновь раздались сирены – однако теперь они не выли, а издавали ровный гул.

– Отбой! – крикнул кто-то из холла.

– Ложная тревога, наверное, – проговорил Тедди разочарованно.

– Все равно из этого противного древнего убежища мы ничего бы не разглядели, – отозвался Невилл. – Ты и сам слышал, они специально этой войной прикрываются, чтобы на пляж не ходить. Ужасно несправедливо.

– Не говори таких глупостей, Невилл! – одернула его Лидия. – В военное время на пляжи не ходят.

Какая напряженная тут атмосфера, подумала Полли. А вот вне дома – приятное воскресное утро, пахнет листвой, которую сжигает Макалпайн, и кажется, будто ничего не изменилось.

Детей выставили из гостиной – взрослые хотели побеседовать между собой, и те, кто таковыми еще не считался, разумеется, сочли подобные меры отвратительными.

– Они же и так при нас не только шутят и смеются, – посетовал Невилл, выйдя в холл вместе с остальными детьми.

Прежде чем кто-то успел поддержать его или, напротив, заткнуть, из гостиной выглянул дядя Руперт.

– Все, кто так и не нашел свои чертовы противогазы, найдите их сейчас же, – сказал он. – И на будущее: они должны лежать в оружейной. Бегом на поиски.

* * *

– Ненавижу, когда меня считают ребенком, – пожаловалась Луиза Норе по пути к Милл-Фарм. – Теперь они будут там часами сидеть и решать нашу судьбу, словно мы пешки в их игре. Должны же мы иметь возможность хотя бы высказать свое мнение, прежде чем все что-то станет свершившимся фактом.

– Сперва с ними надо согласиться, а потом сделать так, как считаешь нужным, – сказала на это Нора.

То есть так, как хотелось ей самой, догадалась Луиза.

– Чем собираешься заняться после учебы?

– Я тут больше не останусь. Пойду учиться на медсестру.

– Нет-нет, не надо! Подожди до Пасхи. Тогда мы сможем уйти вместе. Без тебя я окончательно возненавижу это домоводство. И вообще, могу поспорить, что семнадцатилетних на курсы не берут.

– Меня возьмут, – возразила Нора. – И у тебя все будет в порядке. Теперь ты не так тоскуешь по дому, худшее позади. Жаль, конечно, что ты на год младше, это значит, что еще не скоро начнешь приносить пользу обществу. Зато научишься готовить лучше моего и…

– Лучше меня, – машинально поправила Луиза.

– Хорошо, лучше меня, а это очень нужное дело. Сможешь записаться военным поваром.

Какой ужас, подумала Луиза. Ей вообще-то совсем не хотелось приносить кому-либо пользу. Ей хотелось стать великой актрисой. А вот Нора считала эти мечты легкомысленными. Во время каникул у них на эту тему уже случилась… ну, не совсем ссора, скорее спор, после которого Луиза решила делиться своими чаяниями с бо́льшей осторожностью.

– Актрисы бесполезны! – заявила тогда Нора, все же нехотя допустив, что, если бы не грядущая война, Луиза была бы вольна выбирать любую профессию. Та, в свою очередь, поинтересовалась, какой же толк в монашках, – именно ею мечтала стать Нора. Правда, она пока не знала, суждено ли этому замыслу осуществиться – отчасти потому, что в прошлом году сама пообещала от него отказаться, если войны не будет. А нынче на фронте требовались медсестры, так что в ближайшем будущем с монашеством Норе так или иначе пришлось бы повременить.

Нора, впрочем, возразила, что Луиза ничего не понимает ни в молитвах, ни в людях, посвятивших жизнь вере. Ну а Луизе было все равно, полезны ли актрисы для общества или нет, ей просто хотелось играть на сцене. С точки зрения морали это ставило ее куда ниже Норы, поэтому Луизе не нравилось себя с ней сравнивать. Вдобавок Нора сама обличала себя в грехах, сводя на нет всякую попытку ее осудить.

«Я ведь действительно жутко самодовольна», – говорила она. Или: «Если меня и примут в послушницы, эта чертова самоуверенность еще сыграет со мной злую шутку».

Ну и что на такое ответить? Луиза-то предпочитала на свои недостатки и вовсе закрывать глаза.

– Если ты считаешь себя такой ужасной, то как с этим живешь? – спросила она у Норы под конец их то ли ссоры, то ли спора.

– А у меня нет выбора. По крайней мере, я знаю, над чем мне нужно работать. Ну вот, опять я за свое. Уверена, что ты, как и большинство людей, в глубине души прекрасно видишь свои изъяны. А это – уже первый шаг.

По-прежнему желая убедить Нору в пользе актерского мастерства, Луиза упомянула великих деятелей искусства: Шекспира, Моцарта и Баха. Последнего она добавила умышленно – он, как известно, был религиозен.

– Ну, тебе-то с ними не сравниться!

После этого восклицания Луиза умолкла. Потому что крошечная, тайная часть ее существа все-таки верила, что она займет место среди великих. Ну, или хотя бы станет новой Сарой Бернар или Дэвидом Гарриком (Луизе всегда больше нравились мужские роли). Спор, как и все прочие, в которых она участвовала, так ничем и не разрешился – и это только укрепило ее намерения. А Нора, напротив, уверилась в том, что кузина должна одуматься.

– Ты все время меня осуждаешь! – возмутилась Луиза.

– Как и ты меня, – парировала Нора. – Все так поступают. И вообще, я не назвала бы это осуждением. Скорее, это проверка того, насколько человек соответствует стандартам. Я все время так с собой делаю.

– И ты, конечно же, всегда на уровне.

– Конечно же нет!

Вспыхнувший искренним негодованием взгляд Норы вновь заставил Луизу умолкнуть. А потом, глянув на широкие нависшие брови подруги, на уже наметившиеся усики над верхней губой, она поняла, что рада быть непохожей на Нору. Притом рада – это мягко сказано.

– Мне кажется, ты гораздо лучше меня, – произнесла тогда Луиза, но так и не добавила, что все равно предпочла бы остаться собой.

– Наверное, я действительно смогу куда-нибудь устроиться поваром, – признала Луиза, когда они добрались до Милл-Фарм, где жили еще пару дней назад.

В пятницу утром всем ее обитателям было велено перебраться в новые домики Брига, объединенные в один большой коттедж, который назвали «Грушевым» – в честь растущего в саду старого дерева. Спален там стало восемь, к тому времени в них уже разместились Сибил и Вилли (Хью и Эдвард приезжали только по выходным), а также Джессика Касл, гостившая тут каждый год вместе с Реймондом (он отправился в Лондон за мисс Миллимент и леди Райдал). Оставшихся комнат хватило только для Лидии с Невиллом и малышей – Уиллса и Роланда.

Переезд в коттедж занял весь день. Старшие дети тем временем перебирались в Хоум-Плейс, где со всеми удобствами устроились Руперт с Зоуи, двоюродные бабушки и Рейчел. В субботу прибыл приют: двадцать пять малышей, шестнадцать учениц-медсестер, а также сестра-хозяйка с сестрой Краучбек. Приехали они двумя автобусами – за рулем первого сидел Тонбридж, второго – подруга Рейчел, Сид. Предполагалось, что медсестры будут жить в теннисном павильоне, где уже поставили три туалета и кое-как работающий душ.

И вот сестра-хозяйка Краучбек с малышами и отрядом медсестричек-нянечек, которые должны были дежурить по ночам, заняли Милл-Фарм. Субботним днем Нора предложила их с Луизой помощь в приготовлении ужина для медсестер, чему тетушка Рейчел была от всей души благодарна. Она провела весь день на ногах и совершенно выбилась из сил в попытках сделать теннисный павильон пригодным не только для ночлега, но и для хранения личных вещей. С готовкой в Милл-Фарм возникли немалые трудности – местную кухонную утварь уже перенесли в Грушевый коттедж, а багаж приюта еще не прибыл. Дело в том, что грузовик компании «Казалет» с вещами сбился с пути и добрался до места только к девяти часам вечера. Так что готовить пришлось в коттедже. Вилли потом подвезла их к Милл-Фарм на машине – под противным надзором Эмили, которая, конечно же, была уверена, что леди со своими детками не способны и яйца сварить даже перед лицом голодной смерти. Вдобавок она не желала говорить Норе и Луизе, где что лежит – мол, она не помнит, ведь голова у нее идет кругом от суматохи; да и вообще, пусть они лучше ничего не трогают. Луизе пришлось признать, что Нора в этой ситуации вела себя на редкость тактично и, судя по всему, совершенно не реагировала на пренебрежительное к ней отношение. Вдвоем они состряпали пару огромных пастушьих пирогов, а Луиза напекла еще и самых настоящих батских булочек, – недавно научилась их готовить, и получались они превосходно. Ужин всем очень понравился, и сестра-хозяйка назвала Нору и Луизу умничками.

Еще на подходе к дому они услышали детский плач. Нора сказала, что утренний сон малышей наверняка прервала воздушная тревога. Их должны были перенести в убежище, построенное по приказу Брига.

– Хотя вообще не представляю, как медсестры успеют добежать до него от павильона, – добавила Нора.

Луиза представила, как в темноте из ниоткуда сыплются бомбы, и содрогнулась. Неужели немцы на такое способны?.. Сама Луиза думала, что вряд ли, но вслух задавать этот вопрос не стала – ей совершенно не хотелось знать на него ответ.

Сестра-хозяйка и тетя Рейчел возились на кухне. Первая сидела за столом и составляла списки, вторая доставала из деревянных ящиков кухонную утварь. Юная медсестра отмеряла порции детской смеси Cow&Gate из массивной жестяной банки, а ее напарница стерилизовала в двух кастрюльках бутылочки. Несмотря на тревожную обстановку, присутствующие сохраняли бодрость духа.

– Чему быть, того не миновать, – говорила сестра-хозяйка.

Лицо у нее как у королевы Виктории, только обветренное, думала Луиза. Те же голубые глаза навыкате и крючковатый нос, лишь пухлые, слегка обвисшие щеки приобрели кирпичный оттенок и покрылись сеточкой сосудов. А вот фигура – совсем как у королевы Марии – эдакая дородная женщина эдвардианской эпохи. Носила она темно-синее саржевое платье с длинными рукавами, накрахмаленный белый фартук и чепец.

– Мы пришли помочь с обедом, – сообщила Нора.

– Храни вас Бог, мои дорогие, – отозвалась тетя Рейчел. – В кладовке есть немного продуктов, но я их пока не разбирала. Где-то, кажется, был окорок, и Билли принес латука.

– Еще есть чернослив, который вчера замочила сестра Краучбек, – добавила сестра-хозяйка. – Хорошо, когда девочки его едят – на инжирном сиропе целое состояние экономим.

– Чернослив следует протушить, – сказала Нора. – Не знаю, остынет ли он к обеду.

– Нищим выбирать не приходится, – заметила сестра-хозяйка, цепляя авторучку на край фартука и поднимаясь на ноги.

Тушить чернослив вызвалась Луиза.

– Только не снимайте с огня бутылочки. Провалиться мне на этом самом месте, если не прошло и двадцати минут. И что бы мы делали, мисс Казалет, без наших маленьких помощниц?.. О, мисс Казалет, не надо, вы так грыжу заработаете!

Рейчел оставила попытки сдвинуть ящик самостоятельно. Ей помогла Нора. Детский плач усилился – проснулся еще кто-то из малышей.

– Мистер Гитлер нарушил нам весь распорядок дня. Если он и дальше будет так поступать, мне придется отправить ему открытку. Мол, устраивать авианалет с утра – такая глупость. Но что с вас взять… мужчины! – добавила сестра-хозяйка. – Посмотрим, не принесет ли нам чего-нибудь сестра Краучбек… Хотя сегодня же воскресенье, верно? Все магазины закрыты. Ох, ну ладно, лучше поздно, чем никогда.

И она плавно направилась к выходу, где едва не столкнулась с девушкой, несущей ведро подгузников.

– Смотри, куда идешь, Сьюзен. И займись ими на улице, иначе аппетит всем отобьешь.

– Да, сестра.

Все ученицы носили сиреневые, с белыми полосками, хлопковые платья с коротким рукавом и черные чулки.

– Поищи Сид, лапочка моя, хорошо? – попросила тетя Рейчел. – До обеда надо вынести из кухни как можно больше ящиков. Сид где-то наверху, затемняет окна.

* * *

Светомаскировка окон во всех трех домах, а также в жилых пристройках, включая крышу теннисного павильона, занимала Брига уже несколько дней. Он поручил Сид и Вилли изготовить деревянные рейки, к которым затем прибьют ткань. Сибил, Джессика и Дюши, располагавшие швейными машинками, шили шторы для тех окон, к которым нельзя было крепить рейки. Сэмпсон, подрядчик, одолжил длинную лестницу, чтобы помощник садовника покрасил крышу павильона, но тот вскоре умудрился свалиться прямо в огромный бак с водой. По мнению Макалпайна, Билли такую удачу явно не заслужил, и вообще, имел наглость сломать руку и лишиться пары передних зубов.

Работу над крышей и всем прочим, что так и не сдвинулось с мертвой точки к субботнему утру и переезду приюта, перепоручили Сэмпсону. Тедди, Кристофера и Саймона, к их неудовольствию, приставили помогать одному из людей Сэмпсона. Им надо было устанавливать строительные подмости, а потом – покрывать темно-зеленой краской наклонные стекла, за которыми, в сгущающемся полумраке, ставили койки Рейчел и Сид. За последними наблюдали недовольные Лидия и Невилл. Они вроде как исполняли роль посыльных, но тетя Рейчел, как назло, не могла придумать для них поручений. В субботу все трудились изо всех сил, а Полли с Клэри еще утром улизнули на автобус до Гастингса…

– У кого ты спросила?

– Ни у кого я не спрашивала. Просто сказала Эллен.

– И ты сказала, что я тоже поеду?

– Ага. Мол, Полли хочет в Гастингс, а я поеду с ней за компанию.

– Ты ведь тоже хотела.

– Конечно, иначе бы меня здесь не было, правда?

– Ну а почему ты тогда не сказала, что мы вдвоем хотели?

– Не подумала.

Клэри увиливала, и Полли это не нравилось. Однако она уже успела убедиться, что упрекать кузину не стоит, иначе дело окончится ссорой. А портить руганью день, который может стать концом мирного времени, Полли не желала.

Но день почему-то не задался. Полли хотелось думать только о том, что они собирались сделать в ближайшее время, и забыть о том, что может случиться потом. Они отправились в магазинчик «Джепсонс» – Полли его вообще-то любила. Однако Клэри так мучительно долго выбирала авторучку (поездку-то и затеяли частично для того, чтобы она потратила подаренные на день рождения деньги), что Полли устала ждать и разозлилась – ну как можно так серьезно относиться к подобной мелочи?

– Они все вначале жесткие и скрипят, – заметила она. – Ты ведь сама знаешь, что перо надо разработать.

– Знаю. Но если возьму широкое перо, потом оно, скорее всего, совсем разъедется, а среднее, наверное, так и останется жестким.

Полли глянула на продавца – молодой человек в поношенном костюме проследил, как Клэри по очереди лизнула каждое перо и, обмакнув в чернила, нацарапала свое имя на лежащих на прилавке листочках. Нетерпения на его лице написано не было – только скука. Хотя, вероятно, это его привычное состояние.

Происходило это в канцелярском отделе книжного магазина – почти пустом, ведь продавалась там лишь писчая бумага, немного печатных изделий вроде наклеек с адресами и разных приглашений, например, погостить или на свадьбу, а также ручки с карандашами.

– Перед использованием новое перо надо обязательно лизнуть, – сказала Клэри, – но, думаю, вы все равно об этом предупреждаете. А можно попробовать «Вотерман», бордовую? Просто сравнить…

Она стоила двенадцать шиллингов и шесть пенсов, и Полли знала, что Клэри все равно ее не купит. Пока кузина перебирала ручки, Полли наблюдала за продавцом, который в итоге принялся глазеть куда-то вдаль. Наверное, гадал с беспокойством, разразится ли война.

– Что видите? – спросила его Полли. – В смысле, внутренним взором.

– Нет у меня никакого внутреннего взора, когда я ручки пробую, – сварливо отозвалась Клэри.

– А я и не к тебе обращаюсь.

Они обе посмотрели на продавца. Тот прочистил горло и провел ладонью по щедро напомаженным волосам. Сказал, что не понял вопроса.

– Ладно, – произнесла Клэри. – Все-таки возьму среднюю «Релиф»…

– Семь шиллингов шесть пенсов, – тут же выдал продавец, и Полли поняла, что ему не терпится спровадить покупательниц.

На улице они немного поругались по поводу, как назвала это Клэри, идиотской фразочки Полли.

– Да он в лучшем случае решил, что ты его осуждаешь, – заявила она.

– Но это неправда.

– Зато он так подумал.

– Да заткнись!

Клэри глянула на подругу… ну, вернее, на кузину. Вела-то она себя не очень по-дружески.

– Прости. Знаю, ты на взводе. Вот что, Полл. Может, все еще уладится. Вспомни прошлый год.

Полли покачала головой и нахмурилась, отчего вдруг стала похожа на тетушку Рейч, когда та пыталась не расплакаться над Брамсом.

– Дело в том, – мягко произнесла Клэри, – что ты не просто ищешь понимания, а хочешь, чтобы я́ испытала те же чувства. Верно?

– Или хотя бы кто-нибудь!..

– Думаю, их испытывают наши отцы.

– Вот только не очень-то принимают в расчет.

– Согласна. Словно наши чувства такие же маленькие, как и мы. Со стороны родителей это глупо. Наверное, они просто забыли, что и сами были детьми.

– Не такие уж они и старые! Сомневаюсь, что они помнят только последние лет пять.

– Вот я из принципа все буду запоминать. А родители, конечно, всегда оправдываются тем, что несут за нас ответственность.

– Ответственность, ха! Да они даже не могут остановить страшную войну, из-за которой мы все, наверное, умрем! Какая уж тут вообще ответственность!

– Ты опять себя накручиваешь, – сказала Клэри. – Ну, чем теперь займемся?

– Мне все равно. Чего тебе хочется?

– Надо купить пару тетрадей и подарок Зоуи на день рождения. А ты говорила, что хочешь взять шерсти. И можем пообедать пончиками. Или запеченной фасолью?

Они обе обожали запеченную фасоль. Саймона с Тедди часто кормили ею в школе, а вот дома такой еды не водилось – мол, слишком простая.

Полли и Клэри шли в сторону набережной. Отдыхающих вокруг было немного, хотя несколько человек все же расположились на гальке, спиной к серым волнорезам. Они поедали сэндвичи или мороженое, глядя на зеленоватую морскую воду, набегающую на берег.

– Хочешь искупаться?

Полли пожала плечами.

– Мы же ничего с собой не брали, – произнесла она, хотя Клэри знала: при желании такие мелочи ее бы не остановили.

Вдалеке работали солдаты – вытаскивали из грузовика огромные мотки колючей проволоки, которые потом устанавливали через равные интервалы вдоль берега, где выстроилась линия бетонных столбов; тянулась она уже до середины пляжа.

– Пойдем обедать, – быстро предложила Клэри.

Они съели по порции запеченных бобов с тостами, выпили замечательного крепкого индийского чаю (дома такой тоже не подавали), а потом каждая полакомилась пончиком с джемовой начинкой и рожком – с кремовой. Вкусная еда, казалось, приподняла Полли настроение, и они с Клэри начали болтать на самые обычные темы – например, за кого бы они вышли замуж. Полли думала, что ей придется по душе какой-нибудь путешественник – мол, неплохо, если он будет исследовать жаркие страны, где нет ненавистных ей снега и льда, и она сможет его сопровождать. А Клэри выбрала художника – ведь такой человек поймет ее увлечение писательством, да и вдобавок она много знает о художниках благодаря отцу.

– А еще им по большей части все равно, как выглядят люди. В смысле, лица им нравятся по совершенно иным причинам, а значит, против моего он особенно возражать не будет.

– Нормальное у тебя лицо, – отозвалась Полли. – Глаза красивые, а это самое главное.

– У тебя тоже.

– Ой, да у меня они слишком мелкие. Ужас просто. Крошечные синие кнопочки.

– Зато у тебя прекрасный цвет кожи – такой светлый-светлый с розовинкой, как у героини романа. А ты замечала, – продолжила Клэри мечтательно, слизнув с пальцев остатки крема, – как писатели бесконечно описывают внешность своих героинь? Должно быть, во время чтения мисс Миллимент ужасно страдает – ей ведь такой никогда не стать.

– Не все же они писаные красавицы, – возразила Полли. – Вспомни Джейн Эйр.

– А еще тебе жутко повезло – вон какие волосы достались. Хотя медный оттенок наверняка с возрастом потускнеет, – добавила Клэри, задумавшись о матери Полли. – Станет таким… бледно-медовым. Ой, как же, Джейн Эйр! Мистер Рочестер все твердил, какая она хрупкая и миниатюрная. То есть завуалированно намекал, что она очаровательна.

– Люди именно это и хотят читать. Я очень надеюсь, что в своих книгах ты не станешь слишком ударяться в авангард, Клэри. Иначе никто не сообразит, что у тебя там творится.

«Улисс», которого она как-то выудила из книг матери, показался Полли слишком уж непонятным.

– Буду писать как хочу, – заявила Клэри. – Так что бесполезно мне советовать.

– Ладно. Пойдем за остальными покупками.

Обед стоил четыре шиллинга и шесть пенсов – больше, чем они рассчитывали, поэтому Клэри великодушно заплатила всю сумму.

– Отдашь после своего дня рождения, – сказала она.

– Думаю, мисс Миллимент уже привыкла. Мне кажется, желание выйти замуж угасает в довольно молодом возрасте.

– Черт! Серьезно? Ну тогда я вообще вряд ли выйду замуж. Сейчас мне что-то не очень хочется, а после двадцати лет женщины так быстро стареют. Вот посмотри на Зоуи.

– Люди стареют из-за скорби.

– Люди стареют из-за всего. Знаешь, что́ та дама, которая обожает растягивать слова, – подруга тетушки Вилли, леди Небуорт, – сказала Луизе? – Кузина ответила ей молчанием, и Клэри продолжила: – Мол, никогда не вскидывай брови, не то морщины на лбу появятся. Тебе такой совет тоже пригодится, Полли, ты ведь всегда хмуришься, когда думаешь.

Потом они вышли из кафе, и Клэри спросила:

– Ну и что же мне ей подарить?

– Тете Зоуи? Не знаю. Наверное, мыло или соли для ванн. Или шляпку.

– Нельзя покупать шляпки другим людям, Полл. Им же нравятся только жуткие, которые они сами себе выбирают. Разве не странно? – заметила Клэри, направляясь от набережной в сторону магазинов. – Люди торчат в магазинах, примеряют одежду, обувь и прочее буквально часами – чтобы все сидело и смотрелось идеально. Ну а потом что? Выглядят они в большинстве своем жутко. Ну, или заурядно. С тем же успехом можно было повытаскивать вещи наугад.

– В любую минуту все переоденутся в одинаковую форму, – грустно отозвалась Полли, снова начиная чувствовать себя отвратительно.

– А мне это наблюдение кажется любопытным, – с обидой сказала Клэри. – И вообще, его можно применить не только к одежде, но и к человеческой природе.

– На мой взгляд, в человеческой природе мало хорошего. Иначе над нами не нависла бы такая страшная опасность. Давай уже купим нитки и все остальное, и поехали домой.

И, раздобыв все необходимое – упаковочку мыла «Морни» с ароматом розовой герани для Зоуи, тетрадки, а также голубые шерстяные нитки, из которых Полли намеревалась связать себе свитер, – они отправились ждать автобус.

* * *

В ту же субботу, после обеда, Хью и Руперт, вооружившись внушительным списком покупок, поехали в Баттл. Руперт вызвался сам, а Хью, который чуть было не поссорился с Сибил, предложил составить брату компанию. Сделав перечни всего необходимого для трех домов, они отправились в путь на «Воксхолле» – его Руперт приобрел после того, как в прошлом январе начал работать в семейной фирме.

– Как же чертовски глупо мы будем выглядеть, если война все-таки не начнется, – произнес он и после недолгого молчания глянул на брата.

– Не будем.

– Опять мигрень?

– Нет. Просто задумался.

– О чем?

– О твоих планах.

– Хм. Ну… Наверное, подамся на флот.

– Как я и подозревал.

– Правда, все дела лягут на твои плечи, верно?

– Мне поможет Старик.

Вновь воцарилось молчание. Поработав в фирме, Руперт лично убедился, насколько их отец упрям и деспотичен. Единственным, кто мог с ним сладить, был Эдвард. Хью же, не соглашаясь с очередным приказом, вступал в открытый и яростный спор – манипулировать или, как иногда говорили, деликатничать он не умел. И ссоры эти, как правило, приводили к непростым компромиссам, невыгодным ни одной из сторон, а особенно – компании. Руперт, который только учился азам профессии, не мог ничем помочь и оставался лишь вынужденным свидетелем, а потому этим летом, когда Эдвард уехал на курсы для добровольцев, ситуация значительно ухудшилась. Сейчас Эдвард вернулся, но ненадолго – он просто ждал, когда его призовут. И Руперт, решившийся на работу в компанию, как только Зоуи забеременела, до сих пор не понимал, правильно ли поступил. Преподавание виделось ему лишь временной мерой – чем-то вроде стажировки перед тем, как полностью отдаться профессии художника. А работа в коммерческой сфере, как оказалось, никогда не позволит ему рисовать. Потому его так будоражила неминуемая война – это был способ вырваться на волю, хоть Руперт едва ли мог признаться в подобном даже самому себе.

– Но, разумеется, я буду по тебе скучать, дружище, – проговорил Хью с напускной небрежностью, которая вдруг заставила Руперта растрогаться. Ведь Хью, как и их сестра Рейчел, всегда становился нарочито небрежным, если слишком уж волновался.

– Меня, конечно, могут и не взять, – отозвался Руперт. В свои слова он не верил – просто не знал, чем еще приободрить брата.

