Читать онлайн Эпоха молчания бесплатно

Первый зарегистрированный случай

Коридор родового отделения больницы казался абсолютно бесконечным. Настолько, что от входа не видно было конца и края. Он просто исчезал где-то вдалеке, в самой темноте, где заканчивались лампы, и начиналась настоящая бездна. Конечно же, это было не так, но Ной представлял, что там дальше существует какой-то совершенно другой мир. Он придумывал людей, которые могли бы там жить.

«Интересно, какие они? Свободные или такие же, как мы здесь? Они могут говорить?» – эти мысли отвлекали от Розы, которая прямо сейчас рожала сына за толстой стеной палаты, находившейся прямо за его спиной.

Одинокая свисающая с потолка лампа покачивалась туда-сюда над головой Ноя. Иа-иа… Сначала это его успокаивало, но через несколько часов начало бесить. Иа-иа… Он не мог понять, почему она не останавливается. Все двери были закрыты, ни малейший ветерок не мог гулять по коридорам. Особенно под потолком.

Ной боролся с этим звуком, пытался игнорировать, придумывал подходящие по ритму мелодии, а затем накладывал их на еле слышный скрип старой качающейся лампы. Иа-иа… Ничего не помогало. В тишине невозможно скрыться от любого, даже почти неслышного звука, который повторяется много часов подряд. Шесть часов, если быть точным. Именно столько прошло с тех пор, как Ной привез свою жену в родовое отделение и уселся ждать на твердую скамейку около палаты.

Иа-иа-иа-иа… Казалось, скрип добрался до самого ствола мозга и теперь причинял практически осязаемую физическую боль. В ушах начало пульсировать. Больше всего на свете ему хотелось закричать. Но он не мог этого сделать. Не смог бы, даже если бы очень сильно этого захотел. Желание было невероятным, неосознанным, почти безумный. Но где-то внутри себя Ной все еще осознавал последствия, поэтому со всей силы вцепился в свой рот, до крови прикусил язык, а затем вскочил и принялся ходить кругами по узкому коридору. Боль от укуса на несколько секунд заглушила мерзкий звук лампы. Стук подошвы собственных ботинок по мраморному полу помог отвлечься и собраться с мыслями.

Единственное, чего Ной абсолютно не мог понять: почему в коридоре так убийственно тихо? Ведь именно на это крыло не распространялся установленный запрет на тишину, потому что даже несмотря на режим, было очевидно, что роды – это больно. На само деле где-то в глубине души он надеялся услышать хотя бы один сдавленный крик Розы, потому что не слышал ее голоса никогда. Но даже здесь она не проронила ни звука. Видимо умение постоянно молчать закрепилось в подкорке столь плотно, что даже такое неимоверное страдание не могло заставить ее выдавить из себя хоть что-то.

Дверь палаты резко распахнулась, Ноя выдернуло из собственных мыслей. Огромный доктор в белом халате с маской на лице жестом пригласил его зайти в помещение, из которого пахнуло сильным запахом хлорки вперемешку со спиртом. Так они оказались в небольшом коридорчике, двери которого вели в три комнаты. Краем глаза за одной из них он усмотрел замученную жену, которая, распластавшись, лежала на родильном кресле. В ее полузакрытых глазах читалась нечеловеческая усталость.

Во второй комнате в маленькой прозрачной кроватке лежал завернутый в клетчатое одеяло комок. «Сын!» – радостно подумал Ной и без раздумий ринулся туда. Однако врач схватил его за кофту и подтянул к себе. Медсестры, находящиеся внутри, поспешно закрыли дверь с другой стороны.

«Почему мне не показывают ребенка? Почему он не плачет? Должен же плакать, хотя бы в начале… Как Роза?» – ворох мыслей захлестнул Ноя и отразился на его лице искаженной гримасой то ли ужаса, то ли удивления.

Тем временем его завели в кабинет. Доктор сел за стол напротив, придвинулся чуть вперед и внимательно посмотрел на сидящего перед ним мужчину. Несмотря на огромные плечи и источающуюся уверенность, врач казался растерянным и немного напуганным. Однако новоиспеченный отец продолжал с упорством смотреть на него, ожидая ответов. Поэтому человек в белом халате взглянул на свой датчик учета слов, а затем, глубоко вздохнув, коротко произнес.

– Молчунах рождения?

Ной удивленно кивнул.

– Жена?

Второй кивок.

– Родители? Жены?

Третий кивок.

Доктор вздохнул еще раз и коротко произнес.

– Сын здоровый. Но нет рта.

21 марта

Я пишу эту историю, чтобы рассказать потомкам о том, как мы ко всему этому пришли. Вы должны понимать, люди сами довели себя до такого. Винить больше некого. То ли наша воля оказалась недостаточно сильной, то ли мы всегда хотели, чтобы нами управляли и указывали, что делать. Иначе я никак не могу объяснить этот мир.

Я очень надеюсь, что те люди, которые смогут это прочитать в будущем, будут наделены правом произносить слова. Удивительно, как это раньше никто не замечал, сколько слов мы расходуем зазря? Не замечали ровно до тех пор, пока некоторым из нас не запретили говорить вовсе.

