Читать онлайн Тени забытого сада бесплатно

1

1968 год

– Это в степи! Быстрей! Быстрей! – слышны крики мальчишек за нашим забором.

Под раскидистую яблоню, где мы устроились с Наташей, проник запах паленой кожи. Обычно я ощущаю его перед Рождеством, когда все, кто держит свиней, забивают их и опаливают щетину. Запах смерти бедных животных вызывает страх и тошноту. В такие дни бабушка, не называя причины, не советует выходить на улицу. Но я догадываюсь, что происходит в соседних дворах. Воображение рисует лужи крови и мертвые тела, и я долго плачу в своей кровати. Хорошо, что мы не держим свиней. Сейчас тот же невыносимый запах. Ужас гонит меня домой, чтобы спрятаться, уткнуться в подушку. Но не успеваю. С визгом распахивается калитка, влетает Сашка, мой сосед:

– Бежим, Вера!

– Сашка, куда? Я не хочу!

Он не слушает меня, крепко хватает за руку, и мы несемся. Наташка уже умчалась вслед за мальчишками. Она-то ничего не боится.

Тяжелые косы бьют по спине, сандалики слетают с ног – я не успела их застегнуть. Сашка наклоняется, натягивает ремешок на пуговичку, а мимо пролетает детвора, в ту сторону, откуда несется нечеловеческий крик. В страхе останавливаюсь, но Сашка тянет меня за собой, и я повинуюсь. Я ему доверяю.

Степь начинается через две улицы от нашего дома. До самого горизонта – сухая побелевшая земля с редкими умирающими кустиками и колючей травой, напоминающей щетину старика, живущего напротив.

Едкий дым стелется ручейками по траве. Но не от него ужасающий запах. Мечется живое пламя – горит корова. Огонь лижет ее бока, хвост вспыхивает, как спичка, и она, несчастная, бегает кругами и кричит хрипло, жутко. Это даже не крик, а жуткий визг, дикий вой обезумевшего существа. Двое мужчин бегут к корове, на ходу снимая рубахи, сбивают огонь.

Сухое бледное небо дрожит голубоватым пламенем и падает все ниже и ниже, сливаясь с белесой степью. Оно полоснуло по глазам и крепко придавило меня. Степь и небо образовали раскаленную покачивающуюся сферу, я замкнута внутри нее.

Закрываю ладонями уши, зажмуриваюсь и кричу, а в голове что-то бьется и рвется.

Визг бедной коровы длится вечность. Вдруг он резко обрывается. Открываю глаза и вижу, как она падает, поднимая пыль, и пожухлая трава вокруг нее вспыхивает пламенным цветком. Снова закрываю глаза и кричу.

Сашка крепко прижимает меня к себе, но удержать не может. Я не чувствую ног и падаю на землю. Кто-то берет меня на руки и несет.

Помню, дома меня положили на кровать; я вдохнула лавандовый аромат подушки и упала в тяжкий сон. От запаха горелого мяса и паленой шерсти что-то сжалось в животе в комок, и я часто просыпалась и стонала от боли. Чувствую прохладную руку бабушки, ее сменяет мягкая и теплая – мамина. Вновь ухожу в забытье. Вижу сочные травы, глажу теплые и шелковистые бока коровы, заглядываю в ее большие печальные глаза…

Сквозь туманную дрему слышатся голоса родителей Сашки. Они разговаривают с мамой и папой, а он сидит возле меня. Когда открываю глаза, с жаром рассказывает, как тушил горящую траву, как засыпали тело коровы землей, кто нес меня домой. Я плачу.

Приходит бабушка, выпроваживает Сашку, ложится рядом, гладит по голове, приговаривает, пока я не засыпаю:

Прогоню печаль,

Отгоню беду

И разрыв-траву

Для тебя найду…

Я внимаю словам песни-заговора – расправляется комок в животе, разжимается стиснутое горло, развеивается туман в голове.

Жарко. Прядка волос приклеилась к вспотевшей щеке. Убираю ее и лежу с закрытыми глазами, пытаясь понять, сон ли мне привиделся про пожар в степи или это было наяву. Сейчас открою глаза и увижу яркий день. Побегу в сад. Он сияет, не зная, что через час упадет жара, как огненный смерч. Свежи с утра запахи цветов на еще не высохшей земле – дедушка с вечера щедро напоил ее.

Пожар? Это просто страшный сон.

Громко тикают круглые часы с молочным циферблатом, похожим на глаз циклопа. Дедушка во всем белом, прямой и седой, как тополь в пуху, включает радио (значит, уже шесть часов), закручивает вверх кончики усов – с одной стороны, потом с другой. Неужели мой дедушка тоже был ребенком? Пытаюсь представить, но не получается: у малыша густые усы и седые волосы. Смеюсь. Уверена, что в юности дедушка выглядел как принц. Зачем отпустил усы и стал называться мужчиной? Странные эти взрослые. Я не хочу, чтобы он старел. Пусть остается таким же высоким, как дерево, и крепким, как черенок лопаты, которой он копает картошку.

Четкий и бодрый голос диктора сообщает о подвигах на уборке урожая (я думала, что их совершают только на войне), о сварщиках, перевыполнивших план, что-то про Чехословакию и войска. Дедушка, как всегда, спорит с ним, на каждую новость замечая: «Брехня…» В конце диктор довольным голосом рассказывает о погоде – ему, наверное, не жарко. Я мечтаю, как мы с Наташкой спрячемся от горячего солнца под нашей яблоней.

Дедушка отрывает листок календаря, что висит над комодом под портретом девушки, и, поглаживая бороду, говорит:

– Девятнадцатое августа, шестьдесят восьмой, понедельник. А ведь именно в этот день, Мария, два года назад мы сели на поезд и приехали сюда. Эхе-хе, как время-то летит.

Дедушка никогда не называет бабушку Машей, как соседи. Его «Мария» звучит строго, но строгость эта видимая. Я часто ловлю его взгляд, когда он смотрит на нее, и в его серьезных глазах замечаю сияние – словно солнечный зайчик, которого я недавно ловила на стенке, промелькнул там. Откуда знать шестилетней девочке о том, что на свете есть любовь? Разная и непонятная.

– Да, Андрюша, летит и исчезает как ветер. И принесло же нас в эти волжские степи… Ох, как далеко от родных мест-то… Вот и Верочка через год в школу пойдет, – бабушка отвечает шепотом, думает, я сплю. – А Коленька уж второклассник.

Колька – сын тети Тони, старшей маминой сестры. Дедушка называет его хулиганом и часто повторяет бабушке, что его надо в строгости держать. На что она неизменно отвечает: «Что я могу сделать, Андрюша?» Тетя с мужем и Колькой живут в соседнем поселке.

Они продолжают разговаривать, а я занимаюсь любимым делом: рассматриваю портрет девушки. Я знаю каждый штрих на нем. Это моя бабушка. Я очарована милым выражением лица и кроткой добротой, исходящей от ее облика. Она красива: темно-русые волосы уложены в высокую прическу, в маленьких ушках затейливые сережки (бабушка потом расскажет, что они фамильные, с бриллиантами и рубинами), мягкий подбородок, высокая шея. Мне нравится широкий кружевной воротник ее платья, он немного приподнят спереди, а сзади стоит, как парус. Его причудливые узоры соединены между собой тонкими нитями. (Бабушка говорит, что все люди связаны между собой невидимыми ниточками). Я вижу только верх платья, но представляю его пышную юбку и поражаюсь великолепию. «Как жаль, что теперь не носят такие», – подумалось мне.

Мария с теплотой смотрит на меня. Легкая улыбка, совсем незаметная, только уголками губ с красивым изгибом. Я вижу, что губы у нас похожи: нижняя гораздо полнее верхней. Марию рисовал Миша, молодой художник, когда бабушке было шестнадцать лет. Он ее любил. Мама рассказывала мне об этом, а я слушала как дивную сказку.

Закрываю глаза – веки тяжелые, словно на них положили камни.

Вкусные запахи, плывущие из кухни, окончательно разбудили меня. Блинчики?! Бабушка наклоняется надо мной.

– Верочка, ты проснулась?

Я тяну к ней руки, она перекладывает мою косу со спины наперед.

– И спинка вспотела.

– Да, солнце жарит с утра, – бурчит дедушка.

Бабушка нагибается ко мне, целует в темечко. Я снимаю с нее платок. Волосы не такие, как на портрете, а серые, как старый снег. Она расчесывает их широким деревянным гребнем, заплетает в тонкую косичку, завязывает старой выцветшей лентой и прячет под платок. Прижимаюсь к бабушке; она гладит меня сухой рукой. «Заскорузлой», говорит она. Это слово я не люблю. Оно не о моей бабушке. Сначала я думала, что оно обозначает мягкость, хотя и звучит неблагозвучно. Оказалось, бабушка имеет в виду другое: ее ручки из нежных превратились в натруженные и жесткие. Я подтягиваюсь и целую сухую щечку. Пытаюсь встать и падаю на подушку – слабость и боль во всем теле.

Бабушка на руках несет меня во двор. Ставит на ноги, поддерживает, а я умываюсь холодной водой из серебристого рукомойника, прибитого к деревянной стене дома. Приятно прохладное касание капель. Воробей что-то прочирикал возле меня, старая собака Эльза подошла и лизнула ногу шершавым языком. Сквозь мокрые ресницы вижу Сашку возле дыры забора, разделяющего наши дворы. Каждое утро он стоит здесь и, как верный воин, ждет, когда я выйду, чтобы крикнуть: «Привет, Вера!» А я всегда радуюсь: «Привет, Сашка!»

Сегодня в ответ молча машу ему рукой. Дедушка прячет улыбку в усы.

– Жаних явился.

Бабушка, укоризненно взглянув на него, поднимает меня, приговаривая: «Совсем пушинкой стала».

Сашка убегает, его позвал отец.

Мы завтракаем в тени большой сливы за столом с белой холщовой скатертью. Щебечут птицы, жужжат шмели, но скоро они утихнут, спрячутся в листве.

От жара выцвело небо. Ни полоски облака. Солнце как желток на раскаленной сковороде. Невозможно смотреть на него. В воздухе пар, как от бабушкиной печки, когда она жарит пирожки.

Здесь не бывает утренних туманов. Сушь выхолостила их. О дожде забыто. Он редкое явление – как праздник.

– Тучи где-то прячутся от горячего солнца, – говорит бабушка. – С весны до осени набираются силенок.

Прибежала Наташка, примостилась рядом, положила в рот кусочек блинчика. Ее огненные волосы горят даже в тени, веснушки подпрыгивают, когда она смеется.

– От тебя еще жарче, Наталья. – Бабушка улыбается, а сама с беспокойством смотрит на меня. Она понимает, что я не могу есть, и приносит холодного взвара в глиняном кувшине. Делаю глоток сладковатого напитка. Подступает тошнота. Отодвигаю стакан.

Качнулся жаркий воздух, дохнул полынью. Бабушка вздохнула. Никак не привыкнет к его терпкому запаху и пыльному ветру с песком. Она говорит, что мы приехали из зеленых мест Кавказа, где красивые горы, холодные горные речки, душистые травы. Я этого не помню. Как представить все зеленое? И какие они, горы?

Несколько дней не отпускает слабость, и бабушка на руках относит меня к любимой яблоньке. Каждый раз она что-то шепчет, обращаясь к ней.

– Дерево, как и человек, любит ласку. Ты можешь погладить его и пожелать долгой жизни, – советует она. – Яблонька запомнит добрые слова. Она любит слушать нас, ей нравятся голоса людей.

Я касаюсь прохладного ствола. Муравьишка переползает с него на руку. У нас необычная яблоня: ветви опускаются вниз, образуя широкий шатер. Здесь мы с подружкой устроили домик: постелили старое детское одеяло, по краям разбросали маленькие подушки; на одной из них лежит книга «Восточные сказки». Игрушечная посуда расставлена на вязаной салфетке. Синий флакон из-под духов служит вазой для вьюнков. Куклы сидят лицом к друг другу: моя деревянная (ее дедушка сделал из дощечек, а бабушка обтянула ватой и лоскутками, сшила красивую одежду) и Наташкина – настоящая, с фарфоровым личиком, но без одной руки. Есть в нашем домике сломанный будильник, маленькая статуэтка белой лошадки (подарок Сашки) и фарфоровый слоник с отломанным хоботом. Мы устраиваем обеды под деревом – еда здесь кажется особенно вкусной.

Бабушка принесла сливы. Мне хочется кисленького. Надкусываю. Нет, не могу съесть даже кусочек – запах паленой шерсти ощущается во всем.

Солнце прячется в ветках, золотит яблоки. Я задела одну – лучи вздрогнули и убежали вверх, а сквозь просветы в листьях заглядывает бледное, с желтоватыми бликами, небо. Качнулись листья. Я замерла: райские птицы прилетели! Бабушка всех птиц называет райскими созданиями. Нет, это жаркий ветерок пробежал в густой кроне. Подал голос воробышек, за ним другой – и затихли.

Сашка стоит за забором и просит:

– Вера, можно к вам?

Серые глаза, белесые брови, родинка на левой щеке, соломенные волосы, хохолок на макушке, короткие штанишки – видны сухие болячки на коленях, босые ноги. Мне его жалко, и я кричу (мне кажется, что кричу, но понимаю, что еле говорю, тошнота не отпускает):

– Давай к нам!

Но Наташа строго произносит:

– Мы с мальчишками не играем.

Это неправда. У нас все друзья мальчишки. Наташка не любит, когда Саша приходит ко мне. Начинает злиться. К ней он не заходит никогда. Я твердо говорю:

– Саша, иди! А что у тебя в руке?

– Сашка, вечно ты со своими жуками! – испуганно кричит Наташа.

Скрипнула отодвигаемая доска в заборе, мой друг протиснулся в щель.

– Это не жук, а паук, – отвечает он. – Пауки хорошие, плетут паутину, чтобы ничего не забыть. Так говорит моя мама.

Видимо, и для меня паук сплел тонкое полотно памяти, и я в мельчайших подробностях помню свое детство. Если что-то забылось, осторожно тяну ниточку – паутинка разматывается и напоминает обо всем.

Бабушка приносит пирожки с капустой и картошкой. Наташка ест и убегает. Сашку зовет мама, он берет два и уходит. Я кладу в рот крохотный кусочек, чтобы сделать приятное бабушке, но не могу проглотить. Она гладит меня по голове, протягивает руку, срывает яблоко, протирает передником. Откусываю от розового бочка, сок брызжет, свежесть и кислинка приятны.

– Бабушка, а почему ты кладешь яблочки на столик? Они же портятся на солнце, и птицы их клюют.

– А я для них и оставляю, – отвечает она, и я знаю, что сейчас расскажет нечто интересное. – Знаешь, Верочка, моя мама, собирая урожай, оставляла несколько плодов птицам. Когда срывала яблочко, благодарила дерево за него. Она рассказывала, что в древности яблоки считались целебными. Особенно на Спас.

– Что такое Спас, бабушка?

– Как раз сегодня он и есть. Каждый год в этот день, как только небо начинает светлеть, прилетает птица Сирин. Садится на яблоню, поет печальные песни чудесным голосом и роняет слезы.

– А почему она плачет?

– За людей переживает. Печалей-то много у взрослых, вот она и предупреждает о беде или несчастье. Печаль и радость, они же рядом ходят. Потом прилетает вторая птица – Алконост. Ее сладкий голос успокаивает душу и наполняет радостью. Услышит человек такую песню, значит, счастье его ждет. Райская птица смахивает с крыльев живую воду, омывает яблочки, и они становятся целебными. Это все, Верочка, и происходит девятнадцатого августа. Раньше урожай яблок собирали с приходом Спаса. Это важный праздник, Яблочный Спас. Моя мама в этот день ходила в церковь, освящала яблоки. А сейчас-то в церковь не пойдешь. И не спрашивай, Верочка, почему. Вырастешь – узнаешь.

– Бабушка, значит, они сегодня прилетали? А почему я их не видела? А ты их видела? – оживилась я.

– Нет, я же пирожки пекла. А ты не заметила за разговорами с Натальей. – Она улыбается.

– Как жаль, – огорчаюсь я. – На следующий год я их обязательно увижу! Алконост – красивая птица, а Сирин – нет?

– Нет, внученька, они обе красы необыкновенной. Они полуптицы-полуженщины. Голова и руки – как у людей, а тело – птичье, и крылья большие, красивые. Это райские птицы.

– Что такое рай, бабушка? Где он?

– Рай? – переспросила она. – Это место, где человек счастлив. Он и в душе у нас, только не все его берегут. Славяне в древности его называли Ирием. Съешь, внученька, еще яблочко.

– Красивое слово «Ирий». А мы славяне?

– Да, Верочка. Только ты некрещеная. Твоя мама считает, что это папа должен решить, крестить тебя или нет.

Что такое крещение, я знаю от бабушки. Но почему это зависит от папы, казалось загадкой. Но я не стала об этом спрашивать, чувствую, когда бабушка ответит на мои вопросы, а когда нет.

– А какие в раю деревья?

– Много диковинных. Есть там и яблони. Но самое главное – Дерево Жизни. Давным-давно на земле из прилетевшего откуда-то семечка оно выросло в середине строящегося дома. Люди не срубили его, а сложили дом вокруг него. Дерево выросло до неба. Ему поклонялись, возле него лечились. Мой папа посадил яблоню под моим окном; ночью она легонько постукивала в стекло, отгоняя непрошеных духов и плохие сны.

Я показала на маленькие деревца возле забора.

– А они тоже яблони?

– Да, внученька. Когда мы здесь поселились, старая яблоня засохла. Пришлось ее убрать и посадить новые. Запомни, деревья помнят боль, если человек ее причинит. Поэтому надо сажать другие деревья вместо погибших – неважно, сами они засохли или же человек виноват.

Два дня я ела только яблоки. Уверена, они ускорили мое выздоровление. За время болезни бабушка поведала мне о своем детстве, о родителях. Ее рассказы оживали яркими картинами-иллюстрациями к сказочному миру, в котором, думалось мне, она жила. Прадедушка – «вдохновенный кудесник» из «Песни о вещем Олеге», прабабушка – фея.

– Бабушка, твоя мама была волшебницей?

– Нет, Верочка. Хотя… Да, наверное. Она любила нас, но не говорила об этом. Любовь – главное волшебное средство. Она спасает и хранит.

– Бабушка, я всех люблю и хочу стать волшебницей.

– Ты сможешь.

– Расскажи мне о своей маме.

– Она была красивой и умной, училась в женской гимназии в Ставрополе, хотя в то время не все девушки могли учиться. Слыла строгой и непреклонной, а доброта ее и сердечность – не напоказ, а внутри. Это я поняла, когда она молилась за нас. Я услышала, что она боится потерять нас и подумала тогда: «Ну как можно потерять своих детей?» Потеряли… Троих моих братьев, в войну… Но об этом потом, Верочка.

Я погладила бабушку по спине, жалея и успокаивая. Я ее не торопила – она расскажет мне об этом, но позже. У нас впереди много времени. Так я наивно думала.

– Твоя прабабушка лечила людей, – сказала бабушка.

– Как врач?

– Нет, она лечила травами, помогала добрым советом.

– Расскажи, бабушка, о волшебной траве.

