Читать онлайн Иллюстратор бесплатно

* * *

В незапамятные времена, где-то в потерянном Королевстве на краю покинутой светом земли…

Глава 1. Незнакомец

Сагда поклонился, сложив ладони лодочкой у переносицы, что означало крайнюю степень уважения. Но его глаза уже успели изменить цвет с темно-коричневого на оранжевый. Не прошло и пяти минут, как он испытал гнев – главный триггер для трансформации. Он провел языком по зубам, желая убедиться, что те еще не изменили форму. Сложно взять себя в руки и погасить раздражение, когда перед глазами постоянно маячит его источник – молодой Хранитель, который так некстати успел заметить отсутствие на тыльной стороне ладони Сагды печати визитера.

Чертова печать, служившая пропуском в центр города, стерлась. Скорее всего, тому способствовала повышенная влажность, разъедающая воздух Пангеи даже после заката.

– Я не вижу вашего пропуска, господин! – обратился молодой Хранитель с цепким взглядом к незнакомцу в черной хламиде, со щелочками едва различимых глаз на смуглом округлом лице, кивая на руку, где полагалось быть печати.

Обращение на «вы» было уважительным, пока что было, но подозрительный взгляд юноши говорил о том, что при малейшем поводе он, не задумываясь, перешагнет эту тонкую грань.

– Извините, господин Хранитель, боюсь, она стерлась, – ответил Сагда, судорожно оглядев ладони с обеих сторон, – влага, понимаете ли…

– Вы должны знать, что обновление пропускной печати является обязанностью граждан Пангеи. Это ваша ответственность! – строго произнес Хранитель.

«Какой же ты молоденький и худосочный, – подумал Сагда. – Хватило бы и доли секунды, чтобы вонзить клыки в твою тоненькую шейку, переломить ее, как цыпленку, чтобы твоя неразумная голова под форменным шлемом болотного цвета навсегда распрощалась с так и не познавшим греха телом».

Но нет и еще раз нет, он должен контролировать гнев – спусковой крючок, провоцирующий проявление его звериной сути, которой нельзя было позволить вырваться наружу. Поэтому, вопреки подавляемому с таким трудом желанию, ему приходилось лепетать и пресмыкаться, лишь бы поскорее убраться из этого места.

– Да, все так, вы абсолютно правы. Я вернусь и обновлю пропуск, – произнес Сагда и снова изобразил подобострастный поклон, сомкнув у переносицы ладони, в знак предельного уважения к юному представителю власти.

Они стояли на мосту, служившему границей между Нижним городом и центром Пангеи; мост был перекинут через глубокий ров – вместилище потока бурной реки, текущей с белокаменных гор, – и их голоса утопали в звуках гремящего внизу водопада.

Начиналась ночь, и центр освещали факелы, придавая причудливые формы очертаниям череды отвесных скал, видневшихся на горизонте в туманной дымке тяжелого свода небес.

Жара и влага были невыносимы. С обоих мужчин градом стекал пот.

Выражение лица Хранителя смягчилось. Видимо, ему польстил поклон незнакомца, что не ускользнуло от внимания Сагды, позволив расслабиться и снять напряжение, к тому времени успевшее достигнуть опасных пределов. Глаза его вновь приобрели прежний темно-коричневый оттенок.

«Хвала Создателю! Кажется, на этот раз пронесло! Только бы ему не пришло в голову проверить рюкзак…» – только подумал Сагда, как Хранитель, уже готовый было отпустить его с миром, внезапно опомнившись, произнес:

– Уважаемый, а в рюкзаке у вас что? Будьте любезны, предъявите к досмотру!

«Нет, только не рюкзак!»

Ужас неминуемого разоблачения ледяным холодом пробрал все нутро Сагды, всевозможные варианты последствий вихрем пронеслись в голове, к горлу парализующим комком подступил страх.

Страх, не поддающийся контролю, неистребимый даже прожитыми в лицемерии и двуличии годами, выдаваемый каждой клеткой его тела, предательски наполнял атмосферу и стал отчетливо ощутим, тем более для такой юной и целеустремленной ищейки, как молодой Хранитель.

– Откроешь сам или прикажешь тебе помочь?

Вот она, цена уважения, границу которого без тени замешательства переступил Хранитель, сменив обращение на «ты».

Сагда смерил надоедливого Хранителя двусмысленным взглядом. При этом его тонкие губы разошлись в заискивающей приторной улыбке, и он снова отвесил поклон, сложив ладони лодочкой:

– Доблестный господин Хранитель, смею ли я просить вас позволить бедному лекарю, не отнимая более вашего драгоценного времени, с миром отправиться за пропускной печатью, чтобы через часик-другой вновь предстать перед вами, но уже как полагается – с печатью на руке, и тогда вы пропустите меня в центр к моим несчастным больным.