Знали ли вы, что раньше в среднем обыкновенный человек говорил около 16 тысяч слов каждый день? Это больше пяти миллионов в год! Пять миллионов! Невообразимая цифра сегодня! Даже для политиков… А для молчунов это вообще что-то невозможное, как солнце: ты вроде знаешь, что оно существует там, где-то очень-очень далеко. Но тебе точно до него никогда не достать. И складывается такое чувство, что его нет вовсе. На моем датчике много лет стояла цифра ноль. И так будет всегда. Хорошо, что сейчас я хотя бы могу писать. Пока могу…

Иногда мне кажется, что этот дневник – единственная реликвия, которая останется после конца нашей цивилизации. По крайней мере, хотелось бы в это верить, потому что только тогда все происходящее обретает хоть какой-то смысл.

Кабинет главного министра

Здание правительство возвышалось над главной площадью как огромный серий кирпич. Его своды поддерживали старинные колонны, а прямо по центру громоздилась лестница с массивными ступенями. У входа перед тяжеленной дубовой дверью днем и ночью стояли два армейца с автоматами, еще десять патрулировали территорию вокруг. Объект считался режимным, хотя внутри работало не больше трех десятков человек, а девяносто процентов кабинетов пустовали за ненадобностью. И причина такого пристального отцепления была одна – это было единственное место в стране без прослушки и счетчиков, без лишних ушей и тем более глаз. Место, куда допускались лишь проверенные люди, только элита, те, кому полностью доверяли.

Но, по сути, военные охраняли даже не знание, а одну конкретную комнату – кабинет главного министра, за дверьми которого вершились судьбы всего остального выжившего мира. Ни одна непосвященная душа не должна была знать, что там происходит. В первую очередь потому, что речевые ограничения законодательно действовали на все слои населения. На молчунов, естественно, на ограниченных (тех, кому выделялось определенное количество слов в месяц) и даже на политиков. Конечно же, последних это вообще никак не касалось. Но люди должны были оставаться уверенны, что даже голоса, стоящие у власти, тщательно думали перед тем, как что-то сказать. Однако здесь, за толстыми бетонными стенами рамки стирались, датчики выключились, и за количеством слов никто не следил.

За окном, обрамленным толстой дубовой рамой, моросил мерзкий октябрьский дождь. Угнетающий, промозглый, забирающийся под любую одежду ветер разгуливал по серым улицам. Солнце скрылось за тучами две недели назад и с тех пор ни разу не показалось. Людей это удручало. Впрочем, как и любое другое время года.

Казалось, что раньше все было по-другому, но теперь почему-то изменилось. Осень наступала одним днем и была слишком уж холодной. Зимние морозы и того хуже. Снег будто специально падал на землю огромными кучами и был сразу серого цвета. Весной не пели птицы, и даже в солнечные погожие дни слякоть настолько разливалась по усталым улицам, что радости от тепла и света не было все равно. А потом наступало лето, парящее, душное, невыносимое, прожигающее головы до самого мозга и тоже почему-то серое. Получался такой черно-белый мир, в котором жить не хотелось никогда.

Главный министр прервал оцепенение, наконец отвернулся от окна и посмотрел на собравшихся вокруг огромного овального стола людей. Девять не до конца проснувшихся человек молча сидели и ждали объявления, которое должно было последовать за таким ранним подъемом – часы показывали ровно шесть утра. Давненько им не приходилось вставать в такое время. Стояла непривычная для этого места, но привычная для всего остального мира тишина.

– Произошло то, что нам предсказывали, – наконец произнес главный министр, подняв глаза. – Мне доложили, что вчера в центральном роддоме родился ребенок, у которого полностью отсутствует рот. – Министр устало вздохнул и добавил. – Это случилось, господа.

Собравшиеся озадаченно переглянулись. Не сказать, чтобы кто-то сильно удивился: возникновение данного феномена была предсказано учеными около двадцати лет назад. И год от года в докладах то и дело мелькала статистика влияния постоянного молчания на низшие слои населения. Но все же это произошло внезапно, как ни крути.

– Он совсем немой? – прервал тишину министр транспорта. Когда он говорил, его обвисшие щеки колыхались, как у английского бульдога.

– Ничего, абсолютно. Еще в утробе у мальчика не развились губы, зубы и язык. Соответственно, он никогда не сможет разговаривать.

– А как же еда? – послышался тонкий голос самого тонкого из сидящих в кабинете министра образования.

– Ребенок будет питаться только через трубку в животе. Его родители – потомственные молчуны. Для них это не ново, почти все гетто ходит с таким устройствами. Другое дело, что мы впервые имеем дело с новорожденным.

Снова повисла пауза. Каждый из присутствующих в комнате понимал, в себе несет ребенок, который всю жизнь будет питься через трубку, потому что у него не открылся рот. Понятное дело, когда его зашивают насильно. Это всегда за дело. Они выродки, которые не могут держать язык за зубами, заслужили такой жизни. Но ребенок? Всем было ясно, что теоретически, если другие люди узнают о нем, то рано или поздно это может привести к новой революции. Не иметь даже призрачной возможности заговорить в будущем – вряд ли кто-то спокойно примет подобное.

