Читать онлайн Мое солнечное наваждение бесплатно

Глава 1

Глаза слипались, голова рефлекторно откидывалась назад, приходилось посекундно одёргивать себя, растирать ладонями лицо, щипать руки. В открытое окно автомобиля рванул свежий воздух, насыщенный звуками и запахами леса – иллюзией сельской жизни для городского жителя.

Дорога в закрытый коттеджный посёлок в пятидесяти километрах от мегаполиса неслась по трассе федерального значения, лишь оставшиеся пять проходили сквозь лес, усыпанный дачными домишками, как грибами. Последние триста метров заканчивались шлагбаумом, за которым находился домик – пропускной пункт охраны с заспанным доблестным работником.

Шлагбаум поднялся мгновенно, не пришлось тормозить. Несколько домов на въезде за высокими заборами с камерами слежения сразу давали понять, что посёлок – не просто дорогое место, а элитное, покрытое глянцем, коркой самодовольства. Претензия к окружающему миру – обиталище сильных мира сего.

Несколько поворотов по пустынному посёлку вдоль заборов, за которыми не видно ничего, даже крыш домов – настолько участки были огромные. Мелькнула знакомая ограда, камера повернулась в сторону подъезжающей машины. Поворот, нажатие брелока, чтобы открылись автоматические ворота, и долгожданный «стоп» на рычаге коробки передач.

Приехал! Следующие шаги: быстрый душ и блаженный сон в загородной тишине, при закрытых окнах, чтобы даже чириканье птиц не мешало.

Десятичасовой перелёт вымотает кого угодно, неважно каким классом летишь, а если до этого не спать сутки – тем более.

Громкая музыка приближалась по мере того, как становился ближе парадный вход в дом, с ухоженным пространством перед ним. С дорожками, петляющими вдоль газона, с виднеющимися мостиками над прудом с японскими карасями, вычурным фонтаном из мрамора. Не хватало лишь статуй вдоль дорожки, ведущей к крыльцу в стиле неоклассики, и парочки лакеев в ливреях. Впрочем, всё впереди.

– Ваше имя, пожалуйста? – молодая девица с задорным макияжем, в коротком платьице, с лифом, обтягивающим грудь, дружелюбно улыбалась и моргала.

– В каком смысле? – он посмотрел поверх головы девицы: там, на площадке у дома, напротив фонтана, были накрыты столы под белыми шатрами, сновали официанты, бегали ростовые куклы, развлекая детей.

Каких детей, черт побери? Этот дом полтора десятка лет не видел детей. Здесь всегда тихо, как в колумбарии, именно поэтому, выйдя из терминала аэропорта, он направился сюда, а не в пентхаус, купленный несколько месяцев назад, где всё ещё раздражающе пахло свежим ремонтом, и тем более не в квартиру в центре города.

– Мне надо свериться со списком приглашённых, – пояснила девица, моргнув пару раз ужасающе-нарощенными ресницами.

– Герман Марков, – растерянно проговорил он, понимая, что ни в каких списках его быть не может. Дурдом!

– Простите, но… – пролепетала девица, разглядывая Германа, оценивая и его, и ситуацию.

Смотри, девочка, хорошенечко смотри. На марку часов, обуви, чёртова надоевшего галстука, обрати внимание на раздражённую улыбку, застывшую на губах, показную вежливость, готовую в любой момент сорваться в нецензурщину. Оценивай, насколько быстро вылетишь из этого дома и с работы, если не сообразишь, как именно поступить.

– Дорогой мой!

Навстречу семенила Нина Глубокая – мама, как иногда он её называл. Именно так: иногда «мама», иногда «Нина».

– Я не ждала, – накинулась Нина с объятиями, девица в это время отошла в сторону, заметно выдохнув.

Ещё бы! Устраивать праздники богатым людям, от которых неизвестно что и когда ожидает – всё равно, что ходить по минному полю. Да, в конце тебя ждёт приз – хорошая оплата, рекомендации, если повезёт, следующий заказ у толстосумов, но сам процесс мог вымотать кого угодно. Увы, Герману не жаль ни девицу, ни её коллег, ни ростовую куклу коня с огромной пятой точкой.

– А что происходит? – приобнял он Нину, и они двинулись к дому.

– Ярина закончила школу. Праздник! – протянула Нина, улыбаясь в тридцать два зубных импланта – Девятнадцатилетие, выпускной, начало новой, насыщенной событиями жизни, – трещала голосом позитивного аниматора Нина, и только близкие люди могли в искусной игре отчётливо прочитать: «Чтобы она провалилась, малолетняя тварь!»

– Чёрт, я хотел поспать, – вздохнул Герман, смотря, как из дома высыпала группа молодёжи. Разбитные, холёные, довольные жизнью дочки и сынки, уверенные в завтрашнем дне нахалы, не способные опорожнится без родительской помощи, мнящие себя королями мира.

– О… Как долетел, кстати? – поинтересовалась Нина. – Как дела? Всё хорошо?

– В рабочем режиме, – буркнул Герман, рассматривая группу девчонок, покачивающихся в такт орущей музыке. – Музыкальное сопровождение лучше выбрать не могла?

По импровизированной сцене ходил долговязый парень, выдавливал из себя слова. Придётся спать под гнусавый рэп. Почему самолёт, на котором он прилетел, не потерпел крушение где-нибудь над Атлантикой? Быстро сдохнуть от разгерметизации салона гуманней, чем от песен соплежуя, несущихся над всем участком.

– Это Би-Ти… – Далее шёл маловразумительный набор звуков, не сказавший Герману ровным счётом ничего. – Очень модный исполнитель, дорогой. – На последнем слове сделался акцент.

Главное не качество, а стоимость. Речь об Ярине – наследнице Дмитрия Анатольевича Глубокого, а значит, всё должно быть самым дорогостоящим, даже если это обгадившийся кот, изображающий из себя музыканта.

– Ясно. – герман кивнул, давая понять, что обмен любезностями окончен.

Сейчас он хотел отправиться туда, где относительно тихо. Не слышно гнусавого чтения со сцены, вызывающего девичьего смеха, гогота молодых сосунков, писка детей, убегающих от аниматора в костюме Джека Воробья.

Мужику на вид было лет сорок, время от времени он протирал пот со лба и снова нёсся развлекать самодовольных детишек, будущих королей мира. Несчастный Джек будет скакать до шестидесяти лет, пока не загнётся в замшелой больнице от обширного инсульта и отсутствия нужных медикаментов, а эти детки вырастут, начнут править миром, гребя в карман наличность, переступая через всё и вся, в первую очередь через старых, вышедших в тираж Джеков Воробьёв.

Уже у входной двери остановился, оглянулся ещё раз на стайку девчонок. Миловидная блондиночка в вызывающем красном платье зацепилась за взгляд Германа, оценивающе смерила мужскую фигуру и, похоже, найдя то, что видит, привлекательным и достойным внимания, призывно улыбнулась, следом скользнула кончиком языка по губам.

Германа передёрнуло. Сколько лет этой силявке? Ярина старше одноклассниц на год. Если блондинка её одноклассница – восемнадцать, если дочь кого-то важного, может, и того меньше. Думать в этом направлении не стал, едва не вывернуло. Девчонка – сопля, у которой из очевидных достоинств лишь бренд платья и стоимость причёски, уже приглядывается, кому бы продать себя, заключить сделку, пока грудь высока.

Быстро поднялся на второй этаж, в свои комнаты. Слава всем чертям, музыка была почти не слышна, не гробовая тишина, но всё-таки лучше, чем он представил изначально, когда увидел творящийся бедлам. В жилые комнаты гости не придут.

На первом этаже помимо кухонной зоны со столовой, просторного вестибюля и гостиной, располагался банкетный зал, специально обустроенный для таких случаев. Несколько баров, светящиеся полы, сцена, лаунж-зона – всё в лучших традициях ночных клубов. За всю бытность Германа в этом доме, в помещении не прошло ни одной вечеринки, Дмитрий и Нина не славились гостеприимством, но зал – был. И это не считая фуршета под открытым небом, распинающихся артистов, весёлых аниматоров. Всё, лишь бы отпрыски богатых семейств были довольны. А пресса написала восторженные отзывы о «Девятнадцатилетии, выпускном, начале новой, насыщенной событиями жизни наследницы Дмитрия Глубокого».

Герман быстро разделся, бросил вещи на кровать – горничная заберёт, – и отправился в душ. Спать по-прежнему хотелось безумно, глаза закрывались, минутный бодряк, настигший при виде девицы со списком приглашённых, испарился.

Струи воды смывали не только пот, усталость, но и злость, неконтролируемое раздражение. В последнее время проблемы наваливались и неслись как лавина, сметая всё живое на своём пути. Герман привык держать под контролем всё, от важнейших контрактов, работы финансового директора до трудового дня обычных служащих. От цвета салфеток на собственном обеденном столе до марки трусов любовницы. Именно этому учил Дмитрий Глубокий, наживший за недолгую, в общем-то, жизнь, капитал, которого хватит не только детям, вернее, единственной дочери – возникшей пять лет назад, как чёрт из табакерки, – но и внукам. Если Герман будет примерным учеником, то правнукам правнуков тоже достанется.

Всё-таки паршивая была идея – отправиться в загородный дом. Как он мог забыть про выпускной и девятнадцатилетие Ярины? Зачем проехал безумное расстояние от аэропорта до посёлка, когда можно было наслаждаться покоем в собственном пентхаусе, в компании покладистой, ухоженной любовницы, млея от умелых ласк.

Герман привык смотреть правде в глаза, какой бы уродливой та ни была. А правда была в том, что он имел неосторожность влюбиться в девчонку, считавшуюся ему сестрой. Хотя, какая она, к лешему, сестра?! И по документам они были чужими людьми, и по крови. Ни единой капли, ни сраного общего гена. Ни-че-го!

Ярина такая же сестра, как та девчонка в красном платье, плотоядно облизывающая губы, готовая подать себя без гарнира. Впрочем, у той девицы оставался призрачный шанс быть его родственницей. Биологического отца Герман не знал, лишь имя и то, что тот был отменным кобелём, испортившим жизнь матери. Запомнилось потёртое фото «папаши» с мамой, где она совсем юная, с красивым, не обезображенным алкоголем лицом – таким, каким навсегда врезалось в память семилетнего мальчишки. Если когда-нибудь Герман Марков встретит своего биологического отца – уничтожит его.

Вышел из душа, жалея о собственном решении ещё сильнее. Вода взбодрила, горячие струи вызвали тяжесть в паху. За три недели в Малибу он не удосужился прихватить девицу, скинуть накопившееся напряжение. Проще было бы взять любовницу с собой. Пожарилась бы под горячим калифорнийским солнцем, спустила бы круглую сумму на ненужное шмотьё, заодно решила бы половые проблемы того, кто платит за её радости. Только всё это предполагало совместное проживание. Сраное ежечасное отсвечивание перед глазами женщины, которой полагается приехать вовремя, сделать то, что требуется здесь и сейчас, и свалить в свою квартиру, тихо закрыв за собой дверь.

Однажды Герман совершил ошибку, взяв в поездку любовницу. Больше он такого не делал. Никогда. Даже отдыхать Марков предпочитал один, без бесконечного щебетания: «Зайчик, а здесь…», «Зайчик, а там…». Зайчик, сука!