– Моя мама именовала ее разрыв-травой. Она приносит человеку счастье или богатство, исполняет желание. Трудно ее найти. Только один раз, под Иванову ночь, выпускает она цветок. Чтобы увидеть его, надо знать особые слова. Когда их скажешь, он и появляется, но светится недолго: только одну молитву благодарности прочтешь, глядь, а он уже сложил лепестки, спрятался. Так и счастье мало длится.

Я хотела спросить про счастье, но не стала.

– Ты видела этот цветок? Успела его попросить? Это исполнилось?

– Видела, Верочка, и желание мое исполнилось.

– Знаю, знаю, бабушка, сейчас скажешь, что об этом расскажешь потом. А что эта трава разрывает?

– Тайное открывает, от плохого человека освобождает, чтобы душа не болела, покой обрела.

Я смотрю на веер морщинок на ее щеках, заправляю седые прядки, выбившиеся из-под платка, глажу сухие ладони, едва касаясь выпуклых вен под тонкой, как папиросная бумага, кожей. Что-то не так происходит в жизни, и не должны любимые люди стареть.

– Бабушка, я найду этот цветок и превращу тебя в молодую.

2

Каждый вечер с наступлением темноты ко мне приходит страх и чудится плач бедной коровы. Наблюдаю, как тень рябины за окном медленно растворяется в сумерках, выкатывается луна из-за крыши соседнего дома, и на стене напротив моей кровати, как на экране, появляются качающиеся призраки. Слышны шорохи и шаги, кажется, кто-то ходит с факелом возле стен и собирается поджечь дом. Сворачиваюсь в клубок под одеялом, но страх душит и здесь. Смотрю, как луна натягивает на себя одеяло из облаков, и мы с ней засыпаем.

Раннее утро кажется нереальным после ночного путешествия среди звезд. Таинственный сон, в котором я наблюдала за Землей с космической высоты, еще властен надо мной, и я вхожу в дневной мир постепенно, как в холодную речку.

Мама с папой работают в городе и иногда возвращаются поздно. В такие дни бабушка лежит со мной, и я слушаю диковинные истории и протяжные песни. Они успокаивают меня, как и мамин певучий голос, когда она читает сказки, а в конце, по нашей традиции, «Мцыри» или «Демона» – она их знает наизусть.

Мне представляется Кавказ в «снегах, горящих, как алмаз» и маленькая девочка, моя мама, весело бегущая под дождем. Капли подрагивают в воздухе, переливаются и падают в изумрудную траву. Мокрые длинные косы танцуют на спине в такт движению босых ног, от них веером взлетает прозрачный бисер, и в нем на краткий миг отражается радуга. Горы, Машук и Бештау, сбросив колдовские чары, превращаются в юношу и девушку и ласково смотрят на свою любимицу.

Сегодня мама дольше обычного лежит со мной. Я наматываю блестящую прядку ее темных волос на палец, потом отпускаю, и она тут же выпрямляется. Волосы у мамы густые и прямые.

– Как проволока, – говорит она. – Никакие бигуди не могут сделать мне кудри.

– Мама, ты любишь Лермонтова?

– Да, очень.

В ее голосе, когда она говорит о Кавказе, чувствуется тоска по родным краям. Я же представляю, что Мцыри – это Сашка, и жалость сжимает сердце, когда он умирает.

Мама заговорила о нем. Я знаю, что ей нравится мой Санчо Панса – так она его называет, но считает виновным в том, что он повел меня в степь в тот день.

– Вера, Саша хороший, но он мальчишка, у него свои игры, и ты не должна с ним ходить туда, куда тебе не хочется.

Я ничего не ответила. Как сказать маме, что с ним мне ничего не страшно? Он старше на два года, невероятно умный и смелый. Сашка научил меня свистеть, насаживать червяка на крючок (бедный червяк!), перелазить через забор и ловить жуков. Прошлым летом, взявшись за руки, мы отправились в путешествие на противоположную сторону реки Ахтубы, в лес. Я боялась диких зверей или разбойников с ножами, но Сашка успокоил, сказал, что здесь водятся только зайцы. Мы заблудились. Приближались сумерки, стало страшно, но я не плакала – со мной был Сашка. Он держал мою ладошку и уверенно вел вперед. Нам повезло, что встретился старик с телегой, полной скошенной травы, и спросил: «Внучка Андрея Федоровича, что ты здесь делаешь?» Он и привез нас домой. Голодных и грязных «путешественников» помыли и накормили. Когда я поела, мама впервые меня отругала, она кричала и плакала. Я дала себе клятву, что никогда в жизни у нее не будет повода сердиться на меня. И слово свое держала.

– Спи, Верочка. – Мама поцеловала меня, выключила свет и ушла. А я думала о моей тайне. Недавно, первый раз (и последний), я подралась с Сашкой. Бабушка, узнав об этом, сказала: «Тихоня, а если обидят, спуску никому не даст». Хорошо, что она не знает, почему это произошло. Сашка меня никогда не обижал, но ему хотелось, чтобы я всегда находилась рядом с ним, а не с Наташкой. И он ничего умнее придумать не мог, как дергать меня за косу, чтобы я за ним бегала. А когда я его догоняла (это было легко, он поддавался) и стучала кулачками по спине, смеялся. Но в тот день Сашка сказал, что мой папа моложе мамы на целых восемь лет и мог бы найти себе жену по возрасту. Он повторил слова соседки-старушки, так он оправдывался.

– А ты не повторяй глупости! – закричала я и поехала на велосипеде прямо на него. Сашка думал, что в последний момент я сверну. Но я не остановилась, задела его. Мы упали, я вскочила и набросилась на него: хватала за волосы, кусала руки, когда он пытался оторвать меня от себя.

Вечером он пришел к нам, просил прощения и окончательно стал «рыцарем-защитником», по словам дедушки. Но мысль о том, что моих родителей обсуждают и в чем-то укоряют, засела в голове, как колышек.

Мои наблюдения за родителями успокоили: разговаривают, улыбаются, вместе что-то делают в огороде. В сумерках сидят на скамейке в саду, я прячусь за кустом и вижу, как папа обнимает маму, она смеется, гладит его по голове, и он целует ее. Я смущаюсь и стремглав несусь к дому.

Взрослые таинственные и непонятные. Эти мысли занимают меня, но за день происходит столько важного, что они прячутся до следующего раза. Калейдоскоп реальных событий вплетается в мои причудливые сны: птица клюет червяка, я его оживляю; гусеница на раскрытой ладони превращается в бабочку; небо, выгоревшее на солнце, как глаза старухи, звучит нежной мелодией. Но к восторженному восприятию мира и радужным снам добавляются тени взрослого мира. Где получают знания, что помогут разгадать этот мир? В школе?

В первый класс меня провожали мама, бабушка и Сашка. Он несколько раз пытался взять меня за руку, но я ее отдергивала. Нельзя идти в школу за руку с мальчиком! Школьный двор напоминал огромный цветник: бабочки-девочки с белыми, пышными капроновыми бантами и в белоснежных фартучках, шмели-мальчики в темно-синих костюмах и белых рубашках. Стало страшно, и я схватила друга за руку, но он вскоре ушел: «Вера, я к своим».

Все четыре года Сашка носил мой портфель, набитый помимо школьных принадлежностей еще и книгами из библиотеки, иначе он волочился бы по земле – я невысокая и худая, силенок мало.

Некоторые мальчишки поначалу дразнили нас женихом и невестой, но Сашка сумел их остановить: кулаками он владел так же умело, как карандашами и кисточками – он любил рисовать.

Я доверяла моему другу все. Именно ему я рассказала историю с мелком. На перемене Ольга – еще ниже меня ростом, с лицом, похожим на мордочку мышки, – прочертила мелом (это оказался белый камешек) линию на доске и убежала. В тот день я отвечала за чистоту в классе, вытирала доску, но полоса не исчезала. Прозвенел звонок, вошла учительница и, увидев царапину, спросила, кто это сделал. Все молчали. Она ждала. Эти мучительные минуты убедили меня в том, что виновата я. Краска залила лицо. Знала я, что уши и шея тоже алые. Я всегда краснею, когда волнуюсь. Учительница решила, что это сделала я, не стала ругать и продолжила урок.

– Она подумала, это моя вина, – плакала я, жалуясь Сашке. Он успокаивал меня:

– Вера, главное, ты знаешь правду. И не выдала одноклассницу. Она сама должна признаться. Это же банально.

– А что такое «банально», Саша? Ты стал повторять это слово.

Он мне объяснял, а я думала: «Ольга никогда не признается. А я не стану ее уличать. Значит, учительница так и будет думать, что это сделала я».

Это чувство без вины виноватой, непонятно откуда взявшееся, засело глубоко и во взрослой жизни не раз возникало и лишало возможности защитить себя.

Летом, когда я окончила начальную школу, мы переехали в город Волжский, что в четырнадцати километрах от нашего поселка. Мама работала начальником отдела телефонистов, папа – мастером на заводе, который выпускал ткань для парашютов. Утром родители уезжали на трамвае; его остановка позади дома. За рельсами простиралась степь.

Первый день занятий в новой школе омрачился тем, что пришла весть о гибели четырех одноклассников. Они нашли в степи гильзы и противотанковую мину – эти отголоски войны еще прячутся в земле. Мина взорвалась. Говорят, мальчиков собирали по кусочкам, хоронили в закрытых гробах.

Через неделю в классе появилась девочка с рыжими волосами, как у Наташки, но лицо без веснушек, белое, гладкое, как камешек, что подарил Саша, с ямочкой на подбородке, как у моей мамы. Колечки волос выскочили из высокого хвоста и легли на покрасневшую от солнца шею. Она оглядывала все вокруг озорными, зелеными с серыми крапинками глазами. Оказалось, Лиза поселилась в том же доме, что и мы. Но я ее еще не видела.

– А мы вчера переехали в ваш город, – весело сказала она. – Давай дружить!

– Везет тебе на рыжих, – улыбнулась мама.

Рыжий Хвостик и Черный Хвостик – придумали мы себе тайные имена.

Мой друг огорчился, что я буду жить далеко от него. «Саша, я буду часто приезжать», – перед расставанием я стала называть его Сашей, по-взрослому.

Действительно, все выходные и каникулы я провожу в поселке. Он же несколько раз в неделю приезжает в город и ждет во дворе, когда я увижу его в окно. Я выхожу, он улыбается, я тянусь на носочках, чтобы увидеть себя в его глазах. Идем в центр города, кроны деревьев смыкаются зеленым сводом: получается античный проход, представляю, что это анфилады дворца (мы с Сашей рассматривали такие в книге). Я останавливаюсь и сквозь листья ловлю солнечные лучи. Зажмуриваюсь, но чувствую взгляд Саши.

– Смотри на солнце.

– Я смотрю, – отвечает он. – Оно такое красивое, и я его…

– Саша, побежали, – прерываю его.

Он уезжал, я тосковала по другу, по поселку, заблудившемуся в степи, по дому, по лавочке возле него – там вечером мальчишки рассказывали страшные истории. Мне не хватало кроткой и спокойной бабушки, строгого дедушки, наших с мамой вечеров, когда мы лежали в саду на топчане, укрывшись пледом. Мама рассказывала о звездах, мы искали их на ночном небе. Мне хотелось увидеть созвездие Лебедь в Северном полушарии. Мама говорила, что его так назвали в честь лебедя, в которого превратился Зевс во время одного из земных похождений.

Городские дома похожи друг на друга. В поселке у каждого свое выражение и настроение. Самый невзрачный – домишко Зуевых. Его старое лицо (как у деда с бабкой, что тут живут) перекошено и в темных морщинах. Крыша нависла над стенами, как повязанный до бровей платок. Кажется, домик чихнет – и развалится. Дом Наташки молодой и строгий, словно мужчина при должности; глаза-окна смотрят широко; на голове высокая шляпа. У соседей напротив – напоминает неряшливого человека, взъерошенного и заспанного. Наш – словно спокойная женщина в белом платке, с добрыми глазами.

В нашем поселке нет асфальта, но можно бегать босиком по мягкой пыльной дороге; на улицах мало деревьев, но у всех есть огороды и сады. Вода для полива идет по трубам от Ахтубы, питьевую достаем из колодца, и она вкуснее городской. Дедушка сказал, что в степи вода прячется далеко в земле, ее трудно отыскать, поэтому колодец очень глубокий. Бросишь ведро, закрепленное на цепи, и оно долго падает, гремит словно каторжник кандалами. Достаешь его, наматывая круги вокруг колодца и налегая на длинный деревянный рычаг (иногда несколько человек крутят его – так это тяжело).

Мы с Сашей любим заглядывать в колодец. Нам кажется, там кто-то прячется, но никого не видно – только густая сырая темнота. Бросаем вниз камешки, чтобы услышать плеск воды. Глухой звук таинственно поднимается вверх. Мы убегаем.

Слышала однажды, как дедушка говорил: «Время, как вода в глубоком колодце. Его не видно. Но сейчас оно напоминает о себе и торопится». Я догадалась: «Так вот кто прячется в колодце – время!» Я смотрела на стрелки будильника и не представляла, как они превращаются в воду и попадают в колодец. Теперь, когда давно нет ни дедушки, ни бабушки, и в колодец мне заглядывать не приходится, я ощущаю то равнодушную текучесть времени, то его вязкую тяжесть и лишь изредка – звонкое движение и прозрачность, чувствую его разную скорость во время разных событий моей жизни. И знаю, когда оно умирает…

Мы занимаем одну из трех комнат в коммунальной квартире, светлую и уютную, обклеенную молочными обоями с зелеными листьями. Мама купила красивые ковры: один повесили на стену, другой постелили на пол, шифоньер медового цвета, такого же дерева сервант (он, как большой медведь, прислонился к стене), круглый стол (бабушка подарила для него жаккардовую скатерть с рельефными узорами и бахромой), раскладной диван и большую кровать с железными спинками, похожую на корабль с белыми парусами – высокими подушками. На серванте часы из желтого оникса и статуэтка медвежонка из того же камня. Около дивана этажерка с книгами и альбомами с репродукциями картин.

В городе я сплю спокойно, поджога не боюсь – на втором этаже нас не достать.

Быт в квартире обустроен лучше, чем в поселке. Из кранов течет не только холодная вода, но и горячая. И самое главное – ванная комната! (Не надо ходить в баню и смотреть на голые тела. Бр-р-р…) В ней меня поразило странное «существо» на стене: большой черный цилиндр. Мама назвала его титаном. Я смеюсь. Титаны – боги, дети Урана и Геи, а в ванной – короб некрасивый, что нагревает воду. Долго не могла привыкнуть к его урчанию, исходящему из его нутра.

Окна нашей комнаты выходят во двор, где между деревьев натянуты веревки для сушки белья. Хозяйки следят, чтобы мальчишки, увлекшись буйными играми с палками и камнями, не испачкали его. Весь день из окон слышен крик разного тембра и силы, но с одинаковыми угрозами: «Отойдите от белья, вот я вам…»

За площадкой – гаражи. Машина, как я помню, была только у одной семьи, но гаражи – у всех. Их использовали для хранения велосипедов, сезонных вещей, картошки, банок с домашними соленьями и вареньем. Запирались они на огромные амбарные замки. Я не любила ходить в наш гараж, когда мама просила что-либо принести. Мне казалось, что-то неприятное прячется за чужими дверями, а если видела мужчин возле распахнутого гаража (нередко с бутылкой водки), то разворачивалась и возвращалась домой ни с чем. Я чувствовала опасность.

Я не сразу привыкла к тому, что мы живем в одной квартире с чужими людьми, делим с ними кухню и ванную.

После уютной кухни в поселке, с вкусными запахами, городская пугала холодом. Только на нашем столе постелена скатерть, на полке за стеклом – посуда, приборы, две вазы для цветов. На втором, деревянном, поцарапанном, – обгоревший старый чайник, рядом граненый стакан. Третий стол – новый, пустой.

Перед уходом на работу мама готовила обед и оставляла на кухне. Но супы и котлеты исчезали еще до того, как я возвращалась из школы. Чисто вымытые кастрюли и сковородки находились на своих местах, мне ничего не доставалось. Мама стала заносить еду в комнату.

Напротив нас жил дядя Слава – высокий, стройный и, как я теперь понимаю, молодой мужчина. Тогда он мне казался очень взрослым и очень умным – в больших очках, с большим портфелем. Суровый и неразговорчивый, он здоровался, не разжимая зубов.

Изредка к нему приходила женщина, светловолосая и голубоглазая. Я видела ее в приоткрытую дверь, когда дядя Слава выходил. Они прятались в комнате, там же готовили еду. Как я поняла из разговоров взрослых, у него была жена. Значит, это жена. Красивая.

Как-то появилась на пороге женщина – невысокая, смуглая, с черными длинными локонами.

– Привет! Я Галина. А как тебя зовут, девочка?

Я спросила:

– А вы кто?

– Я жена дяди Славы.

Странно. Две жены?! Галина появлялась редко. Они с дядей Славой спорили, часто ссорились.

Во второй комнате обитала Марья Степановна. К ней приходила сестра – Танька-Лошадь. Видимо, за высокий рост, статность и густые волосы ниже плеч она и получила свое прозвище. Марья Степановна и Татьяна несли в себе что-то нечистоплотное и низменное, что никак не соответствовало представлениям о жизни десятилетней девочки.

Лицо Марьи Степановны – бесцветное, словно гипсовая посмертная маска (такую я видела в журнале, посвященном Пушкину), на нем забыли дорисовать брови, ресницы, раскрасить губы; волосенки – жидкие и пегие, в мелких кудряшках, сквозь них светилась неприятная бледная кожа. Иногда кудряшки были тугие, как скрученная проволока, иногда разматывались и неряшливо падали на лоб, как грязные рваные тряпочки. Танька, по сравнению с ней, красавица: блестящие волосы и четко очерченные брови, но глаза водянистые и пустые. Я думала: «Ну какая же она лошадь? У лошадей такие прелестные умные глаза с поволокой и влажным блеском».

Обе курили. В то время это казалось невероятно странным. Женщины курят?! Они часто устраивали «сборища» – так судачили соседи по подъезду.

Однажды я услышала, как Танька, еще трезвая, говорила сестре в коридоре: «Маня, не пей больше. У тебя сердце». А через некоторое время сама выходила из комнаты, покачиваясь, роняла трофейный чайник, поднимала его и еще раз роняла уже в раковине. Я со страхом замирала, когда она несла его с кипятком.

В дни, когда у них собиралось «общество» (так Марья Степановна называла своих гостей), звучала музыка, слышались громкие разговоры, грубые слова.

Однажды я увидела, как из комнаты Марьи Степановны вышли голая белая женщина и шатающийся сквернословящий мужчина (он был одет), нежно державший даму под локоток. Стало противно, меня тошнило. Мама требовала прекратить пьянки, грозилась вызвать милицию, но это сделал дядя Слава. Милиционеры о чем-то поговорили в комнате у хозяйки и ушли. Все осталось по-старому.

На следующий день после таких собраний «общества» в коридоре висел противный запах табака, спиртного и еще чего-то такого мерзкого, что я зажимала нос, пробегая из комнаты в кухню. Настежь открытые окна в морозные дни не сразу могли очистить пространство от намертво впитавшегося в пол и стены липкого тошнотворного смрада.