– Господин министр, – тихо послышалось с противоположной стороны стола, – мы держим ситуацию под контролем. Родители вместе с новорожденным располагаются в одиночном изолированном боксе в окружении доверенных лиц.

– Госпожа министр здравоохранения, я верю в вас, но вы же понимаете, что эта информация в любом случае может просочиться, и тогда нам снова придется противостоять! – взвизгнул главный.

– Да, но что же нам делать? – озадаченно спросила тучная дама. Ее лицо было похоже на облако белой сахарной ваты, на которое кто-то нацепил очки.

– Хороший вопрос.

Главный министр встал и отправился в путешествие по своему кабинету, обходя остальных со спины. Когда он проходил мимо, почти каждый присутствующий поневоле напрягался и немного вжимался в стул. Засевший за много лет в подкорке страх не позволял им поднять глаза. Все знали, что один щелчок пальцев этого человека, одно его слово может определить дельнейшую судьбу каждого из них.

– Самое главное для нас сейчас понять, можно ли выявить данную патологию… эээ… на ранних сроках беременности, – главный поднял взгляд от своих ботинок. – Господа, я же надеюсь, никому не нужно объяснять, что появление этого мальчика – не случайность, а эволюция. Совсем скоро их станет больше…

– Да-да, – затараторила министр здравоохранения, перебив главного, – мы вчера в экстренном порядке провели узи всем женщинам из касты молчунов, которые лежат в роддоме. Там таких трое!

– Как трое?! – воскликнул министр культуры, – вчера ни одного не было, а сейчас – почти четверо, если считать родившегося? Ничего себе скорость!

– А что вы хотели, мой дорогой, – главный положил ему руки на плечи, и тот вжался в стул еще глубже, – мы сами этого добивались. Ведь, если размышлять по сути, зачем им рот? Говорить многие не могут с рождения. Вот природа и решила… – он снова отправился в путь. – Отличное решение, если задуматься, только слегка несвоевременное.

– Хорошо, но если мы их всех еще в утробе выявим, что делать? На аборт отправлять?

Главный министр перевел взгляд на тучную белую женщину. Она тут же подскочила и, запинаясь, начал объяснять.

– Если мы хотим, чтобы опыт прошлых лет не повторился, если мы не хотим новой революции и смертей, другого пути нет. Появление этого мальчика несет угрозу для всех нас. Если они узнают, что их ждет в будущем, что он и есть их будущее, может начаться война. Поэтому план пока такой: мы объявим женщинам с дефектными младенцами, что у детей обнаружены несовместимые с жизнью пороки, и отправим их на искусственное прерывание.

– Но, погодите. А если молчуны начнут только таких детей рожать? Нам их всех под нож что ли? – озадаченно произнес министр транспорта.

– Надейтесь, что не начнут. Это в их же интересах, – пробурчал главный. – Иначе они выродятся, если, конечно, до этого не поймут, что происходит, – он протяжно зевнул, это совещание его утомило. – Я надеюсь, господа, вы уловили суть нашей проблемы. У вас есть время до вечера. Тогда буду готов рассмотреть любые конструктивные решения по данному вопросу. Просто помните: если мы не решим эту проблему сейчас, завтра может наступить война, а мы на данном этапе к ней абсолютно не готовы. Все свободны.

Главный министр мог бы провести голосование сейчас, но он безумно хотел спать. Честно признаться, его внезапно настиг жуткий приступ лени. Так бывало часто.

Собравшиеся встали из-за стола и начали медленно расходиться.

– Погодите, господин главный министр, а что же нам делать с родившимся мальчиком? – опомнившись вскрикнула министр здравоохранения.

– Утилизировать вместе с родителями. Постарайтесь успеть сегодня, – абсолютно безразлично произнес главный. – Увы, пока они живы, мы все в опасности.

Министры на секунду замерли, а потом еще быстрее зашагали прочь. Каждый из них понимал, что так будет правильно. И, тем не менее, то равнодушие, с которым глава государства распорядился убить трех невинных людей, пускай и молчунов, задела даже их.

28 марта

Это было очень давно. Так давно, что никто из ныне живущих уже не помнит. Но все же стоит сказать, что в самом начале люди сопротивлялись. Сильно. Они сбивались в толпы и оккупировали здание верховного парламента, ночами стояли с транспарантами, устраивали одиночные пикеты и голодовки. Если бы они знали, что все эти попытки что-то изменить были бессмысленны у самых истоков, наверное, сам процесс перехода на нормирование речевого режима (так по-умному это называлось) прошел бы гораздо проще. Но они долгое время боролись, иногда радикально: закидывали здание бутылками с зажигательной смесью, двух министров повесили прямо на площади через два дня после выступления новой власти. Однако, давайте-ка честно: судьбу мира никогда не решала толпа. За все поворотные события в земной истории несут ответственность пять, ну семь или десять человек, которые, запершись за толстыми дверьми какого-то абстрактного кабинета, определяют будущее всех нас. У нового правительства были силы и возможности все это провернуть, хотели мы того или нет. Это все, что нужно знать о сопротивлении.

