Читать онлайн Пусть всегда будет атом бесплатно

Пусть всегда будет атом рабочим, а не солдатом.

Глава 1

I

Панельная многоэтажка возле сгоревшего Дома культуры пользовалась у жителей Зернограда дурной славой. Дом этот умирал долго: даже когда в первую зиму после Войны городские котельные встали, и трубы в доме лопнули, не выдержав стоящих морозов, здесь еще продолжали жить. Парк культуры, что десятки лет беспечно шумел изумрудной листвой прямо под окнами, вырубили на дрова, и, может быть, уже не жизнь, но вполне себе существование продолжило теплиться в панельке, согреваемой огнем самодельных печек-буржуек. Каждый вечер теперь на облезлых кухнях за слабым чаем и крутым кипятком, хуторским самогоном и ГОСТовской водкой, при оплывших свечах и керосиновых лампах жильцы обсуждали только одно – когда же все "это" закончится и наступят, наконец, прежние времена.

К лету даже самые упрямые осознали: жить как ДО Войны уже не получится. Никогда. Многие семьи тогда покинули дом, срубили избы на окраине города и разбили подле них огороды. Другие, в основном молодежь и те, кто полегче на подъем, уехали в города, где еще было электричество и мутные люди с огнестрелом, по инерции называющие себя милицией. Дом заметно опустел.

Прошло еще какое-то время, и власти в городе не стало вовсе. В один из осенних дней к многоэтажке подъехали грузовики с ушлыми ребятами в рабочих куртках и при оружии. Визитеры настойчиво пригласили горстку оставшихся жителей во двор и быстро нашли с ними общий язык (путем нескольких выстрелов поверх голов). Правда, и эти ребята не загостились – быстро срезали все батареи, сняли рамы с окон, да шифер с крыши, погрузили все собранное в машины и исчезли без следа: новые поселения, хаотично возникающие на просторах стертой Войной страны, требовали все больше стройматериалов…

Тень жизни с тех пор мелькала лишь в паре квартир, где за плотно забитыми фанерой провалами окон горел огонь. Но через год-другой с ветром северной бури на крышу занесло что-то такое, что заставило даже самых упорных жильцов спешно бежать, даже не собрав вещей. Впрочем, что бы ни поселилось теперь под крышей – вниз спускаться оно не пыталось, а потому прочие горожане махнули рукой на останки здания, предпочитая просто держаться от него подальше. С тех пор дом умер окончательно и больше в его квартирах живые люди не появлялись.

А вот подвал – дело другое, подвал дома все это время полнился народом. Собирался там особый сорт людей: ребята пропащие и в то же время фартовые, каких немало проклюнулось на свет с тех пор, как страны не стало.

В подвале дни и ночи шла игра. Падали на столы замусоленные короли и дамы треф, лилось в грязные стаканы самодельное вино и крепкий чифирь. Верткие силуэты, едва различимые в свете бензиновых коптилок, едко шутили, грубо ругались и шустро сменяли друг друга за расставленными повсюду столами.

Игра не прекращалась ни на час. Из рук в руки переходили мятые купюры, украшенные серпом и молотом, с названием страны, которая уже девятнадцать лет как перестала существовать (как перестали существовать и все остальные страны, набело счищенные с карт ударами ракет).

Человек, к которому в ту ночь было приковано все внимание собравшихся воров, Войну эту помнил. Помнил он и то, что было до войны, только рассказывать об этом не любил, даже будучи мертвецки пьян. Шел ему тридцать второй год; высокий, бритый налысо, он слыл охотником до хорошей шутки и был достаточно крепко сложен, чтобы всякий объект шуток трижды подумал, стоит ли лезть в драку. Впрочем, за широкую душу Гришку – так звали человека за столом – прощали быстро и без разбирательств.

Устав говорить, Гришка вновь поставил выпивку всем собравшимся, лениво приобнял сидящую у него на коленях фигуристую девицу, что то и дело пыталась умыкнуть купюру-другую со стола, а затем, даже не следя за картами, легко проиграл целую охапку сотенных. Иные люди, экономные и рачительные, могли бы добрый год жить на подобную сумму, но Гришка пошел на такие траты легко – прошлая ночь обернулась для него самой крупной добычей за всю жизнь!..

Разгоняя рукой едкий махорочный дым, Гришка взахлеб рассказывал собравшейся братве о Деле, что он провернул. Сидящие вокруг слушали вора, пораскрывав рты: деньги Гришка поднял такие, каких никто из бандитов даже в руках не держал.

Лилась водка, плескался мимо кружек свеклодарский свекольный самогон, брала залихватские аккорды гармонь. В голове мягко гудело, и Гришка все больше забывался, смакуя незамутненные мгновения абсолютного счастья.

– Гришань, а чего это ты радостный как пионерка на Первомае? – насмешливый хриплый голос прорвался через блатные аккорды, заполнившие подвал, и привел вора в себя вернее, чем ушат ледяной воды. Гармошка растерянно дрынькнула пару раз и оборвала мотив, гомон блатных тоже стих. Все взгляды обратились к вошедшему – коротко стриженому парню в скрипящей кожаной куртке.

Многие воры разной степени удачливости топтали землю Южных Пустошей. Но попроси назвать самого искусного среди них, любой блатной тут же заметался бы меж двумя именами: Гришкой да Димасом Шифером, фартовым парнем из Краснознаменного. И каждый, кто хоть краем соприкасался с воровским миром, знал – между этими двумя давно идет спор, кто из них лучший на Пустошах.

– Аа, точняк… Мне ж говорили, ты барыгу какого-то почистил… – Димас Шифер присел за Гришкин стол и обезоруживающе улыбнулся – Взял-то сколько?

– Сорок три тысячи. Хрустящими сторублевками. – Гришка вымолвил эти слова неторопливо, смакуя сумму. – Это тебе, Димас, не белье по чердакам тырить.

– Ясно-ясно. Серьезная заявочка, Гришань. Пре-тен-зия, так сказать… – уголки губ Шифера поползли вверх. Он был моложе Гришки, лет на пять, а еще злее и куражнее. – Знал бы заранее, достал бы тебе почетную грамоту, как ударнику труда, да что уж теперь поделать. Могу в честь такого события выпивку поставить, тебе, да и всем здесь?

Оскал Димаса становился все шире. – Да не зыркай ты на меня так, Гришань, у меня бабки есть на угощение, мы с ребятами только с дела вернулись.

Димас огляделся кругом, откровенно наслаждаясь повисшей паузой и нетерпеливым интересом на пропитых лицах.

– Автокараван взяли, который зарплаты вез в Ачинск. Алмазно работенку обделали, по чистоте, всего-то двух фраерков к Боженьке на доклад отправили… Ну, в общем, сработали тысяч на сто, с копейками какими-то. Мелочь не считал уж, не обессудь. Вот так вот большие люди, Гришка, работают, – Димас покровительственно положил руку вору на плечо и подмигнул: – Ладно уж, не хочу тебя от праздника отвлекать. Отдыхай, пионер-герой.

Гришка сдержался, не ударил. Не ответил и острым словом. Впрочем, на него уже никто не обращал внимания – вся братва сидела теперь вокруг стола Димаса, выслушивая его историю о грабеже каравана.

Молча доиграв прерванную партию, Гришка поднялся со стула и, ни с кем не прощаясь, вышел прочь, исчезая в колкой снежной пыли. Следующие месяцы в подвале под многоэтажкой никаких вестей о нем не было.

Впрочем, Колька Табурет потом божился, что видел Гришку в ту ночь на реке да с камнем на шее, будто не смог благородный жиган снести сорванного триумфа. Кто-то верил Табурету, кто-то нет – ведь до этого он же рассказывал блатным то про Черного Козлика, что ходил по коридорам райкома партии, то про небеса, с которых исчезали звезды.

Что до самого Димаса, тот твердо знал: как бы там ни сложилось, гордость не позволит его сопернику более появляться в воровском притоне. На мокрые дела Гришка не ходил, а без пары-тройки мертвых тел перебить добычу Шифера не представлялось возможным.

Впрочем, Гришка той ночью действительно исчез. Зато на следующее утро, в здании, носящем на фасаде гордую вывеску «Ресторан «Усадьба», а в народе известном как беляшная «Кот и пес», появился одетый в потрепанный охотничий камуфляж Остапчук Григорий, законопослушный гражданин с паспортами выданными в райотделах милиции аж трех городов и пахнущей свежей типографской краской справкой об отсутствии судимостей.

Сев возле грязного окна с красующимися на стекле кривыми цифрами 2005 и надписью, что, не смотря на начало февраля, все еще продолжала поздравлять посетителей с наступающим Новым годом, Гришка заказал пива и огляделся.

Беляшная служила местом встреч людей торговых, и за ее липкими от жира столами всегда можно было встретить спорящих о цене коммерсов или отдыхающих перед дорогой караванщиков. Григория здесь знали как толкового знатока севера и надежного проводника.

Посидев с часок за столом и узнав что по чем, Григорий наконец нашел нужного ему человека. Купца, на котором он остановил выбор, звали Остап. Был он малым честным, имел караван из пяти грузовиков ГАЗ-66 и, торгуя, никогда не обирал своих покупателей, ограничиваясь скромной, сугубо трудовой трехсотпроцентной накруткой на цену товаров. Да и был ли смысл делать купцу большую наценку, когда в его ГАЗиках были отлично оборудованные тайники для небольшой и сугубо честной криминальной торговли?

Аккуратно заведя разговор, мужчины быстро нашли нужную тему и две кружки спустя уже сговаривались о маршруте, расстелив на столе ветхую карту дорог СССР, не разваливающуюся только из-за уймы полос бумаги проклеивающих ее с обратной стороны.

–Мелко ты мыслишь Остап. Короче, ты «Капитал» Маркса читал? Я тоже нет, но, думается мне, там ясно написано, что довезти товар до Китежской области и там сбыть, это преступление против прибыли! Дальше надо на север ехать!

– Стремно на севере… Да я там и не был никогда…

– Зато я был. И, я тебе говорю, когда едешь на север, то цена на товар растет с каждым оборотом колеса. В Китежской области ты за мешок краснодарского чая получишь под тысячу рублей, а, сразу как пересечешь ее границу, уже не меньше тыщи трехсот. А если мы привезем чай вот сюда… – ноготь Гришки жестко подчеркнул название города на карте. – Продать можно будет по две тысячи за мешок и то, если чай будет пополам с сеном. Усть-Ажурск – последний город на севере – вот где надо торговать.

Проводник усмехнулся, замечая, как в глазах коммерса наконец начал разгораться огонек жадности.

– Гриш, а может тогда еще подальше махнуть? Там наверняка тоже люди есть…

– Не, не выйдет. Тут последняя точка, где в ходу наши хрустящие рубли. Дальше ни поселков, ни городов до самого ледовитого океана уже не будет, только племена, а у них уже натуральный обмен – ты им мешок муки, они тебе заточенный кол в брюхо.

– Привираешь, Гришка. Ты еще скажи, что торговли у этих племен нет.

– Короче, торговля у них промеж собой есть, но там заковыка – у них крышки вместо денег ходят.

– Какие еще крышки?

– А такие. От банок трехлитровых. Лето на севере короткое, край богатый: мясо с охоты, грибы, овощ какой-никакой идет. А дальше лютая зима. С засолкой тяжко – соли там мало, так что они все, что не сожрали сразу, про запас в банки консервируют. Только жестяная крышка в тех краях вещь дефицитная. Дефицитная настолько, что ходит на севере вместо монеты. И правда, ну какой толк от наших бабок им там? Только покойнику важному на глаза пару олимпийских рублей положить, да и все.

Остап снова взглянул на указанный Гришкой город и покусал ус, как делал всегда, когда предчувствовал легкие деньги, а затем потребовал больше рассказать об этом месте.

И Гришка начал говорить. Ему это было легко, ведь бывал он там не раз. Он рассказал о шахтерском городке, что стоит возле многокилометровой воронки алмазного карьера. Даже после Войны алмаз товар ходовой и Усть-Ажурск мог бы за последние годы вырасти и изрядно разбогатеть на торговле, но этого не произошло. Когда последние взрывы бомб отгремели над страной, из тайги, злые и голодные, в город пришли банды зеков, что перебили охрану на зонах. После нескольких штурмов, городок пал и бандиты заполнили его улицы. Вырезав всех, кто оказал сопротивление, зеки целый месяц барнаулили в городе, насилуя, грабя и опустошая склады с алкоголем. Когда водка наконец выветрилась, а ветер унес из города запах крови и гари, до протрезвевших блатных наконец дошло, что страна погибла окончательно, и на сотни километров вокруг не осталось сил, что могли их утихомирить, а потому встал резонный вопрос – кому владеть городом и алмазным карьером при нем? В междоусобной резне за власть погибло куда больше народа, чем при трех штурмах города и в результате единым хозяином этих северных земель стал криминальный авторитет Сема Воронок и его бригада. С тех пор алмазы приносили прибыль лишь ему и разбогател он жутко. От бывшей любовницы авторитета, Гришка уже давно прознал, что только в кабинете Семы, хранится камней почти на полмиллиона. Впрочем, эту часть повествования, он конечно не стал пересказывать купцу, чье общество ему нужно было лишь затем, чтобы быстро и с комфортом добраться на север.

Караван машин тронулся в путь через три дня, увозя в кузовах чай и махорку, консервы с мясом и сгущенным молоком, а главное дефицитные на севере медикаменты.

Много дней караван шел через руины страны. Сперва – пока вокруг были еще обжитые территории – ночевали в обнесенных колючей проволокой и прикрытых пулеметными вышками постоялых дворах, отстроенных специально для караванщиков. Затем, когда цивилизация исчезла окончательно, просто ставили грузовики в круг и укрепив проходы между ними колючей проволокой и запасенными ростовыми щитами, разбивали лагерь за этой стеной, ежеминутно готовясь отстреливаться от внезапных гостей.

Иногда охрана подмечала наблюдателей на деревьях, но винтовки и хорошо смазанный ручной пулемет – главная надежда отряда в случае действительно серьезной заварушки, обеспечивали им безопасность пути.

