Читать онлайн Рассказы Солнца и Луны бесплатно

Наплечники (1683)

– Ты лжешь, – прошипел Сергиуш, глядя на отражение в мече. Красивые, четко очерченные губы колдуна изогнулись в кривой усмешке.

– Пришла одна сестра, придет и другая, я вечен, а это железо тебя не спасет.

Он рванулся вперед, и его темный балахон едва не погасил единственное облачко света. Закрыв глаза, Сергиуш прошептал короткую молитву, развернулся и сделал резкий, отчаянный выпад с мечом, чувствуя, как он пронзает грудь колдуна.

– Это железо побывало на Святой земле, а ты отправляйся к дьяволу!

Он не видел, что происходит с колдуном, пока тот не перестал извиваться и не рухнул наземь с тяжелым глухим звуком. Звенящая тишина окружила его, окутала своим коконом, а когда пан Чарнецкий решился открыть глаза, он увидел тело седого старика, – от былой красоты колдуна не осталось и следа, но самое страшное было то, что на месте глаз у него зияли черные провалы.

«Вся сила его – в глазах», – вспомнил он. Черная свеча погасла, и дом озарился светом блуждающего огонька, и только тогда Сергиуш увидел, что на плечах у него поблескивает по одному зеленовато-коричневому камню. Огонек, которым была панна Магда остановился на мгновение, словно прощаясь, а потом вылетел в открытое окно.

***

– Пан Сергиуш, пан Сергиуш, да проснитесь же вы! – пахолик Матеуш отчаянно тянул его за плечо, уже, должно быть, потеряв надежду разбудить поручика. Чарнецкий резко сел, невидящим взглядом пытаясь оглядеть лагерь. Вскоре зрение вернулось к нему, и он увидел, что все были живы, костер горел, лошади ржали и фыркали, гусары разговаривали, кто-то спал, а кто-то ел и пил.

– Ну, вы уж дали маху, пан Сергиуш, – облегченно вздохнул Матеуш, – напугали меня сильнее, чем эта ваша вечерняя история.

– Спасибо, что разбудил, я уж сам думал, что не проснусь, – Чарнецкий встал и поглядел на свою кирасу, лежащую рядом. Глаза колдуна – и теперь он это знал – мрачно мерцали, и отсветы костра делали их из зеленых желтыми.

«Вся сила его – в глазах, значит… Вот, о чем говорил дед… Но ведь не передалась же ему сила колдуна?»

«Расплачусь за это бессмертной душой», – таковы были слова деда, который не получил в боях ни одной царапины и на всю жизнь снискал славу колдуна и оборотня из-за особой ярости в бою и сотен таинственных легенд, которые сложились вокруг него.

– Может, это всё мне приснилось? – подумал Сергиуш, похлопывая свой жупан по карманам – он искал курительную трубку, к которой обращался в особенно волнительные моменты, чтобы успокоиться и подумать. Ладонь нащупала что-то твердое, и пан Чарнецкий извлек на свет маленький овальный портрет черноволосой девушки с орлиным носом, с самого края запачканный черным воском.

[1] Боевой молот-клевец

[2] Оруженосцы

[3] Гыргалица – в словацком и польском фольклоре гигантская лесная женщина с чёрными ногами.

[4] Во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.)

Глаза (1920)

***

В первый раз я увидела его глаза, когда мир ещё источал тепло, и море, бившееся о бархат скал, было цвета его глаз, а не крови. Я путала шаги в танце, потому что до того учила его с сестрой и изображала кавалера. Он вышагнул из тени вишневой портьеры, сверкнув на электрическом свету строгой сталью кольца на руке, и представился, назвав свое имя, над которым уже почти тысячу лет сиял крест. И была в нем древность, словно пронеслись мимо меня воины в блистающих кольчугах с ярким золотым солнцем на знаменах. В дымке вечера, который был последним перед грозой и бурей, его лицо и само светилось, как это древнее солнце, словно говоря, что названное имя не зря было дано ему.

– Будет гроза, – тихо сказал он, всё ещё держа меня за руку, – июль идет к концу. А наступит ли август? Недавно я встретил цыганку, которая говорила так, что я понимал слова, но не их смысл. Она сказала, что луна и солнце любят друг друга так, что готовы один другого не видеть, лишь бы каждый из них никогда не умирал. Вы это понимаете?