– Возьмут, конечно. Жаль, что от меня теперь маловато пользы. Черт, бедные поляки. Если бы русские не подписали тот пакт, вряд ли бы он осмелился так далеко зайти.

– Гитлер?

– Кто же еще! Хотя у нас был год отсрочки. Надеюсь, мы потратили его с умом.

Уже в Баттле Руперт произнес:

– Припаркуюсь около «Тиллса», да? Нам все равно там кучу покупок делать.

За следующий час они приобрели четыре дюжины банок для консервирования Kilner, дезинфицирующее средство, керосин, двадцать четыре фонарика с запасными батарейками, три оцинкованных ведра, жидкое и обычное мыло в огромных количествах, четыре примуса, кварту денатурата, шесть грелок, две дюжины лампочек, фунт полудюймовых гвоздей и два фунта – покрытых оловом, шесть катушек черной нитки и упаковку иголок для швейной машинки. А вот ткани для затемнения окон в магазине осталось всего три ярда. «Возьмем, все равно пригодится», – сказал Хью Руперту.

В аптечном отделе они добыли водичку от коликов, гидроксид магния, детское масло, мыло Vinolia, шампунь Amami, арроурут и солевое слабительное «Эндрюс ливер солтс». Еще Руперт купил черепаховую заколку для Клэри, которая решила отрастить челку и теперь напоминала ему собачку. Затем они забрали два ящика продуктов – один утром заказала Дюши, а второй – Вилли. Купили сигареты Passing Cloud и Goldflake – для Рейчел и опять же для Вилли. Руперт приобрел журнал о светской жизни Tatler для Зоуи, а Хью – экземпляр книги «Как зелена была моя долина» для Сибил, которая любила читать новинки, а на эту были хорошие отзывы. Потом Руперт с Хью вновь сверились со списком – и поняли, что в этом магазине не продается вода Malvern для Дюши.

– Что еще?

– Нечто похожее на «бар шей мор»?

– Мозг барашка, – со знанием дела расшифровал Хью. – Для Уиллса. Сибил считает, что без еженедельной порции он не выживет.

Поэтому они отправились к мяснику, и тот им сообщил, что буквально минуту назад позвонила миссис Казалет-старшая с просьбой отложить для нее говяжий язык, а один в лавке, к счастью, остался, и мясник как раз положил его в рассол, поэтому перед готовкой надолго замачивать его не надо, передайте кухарке. «Если вы не возражаете, сэр», – добавил мясник. Он привык, что если дамы не приходили за заказом лично – что случалось редко, – то заезжал мистер Тонбридж. Джентльмены совершают покупки – верный знак, что снова творится черт-те что, думал мясник, заворачивая бараний мозг в пергаментную, а затем и в обычную оберточную бумагу. Неподалеку подметал пол мальчишка – дело близилось к закрытию, и мяснику пришлось его одернуть, чтобы тот ненароком не изгваздал брюки джентльменов грязными опилками.

На улице прибавилось народу: туда-сюда бродили, то и дело с несчастным видом заглядывая в витрины, беременные женщины, за которыми по пятам следовали бледные детишки.

– Эвакуированные, – заметил Руперт. – Нам, думаю, еще повезло. Уж лучше детский приют. По крайней мере, вши малышам не грозят, да и они не жалуются, что слишком тихо и скучно или что не могут поесть.

– Не жалуются?

– Ну, Сибил говорит, что миссис Криппс говорит то, что мистер Йорк слышит, что говорит мисс Бут.

– О господи!

Когда они сели в загруженную покупками машину, Хью вдруг сказал:

– Как думаешь, детям стоит оставаться на месте?

– Ты про наших ребят? – удивленно переспросил Руперт.

– Да.

– Ну, а куда их еще? Точно не в Лондон.

– Отправить в глубь страны. Подальше от побережья. Что, если начнется вторжение?

– Ох, право слово, мы не можем заглядывать так далеко. Прикури мне сигаретку, а?

– Что думает Сибил? – продолжил Руперт, когда брат выполнил просьбу.

– Она колеблется. Хочет в Лондон, за мной приглядывать. Я на такое, разумеется, не согласен. И мы чуть не поссорились, – добавил Хью, вновь изумляясь тому, как это было непривычно и жутко. – В конце концов я заткнул ее словами, что поселюсь с тобой. Ложь, конечно, ведь я знаю, что тебя в Лондоне не будет. А Сибил не в курсе. Она просто слегка на взводе. Семье лучше держаться вместе. Я-то все равно буду приезжать по выходным.

– А ночевать будешь у вас дома?

– Посмотрим. Если найду прислугу. А если нет, то у меня всегда есть клуб. – И перед глазами Хью пронеслась череда бесконечных тоскливых вечеров в компании тех, с кем ему совершенно не хотелось эти вечера проводить.

Руперт, знающий, насколько брат любит семейный уют, тоже на краткий миг представил одинокого беднягу Хью в клубе и сказал:

– Ты ведь можешь ездить туда-сюда в поездах вместе со Стариком.

Хью покачал головой.

– Кто-то должен оставаться в Лондоне на ночь – это самое время для авианалета. Не могу же я заставлять парней одних справляться со всем на причале.

– Тебе будет не хватать Эдварда, верно?

– И тебя тоже. Все равно таким развалинам, как я, выбирать не приходится.

– Но кто-то ведь должен поддерживать огонь в домашнем очаге.

– Знаешь, старина, сейчас его лучше притушить. – Немного помолчав, Хью вдруг добавил: – Ты единственный из моих знакомых, кто пыхтит во время смеха.

– Ужас, правда? Меня в школе дразнили Заводом.

– Ни разу не слышал.

– Потому что тебя почти всегда не было.

– Ох, ну, скоро мы поменяемся местами.

Тон Хью, такой горький и при этом кроткий, тронул Руперта, и тот машинально бросил взгляд на обернутую в черный шелк культю, что лежала на колене брата. Господи! Ему представилось, каково это – на всю жизнь остаться без кисти, которую оторвало взрывом. Рука, конечно, все-таки левая… Но я-то левша, думал Руперт, и мне пришлось бы куда тяжелее. Эти мысли заставили его слегка устыдиться собственного эгоизма, и он, желая подбодрить брата, произнес:

– Твоя Полли – настоящее сокровище. И с каждым днем становится все краше.

И Хью, чье лицо просветлело, тут же отозвался:

– Разве она не прелесть? Только, бога ради, ей об этом не говори.

– Я и не собирался, но почему бы и нет? Всегда говорю такие вещи Клэри.

Хью открыл было рот, чтобы сказать, мол, это другое дело, но передумал. С его точки зрения, хвалить красоту тех, кто ею на самом деле не обладает, – вполне приемлемо. А вот действительно красивым людям говорить такое нельзя.

– Не хочу внушать ей разные мысли, – расплывчато пояснил он.

И Руперт, зная, что на языке Казалетов это означает «задирать нос» – ведь и он был взращен с синдромом единственного-и-неповторимого, – счел, что лучше – или проще – согласиться.

– Разумеется.

* * *

Реймонд Касл и его старшая дочь сидели в «Лайонз» на Тоттенхэм-Корт-роуд.

– Папочка, в сотый раз повторяю: у меня все в полном порядке. Честно.

– Пусть так, но мы с твоей матерью хотели бы забрать тебя за город, к нам и остальным членам семьи.

– А я очень хотела бы, чтобы вы перестали относиться ко мне как к ребенку. Мне уже двадцать!

Да знаю, подумал Реймонд. Если бы он действительно считал ее ребенком, то попросту приказал собрать чертовы сумки, сесть в машину и ехать вместе с ним, старой перечницей и гувернанткой. А теперь ограничивается каким-то «хотелось бы»…

– И в любом случае сегодня я не могу никуда поехать. У меня вечеринка.

Воцарилось молчание, во время которого Реймонд привычно и, как это часто бывало, неудачно пытался не вспылить, а потом устало понял, что сил на это у него все равно уже не осталось. Дочь победила – ведь она так обескураживающе напоминала Джессику в те времена, когда он на ней женился, правда, без той романтичной невинности и юной неискушенности, что так его пленили. Золотистые волосы Анджелы, которые она еще год назад очаровательно стригла «под пажа», теперь были зачесаны с ровным пробором по центру и заплетены в тугую косу, открывая лицо с идеально выщипанными бровями, аккуратным неброским макияжем и алыми губами. Сегодня Анджела была в приталенном льняном пальто светло-серого цвета с пятном янтарного шифонового шарфика на бледной шее. Выглядела она очень модно – изящно, как назвал это Реймонд, – однако держалась крайне отстраненно. Что тоже помогло ей одержать над ним победу – она совершенно равнодушно уходила от разговора, лишь бросала в ответ на любые вопросы пустые, избитые клише. «Я в порядке». «Ты их не знаешь». «Я уже не ребенок». «Ничего особенного». «А какая разница?»

– Хорошая вечеринка?

– Не знаю. Я на ней еще не была, – отозвалась Анджела, не глядя.

Она допила свой кофе и выразительно уставилась на чашку отца, желая поскорее уйти – покончить с тем, что, как ему казалось, считала лишь праздным любопытством. Подозвав официанта, Реймонд заплатил по счету.

Мысль нагрянуть прямо в квартиру, которую Анджела делила с неизвестной подругой, и отвести дочь на обед пришла ему в голову, пока он ехал по мосту Ватерлоо за леди Райдал и гувернанткой. «Взнос в копилку хороших дел на неделю, старина», – заметил Эдвард, но Реймонд был только рад взяться за это поручение: он не любил ситуации, над которыми не имел власти, а в Суссексе всем заправлял Старик. Итак, если заявиться без предупреждения, можно узнать, что там творится у Анджелы. Реймонд, хоть убей, не мог понять, почему она так секретничает – разве что ей действительно есть что скрывать. Задумавшись, не надо ли было позвонить заранее, Реймонд понял, что этим только лишит всю затею смысла. А смысл заключался… В чем? Ну, он все-таки отец, и не следует Анджеле в нынешних обстоятельствах оставаться в Лондоне одной. А значит, он должен уговорить ее уехать с ним в Суссекс. Потому-то он и намеревался с ней встретиться. Кроме того, он бы ужасно себя чувствовал, проделав весь этот путь и оставив дочь в городе, где она рискует умереть под бомбами. На смену неловкости пришла уверенность – Реймонд был из тех, кто редко сомневался в правильности своих решений. Нажав кнопку верхнего звонка дома на Перси-стрит, он прождал целую вечность, однако никто так и не вышел. Он вновь надавил на кнопку и на этот раз не стал ее отпускать. «Что вообще, черт возьми, происходит?» – раз за разом спрашивал он себя, и в голове возникали всевозможные жуткие предположения. К тому времени, как из верхнего окна высунулась девица – не Анджела – и воскликнула: «Кто там?!» – Реймонд успел порядком разозлиться.

– Я пришел к Анджеле! – крикнул он в ответ, с трудом спустившись с крыльца, чтобы разглядеть девицу.

– Ага, но кто вы? – отозвалась та.

– Передайте, что пришел ее отец.

– Отец? – Девица скептически рассмеялась. – Ладно. Как скажете.

Едва Реймонд собрался вновь подняться по ступенькам, вернее, попытаться преодолеть их – из-за ноги, как опять расслышал голос девицы.

– Анджела спит, – произнесла она так, словно собиралась на этом завершить разговор.

– Ну, так впустите меня и разбудите ее. Именно в таком порядке, – велел Реймонд.

– Ладно. – Девица покорно согласилась.

Реймонд глянул на часы, как будто понятия не имел, который час. Вернее, он не знал точного времени, но помнил, что уже хорошо за двенадцать. Полдень, а она все в постели? Господи!

Дверь ему открыла девушка с прямыми каштановыми волосами и маленькими карими глазами.

– Тут лестница, – произнесла она, заметив, как он хромает.

В доме слегка пахло кошками. Реймонд поднялся за девушкой на два пролета, покрытых протертым линолеумом, и попал в комнату, где обнаружились, помимо прочего, незастеленная постель, газовый камин, перед которым на полу лежал поднос с остатками еды, небольшая раковина с капающим краном, грязный ковер цвета морской волны и небольшое просевшее креслице – в нем свернулся крупный рыжий кот.

– Слезай, Орландо. Присаживайтесь.

Камин, в котором виднелись какие-то почерневшие обломки, громко гудел.

– Я делаю тосты, – продолжила девица и с сомнением глянула на Реймонда, полагая, что он вряд ли захочет присоединиться. – Все в порядке. Я ее разбудила. Мы вчера пошли на вечеринку, а вернулись ну очень поздно. Я-то проснулась раньше только потому, что молоко закончилось, да и ужасно захотелось чего-нибудь съесть.

Воцарилось долгое молчание.

– Продолжайте, – произнес Реймонд, и девица тут же принялась нарезать хлеб.

А потом, не поднимая головы, спросила:

– Вы и правда ее отец, да? Теперь я вас узнала. Простите, – добавила она.

За что? За тот смешок? За Анджелу, чей папаша – старый негодяй и пришел без предупреждения?

– И часто ваши гости притворяются отцами?

– Ну, не то чтобы часто… – начала девица, но закончить фразу ей не дало появление босой Анджелы в халатике. При этом дочь оказалась чудесным образом накрашена и вдобавок успела сделать замысловатую прическу.

– Заехал пригласить тебя на обед, – произнес Реймонд, стараясь придать голосу уверенности и веселья.

Анджела позволила поцеловать ее в щеку, а затем, с отвращением оглядев комнату, сказала, что сейчас переоденется.

Уже на улице Реймонд спросил:

– Куда отправимся?

– Я не голодна, – пожала плечами Анджела. – Выбирай сам.

В конце концов они прошли по Перси-стрит, а затем и по Тоттенхэм-Корт-роуд к «Лайонз», где Реймонд с удовольствием уничтожил тарелку жареного ягненка с картофелем и морковью, пока Анджела медленно потягивала кофе.

– Так и не соблазнишься порцией «Никербокер глори»? – спросил Реймонд. Когда-то давно Анджела считала эту внушительную смесь мороженого и фруктов лучшим в мире угощением. Но сейчас она глянула на отца как на умалишенного и сказала: «Спасибо, нет». Потом он принялся с энтузиазмом рассказывать, что должен забрать ее бабушку и мисс Миллимент, при упоминании о которой лицо Анджелы посветлело, и Реймонд только тогда понял, насколько сильно дочь до этого злилась.

– Мисс Миллимент мне очень нравилась, – произнесла Анджела, и на ее лице промелькнуло непонятное выражение – настолько мимолетное, что Реймонд едва успел его заметить. В тот момент он и попросил прощения за свой внезапный визит.

– Ну и зачем ты пришел? – поинтересовалась Анджела. Извинения, казалось, были приняты, и Реймонд, ухватившись за эту возможность, тут же рассказал о своем желании вывезти ее из Лондона.

А теперь они уже уходили – встреча обернулась провалом. Когда они подошли к машине, припаркованной около жилища Анджелы, Реймонд произнес:

– Может, маме позвонишь? Она в новом доме. Уотлингтон, три-четыре.

– У нас нет телефона, но я постараюсь. Спасибо за кофе.

Анджела подставила отцу щеку для поцелуя, а потом взбежала по ступенькам. Обернулась она лишь на пороге – убедиться, как показалось Реймонду, что он сядет в машину и уедет. Он так и сделал.

Под конец этого напряженного дня Реймонд наделал массу глупых ошибок. Первым делом забрал свою тещу – леди Райдал сочла оскорблением, что ее везут в Сток-Ньюингтон за мисс Миллимент, гувернанткой, чей багаж было необычайно сложно уместить в машине, – там уже лежали чемоданы леди Райдал. Поэтому Реймонду пришлось привязывать вещи мисс Миллимент к верхнему багажнику, и он провозился с этим целую вечность. Затем на выезде из туннеля Блэкволл закончился бензин, а на холме около Севенокса пробило колесо, в чем Реймонд был не виноват, но для леди Райдал это стало последней каплей. И на протяжении сего кошмарного, утомительного дня Реймонд раз за разом прокручивал в голове печальную встречу со своей старшей дочерью. В ее поведении он со всей невыносимой очевидностью видел самого себя: мужчину среднего возраста, вспыльчивого и разочарованного, никчемного во всем, что его когда-либо интересовало, изводящего других, чтобы им тоже стало неуютно и беспокойно – особенно своих детей. Джессику он не трогал. Да, он мог выйти из себя, но никогда не тиранил ее. Потому что любил – души в ней не чаял. И всякий раз, утратив самообладание, он затем сокрушался и часами, а иногда и днями окружал Джессику преданной заботой, бичуя себя за дрянной нрав и чертово невезение, а она – благослови Господь ее доброе сердце! – всегда его прощала. Всегда…

Теперь его вдруг поразила схожесть всех этих случаев – в них было нечто… ритуальное. И как это он не заметил, что за последний год ответы Джессики стали машинальными? Волновало ли ее все это? Или, может, Реймонд ей наскучил? Всю жизнь он боялся, что его не любят. Отец считал недостаточно способным, мать обожала лишь Роберта, его старшего брата, погибшего на войне. Но когда Реймонд встретил Джессику, в которую сразу же безумно влюбился, и она ответила взаимностью, ему стало все равно, испытывают ли к нему симпатию остальные. Он был всецело и полностью поглощен любовью сего вожделенного создания. Жениться на Джессике мечтали десятки мужчин, однако она предпочла его. О, как Реймонда переполняли мечты и рвение преуспеть ради нее! Какие планы он строил, чтобы заработать денег и подарить ей жизнь в роскоши и романтичной праздности! Реймонд пошел бы ради Джессики на что угодно… Однако все его задумки почему-то терпели фиаско. Пансион, птицеферма, выращивание грибов, курсы для глупых мальчишек, передержка собак… После каждого провала затеи становились все менее масштабными и все более отчаянными. Реймонд ничего не смыслил в коммерции – попросту не был ей обучен – и, как ему самому пришлось признать, плохо ладил с людьми, – со всеми, за исключением Джессики. Когда у них появились дети, он начал ревновать – ведь они отнимали все ее время. После рождения Анджелы – спустя всего лишь год, как Реймонда комиссовали, – Джессика и думать не могла ни о чем другом. Анджела была сложной малышкой – никогда не спала больше часа или двух подряд, а значит, ни Джессика, ни Реймонд не могли как следует выспаться по ночам. Новорожденную Нору Анджела так возненавидела, что Джессика даже на минутку боялась оставить их наедине. А позволить себе нянечку или постоянную прислугу они, разумеется, не могли.

Когда родился Кристофер, Реймонд обрадовался было появлению наследника, но тот оказался худшим из всех отпрысков. У него вечно все шло наперекосяк: плохое зрение, слабый желудок, в пять лет чуть не умер от мастоидита. Джессика так его разбаловала, что Кристофер превратился в еще бо́льшего рохлю и труса – боялся буквально всего. Что бы Реймонд ни делал, ситуация не менялась. Он вспомнил, как запускал для детей фейерверки, и Кристофер, которому не понравились громкие звуки, поднял рев; как отвел их в зоопарк, где можно было покататься на слоне, а Кристофер отказался лезть ему на спину и закатил жуткую сцену – прямо на людях! Джессика постоянно твердила, что мальчик всего лишь чувствительный. Но Реймонд считал его неженкой, и это пробуждало в нем наихудшие черты. Где-то в глубине души он понимал, что обращался с сыном плохо, и в итоге исполнялся ненависти и к себе, и к нему. Да мальчишка же напрашивался! Эти его трясущиеся руки, неуклюжесть, безмолвие, когда его бранили, доводили Реймонда до непреодолимой ярости, которую он если и мог умерить, то лишь до раздражительности. Когда Реймонда за недостаточный ум критиковал его собственный отец, он всякий раз выходил из себя и делал что-нибудь другое – и, черт возьми, делал отлично. Получал высшие награды по регби и гребле, стал первоклассным стрелком и лучшим ныряльщиком в учебном заведении – папаше было чем гордиться, если бы он только задумался. Однако он и дальше заставлял Реймонда чувствовать себя идиотом потому, что тот не понимал ненужных ему вещей. Чудесным спасением стала армия. Там дела Реймонда шли прекрасно – к началу войны он уже стал капитаном, потом майором, получил ордена, женился на Джессике и провел с ней божественные две недели в увольнении в Корнуолле. А потом случился Ипр, третья битва – где он и потерял ногу. Ему казалось, что наступил конец света – и это, несомненно, был конец его карьеры. Реймонд бесчисленное количество раз сражался с жалостью к самому себе и думал, что победил, но, наверное, в итоге стал жестче к остальным – ко всем этим счастливчикам с двумя ногами, которые ни малейшего понятия не имели, каково приходится ему. Джуди они с Джессикой вообще не планировали. Реймонду пришлось устроиться в школу, чтобы, как учителю, меньше платить за обучение Кристофера. Тетушка Лина время от времени помогала с девочками – правда, никогда не предупреждала о своих намерениях, поэтому Реймонд и Джессика ни в чем не были уверены. Зато сейчас, после смерти тетушки Лины, им досталось некоторое количество денег и хороший дом. К сожалению, случилось это слишком поздно. Дети, которые – как теперь осознал Реймонд – в детстве его боялись, теперь становились просто равнодушными.

Вели они себя по-разному. Анджела смотрела на отца с пренебрежением, ясно давая понять, что он ей наскучил. Кристофер его изо всех сил избегал, а если не мог, то держался нарочито вежливо. Нора и Джуди всегда разговаривали с ним особым услужливым и покладистым тоном – Джуди, как подозревал Реймонд, подражала Норе, а та, в свою очередь, копировала Джессику, которая проявляла подобное непреклонное спокойствие всякий раз, как Реймонд становился раздражительным. Его словно отстраняли от семьи, от их общей жизни.

Он наконец сменил шину и запихнул проколотую в багажник, забитый под завязку, а затем сел в машину к своим молчаливым попутчицам. Мисс Миллимент, улыбнувшись, пробормотала что-то вроде извинений за свою бесполезность, а леди Райдал, которой мысль быть кому-либо полезной в жизни бы не пришла в голову, уничижительно выдала:

– Ей-богу, мисс Миллимент! Не думаю, что в обязанности гувернантки входит знание о том, как сменить колесо машины!

А потом, помолчав, добавила:

– Проколотая шина – ничто в сравнении с тем, с чем нам придется мириться.

Весь остаток пути Реймонд в злобном отчаянии жалел, что он не один, что едет не в дом тетушки Лины в Френшэме, где его на лужайке ждала бы с чашечкой чая Джессика (и больше никто другой), и что вместо этого он вынужден везти старую каргу и гувернантку в загородный дом Казалетов.

* * *

К четырем часам все той же субботы Сибил и Вилли пришлось сделать перерыв – у них закончился материал. Сибил пожаловалась, что умирает от желания выпить чая, а Вилли ответила, что с боем прорвется на кухню и приготовит его.

– Знаешь, «с боем» было верным выражением, – заметила она, выйдя спустя несколько минут с подносом на лужайку, где Сибил уже выставила пару лежаков. – Луиза с Норой стряпают ужин для нянечек, а Эмили сидит в своем плетеном кресле и делает вид, что их там нет. Они такие храбрые, я бы вот не выдержала. Я уже говорила Эмили, что ситуация экстренная, но она лишь посмотрела на меня так, словно я все выдумываю.

– Думаешь, она заявит об увольнении?

Вилли пожала плечами:

– Вполне возможно. Она так уже поступала. Но она обожает Эдварда, поэтому не уходит. Хотя Эдварда здесь не будет. Правда, сомневаюсь, что ее прельщает перспектива жить в сельской местности и готовить на целую ораву женщин и детей.

– Эдвард действительно собрался на войну?

– Если сможет. То есть если его возьмут. Хью не возьмут, – добавила Вилли, заметив выражение Сибил. – Наверняка скажут, что он должен заниматься фирмой.

– Он все равно собирается жить в Лондоне, – произнесла Сибил. – А я заявила, что не позволю ему оставаться в том доме в одиночку. Я ведь с ума сойду от беспокойства.

– Но ты же не можешь взять в Лондон Уиллса!

– Знаю. За ним и Роландом присмотрит Эллен, верно? И здесь будешь ты, не так ли? Из-за Роланда? – Сибил и мысли не допускала, что кто-то способен бросить шестимесячного ребенка.

Вилли закурила сигарету.

– Честно говоря, я еще не думала.

Ложь. Она думала – постоянно, на протяжении последних недель, – что если бы только не повесила на себя очередного ребенка, то смогла бы взяться за множество полезных – и интересных – дел. Разумеется, Вилли любила сына, но он был вполне счастлив под присмотром Эллен, которая радовалась необходимости заботиться о младенцах. С Невиллом и Лидией в некоторых случаях ей становилось уже слишком трудно, почти невыносимо.

Провести войну, оставшись на хозяйстве соломенной вдовой, казалось Вилли перспективой одновременно удручающей и бестолковой. Она же работала в Красном Кресте, а значит, могла бы с легкостью стать медсестрой или обучать добровольческие медицинские отряды, управлять санаторием для выздоравливающих или помогать при столовой… Куда лучше, если бы на страже их домашней крепости осталась Сибил – у той нет иных стремлений, кроме как ухаживать за мужем и детьми. Вилли бросила на нее взгляд через чайный столик – Сибил сидела, сложив на коленях недовязанные голубые носочки, и мяла в пальцах белый платок.

– Я не могу, не могу оставить Хью в Лондоне одного, – произнесла она. – Он не любит клубы и вечеринки, как Эдвард, в доме он один не справится. Но стоит мне об этом заговорить, как Хью тут же сердится, будто я считаю его бесполезным.

Она посмотрела Вилли в глаза, а потом отвела взгляд, так как ее собственные – голубые, но уже потускневшие – наполнились слезами.

– Боже, сейчас выставлю себя полной дурой. – Сибил промокнула глаза платочком, высморкалась, а затем отпила чаю. – Это все так жутко! Мы ведь никогда не ссорились. А тут Хью едва ли не обвинил меня в том, что я недостаточно беспокоюсь об Уиллсе!

Сибил так яростно замотала головой, отрицая даже саму эту мысль, что на лицо упало несколько выбившихся из небрежной прически прядей.

