Читать онлайн Женщина в окне бесплатно

Глава 1

Ее муж почти на пороге дома. На этот раз он поймает ее.

На окнах дома номер двести двенадцать ни намека на шторы или жалюзи. Это ржаво-красный особняк, в котором до недавнего времени жили новобрачные Мотты, пока не развелись. Я не была знакома с ними, но время от времени заглядываю в Интернет: его резюме есть в «Линкедине», ее страничка – в «Фейсбуке». На сайте «Мейсиса» до сих пор висит их свадебный список товаров. Я все еще могу воспользоваться предложением и купить для них столовые приборы.

Как я сказала, на окнах никаких тряпок. Так что красный дом под номером двести двенадцать безучастно таращится на улицу, а я таращусь на него, наблюдая, как хозяйка ведет подрядчика в гостевую спальню. Что не так с этим домом? Это место, где умирает любовь.

Хозяйка прелестна – натуральные рыжие волосы, зеленые глаза и россыпь крошечных родинок на спине. Гораздо симпатичнее своего мужа, доктора Джона Миллера, психотерапевта – да, он консультирует женатые пары, – и одного из 436 000 Джонов Миллеров в Сети. Конкретно этот индивидуум работает у Грэмерси-парка и не признает страхование. Согласно договору о продаже, он заплатил за этот дом три миллиона шестьсот тысяч долларов. Должно быть, бизнес у него продвигается неплохо.

О жене я знаю не так уж мало. Явно не из домовитых хозяек – Миллеры въехали два месяца тому назад, а эти окна все еще без штор, ай-ай-ай. Три раза в неделю она посещает занятия по йоге – вижу, как она спускается по лестнице, в обтягивающих легинсах, со свернутым волшебным ковриком под мышкой. И наверное, где-то работает волонтером – по понедельникам и пятницам уходит из дому чуть позже одиннадцати, примерно в то время, что я встаю, и возвращается между пятью и половиной шестого, когда я собираюсь смотреть вечерний фильм. Кстати, на этот вечер я в очередной раз выбрала «Человека, который слишком много знал». Надо признать, я из тех женщин, кто жить не может без кино.

Я заметила, она любит выпить вечером. Я тоже люблю. А любит ли она выпить утром? Как я.

Но возраст ее для меня загадка, хотя она определенно моложе и доктора Миллера, и меня. Да и пошустрее. Об имени тоже могу лишь гадать. Для меня она Рита, потому что похожа на Риту Хейворт в «Джильде». «Меня это нисколько не интересует» – мне нравится эта фраза.

Меня же это очень интересует. Не ее тело – позвонки, выступающие на бледной спине; лопатки, напоминающие зачатки крыльев; стягивающий груди бюстгальтер младенчески-голубого цвета. Как только что-то из этого попадает в мой объектив, я сразу сдвигаю его в сторону. Нет, в фокусе моего внимания – ее жизнь. Тем более что у нее на две жизни больше, чем у меня.

Полдень. Ее муж появился из-за угла за секунду до того, как его жена притащила в дом подрядчика и захлопнула дверь. Вообще-то, это отклонение от обычного распорядка – по воскресеньям доктор Миллер обязательно возвращается домой в четверть четвертого.

Так или иначе, в настоящий момент славный доктор вышагивает по тротуару. Каждый выдох превращается в облачко пара, покачивается зажатый в руке кейс, мерцает обручальное кольцо. Я навожу объектив на его ноги: начищенные до блеска темно-красные «оксфорды» притягивают к себе осеннее солнце, с каждым шагом будто пиная его.

Поднимаю камеру выше. От моего «Никона Д5500», в особенности с объективом «Оптека», ничто не укроется: растрепанные сальные волосы, очки в тонкой дешевой оправе, островки щетины на впалых щеках. О ботинках доктор заботится лучше, чем о лице.

Возвращаюсь к номеру двести двенадцать, где Рита с подрядчиком торопливо раздеваются. Я могла бы заглянуть в телефонный справочник, позвонить и предупредить ее. Не буду. Наблюдать – все равно что фотографировать природу: нельзя вмешиваться в жизнь ее диких обитателей.

Доктор Миллер, наверное, через полминуты будет у двери. Губы его жены ласкают шею подрядчика. Она скидывает блузку.

Еще четыре шага. Пять, шесть, семь. Остается самое большее двадцать секунд.

Улыбаясь ему, она хватает зубами галстук. Теребит его рубашку. Подрядчик покусывает ее за ухо.

Ее муж перепрыгивает через битую тротуарную плитку. Пятнадцать секунд.

Я почти слышу, как галстук соскальзывает с воротника. Она швыряет свою добычу через комнату.

Десять секунд. Я снова беру крупный план, вывернув объектив почти до упора. Рука доктора ныряет в карман и вытаскивает связку ключей. Семь секунд.

Она распускает свой «конский хвост», волосы рассыпаются по плечам.

Три секунды. Он поднимается по ступеням.

Обнимая подрядчика, она страстно целует его.

Муж вставляет ключ в замок. Поворачивает.

Я приближаю ее лицо, широко раскрытые глаза. Она услышала.

Щелкаю затвором.

А потом вдруг кейс с шумом расстегивается.

Из него выпадает пачка бумаг и разлетается по ветру. Я рывком снова перевожу камеру на доктора Миллера. По его губам отчетливо читается: «Черт подери!» Он ставит кейс на ступени крыльца, придавливает несколько листов этими своими сияющими ботинками и сгребает другие бумаги в охапку. Оторвавшийся клочок застрял в ветках дерева. Доктор не замечает этого.

Рита поспешно накидывает блузку, на ходу собирает волосы в хвост и выбегает из комнаты. Растерянный подрядчик спрыгивает с кровати и запихивает свой галстук в карман.

Я шумно перевожу дух – словно из воздушного шарика выпустили воздух. Я и не догадывалась, что затаила дыхание.

Открывается входная дверь. Рита устремляется вниз по ступенькам, окликая мужа. Он поворачивается. Наверное, улыбается – отсюда не видно. Она наклоняется, подбирает с тротуара бумаги.

В дверях появляется подрядчик, одна его рука засунута в карман, другая поднята для приветствия. Доктор Миллер машет ему в ответ. Он берет кейс, поднимается на крыльцо, и мужчины обмениваются рукопожатием. Они входят в дом, за ними Рита.

Что ж. Может быть, шоу состоится в следующий раз.

Глава 2

Только что мимо протарахтел автомобиль – медленно и торжественно, будто катафалк. Вспыхивают в темноте задние габаритные огни.

– Новые соседи, – сообщаю я дочери.

– Из какого дома?

– Через сквер. Из двести седьмого.

Едва различимые в сумраке, как привидения, новоселы извлекают коробки из багажника.

Дочь чавкает.

– Что ты ешь? – спрашиваю я.

Конечно, это вечер китайской еды, она ест ло-мейн.

– Ло-мейн.

– Пожалуйста, только не в то время, когда разговариваешь с мамочкой.

Она вновь чавкает, причмокивая:

– Ма-ам.

Между нами идет борьба, – к моему неудовольствию, она укоротила «мамочку» до какого-то невыразительного мычания. «Да пускай», – советует Эд. Однако он-то по-прежнему «папочка».

– Тебе надо пойти познакомиться с ними, – предлагает Оливия.

– Я бы с радостью, тыковка. – Я поднимаюсь на второй этаж, оттуда вид лучше. – О-о, здесь тыквы повсюду. У всех соседей по одной, а у Греев аж четыре. – Выхожу на площадку, с бокалом вина в руке. – Хотелось бы мне выбрать для тебя тыкву. Попроси папу, чтобы купил тебе одну. – Я прихлебываю вино. – Скажи, чтобы купил две: одну тебе, другую мне.

– Ладно.

Я мельком вижу свое отражение в темном зеркале ванной.

– Ты счастлива, милая?

– Да.

– Тебе не одиноко?

У нее никогда не было в Нью-Йорке настоящих друзей: она слишком застенчива.

– Не-а.

Я всматриваюсь в мрак над лестницей. Днем солнце проникает через куполообразный световой фонарь над головой. Ночью это широко открытый глаз, заглядывающий вглубь лестничного проема.

– Скучаешь по Панчу?

– Нет.

С котом она тоже не поладила. Однажды наутро после Рождества он двумя быстрыми ударами крест-накрест расцарапал ей запястье. На коже проступила ярко-красная сетка, и Эд едва не вышвырнул кота в окно. Сейчас я как раз его ищу, и вот он – свернулся на диване в библиотеке и наблюдает за мной.

– Дай поговорить с папой, ягодка.

Я одолеваю следующий пролет, ощущая ступнями грубую ковровую дорожку. Ротанг. О чем мы только думали? Он так легко пачкается.

– Привет, бездельница, – приветствует меня Эд. – У тебя новые соседи?

– Да.

– А вроде недавно кто-то въехал по соседству, нет?

– Да, два месяца тому назад. В дом двести двенадцать. Миллеры.

Повернувшись, я начинаю спускаться по лестнице.

– А эти, новенькие, где живут?

– В двести седьмом. По ту сторону сквера.

– Округа меняется.

Вот и площадка. Поворачиваю.

– Они не много с собой привезли. На легковушке приехали.

– Наверное, скоро придет машина с мебелью.

– Думаю, да.

Молчание. Делаю глоток вина. Я опять в гостиной, у камина. В углах притаились тени.

– Послушай… – начинает Эд.

– У них есть сын.

– Что?

– Сын, – повторяю я, прижимаясь лбом к холодному оконному стеклу. В этом районе Гарлема еще не появились натриевые лампы, и улицу освещает лишь лимонная долька луны, но я все же различаю силуэты мужчины, женщины и высокого мальчика. Он таскает коробки к входной двери. – Подросток, – добавляю я.

– Полегче, тигрица.

Мне никак не остановиться.

– Жаль, тебя здесь нет.

Я сама захвачена врасплох. Судя по реакции, Эд тоже. Наступает пауза.

– Понимаю, тебе нужно время, – наконец произносит он.

Я молчу.

– Врачи говорят, чересчур много контактов не полезно для здоровья.

– Я тот врач, который это сказал.

– Ты одна из них.

За спиной слышится треск – в камине вспыхнула искра. С шумом разгорается пламя.

– Почему бы тебе не пригласить этих новых соседей? – спрашивает он.

Я допиваю бокал.

– Думаю, на сегодня хватит.

– Анна…

– Эд…

Кажется, я ощущаю его дыхание.

– Жаль, мы сейчас не с тобой.

Слышу удары своего сердца.

– Мне тоже жаль.

Панч спустился за мной следом. Я беру его на руки, иду в кухню. Ставлю телефон на столешницу. Еще один бокал перед сном.

Взяв бутылку за горлышко, я поворачиваюсь к окну, к трем привидениям, маячащим на тротуаре, и приветственно поднимаю бокал.

Глава 3

Год назад мы планировали продать этот дом, даже наняли брокера. Оливия в сентябре следующего года должна была пойти в мидтаунскую школу, и Эд нашел непыльную работу в Ленокс-Хилле.

– На новом месте будет здорово, – обещал он. – Для тебя персонально я установлю биде.

Я похлопала его по плечу.

– Что такое биде? – спросила Оливия.

Но потом он ушел, и она вместе с ним… У меня опять сердце кровью обливалось, когда я вчера вспомнила первые слова так и не пригодившегося объявления: «ГАРЛЕМСКАЯ ЖЕМЧУЖИНА, ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ XIX ВЕКА ПОСЛЕ БЕРЕЖНОЙ РЕСТАВРАЦИИ! ЧУДЕСНЫЙ ДОМ ДЛЯ СЕМЬИ!» Полагаю, насчет «достопримечательности» и «жемчужины» можно еще поспорить. «Гарлемская» – без вопросов, как и XIX век – 1884 год постройки. «Бережная реставрация» – да, могу подтвердить, – и к тому же дорогая. «Чудесный дом для семьи» – тоже правда.

Итак, мое владение и его форпосты.

Цокольный этаж. Или, как говорит наш брокер, мезонет[1]. Апартаменты занимают всю площадь этажа, есть отдельный вход, кухня. Ванная, спальня, небольшой кабинет. Рабочее пространство Эда на протяжении восьми лет. Он, бывало, завалит весь стол светокопиями, прибьет к стене сводки подрядчика… В настоящее время цокольный этаж сдается в аренду.

Сад. В патио можно пройти через первый этаж. Плитка из известняка, пара старых садовых кресел, молодой ясень, печально склонившийся в дальнем углу, как одинокий долговязый подросток. Часто мне хочется обнять его.

Первый этаж. Цокольный этаж у британцев – это premier étage у французов. Я не принадлежу ни к тем ни к другим, разве что стажировалась в Оксфорде – причем жила в цокольном этаже, – а в июле этого года начала изучать французский онлайн. Кухня со свободной планировкой, задняя дверь выходит в сад, а боковая – в сквер. Полы из белой березы, теперь они заляпаны пятнами от мерло. Из коридора попадаешь в туалетную комнату – я называю ее красной комнатой. «Цвет спелого томата», согласно каталогу «Бенджамин Мур». Гостиная с диваном и кофейным столиком. На полу персидский ковер, мягкий, как плюш, хотя далеко не новый.

Второй этаж. Библиотека Эда – полки плотно заставлены книгами с желто-коричневыми пятнами на обложках и потрескавшимися корешками. И мой кабинет – просторный, на столе от «ИКЕА» – «макинтош», поле для шахматных сражений онлайн. Ванная комната с сидячей ванной, выложенная голубой плиткой «Божественный восторг», что несколько двусмысленно для помещения с унитазом. Удобный глубокий стенной шкаф, который однажды я смогу преобразовать в темную комнату, если захочу перейти от цифры к пленке. Хотя, кажется, я теряю к этому интерес.

Третий этаж. Спальня хозяина (хозяйки?) и ванная. В этом году я много времени провела в постели. У меня программируемый матрас с двойной регулировкой. Эд запрограммировал свою сторону на мягкость пуховой перины, моя же сторона жесткая.

– Ты спишь на кирпичах, – сказал он однажды, барабаня пальцами по простыне.

– А ты – на облаке, – ответила я.

Потом он поцеловал меня – долгим, неспешным поцелуем.

После ухода Эда и Оливии, на протяжении всех этих пустых, унылых месяцев, с трудом отрываясь от простыни, я, как набегающая волна, перекатывалась с одного края кровати на другой, наматывая на себя, а затем разматывая одеяло.

Есть еще смежная гостевая спальня.

Четвертый этаж. Когда-то здесь было помещение для прислуги, а теперь спальня Оливии и вторая гостевая. Иногда по вечерам я, словно привидение, брожу по ее комнате. Порой стою в дверях, наблюдая, как в солнечном свете медленно кружатся пылинки. В иные недели я совсем не наведываюсь на четвертый этаж, и он начинает стираться из памяти, как ощущение от дождя на коже.

Как бы то ни было, завтра я снова поговорю с мужем и дочерью…

Тем временем люди на той стороне сквера исчезли.

Глава 4

Из входной двери дома двести семь, как конь из стартовых ворот, вырывается стройный подросток и галопом мчится по улице на восток, мимо моих фасадных окон. Мне не удается хорошо его рассмотреть – я проснулась рано, а накануне допоздна смотрела «Из прошлого» и теперь пытаюсь понять, поможет ли мне глоток мерло, – однако успеваю заметить промелькнувшие светлые волосы и висящий на одном плече рюкзак. Мальчик убегает.

Я медленно беру бокал, плыву наверх и устраиваюсь за письменным столом. Достаю «Никон».

В кухне дома двести семь я вижу отца, крупного и широкоплечего, освещенного телеэкраном. Я подношу камеру к глазам и приближаю изображение: идет передача «Сегодня». Можно спуститься, включить телевизор, размышляю я, и смотреть передачу параллельно с соседом. Или поглядывать на его экран прямо отсюда, через объектив.

Я останавливаюсь на втором варианте.

Через некоторое время навожу объектив на фасад, а «Гугл» показывает мне вид на улицу – дом из побеленного камня, построенный со слабым намеком на боз-ар[2] и увенчанный вдовьей площадкой. Отсюда я могу, разумеется, видеть лишь боковую часть здания – через восточные окна хорошо просматриваются кухня, гостиная на втором этаже и спальня над ней.

Вчера прибыла мебель с бригадой грузчиков, которые перетащили в дом диваны, телевизоры и старинный платяной шкаф. Разгрузкой и переноской руководил муж. Жену я не видела с вечера их приезда. Интересно, как она выглядит.

Вечером меня отрывает от компьютера звонок в домофон, помешав поставить мат программе «Рук-энд-ролл». Не спеша спускаюсь, хлопаю ладонью по сирене, отпираю дверь в прихожей и вижу, что за порогом бесцеремонно маячит мой съемщик. До чего хорош – мужественная челюсть, глазища как плошки, темные и глубокие. Ну просто Грегори Пек. Между прочим, не я одна так считаю. Как я заметила, Дэвид любит поразвлечься со случайными дамочками. По сути дела, слышала.

– Вечером отправляюсь в Бруклин, – сообщает он.

Я провожу рукой по волосам.

– Хорошо.

– Не нужна ли вам какая-нибудь помощь, пока я не уехал?

Это звучит как предложение, как фраза из фильма-нуар. «Просто сожми губы и дуй»[3].

– Спасибо. Все хорошо.

Он, прищурившись, глядит мимо меня.

– Может, поменять лампочки? Здесь темно.

– Мне нравится полумрак, – говорю я. Хочется добавить: «Черный, как мой парень».