Сестры выглядели весьма тускло и болезненно после бурной ночи. Марья Степановна, дымя папиросой, растрепанная и опухшая, брела на кухню за водой. Младшая уходила и возвращалась с каким-то аптечным флаконом.

Я знала, что Танька-Лошадь жила одна. У нее в соседнем квартале однокомнатная квартира, но почему-то все собирались у старшей сестры. Марья Степановна вызывала у меня брезгливость, ее младшая сестра – неприязнь, ей я отвела роль жертвы.

Как-то Танька долго уговаривала сестру не общаться «со своим сбродом». Но та отвечала, что это настоящие интеллигентные люди, просто несчастные.

– Давай куда-нибудь уедем, – предлагала Танька.

– Куда? – спрашивала Марья Степановна. – Ты забыла, почему мы не можем выехать из этого города? Ты забыла, почему мы здесь?

Однажды я услышала, как Марья Степановна спросила сестру:

– Ну, как твой дорогой Витюша? Увидишь, он тебе дорого достанется. Он партийный и никогда не оставит жену. А ты так и будешь ловить искры от его костра.

Танька ничего не ответила, но ушла заплаканная и несчастная. Да и Марья Степановна, казалось, всплакнула и ходила из комнаты в кухню и обратно, нервно попыхивая папиросой.

Как-то осенью я увидела Таньку и Витюшу в парке. Мы с Лизой шли по аллее, справа на тропинке я их и заметила. Они стояли близко друг к другу, казалось, им хотелось обняться, но они этого сделать не могли. Он, высокий и стройный, в длинном черном кожаном пальто, как романтический герой из фильма; она в сером по фигуре пальто, терракотовых туфлях на среднем каблуке, с черной лакированной сумочкой и с гвоздиками в руке – воздушная и красивая. Он ей что-то говорил, а она грустно качала головой, не соглашаясь.

В следующий раз я встретила их в этом же парке летом. Сухо. Пыльно. Душно. Все изнывали от жары. Они ели мороженое. На Таньке красивое шифоновое платье, в руке опять гвоздики. Я поразилась: глаза Татьяны были небесно-голубые и красивые. Я услышала: «Дорогой Витюша, поедем на море!» В этот раз она мне показалась маленькой девочкой, которая хотела получить долгожданный подарок.

Однажды Марья Степановна сказала мне, сверкнув золотым зубом, глазным, как она его называла: «Ты все читаешь? Хочешь быть самой умной? Ну-ну…» И резко замолчала.

Как-то она позвала меня к себе. Отказать я не могла. Мне стало жалко эту некрасивую несчастную женщину.

В комнате я задержала дыхание, но надолго меня не хватило. Так, наверное, пахнет смерть – холодно и сладковато-гнилостно. Замученный воздух хотел вырваться в приоткрытую форточку, очиститься и более уже не возвращаться в это страшное место. Бывшая медсестра, а теперь, как ее называли соседи, тунеядка, после сборищ наводила идеальный порядок. Она вычищала комнату какими-то особыми веществами (мне казалось, ядовитыми), их запах разносился по всей квартире и выползал в подъезд. На столе я увидела фонендоскоп. На окне – большую банку с жидкостью цвета чая, в которой плавало что-то неприятно-скользкое. «Это полезный гриб», – сказала Марья Степановна.

У нее было много книг (как потом я узнала – малая часть того, что осталось после конфискации). Книги завидные, но мне не хотелось их ни потрогать, ни тем более попросить почитать. Казалось, что и от них исходит тот же противный запах. Она предложила взять любую – я даже знала, какую хочу, – но я отказалась.

– Понятно, – произнесла она. – Ну-ну, посмотрим, что из тебя вырастет.

Она рассказывала о себе и о родных, и я узнавала иную жизнь, о которой раньше понятия не имела, сопереживала интеллигентной семье, перенесшей донос, тюрьму, ссылку в степной край. «Родителей нет, а мы с Таней не можем вернуться в родной Ленинград».

С тех пор я жалела сестер. Мне хотелось знать, какими они были в детстве, когда их волосы были чистыми и шелковистыми и пахли свежестью и ландышевыми духами. Это степная пыль окутала девочек и заколдовала. Я представляла, какими они будут в старости: в пуховых серых платках, в грубых пальто, обтягивающих их располневшие тела спереди и скомканных на спине некрасивыми валиками, в мягких бесформенных башмаках, не скрывающих деформированные косточки больших пальцев.

Мир Марьи Степановны – болото, внутри которого прячется бормочущий зверь и ждет момента, чтобы утащить в грязную муть. Надо знать место, куда ступить, чтобы не погибнуть. Таким спасительным островком являлась моя семья, где витал запах чистого счастья. Мой мир похож на красивый пруд с кувшинками, ивами, что полощут свои косы в изумрудной воде, с танцующими водомерками, с лягушками-певуньями. Лишь изредка ветер всколыхнет спокойную воду, да напугает уж, высунувший любопытную головку.

Два мира не уживались в моем сознании. Открывшийся – жесткий, чуждый моим представлениям о жизни – вступал в противоборство с миром чистоты и доброты. Потрясение явилось настолько сильным, что борьба между ними продолжалась и во сне, когда я видела вырвавшиеся из таинственного сундука мрачные тени, что душили меня, и я бежала к спасительному колодцу, что напоит живой водой.

3

В городе мама не была счастлива. Что-то случилось с ней и папой. Об их размолвках догадываюсь по печальному материнскому лицу и сердитому отцовскому, по обрывкам неприятных разговоров. Я стала замечать, как задумчиво лицо мамы. Значит, ее жизнь не так весела, как моя.

Отец приходит все позже, все чаще от него пахнет алкоголем; лицо наливается багровым цветом, глаза – туманом, голос глухой, с хрипотцой. Он дышит тяжело, пыхтит, как паровоз – неприятно смотреть, как раздуваются его ноздри. От него дурно пахнет, я отворачиваюсь, задерживаю дыхание и, ссылаясь на уроки, ухожу к Лизе. Ругаю себя: «Это же твой папа! Почему ты видишь плохое?» Он подзывает меня к себе, когда мамы нет дома, гладит по голове, трогает косы, мне неприятно, я отхожу. В ванной тщательно мою руки, словно трогала дохлую мышь, что мальчишки как-то подбросили нам с Наташкой.

С его приходом напряжение повисает в съежившемся пространстве, сгущается в бесформенное серое пятно, расширяется, захватывая всю комнату и меня. Я иду в кухню, открываю окно, и осенний воздух, густой и свежий, входит внутрь и разбавляет невыносимую тяжесть. Часто мама спит со мной и шепчет перед сном:

– Все наладится, Верочка. Давай «Мцыри»? – Под голос мамы, певучий и ласковый, засыпаю. И снятся мне горы, мы с Сашей стоим на вершине, а поверженный барс лежит в расщелине, но он оживает и превращается в папу. Я кричу, просыпаюсь в холодном поту.

Мама все повторяет отцу:

– Степан, ты же обещал лечиться. Смотри, еще раз – и…

Отец перебивает ее:

– Но, Лидочка, я же всего чуть-чуть. – Он высокий, крупный, но, говоря это, обхватывает себя руками, наклоняет голову, будто съеживается, уменьшается, пытаясь скрыть истинное. Мама повторяет громче:

– Если еще раз…

И тут он выпрямляется, из темных глаз, как из тучи, вылетают искры.

– Да куда ты денешься!

Я выбегаю из комнаты.

Однажды я услышала, как соседка говорила другой:

– Дак, Лидкин Степан к этой бегает, к Дарье, на второй этаж, там они пьют и любовь крутят.

Чувствую в слове «бегает» неприятный смысл и представляю, как отец, пригнувшись, накрывшись с головой темным плащом, похожий на ворона, тайком спешит на второй этаж.

Сложен мир взрослых. Он не радужный, как мой, а туманный. Что-то непонятное скрывается в нем, но то одна тайна, то другая шмыгнет серой тенью и исчезнет еще до того, как я ее рассмотрю. Не хочу быть взрослой!

В конце октября мама сказала:

– Ты, Степа, должен решить, к кому вернешься после отпуска. А Вере я обязана все рассказать, она должна знать правду.

«Какую?» – тревожно забилось сердце, как перед прыжком с кручи.

Через несколько дней папа взял отпуск и уехал в Саратов к родителям. Обычно мы ездили втроем. Маму там любили и меня, кажется, тоже. Почему «кажется»? Я не уверена в любви родителей папы в той мере, в какой не вызывают сомнений чувства моих бабушки и дедушки. Но саратовские тоже мои. Почему же я иногда ловила на себе их напряженные взгляды?

Проводив Степана, мама, пытаясь казаться спокойной, говорит:

– Верочка, завтра летим в Минеральные Воды.

Отчего мама скрывает смущение и тревогу? Странно. Обычно она прямолинейна и открыта, не хитрит и не обманывает.

– Ты скучаешь по родным местам? – спрашиваю осторожно. – Хочешь мне их показать?

– Да, Вера… Нет, Вера… Я познакомлю тебя с твоим отцом.

Мне всего двенадцать. Но я вдруг все понимаю. Как падающие звезды, что мы наблюдали с кручи над Ахтубой, замелькали, засверкали догадки. Так вот почему я не похожа на папу. А кто он мне теперь? Впрочем, и с мамой у меня не так много общего. У нас одинаковый цвет глаз, но у мамы они большие, глубоко посажены, у меня удлиненный разрез с припухшими веками. У мамы ресницы загнуты, у меня прямые, как пики. Мои волосы темнее. Пожалуй, одинаковы носы с еле заметной горбинкой.

– Х-хорошо, – от волнения отвечаю медленно, слегка запинаясь. В голове зашумело, в горле пересохло.

– Можно я тебе сейчас ничего не буду объяснять? – Мама впервые говорит со мной как с подругой или младшей сестрой. Я соглашаюсь. Меня страшит то, что я могу услышать. Тайны не всегда приятны.

Бегу в ванную и плачу. Мне не понять этих слез. Я любила Степана до его увлечения спиртным. Он гулял со мной в парке, когда мама была занята, водил в кино, покупал мороженое. Но я не помню, чтобы когда-нибудь, даже в раннем детстве, он брал меня на руки или держал ладошку во время прогулки. Я не задавалась вопросом, почему так. Необходимую как воздух любовь я получала от мамы. Прильнешь к ней, вдохнешь вкусный запах, ощутишь тепло, и время замирает, записывая ее дыхание, слова, движения в священную тетрадь моей памяти.

В Минеральные Воды мы прилетели под утро. Рассвет только нарисовался светлой полосой на краю неба. Дрожь охватила меня, хотя одета я тепло.

Ступили на трап, прохладный воздух остудил горящее лицо. Не успела коснуться земли, как какой-то мужчина схватил меня на руки и побежал к зданию аэропорта. Ни секунды не сомневалась: отец! Все смешалось, закружилось вокруг, наполняя неизвестными чувствами. Незнакомый, но приятный запах, сильные, но ласковые объятия, покалывание его щеки во время поцелуев… Папа! Меня накрывает волна счастья, и это вызывает слезы. Папа целует мои мокрые глаза и тоже плачет. Он распахивает плащ, кутает меня в него, отчего ощущаю себя крохой. Почему его не было рядом раньше, чтобы я испытывала эти чувства каждый день?

– Моя, моя, – повторяет он, целуя глаза, брови, волосы. Рассматривает меня, я только раз взглянула в его глаза, увидела себя в них – и соединилось то, что не должно было разлучаться.

Сейчас, вспоминая ту встречу, я думаю, что есть память тела. Не могла я помнить, как папа держал меня, новорожденную, на руках, качал, гладил спинку, целовал и прижимал к себе, но мое детское тельце не забыло этого. Сейчас я не знакомлюсь с отцом, а вспоминаю. Детские ощущения не пропали, они легли в таинственный ларец памяти. Сегодня я открываю его, нахожу ячейку с надписью «Счастье» и наслаждаюсь родным голосом, знакомым запахом, ласковыми руками.

– А как же я, Керим? – крикнула мама и засмеялась. И этот ее смех – особенный, по-девичьи звонкий – удивил меня.

Папа остановился, захватил и ее в свои объятья, выдохнул: «Лидушка». Так мы и стояли втроем, пока не объявили о выдаче багажа. В глазах мамы я видела солнечные блики, хотя солнце еще не взошло. «Хочу, чтобы это никогда не кончалось! Хочу, пожалуйста», – молила я кого-то и шептала бабушкино заклинание: «Волшебная трава, исполни мое желание».

Едем в Пятигорск. Урчит мотор старенькой машины. Солнце пританцовывает, раскрашивая мир тонкими кисточками. Радио поет мою любимую песню об оранжевом небе и оранжевом море.

Оранжевый цвет – счастье, что пришло ко мне сегодня.

Папа прижимает меня, перебирает косы; ему нравится, что они длинные. Я еще не рассмотрела его: вижу только профиль и левую ладонь с длинными пальцами и припухшими венами. Правая гладит мою спину. Снова и снова незаметно вдыхаю его запах, млею под ласковыми руками и закрываю глаза. Так люди чувствуют себя в раю. Набежавшая сердитая туча не могла помешать моему восторгу. Торопливо и коротко простучал дождь по стеклам машины и замолчал. Оранжевый мир сверкал – чистый и ясный.

После скудной растительности степей темная зелень кажется акварельной. Впитываю вкусный воздух, приправленный ароматами луговых трав и цветов, чувствую тайну, что прячут горы, слушаю говор буйной речки, похожий на заклинание колдуньи.

– Верочка, смотри! Это Машук и Бештау, – показывает мама, когда по просьбе папы водитель останавливает машину.

– Так вот они какие, горы! – громко вскрикиваю, стараясь перекричать шум горной речки. Представляла их высокими, как Джомолунгма на фотографии из журнала «Огонек», а они оказались гораздо ниже – я смогу дойти до их вершин.

Папа обнял маму, они стоят, прижавшись друг к другу. Я рассматриваю папу, и мне нравится в нем все: и высокий рост, и светлая кожа, и темно-каштановые волосы (в машине они показались черными).

Подхожу к речке. Опустила руку, она покраснела – вода ледяная. Попила с ладошки: вкусно. Наклонилась нарвать для мамы цветов – пахнуло ароматом сырой земли. Какая-то птичка опустилась на невысокий куст и что-то коротко сказала, ей ответила другая, невидимая. Мне хотелось кружиться, петь, я подняла руки вверх, к небу, и, увидев его глубину и ясность, ощутила молитвенное состояние. Я просила. Не словами, а душой – детской, но чувствующей то важное, что необходимо человеку. Меня окликнули родители. Я подошла и увидела счастливые глаза отца: золотисто-карие, в форме миндаля.

Зашелестел дождик. Мы засмеялись и побежали к машине. Проехали немного, и я увидела грустного ослика с понурой головой. Забытое воспоминание вырвалось из ячейки памяти «Раннее детство», и я подумала, что знаю его.

Папа заказал два номера в гостинице «Бештау»: нам – с уютной спальней и небольшой гостиной, себе – однокомнатный.

После завтрака мама показала дом, где она жила и куда меня принесли из роддома. Папа держит нас за руки. Мне это приятно, маме тоже. Я не шевелю пальцами, боюсь, что моя ладошка выскользнет, но папа то легонько сжимает ее, то расслабляет, словно проверяет, с ним ли я. Мама восторженна и счастлива, читает строки Лермонтова возле дома, где жил поэт, а я представляю ее девочкой, кажется мне, что я – это она. Голова закружилась от такого погружения в маму. «Опять фантазируешь?» – улыбается она.

Когда поднимались на один из отрогов Машука к белой круглой беседке, я убежала вперед, а когда оглянулась, увидела, что папа целует маму. Я размышляю о том, что видела. Если родители целуются, значит, они любят друг друга. Но тогда почему они не вместе?

Возле беседки «Эолова арфа» мама рассказывает: она посвящена древнегреческому богу Эолу, повелителю ветров, и создал ее Джузеппе Бернардацци в девятнадцатом веке. Эти слова долетают ко мне сквозь ватное облако, что опустилось на меня и плохо пропускает звуки. Я мечтаю, что теперь родители не расстанутся.

– Я сюда часто прибегала слушать музыку ветра, – говорит мама.

Звуки возвращаются ко мне. Слышу мелодию Эоловой арфы.

– Музыка без музыкантов? – удивляюсь я.

– Да, Верочка, в специальном футляре установили две арфы, и их струны издавали приятные звуки, когда ветер их касался. Ветра не было – арфы замолкали. В детстве мне казалось, что звук идет с небес, – улыбается мама.

– Дочка (я замерла: папа впервые произнес это слово, а не «Верочка», словно понял, что я его окончательно приняла), мы с мамой часто слушали эту музыку.

– Теперь она звучит по-другому. Все звучит по-другому, – мне показалось, эти слова мама произносит с особым смыслом. – Два года назад поставили механическое устройство. Другое время, другое звучание, – многозначительно произносит она.

– Ты называла ее небесной арфой. – Папа обнимает маму.

– А теперь она электронная.

Со скалы, где стоит беседка, видны улицы города, окрестные поселки, Кавказский хребет и строгий Эльбрус. Я слушаю мелодию ветра и уношусь в свои мечтания.

Вечером мама достает белый сервиз из старинного буфета, расставляет посуду и приборы – будто играет, как я в кукольном домике, включает чайник, и он послушно гудит. В центре стола красуется, словно нарисованный, торт. Тонко позванивают чашки и блюдца. Приборы звякнули и успокоились на салфетках, что лежат треугольниками – как письма с фронта. У бабушки в шкатулке хранятся такие от ее братьев, погибших на войне.

Наблюдаю за родителями. Счастливые взгляды. Смех. Касания рук. Что еще надо в жизни? Быть вместе. Но в комнате (как и в моей душе) идет скрытая война между реальностью и мечтами. Странные ощущения: я присутствую здесь, но в то же время словно смотрю фильм про счастливую семью и замираю от предчувствия пустоты, что непременно возникнет, когда он закончится. Здесь – иллюзия. За дверью – действительность. Она ждет. Я не волшебница, чтобы соединить мечту и реальность. Но счастье, даже если оно коротко, завораживает, и я наслаждаюсь идиллией, впитываю звуки, цвета, запахи. Они останутся со мной, как шрамы у доблестного воина, испытавшего эйфорию победы и боль от ранений.

Я сижу у папы на коленях и люблю весь мир: родителей, всех людей, горы, комнату, стол с белой скатертью, чайную чашку с небольшим сколом. Невероятный свет заполняет комнату, как чистая вода аквариум. Золотистые блестки парят вокруг. Неожиданно оказываюсь за стеклом прозрачного куба, наблюдаю за родителями и в то же время вижу себя рядом с ними. Я не удивлена: так бывает во сне, когда одновременно находишься в необычном месте и наблюдаешь за собой со стороны. Наши движения плавны, как у рыб, на лицах – улыбка. Постепенно свет меркнет, словно экран в кинотеатре, но остается понимание, каким должно быть счастье. Это так просто: мать, отец, ребенок.

Став взрослой и анализируя эти эмоции, понимаю, что познала гармонию, возникшую на короткое время воссоединения моих родителей. Гармония отношений стала моим устремлением. Я дала себе слово, что мои дети будут жить с отцом, и ничто не заставит меня нарушить его.

Не только взрослый может решать важные вопросы и определять цели – детские клятвы сильны и значимы для последующей жизни.