Половой вопрос пришлось отложить. Единственная женщина, которую в этом доме хотел Герман, и женщиной-то не была. Малявкой, без особенных форм, вечно кутающаяся в оверсайз так, что невозможно разглядеть, есть там что-то женское или осталось плоским, несформированным, безынтересным мужскому взгляду. Биполярочкой попахивает, господин Марков.

Он в упор не замечал существования Ярины, лишь оплачивал счета за обучение, отдых на фешенебельных курортах, куда девчонку тащила Нина, чтобы максимальное количество людей видело – наследница Глубокого ни в чём не нуждается.

Пока этой осенью не поймал себя на том, что торчит в загородном доме, как приклеенный. Несётся из любого конца города, только бы успеть, пока Ярина не ушла к себе в комнаты. Следит за каждым движением, жестом, отмечает во что одета. Ему нравилось разговаривать с девчонкой, наблюдать за ходом её мыслей, спрашивать о дальнейших планах, интересах, желаниях. Он рассмотрел цвет её глаз. Синие! Настолько синие, что казалось невероятным, что раньше он не замечал.

Однажды Ярина сидела в гостиной, завернувшись в толстовку – кроме как «завернувшись» не скажешь, настолько огромной та была, и разговаривала с малолетним хлыщом. Одноклассником или приятелем из посёлка, Герман не знал, с кем общается наследница Глубокого. Социальные связи – прерогатива Нины.

Хлыщ громко говорил, размахивал руками, активно жестикулировал, потом положил ладонь на колено Ярины, сжал. Девчонка заметно напряглась, рефлекторно отодвинулась, лапа с колена мгновенно исчезла.

О, в какое бешенство пришёл Герман! Даже неистовство! Он видел всё, отмечал каждую деталь. Быстрый взгляд, слишком синий, даже нечеловеческий, мифический. Мгновенно расширившиеся зрачки парня, раздувающееся, как у молодого жеребца ноздри. Желание, написанное на лбу.

Герман с силой сжал апельсин, который за каким-то чёртом держал в руке. Хотел съесть? Затолкать в глотку уроду со следами акне на гнусной роже? Он помнил, как сочная мякоть потекла по пальцам, шмякнулась на пол, оставляя липкие следы. Помнил тошнотворный вкус того апельсина, в злости вцепился зубами в ладонь, влетев в гараж. Прыгнул в машину и свалил в ночь, едва различая дорогу.

Влюбился? Насмешка мироздания! Влюбиться в ту, что и человеком-то четыре года не была. Была никем, ничем, строчкой в завещании.

К утру пришёл в себя, поржал над ситуацией за кофе. Сколько раз он влюблялся за тридцать два года жизни? Пять? Семь? Он даже какое-то время был влюблён в любовницу, пока та не начала гундосить «Зайчик» и просаживать его деньги. С тех пор она появлялась у Германа постели только тогда, когда он этого хотел, на расходы поставлен лимит, всё, что выше, требует отдельного одобрения. Марков не испражнялся деньгами, а работал, вот и девица пусть отрабатывает лишнюю пару трусов или премиум-авто, в зависимости от того, какая блажь пришла в голову.

С тех пор Герман перестал приезжать, стал встречаться с Ниной на нейтральной территории, как всегда, оплачивал счета Ярины и ждал, пока чёртова влюблённость испарится.

Шум, гам, писки выдернули из дрёмы, волнами накатывающей на Германа. Наконец-то он растянулся на постели, уверенный, что ближайшие часов двенадцать проведёт в кровати, в блаженном сне. Перевернулся на бок, обнял подушку. Расслабленное, усталое тело отказывалось делать лишние телодвижения. Уснуть – единственный план на ближайшие секунды. Гомон нарастал, прибавился топот, грохот, будто по стенам и полу барабанили деревянными дубинами. Сумасшедший дом! А ведь спальня не первая комната, от коридора её отделяет просторная гостиная и две двери.

Герман подскочил. Кто бы ни был там, за дверями, сейчас он вылетит отсюда с грохотом. Мало первого этажа и участка на улице? Жилые комнаты – не место для празднования. Будь то девятнадцатилетие, выпускной, свадьба с похоронами в один день. У людей есть жизнь за пределами дебильных шоу на потребу зажравшейся публики!

Распахнул дверь, готовый стереть в порошок любого, кто бы там ни был. В коридоре носился запыхавшийся Джек Воробей, за ним с визгом топали, как стадо гиппопотамов, малолетние оболтусы дошкольного и младшего школьного возраста. Всего-то человек семь, а грохот такой, будто рота солдат репетирует марш Победы.

Джек Воробей мгновенно смекнул, что происходит. Замер перепуганным изваянием. Марков в пижамных штанах, мечущий взглядом молнии, красноречиво указывал на промах аниматора.

– Нина Александровна дала разрешение на игры на втором этаже, – тут же отчитался Джек Воробей, нервно поправляя шляпу.

– Туда идите, – Герман показал рукой в сторону левого крыла, к комнатам Нины. Пусть там и грохочут, могут даже стены снести ради веселья малолетних уродцев под предводительством аниматора.

На языке крутился отборный мат, кулаки чесались врезать по размалёванной морде Джека. Герман, столкнувшийся со взглядом девочки трёх лет, сдержался. С огромным, мать его, трудом!

– Там Кракен, – пискнула та, благодаря которой маленькие засранцы не обогатили словарный запас.

Кракен на улице наслаждался блеянием со сцены и следил, чтобы доблестные работники прессы заметили, в каких прекрасных условиях живет наследница Дмитрия Глубокого. Вот вам служба кейтеринга, вот бассейн, вот друзья Ярины, вот на сцене гундосит ублюдок, дерущий деньги за откровенное дерьмо, которое кто-то назвал рэпом.

– Кракен ушёл в сад, – ответил Герман, уставившись на ребёнка.

– Кракен плавает, – возразила мелкая.

Чудо-логика трёхлетки вводила в ступор. В саду огромный моллюск ходить не может, он, черт возьми, плавает, а в комнатах Нины – запросто. Что на это ответишь? А мелочь стояла, смотрела глазёнками в половину лица, ничуть не смущаясь взрослого, незнакомого дядьки в пижамных штанах, ждала ответа.

– Кракен уплыл в сад, – привёл свой аргумент Герман. Раз плавает, значит уплыл!

– Ой! – взвизгнула мелкая, схватилась ладошками за пухлые щёки, уставилась в окно в торце коридора, выходящее в сад.

– Мы спасём тебя, прекрасная Маргарита! – заорал Джек Воробей. – За мной! – он указал в сторону комнат Нины, зашагал, громко топая сапогами. Малышня с воплями, грохотом понеслась за ним, как стадо ошалевших слонопотамов.

Герман постоял посредине спальни, накинул рубашку и отправился в бывший кабинет Дмитрия, находившийся в отдалении от жилых и гостевых комнат, от всего и вся. Иногда покойный ночевал там, запираясь на замок, отправляя во всем известное путешествие весь мир. Настало время Германа последовать примеру человека, считавшегося его отцом.

Дом – семьсот квадратов, поспать негде!

В кабинете стояла тишина, пахло пылью. Герман прошёлся по знакомым метрам. Каждый предмет оставался на своём месте, как было при жизни Дмитрия. Футляр для очков, органайзер, теперь уже пустой, хьюмидор, гильотинка для сигар, которые отец не курил, лишь время от времени нюхал, втягивая воздух, в наслаждении откидываясь на спинку кресла.

Герман прошёл вглубь кабинета, там, за огромным стеллажом, стоял диван, по-прежнему лежала подушка, плед. Вздохнул, устроился на мягкой коже, тут же провалился в сон.

Казалось, проспал целую вечность. Он блаженно потянулся, выбрался из-под пледа, огляделся. То же самое видел отец последние годы жизни, когда находился здесь. Этот угол кабинета был недоступен для всех, кроме хозяина. Взорам посетителей открывался стол, стеллаж, коллекцию ножей на стене, из этой точки кабинет смотрится иначе. Сродни оптико-геометрическим иллюзиям.

Выбрался из кабинета через библиотеку – ещё одно любимое детище Дмитрия Глубокого. Художественную литературу тот читал нечасто, в основном третьесортные криминальные детективы в мягких обложках, но редкие издания книг покупал. Коллекционировал так же, как ножи. Особо ценные экземпляры хранил в отдельных боксах, остальные стояли на полках в определённом порядке. В библиотеку не проникали солнечные лучи, здесь всегда поддерживался необходимый микроклимат. О бездушных вещах Дмитрий заботился тщательнее, чем о людях.

Герман замер. Столкнулся с летевшим локомотивом, упёрся лбом в непрошибаемую стену. Не мог сдвинуться с места, словно хапанул нервнопаралитического яда.

У окна с тёмными, в пол, портьерами стояла Ярина. Она нахмурилась, увидев Германа, отступила на жалкий шажок, поддела спиной ткань.

Не настолько и маленькой оказалась Ярина, совсем не та девчонка, которую помнил Герман. Внешне такая же как осенью, когда он в бешенстве раздавил несчастный апельсин и ускользнул из дома, иначе за цитрусовым последовала бы голова хлыща.

Ярина была почему-то в коктейльном платье. Ах, да, девятнадцатилетие, выпускной, начало новой жизни… Герман бросил взгляд на настенные часы, которые, вопреки поверьям, ни разу не остановились со дня смерти хозяина дома. Он проспал жалких два часа.

Длина подола выше колена открывала вид на стройные ноги. Не слишком длинные, девчонку явно выручал каблук. С таким росточком длинные ноги смотрелись бы так же ужасно, как и короткие. Сколько в ней сантиметров? Сто пятьдесят пять? Сто шестьдесят? Поясок демонстрировал тонкую талию, очень тонкую, судя по тому, что затянут пояс не был. Широкая оборка на плечах скрывала грудь – но в том, что под тканью есть что-то больше первого размера, сомнений не было, – зато открывала изящную шею и тонкие ключицы. Чёртовы ключицы, по которым хотелось пройтись языком, слизывая запах духов и молодости.

Тонкая талия, тонкие запястья, тонкие щиколотки, тонкая бечёвка, на которой хотелось повеситься, чтобы не думать, не хотеть, не представлять.

– Что вы здесь делаете? – хмурясь, спросила Ярина.

Герман тут же вспомнил, кого привёз в этот дом пять лет назад. Перепуганного, жалкого, тощего ребёнка, смотрящего на всё со страхом, а на него – с откровенным ужасом.

– С днём рождения, – хрипло со сна ответил Герман.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Он ведь вежливый, мать его, старший, чёрт побери, брат. Тридцатитрехлетний мужик, который видел баб в таких ракурсах, что лучше бы этой девятнадцатилетней сестрице не знать. Мужик, который скорее откусит себе яйца, чем позволит себе посмотреть на девчонку, как на бабу – доступную, готовую к употреблению в любое отверстие.

Спас телефонный звонок, Ярина тут же ответила, будто рингтон был и её спасением тоже.

– Хорошо, иду, – тихо произнесла она. – Тётя Нина зовёт фотографироваться, – ещё тише пояснила и отправилась к двери.

Сраный день! Чёртов Джек Воробей! Пусть проваливает в ад к дружку Кракену! И Германа заберёт с собой, потому что жить без синих глаз, секунды назад смотревших на него, он не хотел, а с ними – не мог. Вот такая оптико-геометрическая иллюзия.