Я чувствовала, что понимаю, но не могла вымолвить ни слова. Угасающий вечер оставил на моих губах его поцелуй и синеющий между чуть пожелтевшими страницами книги цветок – осколок неба и моего сердца.

***

Во второй раз я увидела его глаза погасающими и, приняв последний вздох, вернула ему поцелуй, оставив цветок себе. Я не спасла его.

Меня уже ждали на белом, залитом солнечным светом корабле, где я должна была успокаивать умирающих, провожая их так же, как и его, и не помнить о том, что я видела на этой земле. Крест его имени был кровью выткан на моем белом платке, и след от стали кольца в том месте, где он сжимал мою руку, так и остался на ней. У меня не было никакого оружия, кроме яда, но яд предназначался мне – если бы тот, кто убил его, нашел меня, я бы приняла его и легко рассталась с жизнью, глядя в пламенеющее в небе солнце, в котором теперь мне виделось его лицо. Солнечный летний день догорал, и, как и в тот раз, июль заканчивался, но я знала, что на этом течение времени остановилось – оно закольцевалось, и из этого круга вырваться было больше нельзя. Я знала: август больше никогда не наступит, если только я не вернусь в тот вечер и не скажу ему, что солнце и луна любят друг друга уже за то, что оба они живы.

И я ушла – не с кораблями, которые трубными голосами ещё давали надежду уйти, а с цветистыми, разудалыми арбами и кибитками, любовно спрятав белый платок с крестом и сменив его на красный, который дала мне старая цыганка. Она же и сказала мне сделать из белого платка мешок и подвесить его на пояс, а в него спрятать книгу и цветок цвета его глаз с осколками неба и моего сердца. Она же отобрала у меня яд и дала короткий трехдюймовый нож.

***

Тем же вечером я увидела его глаза в третий раз. Запах костра проникал в старое, скрипучее вардо цыганки, юбки которой были расшиты солнцем и луной. Она закрыла глаза, напевая самой себе, а я глядела за её спину, и из темноты на меня смотрело его лицо – самое прекрасное в мире с самым ужасным в мире взглядом – глаза василиска, и я, увидевшая их, застыла, как Лотова жена.

– Солнце и луна любят друг друга за то, что они оба живы, но одного из нас уже нет, – тихо сказала я.

– Я всегда здесь. – прошептал его голос.

Глаза потеплели, и мое тело перестало быть соляным столпом. Тогда я видела его в последний раз, но знаю, что увижу еще.

Цыганка сказала мне, что время пошло вперед, – корабли увезли всех, кроме меня, а это значит, что я получила право прожить свою жизнь ещё раз, и в следующей мне нужно будет только найти его, но всегда помнить про цветок, крест и платок, по которым он однажды меня узнает, и тогда мы будем жить вечно.

Тень (1916-1918)

1916-1918

^{Вьётся вьюга и воет, валит и, опрокидывая, руша, сбивает с ног. Разворотила, нелёгкая, дубья-колодья, замела дверь, засыпала окна – хоронит серебряный Чучелкин терем. Холодна зима – белый снег. © А. Ремизов}

Ложатся косо яркие полосы света, широкие и длинные, освещают тёмный вагон. Летит он по гладкой блестящей дороге, сцепившись с нею, ухватившись за паровоз, свистящий в ночи. По болотам Западного края, через леса его, мимо белых печных дымов, голубых фонарей, красных окошек пятистенков. Освещают широкие полосы ночные выточенное, украденное у мрамора лицо спящего. Мерцают на его плечах три звёздочки, попадают они в полосы света, вспыхивают и гаснут. Вспыхивают и гаснут на пальце его отчеканенные на золоте и стали кольца слова.

Спит он беспокойным сном, пока мчит его курьерский по землям Западного края.

Мелелькает ькает в окне свет луны, отделяется от него прозрачная тень – то ли из невозвратных, то ли из не начавшихся далей. Приближается к лицу спящего, наполняет тёмный вагон запахом ветра, дождя и ладана.

– Колокол мой неумолчный, крест мой серебряный, ровная половина моей души.

Раскачивается тень, не может разбудить серебряного.

И выть-плакать бы, а она опускается к его ногам, глядит да руки гладит – белые длинные узкие ладони.

Потом расправляется как-то, становится ярче и вдруг говорит так, будто приходит не впервые:

– Кажется нам, серебряный, что мы оба – цветы сирени. Яркие, тянемся к солнечному лику или киваем задумчиво лазурной тени сада.