– Дорогая, я уверена, решение найдется. Подождем, посмотрим, что будет.

– А на большее мы пока и не способны, верно?

Сибил вытащила из волос несколько шпилек и принялась скручивать хвост в пучок.

– И все это еще хуже потому, – произнесла она, держа в зубах шпильки, – что я прекрасно понимаю, насколько наша проблема обыденна по сравнению с тем, что придется вынести большинству людей.

– Разумеется, станет только хуже, если будешь думать о тех, кто в более тяжелом положении, – отозвалась Вилли, которой такая ситуация была знакома. – В смысле, ты просто чувствуешь себя виноватой из-за того, что у тебя собственные проблемы, а это ничем делу не поможет.

Из дома вышла Луиза, держа тарелку с парой свежих дымящихся батских булочек.

– Подумала, вы захотите попробовать, – сказала она. – Первая партия, только из духовки.

– Нет, спасибо, милая, – тут же сказала Вилли. После рождения Роланда она прибавила в весе.

– А я – с удовольствием, – отозвалась Сибил, заметив, как при отказе матери изменилось лицо Луизы. Зря Вилли не согласилась, подумала она.

А Вилли отметила про себя, что Сибил не стоит есть булочки. Она тоже поправилась после Уиллса, но не придавала этому особого значения – только смеялась, когда не могла влезть в старые платья, и покупала новые, большего размера.

– Господи! Вкуснотища! Как из магазина, только лучше.

– Можете съесть и вторую. Я их кучу наготовлю для нянечек. А Эмили тоже отказалась пробовать, – добавила Луиза, категорично записывая свою мать в одну категорию с Эмили в надежде, что это ее заденет. – Она бесится, что я умею их готовить. И Нору жутко достает из-за пирогов, но Норе как с гуся вода. Жаль, что я так не могу. Ей вообще все равно, что к ней так плохо относятся.

– Вы ведь приберете за собой, как положено?

– Мы же сказали, что приберем, – ответила Луиза нарочито терпеливо, но рассчитывая, что тон вышел уничижающим, а затем зашагала обратно в дом.

– Она так вытянулась за год, верно?

– Да, выросла почти из всех вещей. Боюсь, что окажется чересчур высокой. А еще она ужасно неловкая. Установила рекорд по битью посуды в школе домоводства.

– Но это ведь нормально, не так ли? Дети просто не сразу привыкают к своим новым размерам. У тебя таких проблем не возникало, Вилли, ты ведь всегда была миниатюрной – и аккуратной. Саймон, кстати, тоже вечно попадает в передряги.

– Ох, ну он же мальчик! Они всегда все ломают. И Тедди иногда может что-нибудь разбить. А Луиза попросту небрежная. У нас с ней всегда были сложные отношения, но теперь она грубит даже Эдварду. Так что мы вздохнули с облегчением, когда отправили ее в школу. Правда, не знаю, насколько учеба в этом заведении ей пригодится.

– Батские булочки вышли восхитительными.

– Да, дорогая, вот только скажи, когда тебе в последний раз приходилось их готовить? По крайней мере, их учат проводить собеседование с прислугой. Но вот прочее, например, как гофрировать стихарь!.. Ей-богу! Кто вообще счел это умение полезным?

– Бесценным, если выйти замуж за священника.

– Мне кажется, так скорее поступит не Луиза, а Нора.

– Она вырастет замечательной, правда? Доброй, правильной, такой благоразумной.

Хотя бы в отношении добродетелей, присущих девочкам, они пришли к согласию.

– Но Луиза будет чересчур эгоистичной, – подвела итог Вилли. – Как думаешь, где там запропастились эти дети? Говорила же им вернуться к чаю.

– Кто именно?

– Лидия и Невилл. Они, кажется, все время проводят в Хоум-Плейс, а здесь их почти не видно.

– Они разозлились, что их поселили с малышами… – начала Сибил, но Вилли ее перебила:

– Да знаю. Но я специально не хотела оставлять комнату для Руперта и Зоуи, ведь ей наверняка будет тяжело находиться рядом с нашими малышами.

– Ты права. Бедняжечка Зоуи. Должна заметить, что и от эвакуированного к нам приюта ей явно не легче.

– Да. Но, быть может, она…

– Ты сама-то в это веришь?

– Не знаю. Но Эдвард сказал Руперту, что лучше всего в их ситуации поскорее сделать нового ребенка, и Руперт вроде как согласился, так что – возможно.

– Ох, тогда хорошо.

Сибил не стала говорить, что Руперт спрашивал мнение Хью. Тот посоветовал дать Зоуи полгодика, чтобы она справилась с потерей, и Руперт счел эту мысль отличной, но Вилли поймала ее взгляд и произнесла:

– Подозреваю, что он и к Хью обратился и получил прямо противоположное мнение?

– Как ты угадала?

– Это же наш старый добрый Руп, – отозвалась Вилли, убирая со стола чайные приборы.

– И все же я считаю, что лучше бы он спросил саму Зоуи.

* * *

Зоуи поручили собрать сливы, которых и так уже хранилось в изобилии, «но нельзя позволить им пропадать», как сказала тем утром Дюши, «поэтому, Зоуи, дорогая, если сумеешь обобрать все деревья в саду, мы полакомимся сливовыми пирогами, а остальное законсервируем. И будь осторожна – там вьются осы». Зоуи взяла самую вместительную корзину из тех, что смогла найти в теплицах, и маленькую лесенку, которую приволокла к садовой ограде, а затем принялась методично собирать плоды с каждого выращенного шпалерным методом дерева. Такое занятие ей нравилось больше, чем вышивать вместе с тетушками или сочинять еженедельное бессмысленное письмо матери, которая отправилась на неопределенный срок погостить у подруги на острове Уайт. С прошлого года Зоуи старалась быть к матери добрее, уделять ей больше внимания, но зачастую получалось просто вести себя не так зло, как раньше. А с июня, потеряв ребенка, Зоуи погрузилась в такую всепоглощающую апатию, что ей проще было оставаться в одиночестве. Наедине с собой не приходилось бодриться, терпеть сочувствие или любезность, которые либо раздражали, либо вызывали слезы. Зоуи казалось, что теперь она всю жизнь будет вынуждена мириться с незаслуженными знаками внимания, выдавать неискренние ответы, постоянно выставлять себя в неправильном свете и, как она уже предвидела, якобы «оправляться» от того, что все, кроме нее самой, воспринимали как естественную трагедию. Беременность оказалась ровно такой тяжелой, как Зоуи себе и представляла. Ничего из того, что ей рассказывали, не сбылось. Утренняя тошнота, которая должна была продлиться всего три месяца, так и не прекратилась, да и случалась не только по утрам. Последние четыре месяца спина болела настолько, что Зоуи никак не могла найти удобную позу, а по ночам ей приходилось каждые два-три часа просыпаться и идти в туалет. Лодыжки опухли, в зубах появлялись бесконечные дырки, и впервые в жизни она испытывала одновременно скуку и тревогу, причем в равных пропорциях. Всякий раз, когда ей становилось действительно скучно, а заняться чем-нибудь интересным не было сил, Зоуи охватывала тревога. Если это ребенок Филипа, будет ли он похож на отца? Мгновенно ли поймут окружающие, что отец – не Руперт? Как она сама будет относиться к ребенку, зная, чей он на самом деле, и притворяясь, что он от Руперта? От этих мыслей на нее всякий раз накатывало невыносимое желание кому-то все рассказать, сознаться и понести наказание. Может, даже не получить прощение, но хоть кому-нибудь открыться. Но Зоуи удавалось сдержаться. Она была слишком подавлена, и ей даже в голову не приходила мысль о том, что это вполне мог быть ребенок Руперта. А ведь он так нежен с ней! Его ласка, терпение и любовь оставались неизменны на протяжении всех ее мучений с тошнотой, частых слез, приступов уныния и жалости к себе, вспышек раздражительности (да как он может ее понимать, ведь он ни черта не знает?) и многократных извинений за свою бесполезность (такое случалось, когда чувство вины казалось ей наиболее тягостным). Руперт терпеливо поддерживал ее, пока она наконец не родила у них дома под присмотром акушерки, к которой всегда обращались члены их семьи. После долгих, наполненных страшной болью часов Руперт, пробывший с Зоуи все это время, наконец вложил ей в руки сверток: «Вот, моя милая девочка. Разве он не прекрасен?» Она опустила взгляд на головку с черными волосиками, обрамленную белой шалью с кружевом, которую связала Дюши. На сморщенное желтое личико – ребенок родился с сильной желтухой. Зоуи уставилась на высокий лоб, длинную верхнюю губу… и все поняла. Она посмотрела на посеревшего от усталости Руперта и закрыла глаза, чтобы сдержать жгучие слезы, не в силах вынести искренность его тревоги, заботы и любви. И это было наихудшее мгновение. Зоуи не представляла, как ей придется смотреть на его гордость и счастье. «Я страшно устала», – произнесла она. Вышло похоже на стон. Акушерка забрала ребенка и сказала, что Зоуи должна хорошенько отдохнуть. Руперт поцеловал ее, затем она осталась одна. Лежала, неподвижная, неспособная заснуть от мысли, что теперь навеки останется скована снедающей ее ложью: то крошечное, чуждое ей существо будет расти, становиться все более похожим на Филипа, которого к тому времени Зоуи уже возненавидела. Пришло жуткое осознание – свободу ей даст лишь смерть ребенка. Или моя, думала Зоуи, ведь желать погибели себе, а не другому созданию было чуточку правильнее. А затем не прошло и недели, как ребенок действительно умер. Он с самого начала оказался болезненным и все никак не поправлялся. Не хотел пить молоко матери, которого у нее было в избытке, а если и пил, то сразу срыгивал. Почти не спал, все время бессильно плакал – колики, как говорили, – а потом акушерка сказала что-то про заворот кишки, мол, у малыша в любом случае не было шансов выжить. О смерти ребенка – Зоуи отказалась придумывать ему имя – ей сообщил Руперт, и его горе стало последним ужалившим ее шипом, прежде чем ее окутало неуютное спокойствие. Все кончено. Потом ей пришлось многие дни терпеть страшную жажду и боль, пока молоко не иссякло, оставив на ее прекрасной груди, которой Зоуи так гордилась, растяжки. Но это ее не волновало. Ее больше вообще ничего не волновало. Принимать собственное облегчение было опасно – разве она не желала смерти ребенка? Поэтому Зоуи продолжила скрывать то единственное, что хотела бы рассказать одному тому, кто ее любил. Восстанавливалась она долго – все время чувствовала усталость, спала ночами и дремала днем, просыпаясь изможденная своим оцепенением. Ее окружало заботой все семейство, однако, на удивление, достучаться до нее сумела лишь Клэри. Однажды Зоуи проснулась в гостиной на диване, где задремала, и обнаружила рядом Клэри, которая осторожно опускала на столик поднос с чаем. Она приготовила еще и лепешки-сконы, по ее словам, первый раз в жизни, поэтому не знала, хороши ли они на вкус. Увы, они оказались твердыми как камень и неожиданно увесистыми.

– Главное – внимание, – машинально проговорила Зоуи.

Подобный акт доброй воли казался ей сомнительным, однако Клэри ответила:

– Внимание приятно, но ведь важно то, зачем люди его проявляют и что при этом думают. Вообще, хорошо, что окружающие не знают кучу твоих мыслей. Например, я раньше желала тебе смерти. Но все в порядке, я больше такого не хочу. Да, это ужасно с моей стороны, хоть я и думала так редко, конечно. Но тебе стало бы хуже, если бы ты узнала. Понимаешь, я ненавидела тебя за то, что ты не моя мать. Но теперь я жутко рада, что ты никогда не пыталась ее заменить. Я думаю, для меня ты скорее подруга.

Глаза Зоуи наполнились слезами – а ведь она неделями не плакала! – и Клэри тихонько присела на стул около низкого столика, глядя на нее с теплотой и уверенностью, которые подарили Зоуи самое настоящее облегчение. Не надо было ни останавливать поток слез, ни объяснять их, ни извиняться, ни лгать. Когда Зоуи не смогла найти платок, Клэри протянула ей салфетку, которую вытащила из-под посуды, слегка разлив молоко, а потом произнесла:

– Просто вот в чем дело: у матери может быть сколько угодно детей, а у детей мать – всего одна. – Клэри стерла со стола капельку молока кончиком пальца и облизнула его. – Надеюсь, ты не думаешь, что я хочу преуменьшить твою потерю. Я только имею в виду, что оправиться можно после почти чего угодно. Эдакая удивительная способность. Поэтому такие, как Гамлет, так сильно боялись ада. Ему нет конца, и лично я в него не верю. Мне кажется, в жизни все меняется, а после смерти – просто прекращает существовать. Может, в будущем я и передумаю, но времени у меня полно. И даже у тебя его предостаточно, ведь тебе только двадцать четыре, всего на десять лет больше, чем мне.

Вскоре после этого ее позвала Эллен – ликвидировать беспорядок, который Клэри развела на кухне.

– Прости за сконы, – сказала она, забирая поднос. – Тесто было вкусное, а потом что-то пошло не так. Ума не приложу, почему они не получились.

Клэри ушла, а Зоуи осталась лежать и размышлять о том, что было сказано – и не сказано тоже, – но как только вспомнила фразу «Я думаю, для меня ты скорее подруга», то снова расплакалась. У нее никогда не было друзей.

После того разговора Зоуи приняла несколько решений: например, поискать новый дом (ведь они так и не переехали – отчасти из-за ее беременности, а отчасти из-за отсутствия необходимых средств, хоть в семейной компании Руперту и платили существенно больше, чем в школе) и чем-то развлечь Руперта. Но тут возникли сложности с Эллен, которая, раз дети отправились на учебу, теперь занималась приготовлением пищи, но умела стряпать лишь незамысловатую детскую еду, совершенно не подходящую к утонченным вкусам Зоуи. В итоге из ее идей ничего не вышло, однако Зоуи это почему-то не волновало. Иногда она думала, что, может, ей необходимо решиться на нечто более серьезное или трудное. Впрочем, эти мысли казались ей одновременно и масштабными, и расплывчатыми, непостижимыми для ее разума, и Зоуи боялась, что даже если и осознает их в полной мере, то они окажутся для нее неосуществимыми. В некоторых отношениях ей стало проще. Она больше не злилась на Клэри и Невилла – они все равно отнимали у Руперта не так уж много времени и внимания. Невилл, который теперь ходил в дневную школу, держался от Зоуи на почтительном – с эдакой прохладцей – расстоянии, предпочитал разговаривать с Эллен или с отцом. Ситуация с Клэри была иной. Зоуи чувствовала, что Клэри искренне старается, что у нее благие намерения и она всегда восхищается ее новой одеждой. В ответ Зоуи попыталась помочь падчерице с внешним видом, однако, кроме единственного вечернего платья, которое она специально для нее пошила, Клэри ничего не заинтересовало. Во время совместного похода по магазинам Клэри тоже ничего не понравилось. «Чувствую себя в ней глупо», – заявила она, когда Зоуи нашла совершенно очаровательную саржевую матроску с медными пуговицами. Ладно, решила Зоуи, все равно Клэри постоянно дырявит, рвет и пачкает вещи чернилами, да и растет очень быстро. Ни капли не бережет одежду, как говорила Эллен, которой приходилось ее бесконечно стирать, гладить и чинить.

В том, что касалось Руперта, Зоуи пребывала в подвешенном состоянии. Она всегда принимала его чувства к ней как должное. Руперт считал ее красивой и желанной, значит, он ее любил. Но за прошлый год она перестала таковой быть и стыдилась как своего отвратительного вида вместе с постоянными позывами тошноты, так и доброты Руперта. Да, Зоуи хотелось, чтобы он ее обожал, но это – Зоуи знала, как никто другой – было невозможно: в беременных нечего обожать. Она даже не желала заниматься с ним любовью, и как только Руперт это заметил, сразу прекратил попытки: «Это совсем неважно». Совсем?..

Когда у детей начались каникулы, Зоуи согласилась отправиться в Суссекс. Она даже не возражала против того, что у Руперта из-за новой работы уже не было столько свободного времени и он, как и его братья, мог взять лишь пару недель отпуска да приезжать по выходным. Зоуи было проще оставаться в одиночестве. Она много читала, в основном романы – Гладис Бронвин Штерн, Этель Маннин, Говард Спринг, Анджела Теркелл, Мэри Уэбб, Мазо де ла Рош, но в первую очередь – если ей удавалось их найти – биографии королевских любовниц. Взялась и за Агату Кристи, а вот Дороти Сэйерс у нее не пошла. Прочитала «Джейн Эйр», затем начала «Грозовой перевал», но совершенно его не поняла. С тех пор как Зоуи оказалась в сельской местности, ей, как ни удивительно, легче всего было находиться в обществе Дюши, которая однажды попросила Зоуи заняться цветами. Раньше отношения со свекровью состояли для Зоуи из учтивых реверансов и ее собственной, излишне осторожной вежливости. Однако этим летом Зоуи временами замечала во взгляде Дюши задумчивое тепло, которое ей нисколько не докучало, ведь оно не нуждалось в ответной реакции. Осознав, что предложение насчет цветов – это шаг навстречу, Зоуи старалась изо всех сил и даже начала получать удовольствие от процесса, в котором весьма преуспела. Собирая цветы вместе с Дюши, Зоуи запоминала названия разных сортов роз, а позже, по ее просьбе, Дюши научила ее еще одному умению – украшать одежду оборками. О ребенке Дюши не вспоминала. Зоуи беспокоилась, что в тесном общении они могут все же затронуть эту тему, и прямой честный взгляд собеседницы заставит ее сказать то, чего она не желала. Но свекровь даже не намекала, что ей следует родить снова. А ведь эта мысль, которая иногда казалась Зоуи единственным возможным будущим, давила на нее тяжким грузом – невысказанная, но почему-то слишком явная. В семье Казалет жены рожали детей, причем нескольких – вот то, чего от них ждали. Ни Сибил, ни Вилли, судя по всему, совершенно не разделяли ужас Зоуи. Они были счастливы испытывать весь набор материнских чувств, не обращая внимания на то, что происходило с их телами, на боль и неудобства. Более того, они неизменно были довольны результатами, а вот Зоуи считала младенцев несколько отвратительными, а большинство детей – пока те не достигали хотя бы возраста Клэри – надоедливыми. Эти чувства держали ее в плену, сковывали в тисках. Зоуи – не такая, как остальные жены, и если год назад она ощущала свое превосходство – ведь она красивее, а значит, интереснее, – то сейчас она казалась себе гораздо ниже их. Трусихой, выродком – тем, кого они с ужасом бы изгнали из своих рядов, если бы только догадались. Поэтому Зоуи пряталась за своим периодом восстановления, за отсутствием сил и за постепенно тающими отношениями с Рупертом, страшась одновременно и того, что он ее любит слишком сильно, и того, что не любит совсем. По крайней мере, он так и не спросил, хочет ли она нового ребенка.

* * *

К обеду (все той же субботы) Невиллу и Лидии прискучило наблюдать, как красят крышу теннисного павильона, и они решили покинуть свой пост.

– Они нас никуда не посылают, – расстроился Невилл.

А потому, направляясь на обед в Грушевый коттедж, они решили больше не возвращаться к павильону.

– Заберемся подальше ото всех, – подчеркнула Лидия, когда они побрели домой. – А то раскомандовались!

– А разве они не всегда такие?

– Там, конечно, Эллен сразу потащит нас гулять с этими скучными Уиллсом и Роландом.

– А мы ей скажем, что нас ждут в Хоум-Плейс. Она же не знает.

– И чем мы займемся на самом деле?

– Об этом после обеда. Как только сможем улизнуть, скажи, что побежишь со мной наперегонки в Хоум-Плейс.

Позже, наевшись рыбного пирога и пудинга с вареньем, они осуществили задуманное. Однако, как только они скрылись из виду взрослых, Лидия захотела узнать план Невилла. Тот его не успел придумать и поэтому злился.

– Подстрижем тебе волосы.

– Нет! – схватилась Лидия за свои хвостики. – Я их до земли отращу.

– Ничего у тебя не выйдет.

– Почему это, скажи на милость? – поинтересовалась Лидия, подражая самому строгому тону своей матери.

– Потому что каждый раз, как волосы становятся длиннее, ты тоже растешь. Они вытянут у тебя все силы, – предостерег Невилл. Он слышал, как об этом говорила Эллен. – От слишком длинных волос умирают. Становятся слабее, а потом еще слабее и на пятый день – все, мертвые.

– Ты не сам это придумал, я вспомнила. Это из той страшной книжки, про Августа, который суп не хотел есть. Точно-точно. Там, у мистера Йорка, эвакуированные. Пойдем на них смотреть?

– Можно. Только нельзя возвращаться мимо коттеджа, не то нас увидят. Давай или проползем на животах через кукурузу, или обойдем сзади, через лес.

– Обойти быстрее.

Лидия знала, что взрослые разозлятся, если они влезут в кукурузу.

– А кто вообще такие эти эвакуированные? – спросила она, когда они пробежали через небольшую рощу и добрались до поля позади коттеджа.

– Дети из Лондона.

– Но это мы – дети из Лондона.

– Наверное, те дети, чьим родителям некогда за ними следить из-за войны.

– Бедняжечки! Значит, матери просто… отпустили их?

– Не знаю! Наверное, их полицейские забрали, – туманно добавил Невилл, помня, какой занудной Лидия становится в таких разговорах. – Я вот отлично справляюсь и без матери. Всю жизнь справлялся.

Помолчав, Лидия произнесла:

– Мне бы не хотелось, чтобы за мной присматривал мистер Йорк. Или эта жуткая мисс Бут. Хотя у них такой хороший туалет на улице…

Они перелезли через деревянный забор и оказались во дворе фермы, где было пусто – только клевали что-то две-три бурых курицы. На столбике изгороди, за которой начинался огород, свернулась крупная трехцветная кошка. Ворота закрыты. Невилл и Лидия заглянули в огород поверх изгороди – капустные грядки, подсолнухи, бабочки-белянки, яблоня, чьи ветки гнулись от тяжести плодов, словно человек, обвешенный покупками… А вот эвакуированных не видно.

– Значит, они в доме.

– Иди и постучи в дверь.

– Нет, ты иди. – Лидия боялась мисс Бут, которая обращалась с ней как непонятно с кем.

– Ладно.

Невилл сдвинул щеколду и спокойно прошел по узкой, вымощенной кирпичом дорожке к крыльцу с белой решеткой, а затем постучал в дверь. Ничего не произошло.

– Громче надо, – посоветовала Лидия из-за забора.

Невилл так и поступил. Дверь распахнулась, и за ней возникла мисс Бут – как черт из табакерки.

– Мы услышали, что у вас тут эвакуированные, – вежливо произнес Невилл, – и пришли на них посмотреть.

– Они гуляют. Я им сказала не возвращаться, пока не позову на чай.

– А вы не знаете, куда они пошли?

– Ну, недалеко. Они особо не шастают. Я бы насчет этих не беспокоилась и на вашем месте отправилась бы домой, к маме.

– У меня нет мамы, – печально отозвался Невилл. Он знал наверняка, как после этой фразы меняется отношение женщин. Так произошло и сейчас: мисс Бут сразу подобрела и принесла ему кусочек пирога.

– Только я не могу его съесть, – пожаловался Невилл Лидии, когда они вернулись во двор. – В нем зернышки. И у нее одно растет прямо из лица. Наверное, попало, когда она готовила пирог.

– Не может у нее расти зернышко.

– Может! Черное такое, с побегами. Зернышко, точно тебе говорю. Хочешь пирога?

– Я не голодная. Отдадим курицам, только зайдем за коровник, не то она увидит.

А в коровнике они обнаружили эвакуированных – двух мальчиков и девочку, молча забившихся в угол и, судя по всему, ничем не занятых. Они уставились друг на друга, а потом Лидия произнесла:

– Привет. Мы пришли на вас посмотреть. Как вас зовут?

Тишина.

– Норма, – наконец сказала девочка, явно старшая, – Томми и Роберт.

– Я Лидия, а это Невилл. Сколько вам лет?

– Девять. Роберту семь, а Томми шесть.

– А нам по восемь.

– Нам здесь не нравится, – заявила Норма.

Томми засопел, но притих, получив по ушам от Нормы, которая затем его покровительственно обняла одной рукой.

– Ага, – согласился Роберт. – Мы домой хотим.

– Ну, думаю, вам нельзя, – сказал Невилл. – Если начнется война, туда будут сбрасывать бомбы. Наверное, вы сможете вернуться через несколько лет.

Томми сморщился и покраснел, прерывисто вздохнув.

– Господи! – воскликнула Норма. – Вот теперь, черт возьми, начнется.

Она хлопнула Томми по спине, и он тут же завыл.

– Хочу домо-о-ой! Хочу к маме! – Томми заколотил ногами по полу. – К маме!

– Бедненький! – вскрикнула Лидия, метнувшись к нему.

– Учти, – предупредила Норма, – он кусается. Когда расстроен.

Лидия немного отодвинулась.

– Уверена, что на несколько лет война не затянется, – заметила она. – Невилл, а где пирог?

Тот вытянул руку, но передать пирог Лидии не успел – его выхватил Роберт и тут же почти в буквальном смысле заглотил целиком.

– У тебя глисты, – с отвращением глянула на него Норма. – Разве я тебе не говорила?

– Нет их у меня.

– Есть. Я все расскажу той мисс из дома.

– Глисты? – удивился Невилл. – А где? Ни одного не вижу.

– Они в животе, – пояснила Норма. – Постоянно голодный ходит. Ему надо лечиться.

Томми, проследивший за появлением и мгновенным исчезновением пирога, с рыданиями уткнулся в колени сестры.

– Жаль, что они внутри тебя, – сказал Невилл Роберту. – Значит, ты с ними никогда не познакомишься.

– Его курица ужалила, – произнесла Норма. – Пытался яйцо стащить.

– Курицы не жалят. Наверняка это была пчела, – поправила Лидия и поняла, что тему лучше сменить.

– А что делает ваш отец?

– Водит автобус.

– Ого! Правда?