Только однажды Гришка из-за метели ошибся с местом стоянки и привел их в Плохое место. Замученные дорогой, все быстро легли спать, оставив снаружи лишь двоих караульных. Часовых так и нашли под утро – сидящими у костра и спокойно держащими руки на своих винтовках. Голов не было, лишь чистые, почти без крови, срезы на шеях. Все остальное в лагере осталось не тронутым. Только на снегу осталась цепочка детских следов, что уходила от костра в лес, да несколько алых капель, лежавших вдоль нее.

Проверять, куда ведут следы, конечно, не стали, а спешно принялись собирать вещи. Чтобы не тратить время на копание земли, хотели было кинуть трупы в кузов, да похоронить по-человечески, отмахав отсюда километров сто, но Гришка велел покойников оставить: «Такое может и увязаться», – бросил он. Охотников знать подробности не нашлось. Через четверть часа машины уже мчались по заснеженной дороге, уводящей караван все дальше на север.

II

Уже начинался март, когда грузовики наконец остановились у кирпичного здания с надписью «Таможенный пост» – последним препятствием на въезде в Усть-Ажурск. Машины тарахтели, фыркали, подставляя солнцу проржавелые бока своих кузовов, а купец и его проводник покуривали самокрутки со злым зерноградским табаком, ожидая, пока таможенники опишут привезенный караваном груз и выставят пошлину. Ну, точнее, называть себя они могли хоть таможенниками, хоть комсомольцами-ленинцами, а по сути, бритые парни с пистолетами в карманах, что сейчас шуровали в грузовиках, были обычными братками приставленными Семой Воронком, чтобы собирать дань с въезжающих в город торговцев.

Наконец, все посчитав и взяв с купца одну десятую от того, сколько, по их мнению, стоили все его товары, братки заставили караванщиков сверх этого занести в их «таможенный пост» три мешка краснодарского чая, два мешка табаку и пять ящиков сгущенки и, наконец, лениво дали добро на въезд. После этого купец и его проводник разошлись – каждый по своим делам.

Посвистывая, Гришка миновал улицу Большую Воровскую, свернул на Легавую, где еще щерились обломками руины здания милиции, и исчез в переулках. В сторону логова Семы Воронка вор не кинул ни единого взгляда. Успеется.

В каждом городе, куда хоть раз заносила жигана его лихая судьба, Гришка заводил себе девушек. Была у него пассия и в Усть-Ажурске, а потому он рассчитывал сперва получить теплый ужин, затем не менее теплую постель, и только после этого камушки, что хранил в своем кабинете Сема Воронок.

Разлепив глаза на следующее утро, Гришка понял, что приоритеты расставил верно. На кухне встретила разжаренная колбаса с яичницей, хлеб и даже кружка дефицитного, довоенного кофе. Поцеловав льнущую к нему девушку, Гришка быстро справился с едой, и мысленно покорив себя за то, что так и не смог вспомнить имя своей пассии, исчез на улице до самого вечера.

Короткий северный день удалось потратить с пользой. Несколько заведенных им за дешевым ягодным вином дружков поведали, что Сема Воронок вскоре собирается уехать из города на очередные разборки. Это обнадеживало – во время изъятия чужих денег Гришка органически не терпел вокруг себя многолюдности.

Подождав, пока северный ветер выбьет из него хмель, вор наконец направился к бывшему зданию пожарной части, где и квартировал Сема Воронок вместе со всей своей бригадой.

Пожарная часть являла из себя сложенное на века двухэтажное кирпичное здание с пристроенной к нему башней каланчи, на верхнем этаже которой и располагался кабинет авторитета. Территория бандитов была заботливо обнесена железобетонным забором с заточенными металлическими штырями на нем (колючую проволоку Сема Воронок не любил по понятным причинам). Вся эта композиция, стоящая в центре города сильно напоминала замок феодала и это ощущение еще более усугублял мост перед воротами, что был перекинут через отрытый вокруг забора широкий, пять машин могли бы стать в ряд, ров, почти в два человеческих роста глубиной. Он уже успел немного оплыть, но стены рва все еще были достаточно крутыми, чтобы быть тяжелым препятствием для человека и зверя.

Потом, за очередной бутылкой, местные пьяницы рассказали, что несколько лет назад, в алмазном карьере копали новую, глубокую шахту и на беду разбудили тех, кто спал глубоко в земле. Из людей, что были в ту смену в карьере, на поверхность никто так и не поднялся, зато поднялось то, что они потревожили.

В живых тогда в городе остались только те, кто успел укрыться в многоэтажках, да в пожарной части Семы Воронка. Кирпич оказался не по зубам тем, кто пришел из темноты шахт, а автоматные очереди из окон верхних этажей заставили тварей отхлынуть.

Прошло время, город и карьер очистили самодельными огнеметами, злополучную шахту обвалили динамитом, а вход залили бетоном, новые люди наполнили Усть-Ажурск, но Сема все помнил и повторения подобных событий не желал. Авторитет привез в город инженера, чтобы тот вырыл ров вокруг его крепости, соединил его каналом с протекающей рядом рекой, и заполнил водой. Однако, то ли бездарным оказался инженер, то ли грунт подвел, то ли калькуляция не сошлась, но после долгих мук, канал тянущийся от реки забросили, а Сема лично скинул инженера в абсолютно сухой ров. На том и закончили, в тот же час запустив туда полудиких собак-волкодавов. С тех пор незваных гостей в пожарной части не было.

Некстати возникший ров оказался досадной помехой, но вскоре Гришка обмозговал план посещения негостеприимного хозяина. Остаток дня вор провел на рынке за покупками. Купил восемь трехлитровых банок соленых огурцов (все у разных торговцев), две крепкие синтетические сумки, в которые уложил свою покупку, и большой отрез грубой ткани. Дальше он долго выбирал между солидолом и медом, взяв в конце-концов банку пахучего северного медка. Потом купил несколько канистр солярки, молоток, два пучка больших гвоздей, пилу и несколько досок, добавив к этому бухту прочной веревки.

Что ж, учитывая, что крюк кошка, инструменты для взлома сейфа и верный кастет были привезены с собой, ограбление самого крупного криминального авторитета севера влетело Гришке в сто тридцать пять рублей и сорок копеек. Погрузив добро на сани скучающего у рынка извозчика и ухнув поверх купленного отрез дорогущего красного сукна – своей безымянной любви на платье, Гришка направился домой, вновь и вновь обдумывая по дороге план действий.

Проведя ночь в гостеприимной доме кажется все-таки Насти (вроде бы ее звали так, но может она была Аней), Гришка под утро снова ушел в город. Лучше всего ему думалось на свежем воздухе. Он еще раз прошелся мимо крепости Семы Воронка, оценивая высоту забора, глубину рва, злючесть живущих там волкодавов, после чего снова и снова смотрел на окно кабинета Семы.

Придуманный план выглядел надежно, и теперь Гришка лишь выжидал момента. Днем он ходил по Усть-Ажурску, болтал с братками, пил хороший коньяк и мутный самогон, да спускался в игровые притоны, чтобы немного перекинуться в картишки. Вечерами он возвращался в маленький уютный дом на неприметный улочке, туда, где за резными ставнями тикали часы ходики и мягко горела керосиновая лампа, уютно освещавшая старенькую советскую мебель, узорчатые домотканые покрывала и нелепые, но милые фарфоровые фигурки стоящие за стеклами шкафов рядом со старыми, довоенными книгами. Здесь он наслаждался компанией влюбленно смотрящей на него девушки, которая, расцветая от мужского внимания жигана, готовила ему еду по рецептам из довоенных кулинарных книг и проводила рядом с ним каждую из долгих северных ночей.

Наконец, через несколько дней, народ густо забил главную улицу – все смотрели как город покидала вереница разномастных машин – военный КамАЗ с наваренной на него броней и тремя пулеметами со щитками, две пожарных машины выкрашенные в зловещий черный цвет и «Чайка» Семы Воронка. Замыкал колонну еще один грузовик не понятной марки и модели со спаренной двадцати трех миллиметровой зенитной пушкой в кузове. Сема Воронок был человеком пожилым и обстоятельным, а потому знал, какие калибры склоняют людей к переговорам лучше всего.

Стоящий в толпе Гришка улыбался. Похоже, можно было начинать дело прямо этим вечером. Не теряя времени, он наведался к Остапу, договорившись за долю в деле о том, чтобы его караван отбыл из города прямо с утра, а купец предоставил Гришке самый надежный из тайников в его машинах. Затем, вернувшись домой, вор принялся готовиться к предстоящему вечеру.

Самое сложное во всем этом деле было, конечно, не вскрыть сейф и не проникнуть в охраняемый кабинет. Самое сложное было преодолеть заботливо вырытый ров. Сперва Гришка думал найти подельника и угнав автокран перебраться во двор по его стреле. Однако, видя как мало в городке машин, он решил, что излишнее внимание ему не нужно. Отказался Гришка и от покупки длинной лестницы – ночью в городе с ней можно было привлечь слишком много лишнего внимания, не говоря уж про то, что будет, если рядом с пожарной частью его ношу спалят братки из охраны Воронка…

Поработав с час молотком и пилой, Гришка набил палки поперек купленной им длинной доски. Приставив доску к стене, Гришка остался доволен – у него получилось что-то типа сходен – и взобраться по такой доске можно быстро и внимания не привлекает.

После сходен настал черед банок с огурцами, купленных на базаре. Каждая была вскрыта. Огурцы из каждой Гришка со значением попробовал, после чего содержимое трехлитровок отправилось в уличный нужник. Затем стеклотара до краев была заполнена соляркой и кое-как закупорена вощеной бумагой. Два больших куска ткани уже несколько дней дожидались своего часа, пропитываясь намазанным на них медом. Их Гришка упаковал особо тщательно – чтоб не замерзли. Затем он хорошенько отдохнул, подкрепился заботливо приготовленным дня него борщом и лег на кровать, уставившись в освещенный теплым светом керосиновой лампы потолок. Когда минула полночь и город крепко уснул, Гришка споро оделся, закинул за спину рюкзак, попрыгал – не зазвенит ли что из снаряжения, и, полностью удовлетворенный, взял сумки с соляркой и покинул дом. Он не оборачивался, не желая видеть, как на него с тревогой смотрит с крыльца молодая девушка в легком красном платье. Тайком оставив в ее комнате кошелек с приятной по меркам этого городка суммой денег, он сказал своей усть-ажурской пассии, что вернется под утро, когда решит кое-какие вопросы, однако, жиган прекрасно знал – выгорит его дело или нет, но в этом уютном домике, как и в этом городе, он не появится уже никогда.

III

Чертыхаясь от веса сумок, Гришка темными переулками добрался до крепости Семы Воронка.

Прижавшись к косому сараю, он, не обращая внимания на мороз, принялся ждать. Вот, покуривая папироску, прошел вдоль рва бандит Семы, даже не удосуживаясь смотреть по сторонам. Вот, пугливо озираясь, прошагал припозднившийся прохожий, кутаясь в драную дерматиновую куртку. Вот, галдя, двинулась за ним шпана, неторопливо нагоняя одинокую фигуру. Послышались удары, крики, но вскоре все опять стихло.

Убедившись, что улица опустела, Гришка кинулся ко рву и, раскрыв сумки, зашвырнул в него банки с соляркой. Под оглушительный звон разбившегося стекла жиган бросился назад, в спасительную тень сарая, подстегиваемый страшным собачьим лаем.

Он оглянулся: в здании пожарной части зажглась пара окон, но у рва так никто и не появился. Убедившись, что все в порядке, Гришка ушел за заранее спрятанной доской. Если все пойдет так как нужно, то вонь солярки не даст собакам ничего учуять и надежно отпугнет их подальше от этого места. Спускаться Гришка решил именно здесь по простой причине: по ту сторону рва под забором земля оползла, образовав дыру, в которую с трудом, но мог протиснуться человек, что изрядно упрощало дело.

Чтобы все утихло наверняка, он прождал добрых три четверти часа, греясь в одном из подъездов. Затем вышел на улицу и тщательно осмотрелся. Никого. Собрался. Выдохнул. Схватил доску и рванулся ко рву. На секунду задержался на краю и пригнулся, разглядывая дно. Собачьих спин не видать – значит можно опускать лестницу и карабкаться вниз.

Спустившись, Гришка тут же распластался на воняющей соляркой земле и прислушался – все тихо. Он огляделся: никого, только грязь и чернеющие обломки каких-то труб. А еще кости. Очень много обглоданных костей. Кости под ногами были и старыми, вмерзшими в землю и почерневшими от грязи, и совсем свежими. Гришка хорошо знал, что не все они принадлежали животным. Пригнувшись, вор двинулся было вперед, но шум лап заставил жигана затаиться, прижавшись к рыжей от ржавчины бочке.

Рука наткнулась на ткань. Порванная фуражка с проржавелой милицейской кокардой. Край вмерзшего в лед погона. Гришку передернуло. Собака ушла и жиган покинул укрытие. Он добрался до другой стороны рва. Зацепившись за камень, вор начал карабкаться. Подтянулся, поднялся. Оперся на камень ногой.

Неосторожное движение ботинка вывернуло булыжник, и тот звучно ударился о промерзшую землю. Во рву стало тесно от собачьего лая. Выматерившись про себя, Гришка подтянулся выше, почти достигнув дыры под стеной, и замер.

Собаки были прямо под ним. Он изо всех сил вжался в стену, надеясь, что его не заметят – ночью собаки видят плохо – это он знал. Чихая от запаха солярки, волкодавы побродили вокруг и разошлись. Облегченно вздохнув, Гришка наконец влез в дыру под бетонной плитой и оказался во внутреннем дворе.

Теперь перед ним возвышалась разбитая редкими квадратами горящих окон чернота пожарной части. Два этажа: первый – под гараж, второй – под жилье бандитов. В углу здания высокая (в четыре этажа) кирпичная башня каланчи. Кабинет Семы прямо под ее крышей мрачно глядит черным провалом окна. Гришка крадучись двинулся через двор. Он уже знал, как будет действовать. Главное – залезть на крышу, благо рядом со зданием пристроен дровяной сарай. Сперва, на ящики рядом с ним, затем на сам сарай, а уже с него перебраться на пожарную часть.