Глава 2

Он всё-таки выспался, проспал остаток дня и всю ночь. Без сновидений, кажется, не шевелясь. В какой позе рухнул на кровать, в той же и проснулся. Посмотрел на часы: не было и восьми утра. Рановато, в офис к обеду, однако спать больше не мог физически, лежать тоже.

Быстро принял душ, смывая утреннюю дремоту. Открыл окно, утро встретило летним, приветливым теплом, ещё не знойным. Взял плавки и отправился в уличный бассейн, размяться после долгих часов в постели не лишнее.

В доме – тишина. Не скажешь, что ещё вчера на всю округу гнусавил рэпер, носились, развлекая малышню и отпрысков постарше, аниматоры, в том числе запыхавшийся Джек Воробей, громыхал фейерверк. Лишь несколько горничных привычно скользили по первому этажу, да на кухне топталась помощница по хозяйству – готовила завтрак.

Герман не стал отвлекаться на прислугу, каждый делает своё дело. Отправился в бассейн, находящийся с обратной стороны дома, той, что не предназначена для чужих глаз. На ухоженном газоне, среди живых изгородей из самшита, расположилось несколько беседок, в том числе с печью-барбекю, простаивавшей без дела с тех времён, когда был жив Дмитрий. Герман пару раз порывался пригласить друзей, посидеть по-свойски, как бывало любил Глубокий, но так и не собрался. Молодой организм требовал развлечений иного плана, а на все радости праздной жизни у Германа не было времени.

Вода оказалась более холодной, чем предполагал Герман. От неожиданности он вскрикнул, нырнув с разбегу, сразу же придал ускорения, проплыл подряд не меньше двадцати раз от бортика до бортика, несколько раз пронырнул всю длину бассейна на одном дыхании и, наконец, расслабившись, откинулся на спину и завис, как в воздухе. Небо стояло высокое, синее-синее, словно глаза Ярины…

Пришлось нырнуть с головой в воду, уже не остужавшую тело, разгорячённое физической нагрузкой и мыслями. Так и хотелось самому себе врезать по холеной морде Благостное настроение, с которым проснулся Герман, испарилось.

Уже и на небо невозможно посмотреть! Сразу вспоминаются глазищи Ярины. И эта тонкая талия, чёртовы ключицы, которые всё время хочется облизать. Запястья с полупрозрачной кожей и линиями тонких венок. Воздушный, еле слышный аромат духов.

Стоило вспомнить о Ярине – всё-таки решение приехать сюда было отчаянной глупостью, – Герман почувствовал на себе пристальный взгляд. Плавать резко расхотелось, осталось единственное желание – убраться из этого дома подальше. Поставить крестик на ладони и не возвращаться без очевидной необходимости. Смерть. Рождение. Пожар.

Окна спальни Ярины выходили на бассейн, это Герман знал наверняка. Сам когда-то решал, где устраивать свалившееся на голову «счастье» в виде четырнадцатилетней тощей девчонки, больше похожей на несформировавшегося парнишку. Поднял взгляд к окнам – не могла же она наблюдать за ним? Полупрозрачные шторы колыхнулись и застыли. Видимо, показалось.

В конце концов, нет восьми утра, для чего «сестричке» вставать в такую рань? Она должна отсыпаться после вчерашнего празднования, если вообще ночевала дома. Мысль кольнула, грохнулась в солнечное сплетение дикобразом, застряла там, пронзая внутренности иглами.

Когда Герман спустил к завтраку, Нина сидела в столовой, закинув ногу на ногу, барабанила подушечками пальцев по столу – признак задумчивости. Судя по лицу, ни о чём хорошем она не думала.

– Доброе утро, – поприветствовал Герман Нину и горничную, накрывавшую на стол. Горничная ответила мгновенно, обогнула входящего, отправилась по своим делам.

– Доброе, доброе, – буркнула Нина.

– Настроение плохое?

– Хорошее у меня настроение. Расчудесное. – Из Нины так и сочился яд, хоть наконечники стрел опускай и применяй, как тайное оружие. – Ты в курсе, что удумала Ярина? – не выдержала Нина. – Учиться на ветеринара!

– Это плохо? – Герман не понял причину возмущения.

Откровенно говоря, он не задумывался, что после школы Ярина должна выбрать институт, профессию. Ведь именно так поступают выпускники школ. Правда, кто-то идёт на кассу соседнего супермаркета, а кто-то едет в Гарвард. Касса наследнице Глубокого точно не грозит, даже если ей придёт в голову открыть сеть гипермаркетов по всему миру… Но ветеринар? Лечить коров? Хомяков? Впрочем, какая разница, пусть хоть жабовидных ящериц нянчит.

– И где она собирается учиться? – он понятия не имел, где находятся лучшие школы ветеринарии. Вряд ли в Кембридже. В Швейцарии, Германии?

– В нашей академии ветеринарии и сельского хозяйства, – обрубила Нина.

– В каком смысле «нашей»? – не понял Герман.

Сельское хозяйство, какой абзац! Кажется, его «сестрица» станет первой выпускницей престижной, со всех сторон элитной школы, которая выбрала сферой деятельности сельское хозяйство.

– В городе, – дёрнула плечами, как от разряда тока Нина.

– В чём трудность? – не то чтобы Герман понимал заход Ярины – по гамбургскому счёту ему плевать, куда отправлять платуза обучение, но и возмущение Нины было непонятно. Хорошая профессия, в конце концов, если разорится, начнёт кастрировать котов – прибыльное занятие, говорят.

– Она продолжит жить здесь, – нагнувшись к столу, прошипела Нина. «С-с-с-те-е-е-с-с-сь». Рядом не было знакомых, корреспондентов, досужих сплетников, можно позволить себе приоткрыть истинные эмоции.

– Три четверти дома принадлежат Ярине, – наступил он на мозоль Нине, да и себе.

Первая версия завещания, озвученная Глубоким ещё при жизни жене и приёмному сыну, гласила, что дом, в котором жила супружеская пара больше десяти лет, место, которое Герман считал и своим домом тоже, останется им двоим в равных долях. Вариант, устраивавший все стороны.

Герман искренне думал, что дом, в котором он рос, учился, совершал ошибки, мужал – его, если не с юридической точки зрения, то с человеческой определенно. Нина, помимо морального удовлетворения, получала хороший кусок недвижимости. У четы Глубоких был составлен брачный договор, на взгляд Германа – абсолютно кабальный для Нины. Видимо, подписать злосчастную бумагу, было единственным вариантом выйти замуж за Дмитрия.

В итоге Герман получил мясистый кукиш под нос, а Нина – половину от обещанного мужем. Не так и плохо, но явно меньше, чем ожидала. В придачу же, особо ценным призом, шла «наследница».

– Пусть в городе живёт. – Спорить с Ниной не хотелось, Герман понимал её чувства. Годы, казалось бы, счастливого брака. Пронзительное горе, сразившее внезапно, ранним утром обыкновенного буднего дня и, как пощёчина, появление Ярины.

Наследство? Герман знал, Нина с радостью отдала бы то, что в итоге получила, бросила все щедрые подарки Глубокого за годы брака. Вернулась бы в квартирку, где она когда-то жила, – крошечную двушку в спальном районе, – лишь бы не знать о неверности мужа. Не видеть каждый день своей последующей жизни подтверждение тому, что она не смогла дать мужу главное – ребёнка.

Если бы дело было в деньгах, Герман отдал бы всё, что имеет, женщине, заменившей ему мать! Нина искренне любила мужа, настолько, насколько может любить женщина. Герман был уверен, что и сейчас, спустя пять лет после смерти Дмитрия, вскрывшейся измены, Нина не подпустила к себе ни одного мужика. Появление «наследницы» – оплеуха с оттяжкой с того света.

– Взрослая девица, справится, – продолжил он.

– Скажи ещё – в общежитии.

– Не знаю… У тебя же есть квартира, пусть там живёт. – Договорить Герман не успел, примирительно поднял руки. Огромную квартиру с видом на реку Нине купил муж, в качестве подарка на годовщину свадьбы. За всё время она была там один раз, когда получала ключи. С тех пор квадратные метры размером с маленький полигон пустуют, но предложение пустить туда Ярину – такое же утопическое, как идеи коммунизма.

– В моей пусть живёт.

– С тобой? – Нина уставилась на него, как на душевнобольного.

– В центре, – тут же отрезал он, успев представить, как видит полусонную мордашку, горячее со сна тело, как губы тянутся к чёртовым ключицам. – Не разводи драму, купим квартиру, и дело с концом, – тут же добавил он, решив закруглить неприятный разговор. Дохода, полагающегося Ярине, абсолютно точно хватит не на одно жильё. При желании можно купить многоквартирный дом и мигрировать по квартирам.

– Доброе утро, – раздалось за спиной Германа как гром средь ясного неба.

Надежды, что девчонка не слышала конец разговора, не было. Он обернулся, Ярина двигалась вдоль стола, вжав шею в сгорбленные плечи. Не сильно, не сравнить с тем, что было пять лет назад, когда худая фигурка скукоживалась, пальцы с короткими ногтями обхватывали костлявые плечи, сквозь ткань выпирали лопатки, а голова качалась на тощей шее.

– Доброе, – ответил Герман и без обиняков спросил: – Говорят, ты на ветеринара собралась учиться?

– Это невозможно? – негромко уточнила Ярина.

– Возможно, но почему в России? – спросил он, словно на самом деле хотел, чтобы «сестра» скрылась на другом конце света, оставив ему возможность оплачивать её счета и воспоминания о чёртовых ключицах.

– Я не могу уехать, – услышал негромкий, но твёрдый ответ.

Герман смотрел, как Ярина надламывает вилкой сырник, пододвигает ближе к краю стола чашку с какао, подносит ко рту маленький кусочек, раскрывает губы. Сраное, чёртово воображение подкинуло картинки, которые не должны посещать мозг. Даже если он насквозь прогнил, пропитался пороком и похотью до краёв, такого в голову приходить не должно! Не в отношении пигалицы, сидящей напротив, считавшейся его сестрой. Младшей, гребаный ад, сестрой!

– Почему? – продолжил допрос Герман.

Ярина вздохнула, колупая вилкой сырник. Точно! Конечно, она никуда не уедет. У девочки осталась единственная родственница – древняя, как мир, старуха. Прабабушка, находящаяся сейчас в доме-интернате под круглосуточным присмотром медицинского персонала. Года два назад она перестала узнавать правнучку, а сейчас уже не помнила собственное имя. Ярина не уедет, пока бабушка жива. Та может продержаться ещё несколько лет, учреждение, в которое Нина устроила старушку, одно из лучших в регионе. Вовсе не из избыточной филантопии, просто оставлять пожилого человека умирать в тех скотских условиях, в которых её нашли – невозможно. Лишайного кота не бросишь, а здесь старуха, пусть и наполовину без памяти.

Неуютная тишина повисла над столом, впрочем, как и всегда во время общей трапезы. Герман помнил, Нина честно пыталась ввести совместный приём пищи, как это бывает в нормальных, обыкновенных семьях, как было, когда он рос, но затея потерпела крах. Ярина дёргалась, не могла проглотить и кусочка под сверлящим взглядом мачехи. Нина нервничала от происходящего ещё сильнее, если это и было возможно в те годы.

Сейчас, спустя время, ситуация изменилась. Совместные обеды проходили без очевидного раздражения со всех сторон, однако общая атмосфера была схожа с поминками. Словно по центру стола стоит гробик с почившим хомяком, бывшим при жизни отъявленным рецидивистом, а присутствующие придерживаются золотого правила: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего», погружая столовую в глухую, душную тишину.

