Читать онлайн «Я сам свою жизнь сотворю…» «Мои университеты». В обсерватории. На аэродроме бесплатно

Первокурсник

И вот – я студент. Начиналась новая, взрослая жизнь, в которой я знал только одно – мне предстоит много учиться.

Правда, учиться по институтским предметам я планировал как бы вполсилы, и, как оказалось впоследствии, свои силы я несколько переоценивал.

Мне кажется, что учебную программу по нашей специальности готовили не очень продуманно. Так, уже в первом семестре, для новичков, еще не освоивших начал высшей математики, был курс под названием «Математические основы кибернетики» – МОК, где на полном серьёзе нам, например, давали задачу «Полет на Луну». И это исключительно с помощью математических формул, практически без единого слова комментариев. Ну и так далее.

Насколько я понимаю сейчас, эти предметы нам читали специалисты из ЦКБ, расположенного поблизости в Подлипках, теперешнем Королеве, а продумать их последовательность и связь с базовыми курсами никто не удосужился.

Что же оставалось бедному студенту?

Можно было, конечно, самостоятельно освоить дифференциальные уравнения, которые, по программе мы должны были изучать позже, а потом уже с полным пониманием учить эти спецкурсы.

Но такие студенты если и были, то в явном меньшинстве. Остальным приходилось попросту зубрить.

Была у меня еще одна проблема. На лекциях мне, как правило, доставались места в дальней части аудитории, а к тому времени я уже достаточно испортил зрение бесконечным чтением, так что разобрать, что пишет лектор на доске, я уже не мог. Приходилось списывать у соседа. Если учитывать, что лекторы были у нас очень немногословны, то можно представить во что превращались для меня такие лекции.

Что же касается таких предметов как «История КПСС», то это вообще было как рвотный порошок.

Поэтому очень скоро я принял кардинальное решение – на лекции не ходить вообще.

Кстати, большинство ребят из общежития независимо от меня приняли аналогичное решение. И связано это было вот с каким обстоятельством. В отличие от ребят, больше склонных лени и разгильдяйству, девушки нашего потока, живущие в общежитии, подобрались сплошь аккуратные, трудолюбивые, к тому же с каллиграфическим почерком.

Ребята быстро смекнули, что гораздо легче воспользоваться чужим конспектом, написанным настолько подробно, что там содержались даже шутки преподавателя, желающего немного развлечь аудиторию, чем разбирать собственные каракули.

Оставались практические занятия и семинары, явка на которые была обязательна, к тому же староста группы вела журнал посещаемости. Но они начинались не сначала семестра, а ближе к его концу, непосредственно перед началом зачетной сессии.

Как ни мало я ходил на занятия, составить представление о категориях новоиспеченных студентов, было не очень трудно.

Большинство ребят были из районов ближайшего к институту Подмосковья. Они знали о нашем факультете и строили свои планы на будущее с учетом возможной работы на одном из почтовых ящиков, расположенных поблизости.

Среди москвичей и жителей Подмосковья выделялась группа ребят, которых я условно мог бы назвать «залетными». К ним я самокритично относил и себя. Это были люди, случайно оказавшиеся на этом факультете. Многие из них поступали в престижные вузы столицы: МГУ, МИФИ, МФТИ, но не прошли по конкурсу или провалились.

Характерной чертой этих ребят было несколько высокомерное ко всему отношение и весьма поверхностный, я бы сказал, «шапкозакидательский» взгляд на учебу.

Кстати, большинство из тех, кого отчислили после первого семестра, были ребята именно из этой категории.

На нашей специальности было совсем мало девушек. В нашей группе всего три на человек двадцать ребят.

А в общежитии с нашего потока жили только четверо ребят.

В большом пятиэтажном общежитии, расположенном как раз напротив института, располагались буфет, красный уголок с цветным телевизором первого поколения «Радуга», профилакторий, разные подсобные помещения и душевая, в которой один день был мужской, а другой женский.

На первых этажах жили студенты основных факультетов: обработки древесины и организации производства.

