Читать онлайн Жизнь, которая словно навечно. Часть 1 бесплатно

Глава 1. Однажды в «La clé»

– Мне голубой, – после томительной примерки решилась, наконец, девушка.

– Но позвольте заметить, розовый ободок Вам идет куда больше. К тому же он добавляет нежности, – прикрываясь советом, возразила привлекательная продавщица уже не молодого, но и отнюдь не преклонного возраста.

– Мне. Голубой, – изумилась наглости навязывать свое мнение Катерина Рудковски. – К тому же, – она постаралась повторить тон, – нежность в образе мне не нужна.

– Конечно, как скажете. С вас десять рублей, – женщина оставила попытки сделать «как лучше» и уступила.

– Благодарю, – Рудковски швырнула две пятирублевые банкноты на прилавок и выдавила из себя не то оскал, не то улыбку. Оружие это девушка использовала, чтобы замести следы, оставшиеся после грубых слов и резких замечаний. Сама она прекрасно понимала: улыбка ее скорее пугает, нежели располагает. Осознавала Катерина и то, что вне зависимости от ее намерений не нашлось еще за все двадцать лет человека, который смог устоять перед лукавыми ямочками – следствием столь излюбленного ею жеста.

Рудковски поспешно удалилась из магазина. Слишком расточительно с ее стороны провести там лишние пару секунд. Девушка высоко ценила свое время и ужасно раздражалась, когда из-за обстоятельств, от нее не зависящих, хотя бы минута уходила на ничем не занятое прозябание.

Возмущала Катерину и сама неподвластность такого рода случаев. Она не терпела вещи, повлиять на какие она не могла. Рудковски и только она должна быть во главе всего, за что бы она ни бралась.

Решительным шагом девушка перешла на другую сторону дороги, прошла мимо нарядно украшенных к Новому году магазинов и направилась в открытую месяца три назад кофейню – ее открытие стало невиданным потрясением для жителей столь небольшого городка, как Энгебург.

Первое время хозяевам едва ли хватало ведер, чтобы выплескивать воду от потока желающих попробовать новое. Люди приходили сюда если не за соблазнительными десертами, цена которых была неоправданно завышена, то хотя бы за чашечкой кофе. Уж кофе в «La clé» варили отменный.

Пребывание в заведении подобного рода превращало внешний мир во что-то отдаленное и нереальное, а трапезы растягивались на часы. Такой расклад выбил бы из колеи добрую половину горожан, привыкших занимать любую минуту «стоящим делом» и не желающих подстраиваться под новые порядки. Так, спустя два месяца после открытия ряды посетителей стали редеть, и теперь в кофейне едва ли насчитывалось больше пяти человек одновременно. Да и те не засиживались дольше получаса.

Эта данность явилась первопричиной зарождения к заведению светлого, но до этой поры так и не познанного девушкой чувства любви. Впрочем, в «La clé» Катерину манила не только возможность выпить чашечку отменного чаю. Не горела девушка и перспективой более продуктивной работы вне дома, где одни лишь оттенки стен мурчали о праздной лености. Однако каждые вторники и четверги, пронесись через город хоть татаро-монгольское иго, Рудковски упрямо брала свои книги, обшитый искусственной кожей блокнот и ноутбук и отправлялась в «La clé» – на первый взгляд, для глубокого дайвинга в непростую учебу.

Неясным для самой девушки оставался вопрос: училась ли она искусству перевода – заочной специальности в вузе, на какой Рудковски тратила жизнь, или мастерству создавать загадочный образ гостьи, ничуть не увлекшейся симпатичным баристой.

Катерина славилась натурой влюбчивой. Она легко западала на внешность, что влекло за собой какой-то предательский трепет. Впрочем, уже в течение недели тонкая пелена, пробить которую можно было одной нелепой или неуместной фразой, падала с ее глаз, и Рудковски снова и снова обманывалась в ожиданиях.

Заглянуть в заведение Катерина решила не сразу. Лишь когда кричать о нем стали на каждом углу, а фотографий оттуда не осталось только у Рудковски, девушка закатила глаза, тяжело выдохнула и, схватив сумку, быстрой походкой направилась в эпицентр массового помешательства. Решение это было основано не столько на любопытстве к новому, сколько на опасении упустить что-то важное, о чем, казалось, знают все, кроме нее самой.

Едва переступив порог новомодной кофейни «La clé», девушка тотчас же поняла поголовную ей одержимость. Не будь в кафе и предмета мебели, его атмосфера обволокла бы, как непроглядный туман, всяк сюда входящего; околдовала его и принудила возвращаться снова и снова. Так случилось и с Катериной.

– Добрый день. Будьте добры, чай с земляникой. Что? Да-да, без сахара, – Рудковски частенько делала вид, что по-детски терялась и не могла вновь собраться в присутствии тех парней, на каких она западала.

– Одну минуту, пожалуйста, – низким, приятным голосом ответил бариста, имя которого – «Генри» – предательски выдавал его бейдж на нагрудном кармане.

Катерина любила усомниться во всем, что ее окружало, что говорили люди и даже что видела она сама. Колебалась девушка и сейчас: удалось ли ей проявить кокетство или звучала она, как дерзящая откровенность? Случай был нешаблонный, и причина – в самой жертве, чье сердце Катерина вознамерилась покорить еще с ее первых минут в «La clé».

Девушка понимала: будь бариста коренным энгебуржцем, она с самого детства знала бы юношу если не лично, то, по меньшей мере, через скандальные сплетни. А значит, перед Рудковски открылся короб возможностей показать себя пареньку – новоприбывшему в городишко и потому не заведшему в нем ни друзей, ни врагов – в выбранном исключительно ей самой свете.

Ненавистным ей методом проб и ошибок девушка обозначила дни, по которым приятный глазу юноша с приятным уху голосом растрачивает свой – так показалось Рудковски – артистический талант, «состоя на службе» в простой кофейне. И теперь дважды в неделю, разложив учебное снаряжение на одном из модно украшенных мини-столов, Катерина клепала досье на баристу, наблюдая за каждым его грациозным движением и оценивая каждое остроумное слово.

– Девушка? – внезапный, настойчивый, но не лишенный при этом мягкости голос рассеял рой мыслей, симфонией громыхающих в голове Катерины.

– Простите, Вы мне?

– Я говорю: «Возьмите Ваш чай», – с улыбкой, подобающей работнику заведения такого уровня, произнес Генри.

– О, конечно, благодарю, – фирменная улыбка, наклон головы, проступившие ямочки – игра Катерины была бесподобной.

– Наслаждайтесь, – молодой человек протянул кружку чая, и Рудковски поспешно заняла любимое место – угол у окна.

Попав на привычную территорию, открывающую вид на пространство кофейни, Катерина вдруг осознала: она занимается тем, что не приносит ни результата, ни удовольствия. И длится все это уже непростительно долго.

Мысль девушки лихорадочно заработала. Выстроив в голове пятиэтажные интегралы и решив «ничего не меняется, если ты ничего не меняешь», – Катерина пришла к редкому для нее заключению: нужно действовать. Больше того – действовать незамедлительно.

«Кто вообще заявил, будто первый шаг – прерогатива сильного пола?», – произнесла про себя девушка. Примерив на себя роль маятника и покачавшись между «подойти» и «остаться на месте», Катерина определилась с задачей.

Отмахнувшись, как от назойливых комаров летним вечером, ото всяких опасений, девушка вспомнила: она здесь не ради капитуляции. Если Рудковски действительно хочет привести план в исполнение, причины, по которой ей следует отступить, не имеется.

Катерина быстрым, уверенным шагом направилась к кассе. С безупречной осанкой, выдвинув подбородок вперед и кокетливо приподняв свою острую бровь, девушка приближалась к цели. Параллельно в мозгу ее шла репетиция наспех составленного диалога.

На лице у Рудковски играла улыбка. Не такая открытая, какой озаряют близкого друга при встрече, следующей за долгой разлукой, но и не нарочито застенчивая. Словом, вскрывать все карты девушке не хотелось.

– Что-то не так? – Генри только что подал мужчине лет сорока свежезаваренный кофе, и юношу озадачил факт: клиентка подошла снова. Словно у нее могла быть причина жаловаться на халатность баристы, и будто эта халатность в принципе имела место.

Недоумение парня читалось в резко нахмуренных бровях и неестественно застывшей позе. И хотя он точно знал о безупречности своей работы, на лице Генри забегали светотени тревоги.

– Все замечательно, – с той же хитрой улыбкой ответила девушка. Эффект, который Рудковски произвела вторжением в рабочий процесс юноши, немало ее порадовал.

Генри молчал. Он лишь слегка наклонил голову, как если бы ожидал ответа на невысказанный им вопрос, подталкивая девушку к обличению мыслей в словесную форму.

– Могу ли я предложить Вам совместную деятельность, чуть более привлекательную, чем та, какой Вы собирались заняться в безрадостном одиночестве? – она перемещала взгляд с иссиня-черных волос на небесно-голубого цвета глаза Генри. По непонятным Рудковски причинам она вдруг испытала волнения в отношении его симпатичной наружности.

– Прошу прощения? – на лице парня скользнула едва заметная улыбка. Он с беззлобной коварностью решил проверить, как глубока и решительна смелость героини сегодняшней пьесы.

– Не делайте вид, будто Вы глупее, чем на самом деле. Я предлагаю Вам свою компанию, чтобы исправить однообразные вечера в городе нашего типа. И, к Вашему счастью, я знаю, как здесь провести ограниченный запас времени лучшим образом, – выступление Катерины подошло к завершению, но подпрыгнувшие ее брови и склоненная набок головка умоляли баристу пойти на ход, что дал бы возможность второму акту вступить в законную силу.

– Хм, звучит интригующе. Вы правы, Ваш городок – пучина однообразия, – Генри помедлил. – Надо быть полным придурком, чтобы не принять подобное приглашение.

Как и всегда, когда она вела диалоги, Катерина силилась обнаружить в словах Генри тон намека, некий ключ к тому, что он имел в виду, но не сказал. Ответ пришел незамедлительно.

– И тем не менее вынужден Вам отказать.

Генри сказал как отрезал, и выражение Катерины настолько стремительно исказилось, что парню на миг стало даже неловко за резкость собственных слов. Что-то кричало ему приготовиться к удару, и бариста впервые узнал, какое лицо характерно убийце.

Оба молчали. Напряжение в атмосфере сделалось до того невозможным, словно в метре от них к бочке с порохом подбирался огонь, а сами герои пассивно приняли неизбежное.

Генри смотрел Катерине прямо в глаза, и помимо искр, что моментом вспыхивали, ярко пылали и гасли, уступая место другим – своим последователям, он видел, как в них нарастает отказ. Отказ понимать и принимать очевидное.

– Вы серьезно? – озадачилась девушка, когда шквал эмоций немного затих.

– Абсолютно.

Ответ юноша произнес с неуместной улыбкой, и Катерина воззвала ко всем своим силам, чтобы не закричать.

– Могу я узнать причину?

Звучал не вопрос – прозвучало твердое утверждение, приказ, исполнить который следовало незамедлительно.

– Уж не знаю, что в моем виде кричит о – как Вы сказали – безрадостном одиночестве, но будьте уверены: у меня есть компания и займемся мы с ней чем-то вполне привлекательным, – Генри отпрянул и принялся вытирать стакан. – Что бы Вы ни вложили в это слово.

Катерина с ужасом осознала: она терпит позорное поражение. Хуже того, девушка отдавала себе отчет в том, что таких поражений до сих пор с ней не случалось.

– Что ж, как знаете.

Рудковски круто развернулась, метнулась за вещами и быстро направилась в сторону выхода. Ей вдогонку ударил все тот же ласкающий ухо бас.

– Ни Вы, ни я ничего не потеряли.

Катерина остановилась, слегка повернула гудящую голову и задумалась, что могла значить фраза. Не найдя того смысла, какой пришелся бы ей по нраву, девушка закатила глаза и вновь устремилась к цели – пусть на этот раз таковой являлась обычная входная дверь.

«Пожалуйста, не потеряй равновесия», – повторяла в дороге Рудковски. Дойдя до выхода, она сорвала с крючка пальто и, не тратя минуты на сборы, захлопнула за собой дверь.

Глава 2. Новоприбывшие

Генри стоял посреди однокомнатной квартирки, снятой на неопределенный срок, и смотрел на городское освещение – таковым являлись два фонаря по разным сторонам дороги. И хотя до Нового года оставались считанные дни, на улице с лупой не отыскать было пару вальсирующих снежинок.

Мелкая стрелка часов медленно ползла к девяти – после окончания смены прошло немногим более часа. Парня особенно удручала мысль о том, что дорога между исходным и конечным пунктами города занимала от силы два десятка минут. Это удивляло Генри, жителя крупного мегаполиса, и он то и дело повторял спутнице: они «застряли в этой дыре».

Юноша опустил голову, и семилетний лабрадор Найда начала пристально изучать выражения лица хозяина. Кремовая шерсть пса особенно ярко подчеркивала ее ореховый цвет глаз. Те казались маленькими болотцами с целью заманить непрошенного гостя и добиться его навечного в них увязания.

Найда досталась Генри в подарок на его семнадцатилетие – с тех пор эти двое были неразлучны. За все мириады часов, проведенных вместе, они узнали друг о друге столько подробностей, что стоило в душе одного из них приютиться тоске или грусти, недовольству или злости, другой тотчас мог учуять (или унюхать) неладное. Поэтому молниеносный ответ Найды на его печаль Генри ничуть не смутил. Парень лишь пасмурно ухмыльнулся, потрепал собаку по голове и успокоил ее: «Все в порядке».

Причина затянувшейся апатии Генри, равно как и мотив его переезда, заключались в скандальном разводе родителей. Переживать его, находясь в эпицентре событий, юноше – обладателю жесткого нрава – совсем не хотелось. На несколько дней он погрузился в поиски выхода. Так опускается под воду акванавт, чтобы затем, по прошествии времени вынырнуть на поверхность с находкой, поднятой с самого дна.

Через пару дней Генри нашелся с идеей приобрести новое место жительства, в пару с которым шел и не привычный ему образ жизни. Променять мегаполис на маленький городишко, роскошную жизнь на рабочие будни, а дорогие развлечения на прогулки с Найдой и созерцание ни к чему не стремящихся, но все же спешащих горожан – эта мысль показалась парню занятной. Как человеку, с детства не знавшему ни материальной бедности, ни интеллектуального банкротства, ни страха перед переменами, она посеяла в душе Генри зерно азарта.

Ухватившись за преходящее наваждение, Генри быстро собрал вещи, «забыл» телефон, прихватил свою верную спутницу Найду и, никому не сказав о задуманном, отправился в путешествие. Конечная его точка сперва оставалась загадкой даже для самого путешественника.

У Генри не было четкого плана – имелась лишь цель отыскать новое пристанище, обрести покой после месяцев изматывающей нервотрепки. А когда ставишь цель, когда уверен в ее достижении в той же степени, в какой уверен в себе и своих возможностях, когда всеми фибрами души ощущаешь ее как нечто, уже достигнутое, тогда находятся средства и способы, неизбежно ведущие к пункту прибытия. Так, именно смелость и интуиция завели парня в Энгебург.

Найти квартиру ввиду отсутствия конкуренции за нее оказалось нетрудно. Гораздо сложнее было склонить хозяина к решению впустить на порог животное. Эта задачка пала на холку пронырливой Найды: блуждающий в поисках милосердия взгляд, едва уловимое, но кричащее о необходимости заполучить приют поскуливание – и нахмуренный старичок, хмыкнул, вымучил из себя подобие улыбки и передал неразлучникам ключи от скромной обители.

Въехав в потрепанную комнатушку, Генри сразу начал искать работу. Больших надежд юноша не питал – сгодится с доходом чуть выше среднего. Штудируя сайты на тему открытых вакансий, он наткнулся на объявление о недавно открытой «La clé» – кофейне, каких в его родном городе имелось более сотни. Что парня смутило и напугало – чудной резонанс в душах провинциалов. Если люди так взбудоражены простой кофейней, насколько безрадостны их жизни тут?

Отточенная харизма Генри, непривычное для хозяев кофейни стремление урвать должность – эти два фактора стали веслами, какими гребет изо всех сил, завидев сигнальный маяк, отчаявшаяся ступить на землю жертва кораблекрушения. Различив сильные стороны парня, работодатели не решились потратить времени на раздумья, и уже на следующее утро Генри учился искусству заваривания кофе.

Будучи с детства смышленым, упрямым в своих начинаниях, парень, решившись на что-то, не медлил. Он выстраивал план, как достигнуть пункта, и шаг за шагом к нему приближался.

Что удивительно, даже бесчисленные миллионы отца не испортили юношу, не отбили желание трудиться и телом и мозгом. Тем более что зависеть от них Генри не собирался. Так, отныне пять дней в неделю парень натягивал образ старательного студента и изучал им до сих пор не познанную, а потому требующую особого усердия дисциплину.

Выходные же были полностью посвящены дорогой ему Найде. Любовь к собаке Генри в первую очередь выражал, уделяя ей свое время. Безвозвратно утекающее, а потому равно частичке жизни, какую парень любезно даровал собаке.

Вряд ли кто-нибудь мог объяснить эту близость между двумя созданиями. Заключалась она в том, что до появления пса Генри всю жизнь провел в молитве – молитве встретить достойного собеседника, интеллект, с которым ему захотелось бы считаться.

В собаке же парень увидел искренность и бескорыстие, исключительный разум и чуткость, осознанность и принятие. Казалось, пес знал о своем предназначении намного больше, чем кто-либо из завышенной важности вида Homo sapiens. Оттого за семь лет, проведенных с собакой, Генри ни разу не обратился к ней с меньшей почтительностью, чем к наставнику. Потому время, отданное мудрой спутнице, походило для парня на некий дар свыше.

С первых дней Генри решил облачиться в исследователя и выведать тайны, которыми мог изобиловать Энгебург. Отправляясь в кофейню, он ставил четкую цель добраться новым маршрутом. На прогулках с Найдой полагался на пса в выборе неизвестной тропы. Возвращаясь домой, парень прислушивался к обывакам и делал попытки проникнуться их образом жизни – в конце концов, скоро последний станет частью его самого.

Однако к какими уловкам ни прибегал Генри, однообразие города вскоре ему опостылело. Не будь парень любителем созерцать, не являйся он обладателем богатого внутреннего мира, – гораздо более красочного, чем мир реальный – он неминуемо взвыл бы от скуки. Благо, в отличие от большинства своих сверстников, Генри не приходилось скучать наедине с собой. Так что какими бы монотонными не казались внешние обстоятельства, внутри у него постоянно играли пьесы из палитры разных цветов.

Единственным преткновением в попытках дружить с внешним миром для Генри являлась тотальная неспособность дружить с людьми. Вступая в беседу, парень всегда видел в собеседнике то умственную ограниченность, то вопиющую невоспитанность. Даже те редкие дебаты, что случались в его относительно устоявшемся круге, нагоняли на Генри тоску. Приученный оперировать логикой и аргументами, парень не мог терпеть лишенных связи выкриков и бестолковых угроз.

Вот почему, уезжая из места, где он провел свои двадцать четыре, юноша грезил не только о смене жизни, но и о поиске родственных душ – душ, с которыми он обсуждал бы тревожащие вопросы и питал разум и потенциал.

Впрочем, этот пункт хитроумного плана Генри передал по большей части в руки судьбы. Ведь доведись ему встретить ту самую душу, вряд ли получилось бы взять под контроль чужую жизнь, как и приковать человека к себе, размышлять и действовать за него. Злодеяние сродни этому означает убийство того, кто лишился возможности самостоятельно думать, а затем делать то, что командует собственный мозг.

Смерть, конечно, не станет реальной, физической, бесповоротной, но от этого ситуация не улучшится, как плохая погода с приходом весны. Дозволяя чужому разуму завладеть его собственным, человек превращается в нечто, лишенное смысла, пустое, бесцельно живущее на земле.

– Найда!

Генри вышвырнуло из мыслей, какие обычно его занимали в философский вечерний и девственно чистый утренний час. Триггером стал пакет с продуктами, которые пес волей случая рассыпал по всему полу.

Найду едва можно было назвать собакой взбалмошной, невоспитанной. И проказов от девочки обычно не следовало ожидать. Поступил так однако пес оттого, что, не смея тревожить уставшего друга, он все же не мог обойтись без кормежки. А потому достать из пакета корм решился собственным существом.

– Найда, девочка моя, прости. Мои мечтания когда-нибудь погубят нас обоих, – добродушно, с нежностью в голосе произнес Генри и присел погладить собаку. Найда смотрела на парня взглядом, осознающим вину, но понимающим: прощение она заслужила одним только фактом присутствия в жизни друга.

– Ох, Найда, мне иногда кажется, что в этом мире жить проще, если думаешь меньше. Отчего-то состояние вне сна зовется активным. Якобы, человек после дремы становится бодрым и бдительным. Ха, бодрым и бдительным. И это лежащий на пузе и впитывающий телевизорный мусор герой зовется активным? Или бдителен тот работник с шаблонными действиями, выученными и вымученными фразами, который день ото дня плетется в серый офис, чтобы затем повторить цикл опять?

Найда коротко рыкнула, разделяя негодование друга, и Генри с улыбкой поднялся насыпать ей корм.

– Найда-Найда, когда человек наконец осознает магию собственной черепушки, когда он поймет, что под силу ему сотворить простой мыслью и действом, тогда, вероятно, его перестанет страшить прощание со старым. Тогда его мозг наконец зашевелит детали, и он рискнет опробовать новый путь.

Глава 3. Избавление

Катерина вихрем влетела в комнату, хлопнула дверью и со злостью швырнула пальто и сумку на кровать.

– Он вынужден мне отказать, черт его подери! – случившийся более часа назад курьез все еще удерживал девушку в своем плену и виделся ей позорным провалом.

Катерина давно обрела привычку тотчас же получать желаемое. Помогал ей в этом ниспосланный природой дар с ходу нравиться окружающим, причем независимо от ее поведения и речей, который порой рубили острее сабельного клинка. И сейчас, не сумев утолить свою прихоть, девушка билась в истерике, и чтобы хоть как-то уменьшить, затолкнуть в закрома души недовольство, Рудковски решила заняться любимым делом – работой.

В перевод Катерина ныряла всякий раз, когда чувства казались ей нестерпимыми. Так и теперь она просидела в статьях до самой ночи, лишь иногда отмахиваясь от мыслей, стихийно влетавших в голову и столь же быстро ее покидавших. «Беспроигрышный трюк – загрузить свой процессор до такой степени, чтобы помещение, куда метят дурные мыслишки, забилось доверху», – гордилась спасательным якорем девушка.

Однако каким бы специалистом в дисциплине сознания ни считала себя Катерина, сколько бы битв ни одерживала она над разумом в течение дня, ночью исход войны всегда предвещали гнетущие думы. Бывало, Рудковски часами прокручивала неудавшиеся диалоги, невысказанные желания, необоснованные страхи. Порой последние, в силу многократного повторения и закрепления в памяти, казались настолько реальными, что биение сердца ее учащалось, как будто перед тем девушка пробежала марафон на пару миль.