– Я же сказала. – Норма приподняла край платья из голубой блестящей ткани вроде атласа и вытерла изнанкой нос Томми. – Ну и чем вы тут обычно занимаетесь?

– Ходим на пляж, устраиваем пикники, плаваем… – начала Лидия.

Роберт ее перебил:

– А я был на побережье. Был и обеими руками коснулся моря.

– Ага, и по пути домой тебя стошнило в автобусе, – припечатала его Норма.

Она рассеянно перебирала коротко остриженные волосы Томми. Совсем ежик, словно скошенная трава, подумала Лидия, как и у Роберта. Норма уловила ее взгляд.

– Вши, – пояснила она. – Мисс из дома сказала, что у них вши, и подстригла, а потом искупала в чем-то жутко вонючем.

– У тебя тоже вши были, – сказал Роберт.

Норма вспыхнула:

– Не было у меня их никогда.

– А что такое «вши»? – спросил Невилл, опустившись на корточки рядом с Нормой. – У тебя их не осталось? Можно посмотреть?

– Нет, нельзя. Их не осталось. А ты грубиян, – добавила она.

– Грубиян, – повторил за ней Роберт, и они оба уставились на Невилла.

– Он не хотел. Правда, Невилл? – спросила Лидия.

– Я не уверен, – ответил тот. – Может, да. А может, нет.

– Поиграем во что-нибудь? – предложила Лидия. Беседа как-то не клеилась.

– Здесь негде играть, – заявил Роберт.

– В смысле?

– Нет тротуаров. Нет канала. Ничего нет. Одна трава! – заключил Роберт с презрением.

– А что вы делаете на канале?

– Забираемся на мост, а когда внизу проплывают баржи, плюемся. Окликаем их, а когда там поднимают лица, плюем им прямо в глаза.

– Это вы грубияны! – победно воскликнул Невилл. – Это нивираятно грубо.

– А вот и нет, – сказала Норма. – Мама говорит, что они всего лишь дурни. Так им и надо. Но это все равно мальчишечья игра. Я таким не занимаюсь.

– А кто такие дурни?

– Цыгане. Думала, все это знают. Вы не знали?

– Мы знаем всякое, – заявил Невилл. – Мы знаем огромное количество разных штук.

– Давайте сходим на пруд? – в отчаянии предложила Лидия. Она не понимала, почему они все не могут подружиться.

Норма, Роберт и Томми все же согласились, пусть и крайне неохотно, спуститься к пруду, расположенному у подножия склона рядом с домом мистера Йорка. Пруд зарастал камышом, а на мели у берега отпечатались в грязи следы копыт – коровы приходили на водопой.

– Смотрите, стрекозы, – без особой надежды произнесла Лидия, подозревая, что новым знакомым они вряд ли понравятся.

– Если ко мне подлетят, я их убью, – заявил Роберт.

Он содрал с ранки на колене корочку и сунул ее в рот. Какие светлые ноги, подумала Лидия, прям как белая рыба, а еще тонюсенькие – черные ботинки смотрелись на них слишком большими.

– А ваш отец пойдет на войну? – спросил Невилл.

Роберт пожал плечами, а Норма сказала:

– Может, да, а может, нет. Мама говорит, что если пойдет, то скатертью дорога. Нельзя верить мужчинам, им только одного и надо.

– Одного? – задумался Невилл, когда они с Лидией позже поплелись домой на чай. Эвакуированных, к их облегчению, позвала мисс Бут. – Чего одного? Я хочу знать, ведь когда я вырасту, то мне, наверное, это тоже понадобится. А если мне оно не понравится, выберу что-нибудь другое.

– И мне оно может понадобиться.

– Она не говорила, что женщинам это тоже надо.

– А мне все равно. Я решила.

И они продолжили лениво спорить всю дорогу до дома.

* * *

– Что ты будешь на гарнир к куропатке?

Диана пробежала глазами рукописное меню.

– А ты?

– Цветная капуста, фасоль, брокколи, горошек… – нараспев затянул официант, возвышаясь над ними.

– Пожалуй, фасоль.

Это просто ужасно: в кои-то веки Эдвард пригласил ее на роскошный ланч в «Беркли» – когда еще удастся выбраться, – а она, как назло, нисколько не голодна! Впрочем, лучше не признаваться: Эдвард, подобно Людовику Четырнадцатому, о котором она недавно читала, любил от души кормить и поить своих женщин.

Женщины! За последний год у нее зародилось стойкое подозрение, что некая Джоанна Бэнкрофт – одно из увлечений Эдварда, если не давняя интрижка. Однажды в общей компании за ужином кто-то упомянул Эдварда, и молодая женщина – моложе ее, совсем юная – воскликнула: «Ах, Эдвард! Ну от него и не такое можно ожидать!» – словно те были давними друзьями. Однако позже, когда они пудрились в спальне хозяйки, Диана спросила ее об Эдварде, и та ответила весьма уклончиво: мол, виделись как-то раз у Гермионы Небворт. Нарочито небрежный тон сразу возбудил подозрения. При случае она спросила Эдварда, знаком ли он с миссис Бэнкрофт; тот отвел глаза и сделался особенно любезен. У нее хватило сообразительности закрыть тему, однако ощущение неуверенности лишь обострилось. К тому же за пару недель до эпизода с Бэнкрофт выяснилось, что Вилли снова беременна. До этого момента он давал понять – точнее, не мешал ей думать, – что интимные отношения с женой давным-давно закончились. Ревность вспыхнула с такой силой, что она не смогла удержаться от допроса. В итоге Эдвард заявил: мол, это Вилли хотела ребенка, а он просто не смог отказать. Именно тогда она поняла, что он не выносит открытых конфликтов и выяснений, и уважение к нему слегка уменьшилось (тем более что он продолжал изображать отношение к жене и ребенку в фальшивом свете). Как ни странно, в результате совесть отступила, а на первый план вышла решимость: если он такой несчастный, значит, у нее больше прав на него!

Она подняла бокал шампанского и чокнулась с Эдвардом.

– Ты счастлива? – спросил он.

– А ты как думаешь?

Подали икру – в баночке из толстого стекла, на подушке из колотого льда, а к ней треугольнички тостов, завернутые в салфетку, рубленые яйца с луком и петрушкой. Юный официант налил в крошечные рюмки водку из покрытой инеем бутылки.

– Милый, я же напьюсь!

– Ничего страшного, я поведу.

Это замечание относилось не к вечерней поездке в Суссекс, а к интерлюдии на Лэнсдаун-роуд. Словно почуяв ее – легкую – встревоженность, Эдвард быстро добавил:

– Клянусь, там абсолютно безопасно! Вся семья в Суссексе, поглощены подготовкой детского приюта. Вилли отвечает за затемнение, да и вообще у нее… забот хватает. – Это был тактичный намек на Роланда – малыша, родившегося в апреле, ровно два месяца спустя после того, как Диана узнала о беременности Вилли.

– Разумеется, я тебе доверяю, – ответила она.

– Я знаю, – улыбнулся он и легонько пожал ей руку. – Ты – замечательная девушка, мне так повезло с тобой!

Доев икру, они принялись наблюдать за соседним столиком. Пожилая пара почти не разговаривала друг с другом: мужчина вставил монокль, чтобы следить за разделкой canard en presse[1], женщина с отвращением разглядывала свой рот в зеркальце. Кусочки грудки были разложены на серебряном блюде и подогревались на спиртовке.

– Слышала когда-нибудь о женщине, которая надела платье с очень низким декольте?

Диана покачала головой.

– Короче, как-то раз за столом у нее случайно вывалилась одна грудь; молодой официант заметил это и тут же ловко вправил ее обратно рукой.

– Какая находчивость!

– Вовсе нет! К нему подошел метрдотель и прошипел: «В нашем ресторане принято пользоваться слегка подогретой ложкой!»

– Милый! Ты все выдумал!

– Честное слово! Я лично знаю парня, который видел это собственными глазами.

Из филе выдавили сок и теперь подогревали в серебряном соуснике на второй спиртовке.

– А что, если все захотят это блюдо? – предположила Диана.

– Тогда заведение окажется в тупике. Я сам как-то утку не очень – слишком жирная. Предпочитаю простую еду.

– Икру и куропатку ты называешь простой едой?! Их едят только на званых обедах по большим праздникам!

– А у меня и есть праздник – день рождения. Вот решил отметить в узком кругу.

После секундного замешательства – как она могла забыть! – Диана возразила:

– Ты же родился в мае!

– А я праздную день рождения каждый месяц.

– Тогда ты, должно быть, ужасно старый!

– Да, я отлично сохранился для своего возраста. – Сомелье принес кларет и налил немного в бокал Эдварда; тот внимательно принюхался и кивнул: – Неплохо.

– Что это? – Ему нравилось, когда она интересуется вином.

– Понте-Кане двадцать шестого года – подойдет к куропатке.

– М-м…

Разница между Эдвардом и ее мужем – одна из многих – заключалась в том, что Ангус вел себя как богач, не являясь таковым, а Эдвард – как человек чуть более состоятельный, чем на самом деле. Как приятно выходить в свет и не ужиматься потом неделями! А еще приятно проводить время с человеком, который не притворяется, будто ему все наскучило. Ангус считал хорошим тоном носить маску усталой пресыщенности, тогда как Эдвард умел искренне наслаждаться жизнью и не собирался этого скрывать.

– Здорово, правда? – улыбнулся тем временем последний, разделываясь с птицей. – Это я хорошо придумал – провести целое утро на лесопилке: железное алиби! И потом, разумеется, мне нужно забрать из квартиры кучу вещей для Вилли, а вечером будут ужасные пробки…

– Вполне возможно, что и правда будут.

– Ну, посмотрим. Главное – наслаждаться сегодняшним днем, а будущее само о себе позаботится.

Увы, так не бывает, думала Диана несколько часов спустя, лежа в чужой спальне. Точнее, может, и бывает, только не с ней. Собственное будущее расстилалось перед ней унылым, серым безбрежьем, а она болталась где-то в кильватере на веревке, как приговоренная. Если начнется война – а Эдвард считал, что непременно начнется, – ей придется провести зиму в сыром коттедже с Айлой и Джейми. Разумеется, она обожала Джейми, но с золовкой было скучно до умопомрачения. Другой вариант – поехать на зиму (точнее, на всю войну) в Шотландию к родителям Ангуса (они ее терпеть не могут) – и тогда у нее не будет ни малейшего шанса увидеться с Эдвардом. Ангус заявил, что хочет вступить в армию – по крайней мере уберется с глаз долой; однако и Эдвард тоже рвется на фронт. Он уже пытался попасть на флот – не взяли, но он обязательно что-нибудь придумает. Ей вспомнился прошлый год, хотя тогда случилась неожиданная отсрочка; вряд ли стоит надеяться на повторение.

Эдвард спал. Она повернула голову, разглядывая его. Эдвард лежал на боку, положив руку на ее правую грудь – самую любимую, по его словам. У Дианы был не по моде большой бюст, однако ему нравилось: прелюдия всегда начиналась с него. В расслабленном состоянии его лицо носило печать простого благородства: широкий лоб с «вдовьим хохолком», крупный нос с горбинкой – каждая ноздря украшена шелковым, чувственно курчавящимся волоском, заметным, только если голова запрокинута. Синева чуть ниже скул (он брился дважды в день, если предстоял выход в свет), подбородок с ямкой посередине, опрятные усы щеточкой, почти не скрывающие длинную, узкую верхнюю губу, причудливо контрастирующую с полной нижней. Спящие выглядят совсем иначе, подумалось ей: открытые глаза отвлекают от истинного портрета души. Поскольку им предстояло расставание, да и секс был хорош – лучший в его жизни, уверял Эдвард, – и теперь он лежал рядом, такой красивый и беззащитный, что она почувствовала прилив нежности, одновременно романтической и материнской. «Разбуди меня, если отрублюсь, – попросил он ранее. – Если мы опоздаем, мне всыплют по первое число» – совершенно мальчишеская реплика!

Она осторожно погладила его по лицу.

– Просыпайся, старичок, нам пора.

Однако в машине они все-таки поссорились. К тому времени, как Эдвард загрузил все необходимое, было уже половина шестого – намного позже, чем они собирались. Открыв перед ней дверцу машины, он вдруг спохватился:

– Боже правый, совсем забыл драгоценности Вилли! – И поспешно забежал в дом.

Вернувшись с большой викторианской шкатулкой, он сел за руль, но никак не мог найти ключи и в спешке небрежно отодвинул шкатулку ей на колени. Она оказалась незапертой, и содержимое высыпалось ей на юбку и на пол.

– Вот досада! – воскликнул Эдвард, вставляя ключ в замок зажигания. Целую вечность Диана собирала с пола разрозненные детали, большей частью в потертых кожаных чехлах со сломанными застежками; молча складывала гранатовые серьги, ожерелья из стразов, броши, гарнитур из топазов и жемчугов – все, что он подарил своей жене. Ей совсем не хотелось ни видеть, ни даже знать об этом. К ручке шкатулки красной лентой был привязан ключ; она отвязала его, заперла шкатулку и положила на заднее сиденье. В груди тяжелой волной поднимались зависть и страх, и она не удержалась.

– А что ты подарил ей за последнего ребенка?

– Топазы, – коротко ответил Эдвард. – А что?

– Так, любопытно.

– Не надо. К тебе это не имеет никакого отношения… К нам, – добавил он примирительным тоном.

– Вообще-то имеет, если подумать. Ты же сказал, что это она навязала тебе ребенка! Согласись, довольно странно после этого задаривать ее драгоценностями!

– Я всегда дарил ей что-нибудь за каждого ребенка. Я же не могу нарушить традицию!

Помолчав, он спросил:

– Не так ли?

– Ну разумеется!

То ли он не услышал сарказм, то ли проигнорировал.

– Наверняка Ангус тоже дарил тебе что-нибудь за мальчиков. Давай закроем тему, ладно?

Боже, какая невероятная тупость!

В памяти всплыл Ангус, пьяный, расчувствовавшийся до слез после рождения их первенца.

– О, да! – резко откликнулась Диана. – За Иэна он купил мне шубу из скунса, которую мне же и пришлось возвращать в магазин.

– Зачем?

– Потому что он за нее не заплатил – чек вернули за отсутствием средств на счете.

– Бедняжка! Наверняка он хотел как лучше.

– Да ничего он не хотел! Разве только пустить пыль в глаза, продемонстрировать, какой он щедрый. Расхвастался всем друзьям, а когда просили показать, наврал, что пришлось вернуть в магазин: якобы я не ношу мех из принципа!

Эдвард промолчал. Они ехали через Уайтхолл; полиция направляла грузовики с песком на Даунинг-стрит и к дверям правительственных учреждений. Других машин на дороге не было.

– И разумеется, – отчаянно продолжала Диана – ее уже несло, – за Фергюса я не получила ничего. И за Джейми тоже, между прочим!

Это просто глупо, думала она. Зачем я циклюсь на мелких, неприятных пустяках? Ей стало страшно.

– Эдвард…

– Раз уж ты подняла эту тему – довольно странно с твоей стороны раздражаться из-за ребенка Вилли, когда ты сама же спишь со своим мужем!

– А я не утверждала, что не сплю с ним! И я говорила, что мне совсем этого не хотелось! К тому же с Джейми все было иначе…

Он не стал углубляться в подробности.

– Не припомню, чтобы я утверждал, будто не сплю с Вилли. Я просто не упоминал об этом потому…

– Ну?

– Потому что об этом не принято говорить.

– Может выйти неловко?

– Да, – упрямо гнул он свою линию, – может.

Перед вокзалом Ватерлоо скопилась очередь автобусов с детьми. Проезжая мимо, они услышали пронзительные детские голоса, распевающие популярную песенку.

– Бедняжки, – пробормотал Эдвард. – Наверняка многие из них едут за город впервые в жизни.

Замечание тронуло Диану, и она положила руку ему на колено.

– Милый, я сама не знаю, что на меня нашло! Такая тоска навалилась, ведь мы расстаемся надолго. Тебя пошлют куда-нибудь, и я тебя больше не увижу! Глупо ссориться, когда все так ужасно…

– Милая! На, возьми мой платок. Ты же знаешь, я не выношу, когда ты плачешь. Конечно, мы не будем ссориться. И я обещаю тебе…

Она вытащила нос из роскошного платка, восхитительно пахнущего ливанским кедром.

– Что?

– Куда бы меня ни занесло, я найду способ повидаться – и дикие лошади не удержат!

Диана высморкалась и припудрила нос.

– Оставь себе платок.

– Ты поощряешь мои истерики, – пошутила она. На душе стало легко, как бывает после ссоры. – Ты всегда оставляешь свои замечательные платки – у меня уже целая коллекция.

– Правда? Вот и хорошо, мне приятно.

После этого обсуждали нейтральные темы, договаривались о будущих встречах. Диана нашла в деревне девушку, готовую присмотреть за Джейми. Если он позвонит и нарвется на Айлу, то пусть притворится старым другом ее отца – овдовев, тот жил теперь на острове Мэн в обществе гигантского игрушечного поезда, в который играл целыми днями.

– Хотя, пожалуй, «старым» не надо, – поправилась Диана. – Папе семьдесят два, и ты вряд ли сойдешь по голосу за его ровесника – лучше сыном старого друга.

Эдвард попытался сымитировать пожилой голос, но Диана сказала, что он звучит ровно на сорок два года, как и на самом деле. И с чего бы сыну друга ей названивать? Они придумали оригинальную, но совершенно неубедительную легенду и окончательно развеселились.

– И потом, мы ведь можем писать друг другу, – предложила Диана, однако Эдвард скорчил гримасу и заявил, что писанина не по его части.

– Меня так много заставляли переписывать в школе, – пояснил он, – что я даже изобрел приспособление: связал вместе десять ручек – не пучком, а в ряд, чтобы можно было писать десять строк одновременно. Правда, меня поймали, и пришлось переписывать еще больше.

– Не представляю тебя школьником.

– Я сам не представляю. Ненавидел каждую минуту, вечно попадал в истории.

Они расстались у ворот коттеджа: торопливые объятья в машине.

– Береги себя, – велел он.

– И ты. Храни тебя Бог, – добавила Диана, чувствуя, как в горле набухает комок.

У ворот она обернулась, и он послал ей воздушный поцелуй. Первым порывом было метнуться к машине, но она лишь храбро улыбнулась, помахала рукой и направилась к дому. Эдвард завел машину и отъехал. У крыльца Диана остановилась, прислушиваясь к затихающему звуку мотора. Я люблю его, сказала она сама себе. Люблю. Его. Это может случиться с кем угодно, и как только случается, у нас уже нет выбора…

* * *

Субботним вечером все взрослые из Грушевого коттеджа – то есть Вилли с Эдвардом (который опаздывал), Сибил с Хью, Джессика с Реймондом и леди Райдал – ужинали дома, так распорядился Бриг. Лишь мисс Миллимент оставили обедать со старшими детьми. К приезду Эдварда взрослые уже приступили к жареной телятине с восхитительными тефтельками, тонюсенькими ломтиками лимона, пюре и фасолью. За круглым столом собралось пятнадцать человек (пришлось раздвинуть), а Айлин рекрутировала Берту помочь с овощами. Сид, единственная посторонняя в семейном кругу – не в первый раз, – оглядывала присутствующих с нежностью и даже некоторым благоговением, смешанным с привычной иронией. Целый день все работали не покладая рук, готовясь к войне, однако теперь выглядели – а также разговаривали и вообще вели себя – так, будто ничего особенного не происходит, обычный вечер. Бриг рассказывал леди Райдал об Индии; та бесконечно его прерывала, поскольку оба считали себя экспертами в данном вопросе: он – в силу того, что пробыл в стране три месяца в начале двадцатых, она же там родилась – так называемое «дитя восстания».

– …тогда няня вынесла меня в сад и двое суток прятала в хижине садовника, и тем самым спасла мне жизнь. Так что, мистер Казалет, я не могу считать всех индийцев ненадежными, хотя вполне допускаю, что люди, не сведущие в этом вопросе, склонны к заблуждению. И, – добавила она, нанося завершающий мазок на полотно щедрости, – я не верю, что человеческую натуру можно изменить. Они проявляли трогательную преданность. Например, мой отец, обладавший бесценным опытом, всегда говорил, что доверяет своим сипаям как собственному брату.

Тут Вилли с Джессикой исподтишка обменялись ироничными взглядами: лишь они знали, что отец леди Райдал разругался со своим братом в пух и прах, и они не разговаривали лет сорок.

Бриг не преминул воспользоваться подвернувшейся возможностью. Уцепившись за мельчайшую деталь, он легко умел перехватывать разговор: забавно, что она упомянула сипаев – на пароходе он встретил одну примечательную личность…

Сид перевела взгляд на тетушек, сидящих рядом в своих крепдешиновых платьях с длинным рукавом: те методично сортировали еду на тарелке. Долли считала тефтели трудно перевариваемой пищей, а Фло терпеть не могла жир; при этом каждая осуждала привередливость другой.

– В последнюю войну мы были благодарны за любую еду, – заметила Фло.

Долли ехидно возразила:

– Не припомню, чтобы ты отличалась особой благодарностью: даже когда папа устроил тебе поездку в Бродстерс после госпиталя, ты его не поблагодарила. Из Фло никудышная медсестра – совсем не переносит вида крови, – заметила она громче, обращаясь к остальным. – Все заканчивалось тем, что за ней самой приходилось ухаживать, а это совсем не то, чего хотели доктора…

Сибил в довольно бесформенном крепдешиновом платье – после рождения Уиллса она набрала вес – делилась со свекровью своими переживаниями.

– Это всего лишь стадия, – спокойно отвечала та. – Помню, Эдвард часто плевался, когда выходил из себя. У него случались неконтролируемые приступы гнева, и я, разумеется, переживала. У детей это бывает. – Она сидела во главе стола с идеально прямой спиной; как всегда, в шелковой блузке с крестиком из сапфиров и перламутра на аккуратной груди; твердый взгляд, полный чувства собственного достоинства, устремлен на невестку.

– Эдвард вообще был самый непослушный из всех детей, – засмеялась она, вспоминая. – Когда ему было лет десять, он собрал в саду все до единого нарциссы, связал их в пучки, утащив ленты у сестры, и продавал у дороги. Рядом поставил табличку с надписью «Помогите бедным», и знаешь, кого он имел в виду? Себя! За предыдущую провинность мы лишили его карманных денег, а он хотел какой-то особенный волчок. – Она вытащила из-за браслета золотых часов кружевной платок и промокнула глаза.

– И как, получил?

– Ну что ты! Я заставила его отнести все деньги в церковь на пожертвования. Ну и, конечно же, его отшлепали.

– Вы, наверное, обо мне говорите, – вмешался Эдвард, сидящий напротив.

– Да, милый.

– Я и в школе был невыносим, – признался Эдвард. – Не понимаю, как вы все меня терпите!

Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы такое выдать, подумала Сид, но тут ее мысли прервала Джессика.

– Вот бы Кристоферу послушать – он чувствует себя таким неудачником в школе.

– А он и есть, – заметил ее муж. – В жизни не видел, чтобы парень упускал столько возможностей!

– Ему хорошо дается латынь, – поспешно возразила Джессика.

– Потому что ему нравится латынь, вот и все. Он должен преодолевать трудности и работать над собой даже там, где неинтересно.

– И естествознание. Он хорошо разбирается в зверях и птицах.

– Вряд ли кто-то и вправду работает над собой там, где скучно, – заметила Вилли. – Взять хоть Луизу: все годы обучения с мисс Миллимент она только и делала, что читала пьесы да романы. У нее едва зачаточные знания математики и латыни. Или греческого.

– Мисс Миллимент учит их греческому? – удивился Руперт. – Она просто прелесть! Интересно, кто обучал ее саму? Она чертовски хорошо разбирается в живописи.

– Подозреваю, она занималась самообразованием. Мама, ты, наверное, в курсе? – Вилли повернулась к леди Райдал; та взглянула на нее озадаченно.

– Понятия не имею. Она родом из почтенной семьи, и леди Конвей рекомендовала ее для девочек. Разумеется, я не интересовалась ее личной жизнью.

– Мне кажется, девочкам лучше обучаться дома, – вставил Хью. – Рейч, ты ведь тоже ненавидела свой пансионат, помнишь?

И Сид заметила, как та болезненно сморщилась при этом воспоминании.

– Да, было, зато учеба пошла мне на пользу.

Она так устала – даже есть не может, отметила Сид. Ей хотелось сказать: «Милая, иди ложись, я принесу тебе что-нибудь», но ведь она не у себя дома! К тому же ей не полагается любить Рейчел открыто; по сути, у нее вообще нет никаких прав…

После этого она уже не сводила глаз с Рейчел. Хозяйка дома обращала внимание присутствующих на цветы, красиво оформленные в центре стола – по-видимому, работа Зоуи, однако Сид видела лишь Рейчел. В семье полагалось съедать все до конца – Дюши не любила выбрасывать еду, – и Рейчел с явным усилием клевала телятину, кроша хлеб на маленькие кусочки и запивая водой. Сейчас ей приходилось не только разбираться с бесконечными проблемами детского приюта, но и сносить бремя родительского конфликта на эту тему, хотя в прошлом году все было значительно хуже, учитывая, что размещать деток совсем негде, кроме теннисного павильона. Практические соображения нисколько не повлияли – как, впрочем, и всегда – на патриархальную щедрость Брига, однако задели – и до некоторой степени до сих пор задевали – чувства матери, имевшей свои представления о благоразумии и приличии. Рейчел не выносила конфликтов, однако именно ей выпала незавидная участь посредника между родителями: приходилось смягчать деспотичные, размашистые планы отца и щекотливые, не имеющие ответа вопросы матери, что, похоже, устраивало обе стороны: Бриг не выносил вмешательства в его распоряжения, а Дюши никогда не противостояла ему открыто. Таким образом, дочь в роли буфера позволяла им продолжать дружелюбные отношения на публике. Однако такой расклад – как и многое другое в ее дочерней жизни – достигался за счет самой Рейчел. В данном случае на кону стояла ее благотворительность, и ей приходилось прогибаться подо всех.