Пятый этаж был отдан нашему факультету. В правом крыле п-образного этажа жили ребята, а в левом – девушки. Мы застали еще чуть ли не первый набор факультета. Это были парни значительно старше нас, успевшие отслужить в армии и придерживающиеся в общаге типичных бурсацких порядков.

Однажды в воскресенье утром мы проснулись от истошного визга, исходившего из крайних комнат левого крыла, но постепенно смещавшегося к центру. Оказывается, один из старшекурсников, некто Капитанов, проигрался ночью в преферанс и теперь должен был выполнить желание: пройти голым по карнизу внутреннего периметра пятого этажа и постучать по очереди в окно каждой комнаты. Что он в точности и выполнил.

Весь институтский городок, вместе с примкнувшим к нему небольшим дачным поселком, находился в треугольнике, образованном железнодорожными путями двух Подмосковных направлений. Замыкал боковые стороны этого треугольника кардиологический санаторий, центральная дорожка которого протянулась почти до платформы «Подлипки».

Со стороны поселка никаких ограждений в санаторий не было, и две, или три асфальтированные улочки поселка естественным образом переходили в тропинки санатория.

Первым делом с прибытием в институт я определился с маршрутом моих ежедневных пробежек. Утром, пробегая по улочке, ведущей к железнодорожной платформе, я иногда встречал своих однокурсников, спешащих на первую пару лекций.

В общежитии я долго плескался родниковой водой в угловой комнате, где вдоль стен стояли раковины с типовыми латунными кранами. Горячей воды на этаже, естественно, не было.

Иногда повторно я выбегал уже в глубоких сумерках. В этих случаях можно было позволить себе выбрать освещенную дорожку санатория. А можно пробежать по тропинкам между редких стволов сосен и густого березового подлеска, никак не регулируемого на подступах к поселку. При этом мне приходилось передвигаться легкой трусцой, на цыпочках, стараясь едва касаться земли, перевитой толстыми корнями вековых деревьев.

С началом учебы на первом курсе в общежитии не оказалось достаточного количества свободных мест, и нас поселили впятером в комнате, рассчитанной на четверых. Самым старшим из нас оказался только что отслуживший в армии парень. Он попытался установить в комнате атмосферу казармы, причем для себя отводил роль старослужащего. Все бы ничего, но мне не нравилась его привычка приводить в комнату на ночь подружку. Ребята жаловались, что скрип пружин не дает им уснуть, а мне это не мешало – я засыпал мгновенно.

К новому году появилась возможность немного разуплотниться, и меня, как самого некомпанейского, явочным порядком перевели в комнату к заочникам.

Я имел возможность познакомиться с распорядком дня «вечных» студентов, потому что некоторые из них учились уже по многу лет. Просыпались они часам к двенадцати, завтракали в обед, затем иногда шли в институт. К вечеру набиралось в нашу комнату человек десять, поиграть в карты, в основном в «дурака». К полуночи начинали жарить картошку и ужинать под водочку. Поскольку я в одиннадцать часов всегда ложился спать, то однажды у честной компании возник резонный вопрос: а действительно ли спит этот «чудик» или притворяется. Попробовали разбудить, не проснулся. Пощекотали – ноль реакции. Тогда решили взять за руки и за ноги, поднять и потрясти.

Когда и после этого я не проснулся, решили больше не проводить экспериментов.

– Да этот парень просто железный, – сказал кто-то, и меня зауважали.

В общем, это были славные ребята. С некоторыми я по-дружески общался вплоть до конца своей учебы.

После окончания сессии заочники разъехались и на освободившиеся места начали заселять моих однокашников. На правах старожила я ставил перед новичками простые условия: в комнате не курить и подружек на ночь не водить. Теперь уже никто не мешал мне в свободное время усесться на кровати, подложив под спину подушку, и читать очередной том «Всемирной истории» или «Всеобщей истории искусств».

Эти книги я обнаружил в институтской библиотеке и брал в общежитие по одному увесистому тому.

В суете новых впечатлений и знакомств я ни на минуту не забывал о своей главной цели, ради которой я, собственно и поступил в этот институт.