В такие моменты Катерине хотелось куда-нибудь спрятаться, свернуться в клубочек, словно котенок. Когда же калейдоскоп ощущений в конце концов упорядочивался, девушка ненадолго падала в сон. Впрочем, последний обычно был до того чутким, что едва различимые шорохи или порывы ветра могли тотчас выдернуть Рудковски из мира грез.

За эти причуды девушка и ненавидела ночь как часть суток, но утро… Утро всегда означало попытку начать все заново. Оно походило на новую жизнь, несущую и возможности, и ресурсы, чтобы за них ухватиться. Магию утра Рудковски равняла с восторгом от Нового года: в душе в это время парили надежда и вера в лучшее.

Катерина часто сравнивала рассвет дня с юностью. Оба периода создают ощущение бесконечности времени впереди. Будто в юности (утром) часов, как песчинок в бескрайней Сахаре – их количество дает право замедлиться, не спешить.

Но еще больше в утреннем часе Катерина ценила возможность уединиться. Раньше, живя с семьей, она подрывалась с первым лучом солнца. Это давало Рудковски возможность расстаться с главными делами утром, а затем целый день божествить свою несравненность.

Ни единой душе не дозволено было в этот час посягать на границы девушки. Не единожды утро спасало ее от тревоги и смертной тоски.

Так и в этот раз поутру беспокойства Рудковски с большего поутихли. О случившемся девушка думала как о картинке из фильма, сцене, которую она видела задолго до и по отношению к какой оставалась лишь наблюдателем со стороны.

День, как всегда, обещал быть насыщенным. Тридцать первое декабря уже завтра, а значит, после утренних переводов Катерине предстояло докупить недостающие подарки родителям, сестре и подруге, если за таковую можно считать Карлу Армут, прогулки с которой у девушки случались реже, чем небо светилось от полной луны.

От родителей Рудковски съехала полтора года назад, когда перешла на второй курс заочного обучения. Рассчитывая впоследствии найти подработку, чтобы самостоятельно оплачивать съемное жилье, Катерина остановилась на том варианте, что не сильно стеснил бы родительский кошелек.

Зависимость от кого угодно, финансово или эмоционально, напоминала Катерине клетку, ключ от которой находился в кармане ее владельца. Насладиться свободой разрешалось, лишь угождая хозяину. Мириться с таким унижением свободолюбивая натура Катерины не стала бы. Помня про это, девушка и искала пусть и временный, но вариант поскромнее.

На счастье Рудковски, жизнь предоставила шанс познакомиться с Карлой. Ввиду нежелания принимать ответственность за свою жизнь, последняя все еще проживала с матерью, только и делая, что помогая женщине в школе.

Мама Карлы работала в начальных классах и часто нуждалась в спасительном подкреплении: то с присмотром за малышами, то с заполнением многочисленных бумажек-формальностей – словом, любая помощь была кстати.

Содействие матери не сильно обременяло Карлу, чье времяпрепровождение ограничивалось просмотром скандальных телесериалов. Оно же являлось единственным хобби девушки, так что подмога по школе вносила в жизнь Армут разнообразие.

Карла с матерью жили в довольно неплохой, с современным ремонтом квартире. Значительно хуже смотрелась отделка сдаваемого ими жилья. Оно досталось Карле в наследство от бабушки, и ввиду неидеального состояния цена на квартиру была соответствующая. Даже студент с подработкой мог оплачивать проживание и не бить себя по карману – это с лихвой устраивало Катерину.

Вдобавок к жилью шли все более частые встречи с Карлой. Впоследствии те превратились в подобие дружбы. Нельзя сказать, будто время с Армут рождало в душе Катерины энтузиазм. Но временами девушке страшно хотелось высказать те идеи и мнения, которые, как она сама считала, было кощунством не вынести на обсуждение публики.

– Карла, а что, если я скажу тебе, что я не верю в наличие у человека личности? – спросила ее Катерина, накручивая на палец заднюю прядку волос – одно из немалых чудачеств Рудковски.

– Что ты имеешь в виду? – с недоверием глянула Карла. Брови ее мгновенно подпрыгнули и так же мгновенно вернулись на прежнее, положенное им место.

– Дело в том… Я считаю, поведение человека определяют окружение и ситуация, в которые он попадает. В каждой конкретной обстановке мы ведем себя по-разному, а значит, в нас нет единого стержня. А значит, нет личности, нет и нас!

Катерина смотрела на Карлу с надеждой, будто только у этого человека имелась разгадка вопроса. На лице же у Армут читался насмешливый скепсис – единственное проявление чувств, выражать какое девушке, ввиду ее ограниченности, не составляло труда.

После долгой паузы Карла все-таки снизошла до ответа:

– О Боже, Катерина, тебе действительно интересно это?

Армут всегда выражала к Рудковски немного сочувствия, ведь последняя не разделяла ни любви к примитивным сериалам Карлы, ни ее интереса к вечеринкам для энгебуржцев.

Катерина досадливо покачала головой.

– И для кого я вообще распинаюсь?

– Ну что ты там бормочешь? – заныла Карла.

– Говорю, еще много дел и нам нужно спешить, – солгала, надевая пальто, Катерина.

Девушка думала о таких людях, как Карла, с грустью. Всю жизнь они встают по утрам лишь затем, чтобы плюхнуться на конвейер неосознанных действий. Их тела, потерявшие способность думать, то и дело включают заученные давно программы, пока те, в ком они установлены, позволяют жизни с ними случаться.

Это не люди, но существа, которые до того страшатся выбора и последующей ответственности, что позволяют чему-то извне, непонятным им силам творить их судьбу. Сами того не зная, они выбрали собственный путь – пассивность, неведение, прозябание. Кораблики без капитана, им не важно, куда их закинет шторм.

– Что думаешь? – спросила Карла, и резкость вопроса рассеяла мысли Рудковски. Она не сразу сообразила, что от нее требуется помощь с выбором статуэтки – подарка для матери. Не с ходу узнала девушка и место их нахождения. Она дошла до магазинчиками с мелочами на автопилоте – так глубоко погрузилась девушка в размышления.

«Думаю, для миссис Армут нет разницы, какую бесполезность ты купишь ей за ее деньги», – подумала Катерина, а вслух произнесла: – Та черная кошка с долларом между лап в самый раз.

– Хм, ты права. Мама всегда была без ума от животных.

Попрощавшись с Карлой, девушка заглянула в магазин сладостей и, вдобавок к приобретенным кукле и книге, купила своей пятилетней сестренке зефир в шоколаде. Родителям девушка еще месяц назад урвала билет на представление, о котором пара давно мечтала.

Довольная собственным выбором, Катерина медленно побрела домой, попутно смакуя мысли о празднике, отмечала какой она исключительно в кругу семьи. Уже ближе к полночи, лежа в кровати и грезя о торжестве, Рудковски заметно приободрилась. В этом же блаженстве духа она впервые за многие дни легко и быстро заснула.

Глава 4. И грянул гром

Утром 31 декабря Генри по обыкновению проснулся немногим позже восьми – в такое время парень вставал, когда к десяти его ждали на «пост». Перед работой он каждый день, хотя эта обязанность была только в радость, выгуливал Найду.

Несмотря на то, что сегодня Генри не ждали на смену, он не мог позволить себе роскошь сна до обеда: нельзя так безрассудно тратить минуты самого волшебного дня года. И пусть грандиозные планы на праздник отсутствовали, Генри с самого детства внушали: в дни, подобные этим, обязательно случается настоящая магия.

Все еще лежа в постели, Генри приподнялся на локти и посмотрел на подругу – та, подобно младенцу, невинно плавала в своих грезах, совсем не считая надобность спешки условием праздничного утра. Вид спящей Найды вызвал у парня улыбку. На ее фоне даже луч солнца, ласкающий холку собаки, померк и превратился в безрадостно тусклый блик.

Генри заваривал молотый кофе – теперь в этом деле у юноши не было равных – и намечал в голове детали грядущего дня, когда в дверь постучали. Найда тревожно поднялась, взбодрившись, словно от чашки тройного эспрессо. Сам парень, хотя и парализованный изнутри, выказывал хладнокровие.

В такие моменты казалось, у него нет не то что эмоций, но и представления о них. Впрочем, суровость безупречного лица скрывала от наблюдателей пылкие чувства. И узнать о них разрешалось лишь тем, кому Генри любезно дарил ключ к душе.

Парень медленно поставил чашку на кухонный шкафчик. Он понимал: ни один человек из ныне живущих не знал о его новом месте. С хозяином же квартиры они условились встречаться в определенный период каждого месяца, и в декабре эта встреча уже состоялась.

Сдержанно, не без опаски Генри пересек комнату и добрался к двери, потрепав по пути взволнованную Найду. Перед тем как позволить непрошенному гостю не просто войти, но увидеть маленький храм, юноша еще с минуту подумал.

Отворившись, дверь обнажила виновника хода дел – на пороге стоял отец парня. Мужчина выглядел, как всегда, безупречно: дорогой костюм, пошитый известным дизайнером по индивидуальным меркам, уложенные иссиня-черные волосы, которые, несмотря на возраст, не выказывали ни намека на седину и какие достались Генри в наследство. Наконец, Голдман всеми фибрами источал такую уверенность, что ей, пожалуй, не грех было захлебнуться.

Почти все внешние черты и повадки Генри перенял у отца. От матери ему достался только цвет глаз, но и те, за счет матовой бледности лица, приобрели у него гораздо более насыщенный оттенок.

– Ну, здравствуй, Генри, – в сравнении с басом Голдмана тон парня казался ему же до нелепого детским.

– Что тебе надо? – чуть более эмоционально, чем намеревался изначально, отреагировал юноша.

Голдман презрительно усмехнулся, что в аккомпанементе с его тембром голоса прозвучало невыносимо зловеще:

– Мда, не так я себе представлял встречу отца и сына после долгой разлуки.

Каждое слово было наполнено ядом ехидства, последние три – протянуты нараспев.

– Я не стану делать вид, будто между нами может состояться дружеская беседа. Говори, что тебе нужно, и уходи.

Если речь Голдмана походила на медленное, мучительное истязательство жертвы, фразы Генри приравнивались к быстрому, точному броску в цель.

– Ах, сразу к делу? Хорошо, вижу тебе, сын, все же хватило ума позаимствовать у меня хоть что-то толковое.

Даже выскочившая от напряжения вена не исказила совершенное лицо юноши. Он молчал, взглядом приглашая Голдмана продолжать.

– Ты, я уверен, прекрасно помнишь: суд через две недели и для дачи показаний твое присутствие там обязательно.

Лицо парня по-прежнему лишено было всяких эмоций, однако отец, как никто, понимал: Генри воззвал ко всей силе духа.

Между этими двумя никогда не царили теплые отношения, но такое, отравленное настроение по отношению к отцу объяснялось причиной развода родителей. Парень силился не вдаваться в подробности, но в газетах то и дело писали о компаньонке, с которой, отдыхая на острове Барбадос, заметили мистера Голдмана.

Худшее – в доказательство своих находок, журналисты любезно предоставляли фотографию молодой спутницы Голдмана. Снимок предательски выдавал возраст миловидной девчушки, и тот едва ли превосходил оный Генри.

На лице у брюнетки лишь слепой не смог бы заметить укоренившихся следов праздной, не обремененной заботами жизни. Ветер развивал ее густые, пышные волосы, длиной до неестественно узкой талии. Темно-каштановый оттенок кудрей вступал в цветовую гармонию со смуглой кожей.

На фотографии девушка с полным знанием дела обнажала свою белоснежную улыбку. Она смеялась, и Генри готов был поклясться, что слышит смех этот через тысячи километров. «Она так похожа на маму в молодости. Только тон волос в несколько раз темнее», – пришло парню на ум.

Он не знал или не хотел знать, каких усилий стоило маме переживание удара. Генри очень любил свою мать, и, хотя в ходе некоторых споров их взгляды на многие вещи расходились – так расходятся уставшие друг от друга соседи по квартире, надеясь никогда не встретиться вновь, – она всегда поддерживала сына в жизненном выборе и не смела судить за иное видение мира.

Генри не догадывался, но мать поняла его и в этот раз, когда он, не в силах больше видеть ее страдания и оттого терпеть муки собственных, сбежал от затхлой и опостылевшей ему атмосферы конфликта. Уже не просто семейного, но вынесенного на суд жадной до сплетен публики.

– Так вот, хочу тебе напомнить, – продолжал Голдман, – что все наследство, которое тебе грозит получить, принадлежит не Алисии, но мне. И от моего решения зависит, достанется оно тебе или нет.

Генри, кажется, начинал понимать, к чему клонит отец, и не хотел, но убеждал себя выслушать речь до последнего слова. Парень тайно надеялся: возможно, он страшно неправ, если мыслит дурное в отношении планов отца.

– Генри, ты умный парень и точно знаешь: скандал, учиненный строчилами, и без того доставил мне кучу хлопот, потрепал репутацию. Сейчас же, когда я намерен баллотироваться в мэры, утрата поддержки среди людей тем более не сыграет мне на руку, – он замолчал, то ли давая себе время передохнуть, то ли надеясь, что сын додумает окончание мысли сам. Парень упрямо не отзывался.

– Что ж, прелюдия подошла к концу, – начал терять терпение Голдман. – Генри, мне нужно, чтобы на суде ты опроверг информацию о том, будто та леди могла иметь ко мне хоть какое-то отношение, отличное от дальне-родственного. Скажем, она моя племянница, твоя троюродная сестра. Кроме того, ты подтвердишь, что она никак не влияла на развод. Если будет угодно, изобрети нелепость о несхожести наших характеров.

Я знаю, ты достаточно горд, чтобы выполнить мою просьбу. В этом случае ты обязан понять: твой отказ станет самой серьезной ошибкой. Дороги на должности в престижных компаниях, заработная плата в цифру, тянущую за собой пару-тройку нулей, и жизненный уровень, достойный сына будущего мэра города – все эти понятия перестанут для тебя существовать прежде, чем ты вообще о них узнаешь…

Не появись в груди свинцовая тяжесть, парень свалился бы от головокружения, внезапно его охватившего. В ушах у Генри шумело. Ему стоило немало сил продолжать делать вид присутствия – в разговоре и в комнате.

– Генри, в нашей жизни все имеет конец, молчание тоже. Чем занимает тебя твоя голова, что ты не можешь удостоить меня простецким ответом?

Голдман неприкрыто раздражался, и парень выдавил из себя пару звуков. Он надеялся, будто те заимеют хоть какой-то смысл в сочетании друг с другом.

– Извини, отец. Прямо сейчас твой сын занят совершением самой серьезной ошибки в жизни, – упрямым взглядом Генри бросал ему вызов.

– Что ты сказал?

Интонация Голдмана выдавала: он не ожидал такого исхода, даже зная о непреклонности сына. Опытный бизнесмен, мужчина годами оттачивал манипуляции, и провалившиеся шантажи до сих пор застигали его врасплох.

– Ты слышал, что я сказал, – твердо повторил Генри. – Всю мою жизнь ты готовил меня к подобному выверту с твоей стороны, а потому я уже отказался от тех подачек, которые ты мог швырнуть мне. Я не стану порочить ни мать, ни… кого-то еще. Я сделал выбор и готов понести за него ответственность.

С полминуты отец рассматривал сына, словно перед ним стоял заклятый враг, после чего – уже без прежней дерзости в голосе – произнес:

– Что ж, будь по-твоему.

Голдман медленно развернулся и размеренным шагом покинул квартиру. Генри остался стоять, понимая: принципы его слишком ценны, чтобы расстаться с ними без боя.

Глава 5. Коллизия

К тому времени как Катерина вошла в дом родителей, малая стрелка часов близилась к четырем. Они жили за пределами города, хотя частный сектор начинался столь скоро и резко, что казалось, будто все еще в его черте. Девушка горячо любила – как она шутливо ее называла – деревенскую жизнь и теперь, став заложницей съемной квартиры, страшно скучала по возможности выйти во двор и предаться ласканиям солнца.

Совсем близко от домика пролегали речка и лес, и, когда погода ее баловала, а в душе у Рудковски благоухал настроенческий сад; если девушка жаждала вдохновения или, напротив, хотела прогнать угнетающие хороводы мыслей, она всегда отправлялась в маленькое путешествие. Там, на природе, душа ее превращалась в весенний цветок.

– Катерина, доченька, мы так рады тебя видеть! – встретила девушку мать.

– Ну, ты глянь, кто приехал. Мелания, беги встреть сестру, – поприветствовал девушку глава семейства.

Катерина, на чьи глаза по приезде домой наворачивались слезы радости, услышала скорый топот маленьких ножек.

Мелании едва исполнилось пять, а в этом возрасте дети, вопреки библейским законам, имеют привычку сотворять себе кумиров. Таким идолом для девочки стала старшая сестра.

Ребенок искренне восхищался ее волнистыми темно-русыми волосами, которые большую часть времени Катерина собирала в прическу, шутливо ее называемую «булочкой синнабон». Восторгалась Мелания и насыщенными серо-голубыми глазами сестры – особенностью лица Катерины, по комплиментам конкурирующей только с ямочками на щечках. Те, в свою очередь, являлись детищем обворожительной улыбки Рудковски или ее неуемного смеха. И все же больше всего Меланию очаровывал маленький, чуть вздернутый кверху носик сестренки и рассыпанные, как грибы на поляне, веснушки – они становились особо заметны на лице Катерины с приходом весны.

Сама Мелани была ребенком слегка припухлым, и эта припухлость безошибочно выдавала возраст ребенка. Свой собственный вид девочка не любила. Светлого, почти белого цвета волосы и нос картошкой до смерти удручали малютку. Впрочем, Рудковски всегда с любовью успокаивала сестру, уверяя, что в юности та станет «самым красивым пионом в саду с привычными глазу розами».

– Кэти, Кэти, – с объятиями налетела на Катерину малышка. И хотя девушка никому не позволяла коверкать свое имя, прозвища, присужденные ей Меланией и матерью, заставляли что-то в душе Рудковски бешено трепетать.

– Привет-привет, моя бусинка, – девушка крепко обняла сестренку в ответ. – Смотри, что у меня для тебя есть, – Катерина достала купленные сладости, оставляя другие подарки чуть на попозже.

На лице у Мелании заиграл щенячий восторг, и действительно: с широко раскрытыми карими глазками, именно таким стал взгляд девочки.

– Кэти, спасибо, спасибо! – не унималась малышка и обхватила сестру в еще более крепких объятиях.

– Ну, все-все, хорош сюсюкаться. Будем стоять на морозе весь день?

Манера общения у отца девочек была своеобразной. В каком состоянии ни прибывал бы мужчина: счастья, восторга или, напротив, подавленности и уныния, злости и раздражения – мистер Рудковски всегда находил к чему придраться и разговаривал таким тоном, словно он отдавал приказы.

Катерина часто размышляла о том, что эту черту – как, впрочем, и большинство других – она переняла у отца. Именно в силу невероятной схожести их характеров, конфликты между Джозефом и Катериной являлись частью рутины.

Будучи упрямой в той же степени, что и отец, девушка никогда не признавала за собой поражения и не шла на уступки, даже если для этого ей приходилось выслушивать о себе до боли обидные вещи, а в худшие дни – терпеть физическое насилие.

Однако жестокие расправы часто случались в ее далеком детстве. Чуть реже Рудковски терпела подобное, будучи подростком, а еще позже Джозеф раскаялся и прекратил разрешать конфликты примитивным и зверским способом. И хотя время до сих пор не залечило всех оставшихся с тех периодов ран, в глубине души девушка знала: она сама являлась причиной многих скандалов и их последствий, что, конечно, ничуть не оправдывало брошенных слов и «военных» действий.

Сегодня в мире этих двух господствовали любовь и гармония, чье наличие – опять-таки по вине их характеров – не признавали открыто ни один, ни другая. И лишь время от времени идиллия разбавлялась решительными разногласиями. Разница была в том, что теперь конфликт завершался принятием права на иное мнение, а в головах у обоих устаканилось понимание: каждый несет ответственность за собственные ошибки и свою жизнь.

– Как дела с работой, мам?

Элеонора Рудковски работала в крохотной компании, непопулярной настолько, что, когда кризис ворвался в двери всех предприятий подобного рода, организация взялась за сокращение штата.

– Знаешь, Кэйт, – так прозвала Катерину мать, – сдается мне, после праздничных выходных меня уволят.

Катерина прониклась сочувствием, не скрывая того на лице, хотя мать не подкрепила слова траурным тоном.

– Мам, мне так жаль, – Рудковски взяла маму за руки и вместо долгих речей, выражающих соболезнования, открыто глянула ей в глаза.

С годами у девушки развилось невероятно глубокое чувство эмпатии, и всякий раз, когда Катерина кому-нибудь сопереживала, в ее глазах образовывались два озерца из слез, словно горе случалось с ней самой. Что интересно, само лицо девушки оставалось бесстрастным. Слишком боялась Рудковски того, чтобы «слабость» ее характера обнаружили.

– Ну что ты, Кэйт, – Элеонора спешила ее утешить. – У меня появится столько времени для дома, для вас!

– Да что у вас там за похоронная процессия? – ворчливо вмешался Джозеф.

– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, – передразнила супруга женщина. – Сколько он может бурчать? – она обратилась к дочери, и та коротко усмехнулась.

– Катерина, лучше расскажи нам, не завела ли ты кавалера, – на прозвища девушки не считал нужным ссылаться только ее отец, считая их оскорблением гордого имени.

– Ну па-а-ап, – протянула Рудковски и закатила глаза – жест, выражающий отвращение от вопроса, звучавшего всякий раз при их встрече и не вызывавшего у Катерины и толики энтузиазма. – Мы тысячи тысяч раз обсуждали, что, во-первых, если я кого и заведу, так крысу или котенка. А во-вторых, в своем будущем «союзе равных» я не хочу скучать от речей про автомобили и рыбалку, коими ограничивались беседы всех моих прошлых кавалеров.

– Мда, – с сочувствием, как если бы девушка прямо сейчас, на его глазах совершала немыслимую ошибку, швырнул Рудковски. – Мать, разбирай приданое, – добавил мужчина, чтобы не заканчивать зашедший не в то русло разговор неловким стеснением.

– Кстати, мам, что у нас на ужин? Я страшно голодная. Готова позволить любым твоим изваяниям отправиться вплавь по кишечнику, – нарочито напыщенно бросила девушка и заулыбалась. Она знала: мать не особенно жаловала ее высокопарный стиль изложения.

– У нас в меню сегодня… – казалось, семейство разыгрывало театральную пьесу. Теперь уже мама надела шкуру повара и заставляла зрителя пускать слюну, – пекинская утка, запеченный картофель с беконом и сыром… – после каждого пункта Элеонора делала длинные паузы, словно те давали возможность опробовать называемые кушанья, – оливье и… – на лице женщины отпечаталось выражение леденящего ужаса.

– Мама, в чем дело? – перепугалась Рудковски.

– Я забыла горошек! – Элеонора выкрикнула это так отчаянно, будто от ингредиента зависела жизнь не салата, но ее самой.

– Мам, ты серьезно? – с облегчением, как после полного избавления от обид и разочарований из прошлого, выдохнула девушка.