Во всей этой истории удивляет лишь безрассудство протестующих. На что они рассчитывали, зная, что само их присутствие на любом подобном выступлении означало, что впереди их ждет тюрьма, пытки и, в итоге, зашитый навсегда рот? Очевидно, глупость и ложная надежда вели их туда. Хотя, если смотреть с другой стороны на эти трепыхания, с той стороны, которая вошла в школьные учебники, именно эти люди определили курс режима и стали первыми представителями касты молчунов. Потому что тогда задерживали по несколько сотен за раз. Иглы в руках швей (кто бы мог подумать, что эта профессия вдруг станет так популярна?) не останавливаясь зашивали неугодные рты в течение нескольких лет. И по итогу мир пришел к балансу: половина людей замолчала, а другие были уже не против того, как сложилась их судьба.

Палата маленького Лео

Роза открыла глаза и посмотрела на пустой кювез, где должен был лежать ее новорожденный сын. Крошечный, тихий, сморщенный, прекрасный. Ровно такой, каким полагается быть любому младенцу.

Роды пошли хорошо. Она готовила себя к ним все девять месяцев. Пока Ной не видел, втыкала иголки под ногти пальцев левой ноги, прижигала бедра раскаленным на печке ножом, резала тело соленой бритвой. Она привыкала к невыносимой боли уже тогда, чтобы, когда придет время, не издать ни единого звука. Вообще, это, конечно, не имело никакого значения. Бонусов в роддоме за это не давали, слов тоже. Но ей почему-то казалось, что молчание во время страшных мук на глазах у врачей может хоть что-то в этом чертовом мире изменить.

И вот, когда наконец все закончилось, и Лео вышел в этот мир, она облегченно с гордостью выдохнула, потому что смогла. Смогла! Все тело обдало теплой непривычной волной безусловной радости. И тогда Роза подняла глаза.

Врачей в комнате стало значительно больше. Целая толпа роем кружила вокруг их новорожденного сына. А потом все разом исчезли, оставив ее наедине с собой и такой же молчаливой медсестрой, которая помогла молодой матери встать и дойти до послеродовой палаты, находившейся в том же боксе.

«Почему он не плакал? – пронеслось у нее в голове, – младенцы же должны плакать…»

Позже пришел Ной. Высокий, серый, удивительно бледный. В руках у него был крошечный сверток с сыном. Роза помнит этот момент, как в тумане. Вот муж переминается с ноги на ногу в проходе. Слезы… Вот он неспеша подходит к ее кровати. Горячие капли растекаются по лицу. Вот она впервые видит Лео – маленькие глазки, курносый носик, розовые щечки… А затем Ной отогнул одеяльце…

Вспомнив это, Роза беззвучно заревела в подушку. Она, как и все молчуны, с самого рождения была изгоем. А когда таких изгоев полгосударства, то происходящее не кажется таким уж страшным. Просто своя удручающая нормальность. В былые времена так тоже было. Она это знала. А потом в ее серой жизни появился Ной, обнял, и Роза внезапно ощутила незнакомое до этого чувство. Впервые за все эти года ей стало хорошо. С момента его прихода ей всегда было хорошо.

Слезы капали на белые больничные простыни.

«Что будет с Лео?» – думала она. «Он же не сможет есть, пить, смеяться, целовать…» Она понимала, что сын станет не просто изгоем, а настоящим посмешищем для тех людей, которые хоть и не выбирали молчать всю жизнь, но в теории могли открыть рот и что-то сказать. Он станет началом еще более низшей касты. Казалось бы, куда уж ниже…

Из размышлений ее вытащил резкий уверенный стук в дверь.

– Можно? – послышался бас мужчины в белом халате.

Она не успела кивнуть головой или вытереть распухшие щеки. Когда Роза подняла свои иссиня-серые глаза, врач стоял напротив нее. Он проверил капельницу, опустился на стул и стал, не церемонясь, осматривать пациентку. Грудь, промежность, лимфоузлы, язык. Розе на время показалось, что тело ей не принадлежит, а просто лежит куском на скомканной кровати. За все это время доктор ни разу не посмотрел в ее глаза, потому что отлично осознавал, что увидит только отчаяние. Он сам до конца не понимал, что теперь будет, потому что распоряжение из министерства еще не спустили.

Наконец мужчина встал и направился в сторону двери, стараясь не поднимать глаз. Он только что вернулся с операции, где Лео успешно установили трубку для питания, но почему-то не знал, как сказать об этом его матери.

Тишину нарушила Роза. Она схватила с тумбочки пластиковый стакан и бросила в спину белому халату. Это сработало. Халат повернулся и уставился прямо на нее.

Есть такие ситуации, когда разрешение и возможность говорить не играют вообще никакого значения. «ЧТО С НАМИ БУДЕТ? ГДЕ МОЙ СЫН? ГДЕ ЛЕО?!!!!» – вопила Роза молча прямо сейчас.

– Успокойтесь! – ошеломленно произнес врач. – Ной через час, – он опустил глаза на счетчик и, тяжело вздохнув, добавил. – Мальчик жив.

3 апреля

Ничто в этом мире не длится вечно. И любая, даже самая кровавая революция рано или поздно заканчивается. А здесь, у нас, все было не так кроваво. Если, конечно, не считать зашитые в спешке рты. И когда мир наконец немного успокоился, нам объяснили новые правила.