Это что, шутка из фильма «Аэроплан!»? «Хорошо…» Повеселиться? Провести время? Потрахаться?.. «…провести время».

Он поворачивается, собираясь уйти.

– Знаете, можете входить через дверь цокольного этажа, – стараясь говорить игриво, сообщаю я. – Есть шанс, что я буду дома.

Надеюсь, Дэвид улыбнется. Он живет здесь уже два месяца, и я ни разу не видела его улыбки.

Кивнув, он уходит.

Я закрываю дверь.

Я изучаю себя в зеркале. Сеточка морщин вокруг глаз. Падающие на плечи темные пряди, кое-где пробивается седина. Отросшие волосы под мышками. Отвислый живот. Неаппетитные ямки на бедрах. Кожа бледная, почти как у покойника; выступающие синие вены на ногах и руках.

Морщины, ямки, лохмы… Следует поработать над собой. Если верить некоторым знакомым, а также Эду, когда-то я была такой… по-домашнему уютной. И потому привлекательной. «Ты казалась мне соседской девчонкой», – грустно сказал Эд незадолго до нашей разлуки.

Я опускаю взгляд на пальцы ног, подрагивающие на плитках пола, – длинные и красивые. Это одно – или десять – из моих достоинств. Увы, в данный момент они напоминают когти хищника. Порывшись в аптечке, забитой поставленными друг на друга флаконами – совсем как тотемные столбы, – я извлекаю кусачки для ногтей. По крайней мере, эту проблему я в состоянии решить.

Глава 5

Вчера был заключен договор купли-продажи. Мои новые соседи – Алистер и Джейн Рассел. Они заплатили за свое скромное жилище три миллиона четыреста пятьдесят тысяч долларов. «Гугл» поведал мне, что муж – партнер в некрупной консалтинговой компании, ранее размещавшейся в Бостоне. Жену вычислить не удалось – попробуйте запустить в поисковую систему «Джейн Рассел».

Веселенький квартал они выбрали.

Дом Миллеров через улицу – «оставь надежду, всяк сюда входящий» – один из пяти особняков, видных мне из южных окон. С восточной стороны стоят два совершенно одинаковых дома, названных нами «Сестры Грей»: те же сандрики над окнами, те же входные двери бутылочно-зеленого цвета. В том, что справа, живут Генри и Лиза Вассерман, аборигены. «Мы тут больше сорока лет», – похвалялась миссис Вассерман. Она заглянула после нашего переезда, чтобы сказать нам «прямо в лицо», как она «и мой Генри» возмущены появлением «еще одного клана яппи» во «вполне приличном квартале».

Эд разозлился. А Оливия назвала своего игрушечного кролика Яппи.

С тех пор Водяные, как мы их окрестили, не разговаривают со мной, хотя теперь я сама себе клан. Похоже, они не проявляют дружеских чувств и к обитателям другой «Сестры Грей» – семейству Грей, по чистому совпадению. Две девочки-подростка, близняшки; отец – служащий специализированной брокерской фирмы «Эм-энд-Эй»; мать – увлеченная хозяйка клуба книголюбов. Как написано на ее страничке митапов[4], в этом месяце она выбрала книгу «Джуд Незаметный», которую сейчас обсуждают в ее гостиной восемь женщин среднего возраста.

Роман я читала и вообразила себя одной из этих любительниц литературы. Пробую кофейный торт, пью вино. Первое, впрочем, вряд ли, а второе вполне вероятно. «Что вы думаете о Джуде, Анна?» – спросила бы меня Кристина Грей, и я ответила бы, что нахожу его весьма незаметным. Мы посмеялись бы. По сути дела, они и сейчас смеются. Я пытаюсь веселиться за компанию, попивая вино.

На запад от Миллеров живут Такеда. Муж японец, жена белая, сын у них неземной красоты. Он виолончелист. Когда тепло, он репетирует в гостиной с открытыми окнами. Заслышав музыку, Эд, в свою очередь, тоже поднимал рамы. Давным-давно, июньским вечером, мы с Эдом танцевали под звуки баховской сюиты. Мальчик через улицу играл, а мы в кухне покачивались в такт; я положила голову Эду на плечо, он сплел пальцы у меня за спиной.

Нынешним летом музыка порхала у моего дома, приближалась к гостиной, робко стучала в стекло: «Впусти меня». Я не могла – никогда не открываю окна, никогда! – и все же слышала тихие мольбы: «Впусти меня. Впусти!»

К дому Такеда примыкает номер двести шесть – двести восемь, пустующий дуплекс из бурого песчаника. Два года назад его приобрела какая-то компания с ограниченной ответственностью, но никто туда не въехал. Загадка. Примерно год фасад был облеплен лесами, наподобие висячих садов. Неожиданно леса исчезли – это случилось за несколько месяцев до того, как уехали Эд с Оливией, – и с тех пор ничего не изменилось.

Вот, полюбуйтесь на мою южную империю и ее подданных. Ни один из этих людей не был моим другом, с большинством из них я встречалась не чаще одного-двух раз. Думаю, дело в городской жизни. Может быть, Водяным было что-то известно? Интересно, знают ли они о том, что стало со мной?

С востока к моему дому почти вплотную примыкает заброшенная католическая школа Святой Димфны, окна которой всегда были закрыты ставнями. Когда Оливия плохо себя вела, мы пугали ее тем, что отправим туда. Изъеденный бурый песчаник, темные от сажи стекла. По крайней мере, это то, что я помню, – уже давно глаза мои не видели этого убожества.

А на западе расположен крошечный сквер – всего лишь два на два участка. С двух сторон его защищает невысокая металлическая ограда. По нему проходит узкая, вымощенная кирпичом дорожка, вдоль нее часовыми стоят платаны с пламенеющими листьями. Она соединяет нашу улицу с той, что к северу от нас. Сквер, по словам упомянутого брокера, весьма оригинален.

По другую сторону сквера есть еще один дом, под номером двести семь. Два месяца назад семья Лорд продала его и быстренько убралась – улетела на юг: на свою виллу в Веро-Бич. Сюда переехали Алистер и Джейн Рассел.

Джейн Рассел! Моя массажистка никогда о ней не слышала. Мы разговаривали сегодня днем.

– «Джентльмены предпочитают блондинок», – сказала я.

– У меня не было такого опыта, – откликнулась она.

Бина моложе меня, – может быть, дело в этом.

Я не успела ей возразить, поскольку она, перекрутив мне ноги, опрокинула меня на правый бок. Я задохнулась от боли.

– Это нужно твоим подколенным сухожилиям, – уверила она меня.

– Ну стерва, – выдохнула я.

Она прижала мое колено к полу.

– Ты платишь мне не за то, чтобы я с тобой миндальничала.

Я прищурилась.

– Можно заплатить тебе за то, чтобы ты ушла?

Бина приходит ко мне раз в неделю, чтобы поддержать во мне ненависть к жизни, как я люблю повторять, и сообщить свежие новости о своих сексуальных приключениях, почти таких же захватывающих, как мои. Только в случае с Биной это происходит потому, что она разборчивая. «Половина парней в таких приложениях вывешивает свои снимки пятилетней давности, – жалуется она, перекинув через плечо каскад волос, – а другая половина – женатики. А еще одна половина имеет вескую причину оставаться в холостяках».

Получается три половины, однако бессмысленно вступать в математические дебаты с человеком, ломающим вам спину.

Я зарегистрировалась в «Хаппн»[5] месяц назад – хотелось просто посмотреть, как я говорила себе. Бина объяснила, что «Хаппн» сводит с людьми, с которыми уже приходилось встречаться. А что, если вам ни с кем не приходилось встречаться? Что, если вы вечно топчетесь на одних и тех же четырех тысячах квадратных футов, размещенных на разных уровнях, и больше нигде не бываете?

Не знаю. Первый же попавшийся мне профиль принадлежал Дэвиду. Я моментально удалила свой аккаунт.

Прошло четыре дня с тех пор, как я мельком увидела Джейн Рассел. У нее явно не те формы, что были даны от природы, – груди-торпеды, осиная талия, – но ведь и у меня тоже не те. Сын Расселов попался мне на глаза лишь раз, вчера утром. А вот муж – широкие плечи, косматые брови, острый нос – постоянно маячит в доме: взбивает яйца в кухне, читает в гостиной, время от времени бросая взгляд в спальню, словно кого-то там ищет.

Глава 6

Сегодня у меня урок французского, а вечером «Дьяволицы». Муж – подонок, жена – «маленькая развалина», любовница, убийство, пропавший труп. Можете представить себе пропавший труп?

Но сначала деловые контакты. Я глотаю пилюли, сажусь за компьютер, двигаю мышью в одну сторону, ввожу пароль. И вхожу в «Агору».

Каждый час в любое время суток там регистрируются по меньшей мере несколько десятков пользователей. Плеяда, разбросанная по всему миру. Некоторых я знаю по имени: Талия с залива Сан-Франциско, Фил из Бостона, адвокат из Манчестера с неадвокатским именем Митзи, боливиец Педро, чей искаженный английский, вероятно, не хуже моего пиджин-французского. Другие идут под никами, включая меня, – в какой-то момент я назвалась Энн-агорафоб, но потом выложила себя другому пользователю как психолога, и сообщение быстро разошлось. Так что теперь я ВрачПришел. Сейчас он вас осмотрит.

Агорафобия в переводе – боязнь открытого пространства, на практике – термин для целого ряда неврозов страха. Впервые документирована в конце 1800-х, затем столетие спустя «описана как независимый объект диагностики», хотя в основном сопутствует неврозу страха. Если пожелаете, можете прочитать об этом в «Руководстве по диагностике и статистике психических расстройств», пятое издание. Кратко «РДС-5». Это заглавие всегда веселило меня – звучит как медиафраншиза. Понравился фильм «Психоз-4»? Сиквел вам тоже придется по душе.

Когда дело касается диагностики, медицинская литература становится почти что художественной. «Агорафобия… распространяется на пребывание вне дома в одиночестве, нахождение в толпе или нахождение в очереди, пребывание на мосту». Я бы много дала, чтобы постоять на мосту. Черт, да ничего не жалко, чтобы потолкаться в очереди. Вот это мне тоже нравится: «Нахождение в центре театрального ряда». Центральные места, не меньше.

Если вас это интересует, читайте со сто тринадцатой страницы до сто тридцать третьей.

Многие из нас – пострадавшие наиболее сильно, борющиеся с посттравматическим расстройством – не выходят из дому, прячась от огромного неприветливого мира. Одни страшатся движущейся толпы, другие – шквала транспорта на дорогах. На меня наводят панику простор неба, бесконечный горизонт, появление на людях, сокрушительный натиск улицы. «РДС-5» расплывчато называет все это открытыми пространствами, опираясь на сто восемьдесят шесть постраничных примечаний.

Как врач, утверждаю, что страждущий ищет окружение, которое он может контролировать. Такова клиническая точка зрения. Как страждущий (это слово подходит), я говорю, что агорафобия скорее не разрушила мою жизнь, а стала ею.

Меня приветствует долгожданная картинка «Агоры». Просматриваю форумы, темы. «Три месяца торчу дома». Понимаю, Кала88, сама почти десять месяцев взаперти. «Агора зависит от настроения?» Больше похоже на социальную фобию, Ранняя Пташка. Или проблемы со щитовидкой. «Никак не могу найти работу». О, Меган, я знаю, каково это, и мне жаль. Благодаря Эду работа мне не нужна, но так не хватает моих пациентов! Я беспокоюсь за них.

Какая-то новенькая написала мне письмо по электронке. Отсылаю ее к руководству по выживанию, которое состряпала весной: «Значит, у вас невроз страха». Полагаю, это звучит мило и непринужденно.

Вопрос: Как мне питаться?

Ответ: «Блю эпрон», «Плэйтед», «Хеллофреш»… В Штатах полно вариантов доставки! Живущие за границей, вероятно, смогут найти аналогичные службы.

Вопрос: Как мне получать лекарства?

Ответ: Сейчас все основные аптеки приходят прямо к вам на порог. Если есть проблемы, попросите вашего врача объяснить ситуацию в местной аптеке.

Вопрос: Как содержать дом в чистоте?

Ответ: Убирайте его! Наймите клининговое агентство или делайте это сами.

Кстати, я не делаю ни того ни другого. Моему дому не помешала бы влажная уборка.

Вопрос: А вынести мусор?

Ответ: Об этом позаботится уборщик, или попросите друга помочь.

Вопрос: Как спастись от скуки?

Ответ: Ну, это сложный вопрос…

И так далее. В целом я довольна документом. Была бы счастлива получить подобное руководство.

На экране появляется чат.

Салли4-я: Привет, док!

Чувствую, как уголки моих губ тронула улыбка. Салли: двадцать шесть, живет в Перте. На нее напали в этом году в пасхальное воскресенье. Сломанная рука, сильные ушибы глаз и всего лица. Насильник так и не опознан и не задержан. Салли провела четыре месяца дома, в изоляции – в самом изолированном городе мира, но в течение последних десяти недель начала выходить из дому. Ей это на пользу, по ее словам. Помощь психолога, аверсивная терапия[6] и пропранолол. Никаких бета-блокаторов.

ВрачПришел: Привет тебе! Все хорошо?

Салли4-я: Все хорошо! Пикник сегодня утром!!

Ей всегда нравились восклицательные знаки, даже в разгар депрессии.

ВрачПришел: Как все прошло?

Салли4-я: Выжила!

К тому же она эмоциональна.

ВрачПришел: Молодчина! Как тебе индерал?

Салли4-я: Хорошо, уменьшила до 80 мг.

ВрачПришел: Два раза в день?

Салли4-я: Один!!

ВрачПришел: Минимальная доза! Потрясающе! Побочные эффекты есть?

Салли4-я: Сухость глаз, вот и все.

Удачно. Я принимаю аналогичное лекарство, кроме прочих, и время от времени голова просто разрывается от головной боли. «Пропранолол может вызывать мигрень, аритмию сердца, учащение дыхания, депрессию, галлюцинации, сильную кожную реакцию, тошноту, диарею, снижение либидо, бессонницу и сонливость».

– В чем медицина нуждается, так это в увеличении числа побочных эффектов, – сказал мне как-то Эд.

– Спонтанное возгорание, – предположила я.

– Неудержимый понос.

– Медленная мучительная смерть.

ВрачПришел: Рецидивы были?

Салли4-я: На той неделе у меня была трясучка.

Салли4-я: Но я справилась.

Салли4-я: Делала дыхательные упражнения.

ВрачПришел: Старый бумажный пакет.

Салли4-я: Чувствую себя идиоткой, но это работает.

ВрачПришел: Так и есть. Молодец.

Салли4-я: Спасибо.

Отпиваю вино. Всплывает другой чат: Эндрю, мужчина, с которым я познакомилась на сайте любителей классического кино.

«Серия по произведениям Грэма Грина и „Анжелика“ на этой неделе?»

Я задумываюсь. «Поверженный идол» – мой любимый фильм. Обреченный дворецкий, зловещий бумажный самолетик… И уже пятнадцать лет прошло, как я смотрела «Министерство страха». Старые фильмы – именно они сблизили меня с Эдом.

Но я не объяснила свою ситуацию Эндрю. В итоге: «Недоступна».

Возвращаюсь к Салли.

ВрачПришел: Общаешься с психологом?

Салли4-я: Да, спасибо. Один раз в неделю. Она говорит, у меня отличный прогресс.

Салли4-я: Главное – лекарства и постельный режим.

ВрачПришел: Ты хорошо спишь?

Салли4-я: По-прежнему бывают дурные сны.

Салли4-я: А у вас?

ВрачПришел: Я много сплю.

Возможно, чересчур много. Следует сказать об этом доктору Филдингу. Не знаю, скажу ли.

Салли4-я: А как ваш прогресс? Готовы к битве?

ВрачПришел: Я не такая шустрая, как ты! ПТСР – настоящее чудовище. Но я крутая.

Салли4-я: Так и есть!

Салли4-я: Просто хотела узнать, как там мои друзья, – думаю обо всех вас!!!

Я прощаюсь с Салли, и в этот момент звонит по скайпу мой репетитор.

– Бонжур, Ив, – бормочу я себе под нос.

Я отвечаю не сразу, осознавая, что с нетерпением жду встречи с ним. Эти иссиня-черные волосы, этот смуглый румянец на щеках… Эти брови, сходящиеся домиком, когда его озадачивает мое произношение, что бывает нередко.

Если Эндрю опять объявится, проигнорирую его. Может быть, навсегда. Классическое кино – это то, что роднит нас с Эдом. И ни с кем другим.

Переворачиваю стоящие на моем столе песочные часы и наблюдаю, как пульсирует пирамидка из песка, теряя песчинки, утекающие тонкой струйкой. Так много времени утекло… Почти год. Я почти год не выходила из дому.

Ну, практически не выходила. Пять раз за восемь недель я отважилась выйти наружу, в сад. С помощью «секретного оружия», как называет его доктор Филдинг, то есть моего зонта. Вернее, это зонт Эда – хитроумное изобретение компании «Лондон фог». Впрочем, довольно хлипкое. Доктор Филдинг, такой же хлипкий и хитроумный, должен стоять в саду как пугало, когда я толкну дверь, выставив перед собой зонтик. Я напряженно всматриваюсь в купол, в ребра и кожу зонта. Темная клетчатая ткань, четыре черных квадрата на каждом сегменте купола, четыре пересекающиеся белые линии. Четыре квадрата, четыре линии. Четыре черных, четыре белых. Вдохни, сосчитай до четырех. Выдохни, сосчитай до четырех. Четыре. Магическое число.