– Да дело же не в горошке! – возразила миссис Рудковски, если за возражение можно было считать ее мягкий отпор. Каждая собака в городе знала: Элеонора не только не вступала в конфликты и их не провоцировала, но выступала миротворцем в спорах других. – Я снова забыла такие простые вещи!

Миссис Рудковски уже какой месяц тревожилась из-за подводящей ее памяти. То же самое в тайне от женщины делали остальные члены семьи. Забывчивость Элеоноры вызывала у них неподдельное беспокойство. Однако вслух, как и обо всем прочем, они старались не размышлять.

– Мама, ты просто устала, – попыталась утешить женщину Катерина. – Хочешь, я сбегаю и куплю твой горошек?

– Да, пожалуйста.

Девушка обняла мать и удалилась за пропитанием. Она намеренно выбрала точку подальше от дома: хотела переварить все эмоции, обуревающие ее впечатлительную натуру.

Несмотря на то, что выбор пал на удаленный, насколько это понятие было применимо к их городку, магазин, через каких-то двадцать минут девушка уже рассматривала прилавок. На нем красовались четыре вида горошка, и, простояв в замешательстве пару минут, Катерина решила бросить затею положиться на собственный вкус.

Боковым зрением Рудковски заметила, как к ней приближается консультант, по всей видимости, задумавший сыграть на опережение. Девушка повернулась к нему только туловищем, так что глаза ее оставались прикованными к витрине.

– Добрый день, Вы не могли бы подсказать, чем они отличаются? – теперь Катерина полностью развернулась и тотчас застыла в оцепенении. Перед ней стоял Генри.

Глава 6. Погубить(,) нельзя(,) спасти

– Вы? – спустя несколько секунд, которые скорее напоминали пару-тройку лет, выдавила Катерина.

– Мы, – обнажая белоснежную улыбку, ответил Генри. – Отчего Вы к этим банкам пристали, как к экспонатам в музее.

– Боже мой, как бы не порезаться о Ваши остроты? Что Вы здесь делаете? – раздраженно, будто Генри вошел не в магазин, но в ее комнату, спросила девушка. Юноша усмехнулся, улыбка по-прежнему играла на его лице.

– А я и не знал, что входить в эту святыню дозволено только любителям земляничного чая и сторонникам заниматься таинственной, но очень привлекательной деятельностью после работы, – Генри явно наслаждался этим маленьким сражением, ведь в ход пошло его любимое, испытанное ни одной битвой оружие сарказма.

– Могу я поинтересоваться, в какой момент нашего пренеприятнейшего знакомства, – Катерина скривила лицо, – я позволила Вам говорить со мной в таком тоне?

– Признаюсь, у меня нет привычки выпрашивать разрешение на свой тон, – парировал Генри. – Но если он Вам все-таки неугоден, я снизойду до того, который устроил бы Вас.

Парень разговаривал в полушуточной манере, дразня и раззадоривая Катерину. Девушка же усмотрела в словах вопиющую наглость.

– Знаете что? – рассыпа́лись, словно зерно из дырявых мешков, те немногие крупицы терпения, какие имелись в резервах Рудковски. – Вы невоспитанный грубиян. Господь или другое чудо избавили меня от необходимости знать, что послужило причиной Вашего хамства, но культивировать его всходы я Вам не позволю.

Только в этот момент Катерина вдруг осознала: она все это время крутила в руках несчастную банку горошка. Девушка злостно, с шумом и грохотом поставила ту на первоначальное место, закатила глаза и полетела на выход.

– Да полно Вам, я же шучу, – крикнул вдогонку Генри. – Эй, а Вы всегда уходите по-английски, не попрощавшись?

Катерина уже протянула было руку, чтобы толкнуть дверь, но остановилась. Вдохнув в себя целую бочку воздуха, девушка произнесла:

– Просто, уважая свою профессию, – я переводчик – считаю собственным долгом полностью погрузиться в культуру, языком которой я кичусь.

* * *

Рудковски спешно шагала, порой ускоряясь на бег, и все еще не могла принять факт: столкновение произошло не на картинке из фильма с какой-нибудь вымышленной Каролиной, а прямо сейчас, с ней самой – существующей Катериной.

«Черт его подери! – бушевала вся сущность девушки. – Да как он может вести себя… позволять себе… О-о-о, это просто невыносимо. – Катерина тщетно силилась подобрать нужные слова. Слишком уж далеко от берега отбросила ее штормовая волна. – Он окажет мне исключительную любезность, если впредь постарается избегать наших неназначенных встреч, – солгала девушка. – А иначе поганец узнает правду о себе на всех языках, которые мне подвластны!»

– Дьявол! – уже вслух чертыхнулась Рудковски и развела руки. – Из-за него мы теперь без горошка.

* * *

Генри смотрел вслед торопливо удаляющейся фигуре Катерины. Так провожает народ отплывающие корабли, чьи очертания становятся меньше и меньше до тех пор, пока не превратятся в одну только точку на горизонте, а затем и вовсе исчезнут.

«Да, с этой ранимой натурой и не пошутишь, – подумал парень и с ноткой печали вздохнул. – Жаль, я бы хотел посмеяться».

Генри повернулся – недалеко от входа его терпеливо ждала бессменная Найда.

* * *

– Катерина, доченька, что случилось? – обратилась к влетевшей на кухню девушке мать. Будучи в приятельских отношениях в том числе с языком жестов, Катерина и не подозревала, – слишком уж занялась другими мыслями голова – что прямо сейчас безошибочно выдает свои переживания. Все ее тело кричало о произошедшем.

Неспособность больше мириться с фонтаном прорвавшихся эмоций, дополненная попыткой матери посочувствовать, вызвали водопады слез. Редко что доводило девушку до настоящей истерики, окантованной плачем. Теперь же она рыдала навзрыд, злясь уже не на что-то конкретное, но на все, что не было ей самой. При этом свое бессилие в схватке с чувствами Катерина тоже не жаловала.

– Маленькая моя, ну что ты? – Элеонора нежно прижала дочку к себе и принялась выглаживать ее запутанные от ходьбы волосы. Девушка все еще не могла отпустить речь наружу и лишь время от времени изо рта ее вылетали отдельные слоги. Выстройся они в логическую цепочку, получилось бы что-то вроде занятного философского «почему?».

Катерина радовалась, что отец, по-видимому, сейчас находился не дома, иначе он непременно явился бы на звук пожарной сирены и пренебрег нежеланием девушки отвечать на бестактный допрос. И все же нашлись и те, кто в силу неравнодушия просто не смог оставить истерику без внимания – на пороге кухни застыла малышка Мелания.

– Ты посмотри на это внезапное обострение любопытства, – добродушно отметила, завидев шпионку, миссис Рудковски. – Мисс, Вы не боитесь, что кто-нибудь оторвет Вам Ваш сладенький носик?

– Ну и пусть забирают, он все равно дурацкий! – Мелании до сих пор не удавалось выговаривать «р» и «ш», да и «ч» выходил каким-то размякшим. От этого даже злостные выкрики напоминали скорее акт некой комедии.

– Видишь, Кэйт, вот где действительные проблемы – нос у нее не такой. А то вздумала тут заливаться по пустякам.

Старания женщины наконец увенчались бесспорным успехом, и на лице Катерины мелькнул проблеск улыбки. Впрочем, надолго покой не задержался – в дверь позвонили.

– Мам, а мы кого-то ждем?

Катерина открыто недолюбливала налетевших гостей и их засиживания. Это безобразие, по мнению девушки, не могло уживаться с уютом привычной им атмосферы.

Элеонора пожала плечами:

– Откроете? Никак не могу оставить духовку без присмотра, – сестры глянули друг на друга, обменялись одинаково очаровательными улыбками и дружно кивнули.

Пока они приближались к причине очередной неожиданности, Мелания, как козочка, резво скакала вокруг старшей сестры. Этот задор окончательно возвратил Катерину в состояние радости.

– Прошу, – жестом швейцара девушка возложила миссию по открытию двери на сестренку. Малышка подпрыгнула – ручка висела на слишком большом расстоянии для человечка, чей рост едва составлял полноценный метр, – и дверца открылась.

Катерина почувствовала, как по груди вновь разливается неприятное, жгучее чувство, а внезапный толчок под ложечкой и затуманенная голова заставили девушку взяться за обувной шкафчик. Рудковски не знала, но предположила, что ее слова застряли примерно там же, где и ее обед.

– Вы кто? – ангельским голосом запросила Мелания.

– Здравствуйте, мисс, – гость протянул руку. – Я Генри, очень удачливый малый: старался поспеть за Вашей сестрой, а посчастливилось встретить на одну прекрасную леди больше, – Генри вежливо улыбнулся и присел на корточки, словно подчеркивая: он не превосходит малышку ни по возрасту, ни по статусу.

– Что Вам нужно от моей сестры? – Катерина вновь обрела способность облекать мысли в слова и защищающим жестом отодвинула сестру назад.

Парня такая реакция не удивила. Он усмехнулся и вытянулся в свою прежнюю гордую стойку.

– Простите меня, пожалуйста, – голос Генри звучал теперь мягче и бархатистее. – Я не хотел Вас обидеть ни в одном из наших свиданий, – Катерина хотела ему возразить, но парень продолжил: – Мне жаль, что я проявил к Вам бесцеремонную грубость, и, если позволите…

Генри запустил руку в карман куртки и вынул оттуда горошек – нить Ариадны1, спасающую этот день. По лицу Катерины читалось: вела нешуточную борьбу с усилием сдержать улыбку.

– Кэйт, кто там? – донесся с кухни вопрос озадаченной Элеоноры.

– Хороший вопрос, – ответила Катерина. Сейчас уже улыбаясь вовсю и позволяя ямочкам на щеках жить отдельной жизнью.

Миссис Рудковски выглянула в коридор:

– Добрый вечер, – время показывало почти шесть. – Элеонора, – представилась мама девочек.

– Рад знакомству, я Генри, – сообщил парень и, видя в глазах вопрос, продолжил: – Вы, вероятно, хотите спросить, почему я здесь. Ничего криминального – благотворительная акция по доставке продуктов на дом, – юноша протянул ей все ту же банку горошка, и женщина рассмеялась.

Когда смех утих, воцарилось молчание. Никто не решался что-то сказать, да и говорить, впрочем, было нечего.

– Ладно, Генри, – решилась-таки Элеонора, – большое спасибо Вам за спасение торжества. Теперь уже точно ни одна душа не ускачет голодной.

Генри молча кивнул и миссис Рудковски добавила:

– Ну, не будем Вас больше задерживать. Особенно в такой час, когда приготовления в самом разгаре, и Вас наверняка заждались.

В этот миг за дверью послышался писк, и парень тотчас же спохватился:

– Простите, я вас не представил, – он приоткрыл дверь пошире, и недоуменные лица сменились стонами умиления. – Найда – дамы, дамы – Найда.

Девушки засмеялись: им в ответ прозвучал приветственный «гав».

– Какое чудо! – восхищалась Элеонора.

– Мама, собака, собака, – звонко хлопая в ладоши и радостно прыгая, вторила ей Мелания.

Сдержанной оставалась только «Рудковски-средняя». Во-первых, взбалмошным собакам девушка предпочитала грациозных и независимых кошек. А во-вторых, она не хотела показывать юноше, что задобрить ее вот так просто.

– Та самая леди, которая меня заждалась, – прокомментировал Генри.

– А Ваши близкие?

– Я живу один, – без мольбы о сочувствии сознался парень.

– Но в такой день разве не соберутся Ваши родные в приятельской, теплой компании? – миссис Рудковски отказывалась принимать торжество в одиночестве, без людей.

– Они слишком заняты и не особо желают преодолевать расстояние ценой впустую потраченного времени, – на пару мгновений Генри задумался, а затем, словно встряхнувшись от наваждения, присовокупил: – Что ж, мне действительно пора идти, – парень жестом велел Найде встать и, кивнув всем собравшимся в знак прощания, пошел к калитке.

Он прошел уже половину пути, когда на удивление самой себе Элеонора воскликнула:

– Вы не хотите остаться?

Катерина ошарашенно посмотрела на мать – та намеренно избегала встречного взгляда.

Какое-то время парень молча оглядывал всю компанию, после чего с осветившимся лицом ответил:

– Мне будет в радость.

Снова поднявшись по лестнице к входу, Генри отстегнул поводок и вытер собаке лапы:

– Она не причинит Вам неудобств.

– Я в этом уверена, – широко улыбаясь, заверила Элеонора. – Ну, команда, нельзя терять ни минуты. За работу! – боевым голосом обозначила план мама девочек, после чего, пропуская Мелани перед собой, устремилась на кухню.

– Благодарю Вас, Элеонора, – бросил ей вдогонку парень и, уступая дорогу, игриво добавил: – Кэйт.

– Катерина, – поправила его девушка, и важно проследовала за матерью.

Глава 7. Исповедь

До первого января оставалось немногим более часа, и дамы спешили облачиться в праздничные наряды. Предварительно – так надлежит «настоящим хозяйкам» – они накрыли стол, в чем им с галантной любезностью помог Генри.

Мистер Рудковски лежал, занимая себя телевизором и лишь время от времени почесывая свой живот – продукт излишества удовольствий. Мужчины не было дома, когда в список гостей прибавился «аристократ», как он обозначил Генри в разговоре с супругой. Однако присутствию парня Джозеф отнюдь не противился: знаток человеческой души, при знакомстве с отцом девочек Генри отвесил комплимент автомобилю Рудковски. Так юноша с ходу попал в список «одобренных».

– Ну и чем ты занимаешься по жизни? – мужчина никогда не чурался позволить себе фамильярность. К счастью, проработав с людьми какое-то время и столкнувшись с достаточной бесцеремонностью, Генри ничуть не смутился.

– Я работаю баристой. Вы, верно, слышали про недавно открывшееся кафе? – выражая большие сомнения в собственном предположении, спросил парень.

– А да, слыхал. Та еще обдираловка.

Генри казалось, он понимает корни пренебрежения, вылетающего изо рта Рудковски. Слушать мужчину было невыносимо, и тем не менее парня держали в руках открытость и добродушие Элеоноры.

– Мой приятель, мистер Шмальц… – продолжал Джозеф. – Я был у него как раз тогда, когда тебя сюда занесло. Так вот, тот рассказывал, что за чашку вшивого кофе в этой «La clé», – он покривлялся, – с тебя стрясут целых четыре рубля!

Мужчина презрительно фыркнул, а Генри поправил его:

– Шесть рублей.

– Что? – Рудковски действительно не услышал реплики парня. В разговоры мужчина вступал лишь затем, чтобы выслушать себя самого.

– Я говорю, погода словно шутит над нами, – удивлялся отсутствию снега юноша. – Или это мне, человеку северных краев, в диковинку праздновать Новый год весной?

– Да что там погода. Погода, она всегда гнилая была, – Рудковски говорил так медленно и с таким трудом, что Генри даже поинтересовался, не выльется ли диалог в его истощение. – Главное, чтобы рыба в реке водилась, а то придется нам со Шмальцем даром раздавать рыболовные снасти прямо перед витриной магазина.

– У вас свой магазин? – без особого энтузиазма спросил Генри.

С каждым предложением Джозефа парень питал к мужчине все больше отвращения и искренне недоумевал, как Элеонора, эта прекрасная женщина, могла сосуществовать с его сальным телом. Задавая вопрос, Генри не то чтобы хотел услышать ответ – он лишь надеялся скоротать бесконечное время до прихода девушек.

– «Большая рыба» на Мюль-Стрит, – мужчина смерил его таким взглядом, будто незнание о его рыболовном магазине приравнивалось к неспособности сложить два плюс два. Генри в ответ сделал вид, словно новость его впечатлила.

– Заждались? – миссис Рудковски буквально вплыла в приглушенного света комнату. За ней неуверенно потоптала Мелания.

Элеонора надела платье красного цвета. Сверху его страсть подчеркивал V-образный вырез. Он же оголял золотой кулон, подаренный мужем по случаю юбилея. Рукава у наряда отсутствовали, как и нужда в них – все внимание занимал корсет, подчеркивающий удивительной стройности талию.

Меланию нарядили в костюмчик цвета спелого абрикоса. На голове у девчушки блестела игрушечная корона. По словам самой девочки, работа ее мечты – принцесса снежинок.

Однако какими красотами ни сияла комната, как ни блистали разноцветные елочные гирлянды и украшения девушек, когда в дверной проем вошла Катерина, даже всегда собранный и вникающий в происходящее Генри лишился способности говорить.

Вопреки наставлениям матери и принятым в Энгебурге устоям, Рудковски яро отстаивала право на брючный костюм, пусть и торжественность случая приравнивалась к главному празднику года. Будучи, как утверждали, предметом исключительно гардероба мужского, пиджак светло-голубых тонов отнюдь не «огрублял» вида девушки. Катерина, утопшая в его широких покроях, напротив, казалась чудовищно хрупкой и беззащитной.

Из-под пиджака осторожно выглядывал черный топик. На талии – согласно статистике Генри, еще более изящной, чем той, какой хвастала мать, – красовался кожаный ремень, что любезно удерживал тяжеленные с виду брюки. И весь этот образ удачно дополнил недавно купленный голубой ободок.

Катерина, с малых лет одеваясь со вкусом, привыкла выглядеть празднично в любой день. Она вошла в зал, и при его свете люстры распущенные локоны девушки отлили чистой бронзой.

Тишина сохранялась до тех пор, пока не стала причинять домочадцам неловкость. Тогда Генри поднялся, чуть более резко, чем намеревался, и голосом диктора отчеканил:

– Дамы, вы выглядите великолепно.

– Генри, это так мило с Вашей стороны, – расцвела от комплимента Элеонора. – Дорогой, еще секунда твоего молчания, и у меня появится новый кавалер, – она шутливо обратилась к супругу.

– Что ж, от этого ни от кого из нас не убудет, – и хотя излюбленная манера общения мистера Рудковски также была полушуточной, его злые издевки не вызывали у собеседников смеха. Больше того, они вынуждали смущаться.

Элеонора в растерянности опустила глаза и, будто вспомнив про это только сейчас, вскрикнула:

– Боже мой, осталось пару минут, что мы ждем?! – большая стрелка часов находилась двумя градусами правее одиннадцати.

Все семейство, включая Генри, принялось оккупировать стол, нарочно доставленный в залу. Мистер Рудковски занял привычное место во главе, еще раз доказывая об известном лишь ему превосходстве. Элеонора села по его левую руку, ближе к двери, что объяснялось частым метанием в кухню из-за «принеси-подай».

Ритуалы рассаживаний позабавили Генри: на торжествах, имеющих место в его мегаполисе, эти традиции не соблюдались. Потому парень пребывал сейчас в неких сомнениях – где сесть ему? В конце концов, он решил упасть за стол по принципу «где придется».

Как выяснилось пару мгновений спустя, «где пришлось» находилось прямо напротив главы семейства. Такое положение явно подразумевало под собой последующее ведение дебатов, вступать в которые с человеком, подобному Джозефу, у парня не было никакого желания.

Еще больше смущения возникло в глазах Генри, когда, услышав удары курантов, три дамы принялись что-то судорожно писать на салфетках. После чего они подожгли свои письма и вместо того, чтобы выбросить пепел сгоревших предметов, сыпанули труху прямиком в бокалы.

Позже, заметив его ошарашенный взгляд, Элеонора с радостью объяснила: записывать сокровенные желания на салфетках, а затем пить пепел, оставшийся после сгорания, – это любимая всеми традиция, аккомпанемент приходящего года.

– Довольно занятно, – заключил Генри и метафорично добавил: – Выходит, традиция все-таки поклонение пеплу2.

Катерина швырнула на юношу заинтересованный взгляд, но, заметив встречный с его стороны, тут же отвела свой, демонстрируя увлеченность картинками на экране.

Тем временем Элеонора занялась тем, что издавна нарекли ритуалом: сперва женщина должна была разложить еду на тарелки всего семейства, словно никто из них не имел ни рук, ни умения справиться со столовым прибором, – и лишь после заняться собственным блюдом.

Катерину всегда возмущало подобное отношение к женщинам и, прежде всего, к ее матери, и потому она никогда не позволяла женщине поухаживать за собой на столовых сборищах. И если беспомощность Мелани девушка могла списать на возраст малышки, проявляемую в этого рода случаях немощность отца, а вместе с ним и оную остальных неспособных мужчин, Катерина безмерно презирала.

– Дорогие, я желаю вам в этом году приобрести то, в чем вы больше всего нуждаетесь, – прежде чем приступить к трапезе произнесла Элеонора.

– Новых клиентов, – хмыкнул Рудковски.

– Конфет и игрушек, – мечтательно протянула Мелания.

– Спокойствия и послушания, – с улыбкой и толстым намеком, сквозившим во взгляде, объявила, глядя на Мелани, миссис Рудковски.

Генри с терпением и любопытством уставился на Катерину – та упивалась молчанием, но по лицу ее все же читалось: строит серьезные планы.

– Генри, а что бы Вы хотели пожелать себе в этом году? – обратилась к парню мама девочек, – Простите, если вопрос покажется Вам откровенным.

– Нисколько, – заверил женщину Генри, и девушка приготовилась проявлять безразличие к его ответу. – Впрочем, пожелание это относится скорее не к грядущему году, но ко всей моей жизни, сколько бы той ни осталось.

Парень еще больше выпрямился, так что теперь силуэт его уподобился резвой стреле, и принялся отвечать:

– Вы спрашиваете меня о том, в чем я больше всего нуждаюсь, и я отвечу с позиции человека, который всю жизнь провел в одиночестве, вызванном непониманием со стороны.

Объявив о своем одиночестве, Генри послал испытующий взгляд Катерине. Таким образом парень безропотно признавался: суждения Рудковски, какими та поделилась при первом их разговоре, справедливы и вполне оправданы.

– Я желаю, чтобы вокруг меня находились люди, глядя на которых я испытывал бы ревностную жажду день за днем становиться все лучше. Люди, не погрязшие в зловонном болоте роптаний на судьбу и мир, их окружающий. Люди, которые ставят перед собой цель и предпринимают шаги по ее достижению.

Я хочу, чтобы мой круг состоял из лиц, не павших жертвами коллективного разума, если в существовании такого нельзя сомневаться. Лиц, какие поняли бы мои взгляды и разделили мысли, пусть даже те выходят за рамки возможного – что, вообще-то, иллюзия.

Я мечтаю об окружении, в каком человек не скрывается прочь, завидев первую тучку шторма, но мобилизует свои дух и силы и ищет возможности в неприятностях.

Я хочу жить в мире, где высшая ценность для человека – он сам. В мире, где человек, провозгласивший себя хозяином своих мыслей и действий, не подпитывал паразитов, что настроились жить за его счет.

Наконец, я хочу, чтобы каждый был занят лишь собственной жизнью и не занимался спасением других. Потому что тем самым – своими же поучениями и мнимой выручкой – он отнимает у них возможность покормиться опытом, ворует у себя время и оставляет участников драмы в замкнутом порочном круге.

Пылкая, избавляющая от зашоренности речь привела к неизбежному эмоциональному опустошению, чем слегка покачнула равновесие оратора. Тогда он, стремясь найти опору и за нее ухватиться, бросил взгляд на лежащую рядом Найду. Собаку, в том числе из-за длительных уговоров трех настойчивых дам, неохотно впустил в дом мистер Рудковски.