– И в рюкзаке, надо полагать….

– Снадобья для исцеления недугов, господин Хранитель!

Юноша оценивающе оглядел Сагду, прикидывая что-то в уме.

– Вот что, лекарь, или кто ты там есть. Мне скоро предстоит женитьба, знаешь ли… – начал он, запинаясь и неловко переминаясь с ноги на ногу, то и дело оглядываясь по сторонам. – Справить свадьбу – недешевое удовольствие… На службе я недавно, жалованье небольшое… А хочется, чтобы все было достойно, как принято, как надо, ну, ты понимаешь… Короче… – Хранитель вдруг перестал мяться и разом выпалил: – Мне что-то подсказывает, что тебе совсем не хочется, чтобы я начал разглядывать твои снадобья. В общем, открою я рюкзак или нет – решать тебе! – Юноша вытер пот со лба и застыл в ожидании.

«В кои-то веки повезло, – подумал Сагда. – Молокосос оказался всего лишь взяточником, это упрощает дело».

Однако радость его была недолгой. Неожиданно он вспомнил, что, как назло, в тот самый день карманы его были абсолютно пусты. Он целую неделю трудился за бесплатно, исцеляя городскую бедноту от всякой хвори, в очередной раз стараясь искупить грех, в плену которого постоянно жил. Заработок планировался на сегодняшний день, аккурат благодаря выручке за товар, что лежал у него в рюкзаке, товар запретный, специфический, который ввиду его омерзительной странности и товаром-то язык не поворачивался назвать, зато добытый по заказу самой Королевы Фреи, и, что само собой разумеется, заказу тайному.

– Извините, я бы рад, но сегодня я совершенно пуст, – выдавил из себя Сагда, напоказ вывернув карманы. Он изо всех сил старался не давать волю гневу, который вновь стал неуклонно нарастать, силясь вырваться наружу. – Если господин Хранитель соизволит немного подождать…

Но Хранитель не дал Сагде договорить.

– Нечего ждать! – отрезал он. – Живо показывай, что у тебя там!

Юноша ткнул рюкзак кончиком кинжала, до того болтавшегося за поясом.

– Одну минуту…

Сагда дрожащими руками принялся развязывать тесемку, медленно доставая лежащий сверху узелок величиной с яблоко.

– Посмотри, любезный господин, это травка, чувствуешь аромат? Она помогает от бессонницы… можешь оставить ее себе, если пожелаешь.

– Дай-ка я сам, – бесцеремонно прервал Сагду Хранитель, выхватывая у него рюкзак и второпях открывая.

Но едва он заглянул внутрь, как лицо его исказила гримаса отвращения, округлившиеся глаза-блюдца в неподдельном ужасе уставились на Сагду.

«Вот и конец», – подумал тот, тщетно взывая к глухонемому куполу стального небосвода.

– Фу, что за мерзостная пакость?! – воскликнул Хранитель, тут же потянулся к висевшему на шее свистку и что есть мочи принялся отчаянно дуть в него.

Пространство наполнил режущий писклявый звук – сигнал происшествия, означавший призыв на подмогу.

И подмога не заставила себя долго ждать: напарники прибыли молниеносно, заломили обреченному нарушителю руки за спину и повели через центр города на окраину, противоположную той, куда он прибыл. Сквозь густой туман, вверх по узкой тропинке между отвесных скал, к высокой конусообразной башне, где располагалась городская тюрьма.

Глава 2. Чужая земля

Я не помню, сколько времени находился в заключении, когда дверь камеры с лязгом распахнулась и на шершавый каменный пол стражи швырнули тело. От холода и сырости, сопровождаемых нескончаемым гулом ветра за окном на самом верху тюремной башни, съедаемый одиночеством в объятиях мрака, я успел потерять счет времени. Но я был в сознании и пока не утратил способность воспринимать происходящее.

Я урывками воссоздавал в памяти события из недавнего прошлого: о том, как оказался совсем не в том месте, куда должен был попасть; как округлились от удивления глаза стражей этого Королевства – Хранителей, для которых я будто вырос из-под земли или свалился с неба (это уж как кому угодно); я помнил руки, которые волокли меня по узким улицам, а затем вверх по каменистой тропе, сквозь давящую тьму незнакомого мне, чужого, отторгающего безысходностью, витающей в воздухе, мира, в эту сырую затхлую темницу.