Еще в средине восьмого класса я выбрал для себя программу самообразования и с тех пор старался ей неуклонно следовать. Уже в одну из первых поездок в Москву я получил читательский билет в общий зал библиотеки имени Ленина, который располагался в Доме Пашкова.

Уже божественной красоты одного этого здания хватило бы для того, чтобы непрестанно манить меня. Но здесь было то, что я ценил больше всех сокровищ мира – книги, неисчислимое множество книг. И самое главное – я мог выбрать любую из них и уже через час получить ее.

В одно из первых посещений Музея изобразительных искусств имени Пушкина я попал на выставку графики Пикассо. Вернее, не то что бы так просто взял и попал. Для того, чтобы пройти в музей, мне пришлось часов пять простоять в очереди, которая опоясывала почти половину ограды музея. И это был я, который терпеть не мог очередей и готов был отказаться от чего угодно материального, лишь бы не стоять в унижающей, как мне казалось, человеческое достоинство толпе.

Но эта очередь не казалась мне унижающей чье-либо достоинство, и то же самое испытывали люди, стоящие вокруг, которые оживленно переговаривались и спорили о достоинствах работ этого художника.

Все это только еще больше возбуждало мое любопытство.

Еще большее столпотворение происходило в самом Пушкинском музее. Мне приходилось проталкиваться к картине то и дело отвлекаясь, для того чтобы послушать аргументы той или иной оживленно спорящей группы людей. Нельзя сказать, что картины Пикассо оставили меня равнодушным. Нет, они поражали, возбуждали и отталкивали одновременно, но в гораздо большее возбуждение приводили меня рассуждения о теоретических идеях, на основании которых они создавались.

Мне было трудно уследить за аргументами спорщиков, которые ссылались на работы неизвестных мне художников и авторов работ о теории живописи. Чаще других звучали имена: Монэ, Гоген, Ван-Гог, Сезанн, непривычные названия: импрессионизм и постимпрессионизм. А также автора книг – Ревальда.

Усталый, но до крайности заинтригованный вернулся я в общежитие, решив разобраться в хитросплетениях аргументов самостоятельно. При первой же возможности я отправился в Ленинку и заказал книгу Джона Ревальда «История импрессионизма».

Книга настолько захватила меня, что я прочел ее от корки до корки, потом отправился в Пушкинский музей, для того, чтобы посмотреть только на эти картины. Итогом этой экскурсии явилось то, что я влюбился в живопись импрессионистов. В известном смысле у меня буквально открылись глаза на окружающий мир.

И до того неравнодушный к природе, я учился как бы заново ее видеть, и это приносило мне большую радость.

Я купил в Пушкинском музее абонемент на пару самых интересных циклов лекций о французской живописи. Некоторые из лекций читала, как мне кажется, сама Ирина Антонова.

А еще я приобрел абонемент в Малый зал Консерватории на цикл популярной классической музыки, с вступительным словом на который выходила еще молодая Светлана Виноградова.

И абонемент на балкон в Концертный зал Чайковского, по-моему, на цикл органной музыки.

Так я начал свою студенческую жизнь.

Первая сессия

Первые месяцы учебы в институте пролетели почти незаметно, а когда начались зачеты, мы всем своим нутром почувствовали приближение грозной экзаменационной сессии, которая для некоторых из нас должна была стать последней в этом институте.

Начало экзамена по математическому анализу, первого в моей студенческой жизни, казалось, не предвещало ничего плохого. Я бодро вытянул билет и сел за третий или четвертый стол готовиться. Правда, мне несколько мешали тетрадные листы, которые сунул мне кто-то перед самой дверью в аудиторию, очевидно из самых добрых побуждений. Я до сих пор ни разу не пользовался шпаргалками, и не собирался делать это и сейчас, поэтому я вынул листки и сунул их в открытый ящик стола.

Скоро ответы на билет были готовы и, дожидаясь своей очереди, я от нечего делать стал смотреть по сторонам. Передо мной сидел Саша Цыкин, маленький тихий парнишка. Я с интересом наблюдал, как он умудрялся перелистывать листы конспекта правой ногой, в то время, как сам конспект лежал у него на левой. В конце концов он его уронил. Наш преподаватель быстро подошел к нему, поднял конспект и, не сказав ни слова, отдал ему зачетку «неуд».