Я выставляю перед собой зонт как саблю, как щит.

А потом делаю шаг на улицу.

Выдох, два, три, четыре.

Вдох, два, три, четыре.

Нейлон сверкает на солнце. Я спускаюсь на первую ступеньку (ступенек, естественно, четыре) и, чуть поворачивая зонт к небу, украдкой смотрю на ботинки и голени доктора. В моем периферическом зрении мир переливается как вода, которая вот-вот зальет водолазный колокол.

– Помните, у вас есть «секретное оружие», – говорит доктор.

Это никакой не секрет, хочется мне закричать, это чертов зонтик, которым я размахиваю средь бела дня.

Выдох, два, три, четыре, вдох, два, три, четыре – и неожиданно у меня получается. Что-то помогает мне спуститься по ступенькам (выдох, два, три, четыре) и пройти несколько ярдов по лужайке (вдох, два, три, четыре). Пока на меня волной не накатывает паника, застилая мне взор и заглушая голос доктора Филдинга. А потом… лучше об этом не думать.

Глава 7

Гроза. Ясень клонится на ветру, известняк поблескивает, серый от влаги. Помню, как однажды уронила бокал в патио – он лопнул, будто мыльный пузырь, мерло темной кровью разлилось по земле, заполняя вены каменной кладки и подбираясь к моим ногам.

Когда небо нависает над головой, я иногда представляю себя высоко-высоко – в самолете или на облаке, – обозревающей раскинувшийся внизу остров: спицы мостов его восточного берега; автомобили, летящие к нему как мотыльки на свет лампы.

Моя кожа давно не ощущала капель дождя. Или порывов ветра, чуть не сказала – ласки, хотя это звучит как строчка из романа, купленного в супермаркете.

Но это так. И целую вечность не чувствовала тающих на щеках снежинок. Правда, снега я больше не хочу.

Утром мне доставили фреш из персиков и яблок «гренни смит». Интересно, как им это удалось.

В день нашего знакомства на артхаусном просмотре «39 ступеней» мы с Эдом сравнивали наши истории. Я рассказала ему, что моя мать воспитала меня на старых триллерах и классическом нуаре. Подростком я предпочитала компании одноклассников общество Джин Тирни и Джимми Стюарта.

– Не могу понять, мило это или грустно, – вздохнул Эд, до сего дня не видевший ни одного черно-белого фильма.

Через два часа он целовал меня в губы.

«Хочешь сказать, это ты меня поцеловала». Я представляю себе, как он это произносит.

В те годы, до рождения Оливии, мы, бывало, по меньшей мере раз в неделю смотрели кино: старомодные ленты, полные саспенса, из моего детства: «Двойная страховка», «Газовый свет», «Диверсант», «Большие часы»… В те вечера мы жили в монохромном мире. Для меня это был шанс увидеть старых друзей, для Эда – возможность обрести новых.

И мы составляли списки. Франшизу на «Тонкого человека», начиная с лучшего (оригинал) и кончая худшим («Песня тонкого человека»). Лучшие картины небывалого урожая 1944-го. Прекраснейшие моменты Джозефа Коттена.

Разумеется, я могу составлять собственные списки. Например: лучшие хичкоковские фильмы, не снятые Хичкоком. Вот, пожалуйста: «Мясник», ранний Клод Шаброль, – фильм, который, как известно, собирался снять Хич. «Черная полоса» с Хамфри Богартом и Лорен Бэколл – «валентинка» из Сан-Франциско; эту ленту можно назвать предшественницей всех фильмов, в которых герой, чтобы изменить внешность, ложится под нож пластического хирурга. «Ниагара» с Мэрилин Монро, «Шарада» с Одри Хепбёрн, «Внезапный страх» с бровями Джоан Кроуфорд в главной роли. «Дождись темноты» – здесь вновь блистает Хепбёрн. Ее героиня, ослепшая женщина, оказалась в затруднительном положении в своей квартире в цокольном этаже. Я в моем полуподвале обычно впадаю в бешенство.

Теперь фильмы, вышедшие после Хича. «Исчезающий», с его неожиданным финалом. «Неукротимый», ода мастеру Полански. «Побочный эффект», который начинается как длинное скучное повествование, направленное против фармакологии, а потом плавно переходит в совершенно иной жанр.

Ладно.

Известны неправильные цитаты из фильмов. «Сыграй еще, Сэм» – будто бы из «Касабланки», хотя ни Богарт, ни Бергман этого не говорили. «Он жив» – Франкенштейн не приписывал своему монстру какой-либо пол, там сурово сказано: «Оно живое». «Элементарно, мой дорогой Ватсон» – действительно появляется в первом же звуковом фильме про Холмса, но вы этого не найдете в романе Конан Дойла.

Ладно.

Что дальше?

Я открываю ноутбук, захожу на «Агору». Сообщение от Митзи из Манчестера, сообщение об успехах Ямочек 2016 из Аризоны. Ничего примечательного.

В гостиной дома двести десять мальчик Такеда проводит смычком по виолончели. На восток от него четверо Греев, спасаясь от дождя, со смехом взбегают по ступеням крыльца. На той стороне сквера Алистер Рассел в кухне наливает в стакан воду из-под крана.

Глава 8

Ближе к вечеру я наполняю стакан калифорнийским пино нуар, и вдруг раздается звонок в дверь. Я роняю стакан.

Он разбивается, вино длинным языком выплескивается на доски из белой березы.

– Твою мать! – ору я.

Надо заметить, в отсутствие людей я ругаюсь чаще и громче. Эд поразился бы. Я тоже поражена.

Успеваю схватить ворох бумажных полотенец, но в этот момент снова звонят. Кого это черт принес? Я подумала или уже сказала это? Дэвид час назад уехал на работу в Ист-Гарлем – я видела его из кабинета, – и я не ожидаю никакой доставки. Наклонившись, прикрываю пятна полотенцами и иду к двери.

На экране переговорного устройства – высокий парень в узком пиджаке, сжимающий в руках белую коробочку. Сын Расселов.

Я нажимаю кнопку для переговоров.

– Да? – спрашиваю я.

Менее ласково, чем «Привет», более любезно, чем «Кого это черт принес?».

– Я живу на той стороне сквера! – едва не кричит он невероятно милым голосом. – Мама просила вам это передать.

Я смотрю, как он подносит коробку к динамику, потом, засомневавшись, там ли находится камера, медленно поворачивается, поднимая подарок над головой.

– Можешь просто… – начинаю я.

Стоит ли просить его оставить коробку в холле? Боюсь, это не очень-то по-соседски, но я два дня не принимала ванну, кроме того, парня может укусить кот.

Мальчик по-прежнему стоит на крыльце, высоко держа коробку.

– …войти, – заканчиваю я, нажимая кнопку.

Слышу, как открывается замок, и иду к двери с опаской – так подбирается Панч к чужим людям. Во всяком случае, он делал это раньше, когда в дом являлись незнакомцы.

На заиндевевшее стекло падает смутная стройная тень, как от молодого деревца. Я поворачиваю ручку.

Он и вправду высокий, с детским лицом и голубыми глазами, волной рыжеватых волос и едва заметным шрамом, который прорезает одну бровь и задевает лоб. Ему лет пятнадцать. Он похож на одного знакомого мальчика, с которым я когда-то целовалась в летнем лагере в Мэне, четверть столетия тому назад. Мне нравится гость.

– Итан, – представляется он.

– Входи, – повторяю я.

Он входит.

– Здесь темно.

Я щелкаю выключателем.

Пока я разглядываю его, он изучает комнату: картины, кота, разлегшегося на кушетке, холмик намокших полотенец на кухонном полу.

– Что случилось?

– Маленькая авария, – говорю я. – Меня зовут Анна. Фокс, – добавляю на тот случай, если он приучен к формальностям.

По возрасту я могла бы быть его матерью. Молодой матерью, впрочем.

Мы обмениваемся рукопожатием, затем Итан протягивает мне блестящую коробочку, перевязанную лентой.

– Это вам, – застенчиво произносит он.

– Поставь сюда, пожалуйста. Выпьешь что-нибудь?

Он подходит к кушетке.

– Можно мне воды?

– Конечно. – Я возвращаюсь в кухню, убираю разгром. – Со льдом?

– Нет, спасибо.

Я наполняю стакан, затем другой, не обращая внимания на бутылку пино нуар, стоящую на столешнице.

Коробочка лежит на кофейном столике рядом с ноутбуком. Я еще не вышла из «Агоры». Мне только что удалось в процессе беседы с ДискоМики погасить у него начинавшийся приступ паники. На экране крупными буквами написаны слова благодарности.

– Хорошо, – говорю я, садясь рядом с Итаном, и ставлю перед ним стакан. Потом захлопываю ноутбук и беру подарок. – Посмотрим, что у нас там.

Тяну за ленточку, откидываю крышку и достаю из вороха оберточной бумаги свечу. В полупрозрачном парафине видны цветочки, как насекомые в янтаре. Подношу свечку ближе, чтобы рассмотреть.

– Лаванда, – сообщает Итан.

– Я так и думала. – Нюхаю подарок. – Люблю лаванду.

Итан улыбается краем рта, словно его потянули за веревочку. Я понимаю, что через несколько лет он превратится в красивого мужчину. Этот шрам женщины оценят. Возможно, девочкам он уже сейчас нравится. Или мальчикам.

– Мама просила меня передать это вам. Уже несколько дней назад.

– Очень чутко с ее стороны. Но на самом деле это вам новые соседи должны делать подарки.

– Одна леди уже заходила, – говорит он. – Она сказала, что для нашей маленькой семьи не нужен такой большой дом.

– Готова поспорить, это была миссис Вассерман.

– Да.

– Не обращайте внимания.

– Мы так и сделали.

Панч соскочил с кушетки на пол и осторожно приближается к нам. Итан наклоняется вперед, кладет руку на ковер ладонью вверх. Кот замирает, потом плавно подходит к нам и, понюхав пальцы Итана, лижет их. Итан хихикает.

– Мне нравятся кошачьи языки, – говорит он, словно признаваясь в чем-то.

– Мне тоже. – Я отпиваю воду. – Они покрыты крошечными шипами – крошечными иголками, – говорю я на случай, если он не знает слова «шип». До меня доходит, что я не знаю, как разговаривать с подростком, – моим самым старшим пациентам было двенадцать. – Зажечь свечку?

Итан с улыбкой пожимает плечами:

– Конечно.

В ящике стола нахожу коробок спичек вишнево-красного цвета с надписью: «Рыжий кот». Я вспоминаю, как ужинала в этом ресторане с Эдом более двух лет назад. Кажется, мы ели тажин из курицы, и, припоминаю, Эд одобрил вино. В то время я так много не пила.

Чиркнув спичкой, я зажигаю фитилек.

– Посмотри только, – говорю я, когда в воздухе появляется язычок пламени и цветы озаряются светом. – Как мило.

Наступает молчание. Панч вьется вокруг ног Итана, потом запрыгивает к нему на колени. Итан с довольным видом смеется.

– Похоже, ты ему нравишься.

– Пожалуй, да, – говорит он, согнутым пальцем легонько почесывая кота за ухом.

– Он не выносит большинства людей. Дурной характер.

Раздается низкое урчание, будто тихо работает двигатель. Панч мурлычет.

Итан улыбается.

– Он у вас домашний?

– Для него есть кошачья дверка в кухонной двери. – Я указываю на нее. – Но он в основном бывает дома.

– Хороший мальчик, – бормочет Итан, когда Панч зарывается к нему под мышку.

– Как тебе ваш новый дом? – спрашиваю я.

Итан отвечает не сразу, массируя голову кота костяшками пальцев.

– Скучаю по старому, – говорит он после заминки.

– Еще бы. Где вы жили раньше?

Разумеется, ответ мне известен.

– В Бостоне.

– Почему вы переехали в Нью-Йорк?

Этот ответ я тоже знаю.

– Папа получил новую работу. – (Формально был перевод, но вряд ли я буду сейчас спорить.) – Здесь у меня комната больше, – сообщает он так, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

– Прежние хозяева провели большую реконструкцию.

– Мама говорит, это была адская работа.

– Точно. Адская работа. И они объединили несколько комнат наверху.

– Вы были в моем доме? – спрашивает он.

– Несколько раз. Я не очень хорошо знала этих Лордов. Но они каждый год перед отпуском устраивали вечеринку, и я к ним ходила.

По сути, последний раз я была у них год назад. Вместе с Эдом. Две недели спустя он ушел от меня.

Я понемногу расслабляюсь. В первый момент приписываю это обществу Итана – с ним так легко, даже кот это чувствует, – но потом начинаю осознавать, что возвращаюсь в режим психоаналитика, к живому диалогу. Любознательность и сострадание – инструменты моего ремесла.

И я на миг оказываюсь в своем кабинете на Восточной Восемьдесят восьмой, в маленькой, тихой, неярко освещенной комнате, где напротив друг друга стоят два глубоких кресла, а между ними голубой ковер на полу. Шелестит батарея отопления.

Дверь отодвигается, и в приемной видны диван, деревянный стол, на котором лежат стопки журналов «Хайлайтс» и «Рейнджер Рик», коробка лего. В углу мурлычет генератор белого шума.

А вот дверь в кабинет Уэсли. Уэсли Брилл – мой деловой партнер, научный руководитель, человек, который посоветовал мне заняться частной практикой. Мы называли его Уэсли Бриллиант. Неопрятные волосы, непарные носки, и при этом блистательный и быстрый как молния ум и громовой голос. Я вижу его в кабинете – вот он развалился в кресле, вытянув длинные ноги к центру комнаты и положив на колени книгу. Окно открыто, он вдыхает зимний воздух. Только что курил. Он поднимает глаза. «Привет, Фокс», – говорит он.

– Здесь у меня комната больше моей прежней, – повторяет Итан.

Я откидываюсь назад, закидываю ногу на ногу. Эта поза кажется мне немного нелепой. Не помню, когда я последний раз так сидела.

– В какую школу ты ходишь?

– В домашнюю школу, – говорит он. – Меня учит мама. – Пока я думаю, как ответить, он кивает на фотографию, стоящую на приставном столике. – Это ваша семья?

– Да. Муж и дочь. Эд и Оливия.

– Они сейчас дома?

– Нет, они здесь не живут. Мы расстались.

– А-а. – Он гладит Панча по спине. – Сколько ей лет?

– Восемь. А тебе сколько?

– Шестнадцать. Семнадцать будет в феврале.

Что-то в этом роде сказала бы и Оливия. Он выглядит моложе своих лет.

– Моя дочь тоже родилась в феврале. В День святого Валентина.

– А я двадцать восьмого.

– Еще немного, и угодил бы в високосный год, – говорю я.

Итан кивает.

– Чем вы занимаетесь?

– Я психолог. Работаю с детьми.

Он морщит нос:

– Зачем детям психолог?

– Причины самые разные. У одних проблемы в школе, у других сложности дома. Для кого-то даже переезд на новое место вызывает затруднения.

Итан молчит.

– Так что, полагаю, если ты учишься дома, тебе не мешает встречаться с друзьями.

– Папа нашел для меня команду по плаванию, – вздыхает он.

– Давно занимаешься?

– С пяти лет.

– Наверное, ты здорово плаваешь.

– Да, хорошо. Отец говорит, я способный.

Я киваю.

– Довольно-таки хорошо, – скромно признается он. – Я учу.

– Учишь плаванию?

– Людей с физическими недостатками, – добавляет он.

– Инвалидов вследствие порока развития?

– Ага. Я много занимался этим в Бостоне. Здесь я тоже хочу этим заняться.

– С чего это началось?

– У сестры моего друга синдром Дауна. Пару лет назад она посмотрела Олимпийские игры и захотела научиться плавать. И вот я стал учить эту девочку и других детей из ее школы. А потом подключился ко всей этой… – он подыскивает слово, – сфере.

– Здорово.

– Меня не интересуют вечеринки или что-то в этом роде.

– Не твоя сфера.

– Да. – Итан улыбается. – Совсем не моя. – Он крутит головой, разглядывая кухню. – Из моей комнаты виден ваш дом, – говорит он. – Вон оттуда.

Я поворачиваюсь. Если он видит наш дом, значит у него вид на восток, на мою спальню. Мысль об этом меня не беспокоит, – в конце концов, он всего лишь подросток. Во второй раз я задумываюсь о том, не гей ли он.

А потом я замечаю, как глаза у Итана становятся словно стеклянными.

– О-о… – Я смотрю вправо – в моем офисе с этой стороны под рукой были бумажные платки.

Вместо этого вижу фотографию, с которой мне щербатым ртом широко улыбается Оливия.

– Извините, – шепчет Итан.

– Не надо извиняться, – говорю я. – Что случилось?

– Ничего. – Он трет глаза.

Я пережидаю. Он ребенок, напоминаю я себе, – высокий, с ломающимся голосом, но еще ребенок.

– Я скучаю по друзьям, – бормочет он.

– Не сомневаюсь. Конечно.

– Я никого здесь не знаю.

По щеке у него скатывается слеза. Он смахивает ее тыльной стороной ладони.

– Переезд – штука непростая. Поселившись здесь, я не сразу смогла обзавестись знакомыми.

Итан громко шмыгает носом.

– Когда вы переехали?

– Восемь лет назад. Или теперь уже фактически девять. Из Коннектикута.

Он опять шмыгает носом и теребит его пальцем.

– Это не так далеко, как Бостон.

– Да. Но, откуда бы ты ни приехал, привыкать к новому месту нелегко.