Комнату заполонило молчание. Оно сообщало: к словам юноши не имелось ни замечаний, ни комментариев. За это Генри был, как ни странно, благодарен. Впрочем, отведя взгляд от Найды, телом и духом вернувшись к столу, парень словил на себе вопрошающий взор Катерины. Та словно ждала, пока взгляд натолкнется на встречный, и, неизбежно дождавшись, выказала вопрос:

– Вы все это время говорили про идеальное для себя окружение, – Рудковски впервые за вечер сейчас обратилась к Генри. Тщательно, будто боясь оступиться, девушка подбирала каждое слово и подводила парня к удару, – но что Вы хотите от и для себя самого?

Всегда имея наготове однозначный и, как правило, исчерпывающий ответ, Генри нисколько не растерялся. Напротив, парня обрадовал этот вопрос, заставляющий мозг шевелиться.

– От себя я хочу и требую верности своим целям и ценностям, неуклонного их преследования и решительных действий в согласовании с ними. От себя я прошу образцового мужества, достаточного для борьбы с передрягой; краткости и жестокости с теми, кто пытается тянуть меня вниз при моих потугах вырваться на передовую, – отчеканил Генри и, помолчав, добавил: – Вам знакома теория ведра с крабами?

– Видимо, ее преподают там же, где обучают искусству сарказма, – съехидничала Катерина. Мать наградила ее таким взглядом, который понизил температуру в гостиной, и девушка из уважения к ней извинилась: – Пожалуйста, продолжайте.

Катерина вымучила из себя улыбку и быстро захлопала искрящимися глазками. Про себя отмеченные вредность и злопамятность девушки позабавили юношу и он охотно ответил на ее недопросьбу:

– Согласно этой теории, помещенные в ведро крабы, к каким можно приравнять занятное количество обывателей, – до того глупые существа, что, когда один из них решает выбраться из ловушки, остальные тут же цепляются за него и тащат обратно, – поделился знанием Генри. – Мне случалось видеть таланты, которым не суждено было прогреметь ввиду чрезмерного страха перед неизвестным и излишней вере во мнения своих сородичей. В ведре им привычно, комфортно – но за его пределами нужно учитывать обстоятельства, напрягаться, рисковать. Грустное зрелище, но оно же дало мне понять, кем я стать не хочу.

– Генри, Вы так интересно рассказываете, – вступилась миссис Рудковски. – А все-таки, надо отдать должное моей забывчивости: купи я горошек да не отправь за ним Катерину, наша компания лишилась бы такого занятного гостя!

– Тебе все сахар, что другому яд, – пробурчал мистер Рудковски.

– Между прочим, пора и тебе, в конце-то концов, подсластить свою пилюлю.

– Сними-ка ты очки, Элеонора, чай, не в розовом замке живем, – не унимался мистер Рудковски. – И эти, – он кивнул на девочек, – туда же. Как мне дороги ваши пустые мечтания!

– Папа! – воскликнула Катерина. Удивительным образом только она и могла усмирить бормотание отца, не в последнюю очередь из-за их обоюдной способности вчувствоваться друг в друга.

– Ну, все-все, вы же меня знаете, – тоном, который должен был извиниться за своего хозяина, протянул Джозеф. – Ляпну, не думая, а потом все хожу да жалею.

– Катерина, – обращение Генри звучало как гром среди ясного неба, – а чего бы Вы себе пожелали?

Девушка уже принялась изобретать изощренные способы ускользнуть от ответа, а потом вдруг остановилась: «Разве заслуживают мои желания того, чтобы я их стыдилась? Не считается ли абсурдом мыслить в пределах одного дня, но не думать глобально? В конце концов, неужели станут его осуждения, если такие последуют, оплеухой для моих мечтаний?» После этого, резко отрезав, словно воздух был прозрачной тканью, она заявила: – Я хочу всемирной славы и завидного богатства.

Катерина откинулась на спинку стула, скрестила руки и вызывающе посмотрела на Генри. Парень же в очередной раз отметил себе ее детский каприз, заключенный не столько в масштабных и недостижимых мечтаниях, но в причудливых формах бунтарства, проявляемых словом и жестом Рудковски. Остальные, казалось, и не почувствовали, как звуковая волна сотрясла сейчас комнатный воздух.

– Пойду-ка я перекурю, – бросая на тарелку кость с уже пятой куриной ножки, поставил всех перед фактом мистер Рудковски. А затем, обратившись к парню, добавил: – Куришь?

– Нет. Но я составлю компанию. Хочу вывести Найду на свежий воздух.

Джозеф кивнул, поднялся из-за стола, задев его животом так, что шампанское в бокалах покинуло свои берега, и вместе с гостем направился к выходу.

Несмотря на дату, красовавшуюся на календаре, время, на которое указывали старые часы в прихожей, и температуру, равнявшуюся градусам трем, стоять на пороге было так же приятно, как окунуться в реке в полуденную жару. Мужчины молчали и, глядя на немногочисленные огни Энгебурга, думали каждый о своем: Генри размышлял о сюрпризах, караулящих его в пришедшем году, и помехах, заключенных в непривычных ему условиях новой жизни; Рудковски беспокоился за скудное количество сигарет, по неосторожности оставленных им на утро.

Они не обмолвились даже словом, а когда парень объявил об уходе, отец Катерины не стал его отговаривать или пытать о причинах. Мысли о неучтивости Джозефа не терзали.

Рудковски пожал руку Генри, бросил бессмысленное «с Новым годом!», потушил окурок и вернулся в дом. Генри же постоял на пороге еще с минуту, терзаясь о невысказанной благодарности Элеоноре, но не в силах объяснить свою неспособность вернуться в семью, с ее спорами о мирских заурядицах и юмором разрешенными конфликтами, медленно побрел домой.

Глава 8. Город множества падений

Утром десятого января Катерину поднял настойчивый телефонный звонок. Любительница пробудиться по своей воле и в то время, которое она сама сочтет нужным, девушка приходила в бешенство при любых попытках внешнего мира диктовать ей правила. Не приложив усилий к тому, чтобы подготовиться к разговору и настроить голос на доброжелательную волну, Катерина с раздражением схватила трубку и бросила грубое: «Да».

– Катерина, я устроилась на работу! – звучал на другом конце голос Карлы. Радостный, словно девушка обрела не рабочее место, но банковский чек на миллион.

– Рада за тебя, – саркастично выдала Катерина. Недовольство, вызванное прерыванием ее сна и приправленное незначительностью причины, продолжало стремительно нарастать.

– Рада за тебя?! – опешила Карла и упрекнула подругу в бездействии: – Могла бы хоть успехов мне пожелать!

– А ты могла бы воззвать к своей памяти и найти в ней тот факт, что я ненавижу грабителей моего сна! – выпалила Катерина и тотчас почувствовала укор совести: почему ей правда не взять и порадоваться за подругу? – Ладно, прости, я действительно за тебя рада. Поздравляю!

– Даже не поинтересуешься, где теперь будешь пить чай по скидке? – все не унималась Карла.

– И где же теперь счастливице Катерине отведать халявного чаю? – язвительно передразнила Рудковски.

– Ты не поверишь! В «La clé»! – только и ждала, чтобы с гордостью выкрикнуть Карла. Так довольна она была своим новым – и первым – местом работы, что забыла: место она получила не по заслугам, но через связь ее матери с одним из сотрудников.

Ответом Карле стала лишь мертвая тишина, и она, вконец устав от холодного безучастия подруги, потеряла терпение:

– Знаешь что, Катерина? – тоном, обвиняющим девушку во всех прегрешениях мира, выпалила Армут. – Хоть бы раз ты подумала, что существуют еще остальные восемь миллиардов, с их радостями и печалями, взлетами и падениями. Они не меньше тебя, нашей королевы, нуждаются в опоре и поддержке, – голос Карлы начинал срываться на плач. – Друзья познаются в беде? Что ж, тот, кто это сказал, явно не утрудил себя мыслью о том, как этот же «друг» поведет себя при твоих достижениях. Пусть даже таких мелочных – прием на работу! – закончила девушка, со злостью швырнув телефон.

Катерина лежала, опершись на спинку кровати, и боялась пошевелиться. Она не могла объяснить своей неадекватной реакции на объявление подруги, но глубины сознания, будто волны на берег, выносили ей: сюда чудным образом примешался бариста.

Девушка не признавала или, вопреки напускному бесстрашию, боялась признать: несмотря на ее бессердечность, – наличие качества с детства внушила ей мать, обосновав его отсутствием у Рудковски жалости к людям, которые, не ударив и пальцем, кричат о несправедливости к ним судьбы, – что-то в ней пробудило вдруг неизвестные чувства еще в ходе первой их с Генри баталии. Вместе с тем Катерина ошибочно полагала: право владеть душой и телом парня уже принадлежит ей.

Мысли Катерины метались, словно подневольные птицы в клетке. Нужно было срочно придумать, чем загладить некрасивое поведение в сторону Карлы; как защитить и сберечь свое «сокровище» – даром что оное, даже будучи награбленным, тебе не принадлежит; и, в конце концов, каким вывертом обратить ситуацию в свою пользу.

Прощение подруги представляло собой наименьшую из проблем, если вообще таковой являлось. Все предыдущие примирения девушек происходили путем вручения небольшого подарка, за чем следовал обмен любезностями, клятвами в верности и бесконечной преданности их дружбе. «Навсегда и днем больше», – торжественно провозглашали дамы, а после долго обнимались, роняя при этом бриллиантовые слезы.

Остальные пункты переживаний вызывали у Катерины немалые беспокойства по поводу их разрешения. Как можно уберечь вероятного спутника жизни, пусть и испытывая к нему беспричинную злость, от таких же возможных конкурентов? Стоило ли вообще терзаться волнениями при условии, что переменные уравнения воображаемые? Эти мысленные кульбиты занимали сейчас разум девушки, и она твердо решила заняться делом: нужно отвлечься от потока дум.

Порой, когда девушка замедлялась, внутренний голос мог до нее достучаться: «Не глупо ли устранять симптомы болезни вместо того, чтобы выдернуть ее корни? Не правильнее ли пережить свои мысли и чувства, а не вечно от них бежать?» К сожалению, бегство от боли – способ гораздо более легкий, проверенный временем, пусть и на длинном отрезке причиняющий тебе немало хлопот.

Так, следуя уже известному плану, девушка резво поднялась с постели, откинула в сторону нагретое телом одеяло, и подошла к окну. Здесь, совершая известный одной только ей обряд, Катерина любила следить за морщинистой речной гладью, а в ночи – за усеянным звездами полотном.

Впрочем, в этот раз Катерине было не до любований. На столе у окна покоилась сумочка – девушка грубо раскрыла ее, как непроглядные шторы, скрывающие злодеяние, и вынула ежедневник.

«10 января 12.15 – встреча с работодателем», – так выглядела заметка, сделанная Рудковски в спешке, на радостях: ведь у нее теперь будет возможность получать плату за свое хобби – художественный перевод.

До сознания Катерины постепенно дошло: новость Карлы отнюдь не являлась случайностью, если случайностям в принципе есть место в этой Вселенной. Девушки давно условились: с наступлением нового года они отбрасывают сомнения и страхи, – что терзали, скорее, Катерину – леность и прозябание – бесстыдные пороки Карлы – и примыкают к рабочему классу.

В отличие от подруги Катерина не то что бездействовала до сих пор. Чтобы избавиться от финансового попечительства ее родителей, девушка следом за сменой квартиры покинула праздность и шлепнулась в трудовые будни.

Весь второй курс Рудковски успешно подтягивала в успеваемости малышей, отстающих по достижениям в английском. Но по прошествии года девушка все же решила: ненависть к детям таки превалирует над желанием заработать копейку, и под искусным предлогом лавочка была прикрыта.

Страхи одолевали Рудковски не только из-за падения в неизвестное. Резоном являлось и то, что первая ее работа не требовала от Катерины ни умственных, ни физических напряжений. Усталость обуревала девушку лишь от длительных посиделок на стуле, и это противоречило всей ее ураганной натуре, требовавшей от Рудковски решительных действий.

Вознамерившись же устроиться по специальности, девушка встретилась с осознанием: помещение в ее голове теперь предназначено не для гнетущих мыслей и розовых мечтаний. Перевод – вещь примитивная разве что для дилетанта. Великие мэтры знают: в любом языке, отличном от тобой носимого, едва существует эквивалент для любого небрежного слова; равно как смысл одного незаметного выражения мигом меняется, стоит ему прописаться в ином контексте.

Тем не менее среди прочих принципов Катерина, когда очень хотела, внимала и следующему: она предпочитала сделать и пожалеть, если при худшем раскладе все шло не по плану, – жалеть, к слову, не приходилось – чем терзаться о неопробованном. Кроме того, не работая ранее в этой отрасли, а значит, имея все шансы на справедливый отказ, девушка все же предпочитала бросить вызов фортуне. Ведь в таком случае она, как минимум, ничего не теряла.

До встречи с работодателем оставалось не менее двух часов, однако остаться в квартире значило разрешить помещению давить на нее, а мыслям – медленно добивать. Поэтому Катерина, уделив в совокупности минут тридцать на умывание, кружку чая и элементарное облагораживание лица и тела, отправилась бродить по улочкам Энгебурга, постепенно приходящего в себя после ночной спячки.

В сравнении с температурой, которой город болел в канун Нового года и первые дни после его наступления, сейчас несвойственный зимнему периоду жар пошел на спад – в воздухе ощущались добрые градусов двадцать мороза. Едва оказавшись на улице, Катерина невольно поморщила нос и поблагодарила себя за то, что красоте она предпочла комфорт. Надев поверх черной блузы с кружевами греющий бежевый свитер, девушка довершила наряд серым зимним пальто. Теперь его бортики защищали от ветра и снега уязвимую, нежную шею.

Катерина неспешно брела по узеньким улочкам города и рассматривала постаревшие одновременно с ее взрослением постройки. Девушка наизусть знала, какая стена лишена одного-двух кирпичей, а какая от дешевизны материала прогнила. В такие моменты Рудковски всегда себя спрашивала: «Ну не глупо ли уделять столько много внимания дефектам, когда абсолютное большинство составляющих здоро́вы и прекрасно функционируют?»

Строительство новых жилых помещений давно не планировалось – нужда в них отсутствовала в силу падения численности горожан, постепенного вымирания города. Энгебург покидали по разным причинам: за невозможностью отыскать достойную работу, устав от безрадостного уклада жизни. Кто-то и вовсе приравнивал город к вакууму: по природе своей тот лишен воздух, но сохраняет жизнь паре частиц, каждая из которых в подробностях знает о быте другой.

Когда случалось чудо и на радость жителям, истосковавшимся по пересудам, им в лапы на всех порах неслась жертва, Энгебург огревало цунами сплетен. Как заключил для себя по прошествии нескольких дней пребывания Генри: «Нет ничего противоестественного в том, что приехать сюда никто не стремится. Нелегко испытать судьбу диковинного зверька, выставленного на всеобщее обозрение в клетке зоопарка. Попасть в эту клетку значило окружить себя слишком болтливыми языками и изрядно задуренными головами».

Тем не менее, проведя здесь все свои годы жизни, Рудковски любила город, и тоску на нее нагоняла единая мысль о прощании с ним. И если сейчас Катерина в какой-то степени осмелела, в семнадцать она отнюдь не славилась такой же решительностью. Именно из-за этой боязни – боязни нового – Рудковски струхнула покинуть пределы родного пристанища, а с ними и зону комфорта. Именно из-за отсутствия силы дать отпор обуявшему ее страху, девушка вняла совету родителей и решила учиться заочно – не покидая дома.

Катерина остановилась перед магазинчиком с мелочами, тем самым, – другого в городе не было – где Карла выискивала новогодний подарок для матери. Рудковски оказалась здесь не по воле случая: в то время как сама девушка видела в сувенирах исключительно пылесборку, для Карлы статуэтки всех колеров и размеров казались предметами огромной ценности. А бесчисленные фарфоровые фигурки, купленные на передвижных ярмарках, Армут и вовсе возводила в ранг святых обелисков, способных исцелять душу и тело, стоит прикоснуться к ним одним только взглядом.

«Такого у Карлы, наверное, еще нет», – подумала Катерина, раскопав в коробке с надписью «Для богатства» некое подобие Будды, сидящего на горе со златом. Девушка уплатила указанную за него цену, сомневаясь, кому все же капает это богатство, и поспешно направилась к выходу.

Не заметив, как за блужданиями пролетел целый час, – так случается с теми, кто увязает в болоте мысленных завихрений, – Рудковски теперь была вынуждена чуть ускориться. А с теми, кто волей-неволей находится в спешке, обязательно происходит какая-нибудь неприятность. Больше того, последняя часто влечет за собой вереницу подобных.

На этот раз спусковым крючком послужило столкновение с посетителем магазина. Несмотря на то, что виновницей инцидента стала сама Рудковски, взбалмошная ее натура тут же скомандовала Катерине накинуться с обвинениями. Мужчина, – товарищ по неприятности – опешив от дерзости наглой девчушки, не успел и слова сказать в ответ и остался стоять с широко раскрытыми глазами даже после того, как поганка исчезла с его поле зрения.

Люди, лишь мельком знавшие девушку, но успевшие побывать под ее горячей рукой, говорили: присутствие в их жизни Катерины напоминало внезапно налетевший ураган. Ее появление не могли предсказать, на своем пути она разрушала все, что было ей не по нраву, а после такого же скорого исчезновения только слепой не заметил бы неминуемых следов – их оставило после себя губительное происшествие. Так и прямо сейчас ураган покидал пределы умолкшего помещения, представляя угрозу для каждого, кто дерзнет встретиться с ним на пути.

Катерина пулей вылетела из магазина, почти ликвидируя его стены. К ее ужасу, в тот момент, когда дверь за ней с оглушительной громкостью бахнула, а саму девушку по инерции крутануло вслед, Рудковски почувствовала: что-то мешается у нее под ногами. На всю улицу прогремел пронзительный писк, и Катерина с широко раскрытыми глазами и неистовым криком полетела (в прямом смысле) в неизвестность.

Распростершись на тротуаре, слегка присыпанном лишь поверхностным слоем снега, Катерина мысленно зачертыхалась. В душе ее разливалась болезненная тревога: в каком виде она заявится на интервью? Вдруг, выведя девушку из глубокого транса, ей протянули руку:

– Разрешите помочь? – слова звучали скорее как утверждение. Спокойное, если не сказать убаюкивающее, и вместе с тем не подлежащее никакому обжалованию.

Катерина сделала попытку сесть и прикрыла рукой выжигающее глаз солнце – то мешало увидеть ее спасателя. Она скептически покривилась, силясь уловить хотя бы контуры его тела – затея не увенчалась успехом. Тогда девушка, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, доверила бледную, ледяную ручку галантному незнакомцу, и тот по-рыцарски помог Рудковски подняться.

Незнакомцем прохожий, впрочем, оставался недолго. Увидев того, кто выдавал себя за спасателя, Катерина окаменела. Перед ней снова был Генри, а упала девушка, видимо, на собаку.

– Как Вы… Что Вы себе… Вот Дьявол! – Катерина тщетно силилась подобрать слова, пока те лениво отказывались спешить ей на помощь.

– Вы что-то хотите сказать? – совершенно спокойно, с лукавой улыбкой переспросил ее Генри.

– И не пытайтесь уверить меня, будто это чистой воды совпадение, – обвинила парня Рудковски и, не давая ответить, окатила вопросами: – Как долго Вы преследуете меня, и сколько эта погоня – черт возьми! – будет еще продолжаться? Зачем на предложение о встрече Вы отвечаете дерзким отказом, а затем ищете меня в моем собственном доме? Вам нравится унижать меня на людях? Что ж, отдам должное: Вы мастак своего дела! Если Вам хочется это услышать, так и быть, признаю́: позорное поражение за мной. Надеюсь, теперь Вы довольны и, в конце концов, от меня отстанете.

Девушка отряхнула полы пальто от налипших грязи и снега и развернулась, чтобы поскорее покинуть сцену постыдных событий. Генри спешно схватил ее за руку, чуть выше локтя.

Сделав это без грубости, не вложив в действо ни капли дурного посыла, парень встретил однако такой взгляд, что, будь вместо глаз у Рудковски два маленьких солнца, юноша воспламенился бы на месте. Потому Генри быстро убрал руку и поспешил – дело редкое – объясниться:

– Я бы хотел понадеяться на свою исключительную память и вспомнить каждый Ваш укор, чтобы избавить обоих нас от возможных недопонятостей, – на фоне убийственной выдержки Генри возмущение девушки казалось абсурдным. – Согласитесь, пожалуйста, выслушать. Вы ничего не теряете.

Катерина, и так без оружия, стояла теперь, как нагая, перед своими же принципами – не терпеть неприятное. Злая сама на себя, девушка закатила глаза, скрестила руки и презрительно фыркнула: «Говорите».

– Благодарю, – Генри выдохнул, будто подъемные краны сняли с него тяжкий груз, и продолжил: – Катерина, во-первых, извольте просить Вас поверить: наши встречи действительно не были спланированным покушением. У меня нет доказательств, а значит, придется довериться слову.

Во-вторых, мне неприятна сама мысль о том, что я мог прослыть человеком падшим, а Вы – излишне в себе уверенным. Я убежден: ни один из нас таковым не является. Будучи человеком порядочным, я не собирался Вас унижать, будь судьей публика или один своевольно гуляющий ветер.

Вернемся к вопросу отказа – здесь исключительно проблема личности. Я имею привычку, к несчастью, сперва оттолкнуть людей, отгородиться от них высокой каменной стеной, а после жалеть об отсутствии смелых, кто перебрался бы через ров моих слабостей. В какой-то степени, все это напоминает проверку на силу характера и готовность терпеть мои выверты. И Вы достаточно умны, чтобы это понять: здесь нет ничего, что не касается только моей капризности нрава.

Наконец, я хочу заявиться с повинной о моем нежелании от Вас отстать. Не воспримите за наглость: я не желаю Вас домогаться. Но, заметив занятного склада ум, я не хотел бы лишиться шанса с ним соприкоснуться.

Чтобы быть до конца откровенным, призна́юсь: мне чертовски обрыдло мое одиночество, этот бич оставаться без компаньона по разуму. Вы конечно же можете возразить: у меня есть пес, с которым я вправе делиться и горем, и радостью – в таком случае будете правы. Однако каким бы смышленышем ни была Найда, в силу природных лимитов она не ответит мне словом. А без наличия оного время от времени не обойтись.

В завершении моей пламенной речи я хотел бы решиться на дерзость – пригласить Вас на официальное, в этот раз запланированное рандеву. Я не тороплю Вас с ответом, а, встретив отказ, приму его с пониманием.

Как и в первый раз, когда они сидели за праздничным столом, а Генри обнажал перед судом семейства душу, слова его произвели на и без того впечатлительную Рудковски ошеломляющий эффект. Теперь ей к тому же негласно дали добро, чтобы выразить собственные переживания и не бояться быть высмеянной. Генри распахнул свою душу настежь, и тем самым вручил Катерине страховку, гарантию на отсутствие осуждений ее последующих эмоций.