Распластавшись на крыше сарая Гришка прислушался: кажется, его занятия ночной гимнастикой внимания местных не привлекли. Свет все также горел лишь в немногих окнах, да из распахнутой форточки одного из них доносились блатные мотивы под гитару. Гришка прислушался к доносимым ветром незнакомым словам: «…из колымского белого ада шли мы в зону в морозном дыму. Я заметил окурочек с красной помадой и рванулся из строя к нему». Песня вдруг оборвалась, ритм сбился, и уже другой хриплый голос начал тянуть послевоенный блатняк «Томогавк летит над нашей зоной». Эту песню Гришка знал хорошо, не раз затягивая ее с товарищами на зонах, где прошла его молодость.

Усилившийся ветер принес в город снег, надежно скрывая работающего вора. Гришка ловко вскарабкался на обледеневшую крышу пожарной части, и осторожно пройдя вдоль ржавого ограждения, закинул крюк-кошку на каланчу.

Метель усилилась. Ветер резал глаза и вырывал из замерших пальцев последнее тепло, но Гришке было уже не до этого. Он начал свое восхождение и, пролети рядом сам черт, вряд ли жиган хоть на секунду отвлекся бы от веревки. Скользя ногами по заледенелым кирпичам и надеясь, что крюк зацепился достаточно надежно, Гришка собрал всю волю в кулак и, до крови обдирая руки, наконец одолел подъем, после чего судорожно прижался к промерзшему стеклу кабинета, кое-как держась на узеньком карнизе.

Минуту он просто дышал, пытаясь прийти в себя. Затем всмотрелся в темноту за стеклом – никого. Можно работать. Негнущимися пальцами вор вытащил из рюкзака вымоченную в меду тряпку и наклеил на стекло. Подождал немного и осторожно саданул кулаком по ткани. Стекло лопнуло почти бесшумно, оставляя все осколки на липкой ткани. Гришка не в первый раз обделывал дела на мед и слыл в этом мастером. Второе стекло прожило не дольше первого; Гришка ввалился внутрь и упал на ковер, несколько минут просто приходя в себя. Он лежал и наслаждался блаженным теплом, что царило внутри кабинета, мягкостью ковра под начинающими наливаться теплом пальцами, самим чувством расслабления в мышцах – своим кратким отдыхом, что в тот момент казался вечностью. Но нужно было закончить начатое: он встал и по-хозяйски огляделся.

Кабинет Семы Воронка был обставлен… Богато? Нет, кричаще, до безвкусия роскошно. Густые ковры на полу, атласные занавески, золотая отделка стен, старинный стол с ножками в виде грифонов, многоярусная хрустальная люстра, мраморные статуи обнаженных девушек, судя по всему вынесенные из какого-то музея…

Гришка вдруг вздрогнул, увидев девять человеческих черепов, стоящих на отдельной резной полке. На одном из них виднелись остатки длинных, золотистых женских волос. Ругнувшись, вор отвел взгляд и подошел к сейфу, что ждал его в углу. Простой, скучно бурый, утилитарный. Обычный. Совсем чуждый роскоши кабинета.

Точно примеривающийся к снаряду спортсмен, Гришка постоял немного перед тяжелой железной дверцей, и наконец вытянул отмычки, принявшись за работу.

«С иными женщинами после пары бутылок вина было больше сложностей, чем с замками этого сейфа», – подумал Гришка и усмехнулся, чувствуя приближение добычи. Сема Воронок был слишком беспечен, считая, что если он передушил всех своих недругов в городе, то его деньгам уже ничто не может угрожать.

Замки щелкнули, дверца открылась и Гришка с упоением начал потрошить содержимое сейфа. Внутри были бумаги – очень много бумаг. Похоже, самая важная бухгалтерия – все это вор отправил на пол, чтоб не мешало, туда же ушли картонные папки с какими-то досье. Тугие пачки банкнот, в отличие от макулатуры, – в рюкзак. Теперь внутреннее отделение. Там Гришку ждало несколько дюжин бархатных мешочков. Вскрыв один из них, вор охнул – мешок был туго набит крупными, прекрасно ограненными алмазами. «Да сколько же тут карат в каждом… Нет, не сейчас», – вор одернул себя и, не тратя время на оценку и пересчет, спешно уложил добычу в рюкзак.

Накинуть рюкзак на плечи он не успел. Шаги по лестнице заставили вора замереть. На лбу выступил пот. Звуки голосов. Идут двое. Вот они останавливаются перед дверью в кабинет. Ручка дергается. Дверь не поддается.

– Ну че, Граф, видал: целехонька дверь твоя ненаглядная, – раздался снаружи прокуренный, сиплый от северных ветров голос. – Это который уже раз за неделю сигналка зря срабатывает? Пятый или шестой? Как шеф вернется, выспросим про электрика, что ее делал: на бабки этого Кулибина недоделанного ставить надо. Ладно, пошли отсюда: водка стынет.

– Маркес, ты совсем отбитый? Ключи давай. Блажит сигналка или нет, а будем проверять. А то, как бы нам самим не остыть.

Маркес устало матюкнулся, но спорить все же не стал.

За дверью загремела связка ключей. Замок громко щелкнул, один раз, другой. Дверь без скрипа открылась. Слабый свет висящей в коридоре лампочки почти не разгонял темноту кабинета, но охранники вдруг замерли, не произнося ни слова. Гришка, прижавшийся было к стене возле двери, с ужасом почувствовал сквозняк из разбитого окна.

Поток ледяного воздуха вывел его из оцепенения. Не дав охранникам опомниться, Гришка рванулся на них и припечатал кастетом в подбородок первого братка – крепкого, невысокого блондина, уже схватившегося было за свой ТТ. Оглушительно лязгнув зубами, тот рухнул, громко припечатавшись головою об пол. Не теряя времени, Гришка развернулся ко второму бандиту.

Поздно. Браток уже схватился за висящий на ремне, изрядно ржавый и давно не чищенный ППС.

Гришка вдруг понял, что черный провал дула пистолета-пулемета смотрит прямо в его живот. Он и не думал, что ствол у ППС такой огромный. Весь мир вора, казалось, вдруг сузился, сжался, проваливаясь внутрь черного жерла ствола, готового вот-вот плюнуть в него пламенем. Гришку прошиб пот: он понимал, с такого расстояния не промахиваются. Если что и может спасти, то это осечка, но даже у такого ржавого хлама шанс на это едва ли больше одного к десяти. Пока эти мысли проносились в голове Гришки, браток, не сказав ни слова, просто со всей силы надавил на спусковой крючок.

Пистолет-пулемет сухо щелкнул. Осечка. Гришка кинулся вперед до того, как охранник понял хоть что-то, и от всей души саданул бандита кастетом. Затем еще и еще, пока тот не рухнул на пол.

Закинув рюкзак на плечи, Гришка кинулся к окну.

Как Гришка спустился во двор, как бежал до забора – все дело десятое. Крепость Семы Воронка за его спиной просыпалась с каждым ударом его ботинок об асфальт. Где-то орали матом, зажигали свет, топали по лестницам, а он все бежал через двор, не обращая ни на что внимания.

Не снижая скорость, Гришка занырнул в дыру под забором и, обдирая живот, съехал по мерзлой земле на дно рва. Упал не удачно, зашибив бок и при этом очень-очень громко. Пространство рва вмиг наполнилось лаем всполошенных псов. Множество мохнатых туш кинулись к нему через темноту ночи. Не оглядываясь на них, Гришка пронесся к пятну доски, все еще приставленной к стене рва. Вмиг взлетев по ней, он подпрыгнул, уцепился руками за край рва и подтянулся, отталкивая доску вглубь рва ногами. Лязгнули под самым ботинком собачьи клыки. Псы неистово рыли землю, не в силах добраться до своей добычи.

Вот и все. Он на улице. Мгновение Гришка просто лежал на краю котлована, примяв снег бритой головой и смотрел в полное мерцающих звезд небо. Затем перевернулся, вскочил и кинулся в подворотню. За спиной гремели замки отпираемых ворот. Поздно, слишком поздно…

Утром нагруженный купленными у северян товарами караван старых грузовиков покидал город. Ребята Семы Воронка, злые и не спавшие всю ночь, перетрясли на выезде из города каждый автомобиль, да куда там: тайник Остапа был сделан на совесть.

Дремавший на переднем сиденье Гришка не обращал на досмотр бандитов ни малейшего внимания. Машины тронулись и он придался полусонным мечтаниям, блаженно переводя в уме стоимость лежащих в тайнике камней то на рубли, то на банки с тушняком, то на водку. Затем снова на рубли и на тушняк. Каждый раз получалась разная сумма, каждый раз мысли все больше путались в голове: Гришка все более клевал носом, вымотанный ночной работой.

Еще один город исчезал за его спиной. Исчезал как дым, до самого конца его жизни. Впереди – недели дороги, ночевки в полях, звери и лесные жители, что любят человечину, бандиты в засадах. Впереди триумф возвращения и легкая жизнь, что будет идти, пока он опять не спустит все деньги. Впереди – новые дороги. Сколько таких дорог было, а сколько таких дорог будет впереди? Гришка заснул улыбаясь, а ГАЗ все ехал и ехал по разбитой послевоенной дороге, унося его на юг.

Глава 2

I

Расчерчивая степь полосой дыма, паровоз уходил все дальше на юг. В этом пепельном дыму, застилавшем треснутые грязные стекла пассажирского вагона, уже давно исчезла и темная заснеженная тайга, и злые многодневные метели, и город Усть-Ажурск, который она не покидала ни на день с самого своего рождения.

С каждым поворотом колес все дальше оставался ее уютный дом, под окнами которого все короткое северное лето золотились высаженные ей мальвы и рыжели кусты лилий. Оставались все дальше уютно тикавшие по ночам часы-ходики, фарфоровые фигурки пастушек и барынь доставшиеся ей от умершей бабушки, приключенческие книги, которые девушка выменивала на толкучках по воскресеньям, бархатный альбом с немногочисленными черно-белыми фотографиями родителей – все это исчезало, растворялось далеко-далеко позади.

Все, что было у нее с собой сейчас: красное платье, сшитое из подаренной Гришей ткани, да три мятые бумажки по десять рублей, что оказались в ее кошельке в тот самый день.

Сперва исчез ее Гриша. Сказав, что вернется под утро, он растворился в холодной ночи, оставив после себя лишь кошелек с деньгами да пепел сигарет на столе. Настя не знала, что за дела были у ее Гриши, но его исчезновение было как-то связано с шумом, поднявшемся по утру в городе – это сомнений не вызывало. Затем к шуму и слухам прибавились появившиеся на ее кухне коротко стриженные, скрипящие кожаными куртками братки Семы Воронка, начавшие задавать вопросы о Грише. Перерыв весь дом и поугрожав напоследок, бандиты ушли, оставив после себя лишь запах пота, густые синие клубы папиросного дыма и сидящую на кухне заплаканную девушку.

В больницу, где она работала медсестрой, Настя следующим утром пришла вялая, с тупой ноющей болью в голове. День прошел как всегда: она осматривала, перевязывала, ставила капельницы да уколы – этот круговорот работы вместе с запахом йода и хлорки как-то вытеснил бандитский визит из головы.

Василий – ее сосед, красный и запыхавшийся от бега, поймал ее на ступенях больницы по окончании рабочего дня. Василий еще в советское время работал автослесарем, и даже ядерной войне не удалось внести в его размеренную жизнь никаких корректив. Просто раньше он чинил колхозные ЗиЛы да комбайны, а сейчас работал в пожарной части Семы Воронка, занимаясь восстановлением автопарка, то подрывающегося на фугасах ярославских, то прошиваемого крупнокалиберными пулеметами рыбинских. Когда выдавалось свободное время, Василий любил выпить, и запои его заканчивались тем, что Настя долго и терпеливо лечила своего соседушку в больнице, на почве чего и сложились их приятельские отношения, перетекшие впоследствии в дружбу.

Тяжело дыша, Василий затащил Настю в проулок и коротко разъяснил той, что приехавший в город Сема Воронок рвет и мечет, и, учитывая все, что он сегодня слышал в пожарной части, дома Настю уже ждут братки, чтобы вывезти ее на окраину, в «Ягодку» или в «Медок», где она будет до конца жизни собой отрабатывать украденное Гришкой.

– Уезжать тебе надо, Настька, – отрывисто вздохнув, сказал ее сосед. – Сегодня же. У меня на железной дороге брат служит, на станцию иди, он поможет.

Не дожидаясь ответа остолбеневшей девушки, Василий по-отцовски чмокнул ее в лоб на прощание и ушел тревожно озираясь по сторонам: в их городе и у стен могли быть уши…

Вокзал Усть-Ажурска давно не действовал, но товарная станция принимала время от времени составы из земель бензиновых баронов, что доставляли в город драгоценное топливо.

В тот вечер на станции как раз дымил паровоз, готовящийся возвращаться в Бухару с пустыми цистернами и усть-ажурской древесиной. Помимо товарных вагонов, цистерн и пары платформ с пулеметами, к паровозу были прицеплены две теплушки. Одна предназначалась для бригады поезда, другая – для немногочисленных пассажиров. Брат Василия, участливо выслушавший девушку, сумел договориться, чтобы бухарцы взяли Настю на поезд, и в тот же вечер она покинула свой родной город.

Паровоз шел на юг уже вторую неделю. Миновали, на максимальной скорости, выставив на крыши автоматчиков Вологду, прошли неспокойные руины Ярославля, что внимательно провожали их взглядом окон немногих уцелевших панельных многоэтажек, обогнули по широкой дуге темную, мертвую Москву озаряемую теперь лишь зеленоватыми сияниями ночного неба, что появились над ней после Войны.

Шли с трудом. Воду для котлов брать еще удавалось, получая ее на восстановленных после Войны станциях, – с топливом же было совсем худо. Именно поэтому паровоз частенько вставал у заброшенных поселков и деревень, а пассажиры вместе с железнодорожниками вооружались пилами, ломами и топорами, разбирая оставленные хозяевами дома, выворачивая заборы, загружая паровоз сломанной мебелью, разбитыми стульями и шкафами, из которых прямо на пол вываливались книги, посуда и прочая утварь.