Мне хочется его обнять. Не стану. Сразу представляется строчка: «МЕСТНАЯ ОТШЕЛЬНИЦА СОВРАЩАЕТ СОСЕДСКОГО РЕБЕНКА».

С минуту мы сидим в молчании.

– Можно еще воды? – спрашивает он.

– Сейчас принесу.

– Нет, не беспокойтесь.

Он встает. Панч соскальзывает по его ноге и распластывается под кофейным столиком.

Итан подходит к раковине. Пока из крана бежит вода, я поднимаюсь, подхожу к телевизору и выдвигаю ящик под ним.

– Любишь фильмы? – интересуюсь я.

Ответа нет. Повернувшись, я вижу, что он стоит у кухонной двери и смотрит на сквер. Рядом с ним флуоресцируют бутылки в контейнере для переработки. В следующий миг Итан поворачивается ко мне.

– Что?

– Любишь фильмы? – повторяю я, и он кивает. – Иди посмотри. У меня большая видеотека. Очень большая. Чересчур большая, как говорит мой муж.

– Я думал, вы в разводе, – бормочет Итан, подходя ко мне.

– Но он по-прежнему мой муж. – Я рассматриваю кольцо на левой руке, верчу его. – Но ты прав. – Я указываю на открытый ящик. – Если захочешь что-нибудь взять, милости прошу. У вас есть дивиди-плеер?

– У папы есть дисковод в ноутбуке.

– Подойдет.

– Он может мне его одолжить.

– Будем надеяться.

Я начинаю представлять себе Алистера Рассела.

– Какие фильмы?

– В основном старые.

– Типа черно-белые?

– В основном черно-белые.

– Никогда не видел черно-белого фильма.

Я делаю круглые глаза.

– Ты получишь удовольствие. Все лучшие фильмы – черно-белые.

Он смотрит с сомнением, но заглядывает в ящик. Там почти две сотни слипкейсов с фильмами из коллекции «„Критерион“ и кино», хичкоковская коллекция «Юниверсал», систематизированная коллекция фильмов-нуар, «Звездные войны» (я всего лишь человек). Просматриваю надписи на корешках: «Ночь и город», «Водоворот», «Это убийство, моя милочка».

– Вот. – Я вытаскиваю диск и протягиваю его Итану.

– «Когда настанет ночь», – читает он.

– Подходит для начала. Напряженный, но не слишком страшный.

– Спасибо. – Итан пытается откашляться. – Извините. – Он делает глоток воды из стакана. – У меня аллергия на кошек.

Смотрю на него с удивлением:

– Почему ты ничего не сказал? – И бросаю сердитый взгляд на кота.

– Он такой дружелюбный. Не хотел обижать его.

– Это смешно, – говорю я. – Но очень мило.

Итан улыбается.

– Пожалуй, я пойду. – Он ставит на кофейный столик свой стакан, наклоняется и, глядя через стекло на Панча, обращается к нему: – Не из-за тебя, приятель. Ты хороший мальчик.

Выпрямившись, Итан отряхивает джинсы.

– Дать тебе чистящий ролик?

Я не уверена, что он у меня есть.

– Не беспокойтесь. – Он оглядывается по сторонам. – Можно мне в туалет?

Указываю на красную комнату:

– К твоим услугам.

Пока он находится там, я смотрюсь в зеркало. Вечером нужно обязательно принять душ. В любом случае не позднее завтрашнего дня.

Я возвращаюсь к дивану и открываю ноутбук. «Спасибо за помощь, – пишет ДискоМики. – Вы моя героиня».

Быстро выстукиваю ответ и слышу, как сливается вода в унитазе. Через секунду появляется Итан, вытирая ладони о джинсы.

– Все в порядке, – докладывает он.

Потом, засунув руки в карманы, шагает к двери развинченной походкой школьника.

Я иду следом.

– Спасибо, что зашел.

– Увидимся, – произносит он, открывая дверь.

«Это вряд ли», – думаю я, а вслух говорю:

– Обязательно.

Глава 9

После ухода Итана я вновь смотрю «Лору». Не должно подействовать: Клифтон Уэбб упивается пейзажами, Винсент Прайс пробует южный акцент – словом, лед и пламень. Но все же действует, и – ах! – эта музыка. «Мне прислали сценарий, а не партитуру», – пожаловалась однажды Хеди Ламарр.

Я оставляю свечку зажженной, колеблется маленький язычок пламени.

А затем, напевая себе под нос мелодию из «Лоры», я провожу пальцем по экрану телефона и вхожу в Интернет, чтобы найти своих пациентов. Бывших пациентов. Десять месяцев назад я потеряла всех: девятилетнюю Мэри, которая пыталась противостоять разводу родителей; восьмилетнего Джастина, брат-близнец которого умер от меланомы; Анну-Марию, в свои двенадцать по-прежнему боящуюся темноты. Я потеряла Рашида (одиннадцать лет, транссексуал) и Эмили (девять лет, жертва буллинга); потеряла страдающую депрессией десятилетнюю девочку, которую, как это ни странно, звали Джой[7]. Я потеряла их слезы, тревоги, гнев и радость. Потеряла девятнадцать детей. Двадцать, если считать мою дочь.

Разумеется, мне известно, где сейчас Оливия. За остальными я стараюсь наблюдать. Не слишком часто – психолог не обязан собирать сведения о своих пациентах, включая бывших, – но раз в месяц или около того я в порыве тоски обращаюсь к Сети. В моем распоряжении несколько интернет-ресурсов: фантомный аккаунт в «Фейсбуке», банальный профиль в «Линкедине». Правда, для молодежи подходит только «Гугл».

Изучив текст состязания по орфографии для Авы и правила выборов в ученический совет для Джейкоба, просмотрев в «Инстаграме» альбомы матери Грейс, прокрутив «Твиттер» Бена, осушив слезы и прикончив три бокала красного вина, я снова в спальне – пролистываю фото на телефоне. А потом я вновь разговариваю с Эдом.

– Угадай кто, – как всегда, говорю я.

– Ты здорово напилась, бездельница, – замечает он.

– Долгий был день. – Взглянув на пустой бокал, я чувствую укол вины. – Чем занимается Ливви?

– Готовится к завтрашнему дню.

– О-о. Какой у нее костюм?

– Привидения, – отвечает Эд.

– Тебе повезло.

– В каком смысле?

Я смеюсь.

– В прошлом году она изображала пожарную машину.

– Черт, на это ушло несколько дней.

– У меня на это ушло несколько дней.

Я слышу, как он ухмыляется.

На той стороне сквера на третьем этаже в глубине темной комнаты светится экран компьютера. Вижу освещенный стол, настольную лампу и Итана. Он снимает свитер. Действительно, наши спальни находятся друг против друга.

Он поворачивается с опущенными глазами и стаскивает с себя рубашку. Я отвожу взор.

Глава 10

Сквозь окно спальни просачивается тусклый утренний свет. Я перекатываюсь на другую сторону кровати, ударившись бедром о ноутбук. До поздней ночи играла в шахматы. Мои кони повержены, ладьи разбиты.

Тащусь в душ, а потом из душа, замотав голову полотенцем и освежив подмышки дезодорантом. Готова для битвы, как говорит Салли. Счастливого Хеллоуина.

Конечно, сегодня вечером я никому не стану открывать дверь. Дэвид уйдет в семь, – по-моему, он сказал, что отправится в центр. Держу пари, там будет весело.

Чуть раньше он предложил оставить на крыльце вазочку с конфетами.

– Любой ребенок моментально унесет это с собой – вазочку и все прочее, – сказала я Дэвиду.

Похоже, он рассердился.

– Увы, я не детский психолог, – отрезал он.

– Чтобы это понять, не нужно быть детским психологом. Нужно быть ребенком.

Так что я намерена выключить свет и сделать вид, что никого нет дома.

Я открываю мой сайт фильмов. Эндрю сейчас онлайн, он прислал ссылку на статью Полин Кейл о фильме «Головокружение» – «глупый», «поверхностный» – и под этим размещает комментарий: «Разве это не тот нуар, при просмотре которого хочется держаться за руки?» («Третий человек». Звучит последний одиночный выстрел.)

Я читала статью Кейл и пишу ему об этом. Через пять минут он покидает сайт.

Не помню, когда меня последний раз держали за руку.

Глава 11

Бац!

Стук в дверь с улицы. На сей раз я, свернувшись калачиком на диване, смотрю «Рифифи»[8] – долгую сцену ограбления. Уже полчаса ни одного слова или музыкальной ноты, лишь закадровые звуки и шум крови в ушах. Ив предложил мне уделять больше времени французскому кинематографу. Очевидно, он не имел в виду полунемые картины. Какая жалость!

Опять раздается глухой стук снаружи.

Я стаскиваю одеяло с ног, поднимаюсь и, нашарив пульт, останавливаю просмотр фильма.

За окном уже сумерки. Иду к двери и открываю ее.

Бац!

Я в прихожей – это единственная часть дома, которую я недолюбливаю и которой не доверяю, прохладная серая зона между моим царством и внешним миром. Сейчас там потемки, темные стены похожи на руки, которые вот-вот сожмут меня.

Входная дверь украшена полосками стекла в свинцовой оправе. Я подхожу к одной, смотрю через нее.

Раздается треск, окно дрожит. В стекло попал крошечный снаряд – лопнувшее яйцо, растекшееся по стеклу. Я судорожно вздыхаю. Сквозь размазанный желток я вижу на улице троих мальчишек с раскрасневшимися лицами. Они нагло ухмыляются, один из них сжимает в кулаке яйцо.

Пошатнувшись, упираюсь ладонью в стену.

Это мой дом. Это мое окно.

В горле ком. На глаза наворачиваются слезы. Я удивлена и озадачена.

Бац!

А теперь я рассержена.

Я не могу распахнуть дверь и прогнать наглецов. Не могу выскочить наружу и дать им отпор. Я резко стучу в окно.

Бац!

Я колочу по двери ладонью.

Бью по ней кулаком.

Я громко жалуюсь, потом рычу, и мой голос отдается эхом в маленькой полутемной прихожей.

Я беспомощна.

«Нет, это не так», – слышу я голос доктора Филдинга.

Вдох, два, три, четыре.

Нет, не беспомощна.

Не беспомощна. Я почти десять лет работала в качестве бакалавра. Пятнадцать месяцев проходила практику в школах бедных районов города. Семь лет практиковала как врач. Я крутая, и недаром написала об этом Салли.

Убрав волосы со лба, иду в гостиную, перевожу дух и нажимаю на кнопку домофона.

– Убирайтесь подальше от моего дома, – шиплю я.

Наверняка они услышат в динамике лишь невнятный треск.

Бац!

Вновь нажимаю кнопку.

– Прочь от моего дома!

Я ковыляю через комнату, поднимаюсь по лестнице, врываюсь в кабинет и подхожу к окну. Вот они – сгрудились на улице, будто мародеры, осаждающие мой дом. В сумерках видны их тени. Я стучу в стекло.

Один из них со смехом указывает на меня. Отводит руку назад, как питчер, готовящийся к броску. Швыряет очередное яйцо.

Я сильнее стучу в стекло – того и гляди выбью его. Это мое окно. Это мой дом.

У меня перед глазами туман.

И вдруг я бросаюсь вниз по ступеням и снова оказываюсь в полумраке прихожей – стою босыми ногами на плитках, взявшись за ручку двери. Во мне кипит гнев, в глазах помутилось. Я судорожно вздыхаю – раз, другой.

Вдох, два, три…

И распахиваю дверь. Свет и воздух действуют на меня так же, как взрывная волна.

На миг воцаряется тишина, какая бывает в фильмах. Миг длится долго, словно заход солнца. Дома напротив. Трое детей. Улица вокруг. Все тихо и неподвижно, как остановившиеся часы.

Могу поклясться, слышен треск, будто дерево упало.

А потом…

…А потом оно выпирает в мою сторону, разбухает и бьет с силой камня, пущенного из катапульты, поддает мне в живот так, что я сгибаюсь пополам. Моя челюсть отваливается, как фрамуга окна. Туда врывается вихрь. Я словно пустой дом с подгнившими балками, в котором завывает ветер. Крыша со стоном обрушивается…

…И я охаю, поскальзываюсь, срываюсь с края лавиной, одной рукой цепляясь за кирпичи, а другую выбрасывая вверх. Перед глазами все плывет и кружится; огненно-красные листья, потом темнота. Вспышка выхватывает из тьмы женщину в черном, свет меркнет, глаза заливает расплавленная белая масса. Я пытаюсь закричать, и мои губы задевают гравий. Я чувствую вкус асфальта. Чувствую кровь. Чувствую, как раскинулись на земле мои руки и ноги. Земля пульсирует под давлением моего тела. Тело пульсирует под давлением воздуха.

Где-то в дальнем уголке сознания всплывает подсказка: однажды это уже случалось, на этих самых ступенях. Я припоминаю тихий гул голосов, сквозь который прорываются четко произнесенные слова: «упала», «соседка», «кто-нибудь», «сумасшедшая». На этот раз – ничего.

Я обхватила рукой чью-то шею. Моего лица касаются волосы, но это не мои, чужие, более жесткие. Ноги немощно шаркают по земле, потом по полу, и вот я внутри, в прохладе прихожей, в тепле гостиной.

Глава 12

– Вы упали!

Мир вокруг проявляется как снимок, сделанный поляроидом. Я поднимаю глаза к единственному потолочному светильнику, который уставился на меня своим круглым блестящим глазом.

– Сейчас принесу вам кое-что – секунду…

Я поворачиваю голову набок. Под ухом поскрипывает велюр. Кушетка в гостиной – дамский «обморочный диван», да и только. Ха.

– Секунду, секунду…

У кухонной раковины стоит женщина. Вижу ее спину, длинную темную косу.

Я подношу руки к лицу, закрываю нос и рот, делаю вдох, потом выдох. Спокойно. Спокойно. Больно губе.

– Шла к соседям и вдруг увидела, как эти маленькие паршивцы кидаются яйцами, – объясняет женщина. – Говорю им: «Что вы делаете, негодники?» – и тут вы… пошатываясь, выходите из дверей и падаете с крыльца, как мешок…

Она не заканчивает предложение. Наверное, хотела сказать «мешок дерьма».

Женщина поворачивается со стаканом в каждой руке – один с водой, другой с чем-то густым и золотистым. Надеюсь, это бренди из бара.

– Понятия не имею, помогает ли бренди, – говорит она. – Такое чувство, что я участвую в сериале «Аббатство Даунтон». Я ваша Флоренс Найтингейл!

– Вы живете с другой стороны сквера, – бормочу я, с трудом ворочая языком, как пьяная.

«Я крутая». Вероятно, выгляжу жалко.

– Что-что? – спрашивает она.

Помимо желания выдавливаю:

– Вы Джейн Рассел.

Она смотрит на меня в изумлении, потом смеется, зубы сверкают в полумраке.

– Откуда вы знаете?

– Вы сказали, что шли к соседям? – говорю я, стараясь отчетливо произносить слова. – Ко мне заходил ваш сын.

Я изучаю незнакомку через неплотно сомкнутые ресницы. Эд одобрительно назвал бы ее цветущей женщиной – у нее полные бедра, пухлые губы, пышный бюст. Ярко-голубые глаза. На ней джинсы цвета индиго и черный свитер с вырезом, на груди висит серебряный кулон. Полагаю, ей около сорока. Должно быть, рано родила.

Мне нравится, как выглядят они оба: она и ее сын.

Она подходит к кушетке, задев мое колено своим.

– Приподнимитесь. На тот случай, если у вас было сотрясение.

Я подчиняюсь, а она ставит стаканы на стол, потом садится напротив меня на то место, где вчера сидел ее сын. Повернувшись к телевизору, она хмурится.

– Что вы смотрите? Черно-белый фильм?

Она озадачена.

Я беру пульт и нажимаю на кнопку выключения. Экран гаснет.

– Здесь темно, – замечает Джейн.

– Не могли бы вы включить свет? – спрашиваю я. – Мне немного… – Не могу закончить фразу.

– Конечно.

Она дотягивается до выключателя за диваном. Торшер вспыхивает, комната озаряется светом.

Я откидываю голову, рассматриваю покосившийся молдинг на потолке. Вдох, два, три, четыре. Надо подправить. Попрошу Дэвида. Выдох, два, три, четыре.

– Итак, – говорит Джейн, упираясь локтями в колени и пристально разглядывая меня. – Что же случилось?

Я зажмуриваюсь.

– Приступ паники.

– Ах, милая… как вас зовут?

– Анна. Анна Фокс.

– Анна, это просто глупые мальчишки.

– Нет, дело в другом. Я не могу выходить из дому.

Опустив глаза, хватаю стакан с бренди.

– Но вы все же вышли на улицу. Слушайте, вы бы полегче с этим, – добавляет она, глядя, как я опрокидываю стакан.

– Да, не следовало так горячиться. В смысле выходить за дверь.

– Почему же нет? Вы вампир?

Практически да, если судить по моей мертвенно-бледной коже.

– Я страдаю… агорафобией? – говорю я.

Она поджимает губы:

– Это вопрос?

– Нет, просто я не была уверена, что вам известно значение этого слова.

– Конечно известно. Вы не переносите открытых пространств.

Я снова закрываю глаза и киваю.

– Но я думала, агорафобия означает, что вы не можете ходить в походы и все такое прочее.

– Я никуда не могу ходить.

Джейн цокает языком.

– И давно это с вами?

Я допиваю последние капли бренди.