Несмотря на то, что каждая клетка Катерины силилась это отвергнуть, парень опять-таки смог ее обескуражить. Причем на сей раз куда более изощренно, чем в ходе их предыдущих баталий. Готовая или, скорее, ожидающая натолкнуться на поток перебранок, Рудковски стояла сейчас пораженная непредсказуемостью юноши. Вместо отправки взаимных негодований, тот, подобно животному, признающему поражение, подставил живот, и тем самым – каков парадокс! – заделался победителем.

– Не стану скрывать, у Вас Божий дар. Вы отменно вгоняете людей в конфуз. Чего же Вы ждали: моей капитуляции? Вы надеялись, Ваши прикрытые благородством речи меня повергнут?

– Послушайте и поверьте, пожалуйста, – почти взмолил Генри. – У меня и в мысли-то не было затевать с Вами войну или публично высмеивать Вас. Если в моих словах или действиях Вы увидели нападение, это лишь Ваше их восприятие.

– Постараюсь тогда сделать вид, будто всецело Вам доверяю. Что до встречи, прямо сейчас из-за Вас я опаздываю на одну из таких.

Уклонившись от обещаний по поводу будущих встреч, замыслив вызвать у Генри терзания, Катерина шустро скользнула по холке Найды и, махнув головой в знак прощания, упорхнула в другую сторону.

Глава 9. Поворот в никуда

Несмотря на небольшую задержку и слегка неопрятный после коллизии вид, природное обаяние и умение подать себя Катерины произвели ожидаемый эффект. Они довершили россказни девушки и убедили работодателя тотчас ее нанять – всего пару минут спустя Катерина крепко сжимала в хрупких ручонках договор об устройстве на должность внештатного переводчика.

Рудковски заранее знала следующий план действий. Свою победу Катерина решила отметить. Так, довольная тем, что она сейчас провернула, девушка отправилась прямиком к известной кофейне. А чтобы догнать и прикончить второго зайца, – примирение с подругой – пригласила туда и Карлу.

Еще до того как вступить в пределы кофейни, Рудковски определяла, куда первым делом скользнет ее взгляд, в какую сторону повернется корпус, какая рука кокетливо проведет по сияющим волосам, возвращая на место предусмотрительно выпущенную из прически прядь. Если неразлучной спутницей Генри являлась Найда, компаньоном Рудковски служила дотошная визуализация. Доведенная до совершенства, способность не раз помогала девушке успокоиться, приободряла ее и добавляла веры в грядущее: все пойдет тем чередом, какой Катерина нарисовала в голове.

Совершив ритуал и повесив пальто на вешалку, Катерина продолжила терпеливо стоять у входа. Она не могла отказать себе в удовольствии понаблюдать, как искусно жонглирует чашками зерен бариста.

Несмотря на то, что в заведения повсеместно стали врываться безжизненные кофемашины, в «La clé» были преданы старой доброй кофейной турке. Именно преданность ей хозяев позволила Катерине теперь любоваться колдовством, с каким Генри орудовал над этим маленьким медным кувшинчиком.

Отдавая очередной заказ, в то мимолетное мгновение, которое выдалось между обслуживанием посетителей, парень поспешно поднял голову и заметил наиболее неожиданную, но самую желанную для него гостью. Взгляд тут же намертво приковался к ней.

Катерина сияла широкой и белоснежной улыбкой, вызванной, в том числе новым ее достижением. При виде зрелища Генри мельком подумал: вероятно, ее идеальным зубам было свыше назначено служить особенной миссии – как фонарикам, освещать мрак на улице и в душе.

Извиняясь глазами за то, что не может смотреть на нее целый день, Генри вынужденно повернулся к очередному клиенту. Девушка понимающе опустила глаза, а затем побрела к череде посетителей, желающих быстро согреться напитками после холода улицы.

Когда очередь рассосалась, а Рудковски и Генри остались стоять тет-а-тет, юноша ухватился за шанс развязать между ними беседу.

– Чему я обязан Вашим вторжением? – отвечая взаимной улыбкой, бариста скорее не спрашивал, а вновь приветствовал девушку.

– Хочу отпраздновать блистательное интервью и обмыть его чашкой любимого чая, – как и задумала, с ямочками, игрой острыми бровками промяукала Катерина.

– Не сочтите за дерзость, – осмотрительно начал Генри, – но, может быть, крепкий свежезаваренный кофе обыграет торжество более яркими красками?

Всякий раз, когда кто-то кидался в нее непрошенными советами, Катерина, как свитер, била источник током. Но сейчас, пребывая в восторженном настроении духа, Рудковски решилась не плодить конфликт и сберечь ту хрупкую стенку мира, из тончайшего льда возведенную между обоими.

– Крепкому свежезаваренному кофе я предпочитаю хорошо настоянный чай, – отчеканила девушка, вздернув вверх заточенный нос.

– Жаль. Жаль, что Вы отказываетесь от моего коронного блюда, – воззвал к манипуляции Генри, – и никогда не узнаете, какой секрет хранит он в себе.

Парень подчеркнуто тяжело выдохнул и не спеша, давая гостье возможность еще раз подумать, повернулся к склянкам со всевозможными сортами чаев. Катерина, уморенная его дудкой, закатила глаза и не грубо, но выпалила:

– Ну, хорошо, давайте Ваш свежеособенный кофе! – Генри стоял спиной и позволил себе незаметно ликующе улыбнуться. – Но упаси Вас Господь, если напиток окажется не таким изумительным, как Ваши попытки меня на него подбить, – в шутку пригрозила Рудковски и издала короткий и нервный смешок.

Юноша колдовал над напитком минуты четыре, а по окончании таинства, как бы проинструктировав, произнес:

– Наслаждайтесь.

– Сколько с меня? – тонкие пальчики девушки бегали по купюрам, выискивая подходящую.

– За счет заведения, – Катерина прервала процесс и неспешно подняла голову, на что Генри кокетливо подмигнул.

Рудковски почувствовала, как в душе разливался флакончик с эфирным маслом. Вместо «спасибо» она признательно склонила голову и, увидев под боком следующего клиента, нетерпеливо смотрящего на часы, отпустила баристу работать дальше.

Только заняв свое место в углу и опустив чашку на поверхность, Катерина наконец вышла из бездонной глубины транса и заметила: облокотившись на бортики чашки, в ней восседала палочка корицы, а рядом курсировал цветок бадьяна. Еще раз улыбнувшись, девушка прилегла на спинку стула и, коснувшись губ указательным, скрученным в форме вопроса пальцем, как всегда, задумалась о своем.

Спустя пару мгновений колокольчики над дверцей сообщили о прибытии нового гостя, и та, послушно впуская будущую работницу, отворилась. Катерина махнула подруге рукой – уголки губ ее слегка качнулись. Впрочем, заметив серьезное лицо Армут, девушка поняла: ту до сих пор душит оскорбление – час играть в дружбу еще не настал.

Смешной величавой походкой Карла подошла к столику Катерины, со скрежетом отодвинула стул и грузно упала, скрестив в недовольстве руки и в нетерпении и нервозности ноги. Ступня верхней болталась, как лист на ветру.

Считав послание подруги, Катерина тотчас нырнула в сумку за троянским конем и, не говоря ни слова, вручила подарок Карле. Та, завидев блестящего Будду, ослабила амплитуду раскачиваний и бросила силы на то, чтобы сдержать улыбку – попытка с грохотом провалилась.

– А-а-а, Катерина, – умиленная, протянула Карла. – Какая прелесть! Тебе бы в стрелковое войско: отлично бьешь прямо по слабостям противника.

Девушки засмеялись, и, когда гогот несколько поутих, Катерина нежно дотронулась к руке подруги.

– Прости меня, Карла. Я не хотела и не была вправе злиться.

– Все в порядке, – честно ответила Карла. Девушка славилась тем, что с одинаковой скоростью обижалась и прощалась с обидой. – Мои «срочные» новости вполне могли подождать твоего пробуждения.

Лицо Катерины заискрилось в сотый раз за день. Какой бы поверхностной ни казалась Карла, девушка все же ее обожала.

– Так значит, мы сейчас сидим в твоем будущем кофейном царстве? – напускала грандиозности на не особо почетную должность подруги Рудковски.

– Да-да, – согласилась, закивав, Армут. – Жаль, что в этом королевстве твоя подруга – простая Золушка. Прибирает за достопочтенными дамами и господами и подносит им закусь по случаю бала, – мечтательно объясняла Карла, и в самом деле желая плясать на балу.

– Да ладно тебе. «La clé» – замечательная кофейня, где, я уверена, с персоналом не обращаются, как с рабочим скотом. К тому же, следуя классике жанра, Золушки получают и принцев, и замки, и Бог весть что еще.

Карла исподлобья глянула на подругу, проверяя, верит та самой себе или нет.

– Спасибо, умеешь ты успокоить, – и вдруг Карла опомнилась: – Боже, какая я идиотка! Как прошло твое собеседование?

Катерина прихмыкнула. Она давно привыкла к забывчивости подруги. И хотя девушка знала: есть вещи, над которыми они не властны, эта черта являлась источником, бьющим ключом ее раздражения. Что еще больше выбешивало Катерину – само нежелание Карлы над этим работать. Впрочем, Рудковски давно перестала вносить сюда свою лепту: в случае с Армут любые советы были напрасны.

– Не переживай, я держалась отлично, – заверила Катерина. – Если только не утром, когда мне пришлось…

– Извините, что я вторгаюсь в вашу беседу, – вмешался Генри и с хитрой улыбкой уставился на Рудковски: – Я просто не слышал звона разбитых чашек и гневных проклятий по поводу кофе. Вот и решил узнать, жив ли его дегустатор.

Слова во всю мощь источали ароматы подтекста, распознать которые удалось даже непроницательной Карле. И пока Катерина силилась подавить улыбку прикусыванием губ, подруга сыпала многозначительным взглядом.

– Простите, я не представился. Генри, – протянул руку парень и, не давая Рудковски избавиться от смущения, вновь стребовал ответ: – Так как Вам наш кофе?

Катерина усилием воли собралась и сдержанно произнесла:

– Не беспокойтесь, отравления не случилось.

Карла теперь озадачили целых две вещи. Во-первых, самой ситуацией: Армут катастрофически несимпатичны были обстоятельства, в которой секреты прятали от нее. А во-вторых, только сейчас ей замеченным престранным выбором напитка: Катерина пила исключительно чай и взрывалась от предложения разделить с кем-то чашечку кофе. Тотально сбитая с толку, Карла начала с малого:

– Минутку. Катерина, напомни, пожалуйста, в какой момент своей жизни ты вдруг заделалась кофеманкой?

Катерина хитро посмотрела на Карлу, затем на Генри, а после взгляд ее снова коснулся недоуменного лица подруги. Оказавшись в тот миг на допросе с пристрастием, девушка даже слегка растерялась и начала колебаться между вариантами: ответить правду, пустить в ход сарказм или сменить щекотливую тему на более ей терпимую.

Однако как бы Рудковски ни возмущалась, когда речь ее перебивали, сегодня все это шло ей на руку. А потому, стоило Генри вступиться, она с благодарностью выдохнула.

– Дамы, с удовольствием побеседовал бы с вами еще минуту-другую, но, боюсь, за дезертирство меня не похвалят. Позволите? – обратился он к Катерине с тем, чтобы забрать пустую чашку. Вопрос был встречен кивком и улыбкой. – Рад знакомству, – парень снова повернулся в сторону Карлы, а затем пустился в чинное плавание до, хотя слово казалось ему оскорбительным, барной стойки.

С уходом Генри Катерина вдруг ощутила такую степень беспомощности, что сравнила себя с последним воином, имеющим силу и храбрость стоять на ногах перед рвом так и не захваченной крепости. Крепости, стены которой кишат острыми стрелами лучников, а их острые наконечники смотрят лишь на него – последнего выжившего.

– Значит, по ледяной стене неприступности пошли первые трещины.

Тон и взгляд Карлы казались такими жгучими, что Катерина уже не могла увильнуть от ответа, но тем не менее попыталась:

– Что? Ты о чем?

Девушка знала: перехитрить Карлу проще, чем найти на небе Большую Медведицу – единственное созвездие, которое легко поддавалось глазу Рудковски. Однако на этот раз поверхностность Карлы как будто забыла пробудиться.

– О-о-о, Катерина, не смей! Сколько лет ты прикидывалась невинной монашкой и носила апостольник недотроги? Ты можешь дурачить кого угодно, но я-то знаю: эта твоя напускная задумчивость прячет лишь заячью пугливость!

Катерина хотела обидеться, но вовремя вспомнила: на правду не обижаются. Она пообещала подруге рассказать обо всем по пути домой, и Карла, довольная таким исходом, резво поднялась.

Рудковски, растягивая драгоценное время в кофейне, принялась не спеша устранять со стола следы присутствия. После того, как в нем стало видно свое отражение, а глаза Карлы уже побаливали от их закатываний, девушки взялись за руки и побрели к вешалке – та сторожила их наряды.

Армут покинула кофейню первой, и Катерина, лишившись надзора подруги, бросила прощальный взгляд в сторону Генри. Попав в занятого делом баристу, тот не был встречен взаимностью, и Катерину кольнул факт их неизвестного будущего: они не то чтобы не договаривались о последующих встречах – «знакомцы» не обменялись даже контактами, чтобы договоренности эти стали возможными.

Глава 10. Небосвод, какой он есть после грозы

С многообещающих событий прошло две недели, и Катерина, со временем отпустив ситуацию, сейчас беспечно напевала, помогая отцу делать переучет снастей в его рыболовном магазине.

– Значит, снова на вольных хлебах? – подытожил мистер Рудковски после рассказа дочери о работе.

– Свобода. Самодостаточность. Независимость, – деловито напомнила свои мироустои девушка, расставляя по полкам товары последней партии.

– Мда, вы, молодежь, сегодня все охвачены одним недугом, – осуждающе произнес Рудковски. – Хлебом вас не корми, рветесь скорее назваться самостоятельными. Заработав копейку, утолив расходы на жрачку и спячку, вам обязательно встретиться с мозгоправом, – так Джозеф высказывался о психологах. – Какой черт дернул вас по ним шататься? Вот мы обходились без всяких ваших психологов, и посмотри: нормальными выросли.

Катерина устало выслушала эти нравоучения, и отец, кинув философское: «Что вы за поколение?», вышел на склад.

Девушка не утруждала себя в такие моменты тем, чтобы перечить отцу: ни один из них не мог склонить другого на сторону своих взглядов. Однако всякий раз, включи мистер Рудковски шарманку о потраченном поколении, что-то в душе девушки искренне возмущалось.

Сама Катерина видела в сверстниках большую надежду на будущее. То были люди, по большей части нацеленные на пожизненное обучение новому, глобальное достигаторство, на то, чтобы в отличие от предшественников искать проблемы не в окружении да неисправности мира, – симптомах болезни – но в себе, собственных неучтенных погрешностях – давно проросших глубоко внутрь корнях.

Катерина закончила свою часть еще до того, как отец вернулся со склада. Она частенько помогала Джозефу, когда Шмальц под неубедительным – так девушке виделось – предлогом не мог явиться на место их с Рудковски детища. И хотя мужчина смущался просить дочь о содействии в «не женском деле» и всегда предлагал награду за «выручательство», Катерина отказывалась брать с отца даже малую сумму.

– Разрешите доложить? – обратилась девушка к Джозефу. – Спиннинги разложены, ценники приложены, коробки уничтожены.

Катерина приняла стойку солдата, и зрелище, дополненное армейским тоном, развеселило отца. Он рассмеялся, если за смех можно было считать его зловещий рогот, и, как обычно, покрылся краской спелого помидора.

– Вольно, – едва успокоившись, вытолкал из себя Джозеф. – Домой побежишь? – нежность, когда таковая звучала в словах Рудковски, могла хорошенько огреть наблюдателя по голове: меньше всего ожидаешь заботу от почти стокилограммового амбала. И единственным человеком, к проявлениям этой теплоты приспособленным, числилась Катерина.

– Ох, если бы! – мечтательно оперлась головой на стенку девушка. – Дела-заботы…

Дела ее заключались последние две недели в выискивании донжуана, влюбляющего с первой чашечки кофе. И если второе девушка ненавидела до сих пор, по первому она мучительно тосковала.

После несуразного перформанса их трио в «La clé» Катерина и Генри не то чтобы не вступили в контакт, они ни разу даже случайным образом, как у них было принято, не пересеклась. Не появлялся парень и в самом кафе, и теперь, часами бродя по улицам Энгебурга, не верующая в Господа Катерина пошла на крайние меры – стала молиться о встречах. Свидание непременно должно состояться: они не прощались.

– Ну, не буду задерживать, – развел руками, намекая на пламенные объятья, мистер Рудковски.

Катерина печально глянула на отца, подошла к нему, поцеловала в покрытую щетиной щеку и, кивнув головой, побрела на поиски счастья.

За время ее безуспешных попыток нечаянно отыскать Генри – заявиться ради него в кафе не позволяла гордыня – Катерина придумала и развила теории исчезновения парня. Впрочем, все они в конечном итоге казались настолько глупыми, что девушка даже ругала себя за богатство воображения и бедность здравого смысла.

Тогда же Рудковски сделала вывод: Генри пугает, но одновременно манит ее азартную душу своей непостоянностью. Уходя, он всегда покидает за собой тревогу, – вдруг больше не встретятся? – появляясь, несет угрозу непредсказуемого будущего.

Так, размышления о Генри занимали теперь все свободное время и пространство девушки. Они не покидали Рудковски, ни когда она отправлялась за продуктами, ни когда вела со знакомыми ни к чему не обязывающие беседы. И тем более сильно они наседали, запрись Катерина наедине с ними в своей комнатушке.

Только время от времени девушка забывала прокручивать в голове последовательность этих дум. Она словно осторожно привязывала их к забору у входа в здание, – так оставляют с опаской новенький велосипед – а по завершении дел спешно за ними бежала – как бы чего не случилось в ее отсутствие.

Ах, если бы Катерина могла только знать, где находился в тот момент Генри! Тогда она непременно отправила ему трогательное послание, которое разорвало бы сердце юноши, и он отправил вторую его половину ответным письмом. Катерина звонила бы и поддерживала парня, она не стала бы клясть его за «беспричинное отсутствие». Наконец, она наверняка бы вошла в положение Генри и не требовала от неотложного его присутствия. Впрочем, условие не соблюдалось – она не знала.

Генри же прямо в этот момент покидал здание суда, где пять минут назад прозвучал смертный приговор браку его родителей. Первоначально отказав отцу в его просьбе – задержать падение шансов на то, чтобы тот заделался мэром – парень не забыл об условиях, поставленных Голдманом, и тех последствиях, которые Генри собственноручно навлек бы и на себя, и на мать.

Одиннадцать дней провел парень, рисуя в голове схемы и обходные пути. На утро двенадцатого – Генри, к своему глубочайшему сожалению, осознал: как бы он ни изощрился, за отцом по-прежнему оставались безбрежные преимущества в лице влиятельных связей и болевых рычагов давления.

Парня не особенно волновало собственное наследство: челобитье перед отцом виделось ему унижением гораздо более постыдным, а карой более суровой. Однако перспектива оставить без денег и крова родную мать, в чьих действиях всю жизнь читались лишь искренняя любовь и вера, живьем закапывала Генри в могилу повиновения перед деспотом.

Представляя картину трагического будущего Алисии, парень стал ненавидеть отца настолько, словно тот отнимал у них с матерью право на воздух. Но облачившись в бесстрашие перед тираном, Генри принял бесповоротное и категорическое решение: пойти у него на поводу. Поступиться честью – вот та заоблачная цена, которую парню пришлось заплатить.

Тем не менее, как бы ни раздирало сейчас его душу, Генри оправдывался: мать его теперь не узнает нужды. И это сладостное утешение снимало горечь обиды – так полотенце, промокшее под холодной водой, снимает жар у бедняги, страдающего горячкой.

Другие размышления, что проедали изнемогающий разум парня, были связаны с будущим местом жительства матери. Останься она в родном крупном городе, даже работа, которой с момента вступления в брак у Алисии не имелось, не спасла бы женщину от одиночества. Оно безжалостно пожирает тех, кто особняком влачит существование в мегаполисах. А потому, еще находясь за трибуной в суде и переводя взгляд с лица Голдмана, пропитанного злорадством, на сияющее простодушием и невинностью личико матери, Генри принял решение: он вырвет эту безгрешную святость из лап рассадника пороков.

Выслушав мамины опасения – мол, присутствие ее в жизни сына будет лишь дополнительным грузом, ограничителем его свободы – Генри убедил женщину в понимании своих действий. Вместе они решили: по приезде и освоении на новом месте Алисия станет искать симпатичную должность, а как только окрепнет и зарекомендует себя в чужом обществе, переедет в отдельную комнату.

В отличие от беспокойств относительно смены места – женщина, как и Генри, всю жизнь прожила в мегаполисе – поиск вакансий Алисию не страшил. Столько лет без работы она провела не из лености и желания сидеть на шее. Стоило женщине вступить в брак с начинающим бизнесменом, молодая и перспективная, редактор модного журнала получила наказ покинуть карьерное поприще.

– Дрянные журналы потопят в тебе остатки твоего разума, – вынес приговор единственно подлинной страсти Алисии ее жених. Объясняя прихоть своим нежеланием видеть супругу за «отупляющим» делом, он вверил в обязанность женщины подношение дров в полыхающий семейный очаг.

Так мистер Голдман обезопасил себя от утраты красотки-супруги, чьей отрадой с тех пор и до рождения сына оставалось лишь ее приданое в виде золотых волос и жемчужных зубов. Сам супруг преступил клятву верности уже спустя год после появления Генри. При этом мужчина принудил Алисию окутывать его отсутствия завесой лжи, бахрома которой по мере взросления мальчика медленно распускалась.

Поредевшая семья Голдманов вернулась в Энгебург спустя еще две недели – дома у них оставались последние нерешенные дела. Все это время и несколько месяцев после прибытия Алисия сравнивала себя с елкой, какую выкопали на окраине леса и посадили в частном дворе, и гадала: примется ли она на новом месте?

Женщина остерегалась злых языков и всегда пробуждала симпатию каждого, кто мелькал на ее пути. Она не понаслышке знала: обоснован или бездоказателен людской треп, в человеческих судьбах ему отведена не последняя роль. Так, в первые годы после замужества недалекие люди твердили: «Простушка отхватила-таки короля». Совсем же безмозглые даже не утруждали себя заключениями. Они попросту вторили первым, и с того – с загнивающих полей презрения – и кормили червей, пожирающих их изнутри.

Вернувшись, Генри первым делом отправился забрать Найду. Как ни странно, в этом маленьком городке нашлись добрые люди, соорудившие на свои средства гостиницу для животных. Разлука стала для них самой длительной, первой, а также единственной за семь лет, проведенных бок о бок. Впрочем, иного выхода парень не видел. Взять Найду с собой Генри просто не мог: среди завихрений событий, происходивших до и после суда, юноша едва вряд ли бы смог одаривать пса вниманием и окружать его необходимой заботой.