Господи, что с нами будет, думала Сид, не находя ответа. Слава богу, Иви, ее сестра, в относительной безопасности – в Бате, работает секретарем у очередного музыканта, в которого она влюбилась – по крайней мере, так оно звучало по телефону. Но что делать ей самой, если начнется война? Нельзя же продолжать преподавание музыки, будто ничего не происходит! Можно вступить в какое-нибудь женское подразделение… Последнее время она все чаще обдумывала такую возможность, но это означало оставить Рейчел – полностью и надолго, и от ужасной перспективы ее парализовало страхом. Пока что ей удавалось отложить дилемму в долгий ящик, в зыбкое, ненадежное будущее; однако после вчерашних новостей о захвате Польши она понимала, что будущее скоро станет вполне реальным настоящим. Ей очень хотелось поговорить с Рейчел наедине, понять, насколько та в ней нуждается. Беда в том, что Рейчел не признавала права на собственные нужды и, конечно же, стала бы рассуждать о долге Сид так же серьезно и искренне, как и о своем. Впрочем, сегодня разговоры по душам исключались: после ужина по настоянию хозяйки собирались слушать «Пасторальную симфонию» в исполнении Тосканини. «Думаю, нам всем не помешает», загадочно обмолвилась она перед ужином. А после Бетховена Рейчел совсем устанет, даже если высидит столько времени.

Сид подняла голову, надеясь встретиться взглядом с Рейчел (та разговаривала с Вилли), но вместо нее случайно поймала взгляд Зоуи. Девушка неуверенно улыбнулась ей – почти как чужак чужаку. Обычно Сид старалась избегать Зоуи – не доверяла хорошенькому, но пустому личику, однако с недавних пор выражение ее лица изменилось: как будто прежде она знала все, что нужно, а теперь не знает совсем ничего, и это странным образом ее молодило – ведь она только недавно потеряла ребенка, а горе старит людей. Сид еще раньше заметила, что семья держалась с ней иначе, чем год назад. Кажется, они наконец приняли ее – как и меня, подумала она. С другой стороны, они ведь не знают мой секрет. И она снова взглянула на Зоуи: а вдруг у нее тоже есть секреты? Глупости, в самом деле! Она просто выглядит потерянной, потому что потеряла ребенка; зато ее горе все признают и относятся к нему уважительно.

Тем временем перешли к сливовому пирогу, и Руперт, по настоянию матери, принялся рассказывать историю про Тонкса из Академии.

– Бывало, он обходил студию – медленно так – и молча вглядывался в работы студентов. Однажды он подошел к особенно неумелому рисунку одной девушки. Долго так стоял, смотрел… Тишина, все замерли… И тут он спрашивает: «Вы умеете вязать?» – Руперт сидел рядом с Вилли и обратил свой вопрос к ней. Та, прекрасно знавшая эту историю, тут же подыграла, перевоплотившись в робкую студентку: нервно хихикнула и кивнула. – «Ну так пойдите домой и займитесь вязанием!»

– Ужас! – воскликнула Джессика. – Бедная девушка!

– Он был талантливым учителем; просто не считал нужным терпеть бездарей, от которых совсем никакого толку.

– Но ведь твои работы ему нравились, правда же? – уточнила Зоуи.

– Ну, по крайней мере, он не спрашивал, умею ли я вязать.

– Вот и хорошо, – вставил Эдвард, – а то вязальщик из тебя вышел бы неважный.

Тут Фло взвизгнула от смеха и нечаянно подавилась пирогом; Долли пришла на помощь и стукнула ее по спине – намеренно сильно, кусочек вылетел из носа и шлепнулся на стол.

– Эдвард, дай ей скорее платок, – воскликнула Вилли, когда Фло перестала кашлять и принялась чихать.

Тот порылся в карманах.

– Что-то не найду.

Реймонд предложил свой. Вилли принесла Фло стакан воды. Та постепенно успокаивалась.

– Все, пропал ваш платок, – резюмировала Долли. – Фло в жизни не вернула ни одного платка!

– Зато у меня есть чувство юмора, – возразила Фло между чиханиями, – чего не скажешь о некоторых.

Рейчел поймала взгляд Сид и подмигнула, словно приласкала; та улыбнулась и подмигнула в ответ.

* * *

За ужином в Грушевом коттедже, помимо прочего, обсуждали войну в диапазоне от тревоги до веселой лихости. К лагерю последних принадлежали Тедди, Саймон, Нора, Лидия и Невилл (Лидия с Невиллом напросились ужинать в столовую под двойным предлогом: облегчение работы слугам и тот факт, что их уже давно ничем не развлекали). Полли с Клэри были возмущены присутствием малышни: их самих лишь недавно стали допускать в столовую, да и то не всегда.

– В них нет ни капли справедливости! – негодовала Клэри, подразумевая своего отца и тетю Вилли.

Кристофер с Полли выступили единым фронтом: оба не одобряли войну и боялись ее. Луиза колебалась: одно дело – не одобрять, другое – испортить карьеру; с третьей стороны, по ощущениям, грядут захватывающие события. Мисс Миллимент, сразу догадавшись, что ее присутствие в Большом доме нежелательно, тактично выразила желание остаться с детьми и теперь сохраняла заинтересованный нейтралитет. Она сидела за столом в темно-коричневой юбке и кардигане, который утром обнаружила на дальней полке в шкафу. Пожалуй, не надевала года два, и трикотаж поела моль – к счастью, в малозаметных местах. Маленькие серые глазки весело поблескивали за стеклами очков в стальной оправе.

– Вот бы Гитлер подождал годика три, – рассуждал Тедди. – Я бы вступил в ВВС и забросал его бомбами! – Летом у него начал ломаться голос, и теперь он говорил слишком громко.

– Ты же вроде собирался стать истребителем, – напомнила Луиза.

– Да, но мало ли – вдруг придется…

– А ты, Кристофер, чем бы хотел заниматься? – спросила мисс Миллимент: ей показалось, что Тедди слишком забивает его собой.

– Ну, не знаю… – пробормотал тот.

– Кристофер у нас совестливый отказник, – пояснил Саймон.

– Отказник совести, – поправила его Нора.

– А что это такое? Что надо делать? – встрял Невилл.

– Отказываться идти на войну, болван!

– Не надо обзываться! Мисс Миллимент, а я с ним согласна.

– Правда, Полли? Я не знала.

– Ты хочешь сказать, что возражаешь против войны? Как странно!

– Невилл, ты вообще ничего не понимаешь, так что лучше заткнись!

– Мне кажется, Невилл как раз и хочет понять, – мягко вмешалась мисс Миллимент.

– Можешь водить машину «скорой помощи» или выполнять еще какую-нибудь скучную работу, – предложил Тедди.

– Или просто будешь эвакуированным. Мы их сегодня видели.

– Кто это – мы?

– Лидия со мной.

– Мы с Лидией, – поправила его Клэри.

– Они такие мерзкие, фу! – вставила Лидия. – Один из них отодрал корку с ранки на колене и съел!

Невилл обернулся к ней.

– Да ты сама так делаешь, я видел!

– Ничего ты не видел!

– Еще как видел! Такое не часто увидишь, – пояснил он для мисс Миллимент, – так что вряд ли забудешь. В ванне, когда ты купалась!

Лидия порозовела.

– Я просто не хотела, чтобы корка упала в воду, – оправдывалась она.

– Ну и кто теперь мерзкий? – констатировала Нора.

– А что поделать, если такое мерзкое случается?

– Если бы тебя здесь не было, мы бы нашли и более интересные темы!

Повисло молчание: все доедали пирог с рыбой и фасоль.

– А когда Джуди возвращается? – наконец спросила Клэри. Ей было не особенно интересно, скорее хотелось показать, что она умеет вести светские беседы – не в пример некоторым.

– Папа забирает ее завтра. Она в Роттингдене у школьной подруги. В начале каникул ей удалили миндалины, и мама решила, что морской воздух пойдет ей на пользу.

– А как поживает Анджела? – спросила мисс Миллимент.

– Нашла какую-то работу, снимает квартиру с подругой; мы ее почти не видим. Мама хочет, чтобы она выходила в свет, теперь, когда у нас есть деньги, но та и слышать не желает.

– И вы считаете это интересным разговором, мисс Миллимент? – внезапно встрял Невилл.

– У одного из эвакуированных глисты, – заявила Лидия прежде, чем мисс Миллимент успела ответить. – И еще им пришлось сбрить волосы, потому что там завелись маленькие животные. В общем, никудышные они какие-то…

– Неправда! – возразил Невилл. – Наверняка докторам лучше, когда один тяжелобольной, чем когда все подряд болеют по пустякам. Представь, что у тебя ветрянка, и корь, и свинка – все сразу, – добавил он, увлекаясь, – ты вся покроешься пятнами, да так, что они сольются в одно большое пятно, и его даже видно не будет! А зато потом выздоровеешь на всю оставшуюся жизнь! Если б я был врачом, я бы всех заражал…

– Заткнись! Я так и знала, что не стоило их сюда пускать…

– В этом и заключается суть прививки, – пояснила мисс Миллимент. – Благодаря вакцине в нашей стране люди больше не болеют оспой. Вам всем в детстве сделали прививку.

– Ну вот, – воодушевился Невилл. – Теперь нам осталось только заразить немцев оспой – они заболеют и не смогут воевать. От этого можно умереть?

– Да, раньше люди умирали.

– Вот я и говорю!

– Не клади косточки на стол, – сделала ему замечание Клэри: она видела, что Полли напрягается каждый раз, когда упоминают о войне.

Похоже, мисс Миллимент тоже это заметила, поскольку тут же пустилась в подробное описание экспериментов доктора Дженнера с вакциной. На Кристофера это произвело большое впечатление.

– Он, наверное, спас тысячи жизней! – Его очки затуманились, лицо покраснело от волнения. – Вот бы мне изобрести что-нибудь этакое!

– Подобные открытия обычно происходят в результате внимательного наблюдения, – заметила мисс Миллимент. – Ты вполне можешь что-нибудь открыть, если очень захочешь.

– Богач, бедняк, нищий, вор, – бормотала Лидия детскую считалку, перебирая сливовые косточки. Запихав в рот еще одну сливу, она выудила косточку и повторила ритуал заново. – Богач! – воскликнула она, изображая неподдельное изумление.

– А я по-другому считаю, – заявил Невилл.

– Как?

Он прищурился и задержал дыхание.

– Машинист, пират, сторож в зоопарке, грабитель, – объявил он наконец. – Я-то не жульничаю, как ты, потому что не против стать любым из них.

– Ты, как всегда, ничего не понял, – упрекнула его Клэри. – Смысл выбора в том, что должны быть и неприятные вещи.

– Например, выйти замуж за вора, – предположила Лидия.

– Ну не знаю, может, это не так уж и плохо, – задумалась Полли. – Возвращаются домой вечером и приносят всякие интересные штуки. Если у вас одинаковый вкус, можно целый дом обставить.

Тедди, уже доевший свою долю пудинга, попросился обратно в Большой дом: у них с Саймоном осталось незаконченное дело.

– Ох уж мне эти женщины и дети! – пожаловался он на бегу. – Иногда просто бесят!

Саймон выразил солидарность. На самом деле старшие девочки не вызывали у него таких чувств, однако он считал это слабостью и надеялся со временем стать таким же суровым, как Тедди.

– А что у нас за дело? – спросил он. Неудобно получится – Кристофера не позвали.

– Сейчас увидишь.

Темнело. Добежав до подъездной аллеи, Тедди свернул куда-то в сторону и принялся изучать живую изгородь, окаймлявшую небольшую рощицу.

– Где-то здесь была дыра, – бормотал он. – Мне Кристофер показал в прошлом году.

– В лесу будет темно, хоть глаз выколи. – Саймон понемногу начинал нервничать.

– Неа. Сейчас увидишь… А, вот она!

Он шустро нырнул в узкую щель. Саймон последовал за ним, продираясь сквозь заросли ежевики, мох, свисающий с ветвей, и высохшие зонтики купыря. Когда он уже начал жалеть, что не остался дома, с Кристофером – сидели бы сейчас, разглядывали его коллекцию старых открыток или кормили сову, – Тедди остановился.

– Ну вот мы и пришли, – объявил он и сел на землю.

Саймон уселся рядом. Вокруг был обычный лес, ничего интересного. Тедди достал из кармана свечу и коробку спичек.

– Надо расчистить ровное место, – сказал он, и Саймон послушно отгреб в сторону листья и ветки. Надеюсь, он не собирается колдовать, подумал он, но промолчал.

– Так… – Тедди достал свой массивный перочинный ножик.

– А это зачем? – опасливо спросил Саймон – вдруг Тедди хочет смешать их кровь, как делают индейцы, заключая договор.

– А вот зачем!

И тот извлек на свет потрепанную сигару.

– Где ты ее взял?

– Бриг оставил в пепельнице; забыл, наверное. Это не кража – я просто взял. – Он примостил сигару на колено и принялся распиливать пополам. – Я подумал – вдвоем веселее.

Саймона охватили противоречивые чувства: гордость за то, что его посвятили в тайные забавы для избранных, и одновременно страх – бог знает, чем дело кончится!

– Надо обсосать один конец, чтобы стал влажный, – пояснил Тедди, протягивая ему половину, затем чиркнул спичкой и зажег свечу. Лицо его раскраснелось от пробежки.

– Давай, прикуривай.

Тедди протянул ему спички. Саймон израсходовал три штуки, но ничего не получалось. Сигара крошилась во рту, оставляя горький привкус старых листьев.

– Дай я сам.

Вернув ему зажженную половинку, Саймон посоветовал:

– Ты затягивайся чаще, а то потухнет. Ну, за все хорошее!

С этими словами он выудил из-за пазухи маленькую бутылочку; на этикетке было написано «Фиговый сироп». Осторожно поставив ее на землю, Тедди достал еще одну, по виду – тоник, и, наконец, пластиковую кружку, с какими ходят на пикник.

– Будем пить и курить, – объявил он. – И провозглашать тосты!

Саймон облегченно выдохнул: никакого колдовства и кровопускания не ожидается.

– Вообще-то, – продолжил Тедди, наливая поровну из каждой бутылки, – это не настоящий тоник. Настоящего я не нашел – выпили, наверное, поэтому я смешал порошок для желудка с водой – почти то же самое.

Он зажег свою сигару, затянулся и тут же умолк. Саймон спохватился – его сигара успела погаснуть. Пока он прикуривал заново, Тедди отхлебнул из кружки и протянул ему.

– Теплая – нагрелась, пока носил, а лед взять было негде.

Саймон осторожно глотнул: не похоже на апельсиновую газировку – вообще ни на что не похоже.

– Газы уже выветрились, – с сожалением констатировал Тедди.

Саймон не ответил: затянувшись, он почувствовал, будто падает куда-то в пропасть.

– Так, за что пьем? Давай – смерть Гитлеру! – Он сделал глоток и протянул кружку брату. – Ты тоже повторяй.

– Смерть Гитлеру, – прохрипел Саймон, чувствуя, как первый глоток поднимается вверх, навстречу второму. Он глотнул несколько раз, и желудок успокоился.

– Может, выпьем за здоровье? – предложил он.

– Хорошая мысль. За Стрэнгвейса.

Стрэнгвейс был капитаном их школьной команды по регби; Саймон не осмеливался даже заговаривать с ним.

– Ты что-то мало пьешь – давай, там еще полно.

Саймон послушно глотнул, надеясь, что привыкнет, однако надежды не оправдались.

– Пожалуй, я просто покурю, – сказал он, но Тедди велел ему не глупить и снова наполнил кружку.

Выпили за Лорела и Харди, Бобби Риггса, мистера Чемберлена, Сесилию Кортнидж и, наконец, за короля. Тут Тедди потребовал пить стоя, что оказалось ужасно трудно. Он кое-как поднялся на ноги, смеясь и раскачиваясь.

– Кажется, я немного пьян, – констатировал он, помогая Саймону встать, однако едва отпустил, как тот внезапно рухнул на землю, и его тут же вывернуло, да так, что слезы из глаз полились; пришлось оправдываться, что он вовсе не плачет. А, ерунда, отозвался Тедди; наверняка все дело в рыбе – стухла небось, пока везли из Гастингса в фургоне.

– Неважно, – сказал он. – Вообще все на свете – пустяки!

Когда Саймону полегчало, они задули свечу и отправились домой.

* * *

– Да, чудной мир…

Это прозвучало как легкое неодобрение: дескать, не хочу никого обидеть, однако могло быть и получше. Миссис Криппс никогда не понимала, что он подразумевает: личную жизнь, к которой она испытывала острый интерес, или внешнюю политику, которая ее нисколько не волновала.

– Да, пожалуй, – осторожно поддакнула она, наливая себе немного чая, чтобы посмотреть, достаточно ли настоялся.

– Конечно, они не имеют никакого отношения к Империи. – Он следил за тем, как она наливает чай ему в чашку: темная жидкость смешалась с молоком, получившийся цвет напоминал листья бука. Шоферская фуражка – серая, с черной кокардой – лежала на столе рядом с тарелкой пирожных.

– Поймите меня правильно – я совсем не против поляков как таковых…

Ее сердце упало. Что он имеет в виду?

Повисло молчание, пока он методично размешивал три куска сахара – никогда не оставлял сахар на дне, не то что некоторые.

Они сидели в маленькой гостиной рядом с кухней, где она частенько отдыхала по вечерам. По молчаливому уговору остальные слуги сюда не заглядывали, кроме Айлин – та иногда пила с ней чай. Ужин только что закончился, издали доносились звуки граммофона мадам; в буфетной девочки мыли посуду.

– Не желаете ли пирога, мистер Тонбридж? – предложила она.

– От вашей выпечки не откажусь, миссис Криппс. После вас.

Он пододвинул ей тарелку, и она взяла кусочек ради приличия.

– Душно было в Лондоне? – светски поинтересовалась она. Ей до смерти хотелось узнать, что произошло там, в городе.

– Не то слово, – вырвалось у него.

Он глотнул немного – она всегда заваривала отличный чай, – борясь с нахлынувшим желанием рассказать ей ужасные подробности. Нет, все это слишком больно и унизительно – он рискует навсегда потерять ее уважение.

– Мы на грани, миссис Криппс, в этом нет никакого сомнения – вот куда нас завели наши политики – и Польский коридор тут ни при чем.

Что еще за коридор? Какое отношение он имеет к началу войны? На всякий случай она изобразила на лице легкую озабоченность. Его послали в Лондон на день, чтобы забрать кое-какие вещи; ходили слухи (Айлин прислуживала за завтраком), что ему разрешили привезти жену с ребенком, – однако вернулся он один.

Поразмыслив, она решила прибегнуть к его любимому высказыванию.

– Я думаю, политикам доверять нельзя, мистер Тонбридж.

– Здесь я с вами полностью согласен. – Он чуть пододвинул к ней чашку; она проворно выплеснула заварку и налила ему свежего.

– К тому же большей частью они сами не понимают, что делают.

– Именно так, миссис Криппс, да еще и от нас скрывают.

Она пододвинула ему тарелку с пирогами, и его рука автоматически потянулась за ними, однако сам он этого даже не заметил и не поблагодарил.

– Но, как говорится, кто в итоге платит за музыку?

Она сверкнула улыбкой, демонстрируя золотую пломбу, которую он – в числе прочих редко видимых или всецело скрытых деталей – находил весьма привлекательной.

– Ой, не говорите! – проворковала она, чуть подавшись вперед, так, что бюст слегка колыхнулся в вырезе платья.

Какая славная, подумал он (уже не в первый раз).

– Для женщины у вас удивительный ум. Вам ничего не нужно объяснять, все понимаете. С вами так приятно разговаривать – не то что с некоторыми…

Этим мимолетным, но определенно негативным намеком на миссис Тонбридж ей в итоге и пришлось удовлетворить свое любопытство. Похоже, визит все-таки состоялся и закончился не слишком хорошо. Если и вправду начнется война – разумеется, лично ее такая перспектива совсем не радовала, – то семья останется здесь. Работы, конечно, прибавится, зато и Фрэнк (так она звала его про себя) будет рядом. Пожалуй, стоит сделать завивку, размышляла она в постели, устраивая поудобнее натруженные ноги – страшно болели вены после целого дня работы.

А Тонбридж, аккуратно повесив униформу на спинку стула, расстегнул кожаные краги, расшнуровал ботинки и теперь стоял в темноте у комода, охваченный ужасными воспоминаниями…

Разумеется, сперва он выполнил поручение и на Госпорт-стрит выбрался не раньше двух. В доме было тихо, занавески задернуты. Забрезжила надежда: может, уехала к матери? Едва он закрыл за собой дверь, как наверху послышались голоса. Он начал было подниматься по лестнице, но тут дверь спальни открылась, и оттуда вышла она, на ходу запахивая халат, щелкая шлепанцами по линолеуму.

– А, это ты! Ну и чего тебе надо?

Он рассказал ей о великодушном предложении мадам перевезти их за город.

– Ну спасибо, что снизошел до меня! – саркастически отозвалась она, преграждая ему путь.

– Ты чего? – спросил он, заранее боясь ответа.

Она сложила руки на костлявой груди и захохотала.

– Джордж! Ты не поверишь, кто к нам пришел!

Снова отворилась дверь спальни, и к ним, застегивая ширинку над пивным пузом, вышел здоровяк ростом около шести футов – ему пришлось пригнуться, – с курчавыми рыжими волосами. Его ручищи походили на бараньи ноги и были сплошь покрыты татуировками.

– Джордж обо мне позаботится, – заявила она, – так что можешь проваливать.

– Шпионит за нами, а? Подглядывает?

Здоровяк шагнул вперед, и половицы жалобно скрипнули.

– Я приехал забрать ее и увезти подальше от бомбежек. И ребенка, – пояснил он слабым голосом.

– Я отправила его в школу.

– Куда?

– Не твое собачье дело. Тебе-то что?

Он возразил было, что это его ребенок, но она снова захохотала.

– Не смеши меня! С чего, по-твоему, я за тебя вышла, чучело ты эдакое?

Правда вылезла наружу. Он всегда подозревал, но гнал эту мысль подальше – не хотелось верить.

– Тогда я заберу свои вещи, – сказал он и двинулся вверх по лестнице, однако ноги тряслись, и ему пришлось ухватиться за перила.

– Не смей меня трогать! – вскрикнула она.

Джордж спустился ниже и положил ей на плечо пятерню, похожую на связку сосисок.

– Отдай ему, Этель, – распорядился он. – Мне они все равно без надобности. А он подождет снаружи, тихо, как… – Он сделал паузу; светло-голубые глаза излучали презрение. – Мышонок, – закончил он.

Так и вышло. Она открыла окно и пошвыряла одежду прямо на тротуар, в канаву – носки, рубашки, две пары туфель и зимнюю униформу, – а он собирал и относил в багажник, пока Джордж стоял в дверях и наблюдал. Его в жизни так не унижали; вся улица, наверное, видела…

Забравшись в машину, он поскорее отъехал подальше, однако, повернув за угол, был вынужден остановиться – слезы застилали глаза, а ведь он всегда бережно относился к автомобилям мистера Казалета. Тот, бывало, говорил, что в заботе о машине ему нет равных. «Я бы доверил тебе новенький «роллс-ройс», если б у меня был», – заявил он не так давно. Тонбридж служил у мистера Казалета больше двадцати лет – немногие могут этим похвастаться! Дело ведь не только в вождении; главное – содержание и уход. Попробуйте найти хоть одно грязное пятнышко или неотполированный кусочек, хоть малейшую неисправность в моторе! Он высморкался, дрожащими пальцами нашарил в кармане пачку сигарет и закурил. А теперь мистер Казалет потерял зрение и зависит от него как никогда прежде. «Я полагаюсь на тебя, Фрэнк, – сказал он прошлым летом – тогда впервые запахло войной. – Я знаю, что всегда могу на тебя рассчитывать». Настоящий джентльмен не станет болтать попусту! Даже когда у них возникли разногласия с мистером Казалетом – тот привык ездить по правой стороне дороги, как на лошади, – он смело заявил: «Я решительно против! Или вы ездите слева, или я сам вожу!» Теперь он возил его всегда, как и мадам, и мисс Рейчел – такая славная леди, не говоря уж о миссис Хью с миссис Эдвард. «Вы – член семьи, – сказала ему мисс Рейчел, когда навещала в больнице – язва обострилась. – Вы ужасно храбрый!» Храбрый… Мисс Рейчел нипочем бы не стала врать. Он оглянулся: надо раздобыть коробку или ящик – нельзя же возвращаться с барахлом, рассыпанным по всей машине, все-таки у него есть остатки гордости…

Шмыгнув носом, он напряг бицепсы и скосил глаза на предплечье, однако большой разницы не заметил. Она называла его тощим. «Ноги у тебя кривые», – заявила она в другой раз. Даже униформу пришлось шить по заказу – до того узкие у него были плечи. Что поделать, все люди разные, думал он с горечью. На полу стояла нераспакованная коробка с вещами. Завтра, пожалуй. Надо постараться выбросить все это из головы. Хорошо, что он не рассказал Мейбл (так он звал ее про себя): ведь она его уважала, смотрела снизу вверх, как и полагается женщине; рядом с ней было легко, спокойно. Забравшись в постель, он вдруг понял, что у него больше нет дома – теперь, когда там этот человек… Наверное, его дом здесь, где семья – и всегда тут был.

Он думал, что будет лежать всю ночь без сна, терзаемый мучениями, однако пироги благотворно подействовали на желудок, и вскоре он провалился в сон.

Это был последний мирный день.

* * *

Когда Чемберлен закончил речь и детей отослали спать, Бриг предложил сыновьям – и Реймонду, разумеется, – перейти в кабинет и обсудить дальнейшие планы, однако Дюши решительно воспротивилась: в обсуждении должны участвовать все члены семьи. Это прозвучало так резко, что он сразу капитулировал. Мисс Миллимент тихо поинтересовалась, не уйти ли ей, однако никто не услышал, так что она скрестила лодыжки и озабоченно уставилась на свои туфли – шнурки развязались. Бриг медленно раскурил трубку и постановил: жить будем здесь. Дома́ в Лондоне нужно закрыть, разве что один оставить…

– А как же школы? – хором спросили Вилли и Сибил.