– Десять месяцев.

Она не продолжает эту тему. Я дышу глубоко, потом начинаю кашлять.

– Вам нужен ингалятор или что-нибудь в этом роде?

Я качаю головой:

– От этого будет только хуже. Участится сердцебиение.

Она задумывается.

– А бумажный пакет?

Я ставлю стакан, тянусь за водой.

– Нет. Я имею в виду – иногда помогает, но сейчас не надо. Спасибо, что привели меня в дом. Мне очень неловко.

– О-о, не стоит…

– Да, неудобно, очень. Обещаю, это не войдет у меня в привычку.

Она вновь сжимает губы. Я заметила, что рот у нее очень подвижный. Возможно, курильщица, хотя пахнет от нее маслом ши.

– Значит, такое случалось и раньше? Выходите из дому и…

– Было весной, – скривившись, говорю я. – Курьер оставил на крыльце продукты, и я подумала, что могу просто… забрать их.

– И не смогли.

– Не смогла. К счастью, мимо проходили люди. Они быстро сообразили, что я не сумасшедшая и не бездомная.

Джейн оглядывает комнату.

– Вы определенно не бездомная. Дом у вас… ух какой! – с придыханием произносит она, потом достает из кармана телефон и смотрит на экран. – Мне пора, – поднимаясь, говорит она.

Я пытаюсь встать, но ноги не слушаются.

– Ваш сын очень милый мальчик, – говорю я ей. – Он принес мне вот это. Спасибо, – добавляю я.

Джейн смотрит на свечу, стоящую на столе, дотрагивается до цепочки у себя на шее.

– Он хороший мальчик. И всегда был хорошим.

– К тому же очень симпатичный.

– И всегда был симпатичным!

Она поддевает ногтем медальон, он со щелчком открывается, и Джейн наклоняется ко мне. Медальон раскачивается. Понимаю, Джейн хочет, чтобы я взяла его. В этом есть что-то странно интимное – склонившаяся надо мной незнакомка, мои пальцы на ее цепочке. Или, может быть, я просто отвыкла от контакта с людьми.

Внутри медальона крошечная глянцевая фотография маленького мальчика лет четырех – пышные рыжеватые волосы, редкие зубы. На одной брови шрам. Без сомнения, это Итан.

– Сколько ему здесь?

– Пять. Но кажется, что ему меньше, не находите?

– Я бы дала ему четыре.

– Точно.

– Когда он успел так вырасти? – спрашиваю я, разжимая пальцы.

Джейн осторожно закрывает медальон.

– Как-то между делом! – Она смеется. Потом резко говорит: – Ничего, если я уйду? У вас не начнется гипервентиляция?

– Нет.

– Хотите еще бренди? – спрашивает Джейн, наклоняясь к кофейному столику, и я замечаю на нем фотоальбом, который она, вероятно, принесла с собой.

Она засовывает его под мышку и указывает на пустой стакан.

– Продержусь на воде, – вру я.

– Ладно. – Джейн умолкает, глядя в окно, и повторяет: – Ладно… Сейчас по тротуару прошел очень красивый мужчина. – Она смотрит на меня. – Это ваш муж?

– О, нет. Это Дэвид. Мой съемщик. Живет внизу.

– Он ваш съемщик? – вскрикивает Джейн. – Вот мне бы такого!

В этот вечер в дверь больше ни разу не звонили. Может быть, ряженых отпугнули темные окна. Или засохший на них желток.

Я рано ложусь в постель.

Где-то в середине курса обучения в магистратуре мне повстречался семилетний мальчик с так называемым синдромом Котара, психологическим состоянием, когда человек считает себя мертвым. Расстройство редкое, тем более у детей. Рекомендуемое лечение состоит в назначении антипсихотических средств, а в тяжелых случаях – электрошока. Но мне удалось беседами вывести его из этого состояния. То был мой первый большой успех, привлекший ко мне внимание Уэсли.

Тот мальчик теперь стал подростком, ему почти столько же лет, сколько Итану, и он примерно вдвое младше меня. Сегодня вечером я думаю о нем, уставившись в потолок и чувствуя себя мертвой. Мертвой, но не исчезнувшей. Я наблюдаю кипящую вокруг меня жизнь, не в силах в нее вмешаться.

Глава 13

Спустившись утром в кухню, я нахожу записку под дверью, что ведет в цокольный этаж. «Яйца».

В замешательстве изучаю записку. Дэвид хочет заказать завтраки? Потом переворачиваю листок и вижу под сгибом слово «убрал». Спасибо, Дэвид.

Если подумать, «яйца» – это звучит неплохо, так что я разбиваю три на сковородку и готовлю глазунью. Несколько минут спустя я уже сижу за письменным столом, доедая остатки желтка, и пробую зайти на сайт «Агора».

Утром там «час пик» – агорафобы часто испытывают острую тревогу после пробуждения. Без сомнения, сегодня мы в трудном положении. Два часа я трачу на утешение и поддержку. Я отсылаю пользователей к смешанным препаратам – предпочитаю имипрамин, хотя ксанакс никогда не выходит из моды. Я поддерживаю спор о (неоспоримых) преимуществах аверсивной терапии. Смотрю, по просьбе Ямочек 2016, клип, в котором кошка играет на барабане.

Я уже собираюсь покинуть сайт, переключиться на шахматный форум, отыграться за субботние поражения, когда на экране вспыхивает значок сообщения.

ДискоМики: Еще раз спасибо за недавнюю помощь, доктор.

Приступ паники. Я почти час барабанила по клавиатуре, пока ДискоМики, по его словам, бесился.

ВрачПришел: К твоим услугам. Тебе лучше?

ДискоМики: Намного.

ДискоМики: Разговаривал с одной леди, она новенькая. Спрашивает, есть ли здесь профессионалы. Я переслал ей ваши ЧАВО[9].

Направление к врачу. Я смотрю на часы.

ВрачПришел: Сегодня у меня может не оказаться времени, но все равно отправь ей мою ссылку.

ДискоМики: Круто.

ДискоМики вышел из чата.

В следующую секунду всплывает второе окно чата. БабуляЛиззи. Я кликаю на имя, просматриваю профиль пользователя. Возраст: семьдесят. Место проживания: Монтана. Присоединилась: два дня назад.

Я бросаю взгляд на часы. Ради семидесятилетней дамы из Монтаны шахматы могут подождать.

В нижней части экрана всплывает уведомление, что БабуляЛиззи печатает текст. Я жду минуту, другую… Либо она сочиняет длинное послание, либо дело в возрасте. Родители, бывало, стучали по клавиатуре указательным пальцем – с подобной осторожностью фламинго пробирается по мелководью. У них полминуты уходило на то, чтобы написать «привет».

БабуляЛиззи: Привет, вот и я!

Мило. Я не успеваю ответить.

БабуляЛиззи: ДискоМики прислал мне ссылочку. Ужасно нужен совет!

БабуляЛиззи: По поводу шоколада тоже, но это другая тема…

Мне удается вставить фразу.

ВрачПришел: Привет вам! Вы новенькая на форуме?

БабуляЛиззи: Да!

ВрачПришел: Надеюсь, ДискоМики принял вас радушно.

БабуляЛиззи: Да, так и есть!

ВрачПришел: Чем я могу вам помочь?

БабуляЛиззи: Ну, боюсь, вы не сможете помочь мне насчет шоколада!

Она сейчас возбуждена или вообще нервная? Я пережидаю.

БабуляЛиззи: Дело в том…

БабуляЛиззи: И мне неприятно об этом говорить…

Барабанная дробь…

БабуляЛиззи: Последний месяц я была не в состоянии выходить из дому.

БабуляЛиззи: Так что проблема в ЭТОМ!

ВрачПришел: Сочувствую. Можно называть вас Лиззи?

БабуляЛиззи: Конечно.

БабуляЛиззи: Я живу в Монтане. Во-первых, я бабушка, во-вторых, учитель рисования!

Мы поговорим об этом, но попозже.

ВрачПришел: Лиззи, месяц назад случилось что-то особенное?

Пауза.

БабуляЛиззи: Умер мой муж.

ВрачПришел: Как звали вашего мужа?

БабуляЛиззи: Ричард.

ВрачПришел: Я так сочувствую вашей потере, Лиззи. Ричардом звали моего отца.

БабуляЛиззи: Ваш отец умер?

ВрачПришел: Он и моя мать умерли четыре года назад. У нее был рак, а через пять месяцев после ее ухода у отца случился удар. Я всегда считала, что имя Ричард может принадлежать одним из лучших людей.

БабуляЛиззи: Как Никсону!!![10]

Хорошо: у нас налаживается взаимопонимание.

ВрачПришел: Сколько лет вы были женаты?

БабуляЛиззи: Сорок семь лет.

БабуляЛиззи: Мы познакомились на работе. ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА, МЕЖДУ ПРОЧИМ!

БабуляЛиззи: Он преподавал химию. Я преподавала рисование. Противоположности сходятся!

ВрачПришел: Это удивительно! И у вас есть дети?

БабуляЛиззи: Двое сыновей и трое внуков.

БабуляЛиззи: Сыновья довольно смазливые, а внуки просто красавчики!

ВрачПришел: Как много мальчиков!

БабуляЛиззи: И не говорите!

БабуляЛиззи: Чего только я не насмотрелась!

БабуляЛиззи: Чего только не нанюхалась!

Я отмечаю про себя интонацию – оживленную и неизменно оптимистичную, отмечаю язык – неформальный, но уверенный, – и точную пунктуацию, и редкие ошибки. Она умна, общительна. К тому же скрупулезна – пишет цифры словами, не использует акронимы, хотя, возможно, тут дело в многолетней привычке. Так или иначе она относится к тем взрослым, с которыми можно работать.

БабуляЛиззи: А ВЫ, между прочим, мальчик?

БабуляЛиззи: Жаль, если так, просто девочки тоже иногда бывают врачами! Даже здесь, в Монтане!

Я улыбаюсь. Она мне нравится.

ВрачПришел: На самом деле я девочка-врач.

БабуляЛиззи: Отлично! Надо, чтобы таких, как вы, было больше!

ВрачПришел: Расскажите, Лиззи, что случилось после кончины Ричарда.

И она рассказывает. Рассказывает, что, когда вернулась с похорон, ей было страшно приглашать к себе гостей, а в последующие дни казалось, «будто внешний мир пытается проникнуть внутрь», поэтому она опустила жалюзи. Рассказывает о сыновьях, находящихся далеко, на юго-востоке страны, об их замешательстве, их участии.

БабуляЛиззи: Должна сказать вам – шутки в сторону, все это очень меня огорчает.

Пора засучить рукава.

ВрачПришел: Естественно. Происходит, я думаю, вот что: уход Ричарда совершенно изменил ваш мир, но внешний мир продолжает существовать без него. И с этим очень трудно примириться.

Я жду ответа. Ничего.

ВрачПришел: Вы сказали, что не убрали ничего из вещей Ричарда, и это я могу понять. Но хочу, чтобы вы подумали об этом.

Молчание.

А потом:

БабуляЛиззи: Я так рада, что нашла вас. Правда-правда.

БабуляЛиззи: Так говорят мои внуки. Они услышали это в «Шреке». Правда-правда.

БабуляЛиззи: Вы не будете возражать, если в скором времени я вновь с вами поговорю, правда?

ВрачПришел: Правда-правда!

Не смогла удержаться.

БабуляЛиззи: Я правда-правда (!!) благодарна ДискоМики за то, что рассказал про вас. Вы прелесть.

ВрачПришел: С удовольствием помогу.

Жду, что Лиззи выйдет из чата, но она продолжает набирать текст.

БабуляЛиззи: До меня дошло: я даже не знаю, как вас зовут!

Я в сомнении. Никому на «Агоре» я не сообщала своего имени, даже Салли. Не хочу, чтобы кто-то нашел меня, связал мое имя с моей профессией – словом, вычислил, кто я на самом деле. И все же история Лиззи растрогала меня. Одинокая вдова, не желающая склонять голову перед грозными небесами; этот ее шутливый тон… Но она сидит дома как на привязи, и это ужасно.

ВрачПришел: Анна.

Пока я готовлюсь покинуть сайт, на экране возникает последнее сообщение.

БабуляЛиззи: Спасибо, Анна.

И она вышла из чата.

Ощущаю подъем. Я помогла человеку. Наладила контакт. «Только наладить контакт». Где я это слышала?

Я заслужила выпивку.

Глава 14

Спускаясь в кухню, я верчу головой из стороны в сторону и слышу, как хрустят у меня позвонки. Что-то привлекает мое внимание наверху: над лестничной площадкой третьего этажа я замечаю пятно – должно быть, от протекающего люка на крыше, рядом со световым фонарем.

Я стучу в дверь к Дэвиду. Он открывает не сразу – босой, в измятой футболке и домашних джинсах. Вижу, что разбудила его.

– Извините, – говорю я. – Вы спали?

– Нет.

Да спал он, точно.

– Не могли бы вы мне помочь? Мне кажется, на потолке протечка.

Мы поднимаемся на верхний этаж, проходим мимо кабинета, мимо моей спальни и останавливаемся на площадке между комнатой Оливии и гостевой.

– Большой у вас световой фонарь, – замечает Дэвид.

Не знаю, комплимент ли это.

– Оригинальный, – говорю я только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Овальный.

– Да.

– Не много видел таких.

– Овальных?

Однако обмен репликами окончен. Дэвид рассматривает пятно.

– Это плесень, – негромко произносит он, как врач, сообщающий пациенту неприятные новости о его здоровье.

– Можно просто удалить ее?

– Это не решит проблему.

– А что решит?

Он вздыхает.

– Сначала мне надо осмотреть крышу.

Он дотягивается до цепи люка и дергает дверцу. Качнувшись, она открывается, лесенка со скрипом соскальзывает вниз, в люк врывается солнечный свет. Я отступаю в сторону, подальше от света. Может быть, я все же вампир.

Дэвид тянет лестницу, пока она с глухим ударом не упирается в пол. Я смотрю, как он поднимается по ступеням и его обтянутый джинсами зад исчезает в проеме.

– Что-нибудь видно? – кричу я.

Ответа нет.

– Дэвид?..

Слышится какой-то лязг. На лестничную площадку выливается струйка воды, ярко сверкающая в солнечном свете. Я отодвигаюсь назад.

– Извините, – говорит Дэвид. – Лейка упала.

– Ничего страшного. Вы что-нибудь видите?

Пауза, затем вновь голос Дэвида, почти благоговейный:

– Там, наверху, настоящие джунгли.

Эта идея возникла у Эда четыре года назад, после смерти моей матери. «Тебе нужно что-то новое в доме», – решил он. И мы занялись преобразованием крыши в садик – там появились клумбы, маленький огород, ряд карликовых самшитов. Главная достопримечательность, которую наш брокер так и величал по-французски: «Pièce de résistance», – арочная шпалера, увитая растениями весной и летом, тенистый туннель протяженностью двенадцать футов, шириной три. Когда позже у моего отца случился удар, Эд поставил под аркой мемориальную скамью. Надпись гласила: «Ad astra per aspera» – «Через тернии к звездам». Бывало, весенними и летними вечерами я сидела там, в золотисто-зеленом свете, читая книгу и потягивая вино.

Последнее время я и думать забыла о саде на крыше. Должно быть, он одичал.

– Он страшно разросся, – подтверждает Дэвид. – Совсем как лес.

Мне хочется, чтобы Дэвид спустился.

– Там, наверху, что-то вроде шпалеры? – спрашивает он. – И она прикрыта сверху брезентом?

Мы каждую осень закрывали арку брезентом. Я ничего не говорю, просто вспоминаю.

– Наверху вам надо быть осторожной. Не хочу наступать на этот фонарь.

– Я не собираюсь подниматься туда, – напоминаю я ему.

Дэвид постукивает ногой по стеклу, и оно дребезжит.

– Хрупкое. Если на него упадет ветка, все окно может вылететь. – Проходит еще минута. – Это просто невероятно. Хотите, чтобы я сфотографировал?

– Нет, спасибо. Как нам быть с сыростью?

Дэвид ставит на лестницу одну ногу, потом другую.

– Здесь нужен профи. – Он спускается на пол, убирает лестницу на место. – Надо герметизировать крышу. Но я могу удалить плесень при помощи скребка для краски. – Он закрывает дверцу люка на потолке. – Ошкурить это место. Потом нанести грунтовку и эмульсионную краску.

– У вас все это есть?

– Есть грунтовка и краска. И хорошо бы тут проветрить.

Я цепенею:

– Что вы имеете в виду?

– Открыть окна. Но не на этом этаже.

– Я не открываю окна. Нигде.

Он пожимает плечами:

– Это помогло бы.

Я поворачиваюсь к лестнице. Он идет за мной следом. Мы в молчании спускаемся.

– Спасибо, что убрали грязь снаружи, – говорю я, когда мы оказываемся в кухне, в основном чтобы что-то сказать.

– Кто это сделал?

– Какие-то ребята.

– Не знаете кто?

– Нет. – Я выдерживаю паузу. – А что? Оборвали бы им уши?

Он моргает. Я продолжаю:

– Надеюсь, вам удобно внизу?

Он живет здесь уже два месяца – с тех самых пор, как доктор Филдинг предложил мне взять съемщика, который выполнял бы мелкие поручения, выносил мусор, помогал с обслуживанием дома и так далее, – и все это в обмен на сокращение арендной платы. Дэвид первым откликнулся на мое объявление, размещенное на «Эйрбиэнби». Помню, его письмо по электронке показалось мне весьма лаконичным, и только при встрече я поняла, что этот человек очень словоохотлив. Недавно переехал из Бостона, мастер на все руки, некурящий, семь тысяч долларов в банке. В тот день мы договорились об аренде.