– Приятного аппетита, – Ярина доела сырник, встала из-за стола, двинулась к выходу, подавив в себе желание убрать за собой посуду. Едва различимый жест, доставшийся в наследство от прошлого, как и сжатые плечи. – Я в город, – обратилась она к Нине, та в ответ лишь кивнула.

– Довезу, – зачем-то бросил Герман. Ему что, заняться больше нечем? Стоит приехать в офис, просто открыть ноутбук, как неотложные дела накроют с головой, не оставив и макушки на поверхности.

Ярина самостоятельная девушка, умеет пользоваться такси. В штате Нины Глубокой есть постоянный водитель, прямо сейчас он сидит в помещении для отдыха прислуги, ждёт, когда вызовут. «Сестрёнке» не составит труда добраться хоть в город, хоть в Сен-Тропе, хоть к чёрту лысому на рога. Так нет же! Герману понадобилось предложить услуги извозчика.

– Ладно, – растерянно пробормотала Ярина и пошла в сторону выхода.

– Нин… – Герман пересел ближе к женщине. – Мам, ты молодец у меня. Правда. – Он попытался выдавить из себя улыбку, но получился кривой оскал.

– Всё хорошо, сынок. – Нина потрепала его по голове, как когда-то в детстве. Вспомнилось, как он млел от этого жеста в три года. Тогда Нина казалась ему сказочной феей, волшебницей, пахнущей леденцами «Монпансье».

Ярина топталась у гаража. Отросшие чуть ниже плеч волосы какого-то кофейно-шоколадного оттенка, были собраны в небрежный хвост. Ноль косметики на лице, или синие глаза перебивали макияж. Футболка с изображением полоумных, дерущихся котов, короткие джинсовые шорты, кроссовки, откуда выглядывали разные по цвету капроновые носки. Что и говорить, девчонка, в которую стоило влюбиться тридцатитрёхлетнему мужику, перепробовавшему все допустимые для себя виды секса. А допускал он многое. Из праздного любопытства, чистой, концентрированной похоти, или потому что мог.

Герману в очередной раз захотелось ударить себя. В этот раз – вмазать в солнечное сплетение, где всё ещё торчали иглы дикобраза. Хватит! Увлечение недоразумением в разных носках обязательно пройдёт. Последнее, чего в своей жизни хотел Марков – романа с девятнадцатилетней пигалицей. И абсолютно точно, ценный приз в его лице этой самой пигалице не нужен. Какие парни нравятся студенткам? Тощие, гнусавые, с полуспущенными штанами рэперы. Или напичканные уколами тестостерона качки. Ботаны с перспективами на будущее.

– Садись, – Герман открыл дверь авто из салона, не стал обходить и галантно приглашать Ярину. – Куда? – не успела пассажирка усесться, буркнул он.

Услышал адрес, перевёл удивлённый взгляд на девчонку. Что она забыла в районе с пластами многоэтажек эконом-сегмента? Окраина города, откровенные «чёртовы куличики», за которыми начинается пока не снесённый полуразвалившийся частный сектор.

– Чего ты там забыла? – Он уже вырулил на дорогу, ведущую к пункту охраны, когда задал этот вопрос.

– Я обязана отчитываться? – Ответила Ярина ему, только говорила почему-то своим коленям. Голым, мать их, коленям и таким же оголённым, почти до самой пятой точки, бёдрам.

– Нет. – Ведь действительно не должна. Нет такого пункта в завещании и быть не может. Воля покойного – волей, законодательство – законодательством. – Просто интересно.

– Там приют для бездомных животных, мы с Елисеем помогаем три раза в неделю.

– Волонтёры, значит?

– Волонтёры.

Герман лишь кивнул в ответ. Что ж, дело благое, хотя могла бы ограничиться финансовой поддержкой. Он искренне не понимал стремления помогать сирым и убогим, возиться с животными, стариками, детьми. Помочь деньгами? Не вопрос! Периодически перечислял существенные суммы в фонд, занимающийся детской онкологией, и учреждению, организовывающему реабилитацию людей с пагубной зависимостью – наркотики, алкоголь – сделав переводы регулярными. Однако вникать в личные проблемы несчастных, играть с больными, обречёнными детьми, тем более убираться в вольерах животин, самолично вынося испражнения – увольте!

– И давно ты этим занимаешься?

По осени, помнится, Ярина ничего о приюте для животных не рассказывала. Впрочем, она в принципе не самый разговорчивый человек. Делилась лишь самыми расплывчатыми планами на будущее: пока не знаю, надо подумать, ничего не решила. О подружках рассказывала: одна съездила в Милан на неделю высокой моды, другой папа купил шубу, что противоречит её убеждениям. О сериалах изредка: соответствуют ли исторические костюмы реалиям, насколько сюжет схож с оригиналом, прочитанным на английском. Обычная девчачья трепотня, ничего особенного. Нет, интересней, чем нытьё его любовницы, всегда сводящееся к единственному – где и что нужно купить, иначе холера падёт на крашеную голову несчастной. Просто умрёт на месте без очередного колечка или шубки из невинно убиенных норок. И всё равно – пустая болтовня, приятная уху, но пустая.

– С ноября, – как всегда коротко ответила Ярина.

«Что наделал ген – не исправит автоген», – в который раз вспомнилось расхожее выражение Герману. Ярина – родная дочь Дмитрия Глубокого. Немногословного, всегда сдержанного, разумного человека. Правда, как оказалось, с чертями за пазухой. Интересно, какие черти прячутся в девчонке?

– Нравится? Поэтому решила в ветеринарный пойти? – Упоминать, что образование за границей в десятки, а то и сотни раз лучше, не стал. Какой прок? Ярина останется в стране, будет жить недалеко от прабабушки, время от времени навещать её. Ветеринаром ей не работать никогда в жизни. Наследница Глубокого, чистящая параанальные железы собакам – это не смешно, а схоже с беспощадным бредом.

– Я раньше решила, – в ответ она пожала плечами. – Ещё тогда.

«Тогда» – это до новой жизни, свалившейся на четырнадцатилетнего подростка как ураган. «Тогда» – это либо жизнь в детском доме, либо ещё раньше.

«Тогда» – это абсолютно точно не после переезда в дом в семьсот квадратных метров, не считая домиков для гостей и хозяйственных пристроек. Занятий с репетиторами, чтобы тянуть программу элитной школы.

– Понятно. – Герман кивнул.

Взгляд скользнул по голым, аккуратным, крепко сведённым коленям и ладоням поверх оголённых бёдер. Небольшая кисть с тонкими пальцами, короткие ногти без маникюра. Изящная щиколотка, показавшаяся из-за спустившегося носка. Смотреть выше талии Герман сознательно не стал, вряд ли увидел бы нечто выдающееся под белым трикотажем футболки, только широкий ворот открывал чёртовы ключицы, которые здесь, в закрытом салоне автомобиля, хотелось уже не облизать, а попросту сожрать, смакуя вкус и запах.

Какого чёрта? Герман делал всё, чтобы забыть о пигалице. Вернуть мысли о ней в прежнее русло, где ярое раздражение, кипучая злость и обида смешивалась с сочувствием, желанием помочь, защитить, иногда с откровенной жалостью, где нет места тупейшей влюблённости в «сестру», и тем более плотскому интересу. Не приезжал, не вспоминал, держал поближе любовницу, чтобы не оказаться в один не прекрасный момент наедине со стояком. И вот, мать твою, сидит, смотрит на колени, и млеет, как влюблённый малолетка, осталось только намочить трусы.

Зацеловал бы, затискал, на руках носил, открыл бы приют для животных, любых, хоть лис, переносящих бешенство. Лишь бы улыбалась, только бы видеть синющие глаза, обнимать по утрам полусонное, горячее со сна тело, обцеловывать чёртовы ключицы. Детей родить, чем черт не шутит, с такими же глазищами. Но приходилось сидеть и корчить из себя старшего брата. Потому что так будет лучше для всех, в первую очередь для Ярины. Хватит с неё дерьма в жизни, натерпелась за свои крохотные девятнадцать лет. Чувства человека, в своё время представившегося старшим братом, который должен позаботиться, учесть интересы, в первую очередь финансовые, девчонке не нужны.

Не заметил, как приехали к месту назначения. Голос навигатора заставил вздрогнуть. Герман нажал на тормоз, огляделся. Два здоровенных человеко-муравейника стояли пластами друг напротив друга. Неухоженная территория, трансформаторная будка, детская площадка в огромной луже. У одного из подъездов торчал долговязый парень. Ярина встрепенулась, приветливо махнула ладошкой, тут же открыла дверь, не дожидаясь, когда это для неё сделает водитель.

– Когда ты освобождаешься? – только и успел крикнуть в вылетающую спину Герман.

Ярина остановилась как вкопанная, обернулась, будто услышала голос из ада, нервно облизала губы, выдохнула и, наконец, произнесла:

– Часа в два.

– Я заеду, – наплевав на собственные дела и сто седьмое обещание себе оставить девчонку в покое, выдал Герман. Конечно, ему заняться больше нечем, кроме как забирать сердобольных «сестричек», изволивших по доброй воле таскать собачье дерьмо. Грёбаный ад, мать твою!

– Я доберусь, – пролепетала Ярина, на этот раз действительно растерянно, может даже испуганно, Герману было не до психологического анализа интонаций девятнадцатилетней соплюшки.

Всё его внимание привлёк парень, тот самый, что осенью положил руку на колено Ярине, послужив причиной преждевременной гибели ни в чем не повинного цитрусового. Елисей, значит, Царевич, собственной персоной…

– Заеду, – гаркнул Герман и тут же закрыл дверь, чтобы потом добрых три минуты наблюдать, как девчонка подскакивает к долговязому, тощему представителю целевой аудитории «Клерасила». Как гундос скалился, улыбался, ощупывал взглядом ладную фигурку в белой футболке и коротких, слишком коротких, шортах. Как Ярина схватила этого тощего и поволокла куда-то меж домов, а он время от времени оглядывался на машину, которая привезла его зазнобу. И главное, отстав на пару шагов, пожирал глазами попку в шортах, что имела наглость вихляться при ходьбе. Твою ты мать!

Елисей! Придумали же имя! Нашёлся Царевич! Елисей и Ярина. Ярина и Елисей. Просто народное творчество во всей красе! В качестве Ивана-дурака выступает Марков Герман, собственной персоной.

Глава 3

Без малого два месяца Герман с упорством религиозного фанатика-неофита изображал заботливого старшего брата для Ярины. Происходящее всё больше и больше выводило из себя. Загнанные желания грозили, как хищники, разорвать покровы внешних приличий, вырваться наружу. Герман же продолжал держать себя в руках, контролировать каждый шаг, взвешивать каждое слово, следить за собственными взглядами. И тянуться, тянуться, тянуться к девчонке с невозможно синими глазищами, чёртовыми ключицами, которые хотелось целовать.

Ярина отказалась покупать квартиру, объясняя экономической нецелесообразностью. Она действительно не была уверена, что останется в этом городе в ближайшие пять-десять лет. Недвижимость, которой и без того было много, связанные с этим расходы – лишнее. Убийственная рачительность для наследницы состояния Глубокого. Впрочем, вполне объяснимая. Девчонка двенадцать лет жила в семье со скромным доходом, два года в детском доме. Учитывая обстоятельства, последние пять лет не могли кардинально изменить сознание.