Или как яблоневые цветы, летим с западным ветром, белые, прозрачные оба. Вот нагрянет ливень, подхватит нас, собьёт своими каплями, и мы упадём. Подсветит нас, нездешних, зеленоватая мёртвая луна – и оставит одних – смотреть друг на друга. Но будь же… Ты всегда будь, серебряное моё солнце!

Покачивается тень, плачет, не хочет уходить, а надо. Нет места тени среди поездов и станций – ни места нет, ни время не настало.

Касается она осторожно мраморного лица своего серебряного и в последний миг бросает ему на колени ворох влажных белых и лиловых цветков, спасённых ею от дождя.

Толкается поезд, останавливается где-то посреди темноты Западного края, дыма паровозного, кимвального вокзального гула.

Открывает серебряный синие льдинки глаз.

– Приходила.

И хочет уснуть, а нельзя. Надо жить.

Снова вьётся вдали белый дымок, светит на станции голубой фонарь, горят вдали красные огоньки окон. А здесь, в полумгле вместо фонаря – тусклый фосфорный циферблат часов, вместо окон – огонёк папиросы, вместо дыма печного – её дым.

Тень невозвратная! Единственный сон. Зачем приходила тень? Сказать ли о любви, предупредить ли о чем или позвать за собой? О начале говорила или о конце?

Проносятся над ним стальные дожди с огненными ветрами, и все облетают, не трогают его – стоит позади тень, тянет белые руки, пока может – укрывает от смерти.

Видит он её ещё раз лишь однажды – душной дождливой летней ночью, в серебряных сетях лесных паутин, покрытых росой, когда слышны становятся за спиной два глухих тяжелых удара. Обманчив летний запах скошенной травы.

Стоит серебряный с синими льдинками глаз, зовёт беззвучно свой сон. Нет теперь боли. Появляется тень невозвратная или не сбывшаяся, берёт за руку, целуя и плача. Уводит в светлую даль.

Дорога

В наших краях долгие годы ходила легенда о том, как некий светлоглазый темноволосый рыцарь был околдован лунной ведьмой, которую многие называли царицей ночи, и, снарядив своего коня в дорогу, он поднялся в скалы, да так и пропал.

Ведьму ту никто не знал, но говорили разное: что жила она там уже сотни лет, оставаясь при этом юной девой, что питалась лунным светом, перемешанным с кровью незадачливых женихов. Да только никто не помнил, чтобы до того рыцаря кто-нибудь решался пойти за ней. Расскажу я так, как слышала всё это, а уж откуда взялись подробности – не знаю.

С первыми осенними ночами лунная ведьма начинала петь – с темнотой с холмов наползали туманы, и те, кто заходил в дальние леса поохотиться, стремились до вечера уйти домой. Рыцаря же ничего не страшило – говорят, он с самой юности мечтал встретить ведьму и даже нарисовал её портрет – белые руки и белое лицо в обрамлении черных с красными прожилками волос, на лице двумя пропастями разверзались черные глаза под хищно разлетающимися крыльями бровей. Черно-белая эта красота не сулила ничего хорошего, но он, одержимый, пересчитывал бусины на четках. Его аметистовый розарий тихо постукивал между тонких пальцев, как маленькие кастаньеты, и он пел так протяжно и красиво, что проходивший мимо табор цыган остановился, чтобы забрать его с собой и показать тайную тропу, по которой можно уйти к Луне, ибо только эти дети дороги с оливковой кожей знают, где она обитает. Помолясь святому Николаю, святому Георгию, да ещё одному святому с востока, именем которого он был назван, рыцарь отправился в путь.

Перед лесом, что у подножия горы, караван остановился и старая шувани*, указав на залитую лунным светом тропу, приказала рыцарю снять обувь и в полном молчании идти босиком всё выше и выше.

– А если издашь хоть звук или пойдешь не босым – тут же провалишься сквозь землю!