– Угу. – Он поднимает глаза к потолочным светильникам. – Есть какая-нибудь причина, почему у вас здесь так темно? Медицинские соображения или что-то еще?

Я чувствую, что краснею.

– Многие люди в моем… – (Какое слово здесь подходит?) – положении чувствуют себя уязвимыми при слишком ярком свете. – Я указываю на окна. – И в любом случае в этом доме полно естественного света.

Дэвид задумчиво кивает.

– В вашей квартире хорошее освещение? – спрашиваю я.

– Нормальное.

Теперь киваю я.

– Если вам попадутся другие светокопии Эда, дайте мне знать. Я их храню.

Слышу, как хлопает шторка кошачьей дверцы, и в кухню проскальзывает Панч.

– Я на самом деле очень ценю все, что вы для меня делаете, – бормочу я в спину Дэвиду, который направляется к двери в цокольный этаж. – Мусор, работа по дому и прочее. Вы – мой спаситель, – неловко добавляю я.

– Разумеется.

– А не могли бы вы пригласить кого-нибудь для ремонта потолка?

– Конечно.

Панч прыгает на площадку между нами и роняет что-то из пасти. Я смотрю на это.

Дохлая крыса.

Я отшатываюсь. С удовлетворением замечаю, что Дэвид тоже. Крыса маленькая, с лоснящейся шкуркой и черным длинным хвостом, тельце раздавлено.

Панч с гордостью взирает на нас.

– Да что ж это такое! – браню я его.

Кот настораживается.

– Он от души с ней наигрался, – говорит Дэвид.

Я рассматриваю крысу.

– Это ты ее так?! – восклицаю я, не сразу сообразив, что допрашиваю кота.

Панч спрыгивает с площадки.

– Вы только посмотрите, – с придыханием произносит Дэвид.

Я поднимаю голову. Он стоит напротив, наклонившись вперед, его темные глаза блестят.

– Наверное, надо закопать крысу? – спрашиваю я. – Не хочу, чтобы она гнила в мусорном контейнере.

Дэвид откашливается.

– Завтра вторник, будут вывозить мусор, – говорит он. – Сейчас я ее вынесу. У вас есть газета?

– Разве теперь у кого-нибудь дома есть газеты? – Это выходит более язвительно, чем мне хотелось бы. Я быстро добавляю: – У меня найдется пластиковый пакет.

Извлекаю его из ящика. Дэвид протягивает руку, но я в состоянии сделать это сама. Выворачиваю пакет, засовываю в него пальцы, осторожно беру тушку. Меня слегка передергивает.

Потом я расправляю пакет и плотно соединяю верхние края. Давид берет упакованную крысу и, открыв бак для мусора под площадкой, бросает туда. Покойся с миром.

В тот момент, когда он вытаскивает из контейнера мешок с мусором, снизу раздаются звуки: поют трубы, стены будто переговариваются друг с другом. Кто-то в ду́ше.

Я смотрю на Дэвида. Не моргнув глазом, он завязывает мешок и перебрасывает его через плечо.

– Вынесу на улицу, – говорит он, направляясь к входной двери.

Я ведь не собираюсь спрашивать его, как ее зовут.

Глава 15

– Угадай, кто это.

– Мама.

Я пропускаю это слово мимо ушей.

– Как прошел Хеллоуин, детка?

– Хорошо.

Она что-то жует. Надеюсь, Эд не забывает следить за ее весом.

– Много сладкого подарили?

– Много. Больше, чем всегда.

– А самое любимое?

Разумеется, это «Эм-энд-эмс» с арахисом.

– Сникерсы.

Я в шоке.

– Они маленькие, – объясняет она, – будто бы сникерсы-малыши.

– Так что ты ела на ужин – китайскую еду или сникерсы?

– То и другое.

Надо поговорить с Эдом.

Но во время разговора он принимает оборонительную позицию.

– Это единственный раз в году, когда она получает за ужином сладкое, – говорит он.

– Не хочу, чтобы у нее возникли проблемы.

– С зубами? – уточняет он, помолчав.

– С весом.

Он вздыхает:

– Я могу о ней позаботиться.

Я вздыхаю в ответ:

– Я и не говорю, что не можешь.

– Но звучит именно так.

Я прижимаю ладонь ко лбу.

– Просто дело в том, что ей восемь, а многие дети в этом возрасте сильно прибавляют в весе. Особенно девочки.

– Буду осторожен.

– И не забывай, одно время она была очень пухлой.

– Хочешь, чтобы она была тощей?

– Нет, это тоже плохо. Хочу, чтобы была здоровой.

– Отлично. Перед сном я поцелую ее малокалорийным поцелуем, – говорит он. – Диетический чмок.

Я улыбаюсь. Но все же, когда мы прощаемся друг с другом, я чувствую натянутость.

Глава 16

В середине февраля, почти шесть недель протосковав взаперти и осознав, что мне не становится лучше, я обратилась к психиатру. Его лекцию «Атипичные антипсихотические средства и посттравматическое стрессовое расстройство» я прослушала пять лет назад на конференции в Балтиморе. Тогда мы не были знакомы. Теперь он хорошо знает меня.

Люди, не знакомые с психотерапией, считают, что психотерапевт по умолчанию вкрадчив и внимателен. Вы размазываетесь по его кушетке, как масло по тосту, и таете. «Это не обязательно так», как поется в песне[11]. Аномальный случай: доктор Джулиан Филдинг.

Во-первых, кушетки нет. Мы встречаемся каждый вторник в библиотеке Эда – доктор Филдинг в клубном кресле, я в дизайнерском кресле «с ушами» у окна. И хотя он разговаривает тихо и его голос скрипит, как старая дверь, доктор точен, обстоятелен, каким и должен быть хороший психиатр. «Мужик того типа, который выходит из душа пописать», – не один раз говорил про него Эд.

– Итак, – скрипит доктор Филдинг. Из окна на его лицо падает луч послеполуденного света, превращая стекла очков в крошечные желтые солнца. – Вы говорите, что вчера вы с Эдом спорили из-за Оливии. Эти разговоры помогают вам?

Повернув голову, я бросаю взгляд на дом Расселов. Интересно, чем занимается Джейн Рассел. Хочется выпить.

Я провожу пальцами по горлу и вновь смотрю на доктора Филдинга.

Он глядит на меня, и морщины на его лбу становятся резче. Должно быть, он устал, а я – я просто изнемогаю. Этот сеанс был насыщен событиями. Я рассказала о моем паническом приступе, и это встревожило доктора; о делах с Дэвидом, которыми доктор не заинтересовался; о разговорах с Эдом и Оливией, что снова вызвало у Филдинга озабоченность.

И вот я снова перевожу немигающий бездумный взгляд на книги, стоящие на полках Эда. История агентов Пинкертона. Два тома истории Наполеона. «Архитектура области залива Сан-Франциско». Разносторонним читателем был мой муж. Раздельно проживающий супруг, если уж на то пошло.

– Похоже, эти беседы вызывают у вас смешанные чувства, – говорит доктор Филдинг.

Классический жаргон психотерапевта: «Похоже… Как я это понимаю… Полагаю, вы хотите сказать…» Мы интерпретаторы. Переводчики.

– Я продолжаю… – слетают с моих губ непрошеные слова. Смогу ли я вновь вторгнуться туда? Смогу – и делаю это. – Продолжаю думать… не могу не думать… о той поездке. Я так сожалею, что это была моя идея.

Никакой реакции с другого конца комнаты – наверное, потому, что доктор обо всем знает, слышал об этом много раз.

– По-прежнему сожалею. Сожалею, что это не была идея Эда. Или не чья-то еще. Сожалею, что мы поехали. – Я сплетаю пальцы. – Это очевидно.

– Но вы все же поехали, – осторожно произносит Филдинг.

Меня опаляет боль.

– Вы организовали семейный отдых. Никому не следует такого стыдиться.

– В Новой Англии, зимой.

– Многие ездят зимой в Новую Англию.

– Это было глупо.

– Это было разумно.

– Невероятно глупо, – настаиваю я.

Доктор Филдинг не отвечает.

– Если бы я этого не сделала, мы были бы по-прежнему вместе.

Он пожимает плечами:

– Возможно.

– Определенно.

Я почти физически ощущаю на себе его взгляд.

– Вчера я кое-кому помогла, – говорю я. – Женщине из Монтаны. Пожилой. Она месяц не выходит из дома.

Филдинг привык к этим резким переходам – синаптическим прыжкам, как он их называет, – хотя оба мы понимаем, что я умышленно меняю тему разговора. Но я выпускаю пар, рассказывая о БабулеЛиззи и о том, как я выдала ей свое имя.

– Что заставило вас это сделать?

– Я почувствовала, что она пытается наладить контакт.

Разве не это увещевает нас делать Форстер? Только наладить контакт? «Говардс-Энд»[12] – июльский выбор клуба книголюбов.

– Я хотела ей помочь, – продолжаю я. – Хотела проявить сочувствие.

– Вы проявили великодушие, – говорит он.

– Надеюсь, да.

Он задвигался в кресле.

– Похоже, вы подходите к тому моменту, когда других людей воспринимаешь исходя из их представлений, а не только из собственных.

– Возможно.

– Это прогресс.

В комнату прокрался Панч и трется у ног, нацеливаясь на мои колени. Я убираю ступню с пола и подсовываю под бедро другой ноги.

– Как проходит физиотерапия? – спрашивает доктор Филдинг.

Я провожу ладонью по ногам и торсу, словно демонстрируя приз в телеигре. «Вы можете выиграть это изъятое из употребления тело тридцативосьмилетней женщины!»

– Прежде я выглядела лучше. – И сразу, не дав ему поправить меня, добавляю: – Знаю, это не фитнес-программа.

И все же он замечает:

– Это не только фитнес-программа.

– Да, конечно.

– Значит, все идет хорошо?

– Я лечусь. Уже лучше.

Он спокойно смотрит на меня.

– Правда. С позвоночником все нормально, трещин в ребрах уже нет. Я больше не хромаю.

– Да, я заметил.

– Но мне нужна гимнастика. И Бина мне нравится.

– Вы с ней подружились.

– В каком-то смысле, – соглашаюсь я. – За дружбу надо платить.

– Бина приходит по средам, верно?

– Обычно.

– Хорошо, – говорит доктор, как будто среда – особенно подходящий день для занятий аэробикой.

Он ни разу не видел Бину. Не могу представить их рядом – такое ощущение, что они находятся в разных измерениях.

Ему пора уходить. Я знаю об этом, даже не глядя на часы, стоящие на каминной полке, – так же как знает об этом доктор Филдинг. После нескольких лет общения мы оба научились засекать пятьдесят минут с точностью до секунды.

– Хочу, чтобы вы продолжали прием бета-блокаторов в той же дозировке, – произносит он. – Сейчас вы принимаете тофранил, по пятьдесят миллиграммов раз в день. Увеличим до двух раз. – Он хмурится. – Это основано на том, что мы обсуждали сегодня. Должно помочь с вашими перепадами в настроении.

– Из-за тофранила я утрачиваю ясность, – напоминаю я.

– Ясность?

– Или четкость, наверное. Или то и другое.

– Вы имеете в виду зрение?

– Нет, не зрение. Более…

Мы это уже обсуждали – разве он не помнит? Обсуждали или нет? Ясность. Четкость. Дело в том, что иногда у меня возникает чересчур много мыслей сразу. Как будто в мозгу перекресток и все пытаются проехать одновременно.

Посмеиваюсь слегка сконфуженно.

Доктор Филдинг хмурится, потом вздыхает.

– Что ж, эта наука не очень точная, как вы знаете.

– Знаю-знаю.

– Вы сейчас принимаете немало разных препаратов. Будем подбирать дозировку каждого, пока не добьемся успеха.

Я киваю. Все ясно. Он считает, мне становится хуже. У меня сжимается сердце.

– Попробуйте две таблетки по пятьдесят и понаблюдайте за самочувствием. Если возникнут проблемы, можем подобрать препарат, улучшающий концентрацию внимания.

– Ноотроп?

Аддерол. Родители часто спрашивали меня, поможет ли их детям аддерол, и не один раз я жестко отвергала его. И вот теперь сама обращаюсь к нему. Ничто не ново под луной.

– Потом обсудим, как и когда, – говорит Филдинг.

Он одним росчерком расписывается на рецептурном бланке, отрывает верхний листок и протягивает мне. Бумага дрожит в его руке. Эссенциальный тремор или пониженный сахар в крови? Нет, полагаю, раннее наступление болезни Паркинсона. Впрочем, не мне об этом спрашивать. Я беру листок.

– Спасибо, – говорю я. – Найду этому хорошее применение.

Филдинг встает, разглаживая галстук. Кивает:

– Тогда до следующей недели. – Он идет к двери. – Анна… – Поворачивается.

– Да?

Он вновь кивает:

– Пожалуйста, заполните этот рецепт.

После ухода доктора Филдинга я делаю запрос онлайн. Лекарства доставят к пяти часам вечера. У меня есть время выпить бокал. Или даже два.

Правда, еще не сейчас. Сначала я подвожу мышь к забытому уголку монитора, несмело кликаю два раза по файлу meds.xlsx.

Открывается таблица в «Эксель». Здесь у меня собраны все лекарства, которые я принимаю, все дозировки, все инструкции… все ингредиенты моего фарм-коктейля. Вижу, что файл не обновлялся с августа.

Доктор Филдинг, как обычно, прав: мне прописали изрядное количество препаратов. Чтобы сосчитать все, понадобятся пальцы обеих рук. И я знаю – морщусь при мысли об этом, – что не всегда принимаю лекарства, как следует и когда следует. Удвоенные, пропущенные дозы, прием с алкоголем… Доктор Филдинг пришел бы в ярость. Надо исправляться. Не хочу потерять контроль над собой.

Команда «Q», и я выхожу из «Эксель». Пора выпить.

Глава 17

С бокалом в одной руке и «Никоном» в другой я устраиваюсь в углу кабинета, между южным окном и западным, и обозреваю окрестности. Контроль товарно-материальных ценностей, как любил говорить Эд. Вот Рита Миллер, которая возвращается после йоги, блестящая от пота, с прижатым к уху мобильным. Я настраиваю объектив и даю крупный план: она улыбается. Интересно, не ее ли подрядчик на связи. Или муж. Или ни тот ни другой.

Из двери соседнего с миллеровским дома двести четырнадцать выходят и осторожно спускаются по ступеням крыльца миссис Вассерман и ее Генри. Полная идиллия.

Я перемещаю камеру на запад: два пешехода замешкались у дуплекса, один из них указывает на ставни. Я представляю себе, как он говорит: «А каркас-то неплохой».

Господи. Я уже сочиняю чужие разговоры.

Осторожно, словно боясь быть пойманной, а я действительно этого боюсь, перевожу оптику на ту сторону сквера, к Расселам. Кухня полутемная и пустая, жалюзи частично приспущены, как полузакрытые глаза, но этажом выше, в гостиной на маленьком диване с обивкой в полоску, стоящем у окна, я вижу Джейн и Итана. На ней желтоватый джемпер, в вырезе которого видна глубокая ложбинка меж грудей. Там, как альпинист над ущельем, болтается ее медальон.

Я поворачиваю объектив, изображение становится более четким. Джейн быстро говорит, взмахивая руками, в улыбке обнажаются зубы. Итан сидит с опущенными глазами, на губах эта его застенчивая кривая ухмылка.

Я не рассказывала доктору Филдингу о Расселах. Знаю, что он скажет, ведь я способна к самоанализу. Мол, эта нуклеарная семья – мать, отец, единственный ребенок – напомнила мне собственную. В соседнем доме, считай за соседней дверью, живет семья, чем-то похожая на мою. У этих людей своя жизнь, но ведь и у меня была семейная жизнь, которую теперь я считаю безвозвратно потерянной, – однако вот она, такая же, сразу за сквером. «Ну и что?» – думаю я. Может быть, говорю это вслух, теперь я ни в чем не уверена.

Я отпиваю вина, вытираю губы, вновь поднимаю фотоаппарат. Смотрю в объектив.

Джейн тоже смотрит на меня.

Я роняю камеру на колени.

Никакой ошибки – даже невооруженным глазом я вижу, как она пристально глядит на меня, приоткрыв рот.

Она поднимает руку, машет мне.

Мне хочется спрятаться.

Стоит ли мне помахать в ответ? Или отвести глаза? Или тупо заморгать, словно направляла камеру на что-то другое поблизости от нее? Дескать, я вас там не заметила.

Нет.

Я вскакиваю, камера падает на пол.

– Оставь ее. – Я определенно говорю это вслух и выбегаю из комнаты в темноту лестницы.

Прежде меня никто не подлавливал. Ни доктор, ни Рита Миллер, ни Такеда, ни Вассерманы, ни толпа Греев. Ни Лорды, перед тем как переехать, ни Мотты перед своим разводом. Ни проезжающие мимо такси, ни прохожие. Даже почтальон, которого я фотографировала каждый день у каждой двери, не замечал меня. И многие месяцы я сосредоточенно изучала снимки, оживляя в памяти моменты прошлого, пока наконец мне не наскучило быть в курсе всего, происходящего за окном. Разумеется, я по-прежнему делаю странные исключения – меня интересуют Миллеры. Или интересовали до приезда Расселов.

А этот объектив «Оптека» лучше бинокля.