Всегда послушная, Найда не капризничала и не сопротивлялась уготовленному испытанию. Покорившись судьбе, она терпеливо ждала и верила: разлука не продлится вечно. Со слов работников приюта Генри позже узнал, что весь месяц собака была грустна и спокойна. Она не выла на железные решетки – единственную ограду, не огрызалась на сотрудников – людей, проявивших к ней доброту и любовь, не отказывалась от еды – топлива, которое давало ей силы дожить до желанного воссоединения. С виду пес пережил расстояние мирно и холодно, но Генри чувствовал: поступком он нанес Найде немалую боль.

Помимо этого переживания парня терзало жгучее чувство вины перед Катериной. По непонятным причинам Генри видел себя в глазах девушки виноватым за то исчезновение, что он совершил без записок и оправдательных слов. А потому он решил как можно скорее с ней объясниться, надеясь на понимание и моля о еще одном великодушном прощении.

Заглянув в дом, где он встретил новогоднюю ночь и впервые разглядел в Катерине сочетание внешнего изящества и внутреннего великолепия, Генри позаимствовал у Элеоноры сведения о нахождении дочери. Следуя координатам, парень застал ее за работой в «Большой рыбе», в месте, где с пропажей Генри девушка появлялась гораздо чаще. Как будто компания ее отца берегла Катерину от надуманных страхов и переживаний.

Рудковски сидела за кассовым аппаратом, подперев голову двумя руками – жестом она делала попытки сдержать поток дум, хаотично разбросанных по ее черепной коробке. За шумом собственной головы Катерина не уловила входящих шагов. Увязнув во внутреннем мире, она беспокойно вздрогнула, когда до нее донеслось: «Извините, пожалуйста».

Девушка взглянула вверх и окаменела. С хладнокровием, о чем кричало его лицо, с опьяняющим коктейлем эмоций, о чем умалчивала его душа, Генри стоял перед ней в ожидании. Парень и сам не знал, ждал ли он, пока Катерина позволит ему говорить, или же он выдерживал паузу, чтобы позволить мыслям и чувствам принять очертания.

Обстоятельства запросили у парня безропотного терпения. Обученный его искусству, Генри стоял без единого звука и жеста. Не вправе требовать или пусть даже умолять об ответе, юноша тщетно высматривал в лице Рудковски намек – добро на то, чтобы гость выдал признание.

Застывшее лицо девушки не выражало посланий. И не в состоянии прочитать ненаписанное, Генри колебался. Колебался юноша и перед входом в магазин, и перед началом исповеди. Однако отперев первую дверь, неразумно держать закрытой вторую, ступающую за предыдущей.

– Дело в том, что мне… – едва первые слова парня сотрясли воздух помещения, Катерина резко подняла руку, приказывая преступнику, явившемуся с повинной, остановиться. Генри не противился и не возражал: не в его положении было диктовать правила.

Девушка медленно поднялась из-за кассы, помогая себе, оперевшись руками на поверхность витрины. Глядя на зрелище, Генри подумал: как жестоко подвергать это хрупкое тело любого рода мучениям и вместе с тем какая сила сокрыта в этом хранилище духа! Так находят в себе способность подняться те, за кем по пятам следует страшное горе.

Не ускоряясь, Катерина столь же неспешно обогнула прилавок. Взгляд ее устремился на отдельную плитку в полу, словно на ней прописали инструкцию действий, и девушка, скользя по руководству глазами, послушно ему подчинялась.

По-видимому, предписание, как и все на свете, имело конец, дойдя до которого Рудковски лениво подняла голову вверх. И когда взгляды их наконец встретились, Генри заметил: серо-голубые радужки Катерининых глаз омываются маленькими, кристально чистыми озерцами.

Расстояние между героями составляло теперь не более тридцати сантиметров. Такой же была разница в их росте, и это вынуждало девушку при упорном нежелании отводить глаза усиленно напрягать хрупкую шею.

Генри почти мог поклясться: он ожидал расчетливо-хладнокровного удара по лицу. Парень до того проникся этими представлениями, что уже явственно ощущал их на своей коже. Но Рудковски не двигалась.

Озвучь Катерина волнения, какие в последний месяц сдавливали ей грудь, Генри услышал бы откровенно интимную оду, посвященную мукам автора. Но Катерина молчала. В безмолвии плавал и парень. Диалог, где они выказывали порывы, о каких хотелось кричать, и выслушивали страсти, каким хотелось внимать, разворачивался в их мыслях.

Окажись виноватым не Генри, Катерина бы с радостью продолжала мучить его молчанием. Этим способом девушка истязала собственных жертв. В свою очередь, будь он повинен не перед Рудковски, Генри тут же признал бы вину и не стал выискивать оправдания, как не решился бы он на подбор наиболее смазанных выражений.

Однако события разворачивались именно так, как тому поспособствовали их виновники. И Катерине пришлось с неохотой признать: ее гробовое безмолвие заставляло изнывать и душу, и тело. Генри же тщетно искал в закромах закаленного разума комбинации слов – а те только и делали, что всплывали в рандомном порядке.

В тот момент, когда сносный предел терпения боли был превзойден, Катерина отвела в сторону стеклянный взгляд, а затем отвернула от Генри и голову – словом, приготовилась мысленно попрощаться.

Как ни странно, есть такие способы уходить, которые всей своей сущностью кричат о желании остаться. Осознание это ударом молнии бахнуло в Генри, и, несмотря на возможные риски, парень понимал: он один стоит за штурвалом. Юноша, пережив за мгновение весь доступный ему спектр чувств, решился на бесповоротное.

Генри схватил Катерину за худенькую белоснежную ручку, настойчиво, но с неутраченной нежностью развернул ее корпус к себе, и спустя пару секунд рассудки обоих сообщили хозяевам: их губы накрепко сомкнуты в исцеляющем поцелуе.

При всем желании ни Рудковски, ни Генри не смогли бы сказать, сколько времени отнял у них момент забвения. Об этом кричало нытье в ступнях девушки, вынужденной стоять на носочках, и оно же в не разгибающейся теперь шее юноши – разница в росте требовала жертв. Впрочем, на беду испытуемых, эксперимент по сближению их безжалостно прервал отец, чье вмешательство, не шуми он нарочно, они верно и не заметили бы.

Возможно ли вникнуть в волнения отца, чью принцессу – пусть на сегодняшний день ей и было ни много ни мало, но двадцать – на его же глазах перехватывает другой мужчина? Под строгим взглядом Джозефа Ромео с Джульеттой застыли, не смея позариться и на малейшей микродвижение.

Вместе с тем Генри готовился защищаться и защищать свое только приобретенное солнышко при едином возникновении туч. Катерина же, несмотря на способности воображения, и представить сейчас не могла, что разыгрывалось в закаленной строгостью жизни душе отца.

– Мамочки мои, я думал второе пришествие и то случится раньше, – пара застыла: поворота событий в сторону шутки не ожидал никто. – Ну что, когда в сваты идем?

Мистер Рудковски любил пошутить, но почти за каждым его подколом скрывалась серьезная мысль.

– Папа! – оправилась от шока девушка. Отец усмехнулся.

– Ну а что? Мои клиенты – видные женихи.

Катерина с ужасом расшифровала: отец не признал в лице похитителя ее сердца того самого гостя, которого, повинуясь року судьбы, уготовил им вечер Нового года. Генри, вероятно, лелея похожую мысль, поспешил заступиться.

– Мистер Рудковски, рад встрече, – шагнул он вперед, протянув мужчине руку. Выпученные глаза Рудковски напоминали два больших диско-шара.

– Ты? – голосом, напоминающим в большей степени рев, протянул Джозеф, на что Генри смело и утвердительно кивнул.

Катерина обеспокоенно переводила взгляд то на одного, то на другого. Девушка ждала и вместе с тем боялась ожидать возможных выходок любой из сторон: отца, потому что она слишком хорошо знала причуды его характера; Генри – оттого, что не знала его совсем.

Впрочем, волнения девушки выветрились и она облегченно выдохнула, когда отец, оценивая парня взглядом, протянул ему руку в ответ.

– Что ж, чем черт не шутит, – Рудковски сделал попытку улыбнуться и впер обе руки в то место, где у нормальных людей находится талия. – Ладно, молодежь, беседуйте. У меня дел на складе… непочатый край, – почти пропел мужчина, и Катерина отметила про себя: последнюю коробку с товаром она помогла разгрузить еще час тому назад.

– Рад был увидеть, – словно желая поскорее вытащить едва вскочившую занозу, попрощался с ним Генри. Джозеф лишь скупо кивнул, подошел к выходу и, задержавшись на долю секунды в проеме, удалился на склад.

Катерина смотрела на двери и после исчезновения за ними отца. Генри, не отрываясь, следил за движениями ее лица. Он не торопил девушку, стоически дожидаясь от нее действий.

Наконец Катерина вышла из оцепенения и смущенно и робко повернулась в сторону парня, не поднимая при этом светящихся, охваченных потрясением дня глаз. Генри, боясь нарушить спокойствие, осторожно взял одной рукой потерявшую волю кисть девушки; другой – с чарующей нежностью и отнюдь не ожидаемой легкостью приподнял, аккуратно придерживая, поникшую ее голову.

Так парень объявил о решимости встретить взгляд Катерины. Искренний, обнаженный – Генри готовился принять любые его послания, даже если на чистую поверхность глаз поднялось все безобразие, охраняемое морским дном. Тем более что за наличие этого беспорядка в какой-то степени парень ответственен был сам. Впрочем, он же намеревался нести за свое преступление справедливую кару.

На радость Генри, Катерина лишь улыбнулась, снимая с нагруженных плеч их обоих тяжести ушедших дней. Отливающий светом жест словно уверил юношу в светлом будущем, и ему тотчас подумалось: предыдущие кавалеры Рудковски верно вели за эту награду – улыбку девушки – ожесточенные битвы. Добиться от Катерины такого рода подарка означало внести себя в очередь кандидатов на теплое место возле нее.

Рудковски вверила себя в его власть, и, подкормленный сытной порцией смелости, Генри ответил на милость взаимным движением губ. Еще через мгновение, будто наконец расставляя все точки над «i», он прижал Катерину к себе и обхватил девушку за обмякшие в его руках плечи.

Глава 11. В которой двое влюбленных становятся взаимовсем

Две одинокие души, каких свел неказистый перекресток судьбы, стали друг для друга взаимовсем. Заложив фундамент отношений невинным поцелуем, они выстраивали теперь стены и настилали полы усадьбы долгими прогулками и доверительными разговорами обо всем, что только выдавали их незаурядные умы.

Рудковски, обожая шелест книг, призналась: «Меня восхищают и одновременно страшат люди, которые много читают. У них ведь в головах не просто мысли – там целые миры, и никогда не знаешь, чего следует ждать».

Генри, преследуя мечту, вещал: «Я теряю доверие и уважение к людям, сетующим на отсутствие у них времени. Правда в том, что их предложениям недостает слов «на это». Им чуждо понятие приоритетов и неизвестны подлинные желания».

Влюбленные вели себя так, словно в истории их знакомства не существовало черных пятен и несуразиц. К произошедшим казусам они отнеслись, как к яркой молнии: в ней можно проследить и руку Дьявола, и Бога. Спокойствие и блаженство, которые преследуют те гром и грохот, с лихвой покроют все убитые на перебранки силы.

Стерев границы, пара не замедлила избавиться от ледяного и напыщенного «Вы» и заменить его интимным и дразнящим душу «ты». И переход этот негласно объявил: теперь секретам и молчаниям здесь не место.

Рудковски с жаром выпалила детали ее безрадужного детства, и те дополнили в голове Генри и без того малоприятный образ Джозефа. Парню стало невыносимо жаль Катерину, чьи мемуары пропечатались ударами отца. Он попытался успокоить девушку: «Пожалуйста, пробуй не цепляться прошлым. Куй будущее, действуя сейчас. Прошлое может влиять, но не должно распоряжаться, как тебе относиться к миру и через какую призму эту реальность принимать».

Парень в свою очередь поведал, как он проучаствовал в прихоти отца стать мэром мрачным безмолвием, которое последний запросил. Описывая суд, Генри не мог не рассказать о маме, так что у Катерины тотчас возникла страсть, во-первых, подсобить Алисии представиться недружелюбному народу Энгебурга; а во-вторых, желание познакомить женщину с достоинствами города, при всех пороках весьма симпатичного.

Особенностью Катерины было то, что помощь девушка осуществляла точечно, а жертв выбирала известным только Богу образом. Порой она пренебрежительно смотрела на бездомных, отказывая кинуть попрошайкам даже парочку монет. Рудковски объясняла это так: она видит в них лишь лень и безусловную покорность – они смирились с участью и не согласны ничего менять.

В другой раз Катерина встревала, навязывая выручку всем, кто о ней не просил, а значит, и не готовился ее принять. И если в первом случае Рудковски обвиняли в черствости и малодушии, в последнем ей встречалась грубость и громкая мольба отстать.

Отказ помогать тем, кто по ее мнению, не заслуживал помощи девушка объясняла нежеланием плодить паразитизм. Катерина с малых лет наблюдала в поступках матери излишнее самопожертвование и, боясь заразиться недугом, несмотря на всю свою любовь к ней, бежала от женщины как от чумы. Готовность же на избыточную, чрезмерную помощь девушка списывала на стремление всех спасти – в детстве ее саму не защитили.

Как проколоты грубостью были отцы Катерины и Генри, так пропитаны нежностью оставались их матери. Парочка напоминала собой одного поля ягоды. Взрослых, воспитанных одинаковыми обстоятельствами, за исключением масштабов города и, как следствие, богатства выбора.

С течением времени девушке удалось повстречаться с Алисией, и время от времени они, взявшись под руки, вальяжно прогуливались по улочкам Энгебурга. Катерина знакомила женщину с историей и секретами города. Вместе им было легко и спокойно, будто разницы в почти двадцать пять лет не существовало.

За разговорами женщины упоминали глобальные проблемы в виде не вовремя опустевшего пакета с чаем, перетирали косточки своим обидчикам и касались неидеальности – кто мог бы подумать! – мужчин. Порой дело принимало более серьезный оборот, и потоки речей их неслись к настоящему океану гипотетических проблем.

Бывало, женщины так долго не подпускали к себе иную компанию, что Генри легонько подтрунивал над Алисией – мол, она похищает его Катерину. Впрочем, Рудковски этим подколам совсем не противилась: ревность парня, пусть и к собственной матери, страшно ей льстила.

Больше всех от нужды во внимании изнывала отныне Карла. В лучшем случае девушки могли встретиться раз-два в месяц, да и те их свидания сводились к вопросам по состоянию квартиры и формальному: «Как дела?»

Поскольку Карла работала теперь вместе с Генри, она часто печально следила за тем, как после его окончания смены пара уходит вместе. Катерина, одурманенная влюбленностью, полностью игнорировала подругу, словно той и вовсе не существовало.

Встречая сплетенную смехом и общей страстью компанию, Карла в прямом смысле видела причины их отдаления с подругой. Вместе с тем Армут наотрез отказывалась принимать обоснованность их происхождения. Высадив в душе семечки ревности и обиды, девушка принялась взращивать целый сад злобы как к Голдманам – ворам ее счастья в лице Катерины, так и к самой Рудковски – предателю треснувшей по швам дружбы. Катерина же, хотя время от времени и допуская подобную мысль, не подозревала о настоящих масштабах раздутой трагедии. Ничто не тревожило ее сон, и ничто не ложилось бременем на ее совесть.

Семьи Голдманов и Рудковски постепенно сближались, и время от времени на долю Генри падала участь присмотра за малышкой Мелани. Женщины – Элеонора с Алисией – занимались тем, что готовили совместный ужин; Катерина, как правило, дорабатывала не законченные за неделю проекты; а единственный в семье Рудковских мужчина подбрасывал в огонь обязанностей супруги дрова в виде перепачканного рыболовного костюма.

Генри однако совсем не чурался возложенной миссии – напротив, он только рад был разбавить рутину с малышкой. Парень, сам не зная откуда, усвоил: порой от детей можно услышать обнаженную до чудовищной простоты мудрость, и, что еще важнее, они искренне верят в сказанное. Сама Мелани же усмотрела высшее счастье в возможности нежиться лишним вниманием и играть с «огромной, но доброй» собакой.

Даже Катерина, при своем равнодушии к животным, таяла под пронзительным взглядом ореховых глаз Найды. Девушка не без труда, но простила псу зимнюю выходку – хотя того едва ли стоило обвинять – и научилась понимать, чего этот чудный зверь хочет.

Когда малышка обыгрывала Генри во всех состязаниях (другой исход разорвал бы сердце парня); когда все камни у речки были пересмотрены, палки найдены и отделаны под рыцарские мечи; когда малютка, заручившись смиренным терпением Найды и строгим надзором юноши, взбиралась на крепкую спину собаки, тогда раззадоренная голодом банда на всех парах мчалась на ужин.

Еда подавалась обильно и не без почестей. Над созданием яств женщины кроптали вместе, и что Алисия, что Элеонора – обе они, доведись голодному рту похвалить их очередное творение, наотрез отказывались признавать авторство. Во-первых, работа действительно велась совместно. А во-вторых, эти дамы по жизни болели тошнотворной скромностью и просто не знали способов встретить заслуженную похвалу.

Что до Катерины, та вовсе и не имела к комплименту какого-либо отношения. Она не умела готовить, но этот факт не мешал ей подкармливать Генри щедрой порцией перебранки. Тем же занимался и мистер Рудковски.

– Сегодня Мелания сплела такой чудесный венок, что я, засмотревшись на коронацию Найды, едва не поскользнулся на – только представьте! – змее, – поделился приключениями Генри. Женщины ахнули, одна из них даже пустила крик, после чего они с минуту сидели с раскрытыми ртами.

– Да ладно тебе, – обиженный тем, что внимание выдали не ему, попытался воззвать к стыду Генри Джозеф. – Ты же не баба, чтобы бояться своих конкурентов.

Элеонора давно привыкла к этим высказываниям супруга. Лежа на диване, он, случалось, улавливал что-то немыслимо ароматное, – в готовке Элеоноре не было равных – выходил на след источаемых запахов, добирался до их источника и спрашивал у жены об их природе. Получая в ответ: «На обед колдуны», он отпускал грубиянское: «Зачем нам колдуны, когда дома уже прописались три ведьмы?» – и с раскатистым хохотом возвращался к себе на диван. Элеонора лишь грустно мотала поникшей головкой.

И все же сейчас прилив стыда перед Алисией заставил женщину покрыться таким багрянцем, каким отдает налитая соком вишня. Рудковски любил козырнуть юмором, однако шутки его, вопреки назначению, приводили веселье к его скоропостижной кончине.

Так, естественным образом чередуя белые и черные клавиши рояля, хотя преимущественно и звучал торжественный мажор, пролетели весенние месяцы – лето вальяжно шагало навстречу его почитателям. Май в Энгебурге часто непредсказуем. Вверенный сопровождать плавный переход к самому жаркому времени года, он тем не менее не чурается выдать фокус в виде внезапного снегопада. На счастье жителей, в этом году месяц оказался на редкость учтивым к законам природы.

В один из его теплых, обдуваемых ласкающим ветром дней Катерина и Генри сидели на берегу реки, увлеченные созерцанием милой душе картине. Рудковски следила за колебанием водной глади и отражением в воде неба. Генри рассматривал ее отданные во власть бездействия руки. Они походили на белоснежное полотно с четко вычерченной картой рек, и парень, поглаживая их, не сомневался: если следовать одному из предписанных веной маршрутов, неизбежно отыщешь укрытое ей сокровище.

Порой, когда все, казалось, бежало донельзя прекрасно, на Катерину находила поэтическая меланхолия и она, лежа рядом у той же реки на коленях у Генри, шепотом обнажала страх: «Не представляю, что может найтись человек, который полностью примет меня, – она запиналась, – вопреки моим попыткам оттолкнуть и отвергнуть его. Принял и – если совсем размечтаться – полюбил бы меня вопреки мне самой».

Генри бережно гладил бархатистой рукой податливые ритму волосы девушки, а опасения Рудковски вынуждали задавленную умом душу испытывать к ней сожаление.

Несмотря на завидные ряды поклонников, Катерина всю жизнь продержалась особняком, предоставленным самому себе и в самые темные времена гонимым бесплотными призраками в виде навязчивых мыслей. Она знала, что могла выбирать, и больше того – выбор ее непомерно огромен. И все же девушка, возразив ожиданиям родителей, а также примыкающего к ним клубка в виде их друзей, родственников, соседей и коллег, наотрез отказалась «брать лучшее из того, что есть». В ней горела решимость ждать до тех пор, пока судьба не предоставит ей «лучшее из того, что возможно».

Катерина доказывала: ей хорошо и так – «ни друзей, ни парней», и смеялась над теми, кому не довлеет собственная компания. Однако делала она это в первую очередь для того, чтобы умерить свои страхи. Тайно боясь умереть в одиночестве, девушка силилась не подавать о том ни малейшего вида. Даже если силы на это ей приходилось черпать из своего же бессилия.

И тем не менее в мужских, по-отцовски оберегающих (чего ей так не хватало) объятиях Генри Катерина слабела до такой степени, что становилась похожей на тающую на ладони льдинку – от нее вот-вот ничего не останется. Бережно укладывая ее на колени, парень смотрел на Рудковски, и ему хотелось кричать: «Ты заслуживаешь любви и счастья!» А чтобы яснее выразить мысль, он аккуратно целовал девушку в оголенный от волос лобик и повторял: «Ты прекрасна, и красота твоя двухстороння: она внутри, и она же снаружи».

Тогда Катерина поднимала на него преисполненный надежд взгляд, молча благодарила за непрошенную, но желаемую поддержку, а после выпрямлялась и с хитринкой в глазах и деланно надменным выражением лица вопрошала: «Думаешь, эти твои комплименты лишат меня разума?» Генри смеялся, понимая, что в вопросе Рудковски – ответ, и только еще крепче прижимал к себе ее ватное тельце.

Конец июня всегда нес для девушки праздник – ее день рождения, и семейство Рудковски привычно готовилось к поздравлению любимой дочери (в чем отец Катерины, подразумевая сказанное или нет, признался однажды по пьяни). Боясь, как бы не получилось неловко, Элеонора лишь вскользь обронила событие за беседой с Генри – разум парня отныне был озадачен подарком и без устали порождал идеи поздравления.

С тех пор как поцелуй стал началом следующей главы их жизни, Генри часто одаривал Катерину ее любимыми пирожными, что никак не сказывалось на изящной фигурке девушки, или пышным букетом пионов, чей цвет по иронии судьбы назывался пыльной розой. Однако событие, какое теперь приближалось, требовало, по мнению юноши, затрат гораздо более щедрых, причем как денежных, так и умственных. В конце концов найдясь с решением, которому надлежало растрогать сердце и взволновать душу Катерины, посоветовавшись с матерью и получив ее бурное одобрение, Генри приобрел задуманное и принялся ждать тридцатое июня больше, чем сама именинница.