Гонимый беспросветным идиотизмом, Герман предложил остановиться в его жилье в центре города. Относительно небольшая трёхкомнатная квартира, с просторной гостиной, совмещённой с кухонной зоной, которую можно смело считать четвёртой комнатой. С историческим, недействующим камином, покрытым старинными изразцами. С окнами, выходящими в тесный двор с высокими тополями.

Когда-то эта квартира принадлежала Дмитрию Глубокому. В восемнадцать лет, когда Герман поступил в институт, ему позволили её снимать. Именно снимать. К той поре он несколько лет трудился в компании Глубокого на незначимых должностях. В пятнадцать стирал ноги курьером. В восемнадцать болтался возле финансового директора в роли мальчишки на побегушках. Выполнял поручения от значимых до бытовых, не гнушался отвезти постельное бельё в прачечную, забрать детей из детского сада. Главное – мотал на ус происходящее в компании, впитывал знания как губка.

Дмитрий сдал квартиру не по рыночной стоимости, тогда Герман зарабатывал лишь на аренду относительно годной однушки в черте города. Квартира в центре была непозволительной роскошью для бюджета студента. Однако, скромные деньги «за съём» Дмитрий взимал с щепетильностью старухи-процентщицы исключительно в воспитательных целях.

Герман находил это справедливым. Он вообще считал Дмитрия Глубокого дельным, справедливым человеком ровно до событий пятилетней давности, последовавших сразу после его смерти. Случившиеся до сих не укладывалось в голове, он сумел принять, но понять… Понять так и не смог.

В то время, в восемнадцать-девятнадцать лет Герман был по-настоящему счастлив. Жил, полный сил, амбиций, желаний, уверенности, что схватив за хвост птицу-удачу, не выпустит яркое оперение никогда в жизни. Всё сложилось. Не выпустил. Держал изо всех сил. Разбивал в кровь руки, ноги, голову. Спотыкался, ошибался, наступал себе на горло не один, не сто раз, а значительно больше. Стиснул зубы и шёл вперёд.

По пути растерялись иллюзии, рассеялось чувство необъяснимого, пьянящего счастья. Остались амбиции, что произрастали из глубины натуры, умножилась на тысячу уверенность в собственных силах. Выросло понимание – за его плечами не просто желание значить в этой жизни больше волнистого попугайчика, но и тысячи рабочих мест, благополучие людей, которых он не знал и вряд ли узнает лично. Ответственность за близких. Сначала за единственного оставшегося родного человека – Нину. Потом – за свалившуюся, как снег посредине пляжного сезона, «сестричку». С первых мгновений понимания, что это не дебильная шутка покойного, хотелось вырвать Ярину из своей жизни, смять, как кусок исчирканной бумаги. Чёртова совесть, отчего-то жившая и здравствующая, не позволила.

Впоследствии Герман квартиру выкупил. Ему нравился дом, расположение, факт того, что именно здесь жил Глубокий в самом начале своего пути. Лишь совсем недавно Герман переехал в пентхаус с огромными панорамными окнами, из которых виден, казалось, целый мир. Наступил момент, когда стало непрестижно жить в обыкновенной трёхкомнатной квартире. Пусть в центре города, с высокими потолками, лепниной, восстановленным паркетом, помнящим времена расцвета Российской Империи. Рассеялся флёр Глубокого, пришло понимание, Дмитрий – просто человек. Не лучше других, хорошо, если не хуже.

Нельзя сказать, что Ярина приняла предложение с энтузиазмом, она выглядела настороженной, когда слушала Германа, будто чего-то от него ждала: слов, действий, подтверждений. Коротко, в духе биологического отца, сказала, что подумает. Он уже хотел отказаться от идеи, начал подыскивать варианты съёма жилья, пригодного для наследницы самого Глубокого, как «сестричка» всё-таки согласилась. Знал бы он причину, когда в душе ликовал, как самец марала перед спариванием.

Царевич Елисей! По сей день чудом живой, с уцелевшими конечностями! Елисея Ярина звала «другом». В дружбу между парнем и девушкой Герман верил в бытность просмотра мультиков по воскресеньям в девять утра, с приходом полового созревания иллюзии развеялись. Грёбаный Царевич постоянно крутился вокруг Ярины, околачивался рядом днём и, черт возьми, ночью. В последнем Марков был уверен так же, как в неизбежности собственной эрекции по утрам.

Елисей действительно был «Царевичем». Младшим сыном высокопоставленного чинуши, связанного с банковской сферой. Старшие дети оного трудились по профильному направлению родителя, Елисею была отведена такая же роль. По неизвестной причине отпрыск благородного семейства не отправился учиться в Гарвард или Оксфорд, как полагалось по праву рождения и толстого кошелька предков. Остался на родине, поступил в престижный, но всё-таки российский университет. Впрочем, причина сияла на лице парня, когда он смотрел на Ярину.

Елисей поселился рядом, всего-то через пару домов. В недавно построенном элитном жилом комплексе, косившим под старину. Сладкая парочка решила не расставаться.

Ярина перебралась в квартиру заботливого, мать его, старшего брата, искренне поблагодарив за участие. «Брат» в свою очередь широко улыбался, отвечая дежурным: «не за что», мечтая однажды свернуть башку приятелю «сестрички». Сцена, достойная Оскара, честное слово! Леонардо Ди Каприо не сыграл бы лучше.

Ежеминутно, как ядерные вспышки, рождались мысли – Ярина ему не сестра. Ни по юридическим законам, ни по биологическим. Человеку девятнадцать лет, она совершеннолетняя. Если Герман предпримет попытку сблизиться, показать свои чувства, открыться, он не нарушит ни один закон из существующих. И тут же, наотмашь, врезалось напоминание о законах человеческих. По ним тридцатитрёхлетнему мужику, считавшемуся «братом», нечего делать в жизни, а тем более в постели девятнадцатилетней «сестрички».

Грёбаной влюблённостью необходимо переболеть в одиночку. Перебеситься, дать гормонам наиграться, схлопнуться мыльному пузырю несбыточных желаний, чтобы, наконец, свободно выдохнуть и продолжить жить своей жизнью.

Итак, Ярина осваивалась с жизнью девятнадцатилетней беззаботной студентки. Перебралась из особняка Глубокого в центр города, дав возможность Нине вздохнуть полной грудью. Встречалась с Елисеем, вместе парочка проводила уйму времени. Герман изображал душечку «старшего брата», ежедневно повторяя себе, как мантру, необходимость выбросить из головы всё, что связано с девчонкой, кроме официальных отношений. И каждый день думал, вспоминал, купался в жгучих желаниях, как мазохист в боли от ударов кнута.

Порой он заезжал за «сестричкой», чтобы отвести её с грёбаным Елисеем в приют для бездомных животных, обманывая, что просто ехал мимо. Один раз даже прошёл за сладкой парочкой, посмотрел на сидящих в вольерах собак, крутящихся ужами кошек. На попечении приюта был облезлый бесхозный енот, воняющий на версту вокруг хорёк – хозяйка богодельни для животных сказала, что парню требуется кастрация. Большая красноухая черепаха, которая обитала в ванночке для купания младенца, ворон с перебитым крылом.

Человек – самый безжалостный хищник на земле, только он способен убивать ради забавы или вовсе не думая. Завести в качестве игрушки зверьё, а потом выкинуть в непригодную для выживания среду. Герман перевёл приличную сумму и больше на пороге заведения не появлялся. Благотворительность – не его стезя.

Сегодня Герман обещал отвезти фольклорную парочку в приют. Из-за этого с самого утра было паршивое настроение, не покидало желание кого-нибудь придушить, разорвать на тряпки. Первой под руку попалась любовница, оставшаяся накануне на ночь. Почему нельзя отсосать, когда велят, переночевать, если позволили, и свалить утром до того, как мужчина откроет глаза. Для чего эти бестолковые, бессмысленные игры в семью?

Её звали Алла, имя, которое никак не шло худой, высокой блондинке, по её же мнению, естественно. Германа вполне устраивало имя Алла, да хоть Гертруда, лишь бы функции свои выполняла. Алла представлялась всем, как Ангелина или Анжелина. Герману сказала: Ангелина. Не Геля, Лина или Эля, а только и только Ангелина.

Первое время он с трудом сдерживал смех, произнося: готовь-ка попу, Ангелина. Потом привык. Всё, что необходимо, готовили, предоставляли, подставляли, оказывали, на остальное плевать. Попросит горшком называть – назовёт.

Алла была такой же фальшивой Ангелиной, как и худой блондинкой. Герману казалось, она не ест совсем, чтобы поддерживать стройность. При этом широкая кость и едва заметные следы от подтяжки груди безжалостно выдавали – родилась Ангелина девушкой в теле. Карие глаза, смугловатая кожа, характерные черты лица говорили о том, что она вовсе не блондинка. Натуральное в Ангелине было лишь умение оказывать услуги определённого толка – этого Маркову вполне хватало для сносного сосуществования.

Утром Ангелина топталась на кухне, дерьмово отыгрывая роль хозяюшки. Готовить любовница Марков не умела. Предел – подгоревшая яичница и кривобокие бутерброды. Сейчас она старательно выкладывала куски ветчины на хлеб, придавливая сверху листьями салата. Конструкция разлеталась, Ангелина, не теряя оптимизма, продолжала вдавливать пальцами с кроваво-красными ногтями зелень в несчастный куски ветчины.

– Собирайся домой, – Герман попытался быть вежливым. Плата за секс – не причина смешивать женщину с отходами жизнедеятельности. Каждый зарабатывает как может.

– Но зайчик, – проныла Ангелина.

Зайчик, зайчик твою мать! Белая, пушистая, зубастая тварь с хвостом-помпоном на заднице!

– Ты свободна.

– За-а-а-ай-чик!

– Чего ты хочешь, Ангелина? – Он упёрся о столешницу, устало посмотрел на любовницу.

Какого чёрта он терпит? Желание секса? Герман давно перерос юношеское нетерпение, когда напрочь отказывали мозги при виде женской груди. Потребность оставалась, как и у всякого здорового мужика, не обделённого темпераментом, необходимость сбросить напряжение проявлялась каждый божий день, но от отсутствия женщины в постели он точно не сдохнет. Проще передёрнуть на сон грядущий, чем терпеть такие последствия бурной ночи.

Или пришло время поменять Ангелину на Изольду или Даздраперму? Смотря в какое имечко придёт в голову переименоваться урождённой Маше или Наташе. Нет, менять шило на мыло Герман точно не желал.

В любом из существующих миров была лишь одна девушка, которую он искренне хотел видеть в своей жизни и постели, без оговорок и условий. Девушка, чьё имя буквально сводило с ума – Ярина. От воспоминаний о которой хотелось выть, лезть в петлю, идти убивать. Та, которая считает его старшим братом, а он не станет пачкать её искренность в грязи собственных желаний. Перетерпит влюблённость, как зубную боль.

– Сумочку из новой коллекции, – Ангелина назвала знаменитый бренд, без которой ни одна экскортница не могла считаться успешной по их, шлюшечьей, градации.

– Сколько? – уточнил Герман стоимость, которая, впрочем, не вызвала удивления.

– Я буду очень-очень стараться, – залепетала Ангелина, тут же становясь на колени перед Германом, готовая показать прямо здесь и сейчас, как именно она будет стараться.