Но сейчас я сгораю от стыда. Я думаю обо всех и обо всем, что попало в объектив моей камеры. Соседи, незнакомцы, поцелуи, ссоры, обкусанные ногти, рассыпанная по полу мелочь, широкие шаги, спотыкание. Мальчик Такеда играет, глаза полузакрыты, пальцы дрожат на струнах виолончели. Греи поднимают бокалы с вином в легкомысленном тосте. Миссис Лорд в столовой зажигает свечи на торте. Молодые Мотты в дни крушения брака орут друг на друга с разных концов гостиной – красной, выкрашенной в цвет святого Валентина. На полу – осколки вазы.

Я думаю о своем накопителе на жестком диске, распухшем от украденных образов. Я думаю о том, как на меня с той стороны сквера смотрела не мигая Джейн Рассел. Я отнюдь не невидимка. Я живая, я у всех на виду, и мне стыдно.

Вспоминаю слова доктора Брюлова из «Завороженного»: «Моя дорогая девочка, нельзя постоянно биться головой о реальность и говорить, что ее не существует».

Через три минуты я вновь вхожу в кабинет. Диван Расселов пуст. Я заглядываю в спальню Итана – он там, сидит, уткнувшись в компьютер.

Осторожно поднимаю с пола камеру. Не разбилась.

Потом раздается звонок в дверь.

Глава 18

– Похоже, вы ужасно скучаете, – говорит она, когда я открываю дверь в прихожую.

А потом обнимает меня. Я нервно смеюсь.

– Могу поспорить, вас тошнит от всех этих черно-белых фильмов.

Она буквально врывается в дом. Я не произнесла еще ни слова.

– Я вам кое-что принесла. – Она с улыбкой запускает руку в сумку. – Холодное.

Запотевшая бутылка рислинга. У меня текут слюнки. Я уже сто лет не пила белого.

– О, не надо было…

Но Джейн уже чешет в кухню.

За десять минут мы приканчиваем вино. Джейн прикуривает сигарету «Виргиния слим», потом вторую, и скоро воздух под потолком наполняется клубами табачного дыма. Его запахом отдает рислинг в моем бокале. Оказывается, я ничего не имею против. Это напоминает мне о магистратуре, о беззвездных вечерах на барных улицах Нью-Хейвена, о мужчинах с пепельными губами.

– У вас там много мерло, – говорит Джейн, оглядывая кухонную стойку.

– Я заказываю его оптом, – объясняю я. – Мне оно нравится.

– Как часто вы пополняете запасы?

– Несколько раз в год.

По меньшей мере раз в месяц.

Она кивает.

– Вы давно уже находитесь в этом состоянии? – спрашивает она. – По-моему, вы говорили – полгода?

– Почти одиннадцать месяцев.

– Одиннадцать. – Складывает губы в виде крошечной буквы «о». – Свистеть я не умею. Но представьте, что сейчас свистнула. – Джейн тушит сигарету в чашке для хлопьев, складывает вместе ладони и наклоняется вперед, словно в молитве. – Так чем же вы занимаетесь целый день?

– Консультирую людей, – с достоинством произношу я.

– Каких людей?

– В Интернете.

– А-а.

– Еще беру онлайн уроки французского. А также играю в шахматы, – добавляю я.

– Онлайн?

– Онлайн.

Она проводит пальцем по ободку своего бокала.

– Значит, Интернет, – говорит она, – что-то вроде вашего… окна в мир.

– Ну, как и обычное окно. – Я указываю на застекленное пространство у нее за спиной.

– И ваша подзорная труба, – говорит она, и я краснею. – Шучу, шучу.

– Мне так неловко, что…

Джейн машет рукой, затягивается сигаретой.

– Ах, перестаньте. – Она выпускает дым изо рта. – У вас есть настоящая шахматная доска?

– Вы играете?

– Раньше играла. – Джейн прислоняет сигарету к чашке. – Покажите-ка свои шахматы.

Наша первая партия в разгаре, когда звонят в дверь. Пять коротких звонков – доставка лекарств. Джейн пошла открывать.

– Наркотики вразнос! – верещит она, возвращаясь из прихожей. – Есть от них какой-то толк?

– Это стимуляторы, – говорю я, откупоривая вторую бутылку, на этот раз мерло.

– Теперь у нас вечеринка.

За выпивкой и игрой мы болтаем. Мне известно, что у нее, как и у меня, один ребенок, но я не знала, что мы обе морячки. Джейн предпочитает ходить под парусом в одиночку, я привыкла плавать вдвоем, – по крайней мере, так было раньше.

Я рассказываю ей о медовом месяце с Эдом. Тогда мы зафрахтовали тридцатитрехфутовую яхту «Алерион» и плавали по греческим островам, от Санторини к Делосу, от Наксоса к Миконосу.

– Вдвоем, – вспоминаю я, – носились по Эгейскому морю.

– Совсем как в «Мертвом штиле», – говорит Джейн.

Я делаю глоток.

– Мне кажется, в «Мертвом штиле» они были в Тихом океане.

– Ну, не считая этого, совсем как в «Мертвом штиле».

– К тому же они вышли в море, чтобы оправиться от несчастья.

– Ладно, пусть так.

– А потом они спасли психопата, который пытался их убить.

– Вы дадите мне высказать мою мысль или нет?

Пока она хмурится, глядя на шахматную доску, я шарю в холодильнике в поисках шоколадного батончика, потом разрезаю его кухонным ножом. Мы сидим за столом и жуем. Сладкое на ужин. Совсем как у Оливии.

Спустя некоторое время Джейн спрашивает:

– У тебя бывает много народу?

Она наносит мне удар слоном, передвинув его через доску.

Я качаю головой, проталкивая вино в глотку:

– Нет. Только ты и твой сын.

– Почему? Почему нет?

– Не знаю. Родители умерли, а я слишком много работала и не успела обзавестись друзьями.

– И коллеги не приходят?

Я думаю об Уэсли.

– Мы практиковали вдвоем, – говорю я. – Так что теперь напарнику приходится выполнять двойную нагрузку.

Она смотрит на меня.

– Это печально.

– И не говори.

– У тебя есть даже телефон?

Я указываю на провод, притаившийся в углу за кухонной стойкой, и похлопываю себя по карману.

– Древний-древний айфон, но он работает. На случай, если позвонит мой психиатр. Или кто-то еще. Мой съемщик.

– Твой красивый съемщик.

– Мой красивый съемщик, да.

Сделав глоток, я беру ее королеву.

– Это было круто.

Она смахивает со стола крупицу пепла и разражается громким смехом.

После второй партии она просит показать ей дом. Я немного колеблюсь – Дэвид последним изучал дом сверху донизу, а до этого… я, право, не могу вспомнить. Бина никогда не поднималась выше первого этажа. Доктор Филдинг бывает только в библиотеке. Сама мысль кажется интимной, словно я собираюсь вести по дому за руку нового любовника.

Но я соглашаюсь и вожу Джейн из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Красная комната.

– Такое ощущение, будто меня заперли внутри артерии.

Библиотека.

– Как много книг! Неужели ты прочитала все?

Я качаю головой.

– Хоть одну прочитала?

Я хихикаю.

Спальня Оливии.

– Пожалуй, маловата? Слишком маленькая. Нужна комната на вырост, как у Итана.

С другой стороны мой кабинет.

– Ох, ах! – восклицает Джейн. – В таком месте девушка найдет чем заняться.

– Ну, в основном я играю в шахматы и разговариваю с другими затворниками. Если ты называешь это занятием.

– Послушай. – Она ставит бокал на подоконник, засовывает руки в задние карманы джинсов. Наклоняется к окну. – Вон мой дом, – говорит она низким, почти хриплым голосом.

Только что она была такой игривой, такой веселой, и этот ее серьезный вид приводит меня в замешательство.

– Да, он там, – соглашаюсь я.

– Красивый, правда? Дом что надо.

– Да.

Она еще с минуту смотрит туда. Потом мы возвращаемся в кухню.

Время идет.

– Часто пользуешься этим? – спрашивает Джейн, расхаживая по гостиной, пока я обдумываю следующий ход.

Солнце быстро клонится к закату. В этом изменчивом свете Джейн в своем желтом джемпере скользит по моему дому, как дух.

Она указывает на зонт, притулившийся у стены, будто человек, который выпил лишку.

– Чаще, чем можно подумать, – отвечаю я.

Откинувшись на спинку кресла, я описываю предложенную доктором Филдингом терапию на заднем дворе – нетвердые шаги вниз по ступеням крыльца, пузырь из нейлона, защищающий меня от забытья, прозрачность воздуха, порывы ветра.

– Любопытно, – говорит Джейн.

– Лучше сказать – нелепо.

– Но это помогает? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– Вроде да.

– Ну вот, – произносит она, похлопывая зонт по ручке, как похлопывают собаку по голове, – у тебя все получится.

– Эй, когда у тебя день рождения?

– Хочешь мне что-нибудь подарить?

– Давай-ка полегче.

– На самом деле уже скоро, – говорю я.

– У меня тоже.

– Одиннадцатого ноября.

У нее глаза лезут на лоб.

– Это и мой день рождения.

– Шутишь!

– Нет. Одиннадцатое число одиннадцатого месяца.

Я поднимаю бокал.

– За одиннадцатое одиннадцатого.

Мы чокаемся.

– Есть ручка и бумага?

Я достаю то и другое из ящика, кладу перед ней.

– Просто сядь здесь, – велит мне Джейн. – Сделай красивое лицо.

Я хлопаю ресницами.

Несколько коротких, резких штрихов, и на белом листе возникают мои черты: темные глаза, гладкие скулы, немного выступающий подбородок.

– Постарайся передать мой патологический прикус, – говорю я, но она шикает на меня.

Рисует минуты три, дважды подносит бокал к губам.

– Вуаля! – восклицает она, показывая мне бумагу.

Я изучаю набросок. Сходство поразительное.

– Ловко у тебя получается.

– Правда?

– А другое умеешь рисовать?

– Портреты других людей? Хочешь верь, хочешь нет, я могу.

– Нет, я имею в виду животных или, скажем, натюрморты.

– Не знаю. Меня в основном интересуют люди. Как и тебя. – Она ставит в углу размашистую подпись. – Та-да. Оригинал от Джейн Рассел.

Я засовываю набросок в выдвижной ящик, в котором держу хорошее столовое белье. Иначе портрет может испачкаться.

– Посмотрите-ка на это.

Кажется, по столу разбросаны самоцветы.

– От чего пилюлька?

– Какая?

– Розовая. Восьмиугольная. Нет, шестиугольная.

– Это индерал. Бета-блокатор.

Джейн прищуривается.

– Это же от сердечных приступов.

– И также от приступов паники. Замедляет сердечный ритм.

– А та от чего? Маленькая белая, овальной формы?

– Арипипразол. Атипичное антипсихотическое средство.

– Звучит серьезно.

– Да, и в некоторых случаях это действительно серьезно. Для меня это просто добавка. Она позволяет оставаться в здравом уме, но от нее я толстею.

Джейн кивает.

– А это что?

– Имипрамин. Тофранил. От депрессии. От него бывает ночное недержание мочи.

– У тебя энурез?

– Сегодня ночью может быть.

Я прихлебываю вино.

– А эта?

– Темазепам. Снотворное. Приму позже.

Джейн кивает.

– Разве можно принимать что-то из этого с алкоголем?

Я глотаю.

– Не-а.

И только в тот момент, когда пилюли проскальзывают в глотку, я вспоминаю, что уже пила лекарства утром.

Джейн откидывает голову, выпуская изо рта струйки дыма.

– Пожалуйста, не говори «шах и мат». – Она хихикает. – Мое эго не может принять трех поражений подряд. Не забывай, что я много лет не играла.

– Это заметно, – говорю я.

Она фыркает и смеется, выставив на обозрение серебряные пломбы.

Я осматриваю своих «пленников»: обе ладьи, оба слона, толпа пешек. Джейн «съела» коня и пешку. Она видит, что я разглядываю ее трофеи, сбивает коня на бок.

– Лошадь упала, – произносит она. – Вызови ветеринара.

– Люблю лошадей, – сообщаю я.

– Посмотри-ка. Чудесное выздоровление.

Она поднимает коня, гладит его мраморную гриву.

Улыбнувшись, я допиваю красное вино. Джейн наполняет мой бокал. Я смотрю на нее.

– Мне нравятся твои серьги.

Она теребит одну из них, потом другую. В каждом ухе – маленькая гроздь жемчужин.

– Подарок бывшего бойфренда, – говорит она.

– Алистер не против того, что ты их носишь?

Подумав немного, она смеется:

– Сомневаюсь, что Алистер знает.

Джейн поворачивает колесико зажигалки большим пальцем, подносит ее к сигарете.

– Знает, что ты их носишь, или знает, от кого они?

Она затягивается, потом выпускает дым в сторону.

– Ни то ни другое. С ним бывает трудно. – Она постукивает сигаретой по чашке. – Не пойми меня превратно – Алистер хороший муж и хороший отец. Но у него все под строгим контролем.

– Почему?

– Доктор Фокс, вы анализируете мои действия? – спрашивает она.

Голос у нее веселый, а глаза холодные.

– Если уж на то пошло, я анализирую твоего мужа.

Она вновь затягивается, потом хмурится.

– Он всегда был таким. Не очень доверчивым. По крайней мере, в отношении меня.

– А почему так?

– О, в детстве я была неуправляемой, – говорит она. – Распущенной – во всяком случае, по выражению Алистера. Плохая компания, плохие перспективы.

– Так было, пока ты не встретила Алистера?

– И после нашей встречи тоже. Я не сразу избавилась от недостатков.

Думаю, на это не могло уйти так уж много времени – судя по ее виду, матерью она стала в двадцать с небольшим.

Она качает головой:

– Какое-то время я встречалась с другим.

– Кто это был?

Гримаса.

– «Был» – это правильно. Не стоит вспоминать. Все мы совершаем ошибки.

Я молчу.

– Так или иначе, все кончилось. Но моя семейная жизнь по-прежнему… – Джейн щелкает пальцами, – испытание на стойкость. Я бы так сказала.

– Le mot juste[13].

– Эти уроки французского полностью окупаются. – Она хмыкает сквозь зубы, сигарета торчит кверху.

Я продолжаю давить на нее:

– Что делает твою семейную жизнь испытанием на стойкость?

Джейн выпускает дым. В воздухе повисает идеальное по форме голубоватое кольцо.

– Сделай так еще, – вопреки желанию, прошу я.

Джейн выдувает второе кольцо, и я понимаю, что напилась.

– Понимаешь… – Она откашливается. – Дело не только в этом. Все так сложно. Алистер меня напрягает. Семья напрягает.

– Но Итан замечательный парень. Я говорю это как человек, который с первого взгляда понимает, что перед ним хороший ребенок, – добавляю я.

Джейн смотрит мне в глаза.

– Рада, что ты так думаешь. Я тоже так считаю. – Она снова стряхивает пепел с сигареты. – Ты, наверное, скучаешь по своим родным.

– Да. Ужасно. Но я каждый день с ними разговариваю.

Она кивает. Глаза у нее осоловели. Вероятно, она тоже пьяна.

– Хотя болтать по телефону и быть рядом – разные вещи, правда?

– Да. Конечно, это совсем другое дело.

Она кивает еще раз.

– Видишь, Анна… Заметь, я не спрашиваю, что именно привело тебя на этот путь.

– Излишек веса? – говорю я. – Ранняя седина?

Я правда наклюкалась.

Она пьет вино, потом произносит:

– Агорафобия.

– Ну… – Если уж мы делимся секретами, я признаюсь. – Травма. С любым может случиться такое. – Я нервничаю. – Поэтому я впала в депрессию. Глубокую. Не хочется об этом вспоминать.

Но Джейн качает головой:

– Нет-нет, понимаю, это не мое дело. И догадываюсь, что ты не в состоянии приглашать гостей на вечеринку. Просто мне кажется, что тебе надо найти еще какие-то занятия. Помимо шахмат и черно-белых фильмов.

– И шпионажа.

– И шпионажа.

Я обдумываю предложение.

– Когда-то я занималась фотографией.

– Такое впечатление, что ты по-прежнему этим занимаешься.

Я притворно улыбаюсь:

– Вполне справедливо. Но я имею в виду фотографирование на улице. Мне это очень нравилось.

– Что-то вроде «Людей Нью-Йорка»?

– Скорее, съемка природы.

– В Нью-Йорке?

– В Новой Англии. Иногда мы туда ездили.

Джейн поворачивается к окну.

– Взгляни на это. – Она указывает на запад, и я гляжу на сочный закат. Сумерки сгущаются; здания на сияющем фоне, словно вырезанные из бумаги; невдалеке кружит птица. – Это и есть природа, верно?

– Формально – да. Какая-то ее часть. Но я имею в виду…

– Мир – прекрасное место, – настаивает Джейн, и говорит она вполне серьезно. У нее спокойный взгляд, ровный голос. Она встречается со мной глазами, долго смотрит на меня. – Не забывай об этом. – Наклонившись вперед, она вдавливает окурок в дно чашки. – И не упусти его.

Я выуживаю из кармана телефон, направляю на бокал, делаю снимок. Потом смотрю на Джейн.

– Молодец, – ворчливо произносит она.

Глава 19

Я провожаю гостью в прихожую в начале седьмого.

– Меня ждут очень важные дела, – сообщает она.

– Меня тоже, – откликаюсь я.