Затем он подошел ко мне и вынул листки их моего стола:

– Это что такое?

Я сказал правду:

– Это я случайно взял листки, но они не по моему билету!

– Да? Нет, именно, по-вашему!

Я не поверил своим глазам, увидев, что это был конспект, действительно, по моему билету. Наверное, изумление мое было настолько неподдельным, что суровый преподаватель разрешил мне взять другой билет.

Я схватил новый билет, сел за стол прямо перед преподавателем и начал быстро писать.

– Так, теорема Вейерштрасса, – лихорадочно вспоминал я,– этот билет я точно знаю, сейчас напишу, и все будет нормально, как всегда.

Я справился действительно быстро и, молча, протянул листки преподавателю.

– Молодой человек, – строго спросил педагог, – что это вы мне написали? У вас в билете принцип Вейерштрасса.

И тут я понял страдания Германа из «Пиковой дамы», когда вместо туза он достал из колоды пиковую даму. А я, выходит, перепутал, два похожих вопроса с одной и той же фамилией: принцип Вейерштрасса и теорему Вейерштрасса.

Короче, я оказался за дверью с пустой графой в зачетке. Моя первая «двойка».

– Как же так, – кипел я от негодования я, – честно написал два билета и получил двойку. Это просто чудовищное невезение!

Между тем, невезение продолжалось.

Следующий экзамен был по начертательной геометрии, в которой я чувствовал себя не очень уверенно. Разумеется, мне выпал билет, ответы на который я знал хуже всего. Преподаватель приглашал студентов по двое за стол напротив себя, и с теми, у кого была не заполнена графа напротив экзамена по математике, видимо, особенно, не церемонился.

Рядом со мной оказался высокий красивый парень, по моей классификации, явно из «залетных». Графа по прошлому экзамену была пустой у нас обоих.

Экзаменатор бегло проглядел написанные листки у «залетного».

– Все три вопроса не верны. Идите – «два».

Настала моя очередь.

– У вас, молодой человек, правильными можно назвать ответы только на полтора вопроса из трех. Идите – тоже «двойка»!

Однако я решил так просто не сдаваться.

– Скажите, – задал я вопрос преподавателю, – вот, передо мной был товарищ, который не решил ни одного вопроса и получил два. Правильно? Тот кивнул.

Я продолжил:

– А я ответил правильно, как Вы сами сказали, на полтора вопроса. Так неужели эти полтора вопроса не стоят хоты бы одного дополнительного балла?

Подобная наглость, видимо, позабавила, этого, еще не старого преподавателя, он хмыкнул и поставил мне «тройку».

Я вышел из аудитории с видом победителя.

Остальные экзамены прошли без происшествий.

Я вернулся в институт после каникул на несколько дней раньше положенного срока, и все оставшееся время готовился к экзамену по матанализу.

Я зубрил целыми днями, а, выходя на прогулку в санаторский парк, гулял по заснеженным аллеям и без конца прокручивал в уме формулы и ход доказательств.

Зима в том году выдалась снежная и морозная. Могучие сосны стояли с белоснежными шапками на вершинах и изредка потрескивали в морозном воздухе. Осмелевшие от холода белки прямо на глазах у прохожих перебегали от одного мощного ствола к другому. А в бездонной синеве неба светило низкое и холодное солнце.

Скоро уже не было ни одного примера из задачника, который бы я не решил. Короче, я подготовился с солидным запасом, и когда на повторном экзамене отвечал одной из ассистенток, та подошла к преподавателю с предложением поставить мне «четыре».

– Нет, – решительно ответил тот,– пусть будет «три», а там посмотрим.

Итак, я справился со сложной ситуацией и дал себе зарок впредь заниматься институтскими предметами более серьезно. Задним числом я должен признать, что не был добросовестным студентом. Часто прогуливал даже практические занятия, а на лекциях вообще был редким гостем, и то, только тогда, когда разведка доносила о предстоящей проверке посещаемости.