Людей разделили на касты. Самыми главными и важными стали так называемые голоса. К ним, в первую очередь, отнесли чиновников всех мастей, которые несли новые законы и распоряжались государством. Для галочки им тоже выдали счетчики, если мне не изменяет память, по пять тысяч слов на день, потому что они вроде как тоже должны были думать и нормировать то, что хотят произнести. На практике же всем было плевать, сколько слов в день они произносят. За все время существования нового государства не было ни одного публичного судебного процесса, направленного против кого-то из них из-за нарушения речевых ограничений.

К ним же, кстати, относились и судьи, а также редакторы газет, директоры заводов. В общем, все те, в чьих руках теперь была власть.

Вторую касту составили люди, которых действительно ограничивали в количестве слов. Их так и назвали – ограниченные. Потому что все еще были профессии, где слова имели значение. Да и вообще, нельзя было просто так взять и зашить рты всем сразу. Оставались полицейские, охранники, врачи, продавцы, сантехники, секретари, повара, телеведущие и многие другие. Но, если быть честным, в этой касте оказались граждане, которые чаще всего просто не представляли угрозы. А даже если и представляли, то им давалось слишком мало слов. Вообще, сама возможность говорить была привилегией, которую очень ценили и боялись потерять.

Тут в плане количества все было слишком индивидуально. 15 тысяч слов – достаточно усредненное значение, которое поступало на счетчики ограниченных в начале каждого месяца. А ведь были штрафы. Много штрафов. Но об этом позже.

Последней и самой низшей кастой стали молчуны. Те, кому законодательно запретили произносить слова. Счетчики на их ремнях всегда были пусты и висели лишь для одной цели – следить за молчанием. Молчуны делились на зашитых и врожденных. Зашитые заслужили, если можно так выразиться, свое «почетное звание». Коротко говоря, каким-то способом (а их было много) нарушили закон, и по решению суда им зашили рот и отправили в гетто. Параллельно с этим в живот вставлялась трубка, которая вела напрямую к желудку. Потому что, получив такое наказание, очевидно одно – рот этот человек не откроет никогда, хотя бы потому что через несколько месяцев язык намертво присохнет к нёбу.

Врожденные молчуны стали представителями своей касты с момента появления на свет, потому что родились от зашитых. Им, кстати говоря, ничего не зашивали, вроде как, давая возможность при должном усердии перейти к ограниченным. На практике такого почти никогда не происходило. А вот к ним, вниз – это всегда пожалуйста.

Система каст работала идеально, потому что наказания были несоразмерны преступлениям. Но об этом я расскажу как-нибудь потом.

Доктор Боб

Доктор в сотый раз перечитал записку, которую спустили из министерства. Удивительно, как судьба целой семьи может уместиться на одном малюсеньком куске бумаги всего в двух словах: «УТИЛИЗИРУЙТЕ ИХ».

Он принялся расхаживать по кабинету. За свою относительно недолгую карьеру врача ему впервые приказали кого-то утилизировать. Хотя на самом деле, это была нормальная практика. Дело в том, что не все казни принято проводить на виду. Публичность – это, конечно, хорошо, но, если показать людям реальную цифру ежегодных утилизаций, они точно поднимут бунт. Но доктора по определению не могут быть злыми – это каждый знает. А потом что? Подумаешь, укол? Всем нам время от времени ставят уколы. И вот, человека уже нет. Никто же не будет спрашивать, что именно потекло по венам очередного бедолаги. Врачам доверяют все, не подозревая о том, что именно они за многие годы существования нового государства все чаще и чаще становились палачами неугодных режиму людей.

Доктор Боб однако же никогда с подобными приказами не сталкивался. Мало кто знал, что он, на самом деле, сильно отличался от своих коллег. И это отличие мешало ему прямо сейчас пойти и выполнить указание.

Боб был сильным и мускулистым, очень умным и порядочным человеком с огромными зелеными глазами, темно-русыми чуть кудрявыми волосами и абсолютно чистым сердцем. Надо сказать, что последнее сильно усложняло его жизнь. В школе он не раз ввязывался в драки, пытаясь защитить слабых, хотя и знал, чем для него и его семьи это может закончиться. Но он также отлично понимал – ниже падать почти что некуда, потому что Боб был из семьи врожденных молчунов и, наверное, первым со всей огромной улицы за очень многие годы смог перейти в другую касту. Однако трудно было не заметить его упорство в учебе, спорте, во всех сферах маленькой серой жизни молчунов.

Так бывало очень редко, но таланты Боба заметили. Еще бы, ведь он был отличником и чемпионом. Особенно хорошо ему давались естественные науки. Еще и порядочность эта, черт бы ее взял! Суть в том, что по всем своим характеристикам он был опасным молчуном, рано или поздно Боб мог рвануть, как ручная граната. Именно поэтому совет школы направил прошение в министерство образования. И, спустя время, сотни тестов и проверок, наверху дали отмашку, чтобы перевести его в ограниченные с правом обучения в университете. Всем было очевидно: опасного молчуна лучше сделать неопасным ограниченным, дав ему иллюзию некоторой свободы. Вот только они не знали Боба.