Настя была только рада этой изнурительной работе: она позволяла отвлечься и перестать думать обо всем, что как глыба льда, больно и без предупреждения, свалилось на нее, разрушив всю ее жизнь. Если всю первую ночь она просто проревела в старую, желтую от времени подушку, то в остальные ночи у нее просто не было сил, чтобы о чем-то думать. Поэтому она снова и снова бралась налитыми свинцом руками за топор и наравне с попутчиками рубила дерево для ненасытной паровозной топки, давая поезду одолевать километр за километром.

Однажды во время такой стоянки не стало двух пассажиров, ребят-геологов, что ехали в Бухару разведывать нефтяные месторождения. Просто в один момент из дома, куда парни зашли наломать мебель, раздался крик, а, когда вооруженные винтовками железнодорожники вбежали в дом, все уже кончилось, и от пассажиров осталась только лужа крови, тянущаяся через весь дом к раскрытому подвальному люку.

Проверять не стали. Под полом хрипело, ворочалось и клокотало что-то столь большое, что люди просто тихо вышли, побоявшись даже кинуть в подпол пару гранат. Закончилось все тем, что железнодорожники прибили на забор перед домом доску, оставив масляной краской краткое предупреждение для следующих бригад, и спешно приказали грузиться на поезд. Когда паровоз тронулся, о двух геологах напоминала лишь вскрытая банка консервов, сиротливо стоящая в углу старая гитара с нарисованной на ней синей птицей да два брезентовых рюкзака, уже кем-то распоротые и опустошенные.

Незаметно пролетела еще одна неделя дороги: воздух заметно прогрелся, снег исчез, а за окном потянулись выжженные, мертвые пустоши Краснодарского края, изредка разбавляемые редкими клочками уцелевших рощ и полей, покрытых колючей, низкой травой.

Вечером, во время одной из стоянок, путешественники попали в бандитскую засаду. Завязался короткий бой, исход которого решили установленные на платформах поезда пулеметы. Вскоре паровоз уже шел дальше, оставляя позади пару трупов на насыпи да разбежавшуюся банду, а Настя прямо в вагоне оказывала помощь молодому парню, поймавшему очередь из бандитского пистолета-пулемета. Пули прошли скверно, и одеяло, на которое положили раненого, вскоре стало чавкать от крови. К счастью для раненного, в больнице Усть-Ажурска Настя столько раз встречалась с пулевыми ранениями, что, даже находясь в темном, качающемся вагоне, освещенном лишь тусклой керосиновой лампой, она смогла остановить кровь и подлатать парня, не дав тому переместиться под очередной безымянный холмик вдоль железнодорожных путей.

Когда поезд остановился на одной из станций вблизи Краснознаменного, чтобы заправиться водой и сгрузить раненого, к Насте подошел начальник станции, о чем-то толковавший до этого с машинистом паровоза, и сообщил, что в поселке неподалёку отсюда уже давно пустует место врача. Настя, бежавшая все это время в никуда, отказываться не стала. На сборы много времени не потребовалось: попрощавшись с соседями по вагону, девушка сошла на перрон отправляясь в неизвестность.

II

Новые Зори оказались небольшим поселком городского типа, стоящем около пологих, изрезанных выработанными шахтами гор. На окраине высилась кирпичная водонапорная башня, на крыше которой за мешками с песком расположился наблюдатель с винтовкой. Короткий допрос на блокпосте перед башней, затем путь по улицам, уставленным деревянными, аккуратными одноэтажными домами, между которыми, впрочем, встречались и двухэтажные панельки, смотрящие на Настю бойницами в заложенных кирпичами окнах. Покрытые копотью и следами от пуль они явно были укрытием местных на случай действительно тяжелого времени.

Улицы пустовали. Местные вовсю трудились на разбитых возле домов огородах, и удары тяпок и лопат, клекот кур и шипение тощих, с трудом переживших зиму, гусей были единственными звуками, что сопровождали ее по дороге к сельсовету.

Председатель Новых Зорь – усталый мужчина неопределенного возраста с сильно обожженной щекой – сочувственно выслушал историю Насти, напоил крепким чаем и неумело (как мог) утешил.

– Правила у нас простые, – напоследок заявил мужчина. – Домов брошенных много – выбери, что понравится, и заселяйся, но подъемных дать не могу. С деньгами очень плохо, сама понимаешь. Поселку едва хватает на закупку лекарств. Зато дам картошки, крупы и два ящика самогона. На самогон сменяешь у местных предметы первой необходимости. Далее, – он вытащил из-под стопки макулатуры нарисованную от руки карту ближайших районов, – поселок у нас приграничный. С востока – охотники за рабами, с запада – бандиты, на севере всякие зверства творят сектанты, с юга – радиация и прут разные твари. Так что после захода солнца – сидеть дома. Усекла?

“Конечно усекла”, – хотела было вставить Настя, но решила не перебивать уставшего председателя ответом на риторический вопрос. Тот, выдержав паузу, продолжил:

– Вокруг поселка стоят хутора. Если там кому понадобится медпомощь, одной ездить запрещаю, – он поднял палец правой руки и попытался сделать грозное лицо. – Дам на такой случай человека из милиции. Что там еще… Да, лечить в основном придется пулевые ранения, укусы волков и сколий, лучевую болезнь, – он закатил глаза, немного приоткрыв рот в раздумьях, – еще тиф и холера бывают… Сталкивалась?

Настя кивнула головой в знак согласия, хотя и немного замешкалась. Председатель явно повеселел от этой приятной новости:

– Значит сразу будем числить тебя не медсестрой, а фельдшером. Проявишь себя хорошо, подучишься – переведу в доктора. Ясно?

“Быть может, еще не все потеряно,” – промелькнула мысль после моментального повышения в должности.

– 

Да, – воодушевленно и довольно громко сказала Настя.

– 

Ну раз ясно, то сейчас найду ключ от больницы и пойдем, примешь владения, – на лице председателя проступила улыбка.

Ключ им так и не понадобился – замок на двери маленького домика, служившего здесь больницей, проржавел настолько, что председателю пришлось сбивать его молотком.

Здесь в первую неделю Настя и жила: драила палату, искала растащенный местными инструмент, ездила в больницу Краснознаменного, чтобы купить лекарств на выбитые у председателя деньги. И принимала, принимала людей. Потом появилось время и на обустройство в поселке.

Настя выбрала себе маленький, крашенный облупившейся зелёной краской домик, на крыше которого виднелся давно потерявший цвет деревянный петушок. Окруженный заросшим садом и покосившимся от времени резным забором, дом показался ей таким же сиротливым, брошенным всеми, как и она сама, а потому девушка без колебаний поселилась именно в нем и принялась обживаться, стараясь по мере сил наводить внутри неловкий, нищий уют.

III

Жить было голодно, даже не смотря на то, что селяне порой могли занести в благодарность банку тушенки или сгущенного молока, питалась девушка в основном картошкой и свеклой, лишь в воскресенье позволяя себе съесть немного мяса или пробить ножом банку сгущенки, упиваясь этим вкусом. Все остальные сэкономленные продукты девушка выменивала на рынках Краснознаменного: на лекарства или на медицинскую литературу. Пробелы Насти в медицине были обширны, а потому, по вечерам, когда на два часа в поселке давали электричество, Настя садилась за исчерченный трещинами лака стол и изучала купленные книги. Когда свет гас, она продолжала при стоящей в банке стеариновой свече. Порой сон побеждал, и она засыпала, прямо над очередным медицинским атласом, порой же, когда от усталости сон, наоборот, не шел, она брала старый оранжевый плед и выходила во двор, садилась на скамейку, после чего долго, запрокинув голову, всматривалась в ясное безоблачное небо. Настя любила звезды, чувствуя в них что-то древнее, незыблемое и, главное, неизменное. Может случиться еще сколько угодно войн и катастроф, может измениться все, что угодно, но звезды будут такими же. И это почему-то успокаивало ее и давало надежду. Она еще долго смотрела вверх, на Кассиопею и Большую медведицу, Орион и тысячи других ярких точек названия которых она не знала. Затем, совсем продрогнув на ночном холоде, она кидала последний взгляд на разгорающуюся у горизонта Чигирь-Звезду и уходила в дом.

За пределы поселка Настя выбиралась редко, но порой требовалось посещать и хутора. Всякий раз компанию ей составлял Степка – молодой веснушчатый парень, числящийся младшим милиционером поселка. Сопровождая ее, парень гордо нес самопальную, из водопроводной трубы, винтовку, на которую он (для каких-то ведомых лишь ему целей) прикрутил такой же самодельный оптический прицел, хотя Настя и была уверенна, что попасть из нее во что-то можно, только метнув в цель саму винтовку. Будто и этого было мало, в кобуре милиционера болтался громоздкого вида кустарный обрез, а завершал вооружение суровейшего размера нож на его перетянутом ремнем со звездой поясе.

Совместные походы через безлюдную Пустошь, посещение хуторов, привалы возле заброшенных, давно лишившихся асфальта дорог сблизили их и дали сдружиться. Парень знал неожиданно много и охотно рассказывал про жизнь в Южных Пустошах: про тайны Грохочущего леса и про налеты бензиновых баронов, что торгуют нефтью и рабами, про Царя мирмиков и сектантов сжигающих книги, про Мертвый город и ядовитое Иудово дерево заманивающее неосторожных путников под свою ядовитую сень. А еще про банду Димаса Шифера и Нехороший хутор.

– 

Сатанисты обосновались на хуторе сразу после войны, да ладно бы просто сатанисты, так все как один кулачье редкостное. Все знают, что у них лекарств и еды полно, да только делиться они ж не желают, ни правдами, ни неправдами.

– 

Продают хоть?

– 

Ага, конечно! Продают, да еще как! – он нахмурился, видно было, что тема больная. – Когда в прошлом году голод у нас был, так они такую цену затребовали с нас, что поселок до сих пор расплачивается еще. А в этом году урожаи-то не лучше ожидаются…

Степа потупил взгляд и вздохнул:

– Кто их знает, откуда у сектантов столько запасов: может анашу растят к продаже, может бензиновым баронам рабов ловить помогают, или тот Сатана, которому они молятся, их продуктами подогревает, но как бы то ни было, рожи у хуторских сытые всегда, круглые, – Степка сплюнул и его рука сжалась на винтовке. – Денег-то ни у кого нет – вот они в долг еду и дают, под конский процент. А когда нашим поселковым расплатиться нечем, требуют женщин из их семей к себе. Якобы по хозяйству помогать, а на деле они там как рабыни и все прихоти выполняют.

Настя ужаснулась, хотя и ожидала чего-то подобного, а милиционер продолжал:

– Собраться бы нам всеми Новыми Зорями и к стенке этих куркулей по законам революции, да у сектантов оружия завались, автоматы, пулеметы, да и крыша у них имеется. Димас Шифер со своими парнями из Краснознаменного за них вписывается. А Шифера попробуй тронь: он под группировкой Заводских теперь ходит, а Заводские в Пустошах такую силу имеют, что с ними даже Торговая палата Краснознаменного предпочитает на сотрудничество идти. Вот скажи, что мне толку фуражку с погонами носить, когда такая дрянь вокруг творится, а мне только смотреть на все и остается?

Степка остановился и опустил голову, бессильно сжимая обрез побелевшей рукой. Ему, кажется, давно нужно было перед кем-то выговориться. Не найдя слов в утешение, Настя лишь обняла милиционера, и вскоре они снова шли по дороге, минуя ржавые остовы машин, голые бетонные столбы с давно снятыми проводами и высокий, прошлогодний бурьян.

IV

Первый раз людей с Нехорошего хутора Настя увидела на базаре Новых Зорь. На горчичного цвета Москвиче туда заехал сам глава сектантов Невзор – крепкий старик с военной выправкой. Чуть позади, то и дело посматривая по сторонам, шли еще трое хуторян, карманы курток которых были оттянутыми чем-то тяжелым. Главным среди охраняющей старика троицы явно был сын Невзора, Матвей, здоровенный белобрысый детина с тяжелыми золотыми печатками обильно украшающими пальцы.

Настя тогда поймала долгий, сальный взгляд Матвея, прошедшийся по ее фигуре, после чего увидела, как он спрашивает о чем-то ближайшего торговца, тыкая в нее пальцем. После этой встречи Матвей стал периодически заезжать к ней в больницу, и, отпуская шуточки, выставлял ей на стол то пару банок довоенной сгущенки, то консервы, то, однажды, даже флакон духов Красная Москва. Настя лишь корректно отказывалась, но, похоже, слово «нет» лишь еще больше раззадоривало хуторянина, и тот, наглея все больше, теперь каждый раз старался зажать фельдшера в уголок, если вокруг никого не было.

Приставания кончились, лишь когда прознавший об этом Степка намял наглому хуторянину бока, и тот, шипя и обещая всяческие последствия, укатил к себе домой на горчичном Москвиче с изрядно помятым его же головой крылом.

Через месяц после этого Насте пришлось выбраться и на сам хутор. Водитель присланной в поселок машины сообщил, что Невзору сделалось плохо, и Настя, повинуясь долгу, отправилась туда, не забыв позвать с собой и Степу, который ради такого случая добавил на пояс динамитную шашку.

Нехороший хутор находился в районе выработанных еще в советское время шахт. Он жался к горе, прикрываясь ей с одной стороны, а с трех других отгораживался от Пустошей стеной. Стена эта, сразу было видно, пережила не одну осаду: шла то в один, то в два ряда, петляла, секции железобетонного забора сменялись листовым железом, листовое железо исчезало за тесаными кольями, проломы между которых заделывались цементом и грудами битого кирпича.

Когда машина доехала до ворот, Настя вздрогнула. Перед ними на деревянном столбе, примотанный к нему обрывками проводов висел высушенный солнцем, полуистлевший труп с повешенной на шею фанерной табличкой. На ней слабо читалась полу смытая дождями надпись «Вор».

Заметив долгожданную машину, стоящий на вышке охранник велел открывать ворота. Москвич заехал внутрь и хутор сектантов встретил их аккуратной улочкой крепких, деревянных домов. Все здесь выглядело так, будто и не было никакой Войны, будто и не было за их спинами стены с пулеметными вышками и бесконечных километров протравленной радиацией и кислотными дождями Пустоши. Застекленные окна белели чистыми занавесочками и краснели геранями, оправленными в зелень алоэ. Резные наличники пестрели на солнце. Кирпичные трубы на крытых железом крышах неторопливо пускали дымок. В каждом доме перед ними чувствовалась добротность и крепкая, хозяйская рука.