В назначенный судьбой день никто не разбудил Катерину телефонным звонком – единственное время в году, когда проявление подобного рода хамства девушка допускала и даже ждала. Не тревожили именинницу ни в обед, ни после полудня, но она понимала: выпустить торжественный повод из головы совершенно немыслимо. Забыть про ее день рождения обходилось дороже самому нарушителю. Случись подобное, Катерина напоминала порох, готовый взорваться бедняге прямо в лицо, а потому случай был исключителен. И все же, прокляв нехватку терпения и предварительно заскочив за своим фаворитом – апельсиновым тортом, девушка в раздражении надвигалась к родителям.

Достигнув дома, Рудковски вдруг остановилась. Она стояла у калитки и не решалась сделать в пределы участка ни шагу: смертельное спокойствие дома вгоняло девушку в дрожь. «Неужели они забыли?» – пронеслось в голове Катерины. «Нет, это же невозможно», – не дав мысли развиться, Рудковски отбросила ее с такой силой, с какой бьет футболист, назначенный бить пенальти.

Сейчас, в более менее взрослом возрасте, девушка часто тряслась перед неизведанным. В детстве же она боялась почти что всего: пауков, темноты, покинуть пределы улицы, сделать неправильный – если «правильное» и «неправильное» в принципе существует – шаг. Но Катерина росла, и вместе с тем росли ее требования к себе. Окружающие заставляли Рудковски умерить норов – сама она понемногу храбрела и открывалась. И поэтому, несмотря на сомнения, источаемые внутренним голосом, девушка смело – так ей казалось – отворила калитку и размашистым шагом достигла входной двери. Та была заперта.

Катерину обдало ледяным потом. Предположение о досадной забывчивости больше не виделось ей глупой выдумкой разума. Она опустила торт, словно он – ее главная тяжесть в жизни, и прошептала: «И что теперь?»

Совершенно отчаявшись, она позвонила маме, и через мгновенье знакомая песня ударила по ушам. Она доносилась со стороны заднего дворика. Звонок тотчас стих – телефон отключили. В замешательстве, Катерина бросилась на след вора, укравшего радость из этого дня.

Она шла, осторожно ступая, как если бы малейший шорох мог свести все старания на нет. Дойдя до угла, девушка снова остолбенела: предстоял еще один выбор и следующий шаг в неизвестность. О, сколько страха в себе несут эти брат и сестра! Брат – неведение, сестра – боязнь нового и перемен. Первый принуждает трястись от непредсказуемости будущего. Вторая – гнить в тесной коробке известного. Они устрашают, когда стоят порознь, а вместе становятся ночным кошмаром.

Впрочем, Рудковски уже дошагала до бесповоротной точки. Нельзя сдаваться, запрещено поворачивать вспять. Уйти сейчас означало выказать необъяснимую глупость. Убедив себя в этом, Катерина, как перед нырком, вдохнула и завернула за угол: чему быть, того не миновать.

Перед девушкой развернулось зрелище, достойное взгляда толпы. Здесь прятались все: сдерживающие смех родители, расцветающая в улыбке сестра, довольный удавшимся сюрпризом Генри, его пустившая слезу радости мать. Не без виляющей хвостом Найды и неловко себя ощущающей Карлы, гости носили праздничные колпаки. В руках их гнездились едва ли не свадебный, трехъярусный торт, отливающие солнечным светом коробки с подарками и – куда же без этого – роскошные букеты благоухающих цветов.

Катерина с восторгом смотрела на замерших родителей, Генри, Меланию, Карлу, внимала Алисии, усмехалась собаке. Она боялась: малейшая спешка в отведении взгляда выкажет ее неуважение к стараниям гостей и выставит девушку неблагодарной. Наконец, Элеонора вмешалась:

– Катерина, доченька, что ты застыла?

Рудковски и правда словно только сейчас пробудилась от крепкого сна:

– Я… Вы… – заикаясь, выдала девушка.

Партнеры по замыслу захохотали и налетели на настоящую гостью бала с объятиями. Они поочередно выкрикивали пожелания так, будто участвуя в поединке за лучшее поздравление. И в соревновании этом каждое новое слово должно оказаться более сердечным, более торжественным и изящным.

– Ох, дорогая, Генри следил за тобой с начала утра – вот как мы узнали о твоих перемещениях, – разоблачала хитроумный план миссис Рудковски. Позже, когда Катерину и Генри оставили наедине, парень признался: его молчаливое наблюдение за поникающей именинницей местами изрезало его сердце.

– Спасибо, большое спасибо, – со слезами на глазах благодарила «семью» Рудковски.

– Нам за счастье, – обронил довольный Джозеф, словно организация и задумка сюрприза лежали на нем.

Сытно отужинав на лужайке за домом, – еда была оттого вкуснее, что превыше переправ стояла приятельская компания, – организаторы торжества уговорили Рудковски открыть подарки. Девушка намеревалась сделать это попозже, будучи предоставленной самой себе, и просьба немало ее смутила.

Во-первых, в случае чего пришлось бы искусно скрывать разочарование в чьем-либо неудачном выборе. А во-вторых, человек хлеставших эмоций, Катерина всегда находила, к чему придраться. Если же что-то однако угождало душе высоких требований, она встречала подарок судьбы безмолвием, будто признание чьего-то изящества лишало великолепия ее саму.

И тем не менее, находясь под давлением манипуляторов, именинница уступила. Желающие угодить капризной принцессе снова выстроились в очередь.

Как и полагается, первыми налетели с коробкой родители. В ней девушка обнаружила сумку, у витрины с которой она невзначай тормозила во время каждой их с матерью Катерине по городу. В дополнение к аксессуару Джозеф вручил дочери букет из пятнадцати пышных роз: восемь красных, семь белых – все бережно упакованные в прозрачной пленке.

Мелания подарила любимой сестренке совместный портрет. Элеонора, не сдержавшись, выкрикнула, как она умилялась, две недели подряд заставая малышку корпящей над рисунком.

От Алисии Катерине достался миниатюрный букет, посаженный в круглую розовую коробочку. Он вмещал в себя пионовидные розы, а бутоны их, в свою очередь, – любимые конфеты девушки.

Карла приблизилась к Катерине со словами: «Я собиралась подарить тебе набор косметики, но побоялась, что твое лицо, доверяющее только помаде и туши, не примет несвойственных ему захватчиков». Девушки посмеялись, и Армут поспешно вручила Рудковски рамочный коллаж для фото и кружку с надписью «I do what I want»3. Катерина обняла подругу и наградила ее пристыженными глазками: она избегала их встреч все последние месяцы, но тосковала по ним с нескрываемой виной.

Однако истинное изумление завладело гостями, когда подарок представил Генри. Ни один взор не мог обойти стороной переливающихся на свету рубинов. Обрамленные белым золотом, три крупных камня лежали на ювелирной подставке в одной руке парня. В другой он держал двадцать один пион – по цветку на каждый прожитый год Катерины.

Нелепым казалось сравнение масштабов широко раскрытых глаз и еще больше раздвинутых ртов – все, кроме Генри и его матери, неподвижно застыли, попутно прикидывая в голове цену подарка. Как ни печально, именно ближних порой до мандража поедает болезненное любопытство.

Катерину занимали мысли иного порядка. Привыкшей получать подарки, оные подобной вычурности и богатства казались девушки недосягаемыми. Она обвиняла себя в том, что не заслужила этой роскоши, и страшилась взаимного обязательства, неизбежно следующего за «корыстной» щедростью.

Рудковски стояла, смотрела, но не смела прикоснуться к драгоценному во всех смыслах ожерелью – вдруг аксессуар рассеется, оказавшись пустым миражом? Страшно, если так случится. Еще страшнее – если он окажется реальным.

Генри терпеливо ждал, не позволяя себя торопить девушку ни словом, ни жестом. Однако даже в преисполненной спокойствия и уверенности душе порой зарождаются всякого рода тревоги, и парень с опаской взглянул на мать – Алисия едва заметно пожала плечами и ответила не особенно вдохновляюще, мол, потерпи.

– Генри, я не могу… – нарушила затянувшееся молчание Катерина. – Это очень дорогой подарок.

К потрясению от помпезности украшения примешивалось и то, что преподносила его, возможно, первая любовь в Катерининой жизни. Подари надоедливый поклонник ей настоящий дворец – девушка, фыркнув, презрительно отворачивалась; вручи ей тот самый сорванную в поле ромашку – душа Рудковски взлетала к небесам.

Только сейчас девушка оторвала взгляд от рубинового сияния и посмотрела на щедрого благодетеля отдающими синевой глазами – настоящий Байкал! Но возможно ли, находясь среди антарктических льдов, не испытывать стужи, исходящей от их нескончаемой мерзлоты? Генри, как бы спасая от холодной смерти обоих, приобнял Катерину. Неловко – мешали занятые подарками руки.

– Истинную ценность подарка определяет не тот, кто его дарит, а тот, кто принимает, – он дотронулся до ее макушки – иного не позволяла разница в росте – до того легким касанием губ, что Катерина засомневалась: не померещилось ли?

– Кому тортик? – Алисия поспешила на подмогу сыну, и шок постепенно, одного за одним, как заложников, освобождал от себя тех, кто был у него взаперти.

Генри же не позволил Рудковски покинуть его объятий: до парня доносились судорожные всхлипывания, и он решил не обнажать чувства девушки перед всеми, вгоняя ее в даже больший конфуз.

Праздник близился к завершению, и Катерина, совсем разомлев от приятных эмоций дня, подвела итог торжеству: «Всю жизнь мне казалось, будто идеального не существует. Простите, я переобуюсь. Вы убедили меня в том, что это не так». После признания девушка снова расплакалась, и ее одарили еще одной, вероятно, десертной порцией объятий.

Карла уже занималась просмотром притупляющего разум шоу, лежа у себя на диване; Мелания находилась в состоянии полусна в своей теплой кроватке; Катерина и Генри медленно покидали место блаженного пикника, когда их внезапно загадочным тоном окликнули.

– Катерина, Генри, подождите минутку! – крикнула вдруг Алисия. Рудковски был слишком пьян, чтобы помнить – Элеонора чересчур кротка, чтобы ему перечить. Алисия же излишне тревожилась за счастье сына, а потому не могла позабыть о следующем.

Совещаясь по поводу праздника и подарков, родители девушки и мать Генри разжигали нешуточные дебаты. Делали они это не потому, что своя идея стояла превыше чужой, но оттого, что каждый хотел внести в план предыдущего большей помпезности, дополнительных элементов внезапности и сделать празднество лучшим из тех, какие видывал свет. Задумки, будучи в большинстве разногласными, не могли ни дополнить друг друга – вышел бы винегрет, ни заменить: покинуть одних идеи без внимания значило оскорбить чувства их хозяев.

Проведя за обсуждениями добрые четыре часа, переговорщики сошлись на том, чтобы устроить семейный пикник, а после вручения подарков преподнести детям еще один – совместный.

– Боже правый, как мы могли забыть! – восклицала теперь Элеонора. На этот раз, впрочем, женщина не забыла. Она лишь страшилась прервать чревоугодие мужа, что повлекло бы за собой неизвестные, а оттого еще более ужасающие последствия, и потому молчала.

Подождав, пока миссис Рудковски поможет подняться туше, развалившейся подле нее, Алисия гордо произнесла:

– Дорогие, мы хотим вам кое-что сказать.

Катерина в недоумении посмотрела на Генри – тот без малейших догадок пожал плечами. Оба они принялись жадно внимать происходящему, и, на их радость, Джозеф вступился со своей партией:

– Дети, а отправляйтесь-ка вы в кругосветку, – покачиваясь, дитя пьяного угара разрушило всю торжественность поздравления.

Солнце уже садилось, но редкие его лучи по-прежнему озаряли двор. Подобно им вторая бутылка вина придала глянца краснеющей морде. Говорят, есть две разновидности напитка. Первую подают под эмблемой чарующей роскоши – она годится для созерцания дивных пейзажей, аккомпанемент ее – мысли о бесконечном. Бутыль такого вина изящна, словно худенькая фигурка молоденькой девушки. Перед первым глотком напиток держит гурмана в сладостном предвкушении – после себя покидает приятное послевкусие.

Вторая же версия походит на некрасивую сестру первой. Этим гадким винищем упиваются ради самого опьянения. Оно разлито по картонным упаковкам – точь-в-точь деревянное корыто, что насыщает скот. Истинное пойло, оно оскотинивает.

И хотя на небе наблюдался невероятной красоты закат, а собравшаяся публика годилась для бесед о прекрасном, – два условия для предания первому сорту вина – Рудковски тем не менее не преминул нажраться едой и питьем. А значит, бремя по сохранению достоинства в который раз свалилось на хрупкие – так ли они хрупки? – плечики Элеоноры и Алисии.

– Доченька, папа хотел сказать, что мы приготовили вам один общий подарок, – миссис Рудковски поспешила вступить до начала очередной вгоняющей в краску реплики мужа.

– Да, Генри, Катерина, – посодействовала Алисия, – мы долго думали, много спорили, – она с простодушной улыбкой обратилась к Элеоноре, – и решили, что путешествие станет отличным концом вашего первого совместного лета.

Катерина смотрела то на родителей, то на Генри и, судя по его лицу, не сводимому с выступающих, она могла точно сказать: парень не был в этом замешан.

– Мама, это удобно? – обратился Генри к Алисии.

– Да, мам, вы уже так много сделали! – вторила Катерина.

Алисия подошла к влюбленным – Элеонора порывалась сделать то же самое, но на ней тяжким грузом лежало мертвецки пьяное тело, от июньской жары еще более размякшее.

– Вы заслуживаете, – заверила мама Генри и обняла их обоих.

Значительно позже, когда Рудковски допил третью бутыль вина и уже разлагался в кровати, он, обращаясь к супруге, лениво спросил:

– Интересно, откуда у этих Голдманов столько денег? Чуйка подсказывает: не чисты они на руку.

Рудковски не выпускал из рук сигарету, рассыпая пепел по кровати. Элеонора, зорко следя при свете тусклой прикроватной лампы за тем, как бы чего не случилось, поспешила вмешаться.

– Да полно тебе, – и хотя женщина сама чуралась подарков дороже пары десятков рублей, она добавила: – Если бы Генри не мог себе это позволить, он бы не стал раскошеливаться. В конце концов, не украл же мальчик его?..

Мистер Рудковски лишь с недоверием поджал губы и, переварив остатки мыслей, питающих подозрения, заключил:

– Время покажет.

В это время Катерина засыпала в своей квартире с мыслями о городах, в которые ей не придется отправиться, и путешествии, о каком ей останется только мечтать.

Глава 12. Начало конца

Беззаботное лето шло к завершению, и одни небеса знали: август станет началом конца. Они, по контрасту с земными жителями, смотрят не горизонтально, замечая лишь то, что мелькает перед самым их носом, – их око взгромоздилось на самом верху, а взору доступно в одно время все и вся. Вероятно, именно небеса и являют собой сообщников судьбы и в союзе с ней вершат божественное правосудие. Случается, они сводят нас с теми, с кем на первый взгляд соприкасаться не стоило. Порой же они разведут двух людей, и те бьются о стену, пытаясь дознаться до неочевидной причины.

С каждым из нас случалось такое: мы будто нечаянно оказывались в местах, где изначально быть не собирались, или, напротив, волей судьбы избегали мест, в которые целенаправленно шли. Наспех собравшись утром, чертыхнувшись на ускользающие из рук петли пальто, мы, чтобы успеть к назначенному часу, галопом бежали на транспорт, а на пути стоял проклятый ремонт дороги. Срезая углы на тропинках, мы добирались-таки до цели, а затем узнавали: две минуты назад на тропе полюбившегося нам маршрута произошла чудовищная катастрофа, утянувшая за собой десятки жертв.

Необъяснимые обстоятельства и нежданные гости оказываются в нашей жизни по веской причине: преподать нам до сих пор не усвоенный урок. Им свойственно проливать свет на темные участки наших сущностей. К сожалению, большинство из нас на всю жизнь остаются кротами.

После того как Рудковски и Армут вновь примирились, они делали все, чтобы вернуться к их до-Генриевскому образу жизни. Подруги страдали еженедельными вылазками, болтали о чем придется или молчали об этом же. А когда две души близки, как стекольные рамы, плотно наложенные друг на друга и оттого ставшие практически одним целым, молчание о существенном ощущается много правильнее, чем треп о пустом.

Если день был жарким, девушки отправлялись к реке – та утешала дам спасительной прохладой. Прояви однако лето многогранность, при какой температура опускалась ниже десяти-пятнадцати градусов, они, заручившись пледами, наслаждались блаженным для тела горячим чаем и приятным уху треском поленьев в беседке у дома Рудковски. После получаса таких посиделок щечки подруг покрывались багрянцем, отчего их лица становились сказочно кукольными.

На лето Рудковски всегда возвращалась домой. В каменных джунглях – хотя масштаб Энгебурга приравнивал город скорее к гранитному саду – девушка видела свою погибель. Она привыкла к жизни, по стилю и духу напоминающей деревенское обывание; садам, сотворенным не рукой человека, но кистью самой природы; лесам, чьи многовековые деревья раскинулись на долгие километры и служили пристанищем для десятка живых существ. Здесь, среди лишенной вмешательств растительности Катерина чувствовала себя дома, без которого ей было так же непросто, как и моряку, какой вынужден покинуть море.

Отстранившись от того, что мило душе, спрятавшись за бетонными стенами, цветок увядал. И чтобы избежать окончательной засухи, девушка гналась за живительной влагой, оставаясь дома на время жарких периодов лета. При этом она, словно водоросли, что тянут гостя на самое дно, забирала с собой, пусть и на время, дорогих сердцу людей.

В одну из прогулок, что опьяняют голову переизбытком свежего, чистого воздуха, Карла, обсудив с Катериной насущные дела и перейдя к вопросам мирского характера, обронила:

– Кстати, что там Генри, все такой же понурый?

Катерина почувствовала себя тем бедолагой, которому в комнате, полной людей, не сообщили давно известную новость. Она осторожно, чтобы не столкнутся с потоком взаимных вопросов, спросила:

– Все такой же?

– Ну да! – само собой разумеющимся тоном бросила Карла. – Ты ведь знаешь Генри: с коллегами по несчастью, – так девушка обозначала работу, – он своей жизнью не делится. Вот я и спрашиваю у поверенного – у тебя.

Рудковски играла роль психолога и в разговоре тщательно следила за высказываниями и телодвижениями говорящих, с тем чтобы отметить их уязвимости и поставить им поверхностные диагнозы. Армут же занимала позицию коварного шпиона. Девушка принадлежала к числу людей, которые за неимением собственной жизни сгорают от завистливого любопытства к чужой. Любительница веселеньких историй, она имела в голове специальную копилку, где хранила всякие, даже пустяковые ситуации, что мало-мальски могли посмеяться над жертвой.

Карла ревниво следила за проступками других и выступала затем в качестве журналиста. При этом, как требовал долг ее службы, Армут ничуть не скупилась на мелочи и нередко приправляла историю собственным домыслом.

Получалось у девушки все настолько искусно, что казалось, детали лепили из мягкого теста. Хотя эти скачки между должностями окупались Карле лишь удовлетворением нездорового интереса к чужой судьбе, она им кормилась, не сказать дышала. И прямо сейчас Армут, как наркоман с незавидным стажем, страждала получить очередную дозу.

– Катерина, что ты молчишь? – девушку разрывало от нетерпения.

– Э-э-э… возможно, ему нужно немного времени… – Катерина продолжала делать все возможное, чтобы не выдать неосведомленность о ситуации.

– Да брось, неделя прошла. Не в его это стиле – драму разводить, – не унималась Карла.

«Ты его плохо знаешь», – рвалась возразить Рудковски, но вдруг девушку осенило: уже неделю она не получала от Генри ни наспех составленного сообщения, ни даже молниеносного звонка. Катерина теперь и сама возжелала узнать, что случилось. Впрочем, вопрос требовал аккуратности.

– Карла, а с чего именно все началось? – с Карлой столкнулось невинное личико.

– В смысле? Он не сказал тебе о письме? – Армут, казалось, опешила больше самой Катерины. Последняя солгала:

– Наверное, я не придала этому значения.

– Ну как же! – Карла лишилась всяких терпений. – Пришел рослый мужчина… Никогда не видела Генри до такой степени бледным, с камнем вместо лица, просто жуть! О чем я? Ах да, они побеседовали, что Генри совсем не понравилось, незнакомец отдал письмо и ушел. М-м-м… они так громко говорили, и до меня донеслось что-то про «уезжать», «шанс на миллион» и прочая белиберда. Но потом мне пришлось напомнить твоему парню, что он все еще здесь работает и что у меня не десять рук, чтобы справляться и с его обязанностями тоже!

Карла протараторила жалобу и с недовольной гримасой скрестила руки. Впрочем, завидев искореженное лицо подруги, девушка поумерила пыл.

– Катерина? – Армут дотронулась до ее предплечья, на что Катерина резко одернула руку, будто опомнившись ото сна. Бросив на Карлу такой страшный взгляд, что та отшатнулась, девушка медленно развернулась и быстрым шагом, почти бегом направилась то ли домой, то ли в никуда.

– Катерина, да подожди ты! – крикнула вдогонку Карла и рванула за девушкой, на что последняя жестом «сказала» ей оставаться на месте. – Дьявол! – Карла негромко выругалась и неодобрительно покачала головой: все это не сулило ничего радужного.

Забежав домой, Катерина наспех скинула обувь, не замечая при этом окружающих предметов, и поблагодарила родителей за их отсутствие. Уже в своей комнате Рудковски схватила ни в чем не повинную сумку и, достав из нее телефон, так же бесцеремонно швырнула беднягу на пол.

Девушка никогда не брала устройство с собой на прогулку: рассматриванию картинок она предпочитала созерцание живописных пейзажей, музыке в наушниках – птичьими песнопениями. Теперь она впервые об этом жалела, ведь чем дальше бежало от нее время, тем глубже в душе селилось негодование.

Гудок, второй, третий – ответа нет. Катерина силилась не разбить телефон о стену. В голове заметусился рой мыслей. Что делать? Ждать? Продолжить названивать? Написать СМС?

«Я сейчас же отправлюсь прямо к нему, и упаси его Боже, если он не расскажет мне все до последней буквы», – решила девушка и, не меняя одежд, понеслась в пункт назначения.

Случается, эмоция или их коктейль овладевают телом настолько, что становится трудно различать явь и второй, параллельный мир, где обитателями являются лишь более или менее устоявшиеся чувства. Так и Катерина неслась к Генри на всех парах, и будь ее воля, она превратилась бы в ветер и дула что есть мочи, раскрывая парус упрямого корабля.

Рудковски была полиглотом, и в списке ее познаний числился также язык ругательств. На нем Катерина и изъяснялась, отнюдь не заботясь, услышат ее или нет. Впрочем, выкрики эти ей просто мерещились – на деле орала ее душа.

Жгучая жажда расправы завладела Рудковски, подобно убийственному цунами, и теперь девушка, став его частью, поглощала все, что встречалось ей на пути. Подобная злость Катерины имела причину. В полной мере отдавшись отношениям, Рудковски считала: все, приходящее в жизни любого из них, делилось отныне на два без остатка. Как он мог не доставить ей новости о своей жизни? Как решился скрыть что-то, припрятав для себя одного, когда сама Катерина абсолютно и слепо ему доверяла?