Пока меня, обессиленного и абсолютно дезориентированного, волокли, сквозь приоткрытые веки я старался разглядеть местность, которая, как ни печально, была далека от той, что я ожидал увидеть. Первое, что бросалось в глаза, а если быть точным, вызывало желание их закрыть, – это беспросветный тотальный мрак: не рассеивающиеся сумерки, свинцовое небо, туманные пряди седых облаков, плотным давящим сгустком нависающие над головой, ниспадающие извилистыми нитями к земле и расходящиеся по ней сероватыми кольцами. Мгновениями взору представали остроконечные вершины каменных башен с чередой узких решетчатых полуарок; башни уходили ввысь в стремлении пронзить острыми линиями стальной небосвод. Рядом соседствовали небольшие кирпичные строения, откуда исходили разнообразные запахи: жареного мяса, лука, овощей, специй, бог знает чего еще; и не везде ароматы были свежие, но неизменно резкие, что в сочетании с удушливой влагой и смрадом немытых улиц вызывало дурноту.

Мимоходом мелькали чьи-то лица, блуждающие будто в тумане, сплошняком серые, невзрачные, под стать окружающему пейзажу, будто вытесанные из камня, застывшие и одинаковые в своем безразличии ко всему сущему. До слуха доносились шаги, ритмичные и звонкие под ударами сапог моих провожатых, а другие – шаркающие, хлюпающие, постепенно отдаляющиеся.

«Пангея… – так называется это место», – пришло на ум неизвестно откуда. Это место странное, и странность эта не была связана ни с серым пейзажем, ни с гнетущем безмолвием камней, ни с затхлой влагой, которой был пропитан застывший воздух, ни с мрачными силуэтами похожих на призраки обитателей. Было что-то другое, вызывающее стойкое ощущение несоответствия, чего-то в корне неправильного, дисгармоничного, до ужаса несуразного.

Эти мысли донимали меня, а разгадка никак не приходила на ум. А мы тем временем добрались до подножия каменной башни, верх которой скрывал густой туман, и начали подъем по наружной винтовой лестнице, где нас ожидал подъемный механизм в виде громоздкой клетки, которую приводили в движение рычаги с закрепленными металлическими тросами.

Клетка закрылась. Устройство с грохотом тянуло вверх. Пронизывающий ветер обдавал холодом ворот промокшей от пота и уличной влаги рубахи, тело трясло от озноба, я чувствовал головокружение, тошнота подкатывала к горлу. Мучительное состояние нарастало, невыносимое в своей бесконечности.

Серебристые облака, мелькавшие сквозь прутья клетки, начали пропадать, расплываясь перед глазами, и вместе с ними все чувства начали истончаться, исчезая в безвременной пустоте, будто ничего и вовсе не было, даже теней… «А ведь вот она, странность, – подумал я, – здесь ничто не отбрасывает тени». В этом вместилище мрака не было даже теней… и меня уже тоже… не было…

* * *

Сознание возвращалось, а вместе с ним понимание того, что я совершил роковую ошибку, попав в совсем иной мир, и, возможно сейчас я нахожусь еще дальше от той, за которой следовал. Но главным ударом было то, что при переходе я лишился Кисти, без которой переход обратно или куда-либо еще невозможен.

Я вспомнил о Кьяре, моем милом создании; отрадно, что ей, в отличие от меня самого, удалось скрыться. Она не могла остаться там, откуда я пришел, ее природа – следовать за мной, я чувствовал, что она где-то здесь, и надеялся, что ей ничто не угрожает.

Дни тянулись за днями, но никто не пытался меня допросить и уж тем более никто не удосужился объяснить, в чем я провинился и за какие прегрешения меня держат в этой тюрьме. Складывалось впечатление, что обо мне вовсе забыли. Я бы полностью уверился в этом, если бы не Хранители, дежурившие снаружи и регулярно передававшие мне еду на железном подносе через узенькое отверстие в двери. Они проделывали это два раза в день, что стало для меня ориентиром в определении времени суток.

Хранителей, приносивших еду, я вскоре научился различать по голосам.

– Завтрак, смертник! – произносил утренний страж старческим скрипучим голосом, постоянно то чихая, то кашляя, и передавал поднос с кашей пресной, но вполне сносной.

Вечером приходил другой страж, значительно моложе первого, судя по звонкому бодрому голосу, и передавал тот же поднос, и тоже с кашей, мало чем отличавшейся от утренней, разве что вечерняя казалась более водянистой.

Иногда мне удавалось подслушать разговоры стражей за дверью.

– Не пойму, почему этого юнца здесь так долго держат, – ворчал чахоточный, – корми его еще…

– Говорят, кто-то важный имеет к нему интерес, – отвечал молодой.

– Знаю я этот интерес, – усмехался чахоточный. – Из Цитадели, не иначе как… Тогда будет лучше для него, если он раньше сдохнет сам от здешней стряпни. Нежный уж больно. Беленький, чистенький, никогда таких не видал, словно с картинки. Тьфу!

– И странный, молчит все время, ни «здрасьте», ни «спасибо», вопросов не задает, да и не ноет совсем, будто неживой.

– Эй, красавчик! – Следовал звонкий удар металлического предмета о дверь. – Откуда ты взялся? – Еще удар.