От избытка впечатлений этого дня и недетских мыслей клонило ко сну, и папа отнес меня на кровать, поцеловал и ушел, оставив дверь спальни приоткрытой. Мой сон тревожен – я теряю отца. Несколько раз просыпаюсь и вижу одну и ту же картину: он держит руку мамы в своей, поглаживает ее, что-то говорит, глядя в глаза. Услышала, как просит прощения и повторяет: «Только одно твое слово, Лида, и я останусь с тобой». Мама вздыхает, молчит. Я закрываю глаза и плачу.

Утром спрашиваю:

– Папа, а где ты живешь?

Он смущается и смотрит на маму. Она виноватым тоном произносит:

– Я Верочке еще не рассказала.

– Кызым, я живу в Казахстане. «Кызым» по-казахски «дочь». Я казах, значит, ты наполовину казашка, – начал он, посадив меня на колени.

Я замираю. От слова «кызым» веет ароматом мятной карамели и освежающим холодком, пахнет незнакомым миром. Я раньше не задумывалась о том, что люди различаются по национальности. Об этом никто не говорил. Значит, Мцыри – не русский. Выходит, и я не совсем русская. Все это необходимо осмыслить.

– У меня трое детей: два сына и дочь.

Слова отца холодными осколками вонзаются в сердце. Я сдерживаю боль. Дрогнула его ладонь на моем плече.

– Прости, Верочка, четверо.

– Расскажи о них. – Я убираю его руку, будто хочу поправить волосы. Папа обнимает меня и сажает на колени. Его пальцы нервно теребят подол моего платья. Слушаю его и смотрю на многозначительный танец длинных пальцев. Пытаюсь представить дом, где папа живет без меня, его жену, моих братьев и сестру. Увижу ли я их когда-нибудь и смогу ли полюбить? Я ревную отца к его детям. Не хочу делить его ни с кем!

Но в одном я обрела спокойствие. Однажды услышала, как соседки судачили обо мне: «Вера – не их дочка. Сейчас во Вьетнаме война, оттуда привозят сирот, вот они и взяли девочку. Посмотри, какие у нее черные косы, и глаза нерусские. Хотя кожа белая. Но, наверное, встречаются белокожие вьетнамки». Их слова обожгли меня, мучили, но даже с Сашей я не могла поделиться своими переживаниями о том, что меня удочерили.

– Мою маму ты будешь называть «аже» – это по-казахски «бабушка». Она строгая, но хорошая. Ты на нее очень похожа. «Дедушка» – «ата». Но его нет, он умер рано, в сорок лет. Я познакомлю тебя, дочка, со всеми, когда ты приедешь. Ты же приедешь, Верочка? – спрашивает меня, а сам смотрит на маму.

– Да, – отвечаю я.

– Да, – подтверждает мама.

Перед сном папа сидит рядом и рассказывает про девушку Жибек. «Жибек» – «шелк», объясняет он. Она полюбила юношу, готовилась к свадьбе, но враг убил его. Бежала она по степи, стонала, кричала, как раненая птица, свадебный наряд казался ей крыльями. Лебеди вторили ей и пели грустную песню «Ак-ку». «Ак-ку» – «белый лебедь», опять перевел папа. Он расплетает мне косы и напевает эту песню. Казахский язык кажется красивым. Не понимая слов, чувствую их печальный смысл. Так я и уснула, слушая папину речь – то русскую, то казахскую:

Решетку юрты – кереге —

Она, рыдая, обняла…

– Я плачу шелестом травы,

Дрожу я гневом тетивы,

Средь черных туч нет синевы…1

Я сопереживала Жибек и белым лебедем плыла к ней, чтобы помочь. Оказалось, что Жибек – это мама, а папа – ее жених. Но его не убили, а спрятали в темнице, чтобы он не смог жениться на ней. Мне снилось, как по степи в цветущих маках бежали кони с развевающимися гривами.

Через два дня мы возвращались домой. В аэропорту родители спокойны и медлительны, как обманчивое течение речки, готовой каскадом сорваться с невидимой скалы. Казалось, они не понимали, почему находятся здесь, а не в иллюзорном мире счастья, что остался в гостинице.

Папа держит маму за руку, смотрит преданно и вопросительно, ждет. Я вспоминаю: «Только одно твое слово…» Мама неестественно улыбается. Я же покраснела до самых пяток – так сдерживаю слезы.

Самолет прорезал облако.

– Мама, все ли казахские имена переводятся на русский? Что значит имя папы?

– «Керим» – «прекрасный», «благородный». Его отец читал по-арабски и это имя встретил в книге.

Облака густые – как сметана. Мысли – как туман. «Можно ли называть человека благородным, если он не живет со своей дочерью?» – не отпускает вопрос. Не все так просто во взрослом мире. Но должны ли дети страдать от его сложности?

Замечаю в глазах мамы слезы. «Странно, – думаю я. – Мама любит папу и Степана тоже. Разве можно любить двоих?» Словно услышав мои мысли, она говорит:

– Мы с твоим отцом любили друг друга. Но обиды разрушают все. Ты сейчас не можешь этого понять.

«Наверное, нет, – думаю. – Но зачем же расстались, если любили?»

Пока самолет не приземлился, я повторяла последние слова папы: «Я буду приезжать… Я буду приезжать…»

Он сдержал слово и навещал нас раз в полгода.

Я бежала к нему, он поднимал меня на руки, прижимал и, целуя, вдыхал мой запах. Я замирала от счастья. Беспокойное ожидание заканчивалось, время струилось в счастливом ритме. Всего два дня.

Мама к нам присоединялась ненадолго. Степан сердился и ссорился с ней в такие дни. Он перестал бегать к соседке, но отношения с мамой напоминали огонь в печи: то разгорались, то затухали, иногда грозили пожаром, опаляющим все вокруг.

После первой встречи с папой я перестала называть Степана отцом. А он вроде бы и не заметил.

Когда папа уезжает, я ощущаю, как умирает мое дыхание, а свет становится свинцовым. Два дня блаженства оказываются слишком короткими. Не отпускает горькая мысль: почему мы не можем жить вместе? В ожидании новой встречи я пытаюсь уравновесить свои чувства к отцу: любовь и глубокую обиду на его отсутствие.

Стало привычным представлять, какой у папы дом, где он сидит, когда читает книги, из какой чашки пьет чай. Я вхожу к нему, сажусь рядом, он обнимает меня, целует. Только его жену и детей не могу вообразить, но я им завидую: они живут с ним.

Я веду счет времени до следующей встречи, тороплю его, но оно не спешит сокращаться и тянется невероятно долго.

4

Ноябрь. Осенние каникулы. Еду в поселок на машине, что поет скрипучим голосом в такт говорливому водителю. Неприятно пахнет бензином и старыми кожаными сиденьями, но это не нарушает предвкушение счастья от встречи с бабушкой и дедушкой. Я улыбаюсь от мысли, что снова услышу ее тихую молитву с придыханием: «Господи Иисусе Христе…» и спор с дедушкой о религии – он не верит в Бога.

Машина останавливается возле дома, бросаюсь к калитке, а навстречу уже спешит бабушка, раскрыв руки для объятия. Я прильнула к ней – аромат ванили. «Булочки приготовила», – радуюсь я. Ее коса щекочет мне нос. «Косица, – так называет ее бабушка. – Вот и все, что осталось от густой косы».

– Как ты выросла, моя красавица! Верочка, неужто тебе уже пятнадцать? Невеста.

– Бабушка, я не люблю это слово.

– Как? А раньше все мечтала о белом платье и о длинной фате.

Дедушка заносит в дом сумку.

– Книг-то сколько! Хорошо, что тебя сосед привез. Как бы сама донесла до автобуса? Все так же глотаешь книги?

– Да, дедушка, вся в тебя, – смеюсь я. Он гладит меня по голове большой жесткой ладонью. Я обнимаю его – крепкого и сильного, как дуб.

– Подросла, – замечает он.

– Обжились на новом месте? У тебя теперь есть своя комната, – радуется бабушка тому, что мы получили отдельную квартиру.

– Да, бабушка, жаль, что уже прохладно и не могу сидеть с книгой на балконе.

После обеда подхожу к зеркалу в старинной раме, раскладываю черты лица на «похоже на маму» и «похоже на папу». Нахожу больше папиного. «Красавица? – вспоминаю слова бабушки. – И где эта красавица?» Потянула в стороны длинные косы, покрутилась. На белой коже светло-карие глаза кажутся еще светлее, приблизившись вплотную к зеркалу, рассматриваю их. Ничего красивого! Еще эта глупая ложбинка на кончике носа, словно он раздваивается. Хорошо, что это видно, только когда голову поднимаешь вверх. Но я не гордячка, нос не задираю. Кружусь по комнате.

Я счастлива.

– Хороша, моя внученька, – бабушка подошла неслышно. – А Сашки-то нет, уехал с отцом к родственникам за реку, завтра вернутся.

– Так я и не спрашивала о нем, – краснею я. – Расскажи-ка лучше о папе.

– Я же тебе в прошлый раз…

– Ну бабушка… – прошу жалобным голосом.

– Хорошо. Я говорила тебе, что Керим очень хороший, заботливый. Каждый раз привозит подарки. Красивый он у тебя. Помню, когда первый раз увидела его, поразилась белоснежной коже. Брови-то чернющие, а глаза – светло-карие. Это он решил, что Лиде лучше рожать в Пятигорске. Как он радовался, когда ты появилась! Никому не доверял тебя купать и пеленать. Пеленки стирал, гладил… Клал тебя на грудь, и ты тут же засыпала. Любил тебя очень.

– Почему они расстались?

– Вера, пусть тебе мама скажет.

– Ладно, бабушка. Тогда давай про райских птиц. И про прабабушку.

– Ты не забыла? Сколько же тебе было, когда о них услышала? Пять? Шесть?

Мы сидим на диване, она рассказывает, будто поет, я трогаю ее седую косичку, замечаю много коричневых пятен на руках. Мне больно видеть, как меняется моя бабушка.

Спустя годы многое забылось, но родные лица, голоса, запах, тепло – со мной. Какой-то звук или слово вдруг вернет в детство, кажется, протяни руку, отодвинь полог времени – и спрячешься за сильной спиной дедушки, уткнешься в грудь бабушки, и ты уже не беспомощный мотылек с обожженными крылышками, а та Вера, что была счастлива в волжском поселке.

После обеда вышли во двор. Дедушка направился за дровами для печи, бабушка – за соленьями в летнюю кухню, я – к грустной яблоньке с сухими редкими листьями.

Воробышки уселись на куст смородины, клюют засохшие ягоды.

– Зима ранняя придет, – замечает дедушка. И тут же после его слов, словно ждали команды, примчались тучи. Ветер схватил с клена охапку красных листьев и, пронеся их немного по дорожке, рассыпал узором на блеклой траве. Они немного подвигались, шелестя засохшими кончиками, укладываясь удобно на зиму (не знали, что на вечный сон), и замерли в ожидании то ли следующего дуновения ветра для создания более совершенной композиции, то ли дождя, чтобы закрепил их в причудливой арабеске.

Дедушка словно прочитал мои мысли:

– После смерти природа оживет весной. Вот бы и людям так…

Горечь и понимание того, о чем я пока не должна знать, прозвучали в его словах.

После ужина показываю бабушке альбом с репродукциями картин, который мы купили с мамой. Знаю, ей нравятся старинные портреты.

– Кожа светится, как у твоей мамы, – бабушка провела рукой по изображению Данаи.

– Бабушка, почему я не художник? Как можно так точно писать свет? Смотри, лучи солнца как настоящие. – Я показываю «Девушку за верджинелом» Вермеера. Кажется, она смотрит на меня, слегка улыбаясь. Свет ласково касается ее правой щеки, и по ее лицу, как теплый ветерок, пролетают оттенки чувств. Каких? Она влюблена? Чем-то я похожа на нее. Взглядом? Овалом лица? Пристально смотрю в ее глаза, и спокойная радость наполняет меня.

Бабушка включает радио – слышу нежную мелодию скрипки. Беру лист бумаги и записываю стихи, что полились легко. Они для Саши, завтра у него день рождения.

Ночью он мне снился, а утром, только я успела умыться, как услышала в прихожей его голос.

– Саша! С днем рождения! – кричу ему. – Подожди, я еще не оделась.

Спешно натягиваю голубое платье и синюю кофту. Гляжу в зеркало, снимаю синюю и надеваю белую с круглыми пуговицами. Мне не терпится увидеть моего друга. Он что-то говорит бабушке. Голос его изменился – совсем взрослый, с хрипотцой; Саша перестал картавить, только когда волнуется, «р» звучит мягко, и мне это нравится. Бабушка говорит, что мы как родня: краснеем и картавим одинаково. Моему Саше уже семнадцать лет. Моему? Боже мой, я покраснела. Все, не выйду, пока не успокоюсь.

– Верочка, ты долго будешь парня держать в коридоре? – Бабушка заходит и улыбается, увидев, что я принарядилась.

– Ладно, пусть идет.

– Вера, это тебе. – Саша протягивает мне розы. Я знаю, что в поселке их не купишь. Значит, ездил за ними в город?

– Спасибо. Но день рождения не у меня, а у тебя. Садись, Саша, я сейчас.

Беру со стола открытку со стихами, книгу о художниках Возрождения и протягиваю ему. В его серых глазах вижу себя смущенную, растворяюсь в его взгляде, голова кружится. Саша успевает подхватить меня за плечи и целует в висок. Я мягко убираю его руки. Странный жар окатывает меня. Я не чувствую тела – оно стало золотистым облаком.

Дома у Саши собралась вся наша компания. С детства мы вместе: десять мальчишек, Наташа и я. Других девочек на Московской улице нет. Да и мы давно «свои пацаны» – так нас называют все, кроме Саши. Я самая младшая, остальным – от шестнадцати лет до восемнадцати. Самый старший, Захар, спросил:

– Что, даже шампанского не будет?

– Еще немного подрасти, Захар, – отвечает ему отец Саши, противник алкоголя. Он физик, раньше преподавал в институте, теперь пишет книги и пособия для преподавателей. Он гораздо старше матери Саши, Ирины. Кто-то судачил, что она его вторая жена, но я не стала слушать всевозможные домыслы о семье моего друга. Ирина наготовила столько вкусного, что Захар вскоре забыл про свой вопрос.

Включили магнитофон. Я вздрогнула. Это наша любимая песня группы Scorpions. Помню летом, в день моего рождения, Саша по-особенному посмотрел на меня, что-то хотел сказать, но я опередила его какой-то фразой, чтобы он не произнес то, на что я должна дать ответ. В тот день звучала эта мелодия.

Саша пригласил меня. Нас влечет друг к другу странной силой, сопротивляться которой сложно. Пытаюсь отстраниться и не чувствовать его прерывистого дыхания, но Саша прижимает меня к себе.

Когда музыка замерла, предложил выйти на улицу.

– Вера, первый снег в этом году, – шепнул он.

Серебристые снежинки подрагивают в воздухе. Хрустит снег под ногами, как накрахмаленное белье. Подошли к дереву. Саша коснулся ветки, покрытой ажурными звездочками, – они полетели на нас.

Белое небо легко дышит. Нет верха и низа, нет начала и конца. Чистая хрупкая сфера вобрала нас в себя, оградила от остального мира и бережно покачивает на невидимых волнах. Никому не слышен наш смех. Возникло ощущение, что перевернули белый земной шар, серебряные пушинки поплыли в невесомости, и не понять: то ли они опускаются с неба, то ли отрываются от земли. Мне казалось, я вижу приближающихся к земле прекрасных эфебов на белых конях. Развеваются их белые гривы, рассыпая сверкающие звезды.

Саша что-то говорит, я улыбаюсь и смотрю на него сквозь ажурный шелк, ласкающий лицо. Снежинки садятся на его длинные светлые ресницы, добавляя нежности взгляду. Умиротворение – и вихрь чувств. Как это может сочетаться? Это и есть счастье? Что же оно такое? Взгляд? Ощущение? Прикосновение? Неожиданно возникло опасение: вдруг все исчезнет как снег? Растает он – и счастье уйдет.

Я ловлю его восхищенный взгляд и понимаю, что сейчас я для него – центр белой вселенной. Его любовь кружит и поднимает над землей, и попытки разобраться в своих чувствах растворяются.

Трепетные чувства Саши вызывают во мне беспокойство. Мне кажется, у него они иные, чем у меня. Я ощущаю в нем что-то незнакомое мне, замечаю, как он пытается сдерживать себя, если мы находимся слишком близко. Белая ночная тишина. Она отгородила нас от дневных звуков, от суетности и всего того, что в такие минуты кажется мелким.

– Вера, я… – но его слова остановила громкая музыка, что вылетела из распахнутой двери его дома. Мы оглянулись. Наташа в красном платье и на высоких каблуках замерла в проеме, как на кадре диапозитива, и смотрела на нас некоторое время, потом резко развернулась и ушла. Дверь хлопнула. Вернулась тишина.

Саша стряхивает снег с моего пальто, снимает с рукава большие снежинки. Мы рассматриваем их рисунок, графический и идеальный. А счастье? Оно идеально? Саша произносит глухим голосом, словно у него в горле ком:

– Вера, я…

Испуганно смотрю на него, он наклоняется и осторожно целует меня. Я чувствую вкус его солоноватых горячих губ и ощущаю пронзительную струю тепла и дрожь во всем теле. Вырываюсь и убегаю в дом. В коридоре сталкиваюсь с Наташей.

– Ты куда летишь? Нам надо поговорить.

– Давай у нас, – говорю ей. Прощаюсь с родителями Саши, и мы уходим. Саши около дома нет. В ореоле густого снега вижу его фигуру, похожую на странника в нереальном белом пространстве. Саша направляется в сторону колодца. Я хочу бежать за ним, но Наташа схватила меня за руку и потянула за собой как пушинку. Она в этом году вытянулась, фигура ее стала спортивной – Наташа занимается баскетболом. Я рядом с ней – мышка.

– Вера, прости, я давно хотела тебе сказать, что мне нравится Сашка, – начала Наташа, когда мы зашли ко мне домой и уселись на диван. – Вернее, я его люблю. Он же тебе не признавался? Нет?

Я хочу ей ответить и не могу. Голос покинул меня. Откидываю с себя плед, которым мы укрылись.

– Я собираюсь сейчас пойти и признаться ему. Просто хотела тебя в известность поставить, – спуская с дивана ноги, продолжает она. Я спрашиваю неожиданно глухим голосом:

– А он? Извини, кажется, я простыла.

– Ты же знаешь, кроме тебя он никого не замечает. Вера, ты все равно уедешь в Москву. Отпусти его.

– Я его не держу, – отвечаю, а у самой сердце бьется, словно воробей в неволе. – Он же хочет в Ленинград, художником стать.

– Да не получится у него, – раздраженно говорит она. Я замечаю, что ее веснушки стали бледнее, знаю, она пытается избавиться от них и использует разные средства. – Он же учится плохо.

– Наташа, но он талантливо рисует.

– Я поеду с ним, буду поступать в медучилище, институт я не потяну. – Она заплакала и уткнулась в мое плечо.

– Не плачь, Наташа.

– Скажи ему, что не любишь, что тебе нравится кто-нибудь в городе. Мы уедем, а тебе еще два года в школе учиться, знаешь, как все изменится. Влюбишься в кого-нибудь.