Рудковски взлетела по лестнице дома, позвонила в звонок, но ожидание – еще пара секунд – показалось ей слишком томительным, и она дернула ручку – не заперто. Катерина с силой рванула дверь.

– Генри? – с воплем влетела девушка.

– Катерина? Здравствуй, – Алисия, с полотенцем на голове, закутанная в домашний халат и смущенная обстоятельством, закрывала дверь ванной. – Извини, дорогая, смывала с себя остатки дня, не успела добежать, – женщина улыбалась, но улыбка ее не сияла той радостью, которой встречают заклятых друзей. – Что-то случилось?

Катерина осматривала лишенную убранства комнатушку. До этого девушка находилась здесь лишь однажды: в один из морозных и снежных дней марта – в здешних краях месяц относят к зимней поре – они с Генри на пару минут забежали погреться.

Из-за ограниченных квадратных метров влюбленные предпочитали встречаться либо у девушки дома, либо на абсолютно нейтральной для них территории. Сейчас же, глядя на небогатые меблировку и отделку покоев, Катерина вдруг принялась сеять в себе сомнения: в ее голове возникал диссонанс в отношении нищенского жилья и королевского украшения – подарка Генри, который Рудковски носила по поводу и без.

– Катерина? – напомнила о своем присутствии женщина. Рудковски, казалось, уже и забыла, зачем она сюда пришла и кого в действительности хотела застать.

– Ах да, миссис Голдман, – опомнилась девушка. – Вы не подскажете, а где Генри? – Алисия, по всей видимости, ожидала именно этот вопрос, но по лицу ее пробежало едва заметное проявление не то вины, не то сожаления.

– Дорогая, я ведь просила звать меня просто Алисией, – она произнесла фразу так ласково, что Катерина почувствовала: ее окутали материнские объятия. Впрочем, она пришла сюда не за этим – Рудковски жаждала объяснений.

– Извините, – сорвалось с губ почти грубое обращение, – но все же, где сейчас Генри? – терпение Катерины не то что заканчивалось – девушка словно черпала его из тех немногих предметов мебели, какие мирно стояли вокруг.

– Катерина, давай присядем. Чаю? – Алисия еще силилась увести диалог в стоячее, а потому спокойное русло. У женщины явно имелись ответы, и то, что она молчала, злило Рудковски только больше.

– Миссис Гол… Алисия, – постаралась умерить пыл девушка, – я пришла сюда не за чаем. Что-то произошло, и продолжает происходить. Я хочу разобраться, в чем дело, – угрожающий тон переплывал в мольбу, а под конец и вовсе сменился плачем. Катерине казалось, она теряет драгоценные минуты, которые могли повлиять на исход чего-то важного в ее судьбе и которые безвозвратно сейчас ускользали.

В этом скрывалась вся сущность Рудковски. Неопределенность сводила ее с ума, промедление убивало. Подобно остальным обывателям Энгебурга, девушка находилась в перманентной гонке за временем, где главным призом являлись сэкономленные минуты. Серые и безрадостные, ведь урывать их приходилось из того настоящего, какое зовут жизнью.

Катерина не признавала и не хотела признавать: спешка ее истязает. И уж тем более она отказывалась видеть и принимать то, что еще больше ее изводят собственные к себе требования.

Рудковски стояла перед Алисией, глядя на нее детскими глазами, и слезы водопадом лились из потерявших надежду глаз. Как она ни пыталась, девушка не могла перечить времени, как не в силах была она разузнать подробности тайны.

Миссис Голдман приблизилась к Катерине и, поколебавшись, будто прося дозволения, взяла ее за руки.

– Пойдем, – ласково произнесла женщина и усадила Рудковски на старый диван. На нем, крепко обняв трясущееся тело, словно боясь, как бы то не выскочило само из себя, Алисия дала возможность ей вволю выплакаться. Она не прерывала девушку и не торопила: терпение, в отличие от семейства Рудковски, у Голдманов текло в крови.

Когда минут через двадцать, нарушая царящее в комнате кладбищенское молчание, дверь отворилась, женщины вздрогнули. Генри, джентльмен, пропустил Найду вперед, а затем вошел сам.

Он не сразу заметил присутствующих, но, сделав это, почувствовал: молния поразила его изнутри. На мозолящем глаз ярко-алом диване лежала Рудковски, вместо пледа укрытая утешениями его матери.

Генри разом испытал ужас – события принимали дурной оборот; облегчение – он полагал, что мать выдала его тайну, а значит, ему не придется отныне пить отравляющий яд безмолвия; вину – парень не имел права затягивать с тайной; и, наконец, чуждую ему жалость – Катерина меньше всех заслужила страдания, которые он преподнес ей еще один раз.

Завидев Генри, Алисия послала ему взгляд, означающий: «Я тебе говорила». Впрочем, тот являлся не раздраженным укором, но горестным сожалением. Рудковски же, хоть и не сразу, но степенно поднялась, расправила плечи, стряхнув с себя изнуряющие переживания, и, не поднимая глаз и не произнося слов, отправилась к выходу. Сил узнавать что-либо не осталось.

Путь однако был прегражден. В тесных помещениях невозможно не натолкнуться на что-то знакомое, а потому, случись вам оказаться в одном из них, следует тотчас его покинуть. В противном случае не ровен час замкнуться на известном и потерять запал к приключениям.

Преграда же Катерины являлась одновременно и ее горечью, и отрадой, проклятьем и благословением – эти чувства вздымались в девушке от вида торчащей из мусорки их фотографии.

В груди ощущалось такое давление, что один только вдох или выдох мог привести к ожидаемому, но не желаемому взрыву. И хотя каждый из присутствующих уже давно выполз из детских пеленок, все они притворялись сейчас беззаботными ребятишками: мол, их не волнуют проблемы взрослых и совсем необязательно принимать жизненно важные решения.

– Я вас оставлю, – вмешалась в молчание Алисия. Катерина и Генри одернулись от резкого звука человеческого голоса. – Полагаю, вам есть что обсудить.

Миссис Голдман опять-таки, прикоснувшись к руке пораженного сына, многозначительно на него посмотрела. Генри послушно кивнул, и Катерина впервые возжелала, чтобы часы пошли вспять. Она даже шатнулась в сторону Алисии, мысленно умоляя ту остаться, словно ее присутствие ставило время на паузу.

Миссис Голдман позвала Найду, и пес, поскуливая, побрел за ней. Когда дверь закрылась, Генри понял: девушке все еще ничего не известно. Он не знал, несет этот факт ему радость или, напротив, нагоняет на него скорбь. Радость списывалась на то, что парню не придется преступать свои принципы, и ответственность за безмолвие понесет он один. Скорбь Генри объяснял себе тем, что он вынужден растоптать Катеринино сердце.

Через какое-то время – вечность прошла или миг – мать Генри присела, чтобы погладить чересчур уж печальную Найду. Они гуляли во дворе, недалеко от входа в подъезд, и их обеих вдруг огорошил чудовищный удар двери.

Алисия, повинуясь рефлексу, посмотрела в сторону грохота – то выбегала заплаканная Рудковски.

– Катерина? – рванулась к ней миссис Голдман, и будь она ближе, девушка оттолкнула бы женщину в сторону. Катерина совсем не соображала, что есть вымысел, что – реальность, героиня она кем-то выдуманной игры или собственно писанной жизни.

Алисия, не желая подбрасывать сухие поленья в пылающее кострище, и находясь не в силах угнаться за резвым сапсаном, видела выход только в одном. Она решительно поднялась по пролетам и, не стучась, открыла двери. Генри сидел все на том же диване, взор его устремился в пустую точку. Лицо застыло, лишенное всяких эмоций, – при этом он заживо плавился изнутри.

– Генри, что ты сказал? – Алисия и сама уже не стыдилась слез. Ее душа рвалась из-за обоих.

Генри молчал, а в голове пульсировал незатейливый диалог:

– Я принял решение и понесу за него ответственность. А теперь, Катерина, пожалуйста, уходи.

– А если я никогда больше не вернусь?

– Сделай одолжение.

Глава 13. Вперед в прошлое

Катерина бежала и не ведала, как далека ее дорога. Ее тело вибрировало, а душа кричала о жизненном переломе. Несколько минут назад девушка была готова оббрехать Генри во всех людских прегрешениях, однако голос простаивал в пробке, где без шансов на движение застряли еще легкий завтрак и сытный обед. Теперь же Рудковски хотела вопить, чтобы вопль этот сотрясал и пролетающие мимо окна, и оборачивающихся на нее людей – словом, все, чего беспрепятственно касалось лютое негодование девушки.

Катерина бежала так долго, что злость, досаду и ненависть, которые побудили ее нестись быстрее ветра, сменила ноющая усталость. Девушка снизила скорость, но продолжала шагать, как если бы полная остановка движения привела и к оной сердца. Затруднял ход и непривычный Рудковски воздух. Она задыхалась – ей чудилось, будто тот наполнен кислотными испарениями.

Катерина на автопилоте добралась до калитки дома. Единственной ее отрадой стало осознание: родители вернутся поздно ночью. Они пируют в гостях у Шмальца, а значит, к великому облегчению девушки, не будут озабочены ни ее внешним видом, ни внутренним состоянием. Единственным делом Рудковски-старших сейчас было поглощение жирных яств, пьянящих напитков и низменных пересудов.

Девушка также с грустью подумала о малышке Мелании. Сестренка вынуждена в силу юности лет безропотно подчиняться воле родителей, что в этот момент означало покорное ожидание конца пирушки.

К стыду Катерины, мысли эти, словно отвлечение внимания на чужое горе могло снизить остроту собственного, принесли ей какое-то мимолетное усмирение. Трясущимися руками Рудковски открыла замок двери, вошла, не разбирая дороги, поднялась в свою комнатушку – святыня местилась на втором этаже – и, истощенная, бросилась в распростертые руки кровати.

Случаются в жизни такие потрясения, что заставляют пересмотреть значимые события от начала до конца, как видеофильм, картины которого ты знаешь наизусть, но всякий раз надеешься уловить что-то тобой незамеченное. Вся бесконечная ночь прошла для Катерины в раздумьях. Со звездами пробуждаются и дремавшие чувства, а уж те, какие совсем не успели затихнуть, и вовсе планируют в душах торжественный бал.

Девушка корила себя за то, что, поступившись высеченными годами правилами, наскоро сблизилась с тем, на кого указало ее путеводное сердце. Влюбленные быстро сошлись и так же быстро разлетелись. Рудковски с прискорбием, но понимала: чем выше взлетаешь, тем выше скорость при обратном падении. Чем сильнее натянута тетива, тем дальше отпущена будет стрела.

Она поспешила вверить себя незнакомцу, а спешка несет гибель даже для мартовских цветочков. Малютки страждут распуститься при первых намеках весны на тепло, забывая: холод все еще здесь. Он просто спрятался за углом, взяв хитроумную передышку.

Оптимально в жизни лишь чередование скорости: не слишком быстрая, как у гепарда, и не столь медленная, чтобы напомнить собой черепаху. На беду, Катерина забыла про святость баланса, за что расплачивалась теперь ее душа.

И без того короткую летнюю ночь ускорила бешеная прокрутка мыслей – что дальше? На заре девушка не могла больше бездействовать, лежа в кровати. Да и чрезмерным напором давили стены. Рудковски вскочила, забыв о грации своих движений, и с удивлением обнаружила: она не утрудилась прежде и тем, чтобы просто раздеться – экономила остатки сил. «Тем лучше, незачем попусту терять время». События последних суток сделали девушку безучастной к житейской рутине.

Она тихо спустилась по лестнице, стараясь не потревожить сон пирующих полуночников. Услышав храп Джозефа, Катерина замедлилась. Ее всегда занимал вопрос, не мешает ли сновидениям отца его шумный мотор.

Рудковски не знала, в котором часу родители вернулись из гостей. Она не слышала шагов – так громко звучали мысли. Однако сейчас Катерину не сильно тревожили пространственно-временные перемещения отца и матери. У девушки было о чем подумать, и богохульством казалось расточать мозг по таким мелочам.

Дойдя до комнаты Мелани, Катерина снова остановилась. Она задержалась – хотела насладиться невинным личиком девочки, обремененным одним только путешествием по бесхитростным снам. Как сладостна жизнь в столь юном возрасте!

Катерина тихо закрыла дверь детской, а после с этой же осторожность притворила входную. Воздух повеял любимым ее ароматом – запахом после дождя. Погруженная ночью в переживания, Рудковски не слышала даже его.

Девушка шла, внимая деревьям, птицам, дороге больше обычного. Она ощущала: грядут перемены, а потому вдыхала любимые места так, словно хотела насытиться ими перед самой смертью. Конечно же Катерина не мыслила тем, чтобы накладывать на себя руки. Во-первых, Рудковски слишком дорого себя ценила – ей не был чужд эгоизм, который порой вырывался из пределов здорового; а во-вторых, это «решение» проблемы виделось девушке средством, годящимся исключительно для слабаков. А уж к последним она себя относить не желала.

Предавшись всесилью природы, Рудковски почувствовала себя чуть-чуть лучше. К ней вернулась магия чувствовать и осязать, и девушка в какой раз поблагодарила лесные ландшафты за их чудотворное, возрождающее к жизни лекарство.

Семью Катерина застала неспешно завтракающей. Она смотрела на них со светлой грустью, запах маминых блинчиков навевал воспоминания из детства.

– Доченька, завтракать будешь? – Элеонора приняла позу, чтобы подсуетиться с порцией для дочурки.

– Нет, спасибо, – на удивление себе, Катерина смогла скривить губы в нечто, издали напоминающее улыбку. Еда девушку по-прежнему не привлекала, и закрывая незаданный вопрос матери, она дополнила: – Мой организм еще не проснулся.

Мистер Рудковски тем временем уплетал щедрую порцию жирных блинов, злясь, что от него стремглав убегает сметана. Какое расточительство! Пустая трата калорий!

Мелания же ковыряла малюсенький блинчик, который мама облагородила клубничным вареньем. Элеонора аккуратно расположила на нем две ягодки, нарисовав «личику» глазки, а затем, словно художник, – на вид небрежным, в действительности точно измеренным взмахом кисти – добавила ему сладенький ротик из клубничной юшки.

Опустив глаза, Катерина бесшумно отодвинула стул и подсела к семье. В движениях читалось желание остаться незамеченной. С минуту девушка молча смотрела на поглощенных процессом едоков, между делом отнекиваясь от попыток матери склонить ее к завтраку.

– Мам, а почему мы перестали общаться с Агатой?

Внезапный вопрос взбаламутил ту осевшую на дно размеренность, с какой родители девушки предавались кушанью. Ил поднялся с самых темных глубин, и мистер Рудковски от неожиданности подавился. Элеонора же, научившаяся приспосабливать чувства под окружающих, тем не менее не умела скрывать их, случись потрясение. Эта реакция смутила девушку, но отступать Катерина не думала и не желала.

– Так что? – напомнила о вопросе Рудковски. В ответ последовали рычание отца и нечленораздельные звуки матери.

– А кто такая Агата? – все трое резко повернулись к проявившему справедливое любопытство ребенку.

Агата Бристоль – так звали мать Элеоноры. Катерине исполнился двадцать один год, однако на момент, когда внучка сидела на коленях у бабушки в последний раз, возраст ее равнялся теперешнему Мелании. Младшая дочь Рудковски не то чтобы не застала присутствия Агаты в жизни семьи, девочка не подозревала о самом существовании. Обсуждение миссис Бристоль принадлежало в семье к числу многочисленных табу, обозначенных Джозефом. И женщины – Элеонора и Катерина – свято блюли установленный им порядок.

Причина разобщения кланов заключалась в следующем. Элеонора Рудковски, урожденная Бристоль, являлась дочерью крупных торговцев, сколотивших за несколько лет приличное состояние. После смерти отца – его сразил беспутный образ жизни, который он мог без ужимок себе позволить и который наградил его заболеванием нескольких органов сразу, – Агате пришлось серьезно потрудиться, чтобы покрыть долги, остановить утечку скопленного богатства и приумножить состояние, оставленное покойным мужем, более чем в три раза. Познавшая изнурительный труд и бедность, женщина не желала сходной судьбы для единственной дочери. А потому, когда девушка объявила ей о помолвке с Джозефом – сыном бедных, бесперспективных рыбаков, возмущению миссис Бристоль не было предела.

Во-первых, замужеством дочь уклонилась от достойного образования, обучившись впоследствии азам финансовой грамотности в каком-то Богом забытом колледже. А во-вторых, как считала госпожа Бристоль, обручаясь с «необразованным, невежественным деревенщиной», девушка обрекала на бедность своих тогда еще не рожденных детей.

Элеонора однако пошла матери наперекор. На удивление, в первые годы Агата и Джозеф учились сосуществовать. Тем более что через год дочь подарила миссис Бристоль милейшую внучку – Катерину. В жизни девочки, как, впрочем, и в оной ее окружающих, Агата хотела активно участвовать. На беду, именно это решение и послужило границей раздела двух государств – Бристоль и Рудковски.

И все же Джозеф не слыл простым обывакой. В молодые годы парень слыл крепостью, решимостью в устремлениях и из кожи вон лез, чтобы доказать миссис Бристоль серьезность своих намерений. Муж месяцами работал в три смены, чтобы скопить хоть на одно из тех платьев, какие пылились – выходить было некуда и не на что – в гардеробе Элеоноры. Отец, не раздумывая, хватался за подвернувшиеся подработки, чтобы подарить дочери вожделенные ею игрушки. Зять, он не пропускал ни единого праздника миссис Бристоль, заявляясь к ней с потом заработанными подарками, и внимал ее наставлениям, как ни упрямствовало тому его сердце.

Глядя на все эти «жалкие» попытки утвердиться в глазах дочери и ее самой, миссис Бристоль лишь ухмылялась. Так, нарочно или случайно, она закаляла характер парниши: упрямый, негибкий, ненавистный до поучений.

Агата тыкала Джозефа в его неудачи носом, как котенка. Привыкший к критике, он покорно сносил язвительные насмешки миссис Бристоль. Возможно, именно назло ей Рудковски и сколотил какое-никакое состояние: в богатстве семья не купалась, но и нужда обходила их стороной.

Однако когда обыденным осенним днем парень поделился с Агатой планами на открытие собственного магазина, – он хотел, наконец, получить одобрение – Джозефа встретил порыв настолько враждебного хохота, что он спокойно признал: «Больше я перед Вами стелиться не стану».

Он терпел мать супруги с ее выходками так долго, насколько позволяли его силы. Именно тогда, еще в молодости мужчина необратимо истратил весь запас божественного дара – терпения. Теперь же он понимал: на чаше весов несоизмеримые грузы – лишенная роскоши, но спокойная жизнь семьи или сказочные изыски, какие коварная ведьма лишила душевного упокоения.

Рудковски, как ни горько было ему сообщать Элеоноре, принял решение, посягающее на титул правильного. Супруга не особенно удивилась исходу событий: слишком долго шел к нему их караван. Женщина скорее переживала за дочь.

С любимой внучкой Агата вела себе совсем не так строго, как с «дорогим» зятем. Вернее, к малютке Катерине строгости миссис Бристоль не проявляла вообще. Как и полагает истиной бабушке, Агата холила и лелеяла внучку. Женщина баловала ее, разрешала капризничать и задаривала подарками, какие мистер Рудковски позволить себе не мог. Этим Бристоль не только радовала неугодливую малышку, приучая ее требовать и получать свое, но и досаждала бедняге Джозефу – тот надрывал спину, лишь бы купить дочери куклу.

И хотя Катерине было всего пять – возраст, в котором дети запоминают совсем немного, девочка сохранила о бабушке теплые воспоминания. Она обожала Агату, хотя уже и не помнила, за что именно. Так случается – расставшись с человеком, потеряв его из поля зрения, а затем и из собственной жизни, люди склонны предписывать ему всевозможные совершенства. В действительности же они кроят в голове его безупречный образ, недостижимый в реальности идеал.

Когда родители сообщили о переезде, новость вызвала у малышки бурю эмоций, от чего взрослые отмахнулись. Что несмышленые дети знают и на что они могут влиять? Не потрудились отец и мать и поведать причину такого решения, мол, девочка подрастет и поймет.

Миссис Бристоль уговаривала детей остаться, настаивала на изменении своего характера, угрожала лишить Элеонору наследства, умоляла не делать опрометчивых шагов. Все тщетно. Не растрачиваясь на слова, Рудковски сурово бросал: «Мы уезжаем». Решения, объявленные подобным тоном, обжалованию не подлежат.

Так семья Рудковски переехала из процветающего Геттинберга в загнивающий Энгебург. Не то чтобы город совсем ни на что не годился – напротив, Энгебург представлял собой маленькое симпатичное место. «Украшением» же ему служило скупое число горожан с уродливыми душами.

Энгебург был пригоден для обитания, но немыслим для проживания. В нем судачили обо всем: о событиях, ближних и незнакомых. Но особенно тщательно перемывали косточки тех, у кого получалось в этой Вселенной чего-то добиться. «Будьте уверены, наворовали! Повезло, подфартило, зараза-удача», – шипели завистливые языки. Словом, жителям Энгебурга непросто давалось признание чужих успехов. Но еще сложнее давалось решиться на собственные.

Когда до горожан долетали новости о научных открытиях, возникшем движении или прочих вещах, непривычных для их ушей, они лишь посмеивались над причудливым «мракобесием», не утруждая себя даже тем, чтобы вникнуть в его существо.

Пожилые жители города довольствовались тем, что, завидев промахи современности, тыкали в них обстоятельным: «В наше время было лучше». Старики недовольно качали седыми головами, забывая про все положительное, что до сих пор удалось открыть.

Молодежь Энгебурга подчас выглядела старше зрелых сожителей. Она наивно считала, будто «бойцовский» макияж и сражающая одежда заменят оружие умственных трудов. К их великому разочарованию, наружная красота, если в них полагалось наличие оной, стремительно меркнет при отсутствии внутреннего сияния. Так исчезает блеск сверкающего аксессуара, когда не избавляешь его от слоя пыли.

Первые недели здесь Катерина и Элеонора никак не могли смириться с удручающими особенностями нового ареала. Девочка стойко хранила молчание, но много и горько плакала; на лице ее матери отпечаталось безразличие к жизни. Глава же семейства, напротив, впервые в жизни дышал спокойно. Если раньше грузом Рудковски являлись издевки Агаты, то сейчас им стали мысли по открытию магазина.

Поначалу дамы Рудковски серьезно считали: им не свыкнуться с переменами. Но человек от рождения владеет свойством свыкаться со всем: и с хорошим, и с огорчающим. Так, по прошествии нескольких месяцев они, повинуясь закону природы, продолжили жить прежней жизнью. Исключением стало только отсутствие яркого персонажа – Агаты Бристоль.

Мистер Рудковски и вовсе не думал о прошлом. Зачем расточать и без того скудные запасы времени на то, что ты не в силах менять? Волей случая он познакомился с мистером Шмальцем, мужчиной сходных амбиций, с которым они породили совместное детище – «Большую рыбу».