Но ответом всегда была тишина. Я не мог им ответить, даже если бы захотел. Но то, что я слышал из разговора моих безымянных стражей, питало во мне чувство тревоги, страха перед неизвестным, но определенно безрадостным будущим, страха, готового вот-вот перерасти в панику.

И вот наконец я был не один. Его швырнули ко мне – черноволосого, коротко стриженного мужчину средних лет, одетого в черный хлопковый костюм из расклешенных брюк и рубашки с открытым воротом; рубашка была в узорах из белых лилий и с расширяющимися книзу рукавами.

Мужчина очнулся, его узенькие глазки на миг задержались на мне, он приподнялся, огляделся и заговорил.

– Сагда, – меня зовут Сагда…

Незнакомец сделал попытку поклониться, но его стянутое болью туловище осталось несгибаемым, и он с тяжким стоном повалился на пол.

Глядя на незнакомца, я еще более уверился в безысходности своего положения. Застряв здесь, я был обречен, один или вместе с этим несчастным, но обречен. Тем не менее оставалась толика надежды на то, что этот человек, Сагда, каким-то образом поможет мне найти выход, поможет выбраться отсюда и продолжить прерванный путь. Почему нет?

Я протянул ему руку, предлагая помощь; он оперся на нее, поднялся, затем сел поудобнее, привалившись к холодной шершавой стене, и со вздохом проговорил:

– Ты же совсем еще мальчишка… Как тебя угораздило сюда попасть? За что они с тобой так?

Ответить я не мог. Вместо этого я поднял с пола маленький камушек, показал жестом на стену, тут же подошел к ней и принялся старательно выводить камушком по грязной поверхности буквы, которые знал, в надежде, что они будут понятны незнакомцу.

Сагда прищурился и вслух произнес то, что ему удалось прочесть на стене: «Я не говорю».

– А… – Сагда вздохнул с сожалением, – ты немой. Но ты слышишь, ведь так?

Я кивнул в ответ, и на стене вновь заплясали буквы:

«Меня схватили на площади. Почему – не знаю». И чуть ниже: «Камаэль».

– Это твое имя? Ясно. Ты – немой, значит, говорить буду я. Если согласен, молчи. Нет – качай головой.

Так началось наше общение, если так можно назвать чередование монологов Сагды с моими короткими кивками. Но, тем не менее, оно было, как и согревающее душу осознание того, что ты не одинок в своей участи, отчего она воспринималась легче и казалась не такой уж скверной.

– Ты не вписываешься в это место, я даже не тюрьму имею в виду, ты и в пейзаж за ее стенами не вписываешься. Ты слишком светлый, что ли, будто, того и гляди, возьмешь да и заблестишь, засияешь светом, которого тут отродясь не видывали! – прищурившись, усмехнулся Сагда. – Ты нездешний? Ведь так?

Незнакомец угадал, и более чем. Я был не просто нездешним, чужаком – я был странником, пришельцем из иного мира, который очутился здесь в результате досадной ошибки, опрометчиво воспользовавшись дарованным мне волшебством, самонадеянно полагая, что оно беспрекословно будет следовать моей воле. Но волшебство нельзя подчинить, им не владеют. Скорее оно владеет тобой, незаметно затягивает тебя в невидимые сети, заставляет ступать неведомыми разуму тропами, создает иллюзию превосходства человеческой воли над его чарами. И как только проникновение в тайны волшебства вызывает эйфорию, захватывающую тебя целиком, незримые потоки никому и ничему не подвластных сил подчиняют себе твой разум, становясь в нем полноправными хозяевами. Ты управляешь этими потоками – думаешь, что управляешь, но на деле к этому самому моменту в этой странной игре тебя как такового уже нет, разум освобожден для хаоса, и хаос повелевает, диктует волю и околдовывает. Так, диктуя свою волю, как мнилось мне, но по истинной воле хаоса я оказался в ином месте и, скорее всего, в ином времени, да еще вдобавок умудрился потерять Кисть – магический артефакт, чудом доставшийся мне, который и переместил меня в неизведанный мир и только благодаря которому я бы смог его покинуть.

Внезапный душераздирающий крик прервал размышления, заставив содрогнуться.

– Нет!!! – надрывно кричал кто-то в застенках тюремной башни. – Мама! Нет!!!

Пронзительный звук, зародившийся где-то поблизости, в верхних ярусах, сопровождаемый неразборчивым бормотанием стражей и шаркающими звуками удаляющихся шагов, стал постепенно стихать, пока не исчез как кошмарный сон или ужасная галлюцинация, порожденная воспаленным разумом находящегося на пороге безумия узника.

– Еще один несчастный скоро предстанет перед судом, – прокомментировал Сагда, встретив мой вопросительный взгляд. – И бедняга знает, что ждет его неизбежная мучительная смерть. Только так, и никак по-другому.