Она ушла. Иду в кухню, лампу не включаю. Снежный свет отражается на потолке и стене. Беру стакан, он выскальзывает из рук и разбивается. Собираю осколки, похожие на льдинки, подхожу к окну. Снег сыпал и сыпал, белый свет заглядывал в комнату и заливал ее голубоватым светом.

Вошла бабушка. Включила лампу.

– Что-то рано в этом году снег. – Вопросительно посмотрела на меня. – Поссорилась с Натальей? Давно пора. Вы такие разные.

– Ты почему не спишь, бабушка? Время одиннадцать.

– Услышала, что-то упало.

– Стакан разбился. – Я плачу.

– К счастью. – Она обнимает меня. – Ты из-за Саши? Он влюблен в тебя.

– Да, бабушка. Я не знаю, что делать.

– Жить, Верочка.

Она запела старинную песню о любви девушки и юноши-сокола, руки ее, как крылья голубки, скользили по моим волосам, плечам, теплое сияние исходило от нее. Я постепенно успокоилась. Когда бабушка ушла, я выключила свет и увидела во дворе Сашу; он ждал, что я его замечу и выйду. Хотела бежать к нему, но сдержалась.

В день моего отъезда Саша говорит:

– Вера, приезжай в Ленинград. Ты можешь поступить в университет на факультет журналистики.

– Саша, я только через два года окончу школу.

А сама думаю: «Что ты ответил Наташе? Приедет ли она к тебе?»

– Вера, я хочу на тебе жениться. – Саша краснеет, смущенно приглаживает вихор. – Я люблю тебя.

Я не отвечаю. Мне Саша дорог, но люблю ли я его?

– Ты молчишь… Ладно, Вера, главное, что я тебя люблю. Я буду приезжать на праздники и на каникулы. Ты будешь меня ждать?

– А учиться когда будешь? Да, Саша, я буду ждать, – говорю серьезно и верю в это. Он облегченно вздыхает:

– Буду часто приезжать, – повторяет он. – За тобой надо присматривать.

– Я не маленькая.

– Но для меня ты всегда будешь маленькой.

Разговор с Сашей приносит необъяснимую радость и ощущение, что все достижимо и легко, когда он рядом: и в институт поступлю, и книги напишу.

Утром, не позавтракав, выскакиваю на улицу вдохнуть холодного воздуха и остудить горящее лицо. Мне снился Саша, мы целовали друг друга так, что огонь в моей груди не стих и после пробуждения. Безмолвие снега приносит тихую радость. Яблони сияют в снежных цветах. Куст сирени возле крыльца хочет стряхнуть белые шапочки, но тяжело это сделать тонкими оголенными руками, а ветер не спешит на помощь. Я потянулась к поникшей ветке, чтобы освободить ее, – оттуда вспорхнула пичуга, оставляя за собой снежную пыль.

Смотрю на дом Саши, вижу его в окне – как портрет в раме. Сорока слетела с большого дерева, снег зашуршал, посыпался, покрывая портрет серебристой краской.

5

1979 год

Зима в этом году особенно долгая, наполненная ожиданием. Папа не приезжал десять месяцев. Мама не знает, когда он собирается к нам. Отвечая на мой вопрос, она не смотрит на меня, я понимаю: не хочет говорить.

Степан пьет реже. Но в доме не исчезло напряжение, выражаемое в недомолвках, в раздражении мамы, в очередном срыве отчима, в его колкостях по поводу приездов папы. Оно не рассеивается в пространстве, а висит серой дырявой кисеей.

Все больше времени я провожу дома у Лизы. Второй год мы учимся в математическом классе, занимаемся по вузовской программе. Для Лизы математический анализ так же интересен, как для меня литература. Она мне помогает с математикой, я проверяю ее сочинения.

В отличие от меня, Лиза редко грустит, уверенна в себе, никогда не унывает и сохраняет невозмутимость в любых обстоятельствах. Трудности воспринимает легко, словно знает, что они временны. Лиза мечтает строить корабли. Странное желание для девочки, но это соответствует ее натуре, волевой и целеустремленной. Как ледокол в Арктике, она идет к своей цели.

Во мне все сильнее проявляется неуверенность и скованность из-за внешности. Раньше я меньше думала о том, что отличаюсь от других. Сейчас кажется, что все пристально рассматривают меня, замечая, что я не русская, и я робею, краснею до слез. Когда мне надо в магазин за продуктами или в библиотеку, зову Лизу с собой. Только с ней я спокойна.

С Сашей я тоже забываю о своей инаковости. Но он далеко, учится в Ленинграде, будет реставратором. Неделю назад он приехал после зимней сессии, и мы видимся каждый день. Саша встречает меня возле школы, берет за руку, и мы гуляем по городу. Когда замерзаем, идем в кино или в универмаг, где на первом этаже пьем кофе или чай.

Сегодня последняя встреча, завтра Саша уезжает.

Последний взгляд слабого луча на зимний день. Безмолвные сумерки приближаются на кончиках пальцев, словно балерины. На заснеженный тротуар падает свет из кафе. Распахнулась дверь, вырвалась мелодия нашего первого танца. Мы остановились, взглянули друг на друга и, я уверена, вспомнили первый поцелуй. Саша прижимает меня к себе. Слышу пульсирующий звук его сердца – словно из груди вырвались стеклянные шарики, коснулись зеркального воздуха, и он ответил серебристым подрагиванием. Я внимаю его ритму, и исчезает пространство реальности.

Февраль становится для меня апрелем.

Вечерняя дымка накрывает город, и чудится, он потянулся вверх, приподнялся над землей и покачивается – убаюканный и приласканный. Сумрак располагает к философствованию, оголяет чувства, требует откровений и признаний. И мы говорим, говорим…

Нам казалось, что мы понимаем жизнь и знаем нашу судьбу. Наивные.

Темные фигуры прохожих – как одно целое, и только около освещенных витрин они приобретают индивидуальность: внимание привлекает то светлый шарф, то голубой берет, то фиолетовое пальто. Подойдешь ближе – видишь глаза. Но как они отличаются от глаз Саши! От него – тепло и любовь, я тону в их ласковой безбрежности.

– Ты моя Синильга, – шепчет Саша.

– Синильга – шаманка. Это имя мне не нравится. – Капризно замечаю я. (И ужасаюсь, откуда у меня эти интонации.)

– Она умна и красива, как ты. Знаешь, Вера, в переводе с эвенского ее имя означает «снег». И твоя кожа – белая как снег, только теплая и нежная. – Он касается моей щеки сухими губами. – Моя Синильга… Ты так сладко картавишь, когда волнуешься.

Я хочу поцеловать его родинку, что примостилась на щеке как паучок, и, чтобы скрыть это желание, говорю:

– Давай смотреть в спины впереди идущих и проверим, на чей взгляд больше людей обернется.

– Я знаю ответ, ты же волшебница.

– Ну, Саша, давай попробуем, – капризно прошу я. (Да что это сегодня с моей интонацией?) Он соглашается со мной, как всегда. Выбираем первую «жертву» и сосредоточенно гипнотизируем. У меня обернулись почти все. У Саши – один. Но он отвлекался, не концентрировался, а смотрел на меня – я чувствовала его взгляд.

– Я же говорил.

«Наверное, это от прабабушки», – думаю я, наивно веря в силу своих возможностей. Неожиданно для себя тянусь к Саше, и он нежно целует меня.

Когда подошли к моему дому, не могли расстаться, зашли в подъезд, сели на ступеньки. Я положила голову Саше на плечо, он обнял меня.

– У нас будут красивые дети, – начал он. Я смущенно молчу, уткнулась ему в шею, она теплая и пахнет солнышком. – Сколько ты хочешь детей?

– Саша, о чем ты говоришь?

– Я хочу много, плохо одному, без братьев и сестер. И ты у мамы одна.

– А еще я хочу взять из детского дома ребенка, – говорю я. Саша разворачивает меня лицом к себе, улыбается, смотрит мне в глаза.

– А своих?

– И своих тоже. Саша, рано об этом говорить.

– Возьмем девочку и мальчика. Да? – Саша шепчет, зарывшись в мои волосы.

В начале весны мама с аппендицитом попала в больницу, ей сделали операцию. «Много крови потеряла, доживет ли до утра, неизвестно, а еще и беременна», – ненароком услышала я слова медсестры. К ней меня не пустили, и я в слезах побежала домой. Моя мама не должна умереть!

Падаю на колени возле кровати и прошу Бога спасти маму. Молитв я не знала, но слышала, как бабушка шепотом молилась; я могла разобрать только два слова: «Отче наш». С них я и начала, за ними полились остальные. Я плачу, прошу спасти маму и даю обещания этому неизвестному мне Отче. Не помню, как долго повторяла без остановки свою мольбу, но так обессилела, что упала на кровать и заснула.

Утром побежала в больницу. К маме разрешили зайти. Она слаба, бледна, тихо отвечает на вопросы. Наклоняюсь ближе, чтобы слышать ее, но не касаюсь, боясь причинить боль.

– Мама, а ребеночек будет жить?

– Кто тебе сказал о нем? – шепчет она.

– Я слышала разговор медсестер.

– Да, Верочка, он жив. – Мама закрыла глаза, я осторожно коснулась ее щеки.

– Спи, мамочка.

Вечером я воевала с интегралами и дифференциалами – готовилась к контрольной. В строгие формулы вклинивались мысли о маме, папе и Саше. Я прикладывала математические знания к событиям моей жизни. «Интеграл, – размышляла я, – может вычислить площадь фигуры, массу неоднородного тела, пройденный при неравномерном движении путь и многое другое. И жизнь человека, как в интеграле, – сумма большого количества малых слагаемых. Если бы эти слагаемые-события приносили только радость и счастье и не разлучали людей! Неравномерное движение пути, – повторяю, думая о Саше. – То радость встречи, то грусть разлуки. Сольются ли наши пути в общую дорогу?»

Я скучаю по Саше. Откладываю математику в сторону, достаю шкатулку с его письмами.

«Вера, высылаю тебе фото канала имени Грибоедова. Знаешь, кто руководил работами? Инженер Грибоедов. Но канал назван в честь писателя. Когда ты приедешь, мы посетим все литературные места Ленинграда. Ты же приедешь? Обещай!»

«Мы с тобой, Верочка, не верим в бога, но обязательно зайдем в Исаакиевский собор. Он тебе понравится. Я думаю, не просто мы с тобой вместе… Может быть, все-таки ОН есть и послал тебя мне? Я тоскую по тебе. Ты же приедешь? Обещай…»

Достаю из шкатулки кулон с мифической птицей, что прислал мне Саша: «Мама была в Японии и по моей просьбе купила его для тебя, моя недоступная Синильга. Когда тебе будет трудно, знай, что человек может, как этот феникс, возродиться из небытия. Мы можем все, когда любим».

Я надела кулон и вернулась к математике.

Степан принес мне компот и пирожное «Колечко». Взглянув на его красное лицо, поняла, что пьян.

– Не вздыхай, я немножко, – пробурчал он.

Я выпила половину стакана и почувствовала, что тяжелеет голова, будто одурманенная. Осталось решить одну задачу по физике, но я не могла сосредоточиться. Поздно: час ночи. Не помню, как разделась, уснула моментально.

Очнулась от тяжелого дыхания и запаха алкоголя. Встать не могу – заторможенность движений и сознания, словно плыву под водой. Отчим склонился надо мной. Его большие волосатые руки легли на грудь и начали сильно мять. Мне больно. Хочу встать, но он что-то шепчет противным голосом, наваливаясь на меня всем телом – будто бетонная плита. Кровь вскипела, в голове загудело, как шум приближающегося поезда, готового раздавить меня. Я кричу. Вырываюсь. Тщетно. Потной рукой он зажимает мне рот, другой сдирает пижаму. Рвется цепочка кулона. Горячие, пухлые, как сосиски, пальцы вызывают тошноту. Кусаю эти мерзкие пальцы. Степан отпрянул, ударил меня по голове. Я кричу, но он снова зажимает мне рот и снова наваливается на меня. Еще сильнее кусаю его пальцы, чувствую, что-то соленое течет мне на лицо. Кровь? Он на секунду отнимает руку. Глаза, как два опасных жала, впиваются в меня. Губы сжаты в ядовитую полоску.

– Дрянь, – шипит, словно не слова, а змеи выползли изо рта.

– Папа, мне надо в туалет, отпусти. Я быстро. – Собираю все спокойствие и произношу заискивающим тоном, от которого самой противно.

Степан вздрагивает: давно я не называла его так. Не отпускает, бубнит:

– Подожди, потом…

– Но я не могу терпеть, я сделаю это в кровать.

– Быстро! Туда и обратно. – Он злится и шлепает меня пониже спины.

Я не вижу свою пижаму. Куда он ее дел? Хватаю его рубашку, что заметила на краю кровати, прикрываюсь и бегу в ванную. Там отбрасываю ее, как змею, топчу ногами, заталкиваю за стиральную машину, закутываюсь в мамин халат и плачу, опускаясь на пол. Что делать? Кричать? Но в соседней квартире никого нет, уехали. Он может выломать дверь. Как мне защититься? Придвигаю к двери стиральную машину – больше баррикадироваться нечем. Вижу на полке ножницы, хватаю их. Руки дрожат. Боже, помоги мне не сделать этого. Помоги!

Несколько раз Степан приходит, дергает дверь, пинает, кричит. Ругательства как гвозди впиваются в дверь. Думаю, если бы не был так пьян, выбить ее ему ничего не стоило. Выключает свет в ванной – остаюсь в темноте. Слышу, как стучит бутылка о стакан, с грохотом летит на пол. Водка закончилась. Еще какое-то время несется брань. Потом – тишина.

Трясусь и плачу от страха и унижения. Чувствую себя в гадком болоте, трясина затягивает по грудь. Голова гудит. Опасаюсь заснуть, но глаза не слушаются, слипаются. Туман болезненного сна окутывает меня.

Когда очнулась, маленькое окошко в моей темнице посветлело. Выйти боюсь. Смотрю в зеркало. Висок покраснел от его удара. Расплела косы, отделила пряди по обеим сторонам, подрезала – получилась длинная челка, она прикрыла виски. Нет, в школу так не могу идти, да еще опухшим лицом и покрасневшими глазами.

Жду. Прислушиваюсь. Тихо. Отодвигаю стиральную машину, осторожно открываю дверь, ступаю на цыпочках. Меня качает, придерживаюсь за стенку. Слышу прерывистый храп из моей комнаты. Заглядываю. Спит на кровати, рука свешивается, рот открыт. Мерзкий запах алкоголя и пота вызывает брезгливость. Стараясь не шуметь, одеваюсь и выхожу на улицу. Солнце бледное, небо хмурое. От холодного ветра слезятся глаза.

Еду в поселок. «Не надо пугать бабушку и дедушку, – думаю я. – Но как? Что же я им скажу? Почему не в школе?»

Захожу во двор, бабушка возле летней кухни. Увидев меня, ахнула, подбежала.

– Что случилось? И что ты сделала с волосами? – Увидев синяк, заплакала. – Дедушке не показывай, он его убьет, грех на душу.

Из кухни вышел дед.

– Что, опять запил? – сказал он сердито. – Толку с ним не будет.

– Да, пьяный утром пришел, – приходится лгать. – Ругался всякими словами, я испугалась.

– Он тебя не тронул? – спрашивает бабушка, когда мы остаемся одни.

– Нет, – отвечаю, наклоняясь к тарелке. Мне стыдно об этом говорить, не то что представить. – Пытался… – Я плачу.

– О господи, – закачала она головой. – Поживи здесь. В школу на автобусе поездишь. Ничего, пораньше будешь просыпаться. Не переживай, Верочка, мама поправится. Вчера я ездила к ней в больницу. Сказали, через неделю выпишут. К вам не зашла, ты в школе была.

Дедушка затопил для меня баню. Я безжалостно тру себя мочалкой, кажется, скоро кожу сдеру, но не могу избавиться от омерзительного ощущения рук отчима, его запаха. Знаю, с тела это уйдет, но как избавиться от того, что в душе? Хорошо бы иметь в памяти ячейку «Сброшенное и забытое».

Ночью бабушка легла со мной. Я вдыхала ее запах, держала, как в детстве, за руку, а она гладила меня по голове, что-то приговаривала: с этими словами, похожими на молитву, я и заснула.

В день выписки мамы мы с бабушкой рано утром приехали в нашу квартиру. Степана не было. Открыли окна, чтобы выгнать стойкий запах алкоголя, выбросили бутылки и мусор, перемыли посуду. Я занялась полами и стиркой. Под кроватью нашла кулон с фениксом и заплакала. Хорошо, что бабушка не видела моих слез – она готовила обед.

Маму привезли на такси. Она слаба и бледна, еле поднялась по ступенькам и легла на кровать. Бабушка решила остаться у нас на несколько дней, чему я несказанно рада.

После обеда мама осторожно спрашивает меня:

– Вера, тебя Степан не обижал?

– Нет, мама. – Глаза опущены в книгу.

– Он пил снотворное? – В руках у нее неполный аптечный флакон. – Откуда у нас это лекарство?

– Я не знаю.

Снотворное у нас никто не употреблял. Мама задумалась. Лицо ее настолько сердито, что все у меня внутри сжалось.

– Вера, ты должна мне сказать, – настаивает она.

Я коротко рассказываю, стараясь не напугать ее.

– Значит, он тебя напоил снотворным. Но он тебя не тронул? – Она вот-вот заплачет.

– Нет, я спряталась в ванной.

Степан появился вечером. Трезвый. На меня не смотрит. Не поздоровался. Я тоже. Мама отправила меня к Лизе. Собирая тетради и учебники, слышала громкий голос мамы, вскоре она перешла на крик. Я выскочила в подъезд. Когда вернулась домой, заметила, что обуви и верхней одежды отчима в прихожей нет.

Мама лежала на кровати. Меня поразило глубокая печаль в ее лице и спокойствие, словно она переплыла опасную реку и осталась жива. Я легла рядом, прижалась к ее мокрой щеке, спросила, когда родится малыш и какой он сейчас.

– Как твой пупсик, с которым ты играла в детстве, тот, что побольше, – ответила она. Мы подбираем ребенку имя, мечтаем, какие красивые вещи и игрушки купим. Я поглядываю вправо, где хищно зияет щербатый рот платяного шкафа без мужских вещей.

– Вера, закрой его, – просит мама. – Ничего не бойся. Степана здесь больше не будет. У тебя начинаются каникулы. Хочешь съездить в Уральск? Я забронировала на всякий случай билет на послезавтра. Вот только я не смогу с тобой. Сама не боишься?

– Я же школу заканчиваю, уже взрослая. А почему на «всякий случай»?

– Вдруг ты не захочешь ехать одна. Я отцу написала, он тебя ждет.

«К папе могу и пешком пойти», – подумала я, но не сказала этого.

6

Двадцать второго марта лечу в город, где познакомились мои родители. Накануне мама послала папе телеграмму, чтобы он встретил меня, дала адрес его родственников (на всякий пожарный случай, как она любит говорить).

– Отец живет в поселке, но до города недалеко, он сможет приехать в аэропорт. Я тебя провожу, и сразу же ему позвоню.

– Мама, можно мы с Лизой поедем в аэропорт?