Настя вздрогнула: на нее резко нахлынули воспоминания о собственном домике в родном городе, и девушка постаралась отогнать эти мысли, чтобы не расплакаться.

Машина затормозила, и Настя наконец смогла рассмотреть сложенную из белого силикатного кирпича церковь, пристроенную к крутому склону горы.

Увенчанный железной луковкой храм окружал вал из выбеленных солнцем человеческих костяков, сваленных под его стены. Их было столько, что они могли бы дойти Насте до пояса, если бы существовала в мире сила, что смогла бы заставить девушку сделать хоть один шаг в сторону этой чёртовой церкви. Стены, ворота, крыльцо, все было украшено бурыми следами сотен человеческих пятерней, а столбы перил были заботливо набраны из человеческих позвонков.

К горлу Насти подступила тошнота, но схвативший ее за руку Степка быстро потащил ее прочь, в дом главы общины.

Был ли дом примечательным или необычным? После церквушки Настя больше не смотрела по сторонам, а потому ничего вокруг ей запомнилось. Возможно и к лучшему.

Матвей встретил их на пороге и, с усмешкой взглянув на белое лицо девушки, провел их одну из комнат, где на большой пуховой кровати лежал Невзор. Выглядел старик крайне плохо и, осмотрев его, девушка поняла, что глава общины слег с холерой, эпидемии которой в их районе как раз не хватало до полного счастья. К ее радости, на вопрос об имеющихся лекарствах, сектанты принесли целый ящик, забитый довоенными таблетками и антибиотиками, а потому положение старика перестало выглядеть таким опасным, как ей подумалось в начале. Вскоре Настя уже была вся во врачебной работе, полностью забыв обо всем, что творится вокруг.

Невзор, поправившийся тогда ее усилиями, стал лишь первой весточкой пришедшей в тот год холеры. Она проникала в реки и озера, находя себе дорогу мутными ручьями дождевой воды, омывающими мусорные кучи и неубранные трупы людей, что нашли в Пустошах свой окончательный покой. Вскоре болезнь пришла и в Новые Зори. Слабые, едва пережившие голодную зиму селяне косились холерой каждый день. Еды в Новых Зорях было все меньше, лекарства кончались стремительно. Больница была забита, и людей приходилось размещать на раскладушках или прямо на полу. Теперь Насте приходилось ночевать в больнице, заходя в дом лишь раз в пару дней, чтобы полить цветы.

В один из вечеров, когда она закончила вечерний обход и собиралась подремать несколько часов, на пороге возник Степка и, не говоря ни слова, потащил ее в кабинет.

– Ну что, товарищ фельдшер, ситуация, я вижу, вышла из-под контроля. Не время ли для чрезвычайных мер?

Младший милиционер выглядел изнуренным, но в лице его чувствовалась какая-то хитринка.

Настя наклонила голову, пытаясь понять, к чему ведет парень.

– В общем, Насть, я о том, что по законам военного времени пора бы нам раскулачить немного хуторян… Ты ж сама видела, у них упаковок антибиотиков как у дурака фантиков. И еды столько, что рожи салом заплывают, пока у нас тут голод и холера.

Настя устало опустилась за стол, машинально поправляя грязный, белый халат. Девушке даже не верилось, что этот разговор действительно имеет место быть.

– Ты что, воровать предлагаешь?

– Я не говорю воровать, я говорю реквизировать надо. Дернуть у них немного лекарств и еды, как раз до лета чтоб продержаться, летом уже можно и на подножном корме до осени доползти, а там и урожай. Жену Невзора видела? Ну, Яну, которой шестнадцатый год сейчас идет? Она из наших, из поселковых, старикашка её в позапрошлом году в жены взял у Михайловых, когда те долг за продукты заплатить не смогли. Я с ней двумя словами успел перекинуться, пока ты упыря того лечила. Девочка подслушала вещь одну: хуторские еду, лекарства, все в церкви, вроде как, прячут, чтоб подальше от чужих глаз было. Пробраться б нам с тобой туда… А то я бы и сам реквизицией занялся, чтоб тебя не впутывать, да в лекарствах не разбираюсь ведь.

Повисло молчание. Девушка долго смотрела на сидящего перед ней младшего милиционера.

– Знаешь, Степ, я ведь думала, что ты другой… – то ли грустно, то ли разочарованно выдохнула она. – Я же потому с тобой и общалась… А ты как все остальные. Такой же вор. Были у меня уже бандиты в жизни, и повторять опыт я не собираюсь.

– Да брось, какие бандиты? Тут дело долга, и цель оправдывает средства.

– Цель никогда не должна быть оправданием для средства, – вздохнула Настя и выставила Степку прочь, не смотря на все его попытки вставить какие-то слова.

Следующий день выдался таким же, как предыдущий: новые заболевшие с холерой, потом еще, а запаса лекарств становилось все меньше. Обещанная Краснознаменным машина с медикаментами тоже не приехала. Ее водителя и охранника чуть позже нашли застреленными и выброшенными в кювет. Купить лекарства становилось все сложнее, из-за эпидемии цены скакнули так, что упаковка антибиотиков на рынке шла по цене пистолета.

Степка заходил в больницу каждый день. О краже он больше не заговаривал, лишь кидал на стол девушки завернутые в бумагу бутерброды, да пытался хоть немного помочь ей в работе. Только иногда Степка напряженно смотрел на фельдшера, но та не подавала виду, что замечает это.

Миновало еще несколько дней, и стало окончательно ясно, что больные только прибывают, а лекарств в больнице осталось всего на несколько дней. Настя наконец сдалась.

Степка не стал ничего говорить, когда она появилась перед его домом, лишь улыбнулся и, подмигнув, многозначительно сказал, что уже собирает продотряд и завтра вечером ожидает ее у въезда в Новые Зори, за остановкой.

V

Когда совсем стемнело и на небо высыпал яркий бисер звезд, за проржавевшей остановкой у поворота на Новые Зори, наконец, начал собираться их отряд. Состоял он из командира в лице весело ухмыляющегося Степки при неизменной кустарной винтовке, обрезе и ноже и Насти, вооруженной, разве что, своей красотой да ручкой, забытой в кармане куртки. Через полчаса подтянулась и кавалерия в лице Олега – местного электрика, толкающего, уменьшения шума ради, свой мотоцикл с коляской.

– Оружие принес? – не преминул уточнить Степка.

Олег, покопавшись в коляске, продемонстрировал другу монтировку. Покачав от досады головой, младший милиционер снял с плеча свою самодельную винтовку, отдавая ее прибывшему.

– Он вообще карабин имел, самозарядный Симонова, хороший, прямо со складов резерва… Он из него знаешь как стрелял… – будто извиняясь за друга, пояснил Насте Степка, – Но когда в прошлом году голод шел, тут не до карабина, у него жена ж, дети, сменял у хуторян на консервы.

Больше они не произнесли ни слова. Олег завел мотоцикл и они поехали в Пустошь, встретившую их холодным ветром и далеким воем волков.

Мотоцикл оставили вдали от хутора, чтобы не привлекать внимание к себе его стрекотом и, загнав в кусты, отправились пешком. После завершения дела договорились доехать до Новых Зорь и там уже разделиться. Настя и Степка унесут рюкзаки с лекарствами к себе, а Олег поедет до Краснознаменного, путая следы на случай преследования.

Хутор встретил их нехорошей тишиной. Обойдя издали вышку, где горел огонек самокрутки часового, они спешно нырнули в густую тень окружавшей дома стены. Возведенная сразу после Войны для сдерживания банд стена сейчас, в более спокойные времена, обзавелась множеством лазов и дыр, устроенных самими хуторскими, обделывающими по ночам свои делишки.

Хутор спал. Все окна – черные провалы, но где-то фырчал генератор и уличные фонари кидали в ночь яркие полосы света, освещая все вокруг так, словно и не было никогда Войны.

– Ишь, куркули, бензина-то не жалеют! – прошипел Степка, первым осторожно выходя из тени возле стены. Пригнувшись, троица быстро пошла по улочке, туда, где высила свои стены сектантская церковь. Ночью она производила еще более гадкое впечатление, походя в холодном электрическом свете на странный, украшенный маковкой скотомогильник.

Перед дверями в церковь, находился единственный сторож, сидящий на колченогом стуле с кокетливой, гнутой спинкой. Дробовик хуторянина был спокойно прислонен к стене, а все внимание мужчины было поглощено куском жареной курицы, которой он неспешно перекусывал, кидая обгладываемые косточки прямо к человеческим останкам у стены.

Подождав, пока хуторянин доест и сойдет с крыльца, то ли для обхода, то ли по малой нужде, Степка подкрался к нему сзади и, взяв в удушающий захват, споро оттащил в темноту. Подождав, пока он затихнет, парень ловко (сказывался милицейский опыт), связал часового и, заткнув ему рот тряпкой, оставил сектанта в ближайших кустах.

Тяжелый навесной замок на бурых от крови дверях храма поддался найденному в карманах хуторянина ключу, и троица вошла внутрь, погружаясь в слепящую после уличного фонаря темноту.

Щелкнули фонарики, заплясали пятна света на стенах. Настя не знала, что они увидят внутри, но ей представлялись распятые трупы и чудовищные росписи на штукатурке. Свет фонариков не нашёл ничего. Только голые, побелённые стены большого помещения. Ни крови, ни костей, ни пугающих идолов – ничего, только уложенный бетонными плитами пол и пустота вокруг.

Олег уже хотел было что-то сказать, как вдруг луч его фонарика провалился, исчезая во тьме. В стене пустой церкви явно был еще один проход, уходящий куда-то в гору, к которой жался сектантский храм.

– Идем вперед. Чтобы тут ни было, без реквизиции я возвращаться не намерен, – подытожил Степка и первым шагнул в темноту. Проход оказался началом шахты, пустынной, как и все вокруг. Бетонные стены и потолок. Металлическая полоса гермозатвора в полу, проёмы огромных грузовых лифтов и лестница, ведущая куда-то вниз. Было заметно, что лестницей пользовались часто, настолько часто, что ступени не просто блестели – в бетоне читались ясные углубления, вытертые множеством ног проходивших по ним людей.

Они шли долго и опустились вниз точно больше, чем на десяток этажей, прежде чем ступени исчезли, и перед ними вновь открылся коридор.

Помещения, в которые они попали, были столь огромными, что фонарики, питаемые слабыми, полу разряженными батареями едва выхватывали потолок гигантской штольни. Сперва шахта показалась пустой, и свет фонарей нашел лишь какие-то плакаты и расписания, махровые от грязи кабели, запыленные сирены и мертвые телефоны на стенах. Затем к этому добавились пустые стеллажи, возле которых желтели ржавые, раскуроченные автопогрузчики. Однако не прошли они и пары сотен шагов, как все это сменили поднимающиеся до самого потолка штабеля ящиков, закрывающие собой стены штольни. Они как зачарованные шли вдоль стеллажей, доверху забитых консервами и концентрами супов, сахаром и крупами, зерном и подсолнечным маслом, эти стеллажи сменялись коробками лекарств и бочками с консервированной водой, бензином и керосином, а шахте все не было и не было конца.

Они почти не говорили, потрясенные величием этого места. Лишь когда троица дошла до огромных, в два человеческих роста, лопастей вентиляторов, что стояли в гигантских воздуховодах в стене тоннеля, они наконец опомнились, поняв, что еще нужно возвращаться назад.

– Что это вообще за место? – хрипло спросил Олег, все еще смотря на бесконечные штабели ящиков, уходящих еще дальше во тьму.

– Хранилище Госрезерва. Вот что это, – тут же откликнулся охрипшим от волнения голосом Степка. – Рассказывали, что в Советском Союзе их строили как раз на случай войны. Делали запасы для восстановления страны. Их еще в восемьдесят шестом, сразу как Мировая кончилась, вскрывали. А это выходит так целым и простояло все это время…

Степка вдруг осекся и посветил фонариком на свои часы.

– Задержались мы, уходить надо. Ищем лекарства и на выход. А как вернемся, нашим расскажем про то, что тут происходит. Этих запасов всем поселкам вокруг на много лет вперед хватит.

VI

Настя сдувала со лба мокрые от пота пряди: с забитыми антибиотиками и другими лекарствами рюкзаками, они почти бегом, без остановки одолевали бесконечные пролеты ведущей наверх лестницы, возвращаясь обратно в храм.

Едва они вошли в церковный зал, как глаза резануло болью – это под потолком зажглась лампа, высвечивая фигуры ждущих их хуторян. В руках местных были крепко зажаты винтовки и автоматы Калашникова.

Старик Невзор стоял позади хуторян, внимательно разглядывая людей.

– Да что ж такое… Сколько ни распускай слухи про Сатану, сколько ни таскай со всей Пустоши кости, все равно, что ни год, то какая-то сволочь залезет. Падаль я эту поселковую давно ожидал здесь увидеть, скажу честно, а вот тебя, Настенька, не думал… Воровство – это грех… Или не учили тебя? Не оглядывайтесь, выход из хранилища только здесь, через храм. Оружие – на пол и лицами – к стене.

Степка в ответ лишь хмыкнул, выразительно ухватывая обрез поудобнее.

– Это вы здесь воры, а не мы. И хранилище это вам не принадлежит.

Невзор посмотрел на младшего милиционера, удивленный его наглостью:

– А если не нам, то кому ж тогда? Мы тут живем, с самой Войны, это наша земля и все, что на ней, и все, что под ней, – тоже. И это наше. И это я в Госрезерве тридцать лет до войны отслужил, а не ты, щенок. Не твое это, не поселковых и не городских, а нашей общины.

– Да тут всем же хватит, на всю Пустошь, – Степка говорил спокойно, зная, что, если дойдет до стрельбы, шансов у их маленькой группки не будет никаких.

– Тут для нас до конца мира хватит. Потому что мы не жадные, в отличие от вас, мы берем столько, сколько нужно. А если другие узнают, если городские набегут, тут и пяти лет не пройдет, как все выжрут. А как выжрут, снова у них будет голод. Так что лучше уж мы для себя хранилище попридержим. Ружьишки свои бросайте и к стеночке. Последний раз говорю.