Дело в том, что этот крепко сложенный здоровяк был не так-то прост, как казалось на первый взгляд. Он был слишком умен, слишком. На это при отборе никто не обратил внимания, слепо надеясь, что все его мозги он использует только в профессии, минуя частную жизнь и проблемы большинства. Не учли они только одного – Боб до дрожи в коленках ненавидел свое государство, он ненавидел каждого чиновника, каждую швею, каждого, кто в желании выслужиться клеветал на соседа, которого затем увозили навсегда. Он желал долгой и мучительной смерти этой жуткой системе. Но больше всего на свете он ненавидел людей, которые полвека назад арестовали и публично застрелили его деда, опустив всю его семью на самое дно.

Доктор Боб искал единомышленников и среди ограниченных, и в кругах интеллигенции. Он понимал, что абсолютное большинство недовольно тем, что происходит вокруг. Не могло быть довольно. Кто вообще будет рад жить в вечном страхе? Кто? Вот только ничего не выходило. Слежка, доносы, угрозы, смерти сковали людей и намертво заблокировали доступ к реальным мыслям друг друга. Поэтому Боб принял решение просто ждать, но со временем смирился с тем, что мир просто не готов меняться. И какие бы ужасные вещи не происходили вокруг, чудовищнее всего было то, что, кажется, все просто привыкли.

Большая мускулистая рука сжала записку, определяющую судьбу целой семьи. Боб тяжело вздохнул и направился в сторону палаты Розы. Все должно было случиться сегодня.

7 апреля

Если вы читаете это из мира, где молчание давно уже устарело, и весь этот режим рухнул, то, наверное, задаетесь логичным вопросом: почему я ни разу не упомянул такой прекрасный вид общения, как переписка?

Все слишком просто и слишком ужасно одновременно, мои дорогие читатели. Дело в том, что после прихода новой власти, переписка оказалась вне закона. Были запрещены все пишущие предметы, будь то ручки, карандаши, фломастеры, короче говоря, любые вещи, из-под которых могли выйти слова. Бумага тоже оказалась под запретом. Именно поэтому для меня (и для вас, я надеюсь) так велика ценности этого дневника. Нет, мне ничего этого тоже нельзя. Но я на свой страх и риск пишу. Возможно, потому что больше никто и никогда не осмелится.

Вы должны понимать одну простую вещь: в первые месяцы нового режима творилась настоящая анархия. У свежеиспеченной власти было очень много сил и последователей, даже слишком. Никто так до конца и не понял, как в такой большой стране нашлось такое количество приверженцев режима тишины и тотального молчания. Да это уже и не было так важно. Сначала людей попросили добровольно сдать всю канцелярию, которую немедленно при них же сжигали. После этого так называемого акта милосердия, основанного на псевдодоверии, в ход пошла тяжелая артиллерия. Силовики беспощадно врывались в дома горожан, обыскивали квартиры от и до, забирались под деревянные полы, капались в нижнем белье, ворошили мусорные ведра. И вот тогда, не приведи вас бог что-то спрятать или утаить.

Любого человека, у которого нашелся старый блокнот или незаточенный карандаш, на месте объявляли изменником. И его вместе со всей семьей ждало лишь одно – депортация в тюрьму, зашитые наскоро рты и перемещение в низшую касту молчунов. Бесполезно было что-то доказывать, оправдываться, сжигать прямо при них случайно (или неслучайно) оказавшиеся в доме кусочки бумаги. Приказ звучал четко: очистить государство от заговора и измены. «Из пепла строим новый мир» – так звучал лозунг того безумия. А могло ведь и совсем не повезти: иногда попадались особо ожесточенные бригады зачистки, конченые отморозки, которые, в случае неповиновения, просто убивали всю семью на месте без суда и следствия. Да, так можно было тоже.

Кроме того, государство перерезало доступ к радио и телевидению, перестала выходить печатная пресса. Почти полгода мир был в полном вакууме. Никто до конца не понимал, что же происходит вокруг. Всем просто было страшно. Я, честно признаться, рад, что тогда еще не родился и не застал всего этого.

В итоге, когда пришел конец тотальной чистки, в открытыми ртами остались только те, кто был ну совсем уж безопасен. Спустя время заработала государственная волна радиовещания и один канал на телевидении. В единственной газете была ровно та информация, которую людям можно знать.

Через год наши предки, пережившие революцию, оказались в новом мире: тихом и очень послушном. Идеально и сером, как и мы все.

Первая утилизация

Боб уверенно шел по коридору, кивая пролетающим мимо медсестрам и врачам. Они, сами того не замечая, уважительно расступались и оборачивались ему вслед. Огромного, мускулистого, доброго, а, самое главное, очень умного главу родильного отделения в этой больнице любил каждый. Никто и никогда не сомневался в нем, потому что Боб всегда поступал правильно и, кажется, вообще ничего не боялся.

Он бесцеремонно подошел к палате Розы, без промедлений дернул ручку и слегка обомлел. Ему показалось, что время за этой дверью будто бы застыло. Искусственный свет продолговатых ламп отскакивал от белых стен. За окном медленно падал липкий снег, а весь мир вокруг был пропитан давно забытым чувством. Роза и Ной сидели в обнимку, абсолютно неподвижно, по их щекам катились слезы. Боб в один момент понял, что они догадались.

«Черт возьми!» – подумал он.