– Тебе пора, – отодвинулся он, одёргивая руку с алым маникюром от резинки домашних штанов.

– Зайчик!

– Будет тебе сумочка, на этом всё до конца месяца, поняла меня?

– Хорошо, – как болванчик закивала Ангелина, мгновенно подскочила и счастливым мотыльком поскакала вглубь пентхауса одеваться.

Чёрт! Ни один минет не стоил таких денег! Однако, Герман платил не только за секс, но и за верность, чистоплотность, уверенность в том, что не обнаружит никаких сюрпризов ниже пояса. Никаких инфекций, незапланированных беременностей. Платил за умение держать себя на людях, подавать в лучшем виде, как запечённого кролика под соусом из чернослива.

Ровно в оговоренное время Герман остановился на знакомой узкой улочке, позвонил «сестричке», сказал, что ждёт. Охренеть, какой хороший, мать его, старший, черт его раздери, брат!

Давно спала оглушающая июльская жара, и несмотря на близость осени, погода всё ещё стояла летняя. Ярина выскочила из подъезда в светлых брючках, обтягивающих стройные, при этом сформировавшиеся, бёдра, и широкой футболке с забавным принтом, заправленной одной стороной за пояс. За плечами кожаный рюкзачок, на ногах кроссовки, неизменные разные носки, в этот раз с блёстками. Что и говорить, роковая дама сердца во всей красе.

За руку она тащила Царевича свет Елисея, одетого, как типичный восемнадцатилетний пацан. Узкие, короткие джинсы, заставляющие Германа содрогаться каждый раз, когда он видел обтянутые тканью, тощие ноги, и толстовка. Выделяла Елисея причёска, вернее, цвет волос. Розовый! Короткие волосы торчали равномерным ярким ёжиком, вызывая желание сбрить его к чертям. Справедливости ради, не так и много видел Герман выпускников школ, может, они сейчас все как один шокируют окружающих яркими красками на бестолковых головах.

Ярина забралась на заднее сидение. Елисей успел оглядеть её сзади, плотоядно улыбнуться, нервно облизнуть губы, жадно сглотнуть, пока та устраивалась, только потом уселся сам. Герман с методичностью ребёнка с отставанием психического развития считал до пятидесяти и обратно, лишь бы не размозжить розовую голову наследника благородного семейства.

Герман отлично понимал, Елисей – парень Ярины, имеет право смотреть сколько угодно, тем паче – никто не возражает. Отдавал себе отчёт, что розоволосое недоразумение не только смотрит, но и делает массу других вещей, возможно, таких, до которых извращённый опыт тридцатитрёхлетнего мужика не доходил.

Когда пускаться в тяжкие эксперименты? Герман отлично помнил себя в восемнадцать. У него срывало крышу просто от факта дозволенности секса. Хотелось попробовать всё, испытать на собственной шкуре все виды и вариации, хоть сколько-нибудь укладывающиеся в понятие «нормы». Фольклорная парочка должна пройти тот же путь понимания, принятия собственной сексуальности.

Благие мысли, самовнушение не помогали. Каждый раз, когда Герман бросал взгляд через зеркало заднего вида, возникало с трудом контролируемое желание вдавить тормоз, выскочить из автомобиля, вытащить розовоголового и размозжить его череп о капот.

Нужно заканчивать с этим дерьмом! Хватит играть в добренького братика, надоело представлять, как убираешь с дороги тщедушного «соперника», совсем мальчишку. Вдавливаешь в себя на удивление ладное тело Ярины, впиваешься в губы ненасытным, жадным поцелуем, а потом любишь, любишь, любишь её до головокружения, потери дыхания, прекращения активности головного мозга, асистолии, попросту – смерти. Потому что после такого рая жизнь на земле не нужна.

Он ещё раз посмотрел на заднее сидение. Ярина, подвинувшись к окну, рассматривала знакомые пейзажи, дула на стекло, водила пальцем, оставляя какой-то рисунок. Елисей пытался пересесть ближе, перебирался по сантиметру на правую сторону, протянул руку, чтобы обнять. Не тут-то было, Ярина увернулась.

Герман давно приметил, девушка не позволяла Елисею никаких публичных поползновений, демонстраций близости, кроме детсадовского держания за руки. Ничего удивительного. Ярина до двенадцати лет жила в Приэльбрусье. В небольшом городишке, где основная часть населения придерживалась консервативных взглядов. Насколько Герман знал, там не принято выражать свои чувства публично. Никто не станет целоваться на глазах спешащих прохожих, не будет ходить обнявшись. Традиции, в которых человек рос, так или иначе оставляют след в подсознании. Тому, что «сестричка» ускользала от объятий своего парня, Герман не удивлялся. Скорее бесился, что розовая башка не понимает особенностей собственной девушки. Идиот! Какой же идиот! Мозги внутри черепушки такие же розовые, как торчащие снаружи волосы.

– Не заберу, дела, – коротко бросил Герман Ярине, когда та выбиралась из авто. – Доберёшься сама?

– Конечно, – кивнула «сестричка». Герман оценил задорно покачнувшийся хвост и попу в светлых брюках, сквозь которые просвечивалось крошечное бельё, почувствовал характерную тяжесть в паху.

Всё! Хватит! Достаточно с него! Чаша терпения переполнена. Он взрослый мужик, со своими интересами, проблемами, бесконечными делами, потребностями. Представлениями о жизни, куда не вписывалась девятнадцатилетняя пигалица, занимающаяся сексом с мудозвоном с розовыми волосами.

Твою мать! Ярина, его Ярина трахается с игрушечным, тощим Кеном! В голове звучало: «I'm a Barbie girl, in a Barbie world. Life in plastic, it's fantastic! You can brush my hair, undress me everywhere.»[1]

Хватит представлять одну картинку отвратней другой! Пора перестать думать об этом. Нужно сменить Ангелину на Даздраперму – разнообразие утихомирит разбушевавшуюся фантазию, отвлечёт от снедающих мыслей.

В тот день Герман ничего менять не стал, от встречи со счастливой, горящей желанием рассчитаться за подарок, Ангелиной отказался. Мысль, засевшая с самого утра – отправить любовницу в бессрочный отпуск, – не давала ему покоя. Насквозь фальшивый суррогат переставал удовлетворять его потребности.

Производственные проблемы закрутили почти до одиннадцати вечера, Марков выходил из офиса одним из последних, не вызвав удивления у охраны. Привычная картина – глава и владелец компании стабильно задерживался на рабочем месте до ночи несколько раз в неделю. Особенно часто в последние месяцы.

Дела шли хорошо, никаких авралов не было, дедлайны остались в прошлом. Компания двигалась по устойчивым рельсам, организм функционировал, как швейцарские часы. Герман спасался работой от собственной уничтожающей его влюблённости.

Выйдя, жадно, полной грудью вдохнул запах уходящего лета. Случаются особенные осенние вечера, когда ещё пахнет беззаботным августом, что пробивается сквозь надвигающиеся туманы. Долго смотрел на город, устроившись в салоне машины, который стоил неразумных денег – дань имиджу успешного делового человека. Мелькали бесконечные огни автомобилей, ночная иллюминация, бьющая по глазам реклама. Раздался рингтон и отвлёк от вязких раздумий, слепящих фантазий. Снова, в очередной, тысячный раз – о ней.

– Герман, простите, пожалуйста, за поздний звонок, – услышал он в динамках автомобиля голос Ярины. Каждый нерв в организме натянулся как струна, готовая лопнуть от любого движения, звука, нечаянного колебания воздуха.

– Ничего страшного. Что случилось? – ответил он будничным, спокойным голосом, полным участия. Едва не блеванул от собственных интонаций.

– Здесь… Вода льётся с потолка, с верхнего этажа.

– В квартире? – Почему Герман удивился, он и сам не понял. Рядовая ситуация, не прилёт инопланетян, в самом деле.

– Да. Я вызвала аварийную помощь, внизу в подъезде нашла объявление, позвонила соседям, они не открыли, а что делать ещё, не знаю.

– Жди, – всё, что ответил Герман и надавил на газ.

Сумасшествие. Наверняка прорвало трубу отопления, обыкновенные испытания перед отопительным сезоном. Старый фонд не мог похвастаться хорошими коммуникациями. Старинной лепниной – мог, паркетом из ценных пород древесины, некоторые даже занесены в Красную книгу – мог, приличными трубами – нет. Ничего страшного, зальёт квартиру, страховая выплатит компенсацию, со временем сделает ремонт. Никто никак пострадать не может, однако Герман давил на газ с такой силой, будто в его квартире по стенам не вода стекала, а полыхает огонь.

Подъехал, когда бригада сантехников перекрыла стояки. Размокшие обои отклеивались от стен под натиском последних струй, паркет был покрыт ровным слоем воды, которого хватило бы для комфортной жизни японским карасям. Ярина старательно собирала воду в ведра, бойкая старуха с нижнего этажа таскала их в туалет, стремясь быстрее убрать потоп, чтобы как можно меньше натекло к ней.

– Посмотрите, что делается! – взвыла старуха, увидев хозяина квартиры. Герман вспомнил, её зовут Зинаида Николаевна, и фамилия похожа на Гиппиус – Брабурс. – Хорошо, Рина дома была, сообразила вызвать сантехников, а то бы… Эх! – в сердцах кинула почти Гиппиус. – На кого теперь в суд подавать? На жилконтору?

– Скорей всего, – попытался отмахнуться Герман и посоветовал, чтобы чем-то занять мозг разъярённой пенсионерки: – Сначала составьте независимый акт о нанесённом ущербе.

– Вы будете составлять?

– Непременно, – растерянно выговорил он, не отводя взгляда от фигурки не то трикотажном домашнем костюме, не то в пижаме.

Нечто совсем коротенькое, фривольное, в то же время целомудренное, почти детское. Голубые шорты с изображением жизнерадостных слонов, едва прикрывающие ягодицы, и майка, под которой не было бюстгальтера. Зато грудь была…

– Я вам позвоню, когда буду вызывать, – спешно попытался он отмазаться от соседки и ловко забрал у неё ведро. – Зинаида Николаевна, давайте я сам, быстрее будет, а вы идите домой.

– И то правда, – всколыхнулась соседка. – Вы уж не забудьте позвонить!

– Обязательно.

Вдвоём они устраняли последствия потопа. Ярина в своих шортиках, из-под которых время от времени мелькали белые трусы с кружевной тесьмой – невинно-провокационные, соблазнительные до одури, до боли в глазах и в паху. И Герман – без носок и обуви, без пиджака, с закатанными рукавами брендовой рубашки. На стоимость брюк итальянского дома мод ему было плевать.

– Всё, – подытожил Герман, когда работа была закончена, последнее ведро с остатками воды отправилось в канализацию. Скинул влажную рубашку и отшвырнул её, остался лишь в брюках.

– А? – тут же переспросило чудо в голубой пижаме, отбрасывая половую тряпку, сделав шажок в сторону говорящего, будто не расслышало простое слово «всё».

Ярина споткнулась на ровном месте, не отводя взгляда от стоявшего у межкомнатного дверного проёма Германа, и полетела прямо в его сторону. Как в мелодраме. Встреча разгорячённого тела с такими же разгорячённым, дыхание с дыханием, взгляда со взглядом.

Герман подхватил свалившийся на него нечаянный соблазн, крепко вцепился, не в силах отпустить. Ярина замерла, и он разглядел, насколько на самом деле синие у неё глаза. Невероятные, космические, с прожилками ярко-голубого, с ободком цвета индиго.