Два с половиной часа прошло… Когда я в последний раз разговаривала с кем-то два с половиной часа? Я пытаюсь выудить из памяти воспоминания – месяц за месяцем… Ничего. Ни одного случая. Начиная с первой встречи с доктором Филдингом – давным-давно, в середине зимы. Но и тогда я не могла говорить так долго, поскольку у меня была повреждена трахея.

Я вновь чувствую себя молодой, я почти в эйфории. Может быть, дело в вине, но думаю, нет. Дорогой дневник, представляешь, сегодня у меня появилась подруга.

Продолжение следует тем же вечером. Я дремлю за просмотром «Ребекки», когда трещит звонок.

Отбрасываю одеяло, ковыляю к двери. «Почему ты не уходишь? – фыркает у меня за спиной Джудит Андерсон. – Почему не уезжаешь из Мэндерли?»

Я смотрю на монитор переговорного устройства. Высокий мужчина, широкоплечий, с узкими бедрами и отчетливым «вдовьим мысом». Ну да, я привыкла видеть этого человека при естественном освещении, так что узнаю его не сразу, через секунду. Алистер Рассел.

– Интересно, что тебе надо? – говорю я или, может, думаю.

Кажется, все же произнесла это вслух. Определенно еще не протрезвела. Не стоило глотать тогда те таблетки.

Я нажимаю на кнопку. Клацает защелка, скрипит дверь. Жду, когда она захлопнется.

Открываю дверь в прихожую – он стоит там. В полумраке белеет его бледное лицо. Улыбается. Крепкие зубы растут из крепких десен. Ясные глаза, в их уголках мелкие морщинки.

– Алистер Рассел, – произносит он. – Мы живем в доме двести семь, на той стороне сквера.

– Входите. – Я протягиваю ему руку. – Я Анна Фокс.

Он не принимает мою руку, оставаясь на месте.

– Мне, право, не хочется вам мешать, извините, что отвлекаю вас от ваших занятий. Смотрите фильм?

Я киваю.

Он вновь улыбается. Сияет, как рождественская витрина.

– Просто хотел узнать, были ли у вас сегодня гости.

Я хмурюсь. Пока собираюсь ответить, у меня за спиной раздается грохот. Сцена кораблекрушения. «Судно к берегу! – ревут с буксирных катеров. – Всех в бухту!» В общем, много шума.

Я возвращаюсь к дивану, ставлю фильм на паузу. Повернувшись к гостю, вижу, что Алистер уже шагнул в комнату. В холодном свете экрана он похож на мертвеца с черными подглазьями. За его спиной в стене зияет провал открытой двери.

– Будьте добры, закройте дверь. – (Он закрывает.) – Спасибо, – невнятно бормочу я, с трудом ворочая языком.

– Я пришел не вовремя?

– Нет, все нормально. Хотите выпить?

– О, благодарю, не стоит.

– Я имела в виду – воды, – уточняю я.

Он вежливо качает головой.

– У вас были вечером гости? – повторяет он.

Что ж, Джейн меня предупреждала. Он, со своими ясными глазами и тонкими губами, не похож на человека, привыкшего все контролировать. Скорее, неунывающий светский лев в пору своей осени – эта острая бородка, эта резкая линия роста волос. Я представляю, как они с Эдом по-приятельски беседуют, попивая виски и обмениваясь армейскими историями. Но наружность обманчива, и все такое прочее.

Разумеется, это не его дело. И все же я не хочу оправдываться.

– Весь вечер я была одна. Разгар киношного марафона, знаете ли.

– Что смотрите?

– «Ребекку». Один из моих любимых фильмов. А вы…

Потом я замечаю, что он, нахмурив темные брови, смотрит мимо меня. Я поворачиваюсь.

Шахматная доска.

Я уже успела загрузить бокалы в посудомойку, отмыть чашку, но шахматная доска по-прежнему здесь. На ней стоят оставшиеся в живых фигуры, рядом – поверженные, король Джейн валяется на боку.

Я вновь поворачиваюсь к Алистеру.

– Ах, это. Мой съемщик любит играть в шахматы, – небрежно поясняю я.

Рассел, прищурившись, изучает меня. Не могу понять, о чем он думает. Обычно для меня это не проблема – я вот уже шестнадцать лет копаюсь в чужих головах. Но, очевидно, теряю навык. Или же действует алкоголь. И лекарства.

– Вы играете?

Он отвечает не сразу.

– Давно не играл, – наконец произносит он. – Здесь только вы и ваш съемщик?

– Нет, я… да. Я в разводе с мужем. Наша дочь живет с ним.

– Понятно. – Бросив последний взгляд на шахматную доску и на телевизор, он идет к двери. – Спасибо, что уделили мне время. Извините, что побеспокоил.

– Все в порядке, – говорю я, когда он выходит в прихожую. – И поблагодарите жену за свечку.

Обернувшись, он сверлит меня взглядом.

– Свечку принес Итан, – добавляю я.

– Когда это было? – спрашивает Рассел.

– Несколько дней назад. В воскресенье. – Постойте, какой сегодня день? – Или в субботу. – Я злюсь: зачем ему знать, когда приходил Итан? – Это имеет значение?

Алистер молчит, приоткрыв рот. Потом на губах его мелькает рассеянная улыбка, и он уходит, не сказав ни слова.

Перед тем как завалиться в постель, я смотрю в окно на дом двести семь. Вот она, семья Расселов, собралась в гостиной – Джейн с Итаном на диване, Алистер в кресле напротив, о чем-то оживленно разговаривают. «Хороший муж и хороший отец».

Кто знает, что происходит в чужой семье? Никто не знает. Я поняла это, учась в магистратуре.

– Можно годами общаться с пациентом, и все же не исключено, что однажды он удивит вас, – сказал мне Уэсли, когда мы впервые обменялись рукопожатием.

Я тогда заметила, что пальцы у него желтые от никотина.

– Как это? – спросила я.

Он уселся за письменный стол, пригладил волосы пятерней.

– Вы можете услышать о чьих-то тайнах, страхах и надеждах, но помните, что все это существует параллельно с тайнами и страхами других людей, живущих в тех же комнатах. Вы ведь знаете высказывание о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга?

– «Война и мир», – сказала я.

– «Анна Каренина», но дело не в этом. А дело в том, что это неверно. Семьи, счастливые или несчастливые, разительно отличаются. У Толстого много всякой чуши. Помните об этом.

Я вспоминаю его слова сейчас, осторожно поворачивая большим пальцем кольцо наводки и выстраивая кадр. Семейный портрет.

Но потом опускаю камеру.

Глава 20

Я просыпаюсь с мыслями об Уэсли.

Уэсли и тяжелое похмелье. Как в тумане спускаюсь в кабинет, потом бегу в ванную, и меня выворачивает. Неземное блаженство.

Я обнаружила, что блюю с большим мастерством. Могла бы стать профи, как говорит Эд. Один раз нажимаю на кнопку смыва, и вся гадость проскальзывает вниз. Я полощу рот, похлопываю по бледным щекам и возвращаюсь в кабинет.

На той стороне сквера в окнах Расселов никого, комнаты не освещены. Я вглядываюсь в дом, он вглядывается в меня. Похоже, мне не хватает моих соседей.

Я смотрю в южном направлении – по улице тащится видавшее виды такси, вслед за ним идет женщина со стаканчиком кофе в руке и голдендудлем на поводке. Часы в телефоне показывают 10:28. Как меня угораздило так рано встать?

Правильно, я забыла принять темазепам. Ну да, отключилась, не успев о нем вспомнить. От него приходишь в полубессознательное состояние, и на тебя наваливается непомерная тяжесть.

А теперь у меня в голове яркими вспышками мелькают картины вчерашнего вечера. Похоже на карусель из «Незнакомцев в поезде». Было ли это вообще? Да, мы откупорили вино Джейн, болтали без умолку, лопали шоколад. Я фотографировала, мы обсуждали наши семьи, я разложила на столе свои таблетки, мы выпили еще. Впрочем, все происходило в другом порядке.

Три бутылки вина – или их было четыре? Пусть так, я могу и больше, опыта хватает.

– Таблетки! – восклицаю я таким тоном, каким сыщик вскрикивает «Эврика!».

Моя дозировка! Помню, что вчера приняла двойную дозу. Наверное, мои проблемы – от таблеток.

«Держу пари, от них у тебя задница распухнет», – хихикала Джейн, когда я проглотила горсть, запив вином.

Голова раскалывается, руки трясутся. Я достаю спрятанный в глубине выдвижного ящика флакончик адвила, забрасываю в рот три капсулы. Срок годности кончился девять месяцев назад. Я размышляю о том, что за это время были зачаты и родились дети. Созданы целые жизни.

Потом проглатываю четвертую – на всякий случай.

А потом… Что было потом? Да, потом пришел Алистер и спрашивал про жену.

Движение за окном. Поднимаю глаза. Это доктор Миллер, он уходит на работу.

– Увидимся в четверть четвертого, – говорю я ему. – Не опаздывайте.

«Не опаздывайте» – таково было золотое правило Уэсли.

– Для некоторых людей это самые важные пятьдесят минут за всю неделю, – напомнит он мне, бывало, – так что, ради бога, чем бы вы ни занимались, не опаздывайте.

Уэсли Бриллиант. Я уже три месяца не справлялась о нем. Хватаю мышь и вхожу в «Гугл». Курсор мечется по полю поиска в ритме неровного пульса.

Вижу, Уэсли по-прежнему занимает тот же пост адъюнкта, по-прежнему публикует статьи в «Таймс» и разных отраслевых журналах. И разумеется, он по-прежнему практикует, хотя припоминаю, что его офис летом переехал в Йорквилл. Я говорю «офис», но на самом деле это всего лишь Уэсли и его секретарша Фиби вместе с ее картридером. И тем креслом-шезлонгом «Имз». Он обожает свой «Имз».

Тот «Имз», и ничего кроме. Уэсли не довелось жениться – его любовью было лекторство, детьми были пациенты.

– Не вздумайте сочувствовать бедному доктору Брилу, Фокс, – предупредил он меня.

Прекрасно помню: Центральный парк, лебеди, с шеями, изогнутыми в виде вопросительного знака, жаркий полдень в ажурной тени вязов. Уэсли только что предложил мне стать его младшим партнером по практике.

– Моя жизнь и так полна до краев, – сказал он. – Вот почему мне нужны вы или кто-то похожий на вас. Мы вместе сможем помочь многим детям.

Он был, как всегда, прав.

Я кликаю на картинки в «Гугле». Поискав, нахожу небольшую галерею снимков, не особенно новых, не особенно лестных.

– Я неважно фотографирую, – безропотно заметил он однажды. Его окутывал мутный сигарный дым. Ногти на сжимавших сигару пальцах слоились и были покрыты пятнами.

– Да уж, – согласилась я.

Он поднял колючую бровь:

– Вот скажите, правда это или нет: вы и с мужем так строги?

– Правда, но не абсолютная.

Он фыркнул.

– Абсолютной правды не бывает, – сказал он. – Либо правда, либо ложь. Либо реально, либо нет.

– Истинная правда, – откликнулась я.

Глава 21

– Угадай кто, – говорит Эд.

Я ерзаю в кресле.

– Это моя реплика.

– У тебя ужасный голос, бездельница.

– Голос и самочувствие.

– Тебе плохо?

– Было, – отвечаю я.

Понимаю, что не следует говорить ему о вчерашнем, но я слишком слаба. И мне хочется быть честной с Эдом. Он этого заслуживает.

Он недоволен.

– Нельзя этого делать, Анна. Хотя бы воздерживайся, когда принимаешь лекарства.

– Знаю.

Я уже жалею, что сказала.

– Нет, правда.

– Знаю, – повторяю я.

Когда он заговаривает вновь, голос звучит мягче.

– Последнее время у тебя было много посетителей, – говорит он. – Много соблазнов. – Он на время умолкает. – Может быть, эти люди с той стороны сквера…

– Расселы.

– …может быть, они на время оставят тебя в покое?

– Не сомневаюсь, что оставят, если только я не буду падать в обморок на улице.

– Им нет до тебя дела.

«А тебе нет дела до них». Готова поспорить, он так подумал.

– Что говорит доктор Филдинг? – продолжает он.

Начинаю догадываться, что Эд всегда задает этот вопрос, когда растерян.

– Его больше интересуют мои отношения с вами.

– Со мной?

– С вами обоими.

– А-а.

– Эд, я скучаю по тебе.

Я не собиралась этого говорить – даже не понимала, что думаю об этом. Неотфильтрованное подсознание.

– Прости – это во мне говорит ид[14], – объясняю я.

Он молчит.

– Ну а теперь говорит Эд, – наконец произносит он.

Мне этого тоже не хватает – его глупых каламбуров. Он, бывало, говорил мне, что я вставляю свое имя Анна в слово «психо-анна-литик».

«Это ужасно!» – давилась я от смеха. «Тебе же это нравится», – отвечал он, и мне действительно нравилось.

Эд снова умолкает. Потом спрашивает:

– Так по чему же именно ты скучаешь?

Я такого не ожидала.

– Я скучаю… – начинаю я, надеясь, что фраза завершится сама собой.

И слова вырываются из меня стремительным потоком, готовым прорвать плотину.

– Скучаю по тому, как ты катаешь шары, – произношу я первые пришедшие на ум идиотские слова. – Скучаю по тому, как ты неправильно завязываешь булинь. Скучаю по твоим порезам от бритвы. По твоим бровям.

Пока говорю, я ловлю себя на том, что поднимаюсь по лестнице, прохожу площадку и оказываюсь в спальне.

– Я скучаю по твоим ботинкам. Скучаю по тому, как ты утром просишь сварить тебе кофе. Скучаю по тому случаю, когда ты намазался моей тушью для ресниц, и все заметили. Скучаю по тому разу, когда ты попросил меня что-то зашить. Скучаю по тому, как ты вежлив с официантами.

Сейчас я в своей кровати – нашей кровати.

– Я скучаю по твоему омлету. – Пусть это всего-навсего глазунья. – Скучаю по твоим сказкам на ночь. – Героиня отвергает принца, на первом месте у нее защита диссертации. – Скучаю по твоей пародии на Николаса Кейджа.

Я ловлю себя на том, что заливаюсь слезами.

– Мне не хватает твоих глупых-преглупых шуток. Я скучаю по тому, как ты ломаешь шоколадку, вместо того чтобы откусить от этой гребаной плитки.

– Следи за языком.

– Прости.

– К тому же так вкуснее.

– Мне не хватает твоей души, – говорю я.

Пауза.

– Я так по тебе скучаю.

Пауза.

– Я так вас люблю. – У меня прерывается дыхание. – Вас обоих.

Здесь нет никакой модели, – по крайней мере, я ее не вижу, а меня учили распознавать модели. Просто я по нему скучаю. Скучаю и люблю. Люблю их.

Следует молчание, долгое и глубокое. Я шумно дышу.

– Но, Анна, – ласково произносит Эд, – если…

Какой-то звук снизу.

Приглушенный грохот. Возможно, осадка дома.

– Подожди, – прошу я Эда.

Потом четко различаю чей-то сухой кашель, бормотание.

Кто-то в моей кухне.

– Мне пора идти, – говорю я Эду.

– Что…

Но я уже крадусь к двери, зажав в руке телефон. Пальцы мечутся по экрану, набирают 911, и большой палец нацеливается на клавишу вызова. Помню последний раз, когда туда звонила. По сути дела, я обращалась в службу спасения не единожды. Или пыталась обратиться. На этот раз кто-нибудь да ответит.

Я шагаю вниз по лестнице, скользя ладонью по перилам. Почти не вижу ступеней в темноте.

Заворачиваю за угол, здесь лестничный пролет освещен. Крадусь в кухню. Телефон дрожит в руке.

Около посудомоечной машины стоит мужчина, повернувшись ко мне широкой спиной.

Он оборачивается. Я нажимаю на клавишу вызова.

Глава 22

– Привет, – говорит Дэвид.

Твою мать! Я перевожу дух, быстро отменяю вызов. Засовываю телефон в карман.

– Извините, – добавляет он. – Я звонил в дверь около получаса назад, но, наверное, вы спали.

– Вероятно, была в душе, – отвечаю я.

Он не реагирует. Возможно, ему за меня неловко – у меня на волосах ни капли влаги.

– Поэтому я вошел через цокольный этаж. Ничего?

– Конечно ничего, – говорю я. – Милости прошу в любое время. – Я подхожу к раковине, наливаю стакан воды. Нервы у меня на пределе. – Зачем я вам понадобилась?

– Ищу «Икс-Акто».

– «Икс-Акто»?

– Нож такой специальный, от «Икс-Акто».

– Вроде резака для коробок?

– Точно. Я смотрел под раковиной и в ящике около телефона. Кстати, ваш телефон не подключен. Думаю, он умер.

Не помню даже, когда я в последний раз пользовалась проводным телефоном.

– Наверняка.

– Может быть, хотите его подключить?

«Не нужно», – думаю я. Возвращаюсь на лестницу.

– Там наверху, в кладовке, есть резак для коробок, – говорю я, и Дэвид идет за мной следом.

На площадке я поворачиваюсь и открываю дверь кладовки, которая находится на длинном узком чердаке. Внутри темно, хоть глаз выколи. Я дергаю за шнурок, вспыхивает голая лампочка. В дальнем конце свалены сложенные шезлонги, на полу, как цветочные горшки, стоят банки с краской и, невероятно, рулоны тисненых обоев с пастушками и аристократами. На полке нетронутый ящик с инструментами Эда. «Что ж, я не умелец, – говаривал он. – С такой фигурой, как у меня, это необязательно».