Я начертил на стене знак вопроса.

Сагда усмехнулся, и мне показалось, будто глаза его на миг блеснули желтовато-оранжевым огнем, из-за чего круглое, вроде бы добродушное лицо приобрело, в сочетании с похожей на оскал ухмылкой, чрезвычайно злобное выражение.

– Да потому, что никаких судей в этом судилище нет! Много лет назад наш Король Филипп разогнал всех судей, объявив, что отныне не намерен более отдавать судьбы преступников на откуп людям проворовавшимся, погрязшим в праздности и распутстве. «Истинный справедливый суд не подвластен воле человека, – возглашал он, – человек не должен своим несовершенным разумом препятствовать воле Провидения, величие истинного правосудия недостижимо для него. Наш народ забыл Бога, и даже имя его кануло в Лету. Но отныне восславим Бога Бальдра и позволим ему самому вершить правосудие! Спасенный волей божественного правосудия преступник будет помилован, и ему даруется свобода!» «Божественное правосудие» свершается и по сей день. На деле это означает для преступника верную смерть в Яме – арене, специально построенной на заброшенных развалинах Нижнего города, недалеко от тюрьмы, где преступнику предстоит неравный поединок со сталкером, одним из звероподобных мутантов, выведенных стараниями королевских ученых – жрецов.

Сагда, на секунду задумавшись, уставился глазами в потолок. Посидел так с минуту, затем вернулся к действительности, и глазки его забегали – он словно пытался отыскать потерянную нить разговора.

– Так о чем это я?.. Да, Яма… заключенного кидают в Яму. Чтобы он мог защищаться, а скорее для пущей зрелищности, ему кидают копье. Представь: человек, изможденный и обессиленный, пусть и с копьем, один на один с превосходящим его как минимум вдвое в росте мутировавшим зверем. У этого зверя огромные когти и челюсти, но при этом сохранены остатки человеческого разума, которого вполне достаточно, чтобы суметь предугадать маневры трепещущего от страха противника. Мутантов – их все называют «обращенными» – специально держат впроголодь, всех вместе, за решеткой, в той же злосчастной Яме, так что злость, звериная и безудержная, становится их природой. Врываясь на арену, они предстают публике воплощением гнева, и непередаваемый ужас в глазах несчастной жертвы тому подтверждение. За всю историю Пангеи мутант был повержен лишь единожды – заключенным по имени Лансель Грэкх. Он был посвящен в рыцари и с тех пор носит титул Главного стража и личного Хранителя Короля. Почти век прошел с тех пор, как Король окружил себя жрецами, а жрецы стали создавать обращенных, а началось это все тогда, когда он женился на Королеве Фрее. Говорят, она – могущественная колдунья. Она, как тоже говорят, способна создавать чары, подавляющие волю человека, а может, и целого народа. Глядя на людей Пангеи, я склонен верить, что это не миф. Любовь Короля к ней неизмерима, столь же велико ее влияние. Особенно она покровительствует кудесничеству, что на деле не что иное, как чародейство и чернокнижие. Если ты еще не заметил, звери и птицы почти не встречаются в Пангее. Их повсеместно отлавливают по приказу Ее Величества, чтобы ученые жрецы использовали их в своих бесчеловечных экспериментах, результаты которых мы наблюдаем в Яме. Правда, говорят, что в Яму попадает исключительно брак, плоды многочисленных неудач жрецов, и никто не знает, над чем они бьются там, в стенах Цитадели кудесничества, лично я не рискую даже предположить. А я знаю, о чем говорю…

И я верил ему – он действительно знал. Я понял это по тому, как дрожали его руки, и по ядовито-оранжевому блеску, вновь промелькнувшему в его глазах. Он охотно рассказывал, а я с интересом слушал рассказ Сагды о порядках и нравах чужого мне мира, и рассказ этот плавно перетекал в историю его собственной жизни.

Глава 3. Лекарь и змеи

– Так вот, – продолжал Сагда, – я знаю, о чем говорю. Я – лекарь. Так случилось, что всю свою жизнь я имел дело со змеями, будь они прокляты: добывал их яд, препарировал, извлекал желчные пузыри, чтобы приготовить целебные снадобья. Многие из моих лекарств активно использовались для излечения бесплодия. Этим недугом одно время страдала значительная часть женского населения Пангеи. Бесплодие явилось последствием заразной хвори, которой переболели поголовно все жители Королевства. От хвори никто не умирал, переносилась болезнь более или менее легко, без видимых осложнений. Лишь позднее, когда тысячи семей после тщетных попыток завести детей стали массово обращаться к знахарям, это тяжкое последствие безобидной на первый взгляд заразы вышло наружу. Дело в том, что хворь, несмотря на исчезновение симптомов заболевания, не погибала, а продолжала жить в организме, прячась, усыпляя бдительность ее носителя; будучи безвредной для мужчин, она между тем целенаправленно и методично угнетала женскую репродуктивную систему, приводя к тому, что женщина полностью утрачивала способность выносить плод.