Кажется, доктор совсем забыл про то, как каждую секунду своей жизни ощущают себя молчуны. Он слишком сильно удалился от своей касты, настолько, что железный страх, сковывавший каждого из этих униженных людей, перестал держать его за глотку. Но сейчас в одно мгновение он вспомнил его и буквально отшатнулся от Розы и Ноя. Казалось, что ему разом перекрыли весь кислород, и теперь Боб стоял в оцепенении охваченный самым ужасным чувством в этом мире – ему было невероятно до трясучки страшно.

Ной поднял голову, уставился на врача, а затем очень аккуратно, чтобы жена не заметила, поднял руку и провел вдоль своей шеи. Боб почти незаметно кивнул, а затем тихо произнес:

– Собирайтесь.

Супруги вышли из оцепенения и медленно зашевелились. Никто из них больше не поднимал глаз. Роза, всхлипывая, потянулась к тумбочке, но Боб прикоснулся к ее руке, одним взглядом дав понять, что брать с собой ничего не нужно. Тогда шаркая тапочками по мраморному полу опустив голову она, словно заключенная, прошла к двери и остановилась. Ной последовал за ней. Очевидно, они абсолютно точно осознавали, что сейчас их отведут на казнь.

Боб прошел мимо, уверенным движением распахнул дверь и жестом указал, чтобы они следовали за ним. Доктор шел медленно, ведя подконвойных по коридору родильного блока, где то и дело сновал персонал. Внешне глава отделения выглядел все таким же непробивным и могучим. Однако внутри него разгорался самый настоящий пожар, который разгонял большое доброе сердце, потому что прямо сейчас он решал, куда вести смертников: в процедурный кабинет на четвертом этаже, или в детское отделение – на первом.

«Так, давай рассуждать логически. Эти люди не сделали ничего плохого. Они просто хотели ребенка. Правильно? Правильно».

Он еще замедлил шаг и повернул направо.

«Это режим привел нас к тому, что у их мальчика нет рта. Нельзя десятками лет заставлять страну молчать, а затем удивляться такому финалу. И только поэтому убивать целую семью? Если я убью, то никогда себя за это не прощу. Правильно? Правильно!»

Боб еще раз повернул направо в широкий коридор, за которым следовала лестница.

«Но если я их спасу, то сам окажусь под угрозой. Меня снова спустят вниз, зашьют рот. А моя семья… Их ведь тоже зацепит, тут даже сомневаться не стоит…»

У лестницы доктор остановился. Роза и Ной впервые подняли глаза и в непонимании уставились на него. Говорят, что молчуны за все эти годы режима как-то научились понимать друг друга без слов. Вроде как новая способность у них открылась взамен утерянной. Это все, конечно, были догадки, в которые Боб не верил. Но почему-то именно сейчас он сам ощутил от подконвойных, увидел в их глазах настоящую ничем необоснованную надежду.

Боб набрал полную грудь воздуха и быстрыми шагами затопал по лестнице вниз. Роза и Ной еле успевали за ним. Они не очень понимали, почему доктор ускорился и что собирался сделать. Единственное, в чем они почему-то точно были уверены: этот человек их не убьет.

Перед детским отделением он остановился, будто снова засомневался: а стоит ли вот так пускать свою жизнь под откос.

«Боб, давай, как пластырь оторвать! Просто возьми и сделай это, а думать будешь потом. Ты справишься!» – убеждал себя он.

Большой мускулистой рукой доктор открыл железную дверь детского отделения, за которой стоял десяток кювезов с кричащими малышами. И только один ребенок не плакал, а молча, с интересом разглядывал этот мир. Из живота у него торчала трубка, в которую поступала питательная смесь. Боб удивился этому взгляду. Он вдруг точно осознал, что за Лео нужно бороться.

Врач взял Розу за руку и подвел к нему. Она тут же заплакала.

– Отвлеку медсестру. Пять минут, – он повернулся к Ною, который не мог оторвать глаз от сына. – Смесь, трубки, мальчик. Коридор до выхода. Кладовка за прачечной.

Боб двинулся к кабинету медсестры, которая через окошечко наблюдала за младенцами. Роза и Ной переглянулись и, как только дверь сестринской закрылась, начали собираться. Им хватило двух минут, а затем они шмыгнули в коридор и добежали до кладовки. Когда они посмотрели на сына, тот уже крепко спал.

15 апреля

Сейчас я очень сильно вас удивлю, но иногда мне, неговорящему, обиженному, запуганному кажется, что, в какой-то мере, наш мир заслужил то, что получилось. И режим этот проклятый, и казни, и, черт подери, даже этих тварей у власти. Мы же сами шли к этому режиму. Вряд ли, конечно, цель, которой мы добились, была видна издалека. Но если отмотать на много лет назад и проанализировать, то все вполне логично.

Итак, сначала была демократия, причем, почти везде. И это считалось благом. Планета состояла из длинных нитей, по которым люди могли общаться, находясь на разных полюсах. Никто никому не затыкал рот. Говорить можно было что угодно, а главное, тогда, когда ты этого хочешь. Иногда я думаю, что во всем виновата сраная демократия, которую подавали под соусом свободолюбия и всеобщего равенства.