Наверняка их не закроют – все-таки в глубинке безопаснее, жаль прерывать обучение. Было решено, что Вилли позвонит в школу Тедди и Саймона, а Джессика выяснит насчет Кристофера и курсов домоводства, которые посещали Нора с Луизой.

Повисла пауза. Тут Вилли вспомнила про детский приют. Вряд ли нянечки переживут зиму в теннисном павильоне: крыша стеклянная – значит, будет зверски холодно, не говоря уже о том, что бедняжкам негде хранить вещи и нет возможности их стирать. Даже уйти после работы некуда, добавила она. Бриг ответил, что как раз собирается внести некоторые изменения, предусматривающие решение проблем, но тут Дюши заявила резким тоном, что об этом и речи быть не может. Воцарилось молчание; все поняли, что она расстроена, и только Рейчел знала почему.

Реймонд объявил, что весьма признателен за доброту, однако они с Джессикой и потомством через неделю переберутся в свой дом во Френшэме, как и собирались. Руперт изъявил намерение вступить во флот, да и Эдвард, насколько он знает, уже наметил определенные планы. Хью останется в Лондоне; старшие дети в школе – так почему бы им не отдать нянечкам коттедж, а самим жить в Большом доме?

Хотя эта идея и не вызвала конкретных возражений, на лицах присутствующих ясно читалось внутреннее сопротивление. Ни Сибил, ни Вилли совсем не улыбалось лишиться собственного хозяйства; у Дюши имелись серьезные опасения: справится ли миссис Криппс с готовкой на такое количество народа; Рейчел беспокоилась из-за того, что выживает золовок из дома ради своего благотворительного проекта, а Бриг не желал, чтобы вмешивались в его распоряжения насчет теннисного павильона. Никто не высказал свои опасения, но тут Дюши резюмировала: поживем – увидим, и тогда некоторым схема показалась вполне разумной. Вдруг Рейчел спохватилась: им с Сид пора бежать на ферму, где они устраивали экономку с детьми. Эдвард предложил всем выпить, и они с Рупертом занялись приготовлениями.

– Ты что-то притихла, милая, – заметил Руперт, когда Зоуи вышла вслед за ними.

– Я не нашлась что предложить, – ответила та. – Руп, неужели ты и вправду собираешься во флот?

– Если возьмут. Надо же что-то делать. – Взглянув на нее, он добавил: – Конечно, могут и отказать.

– А я как же?

– Мы обязательно все обсудим.

Эдвард протянул ему поднос с бокалами, и Руперт повторил:

– Не волнуйся, мы обо всем поговорим – чуть позже.

Не ответив, Зоуи развернулась и побежала наверх. Эдвард поднял брови.

– Наверное, ее расстроили разговоры о детском приюте. Сейчас все на нервах.

Кроме тебя, подумал Руперт с неприязненным восхищением. Эдвард способен что угодно – даже войну – превратить в интересное приключение.

После обеда детям велели идти за черникой: пока есть сахар, нужно наварить побольше варенья про запас.

– Лучше пусть занимаются чем-то полезным, – решила бабушка, и матери с тетками согласились. Луизу с Норой назначили за главных; те велели Невиллу и Лидии надеть резиновые сапоги, что вызвало бурю протеста.

– Ты-то сама небось не надела, – упрекнула Лидия сестру, – а мы почему должны?

– Потому что вы маленькие, ноги поцарапаете.

– Так они поцарапаются и поверх сапог!

– Ага, – встрял Невилл, – и тогда кровь натечет в сапоги, прямо на мозоли!

– Или все пусть надевают, или никто, – заявила Клэри. Отвратительно, до чего эти двое корчат из себя взрослых, пожаловалась она Полли.

– А Тедди с Кристофером почему не идут? – снова возмутилась она в буфетной, пока Айлин искала подходящие емкости.

– Потому что Бриг велел им работать в павильоне, – пояснила Луиза.

– И вообще это не твое дело, – отрезала Нора. Невилл высунул язык, но она успела заметить. – Фу, как грубо! Извинись сейчас же!

– Он случайно вылез, – оправдывался тот, отступая. – Как можно извиняться за то, что вышло случайно?

– Еще как можно. Извинись.

Мальчик напялил на голову большой дуршлаг, так что лица не было видно.

– Мне очень жаль, что я не могу прийти, – произнес он нарочито фальшивым тоном. – Так говорят взрослые, когда не хотят что-то делать.

Его глаза озорно блестели сквозь дырки.

– Бесполезно, – сказала Клэри Луизе. – Проще притвориться, что он ничего не говорил.

Та согласилась. Иногда Нору заносило, однако она была упряма и ни за что не уступила бы перед детьми.

– Ладно, Невилл, просто скажи тихонько: «Я извиняюсь».

Тот взглянул на нее и зашевелил губами.

– Вот, сказал – так тихо, что никто не слышал, кроме меня.

– Ну и все. – Нора закинула корзинку через плечо. – Много шума из ничего.

– Мокрое место от мухи, – согласился Невилл, снимая решето.

– Пойдемте уже! – воскликнула Клэри. До чего все любят ковыряться!

Лучшая черничная поляна находилась в дальнем конце луга, возле небольшой рощицы. Сухая трава стояла высоко – еще не косили. Листья на деревьях уже начинали желтеть, ветви каштанов чуть пригибались, нагруженные шипастыми плодами. Наконец-то они смогут их пожарить, думала Полли; в прошлом году тоже собирались, но, как всегда, уехали в Лондон.

– Как думаешь, что нас ждет? – спросила она Клэри.

– Останемся тут и будем учиться с мисс М – иначе ее бы сюда не позвали. А мальчики, наверное, поедут в школу – она ведь за городом, – и Невилл тоже. Он становится ужасно испорченным.

– Но… если мы останемся тут, а наши отцы в Лондоне или еще где, что же будет, когда на нас нападут?

– Ну перестань! Они приедут на выходные. И никто на нас не нападет, у нас же есть флот.

Полли промолчала, охваченная чувством беспомощности: чем больше люди пытаются тебя разуверить, тем меньше ты им веришь.

К этому времени они добрались до пологого холма, спускающегося к соседней рощице – той самой, где ей в прошлом году померещился танк. В ветвях боярышника вились побеги ежевики; там и сям попадались кроличьи норы и кротовьи холмики, а в дальнем конце когда-то был искусственный прудик, от которого осталось лишь влажное болотце, окруженное чахлым камышом. На Пасху здесь цвели примулы, а в июне – маленькие пурпурные орхидеи. Сейчас же высокие деревья сияли мягким золотым светом, а в листве блестели ягоды ежевики и боярышника, перемежавшиеся длинными, запутанными клоками лишайника.

– Так, все рассыпались и начали собирать! – скомандовала Нора. Ну прямо как школьная экскурсия, подумала Луиза. Остальные поспешно разбрелись кто куда, подальше от Норы, так что ей пришлось держаться рядом с кузиной, иначе это было бы невежливо.

Пробираясь вперед, они случайно вспугнули фазана. Птица неуклюже отбежала на несколько метров, но тут за ней погналась Лидия. Фазан вспорхнул и, шумно хлопая крыльями, улетел прочь.

Невиллу быстро надоело собирать ягоды, к тому же он опрокинул свой дуршлаг и совсем потерял интерес. Вместо этого он полез исследовать кроличьи норы: ему втайне хотелось увидеть, что там внутри. Если б можно было расширить вход, то как-нибудь удалось бы проскользнуть… Он даже Лидии не рассказывал о своих планах: гораздо веселее упомянуть так, между прочим, когда они будут купаться вечером: «А я сегодня лазил в кроличью нору. Знаешь, там совсем как у Беатрис Поттер[2]: на корешках висят маленькие сковородочки, а пол гладкий и посыпан песком. Кролики мне ужасно обрадовались». Он представил, как они прыгают к нему на колени – мягкие, пушистые, с прижатыми ушками и доверчивыми глазками-бусинками. Только вот чем копать? Решето оказалось бесполезным, тогда он снял сапог и попытался ковырять им землю, но он был слишком мягкий и податливый, а когда надел обратно, туда набились мелкие камешки, так что пришлось снять. Надо будет стащить у Макалпайна лопату, подумал он, хромая навстречу остальным, и тут, конечно же, наступил на колючку.

Всем стало его жалко, и никто не обратил внимание на отсутствие ягод. Нора велела ему сесть, взяла в руки ступню и надавила пальцами. Два шипа вылезли, но третий сидел слишком глубоко.

– Можно высосать, – предложила Нора, и все с сомнением поглядели на чумазую ногу. – Он же твой брат, – повернулась она к Клэри, однако та вовсе не пылала энтузиазмом.

– Вот если бы его укусила гадюка, тогда другое дело, – сказала она, – а тут обычная колючка…

– Это всего лишь ежевика.

– Нет, это розовый шип, и довольно большой. Если продолжать идти, он залезет еще глубже.

– И вылезет с другой стороны! – обрадовалась Лидия.

Столпившись, дети наперебой высказывали предположения, но толку от этого было мало.

– Ладно, – вздохнула Нора. – Давай сюда ногу.

Она села напротив, взяла его ступню в ладонь, поплевала и обтерла своим платьем. Грязи не видно будет, подумала Луиза, на таком жутком узоре из оранжевых с черным пятен и полосок – не то зебра, не то жираф. Пососав немного, она снова надавила пальцами, и наконец шип – довольно крупный – вылез наружу.

– Что ж ты носки не надел, – мягко упрекнула она его. – Одолжите ему кто-нибудь носок.

Лидия повиновалась.

– Хотя если б началась бомбежка, ты бы побежал как миленький, – констатировала она.

– Пойдемте домой, – вдруг предложила Полли, и Клэри поняла, что упоминание о бомбежке ее растревожило.

– Поблагодари Нору, – велела Клэри брату.

– Я как раз собирался, – огрызнулся Невилл, – а ты взяла и все испортила! Я потом, когда настроение будет, – пообещал он Норе.

Самый обычный день, думала Полли на обратном пути. Сколько еще таких обыденных, спокойных дней им отпущено? Она покосилась на Клэри, которая медленно тащилась рядом.

– О чем задумалась?

– Так… Пытаюсь описать того фазана, как он выглядел в точности – как птица в маскарадном костюме, немножко напоминает военный мундир. И еще походка странная, шаткая, враскачку, будто у пьяного…

– Зачем тебе это? Не знала, что ты интересуешься птицами.

– Да не особенно. Просто… вдруг пригодится в книжке. Я стараюсь запоминать всякое.

– А…

Тетя Рейч взвесила чернику: все вместе они набрали почти пять кило. После чая бабушка выдала каждому по мармеладке, а Дотти расплакалась – миссис Криппс отругала ее за то, что та плохо отмыла таз для варки, и теперь ягоды могут забродить.

Вечером по дому витал пряный запах варенья; даже на верхней площадке его учуяла тетя Долли, проходя из спальни в ванную, чтобы замочить плоды сенны.

В шесть часов всех позвали слушать по радио обращение короля. В полном молчании собравшиеся следили за его напряженной, прерывистой речью.

– Бедный король! – воскликнула Лидия. – Мало того, что заикается, да еще приходится выступать!

Хорошо, что он не захотел стать актером, заметила Луиза – это было бы ужасно; ему пришлось бы молча ходить по сцене туда-сюда с копьем наперевес. Потом некий Дж. Б. Пристли читал свое сочинение, и только начали передавать выступление блестящего Сэнди Макферсона на органе, как горничным велели накрывать на стол к ужину, детей отправили наверх мыться, а взрослые, которым совершенно нечем заняться, попросту выключили радио.

– Сами не хотят слушать и нам не дают! – возмущалась Клэри. Однажды она лично видела, как Макферсон выходил из оркестровой ямы – играл на органе в большом лондонском кинотеатре, – и ждала возможности похвастаться. – А мы должны слушать, как они играют часами! Иногда, – добавила она справедливости ради.

– Да все равно Франция вступила в войну, – весело откликнулся Тедди. – Ой, Кристофер, извини… Ну ты понял, что я хотел сказать – так дружнее.

Они устроились на полу и смотрели, как Кристофер заворачивает кусочки печени в кроличий пух. Сова – неясыть – сидела на шкафу и внимательно наблюдала за его действиями; маленькие, чуть вытаращенные глазки придавали ей слегка недовольный вид. Кристофер нашел ее еще птенцом на вересковой пустоши возле Хэмпстеда: у нее была сломана лапка. Он наложил шины и вынянчил, и она сделалась совсем ручная. Саймону тоже хотелось такую, однако он понимал, что ему не позволят держать ее в школе.

Неожиданно сова спикировала вниз и с тихим шуршанием приземлилась Кристоферу на плечо. Тот поднял на ладони кусочек еды, сова взяла его и взлетела обратно на шкаф; выражение загадочного возмущения при этом не изменилось.

– Ты ее когда-нибудь выпускаешь? – спросил Тедди.

– Пытался один раз. Она просидела целый день на дереве, а когда я вечером принес еды, слетела вниз и вернулась домой.

Он умолчал о том, что попытка была чисто символической данью уважения к ее свободе – втайне Кристофер хотел оставить ее у себя насовсем. Правда, теперь школу могут эвакуировать в другое место; кто знает, вдруг там нельзя держать животных? Ладно, что-нибудь придумает.

Сова слетела вниз за очередным куском: на этот раз она чуть не потеряла равновесие и впилась когтями в плечо Кристофера. Саймон и раньше замечал, что его плечи покрыты ранками, однако тот, похоже, не обращал на это внимания.

* * *

Первый вечер войны ничем не отличался от обычных вечеров: обыденное укладывание детей и дежурные протесты – чисто из принципа.

– Скоро они начнут нас укладывать раньше Уиллса и Роланда, – ворчала Лидия, – а ведь Уиллсу всего два, а Роланду вообще ноль!

– А вот нас с Моникой на Беркли-корт купали только после ужина, не раньше девяти часов, – заявила Джуди.

Сегодня отец забрал ее от школьной подруги, у которой она гостила, и теперь она бесконечно хвасталась, как там было здорово. Им уже пришлось выслушать, что у Моники целых два пони, к чаю подавали эклеры, у них есть мороженица и бассейн, и озеро с лодкой, и еще Моника укладывает волосы, и у нее есть настоящее жемчужное ожерелье.

– Бла-бла-бла, – передразнил ее Невилл. Он сидел на полу и пытался выяснить, смог бы он сам высосать у себя шип из ступни. Оказалось – смог бы.

– Господи, что ты делаешь? – воскликнула Джуди.

– Так, ногти кусаю – для разнообразия.

– Фу, какая гадость! Лидия, тебе не кажется, что это ужасная гадость?

– Его ноги – пусть что хочет, то и делает, – надменно отозвалась Лидия. Втайне она считала проделки Невилла одновременно ловкими и противными, но сейчас их объединяла неприязнь к Джуди.

– А у Моники своя ванная, – снова затянула Джуди, едва Эллен появилась в дверях и позвала их купаться.

– Ага, и даже своя голова, и нос, и зубы…

– …и задница, – докончила Лидия, и Невилл расхохотался.

В Большом доме старшие дети ужинали в холле, поскольку давно выросли из молока и печенья в кроватках, а столовую оккупировали взрослые, так что их лишили обычных привилегий. На ужин был фарш и картофельное пюре с фасолью. В небе, поделенном на дольки косыми потолочными рамами, медленно сгущались краски – из фиолетового в цвет индиго. Когда небо светлое, деревяшки темные, отметила для себя Клэри, а на фоне сумерек, наоборот, светлеют. Сверху доносился шум льющейся воды, хлопанье дверей – привычные звуки подготовки к ужину. Бесси, черный лабрадор Брига, лежала у ног Кристофера, устремив на него немигающие ореховые глаза с жадностью, которую она пыталась замаскировать преданным обожанием. Он погладил ее, но кормить не стал. Год назад у него был тайный лагерь в лесу – уход от реальности в мир приключений; теперь все это казалось призрачным, далеким, осталось в детстве, но что взамен? За последний год в школе ему хорошенько объяснили, каково это – быть пацифистом: насмешки, открытое презрение, травля…

Лишь мистер Милнер, преподаватель классических языков, его понимал. Сперва греческий как-то не пришелся по душе, однако мало-помалу он вошел во вкус – ему понравился сам мистер Милнер, особенно его манера высказываться. Кристофер вечно рисовал что-нибудь – в основном птиц или животных; частенько в своих тетрадках, предназначенных для домашней работы. Когда мистеру Милнеру на глаза попался рисунок совы с отдельными набросками когтей или распахнутого крыла, он не стал иронизировать или осуждать, просто воскликнул:

– Здорово, ты знаешь, действительно здорово! Ты много рисуешь?

– Ну так… – промямлил Кристофер.

– Вот и правильно! Если хочешь стать настоящим художником, главное – все время практиковаться. Терпеть не могу эти тонкие книжечки, концерты раз в жизни… Как бы талантлив ты ни был, всегда важно помнить: чем больше, тем лучше.

Перед самыми каникулами, после экзаменов, он неожиданно подарил ему пачку превосходной бумаги, очень плотной, белоснежной, приятной на ощупь.

– Вот у меня тут случайно завалялась; надеюсь, ты найдешь ей лучшее применение.

Мистер Милнер знал и о его пацифизме, и оказался единственным, кто вел себя, будто это совершенно естественная позиция – спросил только почему и внимательно выслушал ответ.

– Что ж, Кристофер (он звал по имени лишь тех, кто ему нравится), принципы – очень дорогая вещь – или могут даться дорого…

Мистер Милнер был толст и лысоват, отчего брови смотрелись еще гуще; голос имел хриплый, часто срывающийся, когда он чем-то особенно увлекался. Всегда носил один и тот же твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, не слишком чистые галстуки и ботинки для походов в горы. Смеялся вот так: «Хо-хо-хо!» – переходя на хрип. Школа была хороша тем, что рядом нет отца, а вот в остальном не очень – кроме мистера Милнера.

От того, что я против, разницы никакой, думал он, ведь я один – и тут же в голове прозвучал голос мистера Милнера: «Каждый человек имеет значение, милый мальчик, даже если только для себя. Не принижай свою значимость…»

– Чего улыбаешься? – прервал его размышления Невилл.

– Так, ничего особенного, – ответил он и тут же подумал: я солгал и даже не заметил этого. Надо будет завтра посчитать, сколько раз такое случится. С другой стороны, если считать нарочно, то много не получится. Мистер Милнер что-то такое говорил про похожее состояние, в котором человек пишет дневник.

* * *

За ужином Полли была рассеянна, поковыряла фарш и отказалась от яблочного пирога. Она вспоминала прошедший год, когда Оскар еще был жив и потерялся; потом его нашли, окоченевшего, в дальнем конце сада. Ветеринар сказал – похоже, машина переехала: сломан позвоночник. Еще одни торжественные похороны, и после этого она решила больше не брать котят, пока не обзаведется своим домом. Сейчас она была рада принятому решению: не нужно бояться, что питомец отравится газом. Папа хотел подарить ей котенка на день рождения, но она сказала, что уже слишком взрослая. «В моем возрасте это несолидно», – заявила она. «Что ж, тебе лучше знать», – ответил отец. Интересно, почему люди всегда так говорят, когда несогласны? Если честно, ей было немножко грустно оттого, что больше не хочется заводить котят. С другой стороны, наверное, подсознательно она всегда понимала, что война никуда не денется, просто маячит на горизонте, выжидая время и потихоньку разрастаясь грозовой тучей. И вот теперь война началась, а все по-прежнему. Если бы только папа не уезжал в Лондон; если бы они могли остаться дома, все вместе, тогда уже не так страшно, что бы ни случилось. Так хотя бы не нужно пытаться верить в Бога.

Рядом сидела Бесси. Почуяв, что у Полли на тарелке осталась еда, она привалилась всем телом к ее ноге. Кристофер обернулся к ней, улыбаясь.

– Не корми ее, она и так слишком толстая для своего возраста. Только хуже сделаешь.

– Я знаю.

Бесси не дадут противогаз. Люди добры к животным, но только до известных границ.

Тедди с Саймоном обсуждали крикет. Они все чаще и чаще разговаривали о вещах, которые ее совсем не интересовали. Если у нее будут дети, она отправит их всех в одну школу, чтобы общались и проводили время вместе. Эта мысль ее слегка подбодрила. Она спросила Кристофера, согласен ли он, и тот кивнул. Тут встряла Нора с рассказом о какой-то современной школе в Девоне, где дети ужасно испорчены.

– В каком смысле? – поинтересовалась Клэри.

– Ну, им позволяют делать все, что хочется. Они там мастерят поделки из дерева и всякое такое – не слишком образовывает, как по мне.

– А чем это может испортить? – удивилась Клэри. – Я так, наоборот, становлюсь гораздо лучше, когда делаю что хочу.

– Всем нужна дисциплина, – заявила Нора. – Вот мне точно нужна.

– Ну мы же все разные, – возразила Клэри.

Кристофер подавился от смеха, а Нора покраснела.

Обычный вечер, как и любой другой, снова подумала Полли. Тут к ним спустилась тетя Рейчел в синем муаровом платье с пелериной.

– Ну что, солнышки, хорошо поели?

– А если б мы ответили: нет, ужасно? – спросил Саймон.

– Тогда я бы сказала: «Поделом тебе, глупая старая тетка, за то, что задаешь дурацкие вопросы».

Она направлялась в гостиную, но Бриг услышал ее голос и позвал из кабинета.

– Рейчел! Ты-то мне и нужна! – И она развернулась и зашла к нему.

– Бедный Бриг, – вздохнула Клэри. – Только представьте себе – не иметь возможности читать!

– И ездить верхом, и водить машину, – добавил Тедди, что в его представлении было гораздо хуже.

– Он уже давно не водит, Тонбридж ему не позволяет. Зато он сам ездит в поезде.

– Бракен встречает его на Черинг-Кросс.

– Бракен так раздобрел! Папа говорит, придется покупать машину побольше, чтобы влез. Так, глядишь, ему понадобится грузовик, а когда его призовут, то вообще целый танк. Саймон, пойдем доиграем. – И они направились в бильярдную.

– А давайте в карты, – предложила Клэри. Не то чтобы ей особенно хотелось, просто нужно отвлечь Полли от мыслей о войне. – Может, в «Память»? – Эта игра ей удавалась лучше других.

Полли наморщила лобик.

– Или в «Демонов»?

Луиза тоже догадалась насчет Полли и поддержала идею. Девочки поднялись наверх, в старую детскую, где теперь спали Клэри с Полли, и вытащили карты. Кристофера упросили присоединиться, но он все время проигрывал и наконец ушел, сказав, что лучше пойдет читать.

* * *

За ужином в столовой о будущем не говорили: всевозможные спекуляции давно исчерпали себя, и каждый углубился в свой внутренний мир страхов и сомнений – у всех имелись на то веские причины, и было бы эгоистично и малодушно обсуждать их с остальными. Ели суп из спаржи – последний урожай этого года, а также бычьи хвосты со свеклой в белом соусе и пюре с морковкой и горошком. На десерт – «русскую шарлотку», любимый пудинг миссис Криппс. Эдвард назвал его «мокрым пирогом» и решил дождаться сыра. Даже он был непривычно молчалив. Драгоценная древесина снова промокла в реке, однако мужчины никогда не обсуждали дела в присутствии семьи. Интересно, как там Диана? Приехал ли Ангус, и если да, спят ли они вместе? Конечно, не ему судить: в конце концов, они с Вилли… однако мысль об этом была не по душе. Он взглянул на Вилли: платье цвета сливы с драпированным воротником совсем ей не шло. Пока одевались к ужину, чуть не поссорились: она заявила, что не готова всю войну просидеть за городом с маленьким ребенком; она просто сойдет с ума! Если в Лондоне нужно оставить только один дом, пусть это будет Лэнсдаун-роуд.

– На неделе там может жить Хью, да и остальные пусть приезжают, когда надо.

Тут Эдвард умолк: при таком раскладе шансы видеться с Дианой сильно уменьшаются, однако возразить нечего.

– Посмотрим, как жизнь сложится, – только и сказал он.

Эдвард заметил, что отец ищет портвейн, который стоял справа от него. Он поднялся, обошел кругом и налил ему, затем подвинул графин дальше.

– Зоуи, портвейн у тебя, – сказал он. Та вздрогнула и передвинула графин Хью. Какая хорошенькая! На ней было платье с запа́хом вроде халата, цвета морской волны, расшитое цветами; волосы гладко зачесаны назад и убраны в сеточку по-викториански. Изумительный цвет лица – рядом с ней остальные женщины выглядели поблекшими и обветренными, хотя в последнее время она была ужасно бледной. Может, Руп воспользовался его советом насчет поторопиться с новым малышом?

Дюши прекрасно понимала, что мужчины хотят обсудить дела, и сразу после десерта (она не одобряла сыр на ночь) подала знак – женщины вышли в гостиную. Айлин принесла кофе.

– Мамочка, прежде чем ты начнешь играть, мне нужно раздать вот это, – сказала Рейчел. – Бриг хочет, чтобы их повесили на каждую дверь спальни.

– «Инструкции на случай налета», – прочла вслух Сибил. – Господи, кто это напечатал?

– Я. Экономка в приюте сказала – нужно раздать их нянечкам, а Бриг распорядился, чтобы они были у каждого. Правда, вышло неважно – я печатаю как корова копытом.

На это ушла куча времени, подумала Сид. Судя по всему, Вилли пришла в голову та же мысль.

– А что, копирки нет?

– Есть, но ужасно старая. Я все равно делаю кучу ошибок, так что без особой разницы.

Инструкция была весьма разумной и регламентировала как дневные, так и ночные действия.

– Хотя, конечно, ночью налетов не будет – они же сами ничего не увидят, – предположила Вилли.

– До тех пор, пока мы обеспечиваем тщательное затемнение.

Какое-то время решали, кто за чьих детей отвечает в таких случаях, затем воцарилась тишина.