Но, все-таки, у меня было, по крайней мере, одно смягчающее обстоятельство: я прогуливал одни занятия, только для того, чтобы попасть на другие.

К весне первого года я уже научился правильно распределять свое время. Два месяца каждое воскресенье и три – четыре будних дня я проводил в Ленинской библиотеке. Каждый мой день здесь проходил приблизительно одинаково: с утра – книги по философии и эстетике, затем перекус в библиотечном буфете, потом литература по живописи, а в заключение – художественная литература. Ужинал я, как, правило, в «Пирожковой» напротив Ленинки. Затем следовала прогулка по вечерней Москве и возвращение в общежитие на одной из последних электричек.

Со средины апреля приходилось вплотную приниматься за учебу в институте по моей основной специальности. Теперь уже удавалось вырваться в Москву только по случаю: по абонементу на концерт классической музыки или на лекцию по изобразительному искусству в музей имени Пушкина.

А в экзаменационную сессию не получалось и этого.

Девятнадцатая весна

Я ехал в автобусе на экскурсию в Клин. Лицо парня, сидевшего напротив с девушкой, показалось мне подозрительно знакомым, но не из этой, а из какой-то прошлой жизни. Точно так же приглядывался и он ко мне.

– Славка?

– Генка!

Это был знакомый из параллельного класса еще по школе в Закарпатье. Мы быстро нашли общий язык. Оказывается, он, сын военного, давно живет в ближнем Подмосковье. После восьмого класса он пошел в техникум, а потом поступил на наш факультет и сейчас учится на втором курсе, опередив меня на год. Со своей однокурсницей они собрались в гости к Чайковскому.

Его подружка была тоненькая славная девушка, с крепкими икрами спортсменки. Я быстро заметил, что Славик явно в нее влюблен, а она, на правах старшей, держится с ним покровительственно.

Ах, как хорошо было бродить по рассохшимся половицам музея и вдыхать тот же воздух, которым сто лет назад дышал и он, и слушать чудесную музыку русского гения.

И как славно было видеть рядом своих сверстников, которые были так же, как и я, очарованы и этой музыкой, и этой весной. Мне кажется, я был совсем не лишним в их компании, и они с удовольствием приняли меня как равного.

К сожалению, я наслаждался обществом этих прекрасных ребят совсем недолго. Помню, Славик дал мне почитать томик еще незнакомого мне поэта Бориса Пастернака, и я не сразу, но постепенно прикипел к нему душой. В конце мая мы сходили вместе в драматический театр, где я бывал гораздо реже, чем на музыкальных концертах, а затем расстались на каникулы.

Осенью у подружки Славика заметно округлился животик, и я понял, что она беременна. Но мой приятель был явно ни при чем, он просто места себе не находил. А она, видимо, еще надеялась выйти замуж за отца своего будущего ребенка, но и не отталкивала окончательно от себя влюбленного Славика. Чем закончилась эта драма, я так и не узнал, потому что они оба скоро перестали бывать в институте, а домашних телефонов тогда практически ни у кого не было.

По возвращении экскурсионного автобуса, я, как обычно, в одиночестве, отправился в санаторский парк. Было тепло, облачно, и в наступивших сумерках скоро невозможно стало разобрать отдельные предметы. Лес поразил меня, жителя юга, стремительно наступившими приметами весны. Он, еще недавно тихий, буквально взорвался разноголосым хором уже неразличимых птиц. Свисты и трели раздавались со всех сторон, и это чудесным образом гармонировало с еще продолжающей звучать во мне музыкой.

Скоро передвигаться по набухшему талой водой снегу стало даже небезопасно, и я, скрепя сердце, отложил утренние пробежки до лучших времен. Но едва снег сошел, я снова, уже совсем налегке, выбежал на зарядку. Асфальтовые дорожки успели просохнуть и вызывали сдержанный оптимизм. Сразу за концом асфальта начиналась тропинка с небольшой, не больше трех метров, лужицей.