Мое волнение не давало мне заснуть. Я боялась лететь одна, но говорила себе, что я взрослая, летом заканчиваю школу и теперь все должна делать сама. Думала и о том, какой он, Казахстан, почувствую ли зов крови, как пишут в книгах? Есть ли во мне дух степнячки?

Мой самолет в полдень, но мы выехали в Волгоград утром, чтобы погулять по городу.

Солнце светит ярко, безветренно, и после Мамаева Кургана мы гуляли на набережной. Лед на реке еще не пошел, но ближе к берегу блестит вода. Когда замерзли, выпили горячего какао в кафе и поехали в аэропорт.

Рейс задержали на час, но мы не огорчились – расставаться не хотелось. В буфете пили сок с эклерами, шутили, смеялись.

– Твой смех другой, – заметила Лиза. – Ты волнуешься, Черный Хвостик?

– Да, ощущение, будто навсегда уезжаю из дома. Теперь понимаю, каким тяжелым будет расставание летом.

– Начнется взрослая жизнь… Даже думать об этом не хочу. – Лиза шмыгнула носом.

Объявили задержку еще на час. Потом еще… Время подходило к шести, когда я отправила Лизу домой:

– Не переживай, сказали, что через час точно полетим.

Она уехала. Прошло еще два часа. За огромными стеклами аэропорта темнело. Гул людей навевал сон; я задремала в жестком кресле. Проснулась, когда объявили посадку, и с ужасом обнаружила, что пропала моя сумочка. Хорошо, что билет и паспорт, как закладка, лежали в книге, которую я держала в руках. В сумочке остался дневник, открытка с мраморным бюстом девушки (она всегда стояла на моем столе), блокнот с моими стихами, адрес родственников и деньги. Ничего, папа же меня встретит. Я себя успокаиваю, но от страха и смутного предчувствия, что все сложится иначе, чем я хочу, лицо наливается жаром.

В самолете мужчина, сидящий рядом, замечает:

– Долго же нас держали. – Голос спокойный и твердый.

– Да, – коротко отвечаю и открываю Голсуорси, но сейчас переживания Ирэн не могут затмить собственных.

Сосед зашуршал газетой, я взглянула на него. Пожилой (сейчас-то понимаю, что ему было не больше сорока), смуглый. Не могла не обратить внимания на его кудрявые черные волосы, крупный нос с высокой горбинкой, большие темные руки. Позже узнала, что он ингуш.

Когда получала свой чемодан, мужчина оказался рядом. Я сделала вид, что не заметила его. Папы нет. Думаю, опаздывает, вот-вот подъедет, а сама знаю, что это не так. Это-то я и предчувствовала. Тревога охватила меня. Что делать? На улицу выйти боюсь: там темно и чужие люди. Я села в зале ожидания так, чтобы видеть входящих в аэропорт.

Подошел мой попутчик, спрашивает:

– Вас никто не встречает?

– Я жду папу.

Он постоял немного рядом со мной и направился к выходу. Остановился и закурил. Тоже кого-то ждет?

Минут через десять он вернулся ко мне.

– У тебя есть адрес, куда ехать?

– Нет, – еще секунда, и я заплачу.

– Да, дела. Едем к нам. Ночью здесь нельзя оставаться.

«А к незнакомому человеку можно ехать?» – хотела я возразить, но промолчала.

– Ты не бойся. У меня дочка как ты.

«Это еще ничего не значит», – мелькнула мысль.

– Идем, а утром будем думать, что делать, – твердо сказал он и поднял мой чемоданчик.

Рискованно ночью в чужом городе довериться чужому мужчине, но отчаяние и растерянность так сильны, что я не знаю, что предпринять.

– Меня зовут Абдул. Поедем на автобусе.

Я не ответила, только кивнула.

Когда вышли на нужной остановке, оглядываюсь на автобус как на потерянный островок жизни и иду за Абдулом по плохо освещенной улице вдоль низких домов. Глухая тишина. Слышны только твердые шаги моего спасителя или… Страшно подумать, не то что произнести другое слово. Он перевесил сумку через плечо, в правой руке мой чемодан, левой размашисто покачивает, как сеятель в поле. Только сеет не зерна, а страх во мне. «Вера, беги», – стучит в голове. Но я покорно иду за темной фигурой незнакомого мужчины. Залаяла собака – но не зло, а радостно – и бросилась к нам. Абдул открыл калитку, вошли в темный двор. В глубине низкий домик, светится окошко.

– Не робей, не съедим, – сказал Абдул и подтолкнул меня вперед. Я вошла в темный коридор. Абдул распахнул дверь в слабо освещенную комнату. Женщина в белом платке перестала вязать что-то длинное, похожее на шарф, поднялась навстречу. Она что-то спросила на их языке. «Обо мне», – догадалась я. Он ответил ей и продолжил по-русски:

– Да вот, ее не встретили. Представил нашу Лейлу в аэропорту ночью и позвал девушку к нам.

Женщина посмотрела на меня. От ее доброго взгляда внутри у меня что-то расправилось, и я наконец-то смогла глубоко вдохнуть.

– Как тебя зовут-то? – Она взяла со стула клубок шерсти и предложила сесть.

– Вера, – тихо отвечаю, а от запаха чего-то вкусного из кастрюли на плите желудок сворачивается в клубочек. Я сгибаюсь.

– Голодная, – жалостливо произносит женщина. – Я Раиса. Сейчас ужинать будем.

Она легко поднялась со стула, пошла к плите, и я поразилась ее тонкой, как у девушки, фигуре.

Раиса вкрутила вторую лампочку (люстры не было, две лампочки висели на длинных проводах), я оглядела комнату: продавленный коричневый диван, подушки с бархатными красными наволочками, на полу старый ковер с порванными краями. Женщина принесла еду, и при ярком освещении я увидела ее красивое лицо и большие черные глаза.

Я макала тонкую лепешку («чапилгаш», назвала ее Раиса) в золотистый соус. Кажется, никогда раньше я не ела такой вкусной курицы с галушками.

Стукнула дверь, вошел черноглазый юноша, похожий на Абдула, но светлолицый. Пронзительный взгляд и нос с горбинкой. «Как Мцыри», – подумала я. Он уставился на меня и что-то произнес, видимо, приветствие.

– А это что за красотка? – Спросил он.

– Осторожнее, брат, не обижай девчушку.

– А может, я жениться хочу. Давно таких длинных кос не видел. Все сейчас модные, стриженые. Ты кто? – «Мцыри» наклоняется ко мне. От него неприятно пахнет табаком.

– Вера, – сухо отвечаю.

– Отстань от нее, – говорит Абдул. – Мало тебе девок?

После ужина Раиса отводит меня в комнату – светлую и уютную.

– Располагайся. Дочка сегодня ночует у бабушки.

Она вышла, я быстро разделась и юркнула под легкое одеяло в белоснежном накрахмаленном пододеяльнике. Только голова дотронулась до шелковистой подушки, как я заснула.

Утром Раиса дала мне маленькую тканевую сумку (она ее сама сшила), и я положила в нее паспорт и книгу. Я сказала, что мне надо позвонить папе, но у меня нет ни адреса, ни телефона, я только знаю название поселка, где он живет. Но, как я уже догадалась, у приютивших меня людей телефона не было. Абдул предлагает попросить «Мцыри» (у него машина) отвезти меня в поселок. Это недалеко, километров десять. Но я отказываюсь. Не могла же я сказать этому человеку, что не уверена, обрадуется ли моему появлению жена отца и его дети. Уверена, нет.

Абдул поехал со мной в центр, на почту. «Чемодан оставь, потом заберешь», – предложил он. Из окна автобуса рассматриваю чужой город. Он кажется маленьким и уютным.

Мой спаситель дал немного денег, записал свой адрес на листке, оставил меня на почте и уехал на стройку, где работает, но взял слово, если не встречусь с отцом, сразу же вернусь к ним.

Я заказала разговор с бухгалтерией поселка Подстепное. «Связь сегодня плохая», – предупреждает работница. Когда прозвучало мое имя, я прошла в кабинку и сняла трубку. Она дрожит в моих руках. На том конце громко кричит «алло» какая-то женщина. Я называю фамилию папы и прошу позвать его к телефону. Почти сразу услышала его взволнованный голос:

– Вера, где..? Телеграмму… час… назад.

Его слова разбиваются на куски, как лед на лужице. Я только догадываюсь, что он мне говорит.

– Вера… комиссия… я смогу… вечером.

Треск в трубке. Редкие слова долетают до меня, но смысл я поняла.

– Хорошо, – отвечаю сквозь слезы.

– …омни адрес. Там мама… и… к ним.

Папа называет адрес. Слышу только «…длова, последний… у реки».

Связь прервалась. Вот и поговорили. Позвонила маме (с Волжским слышимость хорошая), успокоила ее, что у меня есть адрес и я иду к папиным родственникам. Она плачет, думала, потеряла меня.

Хожу по городу, читаю названия улиц, ищу ту, что оканчивается на «…длова».

Прошло два часа с лишним, когда прочитала на табличке: «улица Свердлова». Подхожу к последнему дому у реки. Стучу в калитку. Она протяжно скрипнула, вышла пожилая женщина в белом высоком тюрбане, длинном светлом платье и зеленом бархатном жилете с золотистым орнаментом. Выражение круглого морщинистого лица внимательное и строгое. Она что-то говорит по-казахски и подает знак рукой: заходи. Наверное, это моя бабушка, то есть аже.

Заходим в дом. Темные сени, большая кухня, за ней просторная светлая комната. Замечаю два невысоких шкафа: один с книгами, другой с посудой, в углу телевизор «Рекорд», старенький. На полу, на красочных матрасах, сидят две пожилые женщины в таких же одеждах, как и аже. На ковре между ними постелена белая клеенчатая скатерть, на ней большое круглое блюдо с вареными лепешками и большими кусками мяса.

Что-то по-казахски сказала одна из женщин, и по движению руки я поняла, что она приглашает сесть. Неудобно на полу. Не знаю, куда деть ноги. У женщин длинные платья, и я не вижу, как они устроили свои. Натягиваю подол, но колени все равно торчат. Аже протягивает мне небольшое полотенце, я прикрываю их.

Мне подают знак: ешь. Я не знаю как. Нет ни тарелки, ни вилки. Женщины тянутся к блюду, захватывают щепоть теста с кусочком мяса и быстро отправляют в рот. Пытаюсь сделать то же самое, но лепешка оказывается большой, а оторвать кусочек не получается. Я перестаю ее терзать и беру кусочек мяса. Оно вкусное, солоноватое, как вяленая рыба.

Женщины и моя бабушка разговаривают. Часто обращаются ко мне. Но я не понимаю языка и глупо улыбаюсь. Моя аже повторяет по-русски: «Ешь, ешь».

Когда закончили, она легко поднялась и понесла блюдо с остатками еды в кухню. Я смотрю ей вслед, и мне нравится ее величавая походка, прямая спина и гордая голова. Наверное, так выглядят султанши. Встаю, чтобы ей помочь, она махнула рукой: сядь. Вернулась с подносом неизвестных мне сладостей, наливает чай в маленькие пиалы, одну подает мне. Чай белый, с молоком. Незаметно смотрю в пиалу женщины, что сидит рядом со мной – у нее он темнее. Поняла, что мне добавили больше молока. Пригубила. Непонятный вкус (это потом я стала первой чаевницей дома), но старательно пью. Аже на меня взглянула раза два и ни разу не улыбнулась.

Слышу стук каблучков за окном. Входит молодая красивая женщина. Такими я представляла принцесс из восточных сказок. Она обнимает меня. С ней двое детей – семи и пяти лет – красивые, как и она. Мальчик берет меня за руку, девочка сначала смотрит настороженно; я улыбаюсь ей, она мне в ответ.

– Я жена младшего брата твоего папы. Можешь называть меня по-русски Таней. Пойдем на кухню, за стол, на полу тебе непривычно сидеть.

Голос у нее приятный, мягкий. Я пытаюсь встать, но не чувствую ног, они существуют отдельно от меня. Таня мне помогает, смеется:

– Ничего, постепенно привыкнешь.

Она достает из сумки сыр, колбасу, сметану, булочки.

– Эта еда тебе привычнее, – говорит Таня.

Я любуюсь ее сноровкой: она успевает и за женщинами ухаживать (свежий чай им приносит, наливает, подает пиалы), спешит на кухню, разговаривает со мной, кормит бутербродами, нарезает мясо, включает плиту, ставит большой казан на огонь (первый раз вижу такую пузатую кастрюлю), опускает в него мясо, оно шипит, и вкусный запах разливается вокруг.

– Давай я посуду вымою, – предлагаю ей.

– Что ты…Ты – гость. Тем более дочка старшего брата. У дочек особое место. Так принято у казахов. Сын-то остается дома, а дочка вырастет и уйдет в чужую семью. И как там у нее сложится жизнь, никто не знает. Так что отдыхай. Отец вечером приедет. Он мне звонил.

– Как у тебя получается столько всего сразу делать? – удивляюсь я.

– Приходится. Нужно быть быстрой, иначе ничего не успеешь.

– Тяжело, – вздыхаю я, глядя на ее длинные красивые пальцы – ей бы на рояле играть.

– Да, – отвечает Таня. – А что делать? Доля женская такая.

Через некоторое время гостьи ушли. Аже прилегла на высокую подушку и задремала.

– Ты не обижайся, что она неласково тебя встретила. Аже строгая, чувств не показывает. Потом… ты сама понимаешь, жена отца будет недовольна, что она тебя принимала, хотя ты ни в чем не виновата.

Но я чувствую себя виноватой, словно занимаю чужое место. Если бы не Таня с ее добрым сердцем, то я пожалела бы, что приехала. Мои печальные мысли прервал звук остановившейся возле дома машины. Со скрипом распахнулись ворота, она въехала во двор.

– Приехали. Идем встречать, – зовет Таня.

Возле папы мужчина – догадываюсь, что это его младший брат, муж Тани. Бросаюсь к папе. Он обнимает меня, знакомит с братом: «Это Нурлан-ага». У моего ага густые волнистые волосы, словно шапка на голове, и большие добрые глаза, как у оленя. Он ласково прижимает меня к себе, чувствую тепло. Папа идет к аже. Она что-то воркует, похлопывает его по спине. Может быть, она и меня когда-нибудь полюбит?

На ужин Таня готовит бешбармак.

– Это главное блюдо. Его обязательно надо подавать гостям. Иначе неуважение и даже пренебрежение, – она говорит и ловко раскатывает тесто в тонкую большую лепешку – ровную и круглую, как солнце.

– Я никогда так не смогу, – замечаю я. – Это так трудно.

– Научишься. Но вообще-то, женская доля нелегка, – повторяет она. – У казашки особенно.

Я задумалась о том, что мало знаю о культуре казахов, их обычаях. Стыдно.

Незнакомый уклад жизни, незнакомые предметы (матрасы с орнаментом, на которых сидят во время еды, пиалы, расписные блюда), одежда аже – все это внове, но не чужое. Мне кажется, я это знала раньше, в моей другой жизни. В какой-то момент (дядя ласково посмотрел на меня, папа не отпускает мою руку, аже смотрит не так строго) я поняла: это моя семья. Вот каков зов родной крови: в ее спокойном течении, в равномерном биении сердца, в солнечном тепле в душе, в желании всех обнять и расцеловать. Он возник среди родных людей и важен как воздух.

В меня входило новое понимание себя, словно я узнала то, что было скрыто – так под слоем новой краски прячется старое изображение. Я принимала казахское начало в себе, но и мое русское живет. Как это уравновесить?

Поздно вечером папа уехал, обещал вернуться в субботу.

На следующий день мы с Таней гуляли в центре города. Весенний воздух свеж и приятен. Солнце светит ярко. Непривычно видеть казахские лица среди русских и другие, чью национальность определить не могу. Столько разных людей, но все говорят по-русски.

Этот город со старинными зданиями создает ощущение, что я перенеслась в прошлое или смотрю документальный фильм про Уральск девятнадцатого века. Я чувствую себя барышней из уездного города. И если бы не современные здания, то погружение оказалось бы полным.

Таня показала здание, на первом этаже которого уже сто лет существует аптека; здесь она работает заведующей. Заходим. Вдыхаю запах старины. Представляю вместо современных стеклянных шкафов с лекарствами солидные, из красного дерева, с маленькими выдвижными ящичками, возле которых стоит хозяин, седой добродушный аптекарь Штраус.

«Твой отец оставил деньги для тебя, ты можешь выбрать все, что хочешь», – говорит Таня, когда мы вошли в магазин женской одежды. Мне понравилось желтое пальто, но она посоветовала взять красное. «Оно тебе к лицу», – заверила она. Уговорила купить и два платья, хотя я сопротивлялась, не хотела тратить деньги отца.

Когда вернулись домой, я сложила покупки в чемодан – дядя привез его от Абдула.

В субботу папа приехал рано утром. Слышу, как он на кухне что-то говорит аже виноватым голосом, а она его, как мне показалось, ругает.

Когда выходим из дома, папа выглядит спокойным, но я догадываюсь, что у него неприятности из-за меня. Чувство вины накатывает с огромной силой, я едва сдерживаю слезы.

– Папа, извини, что я приехала. Больше никогда…

– Кызым, не думай ни о чем, – останавливает он меня. – Это проблемы взрослых. Ты не только будешь приезжать ко мне, я познакомлю тебя с детьми. Хочешь сегодня вечером их привезу?

– Папа, давай в следующий раз. – Я смущаюсь, что он подумает, будто я не желаю видеть его детей. – Я очень хочу подружиться с ними, но не сейчас.

– Ты права, – соглашается папа. Он почувствовал облегчение, а я… Вина не отпускает, холодит сердце. Я пытаюсь отогнать ее и внимательно слушаю его рассказ о первых поселениях на этом месте в тринадцатом веке, о том, что город основан казаками и сейчас здесь проживает более восьмидесяти национальностей и народностей.

– Уральск стоит на двух реках: одна часть города справа от Урала, другая – на левой стороне Чагана. Считается, что Урал разделяет Европу и Азию. Сейчас мы находимся на азиатской стороне. – Папа бросает взгляд на меня. – Что загрустила, Верочка? По маме скучаешь?

– Да, очень.

– Потерпи, через два дня будешь с ней. – Он обнимает меня. Хочется спросить, почему они расстались с мамой, но вслух говорю о другом.

Замечаю, когда говоришь правду, слова плотные, не исчезают, а живут своей жизнью: повисают в воздухе некоторое время и медленно отходят, оставляя ощущение присутствия. Если же пытаешься скрыть истинные мысли, они сухи и холодны, быстро улетают, словно стыдятся, что они неискренны.

– Хочешь зайти в музей Пушкина?

– Конечно, папа!

С восхищением смотрю на моего умного отца, когда он рассказывает о пребывании в городе Пушкина, Даля и Жуковского, цитирует «Евгения Онегина», а я подхватываю. Эту поэму я знаю наизусть.

В воскресенье я возвращалась домой. Когда мы прощались, аже крепко прижала меня к себе удивительно сильными руками, а Таня шепнула:

– Она сказала, что из всех внуков только ты на нее похожа, просто копия. Не обижайся на нее, она тебя полюбила, но ее сдержанный характер не позволяет сказать об этом.

Я уходила, аже стояла возле калитки, смотрела мне вслед и глаза ее слезились от яркого солнца.