Вечер, заполненный привычными домашними занятиями – Сид с Дюши играли сонаты Моцарта, затем мужчины вышли из столовой и присоединились к дамам, – был отмечен небольшими паузами, когда тихое постукивание спиц или шорох рассыпающегося полена в камине или стук ложечки о кофейную чашку лишь подчеркивали погруженность присутствующих в свои тревоги.

Опуская крышку пианино, Дюши заметила:

– Помните, как в прошлую войну стало непатриотичным играть немецкую музыку? Какая глупость!

– Ну не все же так думали! – убирая скрипку в футляр, воскликнула Сид.

– Лишь те, кто давал мужчинам с плоскостопием или близорукостью белые перья[3], – сказала Рейчел.

– Наверняка немцы в этом плане еще хуже, – предположил Хью.

– Ну, для них не такая большая потеря: в Англии нет выдающихся композиторов, – возразила Рейчел и, спохватившись, поднесла ладонь ко рту – как-никак отец Вилли был композитором. Хорошо еще, что леди Райдал решила ужинать в постели!

Однако Вилли, горячо любившая отца (пожалуй, как никого в жизни), вдруг вспомнила запись в его дневнике о своей поездке в Германию молодым студентом: ошеломленный количеством доступной музыки, он чувствовал себя словно собака, выпущенная на поле с кроликами.

– Говорят, Гитлер любит Вагнера, – вставила Сибил; она закончила второй носок и вытащила первый из сумки, чтобы отдать мужу. Слава богу, наконец-то: вязать носки ужасно муторно, но Хью так радовался, что она считала своим долгом пополнять запасы.

– Охотно верю. – Дюши терпеть не могла Вагнера: по ее мнению, он слишком далеко заходил в ту сторону, о которой ей совсем не хотелось думать.

– Спать! – воскликнул Эдвард. – Завтра вставать рано.

Он глянул на братьев.

– Хью, подвезешь Рупа, ладно? Мне надо по пути заехать по делам.

* * *

Руперт бессознательно оттягивал момент, когда им с Зоуи придется подняться в спальню. Выйдя из ванной перед ужином, он застал жену сидящей возле туалетного столика. Он слегка приподнял ее лицо за подбородок. Она явно плакала: веки с голубоватыми прожилками немного припухли. Как ни странно, она улыбнулась, сняла его руку с плеча и засунула под шелковое кимоно. Глядя в ее изумительные заплаканные глаза неопределенного цвета, он вздрогнул и наклонился ее поцеловать, но она закрыла его губы ладонью и шаловливо мотнула головой в сторону постели. Внезапно он ощутил прилив беззаботного веселья – вернулась его прежняя, юная Зоуи.

Теперь же, после ужина, пока они тихо поднимались по ступенькам на галерею, ведущую в их спальню, те идиллические полчаса, прерванные – возможно, к счастью – Пегги, которая постучалась и тут же вошла, казались сном – то ли было, то ли нет… Пегги задохнулась и покраснела от смущения, но без нее они ни за что не успели бы к ужину. Оба поспешно бросились одеваться, смеясь; Зоуи закрутила еще влажные волосы в шиньон и застегнула платье, которое он купил ей на прошлое Рождество.

– Даже накраситься времени нет, – посетовала она. – Как думаешь, сойдет?

– Ты такая… – начал он, но передумал. – Люблю тебя – вот и все. Для меня всегда сойдет.

Однако сейчас, по завершении довольно тягостного вечера ett famille[4], он уже пожалел, что ранее обещал обсудить с ней будущее: его намерение отправиться на флот (если возьмут), ее взгляды на происходящее. Обсуждение неизбежно перейдет в ссору: она плохо воспринимала доводы, которые ей попросту не нравились, и это его частенько раздражало; в такие минуты он про себя обвинял ее в сознательном саботаже, а вслух проявлял терпеливую агрессию, и тогда она дулась. Ему не хотелось завершать день на такой ноте, и, поскольку они уже занимались любовью (до недавнего времени – действенный способ разрешения подобных споров), он боялся, что их ждет напряженная, бессонная ночь.

Он ошибся. Произошло примерно то же самое, что и до ужина; впрочем, на этот раз без флера легкомысленной страсти, все было гораздо приятнее: ни чувства вины за выпавшие ей испытания, ни беспокойства за то, что он не сможет ее удовлетворить. Когда они тихо лежали рядом в блаженном молчании, она вдруг сказала:

– Руперт, я тут подумала…

Он упал было духом, но все же взял себя в руки. Ничего, он будет спокоен и терпелив и как-нибудь убедит ее в том, что некоторые вещи неподвластны нашим желаниям.

– Да?

– Давай найдем письменный стол в подарок Клэри? Такой, знаешь, старинный, с потайным ящичком. Я подумала – может, попробовать тот магазин в Гастингсе, куда ходит Эдвард…

– Cracknell.

– Да, он самый. Как считаешь, хорошая идея?

– Замечательная! – Его глаза наполнились слезами. – Поедем в следующие выходные.

– Только пусть это будет секрет.

– Разумеется! Ты же не думаешь, что я ей расскажу? – вознегодовал он шутливо.

– До Рождества еще далеко. – Она высвободилась и поднялась.

– Ты куда?

– Надо отложить кое-какую одежду для Пегги на завтра, – пояснила она, натягивая сорочку через голову.

Странно, думал он, надевая пижаму и открывая окно, чтобы впустить сырой, прохладный воздух, – странно, что они обсуждали всего лишь предмет мебели – пустяковую задачу на выходные. И тут же в голову пришла противоречивая мысль: может, лучше и правда им было поговорить – серьезно, без ссор – о том, что их ждало. Выключив свет и поцеловав ее на ночь, он мысленно обругал сам себя за то, что вечно предъявляет к ней завышенные требования.

* * *

– Ты и есть – по крайней мере, для меня.

Эдвард и Вилли повезли Джессику с Реймондом до коттеджа на машине, поскольку Реймонд сильно хромал. Сибил с Хью отказались: нет, спасибо, они прогуляются на свежем воздухе. Сибил так усердно светила фонарем перед Хью, что сама споткнулась.

– Иди с другой стороны, я буду держать тебя за руку.

– Красота в глазах смотрящего, – пошутила она.

– Не согласен. Да и неважно: как бы ты ни выглядела в моих глазах, или в своих, я все равно люблю тебя и всегда буду любить, что бы ни случилось.

Последние слова вырвались помимо воли. И кто меня за язык дернул, подосадовал он на себя.

Воцарилось молчание. Он уже понадеялся, что она не заметила, но тут она сказала:

– Я готова вынести что угодно, если мы все будем вместе. А теперь Саймон в школе, ты в Лондоне… Хью, было бы разумно держать дом открытым. Уиллс с Полли останутся здесь, а мы бы приезжали на выходные. Правда же?

– У меня не будет ни минуты покоя, как вы там одни – не дай бог налет или еще что, и я к вам не успею. Нет, об этом не может быть и речи. – Он сжал ей руку. – Я буду приезжать по выходным, регулярно, как кукушка из часов, обещаю.

А как же она? Это у нее не будет ни минуты покоя всю неделю! Возражение чуть не сорвалось с языка, но она молча проглотила горькие слова. Если кому-то из них придется волноваться, пусть это будет она. Мысль о том, что он станет переживать, была невыносима.

Уже в постели он сказал:

– Знаешь, мне кажется, все кончится быстрее, чем мы рассчитываем. Вряд ли Гитлеру понравится линия Мажино – все будет не так, как в прошлый раз; к тому же американцы могут вскоре присоединиться… Так что долго он не протянет.

– Конечно, ты прав, – сказала она, делая вид, будто поверила и успокоилась.

Луиза
Январь 1940

– А, Луиза! Добро пожаловать! В этом семестре ты будешь самой старшей.

Мисс Реннишо стояла в холле в своем обычном твидовом костюме с узором, напоминающим вспаханное поле, невосприимчивая к ледяным порывам ветра, которые сопровождали каждого входящего. Снаружи вся парковка была забита машинами; шоферы вытаскивали из багажников громоздкие кожаные чемоданы. Вскоре появился и Бракен с ее старым чемоданом, принадлежавшим еще отцу и перевязанным ремешками, потому что заcтежки почти не держали.

В холл выбежала сестра-близнец мисс Реннишо – как ни странно, на добрых два фута ниже ростом своей внушительной сестры – и что-то тихо пробормотала.

– В верхнем ящике стола, Лили. Не перестарайся, – ответила та.

Луиза взяла чемодан.

– Спасибо, Бракен.

– Пожалуйста, мисс.

Он коснулся фуражки и растворился в темноте. А, все равно, думала Луиза, вяло поднимаясь по лестнице за Блейком, школьным садовником, который нес ее чемодан. Ее отвели в ту же комнату, что и прежде, – мансарду на верхнем этаже с двумя маленькими слуховыми окнами. В тот первый, ужасный семестр она делила комнату с Норой, а потом, когда та выбыла из-за войны, с занудой Элизабет Крофтон-Хей, которая вечно болтала о балах, выходах в свет и тому подобных вещах. Другой излюбленной темой для разговора был Айвор Новелло; Элизабет смотрела «Танцующие годы» четырнадцать раз, однако настоящего интереса к театру не питала. Она тоже выбыла, и в этом семестре ожидалась новенькая, но пока никто не приехал, и Луиза поспешно заняла лучшую кровать у окна. Комната ничуть не изменилась: две железные кровати с голубым покрывалом; два комода с маленьким зеркалом на стене; два узких шкафчика и два стула с плетеными сиденьями. Темно-синий линолеум был так отполирован за долгие годы, что шерстяной коврик возле каждой кровати скользил по комнате от малейшего прикосновения. Она присела на кровать, не снимая пальто: было слишком холодно, даже мебельная политура не пахла. Внезапно накатило ощущение полного безразличия. Впрочем, чувство тоски по дому исчезло давно, где-то в середине прошлого семестра. До того она боялась даже думать в том направлении – сразу начинало болеть где-то внутри, хоть и не всегда. (Такое частенько случалось в первом семестре; бывало, она месила тесто или сидела в столовой, кругом болтали, и только она успевала подумать, что все не так уж и плохо, как отчаяние накрывало с головой – приходилось все бросать, бежать в спальню, сворачиваться калачиком на постели и плакать.) Однако мало-помалу она начала привыкать: перестала бить чашки и ощущать тошноту; иногда по целым дням не вспоминала о доме. Правда, настроение от этого не улучшилось. На Рождество она поговорила с Полли (в конце концов, та находилась в том же положении: после стольких лет тревожных ожиданий всяких ужасов война нисколько не изменила привычного, монотонного течения жизни – по крайней мере, пока). Полли тогда призналась, что хоть и успокоилась, лучше все равно не стало. Впрочем, добавила она, как-то не верится по-настоящему, что война будет мрачной и скучной. А Клэри вставила: на месте финнов они бы точно испугались – у нее совсем нет чувства такта. Вообще-то, есть и другие поводы для беспокойства: прослушивание, например. Ей удалось убедить родителей дать ей шанс всего на одну пробу – если провалится, то и дело с концом, научится печатать и пойдет работать в контору. Они согласились лишь потому, что план отправить ее во Францию учить язык в семье провалился (куда уж теперь, когда война началась), и мать не придумала другой альтернативы; она слишком молода – в марте ей исполнится семнадцать, – чтобы вступить в армию или еще какой-нибудь ужас, слава богу! Это просто невыносимо: долгие годы тебя держат за ребенка, заставляют учить уроки, и вот когда появляется заветная мечта, ее отбрасывают в сторону как эгоистичную и легкомысленную! Женская служба ВМС или Территориальный корпус наверняка мало чем отличаются от школы-интерната. Значит, если удастся поступить в театральную школу, ей дадут отсрочку на год, а за год многое может случиться. Конечно же, она эгоистка; это выявил еще «святой» семестр с Норой. Обе мисс Реннишо принадлежали к «Высокой церкви», и посещение служб являлось практически обязательным, хотя с ними можно и не ходить, а выбрать другую церковь, где не кадили фимиам. Нора восприняла эти правила с присущим ей пылом и потащила Луизу за собой. Раз в неделю она преклоняла колени в маленькой будке, и хотя поначалу было сложно придумать, в чем исповедаться (однажды Луиза даже присочинила кое-что), мало-помалу становилось все проще; с каждым разом ее характер «ухудшался». «Я горда, мстительна, честолюбива», начала она как-то раз, однако отец Фрай быстро ее раскусил и заявил, что Гамлет только желал быть таковым; в любом случае для исповеди это слишком общие фразы. Тогда ей пришлось спуститься с небес и признаться, что она не хочет чистить туалеты или мыть полы на дежурстве в школе, и они снова вернулись к гордыне. Когда она пожаловалась Норе, что не становится от этого лучше, скорее наоборот, та назидательно заметила: человек не может расти над собой, пока не осознает, насколько он слаб и ничтожен. Она даже придумала устраивать по вечерам «тренировочную» исповедь. Справедливости ради Нора и в себе выискивала бесконечные недостатки – или грехи, как она их называла; и каждый раз Луиза понимала, что это про нее. Однажды они увлеклись и чуть ли не устроили соревнование, кто хуже. Повседневная жизнь превратилась в минное поле. Минутная слабость – и все, считай, нагрешил. «Вот почему это так важно и так захватывает!» – воскликнула Нора, хотя Луиза вовсе не разделяла ее энтузиазм. Теперь она чувствовала, что совсем не любит Бога (хоть и верит), он ей вообще несимпатичен – но это, конечно, грех такого масштаба, что Норе лучше не рассказывать. Правда, отец Фрай выслушал на удивление спокойно, сказал только, что в ее возрасте чувствовал то же самое. Это замечание одновременно успокоило и задело ее легкой ноткой пренебрежения.

А потом Нора уехала работать в детский приют тети Рейчел – эвакуированных вернули в Лондон. Элизабет Крофтон-Хей оказалась вовсе не религиозна, хоть и посещала церковь каждое воскресенье. Поначалу было интересно наблюдать за тем, как она наводит макияж, стирает чулки мылом «Люкс» и носит ожерелье из жемчужинок, которые ей дарили крестные по одной на каждый день рождения. Однако куда более интересный опыт – семестр во Флоренции и долгий уик-энд в Сандрингеме – почему-то не вдохновлял ее на разговоры, и Луизе быстро наскучила вечная болтовня об Айворе Новелло.

Она подошла к двери посмотреть, с кем будет жить. На клочке бумаги значилось: «Луиза Казалет и Стелла Роуз». Почему-то сразу представилась высокая блондинка с прямыми волосами, струящимися по спине, как на иллюстрациях к сказкам. Стелла – подходящее имя для героини. Луиза решила распаковать чемодан и поискать толстый свитер.

Стелла прибыла лишь к концу ужина: она опоздала на поезд и пропустила школьное такси – пришлось ждать следующего. Ей подали ужин; мисс Реннишо предложила Луизе составить новенькой компанию, и они одни остались в большой столовой.

Стелла совсем не была похожа на принцессу: курчавые черные волосы, кожа оливкового цвета без малейшего румянца, узкие зеленовато-серые глаза, высокие скулы, выступающий нос и бледный, удивительно изящный рот с крохотной родинкой чуть пониже губ. Тут Луиза осознала, что Стелла разглядывает ее с не меньшим любопытством. Обе смущенно улыбнулись.

– Ты не скучаешь по дому?

– В смысле?

– Ну, первый вечер в чужом месте…

– Да нет, что ты! Я, наоборот, рада: когда отец узнает, что я опоздала на поезд, он такое устроит!

– А твоя мама?

– Она волнуется, когда он волнуется, так что в результате выходит то же самое. Как тут вообще?

Луиза честно ответила: не так уж плохо, однако Стеллу ответ не удовлетворил. К тому времени, как была съедена яблочная шарлотка, она дотошно расспросила Луизу обо всем и выяснила, что существуют три типа работы – готовка, стирка, уборка; каждую неделю они меняются. Готовке их обучают две поварихи, низенькая мисс Реннишо учит прибираться, а старая ироничная ирландка, мисс О’Коннелл, заправляет прачечной. Работа начинается с утра, потом перерыв; в пять, после чая, продолжение и так до самого ужина.

– Хуже всех мисс О’Коннелл: однажды она заставила меня три раза гофрировать стихарь – как только я заканчивала, она все сминала, окунала в крахмал и велела переделывать.

Стелла уставилась на нее и вдруг расхохоталась.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь!

– Ну, ты же знаешь, что такое стихарь? Это белая накидка, которую священники носят в церкви.

– Ах да, – поспешно отозвалась та.

– Ну а гофрировочный утюг…

Тут в дверь просунулась мисс Реннишо-маленькая и сказала, что Стелле звонит отец. Та скорчила гримаску ужаса, однако видно было, что она и вправду напугана. Проворно вскочив, Стелла выбежала вслед за мисс Реннишо; последняя вернулась через минуту и велела Луизе убрать остатки еды в кладовую. Выполнив поручение, Луиза принялась околачиваться в коридоре. Из кабинета доносился голос Стеллы между паузами.

– Да, папа, я знаю… Да, ты прав… Я же извинилась! Не знаю… Так получилось… Да, ты прав… Ну папа, это же не конец света!.. Прости… Я не знаю, что еще сказать…

Казалось, разговор продолжается вечно. В голосе Стеллы зазвучали слезы, и Луизе стало ее ужасно жалко. Наконец та вышла, комически закатывая глаза к потолку и пожимая худенькими плечами.

– О господи! – выдохнула она. – У мамы жуткая мигрень, из-за телефонных звонков отложили ужин, меня никуда нельзя выпускать, потому что я безответственная эгоистка, и он уже готов приостановить мое содержание на целый семестр.

– Мне показалось, ты…

– Плакала? Пришлось изображать, а то бы он никогда не закончил. Ох уж эти предки! У тебя тоже со своими проблемы?

– Да нет… То есть бывает…

– Скорей бы вырасти!

– И не говори!

Так возникли первые ростки взаимного расположения. Еще больше Луизе понравилось, что Стелла, в отличие от остальных девушек, совсем не стремилась стать дебютанткой. «Я даже толком не знаю, что это означает!» – объявила она с очаровательным презрением. Вместо этого она планировала заниматься чем-нибудь серьезным, хоть пока и не определилась, чем именно. Тут разговор повернулся к амбициям Луизы и предстоящему прослушиванию. На Стеллу это произвело должное впечатление.

– Можешь тренироваться на мне, – предложила она. – Обожаю, когда для меня играют, поют и всякое такое.

– Пожалуй, я даже могла бы поступить в театральную школу вместе с тобой, – предположила она позднее. – Наверное, мне бы понравилось.

Это заявление шокировало Луизу легкомысленным отношением к священному искусству.

– Ты не можешь просто взять и решить стать актрисой!

– Почему нет?

– Да потому что это не профессия, а призвание! Для начала нужно иметь хотя бы каплю таланта.

– Как у тебя?

– А я и не утверждала, что у меня есть талант.

– Но ты так думаешь! Может, на самом деле ты мечтаешь прославиться? А мне все равно; я бы хотела попробовать интереса ради. Когда что-то интересует, неважно, хорошо у тебя выходит или плохо; главное – процесс.

– М-м…

– Ты со мной не согласна?

– Я просто не думала об этом.

Подобные разговоры часто велись в тот семестр, самый холодный на памяти обеих мисс Реннишо. Все ложились в постель с грелками и в толстых носках, а после вечернего обхода тайком закрывали окна – мисс Реннишо верила в целебную силу свежего воздуха при любой погоде. В гостиной растапливали камин, у которого могло греться с полдюжины девочек за раз. Несмотря на урезанные нормы продуктов, питались полноценно. Постепенно менялись рецепты. Поначалу казалось, что особой разницы нет: четыре унции масла подавались на отдельных блюдечках, а вот сахар и бекон объединяли. Готовили на маргарине и сале. До конца семестра норму мяса не ограничивали, однако цены поднялись, и теперь их чаще учили готовить рагу, печь пироги, использовать потроха (последние были крайне непопулярны). Луиза перестала ходить на исповедь, однако боялась совсем забросить церковь, опасаясь недовольства мисс Реннишо, так что службу посещала исправно. В следующее воскресенье Стелла пошла с ней: стояла, сидела и преклоняла колени, как и все, однако при этом молчала.

– Я не знаю слов, – пояснила она на вопрос Луизы. – Да и неважно, я все равно больше не пойду; только хотела посмотреть, на что это похоже.

– А разве твоя семья не ходит в церковь?

– Никогда, – ответила Стелла таким сдержанным тоном, что Луиза сочла за благо закрыть тему.

Ненасытное любопытство Стеллы, казалось, простирается на все сферы жизни: она забредала на чужую территорию: «Давай посмотрим, куда ведет тропинка»; исследовала содержимое чужих ящиков, когда они дежурили на уборке («У Барбары Кастэрс есть коробочка с искусственными ресницами – черными, совсем не то, что ее настоящие, белесые; а Соня Шиллингсворт хранит фотографию парня, и это явно не ее брат», на что Луиза, шокированная, всегда попадалась в одну и ту же ловушку: «Откуда ты знаешь?! – А у нее их нет, я спрашивала»). Вечно совала пальцы в банки и кувшины, проверяя содержимое на вкус, экспериментировала с баночками кольдкрема и лосьонами – даже помаду пробовала и тут же поспешно стирала. В то же время она могла быть удивительно закрытой и на все вопросы уходила в глухую оборону. С ней оказалось ужасно весело: через пару недель она уже легко копировала любую ученицу – не только голос, но и походку, манеру держаться и тому подобное. При этом она была превосходной зрительницей: плакала над Джульеттой и смеялась до слез над скетчем об учительнице танцев.

– Луиза, ангел мой! Обожаю людей, которые умеют меня рассмешить! Или заставить плакать… Ты здесь единственная, кто на это способен.

Она искренне сочувствовала равнодушию родителей Луизы к ее карьере.

– Хотя знаешь, с другой стороны, бывает и хуже, когда родители за тебя решают, кем ты будешь.

– А твои тоже за тебя решают?

– Не то слово! Иногда мать хочет, чтобы я поступила в университет и стала учительницей или работала в библиотеке, а отец – чтобы я удачно вышла замуж. А иногда наоборот. Они часто ссорятся на эту тему, потом мирятся и обвиняют во всем меня.

– А твой брат?

– С ним даже вопросов не возникало: Питер всегда собирался стать музыкантом. Сразу после школы он поступил в Академию. Правда, закончить не успеет – его призовут. Ему дали отсрочку на первый год, потому что у него двойная стипендия. Остался только один семестр.

– Может, к тому времени война закончится.

– Не закончится.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, и всё. Папа говорит, Гитлер становится невероятно могущественным. К тому же он безумен.

Луиза давно заметила, что Стелла часто цитирует своего отца как последнюю инстанцию в разговоре. Иногда – например, сейчас – это раздражало.

– Во всяком случае, пока ничего особенного не происходит. Все наши эвакуированные вернулись обратно в Лондон; налетов, которыми нас так пугали, тоже нет. А еще мой папа говорит, что с каждым месяцем у нас все больше и больше самолетов, кораблей и тому подобного, и немцы не посмеют нас атаковать. Так что твой папа может и ошибаться.

Однако выражение лица Стеллы – даже самая ее поза – говорило о невозможности такого предположения, и Луиза закрыла тему. К этому времени они так привязались друг к другу, что могли часами спорить, не одобрять друг друга, не соглашаться, но никогда не ссорились.

– Как же мне повезло, что ты здесь! – восклицала Стелла. Иногда за этим следовал список достоинств Луизы: неглупая, много читает, определилась с карьерой и вообще «человек серьезный». Луиза, краснея от удовольствия, отрицала свои добродетели, сознавая, что на самом деле слишком мало читает и напрягает мозг. В ответ она предпринимала контратаку, перечисляя таланты подруги, которые ей казались более существенными, поскольку давались легко: Стелла могла сыграть что угодно без нот, бегло говорила по-французски и по-немецки, обладала превосходным слухом и фотографической памятью – ей достаточно было прочитать рецепт один раз и запомнить каждую деталь.

Иногда говорили о том, как здорово, что они встретились, и Стелла приводила в пример других девушек, ужасно скучных, по ее мнению, и даже перечислила семь стадий дебютантки:

– Сперва все такие заядлые наездницы с блестящими румяными личиками, в твидовых пиджаках, рассуждают об охоте и копытах. Затем жеманятся, затянутые в тюль и кружева; маленькие жемчужные ожерелья и тугая завивка. Потом в белом атласе сияют и рыдают на собственной свадьбе. Затем в кашемировом костюме держат на руках отвратного младенца, жемчуга уже покрупнее, – а, да, забыла первый выход в свет с этими идиотскими перьями в волосах и в длинных перчатках. Потом, уже заметно разжирев, в сложносочиненной шляпе на выпускном ребенка. И наконец, совершенно увядшие, в бежевых кружевах на первом балу дочери… – Все это изображалось в лицах, с характерной мимикой; жестами обрисовывались соответствующие одеяния, пока Луиза не обессилела от смеха.

– Генриетта не так уж плоха, – возражала она.

– Да брось! Она спит исключительно на спине, чтобы лицо оставалось гладким.

– Ты-то откуда знаешь?

– Мэри Тейлор рассказывала: у той вечно кошмары, и Мэри приходится ее будить.

– Ну, есть еще Ангельские Близнецы.

Анжелика и Кэролайн Редферн были похожи как две капли воды: пепельные блондинки с бархатными карими глазами и длинными, изящными ногами. В школе они считались шикарными.

– А, эти! Они производят впечатление только вдвоем – как парные статуэтки для коллекционера имеют бо́льшую ценность, чем поодиночке.

Отсмеявшись, Луиза отметила, что Стелла балансирует на грани самодовольства.

– Мы-то сами тоже не подарок.

– А я и не утверждала обратного! Зато мы стараемся чего-то добиться, растем над собой.

Почему-то за Стеллой всегда оставалось последнее слово. Кстати, и за Норой тоже. Видимо, я просто слабохарактерная, начала сомневаться Луиза. Да ну, глупости! В то же время она понимала, что Стелла – ее лучшая подруга, и поскольку, в отличие от нее, ни разу не училась в школах и пансионатах, это был новый увлекательный опыт, который омрачала лишь мысль о предстоящей разлуке: Стелла планировала остаться и завершить обучение.