Я ускорил шаг, оттолкнулся от края асфальта, с большим запасом перелетел через лужу, и поскользнувшись на мокрой, разбухшей глине, опрокинулся на спину и проехал так еще пару метров.

Делать было нечего. Я, как мог, отмыл в луже от прилипшей грязи спортивные штаны, а куртку просто свернул в комок, и в подозрительно грязной майке добрался до своего пятого этажа. Здесь я еще долго мылся в родниковой воде сам и отстирывал спортивную форму.

Как ни странно, даже это не очень приятное происшествие не могло испортить настроения. Как-никак, это была девятнадцатая весна моей жизни.

Наверное, тоже самое чувствовали и несколько сотен молодых ребят обоего пола, обитателей нашего студенческого общежития.

А когда наступил май, голова у нас и вовсе пошла кругом. Окна моей комнаты выходили на солнечную сторону. В послеобеденную пору из окон часто можно было видеть голые спины: широкие – ребят, и узенькие, с полоской ткани на уровне груди – девичьи.

Как-то раз, в воскресный день, когда я случайно не поехал в Ленинку, а остался позагорать у окна. Сеанс загара прервала налетевшая грозовая туча, с теплым дождем и гулкими раскатами грома. А потом снова выглянуло жаркое, почти летнее солнце.

Кому-то пришла в голову хулиганская выходка: свеситься из окна, так чтобы была хорошо видна голенькая девчоночья спинка в окне четвертого этажа, и плеснуть в нее родниковой водой из кружки. Так мы по очереди и делали. Но девчонки с соседнего этажа были тоже не лыком шиты. Раздавался громкий стук в дверь, парень выходил открывать, и в лицо ему выплескивали ответную кружку воды.

Шум, визги, полный восторг.

Когда солнце ушло, последовало примирение, официальное знакомство, вечерний чай, а потом несколько романов и одна студенческая свадьба. Жаль, только, что для меня, как обычно, пары не нашлось.

Приехав домой на летние каникулы, я с удивлением обнаружил как изменилась моя сестра. Куда девался прежний «гадкий утенок»? Она не только подросла и приобрела женские формы, но сделалась более яркой и симпатичной, а может быть, просто научилась пользоваться маминой косметикой.

В Светловодске в то лето я бывал в разных компаниях и в разговорах, часто с полузнакомыми людьми, заводил беседы о художниках-импрессионистах.

Сейчас, вспоминая то лето, я думаю о том, насколько наивен я был, пытаясь словами передать людям то, что они, возможно, никогда и не увидят.

Но был ли я так уж одинок в своем увлечении? Уверен, что нет.

Марь Иосифовна

Закончилось первое отделение концерта и я, по обычаю, прогуливался в фойе Малого зала Консерватории.

В душе у меня пела скрипка, продолжая только что услышанную божественную музыку Моцарта.

Вдруг я заметил Марию Иосифовну, нашу институтскую преподавательницу. Она вела у нас практические занятия по математическому анализу, предмету, с которым у меня с первой сессии были весьма натянутые отношения. Сейчас мои дела по большинству предметов заметно поправились, за исключением, пожалуй, одного математического анализа.

И виной тому в немалой степени была эта самая Марь Иосифовна. Я считал, что заслуживаю по предмету не меньше «4», а она норовила на практических занятиях поставить «3», а то и ниже. Это ставило под вопрос мой допуск к экзамену, и не могло не вызывать у меня чувства застарелой неприязни.

Как сейчас слышу ее пронзительный голосок с характерным прононсом:

– Кумохин, а ну ка, пожалуйста, к доске!

– Кумохин, а вы опять неправильно взяли этот интеграл!

Голос нашего преподавателя прекрасно научился копировать мой товарищ по общежитию Леша Игнатов, и каждый раз, когда он хотел мне испортить настроение, он просто повторял одну из ее коронных фраз.

Марь Иосифовне было под пятьдесят, она была толстой, черной, с противной бородавкой под носом. Другой мой товарищ по общаге и по группе Вовка Швырев ходил у нее в любимчиках, и, хотя знал предмет не лучше моего, она неустанно гнобила одного меня.