7

Перед майскими праздниками я отрезала косы и, увидев себя в зеркале, осознала, что это первое изменение в череде предстоящих. И дело не во внешности, а в будущих событиях. Среди черных прядей стала отчетливо видна широкая светло-русая – бабушка называет ее счастливой отметиной. Ее легко было прятать в косе, теперь она получила свободу и светится как лунная дорожка на реке.

Где сейчас моя счастливая отметина? Волосы цвета грусти появились рано и постепенно вытеснили темные, нивелировав светлую прядь. Она потерялась.

Но это самая незначительная потеря из тех, что случились в жизни.

В середине мая, на месяц раньше срока, родился Петя.

Рассматриваю розовое личико братишки, трогаю белесые бровки, тонкие пальчики на руках. Луч солнца падает ему на лицо, Петя волнуется, я смеюсь: его ушки просвечивают словно розовая бумага. Трогаю их – они мягкие, как перышки.

Петя слаб, ему нужен серьезный уход, и мама работать не может. Моя мечта о Москве становится недосягаемой. Я не могу оставить ее одну с ребенком и говорю, что пойду на завод. Иначе на что мы будем жить?

– Нет, тебе надо поступать в институт, – не соглашается она.

«Но где взять деньги? Их нет даже на билет», – думаю я.

– Я займу, продадим ковры, книги, все лишнее, – говорит мама. – Отец предлагает приехать в Уральск и поступать в педагогический, но я могу попросить его помогать тебе и в Москве.

– Нет, не нужно, не проси. У него семья, дети.

Конечно, я могу рассказать папе о своей мечте, он поймет и поможет. Я же его дочь! Нет, не буду просить деньги. Что ж, Уральск так Уральск. Буду получать стипендию, жить у его брата (так сказал папа). Решено.

– Я постараюсь найти деньги, – обещает мама.

– Не надо, мама, поеду в Уральск. Потом, если появится возможность, переведусь в Москву, – стараюсь произнести это оптимистично.

Говорю и с горечью думаю: «А как же Саша?» Но ответа на этот вопрос у меня нет. «Вера, мы вместе справимся с трудностями. Только приезжай», – читаю в каждом письме. Лиза говорит мне, что я могу потерять его: долгая разлука – опасно.

Накануне выпускного вечера мама подарила мне свой золотой браслет.

– Это от твоей прабабушки. Сделан ее отцом, известным ювелиром. Браслет передается по наследству – как оберег семьи. Теперь он твой. У тебя жизнь должна быть лучше, чем у меня, – последняя фраза прозвучала грустно.

– Бабушка, это они? Птицы райского сада? – изумляюсь я, рассмотрев на браслете двух птиц с женскими головками и глазками-изумрудами.

– Да, Верочка, они. А это ветви и листья Дерева Жизни. Моя мама говорила, что птицы охраняют наш род. Придет время – передашь браслет своей дочке.

– Бабушка… – смущаюсь я. – О чем ты говоришь?

После официальной части выпускного все отправились встречать рассвет на Волжскую ГЭС.

Темные краски ночного неба на востоке начали бледнеть, наливаться серым. Слышно, как река бьется о плотину, преградившей ей путь.

Одноклассники ушли вперед.

– Если ты не едешь в Ленинград, тогда я тоже буду поступать в Уральске, – заявляет Лиза.

– Где ты там будешь учиться? Твоего института там нет. Хочешь отказаться от своей цели?

Лиза вздыхает:

– Надо что-то придумать.

Мы перебираем разные варианты, но обе понимаем, что это фантазии.

– Ничего, смотрим вперед с оптимизмом, – подводит итог Лиза.

Я думаю о том, что начало взрослой жизни выглядит грустно.

Непривычно идти на каблуках. Ноги устали. Пятки жжет. Снимаем туфли и босиком ступаем по теплому асфальту.

– Вера, ты знаешь примету?

– Какую?

– Спросить имя встречного парня.

– Зачем это знать?

– Такое имя будет у твоего мужа.

– Ты веришь в это? Сейчас вот к Димке подойду, он самый умный у нас. Пусть муж такой же будет.

– Нет, Вера, нужен незнакомец.

– Да кто же тут ходит так рано? Одни привидения.

Мы хохочем и вдруг замечаем высокого мужчину, идущего навстречу.

– Девчонки, поздравляю, – сказал он, поравнявшись с нами.

– Спрашивай, – шепчет Лиза.

– Почему я? Давай ты.

– Я у следующего спрошу.

Мужчина уходит все дальше. В меня вселяется озорной дух, и я кричу:

– Простите, как вас зовут?

– Максим, – отвечает он, обернувшись.

– Красивое имя, – замечает Лиза.

Мы зажимаем рты, чтобы Максим не подумал, что смеемся над ним.

– Да все это ерунда, приметы всякие.

– А ты хочешь, чтобы твоего мужа звали Сашей? – спрашивает Лиза, когда мы успокаиваемся.

– Я скучаю по нему. А замуж? Учиться надо сначала.

Саша прилетел через два дня. Он хотел быть со мной на выпускном, но не успел – восстанавливал церковь в деревне. Пришел утром. «Прости, что рано. Не могу ждать», – Саша обнял меня. «Он еще красивее, чем был», – заметалось сердце от радости и смущения.

Мама зовет нас завтракать. Шторы на окне задернуты, но солнце посылает горячие стрелы сквозь них, желая прожечь. На столе блинчики, в них завернуты ягоды. Загадываю, если нам с Сашей попадется одинаковая начинка, будем вместе. Нет, нельзя так поступать с серьезными вещами, ругаю себя. Но все же замечаю, что у Саши блинчик с малиной, мне достался с клубникой.

Выходим на балкон. Яркое солнце ослепляет. Сажусь спиной к нему, Саша напротив. Волосы его потемнели – в Ленинграде не так жарко летом, как у нас, и они не выгорают. Я наклонилась к нему – пахнет солнышком. Он потянулся ко мне, обнял, хотел поцеловать.

– Саша, мама увидит.

Я растворилась в его серых, как осеннее небо, глазах, погладила по щеке, и он целовал мои руки, глаза…

– Саша, помнишь, мы рассматривали большие снежинки, и я спросила, есть ли идеальное счастье?

– Вера, ничего идеального нет. И счастье бывает с привкусом горечи. Но если люди любят друг друга… – от волнения он не договорил. – Вот солнце… Его лучи могут вызвать слезы, но ты подставляешь им свое лицо и наслаждаешься теплом. Так и любовь. Она может принести и слезы, но отворачиваться от нее не стоит.

– Саша, хотела тебе сказать… Я буду учиться в Уральске. Улетаю через два дня после твоего отъезда.

– Вера, нет! Вера… – Он побледнел. – Как я без тебя?

– Саша, но я же никуда не денусь. Будем приезжать друг к другу. – Я провожу рукой по непослушному вихру Саши – он горячий. Мы прижимаемся друг к другу, словно боимся выйти из солнечного света в тень.

Через неделю я провожала его. Мы сидим в конце зала ожидания как две птицы в пустом лесу. Меня не покидает ощущение неотвратимости расставания и предчувствие конца, это страшит – как прыжок в бездну.

Гул аэропорта не доходит до меня, слышу только Сашу. Потянулась к нему и поцеловала – первый раз сама. Он то ли простонал, то ли подавил тяжелый вздох, прижал меня так сильно, что хрустнули косточки, спрятал лицо в моих волосах и глубоко вдыхал, словно хотел забрать с собой мой запах.

Впервые я вижу его неуверенным и смятенным.

– Ты обещаешь, что переведешься в Ленинград?

– Саша, я еще не поступила в Уральске. Вдруг завалю экзамены?

– Не завалишь, Вера, поступишь. Я пришлю список предметов, которые надо будет сдать в Ленинграде. Ты подготовишься.

Я согласно киваю и краснею от подкравшейся мысли, что обманываю его. Предчувствию, что этого не будет.

– Вера, объясни, чего ты боишься? Поехали сейчас. Я пойду на вечернюю работу, нам хватит. Тысячи людей так живут.

– Саша, тебе не работать надо, а писать картины. Ты же этого хочешь? Но у тебя не останется времени, если…

– Я хочу только, чтобы ты приехала.

Я молчу. Понимаю, что не могу сорваться и поехать с ним, лишить его возможности добиться своей цели. Если уж моя рухнула.

Объявили посадку. Саша тряхнул головой, словно отгонял сомнения. Я приподнялась на носочки, посмотрела ему в глаза – они влажно блестели, и я не увидела своего отражения. Мы поцеловались так, словно расставались на несколько часов.

Саша ушел. Я смотрела, как поникли его плечи, и мне хотелось броситься вслед. Я видела, как катился по взлетной полосе самолет, взмыл вверх, исчез в облаках, а я все стояла, и больно стучали молоточками слова: «Я его никогда не увижу». Холод спеленал меня в ледяной кокон, проник внутрь и пытался выжечь то тепло, что давал мне Саша.

Дома я плакала у мамы на коленях, она пыталась утешить меня:

– Верочка, будут каникулы, и вы увидитесь.

– Я его никогда не увижу.

Это явилось не просто предчувствием, а каким-то знанием, в истинности которого я не сомневалась. Я не могла унять обжигающих слез. «Нам не быть вместе», – горько повторяла я.

Каждый раз, вспоминая Сашу, вижу его идущим к колодцу. Налетает метель, и снежная пелена растворяет его силуэт. Я кричу, но Саша не слышит моего зова. Колодец времени поглотил его…

Первого июля я прощалась с мамой.

– Вера, ты выйдешь замуж и не вернешься к нам, – несколько раз повторяет она. Глаза ее припухли. Плакала, догадываюсь я.

– Что ты, мама, я не собираюсь замуж, – говорю, искренно веря, что через четыре года вернусь домой.

В аэропорт мы ехали с дедушкой. В автобусе я положила голову ему на плечо. Он вздохнул и сказал:

– Надеюсь дождаться тебя на каникулы.

– Что ты, дедушка, я обязательно приеду, – смотрю ему в глаза и вдруг понимаю, что он не это имел в виду.

Гудит автобус, шелестят разговоры, а я достаю январский день из ячейки памяти с надписью «Счастье». Мне шесть. Саша позвал меня на улицу, и я оказалась в белом царстве: белая земля, белые деревья и кусты, сказочные дома с крышами в белой глазури, серебристый танцующий воздух, молочное небо. Мы бегаем, солнце щурится и догоняет нас. Я останавливаюсь и то прикрываю глаза, то открываю – играю с солнцем. Снежки не лепятся: пушистый и сухой снег рассыпается на рукавичках, как сахарная пудра.

Мама с дедушкой распиливают толстый сук, что отломился от дерева. Звенит пила, извивается ее серебристое, как у большой рыбы, тело. Бабушка выносит на блюде приготовленную в печи тыкву. Пар от нее поднимается струйками, а с ними плывет аромат. Оранжевая тыква среди белого мира.

Бабушка звонко смеется, я изумленно смотрю на нее. Какой у нее колокольчатый смех!

Мы с Сашей рассматриваем снежинки на варежке. Нет одинаковых – как нет одинаковых жизней.

В зале ожидания сели на те же места, где мы сидели с Сашей два дня назад. Здесь же мы сидели неделю назад с Лизой – я провожала ее в Ленинград еще раньше. Грустно.

Когда я уходила на посадку, почувствовала взгляд дедушки, обернулась и поняла, что он вытирает слезы. Первый раз я видела, что он, сильный и крепкий как дуб, плачет. Я помахала ему. Когда последний раз оглянулась, он стоял все на том же месте, усталый и постаревший – казалось, налетит ветер, и он, как старое дерево, не устоит перед его порывом.

Глядя в иллюминатор на нескончаемые сухие просторы, думаю: «От степей волжских – в степи уральские».

В какой-то момент показалось, что самолет замер на месте, раздумывая, не повернуть ли назад. Прошлое позади, оно зовет вернуться в знакомое и понятное. Будущее выстилает новый путь и беспокоит своей неизвестностью.

Ступила на трап и отпрянула: воздух опалил так, словно рядом с самолетом развели костер. Горячий ветер треплет волосы и поднимает вверх. Приглаживать бесполезно – настырный шквал вновь и вновь разбрасывает их в стороны. В воздухе чувствуется пыль, песчинки попадают в рот и скрипят на зубах. Нет, это в пыли трепыхаются вкрапления воздуха – они в меньшинстве и тщетно пытаются противостоять буре.

Папа меня ждал. Медленно иду к нему. Вижу, удивился, что не бегу, как обычно. Обнял, понюхал щечку, взял за руку, и в груди потеплело, высвободились слезы, до сих пор сдерживаемые невероятным усилием.

– Верочка, привыкнешь. Здесь твоя родина и твоя семья тоже, – успокаивает он меня.

– Да, папа, – только и смогла произнести я.

Утром я подала документы в педагогический институт, экзамены сдала легко.

Итак, буду учителем. Позвонила мама, поздравила с поступлением и заранее стала переживать:

– Как же ты, Вера, с твоим добрым характером и тихим голосом будешь преподавать?

– Я справлюсь, мама, – отвечаю бодро.

Отвечаю уверенно, чтобы мама не догадалась о моей тоске по ней. Она чувствует мое состояние и успокаивает, рассказывает смешные истории о Пете.

Вечером сижу на узкой лавочке во дворе и перечитываю письма Лизы и Саши. Они, как огоньки в ночной степи, успокаивают, что я не заблудилась, отыщу колодец, опущу ведерко, всколыхнется вода, эхо поднимется из темной глубины, возвращая забытые слова и клятвы. Чистая вода напоит и унесет печали.

Дневной жаркий ветер улегся, но это облегчения не принесло. Приближаются сумерки, а с ними и комариные песни. То один, то другой кровосос впивается в меня, вижу, как набухают красные волдыри, но терплю. Пусть сильнее кусают. Одна боль вытеснит другую. Но укусы не помогают.

«Я поступила! Саша поздравил меня, – читаю прыгающие строки Лизы. – Мы встретились в кафе, и он говорил только о тебе».

Луна выпрыгнула из-за облака и, зацепившись за ветку, как бледный воздушный шарик повисла ярким пятном слева от фонаря, соревнуясь с ним, чей свет ярче. На земле появились тени от старого карагача, будто начерченные черным маркером. «Я все еще не могу поверить, что ты не приедешь, – ровные строчки письма Саши расплываются. – Моя Синильга, я жду тебя». «Саша! – безмолвный крик рвется из груди. – Я хочу к тебе!»

Поздно.

Перестаю кормить комаров и захожу в дом. Перед сном читаю Верлена:

…Рыдает соловей.

И путник, заглянув к деревьям бледным, – там

Бледнеет странно сам,

А утонувшие надежды и мечты

Рыдают с высоты2.

Мне снится дрожащее дерево в холодной воде и плачущая птичка на ветке.

8

В конце января Петя заболел, воспаление легких. Мама уволилась, чтобы его выхаживать. На еду зарабатывает рукоделием. Узоры, цветы и птицы на скатертях и постельном белье, вышитые гладью, принесли ей славу мастерицы. Помогают и дедушка с бабушкой: картошка, квашеная капуста, домашние куры и яйца – большое подспорье. Я написала маме, что возьму академический отпуск, приеду домой, стану работать, а она растить Петю. Мама запрещает даже думать об этом.

В институте от сокурсниц узнала, что девочки вечером подрабатывают на хлебозаводе. Я пошла с ними. Свежеиспеченный хлеб (тридцать буханок) в широких деревянных лотках с невысокими бортиками загружаю в машины. В фургоне – дорожки-зазоры, как в холодильнике, в них вставляю тяжелые ящики. Первые «этажи» еще осиливаю, но те, что вровень с моим ростом, даются с трудом. Еще выше – подвиг для меня. Руки дрожат, боюсь уронить хлеб. Если попадется добрый водитель, помогает: подаю ему ящики, он ставит их в верхние ряды.

Ночью просыпаюсь от боли: руки и спина ноют, как у старушки.

Через месяц получила деньги – в два раза больше, чем стипендия. Мама пишет, что в магазинах перебои с продуктами, и я отправила посылку с вяленой рыбой и консервами, тушенку, сгущенное молоко, игрушки. Остатки заработанных денег – почтовым переводом. Мама подумала, что отец позаботился, я не стала ее разубеждать. От его помощи я отказалась, потому что живу у родственников и получаю стипендию.

Нелегко работать и учиться. Ночью пишу конспекты, готовлюсь к семинарам. Мало мне обязательных предметов, решила прочитать труды философов. Нахожу в них ответы на возникающие вопросы о природе человека, о сознании и душе, но некоторые тексты настолько сложны, что перечитываю их несколько раз – и словно путь в ночи освещается фонарем – смысл открывается в полной мере.

Читаю у Аристотеля, что душа – нечто единое и неделимое на части. Почему же одна часть улетает в Волжский, другая в Ленинград?

Я тоскую по Саше. Письма летают так же часто, но мало утешают.

Саша хотел прилететь на несколько дней, но я запретила. То, что я жила у родственников, являлось препятствием для наших встреч. Сложно представить, что буду до позднего вечера гулять с Сашей, а потом, краснея, объяснять, где была. Конечно, я взрослая и сама распоряжаюсь своим временем. Нет, это не так. Я лгу себе. Никто не контролирует, я сама создала условности и преграды. Примерная девочка не может гулять ночью.

Каждый раз перед сном я «разговариваю» с Сашей и Лизой, говорю им о том, что в Уральске не ощущаю своей инаковости. Значит ли это, что во мне больше казахского и меня принимают за местную?

Сегодня рассказываю им о сокурснице Гале. Она выглядит старше в одежде больше подходящей английской даме: юбки до середины колена, жакеты, шелковые блузы с бантами или жабо. На лице нет косметики (в этом мы с ней схожи). Ее обаяние и спокойный характер привлекли меня с первой минуты знакомства. Галя читает, пишет и говорит по-казахски.

– Я же с рождения в поселке жила, вот и научилась. У нас вся семья знает язык, – говорит она.

Галя и показала куратору мои стихи, он оценил, и теперь их печатают в студенческой газете. Я стала известной, но не рада этому. Внимание не люблю и краснею, когда в аудиторию заглядывают студенты, чтобы посмотреть на меня. Галя радуется: «Ты теперь знаменитость».

Засыпаю на полуслове и во сне продолжаю монолог, чувствуя касания Саши и видя сочувственный взгляд Лизы.

В октябре моя семья переехала в новую квартиру и до института теперь надо добираться на автобусе. Он всегда переполнен, невозможно втиснуться, приходится ждать следующий и следующий… Два раза опоздала на занятия, что неприемлемо для меня. Я поговорила с папой, он дал согласие, чтобы я поселилась в студенческом общежитии.

Быт наш организован четко, обязанности распределены, часть стипендии складываем в общий кошелек на продукты. Это небольшие деньги, мы экономим, но до конца месяца не хватает. Последнюю неделю едим только жареный лук и хлеб, но это не влияет на то радостное восприятие жизни, что постепенно приходит ко мне. Стеснительность и закомплексованность постепенно исчезают.

Каждую субботу в большом холле общежития устраивают танцы под магнитофон. В первый день меня никто не пригласил, я хотела уйти – как-то неловко в одиночестве стоять возле стенки. Галя с другом Игорем подошли ко мне.