– Хотя кто его знает… Вообще-то я ненавижу готовить и не собираюсь заниматься домашней работой. Да и что толку учиться, как разговаривать со слугами, если скоро их вообще не будет?

– Не говори глупостей! Слуги всегда будут!

– Неа. Они уйдут заниматься какой-нибудь военной работой и не вернутся. Ты бы вернулась?

– Это другое дело.

– Ты рассчитываешь на старую классовую структуру общества.

– Ну и что? Она же существует.

Однако тут Луиза нечаянно затронула новую, доселе скрытую «жилу»: Стелла пустилась рассуждать о политике.

– На чем, по-твоему, основана классовая структура? Людям не дают возможности получить хорошее образование – в результате они способны выполнять только тяжелую, монотонную работу – либо рассчитывают на тех, у кого есть призвание, типа медсестер – те все равно будут заниматься любимым делом, как бы скудно ни платили. Вот так бедных, малообразованных людей и держат на своем месте, не давая никуда расти.

Они лежали валетом на постели, завернувшись в одеяла, и поедали шоколадные конфеты. Какое-то время обе молчали. За окном бушевала непогода: барабанил дождь, пронзительно завывал ветер, словно в такт хаотичным мыслям Луизы.

– Ты никогда об этом не задумывалась, да? – спросила Стелла.

– С этой стороны – нет.

– У тебя в семье не обсуждают такие вещи?

– Да не особенно. – Луиза вспомнила, как отец ругался на лентяев, не умеющих работать. – Папа однажды рассказывал, что во время всеобщей забастовки водил автобус.

Стелла лишь рассмеялась.

– Вот я и говорю – консерватор до мозга костей.

– А мама работала в Красном Кресте и еще в благотворительных обществах.

– Благотворительность – лишь очередной способ удерживать людей в самом низу социальной лестницы.

Луиза умолкла. Речи Стеллы ее изумляли. Ей не хватало ни знаний, ни опыта, ни логики, чтобы возражать, отрицать или добавить что-то свое.

Позже, когда они почистили зубы и легли и к ним заглянула мисс Реннишо пожелать спокойной ночи (оказывается, на дорогу упало дерево), Луиза спросила:

– Но если ты не хочешь, и никто другой не станет, кто же тогда?..

И Стелла сразу поняла, что речь идет о домашнем хозяйстве.

– Не знаю. Наверное, никто. Да и вообще, бо́льшая часть домашней работы бессмысленна – смотри, сколько времени мы тратим на ненужную полировку серебра.

Ответ Луизу не удовлетворил, однако она не стала возражать, не будучи уверенной в теме. Все это было так ново, так интересно и волнующе, что она решила разузнать побольше, только вот у кого?

Обе планировали уехать домой на выходные, но в пятницу Луизе позвонила мать.

– Боюсь, выходные откладываются: бабуле внезапно стало плохо, и я везу ее в больницу.

– А что случилось?

– Я же сказала – плохо себя чувствует. В последнее время она стала забывчивой, а теперь вообще утратила связь с реальностью, и слуги с ней не справляются, так что я перевожу ее в лечебницу возле Танбридж Уэллс: мне говорили, там очень хороший уход. Папы тоже нет – ему никогда не дают отпуск, так что давай перенесем на следующие выходные.

– Но я могу спокойно остаться дома и без тебя! К тому же вряд ли это займет больше одного дня.

– Боюсь, что больше: сперва нужно съездить во Френшэм забрать ее от тети Джессики, затем отвезти в лечебницу, потом закрыть ее дом в Лондоне, разобраться с бедной Брайант – та практически на грани нервного срыва. Бабуля заказывает безумное количество еды для званых ужинов, а потом никого не зовет, поскольку никого уже не помнит, и в результате винит во всем бедную Брайант.

– Боже правый! Да она совсем с катушек съехала!

– Она просто сбита с толку, – возразила мать с нажимом.

Когда Луиза рассказала обо всем Стелле, та предложила:

– Может, тебе поехать к нам? Только мне нужно спросить разрешения.

Так и получилось – после долгой возни и суеты. Сперва мать Стеллы дала согласие, а потом мисс Реннишо заявила, что надо получить разрешение от матери Луизы. Последняя потребовала телефон миссис Роуз…

– Господи, ну зачем все это? – воскликнула Луиза. – Почему они обращаются с нами как с детьми?

– И не говори. А если бы мы были мальчиками, то через год уже считались бы годными ехать во Францию и умирать за нашу родину. Ну я, по крайней мере. – Стелла в свои восемнадцать была на год старше Луизы.

– А твоя семья часто говорит о политике? – спросила Луиза в поезде.

– Они говорят обо всем на свете; они так много болтают, что им не хватает времени выслушать ответ, а потом жалуются, что никто никого не слушает. Не переживай – мы найдем чем заняться.

Роузы жили в просторной, темной квартире на Сент-Джонс-Вуд. Лифт, похожий на клетку, издавал при движении загадочные звуки. Дверь украшал цветной витраж с железной решеткой. Им открыла низкорослая приземистая женщина. Вид у нее был такой, словно ей все надоело, и она от этого безумно устала: черные глаза с темными кругами и поджатые в трагическом смирении губы. Завидев Стеллу, женщина улыбнулась и энергично похлопала ее по спине, затем поцеловала.

– Это тетя Анна, – представила ее Стелла. – А это моя подруга, Луиза Казалет.

– Все наоборот! Сколько раз тебе повторять: представлять надо младшего старшему! – Из глубин мрачного коридора, тянувшегося, казалось, бесконечно, возникла мать Стеллы.

– Совсем ребенок, – пробормотала тетя Анна и, кивнув Луизе, удалилась.

– Как поживаете, Луиза? Я так рада, что вы составите компанию моей девочке. Стелла, проводи Луизу в ее комнату. Обед через четверть часа, и папа тоже будет.

– Это означает «не вздумай опоздать», – вполголоса пробормотала Стелла. – Ты заметила, что они почти никогда не говорят прямо?

Тем не менее она быстро переоделась и торчала в дверях, пока Луиза собиралась.

– Твоя мама – француженка?

– Нет, ну что ты! Она из Вены.

– Фантастическая красавица!

– Я знаю. Пойдем, папа уже пришел, слышишь – хлопнула входная дверь.

Они прошли в большую гостиную, забитую разной мебелью: мягкими креслами, диванами, книжными шкафами со стеклянными дверцами. Почетное место занимал рояль. Целая стена была увешана огромными позолоченными зеркалами; перед ними на столиках с мраморной поверхностью стояли бюсты Бетховена и еще кого-то. Высокие окна полускрыты темными бархатными занавесями, из-под них выглядывали изысканные кружева белого тюля. В сгущающихся сумерках мерцало пламя в камине. В комнате было очень жарко. Стелла взяла ее за локоть и, лавируя между креслами, провела в дальний угол, где стояли миссис Роуз и ее муж-коротышка.

– Папа, это Луиза.

Пожимая гостье руку, он сделал замечание:

– Когда представляешь людей, называй имя и фамилию. Твоя подруга – не горничная.

– Иногда – в школе на дежурстве.

– Хм! – фыркнул он. – Питер опаздывает. Почему?

– У него репетиция, просил не ждать.

– И мы, разумеется, должны подчиниться. Пойдемте, мисс Луиза.

Он вышел в соседнюю комнату, посреди которой возвышался тщательно накрытый стол: белоснежная скатерть, серебряные приборы, массивный, старомодный фарфор, высокие стулья с прямой спинкой и бархатными сиденьями. Занавеси были те же самые. Комната освещалась большой люстрой с пергаментным абажуром на каждой лампочке. Отец уселся во главе стола, мать – напротив, а Луиза со Стеллой по бокам от него. Тут же появилась тетя Анна, за ней – маленькая горничная, почти скрытая огромной супницей на подносе. Миссис Роуз разлила суп по тарелкам.

Луиза не привыкла к супу; пахло сильно, хотя и соблазнительно. В бульоне плавали клецки, и она растерянно уставилась на них, не зная, как подступиться.

Заметив это, мистер Роуз спросил:

– Луиза, вы еще не пробовали Leberklösse?[5] Очень вкусный.

Он зачерпнул полную ложку и отправил в рот. Луиза повторила за ним. Клецка обожгла рот, и она инстинктивно выплюнула ее обратно в ложку. Разумеется, все это увидели, и она покраснела.

– Это все Отто виноват, – ласково успокоила ее миссис Роуз. – Он всегда ест прямо с огня.

Луиза выпила воды.

– Очень разумно с вашей стороны, – прокомментировал мистер Роуз. – Сожжешь язык и перестанешь чувствовать вкус еды.

Какой добрый, едва успела подумать Луиза, но тут он швырнул ложку на стол и чуть ли не закричал:

– В супе нет сельдерея! Анна! Как ты могла забыть столь важный ингредиент?

– Отто, я не забыла, просто не нашла. Остался только с белыми стволами, без листьев. Что мне было делать?

– Сварить другой! В твоем репертуаре четырнадцать супов, бо́льшая часть из которых не требует листьев сельдерея. И нечего на меня смотреть, женщина, это не конец света! Я просто говорю, что так быть не должно.

Он взял ложку и улыбнулся Луизе.

– Вот видите? Малейшая критика – и меня уже считают тираном. Меня! – И он добродушно рассмеялся столь абсурдной мысли.

Несмотря на это, он – все они – съели по две порции супа, и пока Стеллу расспрашивали о школе, Луиза получила возможность как следует рассмотреть ее родителей. Миссис Роуз, пожалуй, не меньше сорока, однако про нее нельзя сказать «со следами былой красоты» – она до сих пор красива. Вьющиеся с проседью волосы закручены в «ракушку», черты лица крупные, но расположены гармонично, как у кинозвезды. Огромные, широко расставленные карие глаза, большой лоб с «вдовьим хохолком», высокие скулы, как у Стеллы, а вот нос крупный, но не костлявый, с изящно очерченными ноздрями. Когда она улыбалась, величественные черты вспыхивали таким жизнерадостным весельем, что Луиза не могла отвести от нее взгляд.

Когда суповые тарелки уже убрали со стола, явился Питер Роуз. В этот момент отец упрекал Стеллу в том, что она не умеет читать по-итальянски, хотя он столько раз предлагал ее научить.

– Папа, когда ты пытаешься учить, то быстро выходишь из себя и доводишь меня до слез!

Лишь появление Питера предотвратило очередную вспышку гнева. Он проскользнул на свое место, явно стараясь остаться незамеченным, однако все взгляды тут же устремились на него, и мальчика буквально захлестнуло шквальным огнем внимания, вопросов, неодобрения. Он задержался – почему? Как прошла репетиция? Он будет суп – Анна специально для него подогревала – или перейдет сразу к мясному блюду? (Служанка внесла огромное блюдо рагу с острым соусом.) Он не постригся, хотя был записан – придется идти после обеда… Тут посыпались мириады предположений о том, как лучше всего провести послеобеденное время. Ему следует отдохнуть; нет, пусть прогуляется на свежем воздухе; или пойдет в кино, чтобы отвлечься от мыслей о концерте. Все это время Питер сидел, мерцая большими близорукими глазами за толстыми стеклами очков, отбрасывая прядь волос тонкой кистью с белоснежной кожей и нервно улыбаясь. Он выбрал суп, и тетя Анна выбежала из комнаты. Отец немедленно упрекнул его в том, что он занят только собой и своим концертом, и даже не заметил гостью, нарушив элементарные правила приличия. Это просто возмутительно, вещал он громогласно, словно выступал с речью в Альберт-Холле, до чего собственные дети – учитывая, сколько труда в них вложено, – лишены малейшего воспитания. Дочь огрызается, сын игнорирует присутствие юной леди за столом! Может Софи это объяснить? Но его жена лишь улыбнулась и продолжила раздавать рагу. Анна?.. «Отто, они же дети!»

Он повернулся к Луизе, но та смутилась и покраснела. Заметив это, он решил оставить тему.

– Привет! – поздоровался Питер. – Ты – Луиза, я знаю, мне Стелла про тебя рассказывала.

Пока ели рагу с красной капустой (еще одно блюдо, которое Луиза раньше не пробовала) и превосходным картофельным пюре, отец Стеллы расспрашивал ее о планах на выходные.

– Мы пойдем на концерт Питера.

– Вы любите музыку?

– Очень!

– Дедушка Луизы был композитором, – добавила Стелла.

– А как его звали?

– Хьюберт Райдал. Правда, он был всего лишь второстепенным композитором.

– Вот как? Мне бы не хотелось, – промолвил он, яростно жуя, – чтобы твои дети, Стелла, называли меня «второстепенным хирургом».

– Так про него говорят…

Луиза почувствовала, что снова краснеет. Хуже того, на глаза навернулись слезы при воспоминании о том, как она любила дедушку, как его благородное лицо с орлиным носом, белоснежной бородой и печальными, невинными голубыми глазами вдруг сморщивалось от смеха; как он брал ее за руку: «Пойдем со мной, малышка» и вел показывать какой-нибудь сюрприз, тщательно скрываемый от бабушки; как целовал ее, и от его бороды пахло розой…

– Он первый в моей семье умер, – неловко пробормотала она и подняла голову. Мистер Роуз смотрел на нее проницательным взглядом и улыбался странно, почти цинично, если б не было в этой улыбке столько же доброты и понимания.

– Достойная внучка, – сказал он. – Ну а завтра? Стелла, чем вы собираетесь заняться?

Стелла пробормотала, что они планируют поход по магазинам.

– А вечером?

– Не знаю, папочка, еще не думали.

– Отлично, я поведу вас в театр, а потом на ужин. Вам понравится, – заявил он безапелляционным тоном, оглядывая всех и свирепо улыбаясь.

Снова убрали тарелки и подали сыр. Луиза, у которой дома все разнообразие сыров сводилось к «чеддеру» в детской и для слуг, и «стилтону» для взрослых и подростков на Рождество, была поражена богатству выбора. Заметив это, миссис Роуз сказала:

– Наш папа обожает сыр, многие пациенты знают его слабость.

– Норма сыра ограничена, папочка, – заметила Стелла. – Нам в школе выдают только две унции в неделю. Представь, как бы ты на это прожил!

– На концертах в Национальной галерее подают сэндвичи с сыром и изюмом, – вставил Питер.

– Ах вот зачем ты туда ходишь, жадина!

– Конечно! Музыка меня совсем не интересует, я просто обожаю изюм, – заявил он, передразнивая сестру.

Луиза отметила, что никто особенно не ел сыр, кроме мистера Роуза. Положив себе три разных сорта, он нарезал их на маленькие кусочки, щедро посыпал черным перцем и закинул в рот.

За сыром последовали заманчивого вида рулетики из тоненького теста, в которых оказались яблоки и какие-то приправы. Хотя Луиза и чувствовала, что объелась, устоять не смогла, да и выбора особого не было: заявив, что никто не откажется от фирменного штруделя Анны, мистер Роуз велел жене отрезать Луизе огромный кусище.

За десертом разразился жестокий спор: Питер с отцом обсуждали достоинства различных русских композиторов. Мистер Роуз нарочито пренебрежительно отзывался о них как о сочинителях дешевой сентиментальщины и сказок. В итоге Питер так рассердился, что даже начал заикаться, повысил голос и опрокинул стакан с водой.

Лишь после крепкого черного кофе, поданного в крошечных, хрупких чашках красного цвета с золотом, Луизе со Стеллой разрешили выйти из-за стола – и то после долгих расспросов и критики их планов на вечер.

– Мы что, правда пойдем гулять? – спросила Луиза. После сытной еды клонило в сон, и мысль о сыром, холодном воздухе ужасала.

– Ну что ты! Я так сказала для отвода глаз: прогулка – единственная вещь, против которой они не возражают. Просто уберемся отсюда, а потом придумаем что-нибудь.

В конце концов они сели на 53-й автобус до Оксфорд-стрит и провели несколько приятных часов в книжном магазине. После долгого просмотра решили купить книги друг другу.

– Пусть каждая выберет то, что другая, по ее мнению, должна прочесть, – предложила Стелла.

– Но я же не знаю, что ты читала!

– Тогда тебе придется искать снова.

Стелла выбрала «Мадам Бовари».

– Я бы взяла в оригинале, но у тебя, кажется, с французским не очень, – пояснила она. Луиза, пытавшаяся скрыть от подруги тот факт, что ее французский в зачаточном состоянии, не стала спорить. После мучительных раздумий она выбрала «Ариэля» Андре Моруа. Ей было неловко, поскольку «Мадам Бовари» стоила два шиллинга, а «Ариэль» в мягкой обложке издательства «Пингвин» – всего шесть пенсов, однако она понимала, что Стелла обязательно высмеет подобную щепетильность.

– Это книга о жизни Шелли, – сказала она.

– Вот и хорошо: я о нем мало знаю, – отозвалась Стелла.

Решено было надписать книги дома. По дороге придумывали всякие глупости, которые другие девочки из школы могли бы подарить друг другу.

– Помаду, тальк, брелоки для браслета, маленькие записные книжечки, куда записывают дни рождения! – Таковы были некоторые из предположений, пока Луиза не вспомнила Нору и не сказала, что им не стоит считать себя лучше других.

– А почему нет? Так и есть. Было бы с чем сравнивать – ты только посмотри на них!

– Знаешь, учитывая твою демократичность, ты удивительно высокомерна!

– А вот и нет, я просто говорю правду. А ты так недемократична, что привыкла считать людей ниже себя. По-твоему, лучше проявить доброту и солгать!

– Однако между людьми, которые имели возможности, но не воспользовались ими, и теми, у кого их не было, есть разница!

– Да, есть, поэтому я и презираю наших соучениц. Почти все они гораздо богаче нас, и расходы на образование для них ничто, тогда как большинство людей – в первую очередь девочек – не имеет никакой возможности получить хорошее образование. Взять хоть твою семью! Все мальчики отправлены в школу, где их учат латыни и греческому, а у тебя всего лишь гувернантка!

Стелла обучалась в школе Святого Павла, где к образованию девочек подходили серьезно. Было ясно, что она достаточно умна и готова к поступлению в университет.

– Мисс Миллимент старалась, как могла. Она просто слишком добра к нам и позволяет лениться, чем я и пользовалась. – Луиза постепенно начинала осознавать пробелы в своих знаниях: классические и современные языки, политэкономия, текущие события – объем приводил в ужас.

Стелла быстро взглянула на нее и сказала:

– У тебя все будет хорошо – ты ведь стремишься к знаниям и даже сделала выбор профессии.

– Мой отец считает, – заметила она позже, когда они вместе принимали ванну перед концертом, – девочек нужно обучать ровно так же, как и мальчиков, чтобы они не наскучили мужу и детям. Или – в случае, если судьба сложится иначе, – себе.

– Забавно, я думала, твои будут за обедом говорить о политике, и ужасно переживала.

– Сегодня просто не тот день. Папа не хотел раздражать Питера перед концертом.

И вместо этого они поспорили о русской музыке, подумала Луиза, но промолчала. Ей было в новинку подмечать такие вещи и составлять о них собственное мнение: дома все воспринималось как должное. Наверное, это признак взросления – она становится старше и… интереснее?

Похоже, семья расцветала в атмосфере скандалов. Вечером Стелла с матерью устроили сцену по поводу платья, которое та решила надеть на концерт. По сути, это было не платье, а красный свитер и плиссированная юбка в черно-белую клетку. Мать заявила, что наряд слишком неформален для мероприятия. Вскоре повышенные голоса привлекли внимание: открылась одна из бесчисленных дверей в коридоре, и оттуда вышел отец с жалобами на невозможность сосредоточиться в таком гаме. Впрочем, он тут же с удовольствием вступил в перебранку: раскритиковал идею жены насчет бутылочно-зеленого бархата и принялся настаивать на кремовом шелке. На это Стелла возразила, что ему сто лет в обед, и вообще слишком короткий. Оба родителя цитировали вкусы Питера, хотя и не сходились во мнении. Миссис Роуз заявила, что ему будет стыдно, если сестра явится на концерт, одетая как на пикник, а мистер Роуз предполагал, что ему не понравится такое настойчивое привлечение к себе внимания. Стелла возразила, что если наденет шелк, друзья Питера умрут со смеху. Тут подошла тетя Анна и внесла свою лепту, предложив к клетчатой юбке розовую блузку. Это временно объединило против нее остальных; прислонившись к стене, она принялась взволнованно кудахтать. Мистер Роуз разговаривал на повышенных тонах, артикулируя с противной четкостью, как обращаются с идиотами или иностранцами.

– Все очень просто: ты наденешь шелк и сделаешь, как тебе велено!

На это дочь с матерью дружно вскрикнули. Стелла залилась слезами, миссис Роуз, взволнованно дыша, скрылась в своей комнате и вскоре вернулась с бледно-зеленым шерстяным платьем и приложила его к дочери.

– Отто, Отто, разве это не подойдет? – патетически восклицала она, и слезы медленно струились по ее прекрасному лицу.

Мистер Роуз критически оглядел обеих, оценивая подобающую степень мольбы с одной стороны и угрюмое молчание с другой. Подойдет, уронил он наконец. Как ему все это надоело! Ему вообще неинтересно, что там дочь собирается надеть – уже достаточно взрослая, чтобы по своей воле делать из себя пугало, если заблагорассудится! Ему до этого нет никакого дела! С чего вообще они подняли такой шум? Он страдальчески улыбнулся с видом усталого мученика и закрыл дверь, оставив женщин наедине с зеленым платьем. Миссис Роуз снова вздохнула и бодро прошла по коридору к себе, как будто ничего не случилось.

– Слушай, а мне-то что надеть? – опасливо спросила Луиза у подруги.

– А, что хочешь! Тут они возражать не станут.

В это верилось с трудом, однако у нее с собой почти ничего не было, и поскольку лучшее платье она приберегла для театра, оставался лишь твидовый сарафан с кремовой блузкой, которую тетя Рейч подарила ей на Рождество.

При мысли о Рождестве ей стало не по себе, даже взгрустнулось. Праздники провели, как и всегда, в Большом доме, и хотя все старались делать непринужденный вид, привычной атмосферы достичь не удавалось, хоть и нельзя было точно определить, что именно шло не так. Все получили свои носки с подарками, правда, без мандаринов, и Лидия расплакалась – решила, что про нее забыли. Ни мандаринов, ни апельсинов, ни даже лимонов – как следствие, на второй день пришлось обойтись без традиционных лимонных тарталеток. Все это, конечно, мелочи, но в сумме… В доме стало холоднее, начались перебои с горячей водой, поскольку плита поглощала очень много угля, и бабушка заменила все лампочки на тусклые, чтобы поберечь электричество. Пегги с Бертой, горничные, вступили в Женские вспомогательные силы ВВС, а Билли ушел работать на завод. Сад теперь выглядел по-другому: в цветочных клумбах Макалпайн выращивал овощи. Он кряхтел помаленьку, вечно в плохом настроении, поскольку ревматизм разыгрался еще пуще. Бабушка пыталась найти ему помощницу, но первая же ушла через неделю – тот молча ее игнорировал и постоянно жаловался за ее спиной. Из лошадей остались только две старые, так что конюх Рен теперь помогал по хозяйству, рубил дрова, красил крышу парника. Он все еще носил блестящие кожаные гетры и твидовую фуражку орехового цвета, что, по мнению Полли, так не шло его свекольной физиономии, но как-то сник и часто разговаривал сам с собой жалобным тоном. Дотти повысили до горничной, и миссис Криппс пришлось брать на кухню молодую девчонку, толку от которой, по ее словам, ни на грош. Бриг, кажется, еще больше ослеп и теперь заставлял тетю Рейч три раза в неделю возить его в Лондон, в контору. Та шутила, что работает «очень личным секретарем». Тетя Зоуи ждала ребенка, ее вечно тошнило, и она лежала на диване с зеленым лицом. Тетя Сибил – наконец-то она похудела – все время раздражалась, особенно на Полли. Та, в свою очередь, говорила, что она совершенно избаловала Уиллса и вымотала дядю Хью постоянными тревогами о нем. А мать! Иногда Луизе казалось, что Вилли ее по-настоящему ненавидит: не желает слушать ни о школе, ни о подруге, критикует внешность и одежду, которую дочь купила на свое содержание (сорок фунтов в год на всё, повторяла мать жестким тоном). Она не одобряла того, что Луиза отращивает волосы – а как же быть актрисе, вдруг понадобится играть пожилую даму с пучком. Жаловалась, что дочь не делает ничего полезного, пыталась отправить ее в постель в совершенно несуразное время и обсуждала ее с другими людьми – прямо при ней! – словно мелкую преступницу или идиотку: заявляла во всеуслышание, что Луиза не выполняет обещаний, совершенно поглощена собой, ужасно неуклюжа – трудно представить, что она будет делать на сцене! Последнее ранило больше всего. Кульминацией стала сцена на второй день праздников, когда Луиза нечаянно разбила любимый бабушкин чайник: кипяток из горлышка выплеснулся ей на руку, и она уронила чайник на пол. Держа обожженную руку, она в ужасе уставилась на пол, залитый чаем, – повсюду валялись чайные листья и осколки фарфора. Прежде чем кто-то успел что-либо сказать или сделать, ее мать прокомментировала саркастичным тоном, неудачно имитируя свою подругу Гермиону Небворт:

1 Утка под прессом (фр.).

2 Беатрис Поттер (1866–1943) – английская детская писательница и художница.

3 Белые перья – символ трусости; их давали мужчинам, которые не участвовали в войне.

4 В кругу семьи (фр.).

5 Leberklösse – суп с фрикадельками из говяжьей печени (нем.).

Вход для пользователей

Меню

Читать онлайн Застывшее время бесплатно

* * *

Генеалогическое древо семьи КАЗАЛЕТ

Семья КАЗАЛЕТ, ее родственники и домочадцы

Предисловие

Хоум-ПлейсСентябрь 1939

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ЛуизаЯнварь 1940

Вход для пользователей

Хоум-Плейс
Сентябрь 1939

Луиза
Январь 1940