Степка стоял вплотную к Насте.

Вентиляцию в шахте помнишь? – услышала девушка его шёпот. – Может по этим тоннелям можно будет вылезти на поверхность. Как скомандую – беги. Нужно рассказать людям об этих запасах. Это наш долг…

– Хватит, пристрелите их, да кончим дело, – скомандовал потерявший терпение Невзор, не дав Степке договорить. Однако, прежде чем хуторяне успели что-то сделать, Олег вскинул винтовку и выстрелил в Невзора. Тяжелая, отлитая из свинца, самодельная пуля заставила главу хуторян охнуть, валясь на пол. Вал ответного огня смял Олега, кинул к стене изодранной, окровавленной куклой.

Грохнул обрез Степки, и крупная картечь разнесла лампу под потолком, погружая зал в темноту. Пущенные вслепую очереди хуторских забили по стенам, но младший милиционер уже схватил Настю за шиворот и рывком утянул ее вглубь шахты, к лестнице.

Они бежали, перескакивали пролет за пролетом, пока сзади плясали фонари преследователей и летели пули, перебивая перила, кроша ступени, стены и высекая в темноте оранжевые искры. Сердце билось бешено, отдаваясь в оглохших от звуков выстрелов ушах, и Настя бежала, бежала по лестнице.

Лестница кончилась, и Степка остановился, указывая на темноту: «Беги, Насть, а я их немного попридержу». Он мазнул по ее лицу фонариком, будто желая запомнить его еще сильнее и оттолкнул Настю вглубь штольни, принявшись перезаряжать обрез.

Она хотела поспорить и потащить Степу за собой, но в голосе парня было что-то такое, ослушаться чего она не могла. И она побежала. Бежала, глотая слезы, бежала, когда позади раздался выстрел из обреза, за ним надсадный, свиной вой хуторянина, а затем длинная, дробная очередь Калашникова.

Настя бежала, бежала через темноту и слезы на глазах, бежала вдоль молчащих, мертвых телефонов, вдоль мешков с зерном, мимо бесчисленных штабелей консервов, бежала во тьму.

Она скорее почувствовала, чем различила гигантские маховики остановившихся навсегда вентиляторов. Грудь жгло огнем, но она кинулась из последних сил, кинулась вперед, кинулась, не обращая внимания на боль в ногах и груди, туда, где за запыленными лопастями чернела спасительная темнота воздуховода.

Ее поймали, когда она уже коснулась рукой стенки вентиляционной шахты. Тяжелая, пахнущая луком и зубной гнилью фигура сбила её с ног, повалила, прижимая к полу. Настя ещё пыталась вырваться, сопротивлялась, вцепившись зубами в руку хуторянина и почувствовав, как на языке стало железно от крови, но человек лишь отвесил ей оплеуху, а затем, намотав на кулак ее волосы, пару раз с силой приложил лицом о бетон.

Настю тащили обратно, через коридор, который уже начал заполняться светом от запущенных генераторов, через лестницу, у ступеней которой лежал хрипящий, пробитый длинной очередью Стёпа, успевший после выстрела из обреза зарезать еще одного хуторянина ножом. Увидев ее, он дернулся, захрипел, пытаясь что-то сказать, но проходящий мимо хуторянин с хрустом вбил в его висок окованный металлом сапог, и глаза младшего милиционера остекленели.

Ее тащили по избитым пулями ступеням, тащили, чтобы наконец бросить в храме, к ногам Невзора, морщившегося от движений хуторянина, бинтующего его голову, вскользь задетую пулей.

– Третьего пристрелили, отец, – мужчина волокший Настю отдышался.

Она поняла, что это был Матвей.

– Этот пострелец в храме тоже сдох, ну да туда им всем и дорога, – Невзор, морщась, ощупал бинт на голове. – Отправь людей обыскать пустошь вокруг да посмотреть, нет ли там подельничков. А ты, Славка, дай-ка мне ножичек.

Настя с ужасом наблюдала, как бородатый мужик с почтением передает Невзору широкий длинный тесак. Проверив лезвие на остроту, Невзор легко и привычно шагнул к девушке и, схватив за волосы, откинул голову назад.

– Не надо, отец, – Матвей положил руку на плечо главы общины. – Приглянулась девка мне.

Матвей кинул взгляд на свой прокушенный рукав, пропитавшийся кровью.

– Красивая ж баба и с норовом, как я люблю. Дурная правда, но это от того, что городская, уж я её перевоспитаю, – Матвей поднёс кулак к лицу Насти и несильно, играючи, ткнул её в зубы, заставив вскрикнуть и выплюнуть кровь.

Невзор, все еще держащий девушку за волосы, обдумывал сказанное, задумчиво водя лезвием по коже девушки.

– Отец, ладно тебе, дай девку, ведь Машка ж моя сдохла, все равно бабу искать придется. Чего ходить?

Невзор, по-своему любивший сына, наконец сдался и кинул Настю на бетон, обезоруживающе улыбаясь:

– Хорошо, Матвейка, но чур держать её будешь только в подвале.

VII

Настю искали. Несколько раз в дом Матвея приходила милиция, присланная аж из самого Краснознаменного, и, устроившись на кухне, блюстители закона долго и обстоятельно выспрашивали у хуторянина про исчезнувшую девушку. Об этом потом со смехом Насте рассказывал сам Матвей, спускавшийся в свой глубокий, надежно изолированный от всякого шума подвал.

Этот подвал под его домом представлял из себя маленькую комнатку: четыре бетонных стены, такой же пол и потолок с закрытой решеткой тусклой лампочкой, не гаснущей ни днем, ни ночью, и дверью из железного листа, открывающейся только снаружи. В нём царила абсолютная тишина, исчезающая лишь по приходу Матвея. После чего всё становилось ещё хуже.

Очень редко, когда Матвей был сильно пьян и весел, он напоследок даже обещал Насте за хорошее поведение вывести её ночью во двор и дать посмотреть на звёзды, но всякий раз это были только слова. Дважды она пыталась кинуться на Матвея, когда тот открывал дверь. Дважды он долго и деловито её за это избивал и много раз бил просто, для воспитания. Позже, когда она думала, что хуже уже не будет, хозяин её нового дома начал терять к ней интерес, и в подвал стали спускаться его друзья.

Единственным её шансом хоть на время вырваться наружу оставались лишь сны, но и они со временем становились все более тусклыми и блеклыми, такими же, как и глаза девушки в изорванном красном платье, часами лежащей на грязной, мокрой от пота кровати.

Глава 3

I

Солнце клонилось к горизонту, и жара над трудоградским портом начинала спадать. Все вокруг радовалось вечерней прохладе: веселее стал мат портовых грузчиков, азартнее заверещали скользящие над крышами доков чайки, а со ступеней местного борделя хрипло раскричались зазывалы, скинувшие наконец дневную сонливость. Даже жёсткая, измазанная мазутом трава, проросшая в трещинах пирсов, теперь распрямлялась, наливаясь цветом.

Близящийся вечер не радовал лишь капитана пришвартованного у причала бронекатера. Молодой загорелый мужчина, стоящий возле установленной на палубе танковой башни, то с раздражением смотрел на наручные часы, то кидал взгляды на почтальона, из-за которого он задерживал выход в море.

Принёсший почту старик, однорукий, в ветхой, дрянной одежонке, все копался и копался в замусоленном рюкзаке, извлекая на свет новые и новые письма. Письма предназначались для жителей приморских поселков, мимо которых им предстояло пройти и каждый из этих конвертиков принимался старшим матросом, который, шевеля губами от усердия, читал адреса, после чего старательно фиксировал корреспонденцию на бланке сдачи-приемки писем. Весь этот бюрократический ужас, вызванный тем, что чиновники на почтамте опять не составили документы заранее, творился на бронекатере уже добрый час, и порой капитану казалось, что такими темпами они не выйдут из порта даже к закату.

Однако, миновало еще тридцать минут: последние бумажки были подписаны и последнее письмо сдано. Не тратя времени, капитан махнул рукой, и здоровенный рыжий матрос, что заносил письма в бланки учета, свел почтальона на берег, сунув старику в руку, к неудовольствию командира, рыжую десятирублевку – видимо, в знак уважения к возрасту и трудам. Губы старика растянулись в робкой улыбке, и он что-то благодарно прошамкал, но разобрать слова из-за расстояния и отсутствующих у него зубов было сложно, да капитану не особо этого и хотелось. Облегченно вздохнув, он отправился в рубку, отдавая приказ об отплытии.

Бронекатер уходил в море. Туда, где на островах жили дикие общины каннибалов и лежали сохранившиеся с войны обломки натовских самолетов и ракет, туда, где под косяками сельди плавала в холодной темноте страшная Тарань-рыба, где на ржавых эсминцах ходили морские разбойники, а на разбившемся о скалы экраноплане-ракетоносце «Лунь» гнездились сирены, сводящие с ума моряков своими странными песнями на неведомом, звонком как медь, языке.

Бронекатер шёл навстречу ветру и солнцу, испытаниям и опасностям, и за его кормой терялись, таяли и Трудоград, и его порт, и нелепая, однорукая фигурка почтальона.

Семён Афанасьевич Берёзкин, как и все почтальоны Трудограда, любил лето. Любил за шум зелени деревьев, за дешевые овощи, за то, что летом в городе не случалось голода. Но главное, за что он любил лето – на улицах темнело поздно, и можно было не бояться, что последние письма придется отдавать людям уже в сумерках, когда милиция начинает расходиться с улиц, чтобы лишний раз не сталкиваться с лезущими из подвалов и переулков бандами отморозков.

Впрочем, почтальон давно свыкся со своим городом и его правилами. Он знал, на каких улицах днём можно не держать руку рядом с оружием, мимо каких подвалов можно спокойно проходить, а от каких стоит держаться подальше. Знал, что, заходя в подъезд дома номер пять по улице Чкалова, нужно иметь с собой немного сырого мяса, и знал, как отшутиться, если окружат скучающие братки из банды Чертей, или, того хуже, Внуков Энгельса. Знал, по каким праздникам опасно ночевать в деревнях, где живут сатанисты, и по каким дням нельзя заходить на далекие хутора, где верят в совсем других, гораздо более жадных до крови, богов.

Семён Афанасьевич уходил из порта без всякой спешки: на сегодня почти все письма были розданы, до заката еще оставалось время. Возвращаясь домой, он даже успел зайти на базар и купить немного крупы, десяток палок стеариновых свечей и столько же сосисок трудоградского мясокомбината. Свечи и сосиски обладали примерно одинаковой питательностью, но всё равно для Семёна Афанасьевича это был, по его зарплате, настоящий шик. Впрочем, у него был к этому повод: сегодня письмо пришло и на его имя.

Вернувшись домой, почтальон зажег примус, поставив вариться макароны с сосисками, после чего достал письмо, внимательно его разглядывая. Самодельный конверт из плохонькой бумаги хранил на себе смазанный штемпель почтамта города Краснознаменный и две ярких довоенных марки с профилем Ленина и красной печатью Торговой палаты, подтверждающей право их хождения по территориям Пустошей.

Письмо было от его знакомого электрика, живущего в Новых Зорях, с которым они переписывались из-за одного очень важного для старика вопроса. Аккуратно вскрыв конверт, Семён Афанасьевич принялся продираться через корявый почерк парня и вскоре полностью погрузился в чтение.

Иван Смолов с Перегона утопил буксир, в Фогелевке на майскую ночь видели русалку, предрекавшую великие беды Южным Пустошам, а в Краснознаменном опять подорожала свёкла и случились какие-то волнения из-за местной секты. Был упомянут в письме и Валентин Сергеевич из Отрадного, который после пробы самогона, настоянного на мухоморах, увидел трёхглавого Ленина, дышащего пламенем революции. Ещё Олег вскользь, будто нехотя, упомянул об эпидемии холеры и про то, что совсем не стало еды и лекарств, а потому он скоро пойдет раскулачивать каких-то местных буржуев, и надеется, что жить его семье после этого станет хоть немного полегче.

Затем уже пошли подробные новости из Краснознаменного, конечно же про Веру и её дочь, Ниночку, про то, что они живы и здоровы, и даже более того, Вере недавно торжественно присудили звание почётного учителя и премию в размере двух мешков муки и пяти килограмм масла, а Ниночка вместе с собранным ей актерским кружком поставила к Первомаю на причале Краснознаменного спектакль «Как закалялась сталь».

Семён Афанасьевич уронил голову и затрясся в рыданиях. Затем, когда стало полегче, выдохнул, выпил воды и с трудом сел обратно на табурет, снова и снова перечитывая письмо. Затем почтальон достал кошелёк, в котором лежала выцветшая прямоугольная карточка. Грустно и немного виновато улыбнувшись, Семён Афанасьевич нежно погладил рукой фото жены и дочери, которых он не видел вот уже девятнадцать лет…

II

Юлий Цезарь после покорения воинственных галлов вряд ли был удостоен в Риме такого триумфа, с которым Семёна встречали дачники поселка «Прогресс».

Оно и понятно, ведь в его машине были не только трехлитровые банки купленного в райцентре разливного пива и букеты красных, как революционное знамя, вареных раков, но и привезенный из города переносной телевизор «Юность-2», вмиг сделавший его царем и богом дачного поселка, а может вдобавок и пары-тройки деревень в округе. Это было не удивительно: сегодняшнюю трансляцию полуфинала чемпионата мира по хоккею, где должны были сойтись сборная СССР и Финляндии, жаждал увидеть каждый гражданин Советского Союза.

День шёл своим чередом. Студилось в колодце пиво, Семён с Верой сажали на огороде картошку, а дочка бегала со своим щенком среди низеньких, посаженных на участке только в прошлом году яблонь.

В пятом часу к ним в дом потянулись первые соседи, несущие с собой стулья и нехитрую снедь. Вера убежала хлопотать по дому, а Семен важно взялся за настройку телевизора, вырывая черно-белые картинки из снега помех.

– Что думаешь, Семён, с каким счётом наши финнов разгромят? – появившийся на пороге дачи грузный ветеран, полковник ПВО в отставке, пожал хозяину руку.

– Торопишь события. Финн в последнее время окреп, так просто с ним не справиться, – Семен пожал плечами, – да и защита у них что надо.