Итак, я практиковал лечение женского бесплодия, обнаружив, что змеиные внутренности и яд прекрасно справляются с уничтожением остатков заразы в человеческом организме. Мои ресурсы нуждались в постоянном пополнении. Потому мне приходилось регулярно охотиться на змей в здешних лесах, которые народное невежество вкупе с суеверием и домыслами нарекло Проклятыми. Сам я никогда не верил россказням о лесных чудищах, но присутствие лесных духов ощутил на себе.

Надо сказать, духи леса не одобряли мои вылазки на охоту. Оказываясь в лесу, я ступал на их территорию, наполненную терпкими, а местами еле осязаемыми запахами древесной трухи, корневищ, влажного мха, свежей хвои; я омывал руки в прозрачных ледяных ручьях леса; я не боялся захаживать в болотистую сердцевину чащи.

Следуя в глубь леса, я начинал ощущать голоса в моей голове, вначале шепчущие, но затем, по мере продвижения, все более отчетливые и громкие. «Остановись…» – шептали они. «Остановись…» – вторили друг другу. Отдаваясь в голове, голоса эти конечно же не принадлежали человеку. То были духи, которые предупреждали, предостерегали, угрожали незваному визитеру их владений. Чем дальше я петлял лесной тропой, тем пронзительнее и несноснее вгрызалось шипение в мой разум. Но все же рациональное начало во мне брало верх над суеверным страхом, и я внушил себе мысль о нереальности угроз этих бесплотных существ, в то время как реальность недугов моих больных сомнений не вызывала. Я противопоставил силу человеческой воли чарам природы и долгое время побеждал или по крайней мере считал себя победителем. Холодный разум знахаря, врачевателя воздвиг железный заслон, отстранил голоса, спрятав их за невидимой ширмой, но, к сожалению, это не помогло избежать проклятия, а лишь приблизило будущие несчастья.

Однажды по дурости я взял на охоту своего девятилетнего сына Чонгу. Он так просил, а я не мог ему ни в чем отказать. Его несчастная мать умерла при родах, и он был для меня всем – единственным родным и по-настоящему дорогим человеком на этой треклятой земле.

Мы подошли к Проклятому лесу на рассвете. Я доверил Чонге нести полотняный мешок, куда собирался положить пойманных гадов. Всю дорогу Чонга, всегда словоохотливый и разговорчивый, молчал. Но я был сосредоточен на деле и не обратил на это должного внимания.

При приближении к болоту мы заметили змею, необычную, странного красно-оранжевого окраса и вдвое больше обитателей местных болот – гадюк. Помедлив секунду, я беззвучно подошел к рептилии и быстрым отточенным движением прижал ее голову к земле специальным крюком, затем схватил пальцами чуть ниже головы, надежно зафиксировав.

Отбросив крюк за ненадобностью, позвал сына, чтобы он передал мне мешок. Но лишь шелест листвы на верхушках деревьев был мне ответом – шелест, показавшийся вдруг зловещим, пугающим, отчего разом заледенело сердце. Стоя со змеей в руках, я резко обернулся и вздрогнул – Чонга стоял прямо передо мной с остекленевшими глазами, зажав в руке камень. Не успел я опомниться, как сын – моя плоть и кровь – замахнулся для удара. Инстинктивно уклоняясь, я разжал пальцы, фиксировавшие змею, и она тут же выскользнула. Извиваясь в молниеносном броске, змея прыгнула на мальчика, который как раз в тот самый миг очнулся от дурмана, но, не успев понять, что натворил и осознать происходящее, продолжал стоять как истукан, не предпринимая попыток отстраниться или противостоять нападению. Смертоносным жалом мерзкая тварь вцепилась ему в руку и тут же отскочила, скрывшись в высокой траве.

Все произошло в считаные мгновения. Чонга даже не успел вскрикнуть. Я бросился к нему, схватил раненую руку, впился в нее зубами, пытаясь отсосать яд, и даже подумал, что мне удалось, поскольку Чонгу ничто не беспокоило, кроме часто бьющегося сердца: «От испуга, – думал я, – от испуга».

Держась за руки, мы двинулись домой. По дороге сын начал просить прощения:

«Папа, я не знаю, как так вышло, это был не я, я впустил его в себя. Он заговорил со мной, во мне, как только мы вошли в лес… Он о чем-то предупреждал… шепотом, потом громче… потом я ничего не помню. Прости!»

На половине пути Чонга вдруг зарыдал со словами: «Папа, я не чувствую руку!»