– Вера, да пацаны не поймут, русская ты или казашка, – говорит Игорь.

– Разве национальность играет роль? – спрашиваю его.

– Да нет, они заинтригованы и робеют перед тобой. Думают, ты – горделивая, знаменитость, россиянка – откажешь им, а это позор. Понимаешь? Вот и получается: хотят, но не подходят.

Когда он отошел, спрашиваю Галю:

– Разве я гордячка? Я сама всех боюсь и стесняюсь.

– Нет, ты не самоуверенна, скорее, наоборот. Ты не веришь в свою привлекательность и робеешь при людях. Чтобы этого не заметили, высоко поднимаешь подбородок. В другое время он у тебя на месте. – Она улыбается.

«Точно, – подумала я, – чтобы никто не заметил».

В следующую субботу отбоя от кавалеров не было. «Видимо, Игорь провел разъяснительную работу», – смеется Галя. Посыпались приглашения на свидания и в кино. Всем отказываю. У меня есть Саша. Танцевать – одно, а куда-то идти с парнем – другое. Мое понимание верности очень серьезно и четко. Кто-то из ребят спросил: «Разве в кино сходить – это измена?» «Да», – твердо ответила я. Меня не понимают. Но таковы мои принципы. Появился страх чужих касаний – о чем я никому не могу сказать. Когда парень в танце притягивает меня к себе, возникает видение пьяного отчима и ужас охватывает меня.

Когда я училась на втором курсе, в январе ко мне приехала мама. Галя сказала: «У тебя такая красивая и молодая мама. Похожа на Нонну Мордюкову». «Да, она самая красивая», – горжусь я. От дедушки-казака у нее высокий рост, статность, черные блестящие волосы и брови. От бабушки – удлиненный нос с горбинкой, серые глаза и красивые губы. Бабушка похожа на еврейку – так считают знакомые. Об этом говорит и ее девичья фамилия. На мои вопросы о национальности бабушка отвечала, что в ней много кровей намешано, и объяснила, что некоторые скрывают еврейское происхождение, помнят притеснения в прошлые времена и трагическую судьбу народа во время Второй мировой войны.

После ужина девочки ушли ночевать к подругам, комнату оставили нам. Я выключила свет, легла рядом с мамой. Накручиваю прядку ее волос на палец и слушаю домашние новости. Мне хочется, чтобы этот день никогда не кончался, а мама не уезжала.

В комнате за стеной что-то упало, раздался смех. Мама спросила:

– Ты видела детей…

– Папы? Да. Они хорошие.

Я не стала говорить, что с его женой еще не встречалась. Таня рассказывала, как она сердилась и выговаривала нашей аже, что та разрешила мне жить у них. Когда я ушла в общежитие, успокоилась. «Я же не забираю отца, – сказала я Тане. – Впрочем, я ее понимаю».

– Мама, почему ты уехала от папы?

Мама вздохнула.

– Да. Пора тебе знать.

На улице закружилась метель. Окно озарилось голубоватым снежным светом. Высветилась стена напротив, по ней пошли волны, словно по полотну экрана, и рассказ мамы о послевоенном детстве и учебе в училище связи превращался в кадры диапозитива и проецировался на него. Я вижу, как девочки в форменных платьях с белыми воротничками идут в строю, как солдаты, на занятия, в красный уголок, столовую. Их еда скудна, но повариха тайком кладет маме в карман то кусочек хлеба, то печенье. Мама делится с подругой.

На втором кадре мама с чемоданом в руке заходит в отделение связи в поселке в Казахстане, куда приехала по распределению. Высокая, с длинной косой, в крепдешиновом цветном платье. Я наблюдаю, как мама ловко управляется с множеством проводов, а она говорит, словно комментирует:

– Работа телефонистки нелегкая. Коммутатор похож на пианино, но вместо клавиш – провода, отверстия, рычаги. У меня есть только восемь секунд, чтобы соединить телефонные линии друг с другом. За это время надо принять вызов, найти нужное абонентское гнездо, воткнуть шнур и перейти к следующему звонку. Телефонистке необходим высокий рост, чтобы она могла дотянуться до верхнего края панелей с гнездами соединений. Сидеть и говорить приходится весь день. Устают руки и губы. Но, закончив работу, я пела. Если, конечно, никто не слышал меня.

– Ты тоже была стеснительная?!

– Еще какая. Комсомольский секретарь узнал, что я пою, и предложил участвовать в концерте. Я отказалась, но он пригрозил, что меня исключат из комсомола. Я и согласилась.

Мама пела на концертах? Вот это новость!

– Спой, мама.

Она смеется:

– Ой, Вера, потом как-нибудь.

– Какую песню ты пела?

– Я репетировала любимую «Сулико», но не представляла, как выйду на сцену. Страшно. Сон пропал и аппетит тоже. Вышла, дрожу.

Появился следующий кадр: баянист три раза начинает играть, а мама не поет, волнуется, хочет уйти, но, увидев за кулисами лицо секретаря комсомола, его кулаки, начала: «Где же ты, моя Сулико…»

Мама обняла меня и запела. Блики белой ночи играли на ее фарфоровом лице. Исчезли кадры на стене – мама со мной, моя, любимая. Очарованная, я замерла.

– Когда я закончила, повисла тишина. Ну, думаю, провалилась. Но тут грянули такие аплодисменты… Несколько раз вызывали на бис. – Мама улыбнулась. Лицо ее порозовело.

– А папа слышал, как ты поешь?

– Да, но не на концерте. Я перестала выступать после того, как с ним познакомилась.

– Почему? – не понимаю я.

– Такой он человек. Знаешь, как мы познакомились? – говорит мама то заплетая мне косички, то расплетая. – Это было через месяц, как я приехала, в сентябре. Мой рабочий день закончился, я вышла в зал, где принимали почтовые отправления, и направилась к Ольге. Мы собирались в магазин. Она брала телеграмму у клиента. Когда тот увидел меня, то его протянутая с листом рука замерла, казалось, он не дышал. Так оно и было, потом он мне об этом сказал. – Мама смеется. – А я покраснела. Влюбилась. Какой он красивый! Высокий и элегантный, во всем его виде, знаешь, аристократизм. Он смотрит на меня и говорит: «А я вот телеграмму отправляю». Я сказала: «Да? Хорошо». Какую-то глупость произнесли, а наши взгляды не отпускали друг друга. Керим взял меня за руку, я не отдернула ее. Мы вышли на улицу. Про Ольгу я забыла. Гуляли всю ночь.

Прощались, когда небо розовело. Керим сказал, что работает главным бухгалтером района. И что у него есть семья. Не знаю, как я не упала, устояла на ногах. Это было… Словно обрушился камнепад и бьет по всему телу. Я хотела уйти.

«Лидочка, выслушай меня, – умолял он. – Когда я вернулся из армии, родители подобрали мне невесту. Насильно не женят, как в старые времена, но к мнению родителей многие до сих пор прислушиваются. Я тоже. Невеста была красивая, с длинными косами. Думал, полюблю. Только сегодня я почувствовал, что значит любить. Родились двое сыновей, но я уже не мог жить с ней. Переехал в поселок, семья осталась в Уральске. Я не развелся, детей люблю».

Я не дышала, не прерывала ее. Мама вздохнула. Я прижалась к ее щеке, погладила руку.

– Я сказала, чтобы он больше ко мне не приезжал, возвращался к детям. Понимаешь, Вера, я думала о его детях. Не могла переступить. Думала, что не могу.

Что я могла сказать? Раз я родилась, значит, она изменила свое мнение.

– Керим приходил каждый день. Я упорствовала. После очередного отказа он побежал к реке… Его спасли. В общем, Вера, мы стали жить вместе. Мне дали рекомендацию в институт. Я мечтала об этом, но твой отец сказал, что на сессию отпускать не будет, боится меня потерять, мол, я там полюблю другого. Учиться поехала Ольга.

– Это несправедливо, – сказала я.

– Что ж, я смирилась. Керим в это время учился заочно в одном из саратовских институтов. У меня каллиграфический почерк, и он попросил переписать контрольную. Остальные курсовые и дипломную я делала за него. Когда я забеременела, Керим заботился обо мне, всю домашнюю работу взял на себя. Перед родами поехали в Пятигорск. Твой отец всю ночь стоял под окнами, когда я рожала, и как мальчишка прыгал и кричал от радости, увидев тебя. Он очень хотел дочку. Через год и два месяца я уехала от него.

– Мама, почему? Что он сделал?

– Керим меня ревновал. Петь я не могла даже среди друзей. Он сердился, когда на меня обращали внимание мужчины. Сначала сдерживал себя. А потом… Я терпела его выговоры, успокаивала, что люблю только его и ни на кого не смотрю. Он потребовал, чтобы я надевала длинное платье с рукавами и чулки. Даже в жару. Это унижало меня, начались ссоры.

Мама ходит по комнате. Я сижу на кровати, с силой сжимаю руки, словно этим могу соединить то, что разорвалось много лет назад. Лицо мамы покраснело. Я позвала ее. Она села рядом.

– Однажды, когда собирались в гости, он резко схватил меня за руку и закричал, чтобы я надела платье с длинными рукавами. Он произнес… Я была оглушена его грубым словом. Понимала, что ревность затмила все доброе, что есть в нем, но было обидно и больно. На руке остались синяки.

Я вздрогнула от этих слов. Сжалась в комок. Исчезнуть. Не знать.

– С тех пор он везде ходил один, я оставалась дома. Чаша переполнилась. Потом подключились «добрые» люди. Я не задумывалась о том, что мы разных национальностей и что обычаи могут разделять. Мы любили друг друга, а все остальное казалось неважным. Русские соседушки мне говорят: «Зачем тебе казах? И старше он на пять лет. Ты такая красивая, другого найдешь». И на него шло давление от родственников, уговаривали вернуться к жене, мол, зачем тебе русская.

– Вы поженились? – задала я вопрос, который давно меня беспокоит, хотя знаю ответ. Фамилия у меня мамина.

– Нет, Вера, он не мог развестись. Ему предложили большую должность в городе, мы собирались переезжать. Развод в то время погубил бы его карьеру. Могли из партии исключить, лишить должности. Вот так, Верочка. А мне девятнадцать, глупая. Ревность отца сделала свое дело. – Мама глубоко вздохнула, словно именно в эту минуту принимала важное решение. – После очередной ссоры, когда он уехал в командировку, я взяла тебя и уехала. Ты заливалась в плаче. Я задыхалась от отчаяния. Лил дождь. Мутный. Или стекла в вагоне были грязные…

Я закрыла лицо руками. Мама прижала меня к себе.

– Снег стихает, – сказала она.

Я взглянула в окно. Медленно опускаются редкие снежинки. Ветер успокоился. Снежное безмолвие.

Проснулись после девяти. Мама рядом. Что еще нужно для счастья? Знаю – что, но это несбыточно.

За завтраком в кафе возле парка рассказываю маме о любимых преподавателях: о «даме с собачкой» – она похожа на героиню Чехова и обликом, и тем, что у них с деканом безнадежная любовь, и о преподавателе старославянского языка.

– Галя сказала, что она из ссыльных. С виду обычная старушка: маленькая, седая, сутулая. Мама, знаешь, когда я слушаю ее и читаю старославянские тексты, что она нам дает, чувствую запах домашнего хлеба, парного молока, вспоминаю бабушку, ее голос. Я пишу реферат о семейных отношениях в Древней Руси. Бедная женщина того времени! Ей полагалось быть тихой, покорной, безмолвной, во всем согласной с мужем. И… – я замолчала, подумав об отце. Он тоже хотел, чтобы мама жила только по его правилам.

Когда вышли на улицу, мороз усилился, покусывает щеки, выбивает слезы. Снежные ручейки скользят по асфальту – ветер гонит их бесцельно по дороге, закручивая в комок и вновь вытягивая в длинные полоски, похожие на седые волосы. Несколько замерзших листьев перебежали дорогу, стуча стебельками, как котята коготками.

Солнце не пробивается сквозь серое небо, но купола храма Христа Спасителя сияют золотом, будто в ярких лучах.

– Когда я здесь жила, его называли Золотой церковью. Зайдем? – предложила мама. Я удивлена. Мы никогда в церковь не ходили.

Внутри тепло и светло. Рассматриваю иконы – как полотна в галерее. Мама купила свечи и поставила перед Богородицей с младенцем на руках.

– За здоровье наших близких. Дедушка болеет, предстоит операция. Да и бабушка сдает понемногу.

Сердце защемило.

– Вера, помянем Марью Степановну и ее сестру.

– Что случилось, мама?

– У Марьи Степановны сердце. А Татьяна… Говорят, сварилась в ванне.

Возникло видение, как Татьяна, открыв только кран с горячей водой, лежит в забытьи после очередного пьяного «собрания». Кипяток наполняет чугунное лоно смертного ложа, обжигает бесчувственное лицо. Мне хотелось думать, что в последние минуты она видела море, о котором мечтала. Море цвета ее глаз.

К обеду приехал папа. Он обнял маму, целует, она обхватила его за шею и гладит поредевшие волосы. Обедаем в ресторане. На меня они мало обращают внимания. Поглощены собой. Когда я прилетаю на каникулы, у мамы первый вопрос: «Как папа?» Возвращаюсь в Уральск, он интересуется: «Как мама?» А потом уже они произносят: «Как ты, Верочка, долетела?» Я знаю, что такое любовь. Это сияние глаз.

«Урал делит город на Европу и Азию, так же разделены мои родители, и никогда им не соединиться. Почему жизнь несправедлива, а любовь обычно несчастлива?» – горько думаю я.

Родители шутят: если я выйду замуж за русского, свадьбу делает мама, если за казаха – папа.

Я в это время повторяю свою клятву, что мои дети не будут расти без отца.

9

Двадцать седьмого апреля, накануне своего дня рождения прилетела Лиза. В аэропорту среди толпы я сразу увидела рыжие волосы, танцующие вместе со своей хозяйкой, тоненькую фигурку моей Лизы в окружении троих молодых людей. Кто бы сомневался! Один нес ее сумку, двое других вышагивали как стражи возле королевы. Я бросилась к ней:

– Лиза, привет!

– Черный Хвостик, здравствуй! – отвечает она приветствием-паролем из детства, одновременно рукой показывая кавалерам: «Пока-пока». – Как у вас тепло и солнечно, уже лето.

Мы одновременно посмотрели вверх – нам улыбалось дивное небо апреля. Казалось, в него капнули голубой акварели, и она, растекаясь под яркими лучами, окрасила воздух – и пространство засияло.

– Не вижу твоей счастливой пряди.

Я поворачиваюсь левой стороной:

– А так?

– Вот она. – Лиза проводит рукой по светло-русой пряди. – Не прячешь теперь?

– Конечно, нет. Сейчас это модно. Девчонки специально высвечивают, а у меня своя. Они не верят, что натуральная.

– Твоя бабушка называла ее отметиной счастья. Ты счастлива?

– Да, мне хорошо. Здесь моя вторая родина.

– Я думала, родина у человека одна.

– Я тоже раньше так думала. А теперь люблю обе.

В автобусе на нас посматривают с любопытством. Моя огненная Лиза привлекает внимание. Наши объятия, смех, частое восклицание «помнишь?» вызывают у окружающих улыбку.

– Помнишь Славу Самойлова из соседней школы? – спрашивает Лиза.

– Конечно! Он мне еще записки писал с признаниями и бросал в почтовый ящик. Где он сейчас?

– «Груз 200», – помрачнела Лиза.

– Что? Лиза, я не понимаю.

– Ты что, не знаешь? – Лиза заговорила шепотом. – Как ты можешь этого не знать?! Афган.

– Я знаю, что наши войска помогают Афганистану…

Вдруг я догадываюсь, что значат эти таинственные слова, и испуганно смотрю на Лизу.

– Да, он погиб. Оттуда наших ребят привозят в цинковых гробах. Славу посмертно наградили.

Мне больно. Я не могу представить его мертвым. «Груз» – жестокое слово. (Спустя месяц из Афганистана привезут Колю, сына тети Тони. Как раненая волчица, кричала она, падала на землю, хватала комья с его могилы, словно пыталась вырвать сына из поглотившего чрева. Но ее рана, в отличие от звериной, не затянется до последних дней.)

Грустным был остаток пути до общежития.

Галя приготовила ужин, посидела с нами и убежала с Игорем в кино. Лиза открывает чемодан, достает вещи, протягивает мне книгу:

– Это от Саши.

Я листаю ее, рассматриваю репродукции картин и фотографии скульптур.

– Лиза! – кричу я. – Это та самая девушка. Помнишь, у меня потерялась открытка, когда я к папе летела. Имя автора на обороте прочитала и забыла. Теперь запомню: Жан-Батист Лемуан, «Портрет неизвестной». Лиза, она на тебя похожа, – ахнула я. – Твоя кожа такая же светящаяся, прозрачная. Смотри, такой же овал лица, такие же глаза и даже ямочка на подбородке. Может, и волосы у нее рыжие? Вот бы увидеть ее в музее.

– Приезжай в Ленинград и хоть каждый день в Эрмитаж ходи. Саша тебе все расскажет. Вера, я думаю, это знак, что девушка вернулась к тебе.

– Какой знак?

– Наши мечты исполнятся. Ты понимаешь, о чем я? Мы будем жить в одном городе! – уверенно заключила она.

– Так хочется, Лиза. – Я вздыхаю. – Но что-то притягивает прочными тросами к этому месту. Так что…

Лиза задумалась.

– Ты знаешь, Саша до недавнего времени писал эскизы и картины в белых и голубых тонах. Такие нежные, будто это шелк, а не акварель. Но на последних – темная палитра. Вера, бросай все – и к нему. Забудь об опасениях. Я читала где-то, если чувствуешь сомнения в том, что делаешь сейчас, вернись назад и начни свой путь сначала.

– Поздно, Лиза. Да и у Саши другая девушка.

– Никого у него нет. Она бегала за ним, а он пожалел и сходил с ней один раз в кино. Я написала об этом, чтобы ты ревновала и боялась потерять Сашу. Прости. Зря ты запрещаешь ему приехать. Не понимаю, почему он слушает тебя. Взял бы и явился сюрпризом. Хотя, зная тебя, это точно был бы разрыв. Ты не терпишь натиска.

– Если бы я была уверена, что без Саши жить не могу… Но ведь могу. Живу.

– С ним что-то происходит. Он перестал смеяться.

– Но не я же тому причина? Летом мы встретимся и решим, что дальше.

– Саша… О таком только можно мечтать. Умный, красивый, добрый, – с восхищением в голосе произнесла Лиза. – Знаешь, девушки на него заглядываются. Хорошего парня сразу видно.

– Ты влюблена в него?! – Вспомнилась история с признанием Наташи. Нет, не может быть. Лиза так не поступит.

Услышав мой вопрос, она засмеялась так, как смеется влюбленная девушка – звонко, смущенно. Молнией пронеслась мысль: «Теряю Сашу». Я не уверена в своих чувствах к нему, но слова Лизы больно кололи. Как живуче во мне чувство собственности.

– Вера, как ты могла подумать такое? Я и Саша… Ты же моя подруга.

– Прости меня, дуру, Лиза! Прости… Прости. – Прижимаюсь к ее руке.

– Но ты права. Я влюблена. И собираюсь замуж. Ну что ты потемнела? – Лиза обняла меня. – Я люблю Егора.