Ветеран лишь хмыкнул, потирая шрам от осколка над бровью:

– 

В войну с ними справились, так что ж под мирным небом не уработаем?

Дача продолжала наполняться людьми, и через час уже была забита болельщиками до отказа. Семён пригасил свет, и десятки пар глаз, пожирая взглядом каждый сантиметр экрана, дотошно наблюдали за началом матча.

Ветеран не ошибся в предположениях. Рвущаяся в финал сборная СССР паровым катком прошлась по финнам, которые, видимо, помня заветы барона Маннергейма, попытались начать с обороны. Звонко ударила клюшка, и первая шайба пробила ворота финской сборной, заставив болельщиков закричать на весь поселок. Финны перешли в атаку, желая отыграться, но красная машина уже набрала обороты, и советские шайбы словно выпущенные из пулемета все летели и летели в ворота соперника. Три-ноль, пять-ноль, восемь-ноль! Счет шёл бы и дальше, и только завершение матча спасло команду Финляндии от ещё более разгромного счета. Дача наполнилась ликующими криками, и болельщики, обнимая друг друга, продолжали орать, не в силах справиться с переполнявшими их эмоциями. В этот момент была забыта даже вражда: ветеран обнимал соседа по даче, который прошлым летом украл с его участка два мешка навоза, а жена Семёна Афанасьевича радостно общалась с продавщицей Валей, вечно строящей глазки её муженьку. Все в тот момент были едины, и всех охватывала одна и та же простая радость – радость победы.

Девятичасовая программа “Время” шла уже задним фоном, под звон пивных кружек и горячее обсуждение матча. Шли репортажи про достижения в сфере свиноводства, про успешный запуск четвёртого блока Чернобыльской АЭС, доносилось что-то про рост безработицы в капиталистических станах… На этой нудной ноте телевизор был наконец выключен, а горячие споры о допущенных финнами ошибках и том, могли ли наши спортсмены устроить счет в десять-ноль, пошли с новой силой.

Звякнули стекла. Откуда-то издалёка донесся рокот, и вечернее небо на миг вспыхнуло светом.

– Гроза идет… – вставил кто-то из присутствовавших, не прерывая обсуждения.

Громыхнуло еще раз, а потом еще один… другой… но уже сильнее и ближе… Дребезжание стекол стало почти непрерывным и каким-то тоскливым, жалостливым.

Звуки раскатов больше не напоминали гром, и болельщики, не понимая, что происходит, переглянулись и в полной тишине вышли на крыльцо. Вокруг ничего не изменилось. Все тот же лес, окружавший поселок, все та же ночная темнота и застланное тучами небо, порой отражающее яркие, отдающие легкой зеленцой вспышки.

Сзади щелкнуло, раздался звук помех: это ветеран, бывший полковник ПВО, проверял телевизор. Затем всё стихло – мигнув, погас в доме свет. Телеэкран потемнел, отражая поникшее, серое лицо ветерана, понявшего все раньше других. Тяжело обернувшись, он тихо произнёс одно слово: «Война».

Следующим днём предстояли расставание с семьей и дорога. Хотя Семён и работал в Доме Культуры музыкантом, десять лет назад он давал присягу Родине и не считал возможным её нарушать, особенно сейчас, когда люди его страны заживо горели в атомном огне, а близ Севастополя и Одессы высаживались натовские десанты, стремящиеся разрушить то немногое, что ПВО сумело защитить от ядерных ударов.

Слезы жены. Сборный пункт посреди леса. Тяжелый рюкзак и военная форма, от которой он давно отвык. Спешное формирование дивизии. Когда наспех собранный эшелон тронулся в путь, все было уже кончено. Молчал штаб ОКВ, молчала Москва, молчали штабы округов. Генералы, что оставались на фронте, все ещё вели атаки, кидая в бой танки и пехоту, но все это было уже движениями могучего, но обезглавленного тела. Впрочем, и бьющиеся на захваченных плацдармах натовцы с каждым днем все меньше напоминали единую армию. Война менялась. Сперва с неба исчезли быстрые выжигающие дивизии и росчерки тактических ядерных ракет, затем перестали бомбить самолеты и пропали вертолеты, охотящиеся за танками и автоколоннами.

Их эшелон выгрузили где-то под Одессой, на маленьком заросшем сорной травой полустанке. После чего их построили, выдали командирам карты местности и, очертив линию обороны, велели устраивать позиции, ожидая скорой атаки идущих на прорыв натовских танков.

Семён, как сержант-артиллерист, был определен командиром противотанковой пушки, и весь день он с солдатами расчета окапывал вверенное ему орудие, сооружал запасные позиции и отрывал укрытия на случай артобстрела. Все это они делали, замотав лица мокрыми тряпками (от радиоактивной пыли, что несло с пепелища Одессы), ибо в такую жару в противогазе работать было невозможно.

К ночи бойцы закончили линию укреплений и перед тем, как лечь и дать себе короткий отдых перед утренним боем, как один поклялись, что сделают все, чтобы защитить Родину и не пропустить врага дальше.

Долго спать им не пришлось: едва рассвело, как на горизонте взревели моторы и заклубилась радиоактивная пыль. Семён вместе с другими солдатами кинулся к своему орудию и приказал заряжать бронебойный снаряд. Затвор лязгнул. Один снаряд в стволе. Еще сотня имеется в ящиках. Если не хватит их, в окопах ждут связки старых, проверенных еще в Отечественную противотанковых гранат.

Натовская бронетехника шла вперед. Пылили танки, держались позади них боевые машины пехоты, приземистые, с черными крестами Бундесвера на бортах. Оценив расстояние, Семён начал наводить орудие, выцеливая идущий впереди вражеский танк.

Дальше все звуки вокруг исчезли, а его самого вдруг подняло над землёй, крутануло и швырнуло в липкую красную тьму, что сменила белую вспышку разорвавшегося рядом снаряда. Так и кончился первый и последний бой Семёна Афанасьевича на Войне.

Он пришел в себя уже в полевом госпитале, без половины зубов и без левой руки, оторванной разрывом выпущенного натовцами гаубичного снаряда. Из всего расчёта пушки он тогда оказался единственным выжившим, и трудно сказать, было то счастьем или проклятием.

Когда он вышел из госпиталя, Войны уже не было. От частей Советской армии и войск НАТО остались лишь дезорганизованные отряды, занятые попытками выжить в новом, выплавленном из ядерного огня, мире. Все, что оставалось изуродованному сержанту несуществующей армии, – это путь домой через фонящие радиацией дороги мимо остовов разбомбленной военной техники, мимо мародёров и бандитов. Не раз и не два Семён мог остаться там еще одним лежащим на обочине вздувшимся трупом, но он шёл к своей семье, не в силах сдаться и дать себе умереть, а потому вместо него в землю легли два мародёра, которым показалось, что нет ничего проще, чем отнять еду у инвалида.

Когда он вернулся в дачный поселок, его встретили только выжженные руины, страшно фонящие от радиоактивных дождей. От дома, где он несколько месяцев назад отдыхал с семьей, остался лишь прямоугольник фундамента и ничего более. Немногие люди, которых удалось встретить в окрестностях, лишь качали головами, говоря, что ничего не знают о его жене и дочке. В Астрахани, где семья жила до войны, тоже не нашлось их следов, так как дом Семёна Афанасьевича вместе со всем кварталом превратился в кучу панельных плит, разбросанных у излучавшей радиацию воронки. В других городах поблизости родни, к которой Вера с малышкой могла отправиться, у их семьи не было, и единственная ниточка, ведущая его к жене и дочке, оборвалась.

Теперь Семёну Афанасьевичу оставалось лишь думать, как выжить самому, ибо в ту пору многие люди и с двумя руками умирали с голода, что уж говорить про него, инвалида. К счастью, после того как Война заставила замолчать телефоны и телеграфы, писать люди стали гораздо больше. Так он и стал почтальоном, осев в уцелевшем в войну Трудограде.

Жизнь продолжалась. Обожженная кислотными дождями и наполненная радиацией земля к осени дала первый, скудный урожай. Овощи чистили, несколько раз проваривали, сливая подсоленную воду, чтобы хоть немного вывести радионуклиды. Выбора есть или нет не было: вслед за Войной пришел Голод, и неизвестно, что именно унесло больше жизней.

Первая зима была самой тяжелой. Руины городов уже были основательно разграблены, и запасы поселений быстро подходили к концу. Трудограду повезло: стоя на Каспийском море, он отправлял в его отравленные воды свой наскоро сколоченный рыболовецкий флот. Возвращались не все корабли, но те, что все же шли назад, несли в себе драгоценное съедобное серебро, иногда даже содержащее вполне безопасную дозу радиации. За счет рыбы и запасов с военных складов Трудоград устоял в первую зиму.

Затем была голодная весна, позже – сухое лето, полное бурь, несущих на город радиационную пыль и тяжелые тучи, прожигающие землю кислотными дождями.

Следующей зимой было уже легче: люди чуть приспособились, между уцелевшими поселками и городками пошла торговля, а с юга Советского Союза, пошли автоцистерны с нефтью, обеспечившие работу уцелевших котельных.

Работать почтальоном было в ту пору опасно как никогда, тем более, что тогда в городе ещё пытались платить людям пенсии. Случаи грабежа исчислялись десятками, и половина из них, если не больше, кончалась убийствами.

Многие почтальоны тогда стали покупать надежный ТТ и дорогущие, убойные Стечкины. Не проходило недели после покупки, как их находили мертвыми, с проломленными со спины головами или всаженными исподтишка заточками. Бандиты шли на все, чтобы завладеть хорошим оружием, и, как бы убоен ни был пистолет, за каждым человеком вокруг его владелец уследить мог. Поэтому с первой зарплаты Семён Афанасьевич купил на толкучке простой наган, довольно ржавый и побитый жизнью, чтобы не привлекать внимания бандитов, но достаточно надежный, чтобы пугнуть выстрелом рыскающие по городу стаи одичавших собак и мелкую криминальную сволочь. Чуть позже к нагану прибавился обрез ружья, на те случаи, когда надо было доставлять почту по деревням.

Так на пару с обрезом и наганом Семён Афанасьевич и прослужил почти что двадцать лет, все эти годы надеясь отыскать семью. Расспрашивал людей и встречался с почтальонами из других городов, пытаясь узнать, не слышали ли они о людях с его фамилией.

Полгода назад судьба свела его с Олегом, бывшим в Трудограде проездом электриком из Новых Зорь, который и рассказал, что знает Веру Берёзкину и ее дочку, что живут они в Краснознаменном, что Вера работает в местной школе, а Нина, ставшая уже совсем взрослой, возглавила агитотдел и мечтает открыть в городе театр.

В тот день Семён Афанасьевич вернулся домой ошарашенным услышанным. Первой мыслью почтальона тогда было бросить все и тут же поехать к ним, и он даже начал было собирать вещи, доставать из шкафа старый гражданский пиджак, разглаживать брюки… Но затем его взгляд упал в зеркало, на пустой рукав рубахи, висящий вдоль тела, на беззубое, постаревшее лицо, на тумбочку, где лежало двести семьдесят рублей, составлявших все его накопления за эти годы. Он разом поник и тяжело повалился на кровать. Затем привстал и, помедлив, убрал вытащенную одежду обратно в шкаф. Он боялся. Боялся того, что Верочка не примет его таким, того, что он своим видом просто отравит её с дочкой жизни. Потому он так и остался в Трудограде, предпочтя и дальше получать от Олега письма о жизни своих самых близких людей.

III

Семен Афанасьевич нежно поцеловал фотокарточки, после чего поужинал макаронами с сосисками, выпил дрянного ромашкового чая четвертого сорта и отправился спать. Требовалось хорошо отдохнуть: завтра ему предстояло выйти из Трудограда, чтобы неделю разносить почту по разбросанным в округе деревням.

В путь Семен Афанасьевич отправился пешком, намереваясь выходить к окрестным деревням теми тропами, где не сможет проехать машина. По базарам недавно пополз слух о том, что грузовики охотников за рабами были замечены в окрестностях Трудограда, и пересекаться с ними почтальон не желал.

Загрузив сумку письмами и консервами, добавив к нагану обрез ружья, заряженный тяжелыми пулями двенадцатого калибра на случай, если доведется встретиться с медведем или какой тварью покрупнее человека, Семен Афанасьевич отправился в путь.

Раздоры, Змиев хутор, Маяк коммунизма и Рыбицы – все эти места он успел посетить за первый день и к вечеру дошел аж до заброшенного сельскохозяйственного техникума, в здании которого сейчас обитала община сатанистов. Приняли его радостно: Семен Афанасьевич, уже пятнадцать лет носящий сюда почту давно стал для сектантов своим человеком. Получив корреспонденцию, сатанисты устроили его в техникуме на ночлег, накормив перед этим ужином. Съев картошку и как всегда отказавшись от мясного рагу, Семен Афанасьевич поделился с сектантами папиросами и трудоградскими новостями, а затем, немного посидев у горящего в актовом зале костра и послушав играемые сектантами на старом пианино самосочиненные гимны Князю мира сего, отправился спать. Постелили ему в одном из бывших классов техникума, где он на набитом сеном матрасе быстро уснул, охраняемый лежащим подле головы обрезом и строгим взглядом портрета Мичурина в золотом иконном окладе, который, судя по пририсованным рогам и клубам пламени сзади, играл здесь роль самого Люцифера.

Позавтракав в техникуме свежеиспеченными хлебными лепешками и заваренным с мятой иван-чаем, Семен Афанасьевич отправился в путь. Сегодня ему предстояло посетить дома отшельников, живущих дальше за Трудоградом. День прошел спокойно, если не считать слишком наглого волка, отогнанного наганом, и очередной затеи святого старца Фофана, перегодившего тропинку в свой скит растяжками с ручными гранатами, на которых почтальон чуть не подорвался.

Старец Фофан, угощая Семена Афанасьевича чаем, долго извинялся, пеняя на то, что русалки из ближайшей реки в последнее время совсем не дают ему житья, каждую ночь показывая срам, и единственное, что помогает, так это молитвы и гранаты на подступах к дому. Почтальон лишь понятливо закивал, и, отдав старцу письма от верующих, посоветовал прекращать настаивать самогон на мухоморах.