Онемение – признак интоксикации змеиным ядом. Для лекаря, работающего со змеями, это было так же очевидно, как и то, что я слишком рано успокоился.

Дома имелся запас противоядий, и, как только мы переступили порог нашей избы, Чонга принял антидот. Но время шло, а облегчение не наступало, онемение продолжило распространяться. Противоядие, эффективное от гадюк, перед ядом этой твари оказалось бессильно. Оставалось последнее – седлать соседскую лошадь и гнать что есть мочи к королевским жрецам в долину кристальных озер, к замку самого Короля Филиппа.

Распустив всех пациентов, я молнией добежал до соседского дома, одолжив лошадь, взобрался на нее, сына посадил перед собой, и поскакал.

Путь лежал через ненавистный Проклятый лес, где я тщетно пытался заглушить шипящие голоса призрачного мира. «Оттсступисссь… его не сспасстиии…» – вторили они, снова и снова без спроса вторгаясь в сознание. Но я мчал и мчал, гонимый надеждой и потоками ветра, и, насколько хватало воли, гнал докучливых гостей из своей головы.

Минули почти сутки с того момента, как я пробрался через Проклятый лес, и вот наконец передо мной в темном отражении озерной глади предстал королевский замок с множеством башен из мрамора цвета запекшейся крови. Цитадель кудесничества располагалась ниже по склону, отделенная от замка глубокой расщелиной с перекинутым через нее узким бревенчатым мостом.

Привязав лошадь у коновязи неподалеку от моста, я с сыном на руках вошел на территорию. Дежурившие у ворот стражи не препятствовали – просители часто наведывались в Цитадель.

По холодным коридорам крепости страж провел нас к жрецу по имени Бама в небольшую, слабо освещенную келью, крайне скромно обставленную, практически лишенную мебели, с единственным зарешеченным окошком, которое почти вплотную примыкало к потолочному своду.

Бама, как и все жрецы, был выбрит наголо и облачен в просторную красную хламиду; сквозь тонкую кожу лица просвечивали острые скулы, а костяшки длинных пальцев при каждом движении издавали неприятный хруст. Выражение его морщинистого лица было неопределенно: оно могло равно означать как сочувствие, так и презрение.

Он принялся задавать разнообразные и нелепые, по моему разумению, вопросы обо мне, моем ремесле. Спросил также, единственный ли у меня сын. А тем временем Чонга, покинутый всеми, лежал на циновке, конечности его к тому моменту полностью онемели. С каждым ударом часов королевской башни его шансы на жизнь уменьшались, и с каждым ударом часов в такт ударам моего сердца нарастала гнетущая безысходность, подогреваемая нетерпением и раздражением.

Неторопливая, размеренная речь жреца казалась убивающе медленной – настолько, что я, потеряв остатки самообладания, пал ниц к полам его длинной одежды и, теребя красную ткань, стал молить с криком, надрывно:

«Сжалься, любезный жрец! Если есть у тебя противоядие? Коли знаешь ты, как вывести дрянь из моего сына, просто дай мне средство, которое поможет! Не рви душу бесполезным словом! Открой же глаза свои и взгляни – мой сын вот-вот умрет! Он и так едва дышит!»

«Пусти! – повелел жрец тем же бесстрастным тоном. – Мне придется тебя оставить ненадолго».

Но я не отпускал, крепко сжимая полы его хламиды.

«Ты обезумел от горя! Пусти!» – Бама дернул на себя край одежды, стараясь освободиться, но безуспешно.

В этот момент дверь кельи слегка приоткрылась. Сначала показалась тонкая рука в черной перчатке, опирающаяся на дубовую трость, что отливала темно-красным оттенком. Потом в келью, тяжело ступая, прошаркала старуха, сгорбленная, с головы до ног в черном одеянии; лицо ее облегало нечто похожее на кольчужную сетку того же черного цвета, за которой видны были одни глаза.

«Да, – прошелестела старуха, – он обезумел от горя!» – и зашлась гортанным кашляющим смехом.

И даже в шепоте ее, еле слышном, в столь неуместном и оттого диком и мерзко звучащем смехе безошибочно улавливались ноты вседозволенности, присущие лишь обладателям безграничной власти. Без сомнений, передо мной стояла сама Королева Фрея.

«Анима, – продолжила Королева так тихо, что ее почти невозможно было расслышать, но я, тем не менее, внимал каждому ее слову, – анима… то, что люди давным-давно потеряли, есть истинное величие человека, его суть, основа… Здесь, в Цитадели кудесничества, с благословения Бальдра и под моей опекой жрецы научились зарождать аниму, сеять ее, подобно семенам растений. Но семена эти, нежные и прихотливые, нуждаются в благодатной почве, коей прекрасно служат людские страдания, отчаяние, страх утраты близкого человека, лишения, сводящее с ума одиночество. Поэтому жрецы помогут тебе, страждущему, отчаявшемуся отцу на грани безумия».