Шувани дала ему чури – маленький нож, в котором отражался последний луч сегодняшнего солнца, прочла «Дадолэ амаро»**, и со словом «аджау»***, развернулась, уведя за собой табор и оставив его одного. И вели его дальше Господь Бог, святой Николай, святой Георгий, да еще его святой с востока. Рыцарь замолчал, его вороной конь, словно почувствовав опасность, тихо шагал рядом с ним, ведомый под уздцы. Путник, первые минуты смотревший только вперед, поглядел вниз, да так и замер, едва не воскликнув вслух имя Божье. Тропа стала прозрачной, как стекло, а под ней змеились тонкие серебряные ручейки, которые неслись по его следу всё выше и выше. Его слух уловил еле слышный шелест, становившийся всё громче и громче и тут же перед глазами застывшего в удивлении рыцаря пронесся рой маленьких птичек, покрытых изумрудными перьями, мерцающими в свете луны. Во второй раз он едва не вскрикнул, увидев, что птицы, хоть и летят вдоль тропы, смотрят на него своими маленькими черными глазками, хотя должен он видеть лишь их хвосты****. Их маленькие крылья трепетали так громко, словно были они стаей горных орлов. Стихло всё быстро, прозрачная тропа закончилась, и взору путника предстал большой белый шатер, похожий на те, что ставят цыгане, когда остаются где-нибудь на ночлег. Он светился изнутри, и тонкий силуэт, который угадывался в его глубине, мог принадлежать только ей одной. Луна встала, плавно покачиваясь, её одежды были слишком тонки, а волосы длинны, и рыцарь увидел, что вокруг нее роятся те птицы, что несколько мгновений назад напугали его своим обратным полетом.

– Ты ослепнешь, если войдешь ко мне, – тихо пропела Луна, – или умрешь – как знать? Эти колибри, которых ты видел – они когда-то были мужчинами, но тоже умерли, глядя на меня, впрочем, наверное, не от этого. Это души погибших воинов… И поэтов. Ты знал?

Завороженный, рыцарь молча откинул полог шатра – и не ослеп, хоть она и предстала перед ним такой, какой он её рисовал. Да только тут же понял, что она ему принадлежать не будет и не пойдет с ним, потому что сам он пойдет за ней, куда бы она ни вела и станет служить ей до края могилы.

– Многие любили меня, но боялись, потому что знали тот край, за который я всех увожу. В темное небо, вот куда, славный рыцарь с именем святого с востока. Только ты пришел, чтобы дать мне свое тепло и сделать женщиной, способной ходить по земле. Я никогда не видела солнца, и знать не знаю, как оно выглядит.

В молчании, пораженный ею, он достал нож, который ему дала цыганка. Отблеск закатного солнца еще полыхал на металле. Белые руки Луны схватили нож и тут же выронили его.

– Уходи! – воскликнула она. – Уходи немедленно!

Посмотрев на нее, он, удивленный поднялся и вышел из шатра. Верный конь ждал его, бил копытом и пускал пар из ноздрей.

– Он останется у меня, как и нож, – вдруг сказала Луна, беря коня под уздцы. Её черные глаза сверкнули, и белая рука погладила длинную гриву. Рыцарь посмотрел на нее, и в сердце болью отдалась мысль о том, что Луна его отвергла. Спустившись, он ступил на тропу, на которой нельзя говорить, слышал, как за спиной его громко зашелестели крыльями птицы, закрыл глаза, силясь сохранить её образ.

– Стой! – окликнула она. – Стой, рыцарь!

Остановившись, он вытянулся в струну и обернулся. Белые её одежды колыхались, едва прикрывая нежное тело, и большие черные глаза смотрели прямо в его сердце.

– Любишь меня? Говори прямо сейчас! – с отчаянием в голосе прокричала она. Знала ведь, что ему не жить, как только он скажет хоть слово, но он ответил:

– Люблю!

И земля не разверзлась под ним, но Луна улыбнулась, и взгляд её дивных, но страшных глаз стал мягче.

– Три ночи, а после – уйдешь. Больше – нельзя. Странствуй по миру, сражайся и пой о том, что случится за эти три ночи, молись тем святым, имена которых ты поминаешь каждый день. Но ты не станешь одной из тех птиц, что здесь окружают меня – эти воины и поэты пришли сюда не по своей воле.

Луна коснулась его рукой, приникла, обожгла холодом поцелуя. Три ночи светлоглазый темноволосый рыцарь с именем святого с востока провел в объятиях той, путь к которой все считали дорогой к смерти, а после ушёл.

Говорят, его с тех пор видели во всех сторонах света: в жаркой пустыне, обветренных фьордах, около теплых морей и в заснеженных лесах, и каждому, кто просил его, он пел песню о той, что никогда не видела солнца и обещала быть с ним в конце времен. Говорят, когда этот день придет, он вернется в наши края, но пока его здесь никто не видел.