Следующие дни прошли так же хорошо – единственное, что тревожило, так это то, что дальше придется шагать вдоль тянущихся по Пустошам автомобильных дорог, но даже это не огорчало почтальона: прятаться он умел.

Последние жители брошенных, догнивающих сел, трудящиеся на руинах колхозов деревенские, люди из укрепленных хуторов – все они радовались принесенным весточкам, соединявшим их с лежащим вокруг миром. В такие минуты раздававший письма Семен Афанасьевич улыбался беззубым ртом, ощущая, что он еще нужен людям вокруг него, и осознание этого делало его счастливым. Это радостное настроение распространялось даже на сны, в которых ему снова виделась мирная довоенная жизнь, прогулки по астраханской набережной вместе с женой и дочкой. Проснувшись, Семен Афанасьевич не спешил вставать и долго лежал, прикрыв глаза, улыбаясь и старясь запомнить ускользающий сон.

На следующий день он чуть не умер. Обходя кружным путем Трудоградский тракт, он перемудрил, и сумерки застали его в поле. Именно из-за темноты его внимание привлекли панельные дома, стоящие на окраине поселка, расположившегося вдалеке от дороги. Поселок был обозначен на картах как заброшенный, но в трехэтажках горел свет, притом горел он почти в каждом окне так, будто и не было никогда Войны.

Это было настолько не похоже на бандитское логово или жилье беженцев, что Семен Афанасьевич, не выдержав, отправился к поселку, чтобы осмотреть дома ближе.

Свет в окнах горел ярче обычного, гораздо ярче вставленных в люстры стоваттных лампочек. Однако, почему-то это не насторожило его, как не насторожили ни распахнутые двери подъездов, ни пустой, вымерший двор.

Свет манил его, и он шел к домам, шел мимо большой детской площадки с металлическими горками, проржавевшей ракетой и резным, покрашенным в черный цвет, улыбающимся деревянным солнышком.

Семен Афанасьевич остановился только чудом, когда заметил какое-то движение над головой. Почтальон непонимающе уставился на столбы электропередач, между которыми вместо проводов были натянуты бельевые веревки, на которых висело тряпье. Резкое движение рваной ткани под порывом ветра и заставило почтальона отвлечься от света из окон.

Почтальон огляделся: все вокруг выглядело так, будто то, что обитало здесь, только примерно знало, как живут люди. Солнце на игровой площадке было выкрашено в черный, улыбаясь ему одноглазой перевернутой мордой, бетонные клумбы, что стояли прямо на дорожках, были полны сорняков и воткнутой туда арматуры, а песочницу наполняло что-то напоминающее известку пополам с крупным, острым щебнем.

Из разбитого окна на первом этаже донесся слабый, изможденный стон. Стон человека. Нужно было бежать, но, обзывая себя последними словами, Семен Афанасьевич шагнул вперед, расстегивая на ходу кобуру с наганом. В нос ударил тяжелый тухлый смрад, перебивающий запах цветущих под окном кустов.

Подняв единственную руку, почтальон вцепился в подоконник и приподнялся, заглядывая внутрь комнаты. Он смотрел туда всего секунду, прежде чем разжать пальцы и побежать прочь со всех сил, но этой секунды хватило, чтобы увидеть все. Лампочка под потолком была вывернута, и свет сочился прямо из оклеенных заплесневелыми обоями стен. Мебели не было, и безногие, безрукие, дергающие головами тулова людей, собак, овец лежали прямо на полу в одной покрытой кровью и гноем куче. Все они были живыми, но вместо конечностей зияли безобразные прижженные раны. Его заметили – куча зашевелилась, заворочалась, уставилась на него десятками измученных глаз, вмиг комната заполнилась мычанием множества безъязыких ртов. Почтальон не хотел знать о том, что лежало там, внутри, но почему-то промелькнула мысль о запасах, оставленных кем-то на голодное время, когда не удастся найти свежей добычи.

Легкие разрывали грудь, сердце дергало, но Семен Афанасьевич все несся и несся прочь, ожидая, что сейчас его схватят и потащат назад, в подъезд, в те квартиры, разделают и кинут в ту бесформенную кучу. Он бежал, слыша лишь стук сердца в висках, а когда силы иссякли, просто свалился в пыльный бурьян и затрясся в долгих беззвучных рыданиях. Его не преследовали.

Когда к утру почтальон добрался до полузаброшенной деревушки, где доживали свои годы несколько старух, его словам лишь понятливо покивали и, посетовав на расплодившихся из-за дождливой весны людожорок, пояснили, указав на плохо напечатанный календарь, что на молодую луну обитатели тех домов всегда охотятся, и, подойди он к трехэтажкам в другой вечер, вряд ли бы сейчас пил с ними чай.

В той деревне почтальон пробыл два дня. Отходил от случившегося – очень болело сердце. Лишь на третий, почувствовав силы, Семен Афанасьевич распрощался со старухами и с новыми силами вышел на дорогу. Люди ждали его писем, а потому рассиживаться долго он не мог, несмотря ни на каких людожорок.

IV

Два дня спустя рюкзак Семена Афанасьевича наконец опустел, и он, вручив последнее письмо, с облегчением направился обратно в Трудоград. Впрочем, облегчение было не долгим, так как ближе к вечеру почтальон понял, что над Пустошами собирается буря. Об этом старику говорили и улетающие прочь птицы, и сколии, с беспокойным гулом носящиеся над зарослями бурьяна.

Почтальон, как мог, ускорил свой шаг. Нужно было искать укрытие: от радиоактивной пыли, что поднимет ветер, плохо помогали его самодельные очки и респиратор.

Когда такое случалось на Трудоградском тракте, Семен Афанасьевич выискивал сброшенную в кювет машину с уцелевшими стеклами и пережидал там ненастье, но сельская шоссейка, по которой он шел, была пустынна, а единственный встреченный остов БМП фонил так, что почтальону пришлось обходить его по широкой дуге.

В спину ударил ветер. Зашелестели ветви высаженных у дороги тополей. По степи прошли первые, пока еще слабые, смерчики. Сколии, поймав ветер, тяжело загудели, затанцевав в вышине.

Потертая карта обещала в паре километров впереди реку и стоящие на ней руины разбомбленного в Войну химкомбината. Почтальон, накинув очки и респиратор, зашагал вперед в надежде, что он успеет найти укрытие до того, как непогода наберет силу и все кругом исчезнет в клубах поднятой пыли.

Буря усиливалась, и все заволокло песком, лишь иногда в разрывах пыльных клубов перед почтальоном мелькали громады далеких цехов. Он шел почти вслепую, одолевая шквалы бьющего в лицо ветра, шел, пока буквально не уперся в накренившиеся бетонные плиты забора. Найдя в них пролом, почтальон спешно пролез во двор, рукой отодвигая прочь остатки хрупкой, как стекло, выеденной ржой и кислотными дождями колючей проволоки.

Когда буря поутихла на пару минут, он был уже в середине двора. Пыль опала, и почтальон смог оглядеться. На химкомбинате он был не один: двор был полон грузовиков с железными кузовами, пробитыми маленькими забранными решетками из приваренной снаружи арматуры окошками. Рядом с грузовиками суетились рослые парни в камуфляже и респираторах, ударами прикладов подгоняющие оборванных людей разгружавших машины.

Семену Афанасьевичу не нужно было даже смотреть на перекошенные, напуганные лица за решетками кузовов, на избитых в кровь подневольных грузчиков, чтобы понять, что на заводе решил остановиться отряд охотников за рабами.

Почтальон тут же поспешил назад, к упавшему забору, но его уже заметили, и двое работорговцев, зайдя за спину, отрезали путь к бегству.

Женщина смотрела на Семена Афанасьевича мертвыми, засиженными мухами глазами. Под ее телом лежало несколько стариков с простреленными головами и завернутый в истертое полотенце младенец. Почтальон, дрожа, стоял над выкопанной под забором ямой и смотрел вниз. Двое работорговцев курили за его спиной, совещаясь между собой:

– Безрукий, старый, только еду пожрет в пути. И за сотню рублей не сбудем, помяни мое слово, Сулим. Кончить его надо.

Второй охотник подошел ближе и с силой развернул почтальона лицом к себе, смотря на него расширенными, занимающими почти всю радужку зрачками. Грязные от мазута и оружейной смазки пальцы бандита залезли в рот почтальона, привычно ощупывая зубы.

Сулим скривился:

– С зубами тоже беда.

– Ну, вот и все. Давай, пулю в затылок, и дело с концом – плов стынет.

– Да погоди, плов не баба – может и поостыть. А сто рублей тоже деньги, между прочим. Сторожем на стройку какую-нибудь его вполне можно будет пристроить. Или на бахчу. Будет себе дед ходить, ворон пугать, хорошее ж дело.

– Забей, больше времени потеряем, пока покупателя искать будем. Шлепнем, и черт с ним. Ты, дедок, не серчай, сам таким нетоварным стал – сам за это и отвечаешь. Руку-то где посеял, а?

Не дождавшись ответа, работорговец несильно ударил Семена Афанасьевича по голове пистолетом, без злости, только показывая, что ждет ответа.

– Под Одессой, – тихо ответил почтальон.

Повисла тишина. Сулим сплюнул:

– Так, надо его Булату показать, а то еще казус какой выйдет. Пойдем, дед, покоптишь еще воздух немного.

Семена Афанасьевича ввели в заброшенный цех, где разместился командир работорговцев. Об этом не сложно было догадаться, учитывая, что прямо поверх замусоренных, засыпанных битой плиткой полов лежали драгоценные ГДРовские ковры, узоры которых освещали разномастные бронзовые подсвечники, судя по старинному виду, набранные по разоренным церквям.

Глава работорговцев разместился в центре освещенного ими участка цеха, за старинным, отделанный перламутром столом (не иначе как вынесенным из какого-то краеведческого музея). За его спиной суетились рабы, которые втаскивали выгруженные из машин шкафы с вещами, кровать с шелковым балдахином и прочие, необходимые для походной жизни вещи.

Семена Афанасьевича толкнули в спину, и тот подошел ближе, рассматривая предводителя работорговцев. Жилистый, дочерна загорелый, с аккуратной щеткой усов, он был одет в тельняшку и куртку афганку цвета хаки с генеральскими погонами и рядом тяжелых, золотых орденов, украшенных драгоценными камнями. На столе, рядом с картами, лежал берет, скроенный на военный манер, но блестевший черным бархатом.

– На цацки не смотри, – сидящий за картами человек поймал взгляд почтальона, – у бензиновых баронов принято, чтобы командиры как елки были. Понимаешь сам: авторитет упадет, если у соседа генерал более украшенным окажется.

Семен Афанасьевич только покивал, стараясь не выдать испуг перед сидящим.

– Так, мне доложили, ты под Одессой воевал? – работорговец посмотрел на почтальона с интересом и даже, как Семену Афанасьевичу показалось, некоторой доброжелательностью. – Я ведь и сам Войну там встретил. Звание? Часть? Кого знаешь?

Потекла беседа, сперва напоминавшая допрос, а затем плавно перешедшая в почти дружеский разговор. Ахмед-Булат, а тогда еще майор морской пехоты Булат Ахмедов, в начале Войны стоял вместе со своим батальоном всего в двадцати километрах от позиций Семена Афанасьевича, и потому им было, о чем поговорить:

– Атака чем закончилась натовских танков-то? Отбились наши? – искренне поинтересовался почтальон.

Генерал отмахнулся:

– Всех наших там и укатали: сперва гаубицами счесали, потом танками. Тебе еще повезло, что в тыл успел попасть, – генерал показал шрамы на своей коротко бритой голове. – Это меня там осколками посекло, во время контратаки. Мясорубка еще та… У меня жена там была, – на этих словах почтальон дрогнул, – хирургом в полевом госпитале. Их там вместе с палатками на гусеницы намотали. За это мы никого потом из того десанта живым не выпустили, да что с того уже…

Генерал замолчал.

– У меня тоже жена… Была… – через силу начал Семен Афанасьевич.

– Тоже… – генерал указал вверх.

Почтальон покачал головой…

Полевой командир не перебивая выслушал рассказ почтальона. Когда тот закончил, Ахмед-Булат молча вытащил пачку сигарет. В неровном пламени свеч блеснул оттиснутый на картоне золотой герб. По-простому прикурив от подсвечника, генерал угостил почтальона. Сигареты были довоенными, югославскими, стоящими безумных денег и Семен Афанасьевич сделал затяжку почти с благоговением, ощущая забытый с самой Войны вкус.

Наступила долгая тишина. К потолку ползли тонкие струйки дыма. Каждый думал о своем. Наконец, резко смяв в пепельнице остатки сигареты, генерал вдруг выдал:

– Ты вот что скажи, ко мне в отряд пойдешь?

Вопрос Ахмед-Булата был совершенно внезапен для почтальона и тот беспомощно закашлялся, поперхнувшись дымом.

Ахмед-Булат, подождав пока почтальон откашляется, продолжил:

– Я ж не посмотрю, что ты однорукий: мне главное, что Войну ты прошел с честью, да и воевали за один клочок земли мы с тобой, я такое ценю.

Комната заполнилась тишиной, со всех сторон давящей на Семена Афанасьевича.

– Что молчишь? – генерал прищурился, рассматривая почтальона. – Это вообще-то честь большая. Я, на секунду, возглавляю отряд войск Блистательного барона Бухары и двадцати четырех нефтепромыслов вокруг нее Тарена Саидова. А выше его на юге людей не было и нет.

Семен Афанасьевич вздрогнул, непонимающе смотря на генерала:

– И что мне делать в отряде – рабов хватать? Мы ж на том клочке земли под Одессой за этих людей, что у тебя по клеткам сидят, дрались. Именно за них в Войну сколько крови пролили. Защищали до последнего, как семьи свои…

– Воевали, проливали… – Ахмед-Булат пренебрежительно махнул рукой. – Да это когда, это при Союзе было. Сейчас уже другие реалии. Новые.

– И что? Люди тоже новые? – непонимающе возразил почтальон.

– И люди новые! – уверенно ответил генерал. – У меня сейчас свой город, а там мой народ. Его интересы для меня естественно повыше интересов других людей будут. Так что не обессудь. Предложу еще раз: мне как раз человек в Трудограде нужен для наших дел.