Говорить можно было все. Да. Но не всем это нравилось. Поэтому вокруг были одни конфликты: правые против левых, белые против красных, верующие против атеистов. Но больше всего, конечно, воевали огромные государства. Они делили людей, территории, сферы влияния, природные ресурсы, из года в год становясь все злее и злее. И как бы да, в целом, мир был миром. Но оказалось, разрушить его было проще, чем карточный домик.

Тогда людям часто показывали кино, описывающее разные варианты развития цивилизации. Особенно в чести были фильмы-антиутопии про мир будущего после ядерной катастрофы или большой войны. Наверное, невероятно интересно смотреть, как рушатся несуществующие государства и наступает хаос. Ирония состоит в том, что вряд ли хоть кто-то из ныне живущих представлял, что все будет как в кино, и даже хуже. Гораздо, гораздо хуже.

Сейчас есть несколько версий того, кто первым объявил войну. Думаю, у каждого оставшегося в живых она своя. Одни говорят, что конфликт начался из-за того, что большая и могущественная страна решила вернуть себе какой-то маленький полуостров, а остальные были сильно против. Другие, что первой на тропу войны выступило государство, которое обвинили в создании страшной болезни, и оно решило отомстить за унижение. Третьи… А, в целом, это не важно.

Вы просто должны понимать: все произошло молниеносно. Технологический прогресс все-таки, тот еще мудак. Я не буду растекаться историческими справками, просто перечислю события в хронологическом порядке. Война шла две недели. Еще через две недели по планете разлетелся вирус, от которого в течение месяца вымерла треть выжившего населения. Потом где-то лет 10 мир приходил в себя, собирался по кусочкам, хотя, по факту, разворовывался и разграблялся. Толпы устали от военного положения, они снова вышли на площади к существующей тогда власти. Они воевали, но теперь уже внутри и между собой. Именно тогда и должен был наступить конец. Но он не наступил.

Новая власть думала недолго. Она надела на свои драконьи лапищи ежовые рукавицы, взяла в руки огромную отвертку и завернула гайки до конца. Нас ограничили во всем, насильственно разделили на касты, запугали, зашили рты, начали убивать без разбору. Мы стали рабами нового мира. И только поэтому выжили.

Я ненавижу этот режим, но почему-то не могу перестать им восхищаться.

План

Боб сидел, облокотившись на белую бетонную стену своей маленькой кухни, и грустно смотрел на счетчик.

«Всего тысяча слов, Боб. Как же ты мог так вляпаться?»

Мерзкое липкое чувство ело его изнутри через нервы солнечного сплетения. Он пытался не думать о том, что им всем предстоит. Боб знал только одно – удачей будет, если хотя бы один из участников этого бедлама выберется живым. Но верилось с трудом.

В соседней комнате на маленьком диване спали Роза, Ной и маленький Лео. Бобу пришлось сильно попотеть, чтобы вывести их из больницы. Сначала они пробрались к грязному контейнеру с медицинским мусором, куда он велел им забраться и сидеть до наступления темноты. Затем доктор с каменным лицом вернулся в свой кабинет, заполнил три свидетельства о смерти, три акта о кремации, отправил их в министерство и снова погрузился в свои обыденные дела. Со стороны, ничего особенного будто не произошло. Но внутри Боба трясло, как после полумарафона. Бешенный стук сердца больно отдавался в висках, полностью вытесняя слух.

«Если я приду, а их нет? Если их схватили? Если меня видели?»

Он не мог понять, за кого переживает больше, и продолжал накручивать. Казалось, что время, как смола, медленно, очень медленно, стекает по стволу старого дерева и вот-вот застынет. Дожить до вечера ему помогло крепкое сердце и железная воля, больше ничего.

И когда на улице наконец стемнело, а почти весь персонал разошелся по домам, Боб спокойно и неторопливо дошел до холодильника с запасом детской смеси, взял несколько бутылок и сменные трубки для Лео, а затем отправился к контейнерам. Затаив дыхание, он открыл крышку, увидел их, замученных, грязных, благодарных, и понял, что обратного пути у него нет.

*

Дверь предательски скрипнула. Люди на кровати вздрогнули. Боб зашел в комнату и устало посмотрел на них. Запоздалое рассветное солнце аккуратно пробивалось свозь щели плотных штор и тонкой линией струилось по кафельному полу. Доктор обожал, когда оно встает и наполняет мир светом, в такие момент он становился капельку счастливей, зная, что наступает очередной день. За ночь у него родился безумный план, которым он решил поделиться с Розой и Ноем, пока маленький Лео спал под боком у матери.

Боб все еще помнил язык молчунов, придуманный много лет назад и ставший спасением для многих людей из этой касты на какое-то время. Но только на время. А затем про этот нелегальный способ общения узнали министры, их ученые за несколько месяцев разработали специальный подкожный прибор, который распознавал жесты и классифицировал их как нарушение закона. Удивительно, на что способны люди, чтобы удержаться у власти. Удивительно, как усердно и плодотворно готовы работать ученые под дулом пистолета.

Чип вводили только молчунам, поэтому, когда Боба подняли до ограниченных, его вынули, потому что были уверены, что запрещенный язык жестов ему больше не пригодится. А зря.