Не контролируя себя, перехватил сильнее, опустил руку на тоненькую талию, не отдавая себе отчёт, что вторая ладонь тянется ниже черты, за которой заканчивается приличие и начинается соблазн или соблазнение, как посмотреть. Совсем рядом, близко-близко перед глазами маячили изящные ключицы, открытые благодаря тонким тесёмочкам майки. Чёртовы ключицы, которые хотелось поцеловать, пройтись языком, нырнуть в ярёмную ямку, очертить круг, продолжить путь, остановившись у области за крохотным ухом. Напоследок сжать губами мочку.

Герман ощутил, как девичье тело в его объятиях напряглось. Липкое до тошноты ощущение неправильности заставило тут же отпустить руки:

– Собирайся… – Всё, что он сумел произнести.

– Куда? – Ярина виновато прятала взгляд.

– Ко мне, конечно. Здесь оставаться нельзя.

– К вам?..

– Искать гостиницу некогда. Собери самое необходимое, и поехали, – отдавал он короткие распоряжения, боясь, что голос дрогнет, выдаст его состояние.

Впрочем, если Ярина не дурочка, она прекрасно почувствовало его возбуждение собственным животом.

Глава 4

Герман прошёлся по гулкому от повисшей тишины дому. На первом этаже бесшумно передвигалась прислуга. Женщина лет пятидесяти, раньше он её не встречал, старательно протирала пыль. Увидев незваного гостя, вытянулась по струнке, ожидая распоряжений, Герман лишь кивнул, показывая, что не стоит отвлекаться.

На телефонные звонки Нина не отвечала. Ни на первом, ни на втором этажах её не нашлось. В саду было пустынно, как на кладбище в непогожий день. Герман невольно вздрогнул от сравнения. Придёт же в голову! Охранник отчитался, что Нина Александровна не отлучалась, более того, уже неделю не выезжала из дома.

Потратив несколько минут на раздумья, Герман двинулся в кабинет Дмитрия Глубокого. Открыв дверь, он ожидаемо уставился на расположившуюся в просторном мягком кресле Нину. Шёлковая пижама, взлохмаченные светлые волосы собраны резинкой, бледная.

– Привет. – Герман уселся на кресло рядом, оглядел приёмную мать с головы до ног и обратно.

Ещё молодая, всегда подтянутая, улыбчивая женщина медленно, но неумолимо превращалась в тень прежней себя.

– Что-то случилось? – бесцветно спросила Нина.

– Необходима веская причина, чтобы навестить маму? – Герман выдавил улыбку, надеясь, что выглядит достаточно искренним.

– Рассказывай, раз приехал. – Нина посмотрела на сына потухшим взглядом. – Поведай, какая муха тебя укусила, что ты поселил её в своей квартире?

– Нина, я говорил.

– Да-да. Сиротке же больше негде жить, – ехидством, сочившимся из каждого слова, можно было прожечь легированную сталь.

– Мне некогда сейчас заниматься поиском жилья для Ярины. Пусть живёт, не мешает. Ну, и присмотрю… вроде по-братски, – последнее Герман выдохнул с нарочитым пренебрежением.

– Ты ведь помнишь, что она тебе не сестра?

– Нина, я, по-твоему, идиот? Конечно, Ярина мне не сестра, не родственница, вообще – никто. Девчонка просто живёт в моей квартире – и всё. Ты видела эти квадратные метры? Нахрена мне четыре спальни, гостиная, размером с волейбольную площадку? Даже если там поселится симфонический оркестр, я не замечу, – отчеканил Герман.

Марков не врал: пентхаус, купленный на этапе строительства, был чудовищных, по его меркам, размеров. Герману для сносного существования хватило бы и одной спальни, где он не только спал и занимался сексом, но и, зачастую, работал, ел, бездельничал.

Квартира – дань положению. Престижу, который глава компании должен поддерживать в деловом мире, частично – безопасности и комфорта. В основном Герман проводил время в просторной спальне с панорамными окнами, заменяющими стены. Иногда зависал в домашнем кинотеатре, пару раз уснул, растянувшись на тёплом полу, подоткнув под голову диванную подушку. Завтракал всегда на кухне, игнорируя отдельную столовую, обедал и ужинал вне дома.

За неделю, которую Ярина жила с ним на одних квадратных метрах, он один раз видел крошки на обеденном столе в кухне – значит, что-то ела. Один раз почувствовал шлейф цветочно-ягодных девичьих духов, и однажды в прихожей стояли кроссовки сорок второго размера – в гости заходил розоволосый царевич. Всё!

Герман уезжал на работу к восьми утра, стремясь появиться первым в офисном здании, у Ярины занятия начинались в девять, иногда почти в обед. Возвращался ближе к ночи. Конечно, лукавил, врал сам себе. Пропадал на работе, встречался с приятелями, проводил время с Ангелиной – всё, что угодно, лишь бы не оставаться с Яриной наедине. Ещё свежо было в памяти воспоминание о злосчастной пижаме и собственной реакции на мелькающее бельё из-под коротеньких шорт. Впилась в сознание неловкая тишина в машине, когда он гнал как сумасшедший, нарушая правила дорожного движения, Ярина в это время притаилась притихшим мышонком на заднем сидении, и один бог знает, что крутилось в её голове.

Тогда он спешно ткнул в две спальни, заявив, что можно выбрать любую. Показал квартиру, взмахнув руками: кинотеатр налево, гостиная прямо, кухня там. Сунул в ладошку ключи и скрылся у себя, не беспокоясь, как «сестрёнка» устроится. Сестрёнка – звучит, как изощрённое издевательство. На сестру у нормальных мужчин стояка не случается. На девятнадцатилетних пигалиц с ватой вместо мозгов у тридцатилетних мужиков не должно вставать.

Нина поднялась, прошлась по кабинету, замерла у стеллажа с книгами, провела ладонью по корешкам, почему-то в глаза бросился отросший маникюр. Герман не помнил, чтобы Нина позволяла себе подобное. Даже в далёком прошлом, когда денег было в натяг, она всегда находила средства и время для ухода за собой.

Резко выхватила книгу, будто выбрав наугад, пролистала нервно пролистала, отбросила в сторону, взялась за другую, сделала то же самое, потянулась за третьей. В каждом движении – боль.

– Мама, прекрати. – Герман встал рядом, смотря сверху вниз, не веря, что когда-то утыкался лбом в живот Нины и был по-детски счастлив от накатывающего чувства защищённости. Объяснить он это состояние не мог в силу возраста, но ощущение запомнил навсегда.

– За что? – Нина уставилась на Германа. – За что? Почему он так со мной?

– Не знаю. – Он не знал, что сказать. Не знал тогда, пять лет назад. Не знал и сейчас. Не будет знать и через пятьдесят. Такому дерьму не могло быть объяснения. Ни с человеческой точки зрения, ни с юридической. Ни с какой!

– За что? – настаивала Нина, вряд ли слыша тебя. – Я должна найти объяснение! – На пол полетела ещё одна книга, следом отправилась целая стопка, разлетаясь по полу.

– Я всё перевернул здесь. – Пришлось перехватить руку Нины, остановив на полпути к редкому, коллекционному изданию. Не в стоимости дело, он бы с радостью спалил дотла всё, что окружало сейчас их, лишь бы Нине стало легче принять уродливую правду, но этого не произойдёт. Некоторые вещи невозможно исправить, понять, принять. Особенно любящему женскому сердцу. – Везде перевернул, – добавил Герман.

После оглашения завещания он перетряс каждый сантиметр кабинета. Всё в комнатах Дмитрия и Нины, он копался в личных вещах, находил то, что не должен видеть никогда в жизни и усилием воли выбрасывал из памяти. Смотрел в городской квартире покойного, даже дом в Малибу, где Глубокий был всего три раза, перевернул вверх дном. Ничего, что объясняло бы произошедшее.

– Выпьешь? – Нина плеснула в бокал виски, выпила, не поморщившись, отставила штоф с элитным напитком в сторону, не заботясь о бокале для Германа.

Он не пил, никогда, ни при каких обстоятельствах. Его выворачивало от вида, запаха, вкуса. Не представлял ситуации, в которой возьмёт в руки яд, убивший сначала личность родной матери, а потом её физическое существование. Всему, что случилось в те далёкие детские годы, вина – алкоголь. Слабость, безволие, преступление на бытовой почве, нож трижды судимого сожителя, но в первую очередь – алкоголь.

Герман плохо помнил времена, когда мать не пила. Были ли такие? Несколько оставшихся фотографий говорили о том, что были. Нина рассказывала, что её младшая сестра – мать Германа, – подавала огромные надежды. Окончила школу с золотой медалью, поступила в институт, умчалась в Москву, год прожила под одной крышей с Ниной, не поднимая головы от учебников. На лето между первым и вторым курсом отправилась домой, к родителям. Нина, будучи старшей, работала, компанию младшей составить не могла.

На родине встретила огромную любовь, тридцатилетнего женатого мужика, который рассматривал девятнадцатилетнюю девчонку, как свежий, нетронутый кусок плоти. Спустя несколько месяцев стало понятно, доучиться она не сможет – кормить студентку и младенца Нина не могла. Небольшой зарплаты хватало на съём жилья, пропитание, кое-какую одежду, но никак не на нужды новорожденного. Отца у них не было, погиб в молодости, от матери – уборщицы в местном доме Культуры, – помощи ждать не приходилось.

Почему не сделала аборт? Верила, что большая и светлая любовь всей жизни вот-вот разведётся, заберёт к себе, в благоустроенное будущее… Естественно, он не торопился разводиться, а ближе к родам вовсе исчез, отхватив тёплое место на другом конце страны.

Глава 5

Герман родился в срок, здоровым, крепким и никому не нужным. До его рождения умерла новоявленная бабушка, пытающаяся всеми силами заработать на пропитание себе и беременной, впавшей в апатию дочери.

Наверное, какое-то время мать не пила. Наверное, она заботилась о сыне в меру своего понимания. Может быть, любила, но всего этого Герман не помнил. Самые первые воспоминания – вонь алкоголя, перегар, нескончаемая музыка, бесконечные друзья мамы.

Нину он помнил хорошо. Она казалась ему волшебницей, пахнущей леденцами «монпансье». Приезжала нечасто, забирала Германа, котого звали в ту пору просто Герой, возила в интересные места. Они ездили в самые настоящие путешествия. Целый день на пароходе, несколько часов в поезде. Ели вкусную еду. Особенно Гере нравился куриный суп с маленькими макаронами в виде букв или зверят. Мама никогда не готовила такой вкуснятины. А мороженое? Нина всегда покупала мороженое – роскошь, о которой он не смел мечтать, живя с мамой.

Врезался в память разговор матери с Ниной, тогда Герман не понял ничего. Что мог понять четырёхлетний мальчишка, больше занятый новенькой железной дорогой, привезённой Ниной. Настоящее чудо с рельсами, шлагбаумом и мостом!

Нина просила отдать «его». Говорила, что «она не может родить», «они испортят ему жизнь». Убеждала, что у неё есть условия, она наконец-то устроилась на хорошую работу, обещала ежемесячно высылать деньги непутёвой сестре, лишь бы отдали «его». Гера тогда задумался ненадолго, но железная дорога куда важнее непонятных взрослых разговоров.