* Ведьма у цыган

** Отче наш (цыг.)

*** Аминь (цыг.)

**** Колибри – единственная в мире птица, способная летать назад. Считается, что в них вселяются души погибших воинов.

Дом (1918)

Те, кто приходили в мой Дом каждый вечер, канули в небытие.

По углам светлых комнат стелется пепел – это сгоревшие письма укрывают собою метлахскую плитку пола. Я ступаю по ней очень осторожно, босая, потому что на ней бледным цветом цветут белые астры – цветы туманной осени. Я не хочу повредить их тонкие лепестки и потому ветер обнимает мои ноги своими прозрачными ладонями. Мне не холодно, ведь я сплю уже сто один год. Я не просыпаюсь, потому что во сне я могу ходить по Дому сколько угодно.

Парадная лестница Дома видела многое. Как здесь в первый раз встречали меня, как потом я встречала Его, внезапно приехавшего в отпуск с войны, пропахшей скошенным сеном и яблоками. Как Он в последний раз выходил отсюда в окружении тех, кто приходили в наш Дом каждый вечер. Он обернулся ко мне трижды – и мы оба знали, что это дань старой примете: если хочешь вернуться домой, трижды взгляни на окно и порог.

Я не плакала, когда Его уводили – в моих глазах навсегда застыли отблески солнца, которым Он был для меня, и потому плакать мне было никак нельзя.

Те, кто увели Его, старались не смотреть Ему в глаза – потому что, хоть и кичились тем, что не верят ни во что, все-таки слышали легенду: у Него глаза прадеда, который убивал одним взглядом. Быть может, это не было правдой, но они боялись, а значит, не имели настоящей силы.

В углу одной из комнат на меня смотрит темный лик иконы. Те, кто приходил сюда, пытались разрубить ее, но не смогли – на лике этой Божией Матери уже есть следы от сабель, и им не одна сотня лет.

За старым шкафом стоит поломанная диктовальная машина. Каждый раз, когда я в своем сне прихожу в эту комнату, я думаю, что мне делать с цилиндрами, на которых записан Его голос. Я еще помню его: он ровный, сильный и мягкий, как синий бархат, и обжигает сердце звучными словами. Никто не умел так обращаться со словом, как Он.

«In principio erat Verbum et Verbum erat apud Deum et Deus erat Verbum»*

Диктовальная машина смотрит на меня серебристым, потемневшим от времени глазом рупора, но я и сегодня ничего не могу сделать. Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на нее и не думать о своей беспомощности. Когда-нибудь я найду средство оживить ее, а значит, и Его тоже.

Я открываю книгу, лежащую на столе, и вновь вижу в ней строки о последних днях Христа и Его Воскресении. На открытой странице лежит белая роза – она умерла на этих самых строках в тот же день, когда я уснула. За окном пролетают тени, и я знаю, кто они, но никак не могу увидеть их лиц. Каждый раз тени выводят меня в опустевший сад, в котором стоят, не склоняя голов, маленькие и храбрые синие цветы, напоминающие Его глаза. За это я и люблю их больше всех цветов в мире. Синие цветы с пушистыми лепестками трепещут от прикосновений прозрачных ладоней ветра, а потом он возвращается к моим босым ногам, которые по-прежнему не чувствуют холода. Мне кажется, что в ветре я слышу Его слова, но это – не более, чем сон внутри моего сна.

Я рада, что все письма сгорели – те, кто приходили в мой Дом, чтобы чем-нибудь поживиться, не увидели самого главного – Его слов. Эти письма я сожгла сама, потому что они принадлежали только мне и Ему. Я знала их все наизусть, и, наверное, потому все время слышала их в прозрачном ветре.

Но в этот раз ветер особенно силен – я слышу, как слова становятся громче. Каждый порыв приносит новое слово, более громкое и четкое, и мои ноги чувствуют: не холод – тепло.

Сто и один год – ровно столько исполняется моему долгому сну сегодня, и тени, скользящие по анфиладам комнат, сливаются в один высокий стан. Я наклоняюсь, чтобы сорвать один-единственный синий цветок и слышу Его голос.

Я знаю, что теперь могу проснуться, но совсем этого не хочу.

* В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. (Иоанна 1:1)

Свет (1918)

Заблудиться в моем городе легко, особенно, если гулять