Нина уехала, накупив Гере подарков, через три дня у него пропала железная дорога и большая красная пожарная машина с выдвижной лестницей. «Мышь утащила», – отмахнулась мама. Уже тогда, в четыре года, он понимал, что мыши не воруют детские игрушки, зато их можно продать на барахолке возле дома и купить алкоголь.

К семи годам он сам научился торговать недозревшими яблоками из городского заброшенного сада, бойко называл копеечную цену, ловко пересчитывал наличность. Деньги тратил на одну булочку или два коржика, на лимонад не хватало, вода из колонки прекрасно заменяла газировку. То, последнее лето в родном доме, благодаря бесхозным яблокам, стало самым сытным за почти семилетнюю жизнь Геры.

В один из июльских дней он прибежал домой по обыкновению в девять вечера. Позднее нельзя, очередной «папка» ругался. Орал, как ненормальный, если мальчишка «показывал неуважение», мог оплеуху влепить с такой силой, что потом полночи болела голова. А раньше ноги не несли домой. Что ждало семилетку в провонявшей алкоголем квартире? Крики, ругань, драки – маленьким детям лучше подобного не видеть.

Почти звериным чутьём Гера, еще не переступив порог квартиры, почувствовал – что-то случилось. Страшное. Непоправимое. Знал ли он, что такое смерть? Конечно, знал – на улице иногда валялись трупики кошек, на перекрёстках сбивали собак, умирали птицы. Следы быстро убирали дворники, но для мальчишки, который пропадал большую часть времени вне дома существование смерти не составляло тайны.

Посредине кухни ничком лежала мама, уткнувшись носом в пол, странно, не по-человечески, раскинув ноги. Вокруг тела растекалась кровь. Пальцы руки крепко держали стакан, возле которого лужицей расплылась водка, добавляя разводы на полу.

Странно, Гера не заплакал, не испугался, не почувствовал ничего. Вышел вон, сбежал вниз по лестнице, деловито подошёл к мужикам, играющим во дворе в домино, буднично сказал: «Мамку мою убили».

Ему не поверили, кто же поверит, особенно пацану, слезинки не проронившему, пока говорил. Не иначе, дурная шутка. Малышня придумывает игры, одна хлеще другой! Гера лишь пожал плечами, отправился назад. Сосед подорвался за ним, растирая на ходу шею. Он же позвонил в службы, которые полагается в таких случаях вызывать.

Милиционеры долго ходили по квартире, писали на больших белых листах, вокруг толкались люди, которых Гера раньше не видел. Заглядывали любопытные соседки, громко вздыхали и отправлялись в свои благополучные жизни. А он пристроился на табуретке посредине кухни, уткнувшись коленями в подбородок, смотрел на красные потёки на полу, смешанные с водкой, и думал лишь о том, что никогда не будет пить, что он никогда не будет пить. Никогда!

В тот же вечер, вернее – ночь, Геру привезли в детскую больницу. Сначала он подумал, что это детский дом, про который постоянно судачили соседки, когда видели вечно грязного мальчишку. Рассуждали вслух, будет ему лучше в интернате или с матерью – алкашкой. Семья состояла на учёте службы опеки, там решили, что ребёнку дома лучше.

Оказалось, не детский дом. В больнице он прожил три дня, смотря на вздохи врачей и медицинского персонала, к вечеру третьих суток Герку посадили в машину и отвезли в «социальный приют для несовершеннолетних» – именно так назвала дородная женщина, с силой державшая его за руку, небольшой двухэтажный дом в глубине тенистого сквера.

В первую ночь в приюте Гера вдруг понял, что мама умерла. Умерла на самом деле! Как сбитая на перекрёстке собака или голубь, вступивший в бой с вороной. Умерла! Её, как трупик кошки, куда-то увезли… Похоронили… Закопали в землю. Или сожгли. У приятеля по играм умерла дальняя родственница в соседнем городе, он шёпотом, волнуясь, делился, что ту кре-миро-вали. Слово Гера запомнить не сумел, но суть уловил.

Он ревел хуже девчонки, громче младенца, вопил до икоты, никак не мог остановиться. Вокруг ходили чужие женщины, очень-очень добрые, ласковые, говорили непонятные вещи, гладили по голове, обещали, что всё наладится. Рядом сидел толстый мальчик, уже школьник, похлопывал Герку по спине, и всем любопытным мальчишкам и девчонкам, прибегающим на отчаянный вопль, объяснял: мать помёрла у него.

Никто над Герой не смеялся, все сочувственно качали головами, некоторые всхлипывали, вспомнив собственное горе. Позднее он понял, что в основном в приюте жили дети, ожидавшие своей участи. Кого-то отправят в детский дом, кого-то заберут родственники или нашедшиеся родители.

На следующий день приехала Нина – она ворвалась, как шквальный ветер, долго говорила на повышенных тонах с директором, нервно писала на белоснежном листе, снова ругалась, а потом долго-долго обнимала Герку, обещая, что обязательно его заберёт. Вот-вот, нужно только немного потерпеть, самую чуточку.

Гера терпел почти две недели. Нина приходила каждый день, носила фрукты и печенье пакетами, чтобы хватило всем желающим. Племянника втихаря угощала особенно вкусным. Привозила одежду, игрушки, книжки, а однажды забрала его навсегда, увезла с собой в Москву. Это было самое длительное путешествие в жизни семилетнего Геры, почти два дня на поезде!

В Москве они жили в небольшой квартирке, показавшейся Гере барскими хоромами из мультфильмов. Запах новой мебели, духов Нины, скрипучая до блеска чистота, по выходным оглушительный аромат домашней выпечки.

В первый класс Гера пошёл в школу во дворе дома, быстро подружился с одноклассниками, несмотря на статус «приёмыша», что почти мгновенно стал известным. Это даже придавало флёр загадочности Гере, он рассказывал про погибшего отца-полярника, которого загрыз белый медведь, и маму – настоящую балерину, которая живёт «в настоящей загранице».

Наверняка, взрослые слышали версию Маркова Геры, однако никто не торопился уличать мальчишку во лжи. К третьему классу забылся статус «приёмыша». Герка стал обычным ребёнком, живущим только с мамой Ниной. А что без папы – так у половины класса пап не было! Ничего особенного!

В десять Гериных Нина стала задерживаться на работе, ей постоянно поручали то одно, то другое, а то посылали в ночную командировку. Герка не боялся оставаться один, он отлично справлялся с хозяйством – после школы первым делом не нёсся на улицу, как сверстники, а готовил ужин к приходу Нины, – но за маму переживал. Совсем с ума сошли начальники эти!

Самый огромный ужас он испытал, когда учуял от Нины запах алкоголя. Застыл в дверях, заледенел. Она не была пьяной, нет. Гера отлично помнил, как выглядит пьяный человек, но запах-то был! От Нины, которая всегда пахла «монпансье», духами, домашней выпечкой. Она ведь не может, как мама?..

– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – улыбаясь, сказала Нина. А Гера не мог ни о чём думать, кроме сковывающего дыхание ужаса.

С «кое с кем» Геру познакомили на следующий день в парке аттракционов. Нина нервничала, постоянно поправляла приёмному сыну рубашку, которую буквально заставила надеть вместо удобной футболки с изображением любимого героя, причёсывала. Умудрилась затюкать чрезмерной заботой!

Минуя кассы, Нина зачем-то подтащила его к скамейке рядом со входом и представила:

– Вот, Дима, это Гера.

Со скамейки поднялся высокий и… наверное, взрослый для Герки мужчина, и протянул мальчишке руку:

– Дмитрий.

– Гера, – растерявшись, буркнул Герка, однако руку в ответ сообразил пожать.

– Добро, – кивнул незнакомец. – Герман, выходит?

– Да.

– Запомни, Гера, ты Герман. Забудь имена Гера, Геша, Гоша, только Герман. В наших кругах Герок, Димок, Митек не бывает. Дмитрий и Герман. Понятно?

– Понятно.

В каких кругах, кто этот «Дмитрий», Герка решил не уточнят. Нина показала глазами на кассу и он рванул за билетами. Прошло время, и Гера забыл, что его звали Герой. Он рос Германом, только Германом.

Дмитрий Глубокий, вступив в брак с Ниной, не стал брать опеку над Германом. «Лишние бумажки», – говорил он пренебрежительно. Герман не расстраивался. Действительно – ненужные хлопоты. Он хорошо помнил родную мать, знал, хоть и ни разу не видел, родного отца. Перед глазами стояла череда «папок», меняющихся минимум раз в полгода, особенно тот, последний, убивший мать. Воображать Дмитрия отцом Герману в голову не приходило.

И всё равно, вопреки доводам разума и гордости, все последующие годы Герману хотелось завоевать любовь Дмитрия Глубокого. Сначала – как единственного мужчины, вдруг появившегося в жизни мальчишки. Никогда не отказывающего во внимании, берущего с собой на яхту, рыбалку, в баню. Настоящие мужские занятия. Потом – как наставника, неустанно, с хваткой бультерьера следящего за успехами Германа. Позже – бизнесмена, у которого хотелось учиться, следовать за ним, подражать. И всегда – как человека, вызывающего безусловное доверие и уважение.

Если существовал на свете человек, который был для Германа идеалом – это был Дмитрий Глубокий.

Если существовал мужчина, чьи отношения с женой вызывали желание создать такую же семью – им стал Дмитрий Глубокий.

Если был на свете некто, кто заставлял глаза Нины светиться – имя ему Дмитрий Глубокий.

Герман из кожи лез, чтобы дотянуться к вершинам Глубокого, завоевать толику его уважения, доказать, что он достоин. Достоин, если не зваться, то считаться сыном Дмитрия. В общем-то, окружающие не сомневались в том, кто сын и наследник Глубокого. Германа готовили на эту роль едва ли ни с первой минуты знакомства. Вводили в мир больших денег, бизнеса, власти. Учили жить, преуспевать в «наших кругах».

Говорят, смерть всё расставляет по местам, смерть Дмитрия не стала исключением. Герману дали понять – несмотря на годы бесконечного, бездонного восхищения наставником, человеком, которого всю жизнь мечтал назвать отцом, Герману нет места в списке наследников первой очереди. Кровь – не водица. В день оглашения завещания Герману и Нине показали это наглядно, наотмашь.

Незаконнорожденной четырнадцатилетней дочери Дмитрия Глубокого отходила львиная часть движимого и недвижимого имущества. Герману, как человеку, способному обеспечить дальнейшее благосостояние, с оговорками и неизменными процентами от прибыли в пользу дочери и жены погибшего – бизнес. Нине и вовсе крохи и оплеуху в виде подтверждения супружеской неверности, заверенной по всем правилам и законам.

«За что?» – спрашивала сейчас Германа Нина, а он не мог ответить. Не знал!

Глава 6

Впервые за последнюю неделю Герман вернулся домой раньше привычного. Вымотанный встречей с Ниной, последующими уговорами начать жить заново. Пора начать выезжать куда-нибудь, помимо курортов, где нужно было мелькнуть с наследницей Глубокого. Завести новые увлечения, пойти на работу, просто так, ради общения. Знакомиться с новыми людьми. Мужчинами, в конце-то концов!

Безрезультатно…

Он прошёл по огромному, отделанному мрамором вестибюлю мимо поста охраны, поднялся на свой поднебесный этаж, оказался в пентхаусе. Услышав шум в глубине квартиры, не сразу сообразил что это. Музыка?