Я замер в волнительном ожидании.

«Но и ты, – продолжала она, – должен будешь кое-что дать нам взамен».

«Все что угодно, Королева!» – припав к ее ногам, воскликнул я, мысленно ликуя в надежде на скорое спасение сына.

«Они дадут Чонге противоядие, и он будет жить. А цена… цена не важна», – так думал я.

Не удостоив меня взглядом, Королева Фрея обратилась к жрецу:

«Позаботься о нем!»

Тот отвесил низкий поклон со сложенными у переносицы ладонями, как принято в знак особого уважения, и Королева направилась к выходу. Но неожиданно остановилась в дверях, обернулась, будто бы забыв о какой-то мелочи, и тихо, шепотом, произнесла:

«Ты изменишься, Сагда, но когда будешь меняться, не дай погибнуть семени, которое зародится в тебе!»

Смысл сказанных ею слов я осознал гораздо позже, не тогда. А тогда я, горя нетерпением, уставился на жреца в ожидании спасительного снадобья для сына.

Как сейчас вижу: он стоит, его бесцветные глаза не отрываются от меня, в них укоренившееся презрение к таким, как я, перемешивается с едва уловимой жалостью; в руках его оказывается черная тканевая повязка, которую я натягиваю на глаза, материя непроницаема. Мы выходим из узкой кельи, Бама идет позади меня, толкая в спину. Слышно, как кто-то, подняв с циновки Чонгу, следует за нами.

Спускаясь по узким проходам лестничных лабиринтов Цитадели, я время от времени спотыкаюсь, падаю, упираюсь в шершавые каменные стены, ударяясь лбом, карябая руки, а жрец все толкает меня резче и резче, похрустывая костяшками пальцев.

Наконец, мы оказываемся в помещении, из щелей которого тянет холодом и сыростью. Бама разрешает снять повязку. Это подвал, по углам которого закреплены догорающие масляные лампы на проржавевших подставках. Чонга, брошенный на пол, лежит недвижим. Бама не спеша подходит к нише, где в ряд выстроены стеклянные и глиняные емкости: различающиеся по габаритам колбы, сосуды, банки и прочие вместилища жидкостей; ни на одном из них я не вижу надписей. Сердце мое бьется в надежде, когда он берет оттуда миниатюрных размеров пузырек, заполненный веществом оранжевого цвета.

«Твоего сына укусила не обычная змея, а мутант, и, боюсь, мутант особенный. И не Цитадель, а духи леса приложили к этому руку. Поэтому обычные противоядия не подействовали. Я дам то, которое поможет».

Жрец говорит, не оборачиваясь. И я снова теряю контроль, думая о лежащем на полу Чонге, о времени, которое для него на исходе, и невыносимо медлительных движениях жреца. Бама поворачивает ко мне свое узкое скуластое лицо, намереваясь продолжить речь, но не успевает открыть рот, как я бросаюсь к нему и вырываю из его рук пузырек со спасительным снадобьем, быстро отдергиваю крышку, кидаюсь на пол, склоняясь перед Чонгой.

«Нет! – что есть сил кричит жрец. Застигнутый врасплох неожиданным нападением, он захлебывается в собственном крике: – Это убьет его! Это не для него!»

Запах, вырвавшийся наружу из-под приоткрытой крышки пузырька, кажется смутно знакомым, и это почему-то останавливает меня скорее, нежели истошные вопли жреца. Только теперь вместе с кисловатым дурманом эссенции до разума долетают слова: «Это не для него».

«А для кого?» – вопрошаю я, все еще сжимая в дрожащих руках пузырек с оранжевой жидкостью. Из-под отпертой крышки едва заметно сочится дымок.

«Снадобье для тебя! – выдыхая, отвечает жрец. – Исполни свою часть сделки – выпей его! Это приказ Королевы! И сразу получишь противоядие для сына».

Понимание так и не приходит. Но я знаю одно: Королева получит все что хочет, даже если этим даром станет моя собственная жизнь.

Не раздумывая, я залпом выпиваю содержимое пузырька. Горло обдает огнем, со следующим вдохом железными тисками сдавливает грудь, мои легкие словно готовы разорваться на части. Но все же мне удается вдохнуть и выдохнуть воздух, заполняя помещение парами того же смутно знакомого запаха.

Бама с интересом наблюдает, затем протягивает мне глиняную бутылочку со словами:

«Возьми противоядие. Половину дай сыну сейчас, другую половину – через сутки».

Я тут же вливаю Чонге сквозь онемевшие губы вязкую липкую жидкость и закупориваю бутылку.

Думая о спасении сына, я и не подозревал, что, согласившись на сделку, в обмен на жизнь Чонги продал свою собственную природу, а скрежет закрывающихся за мной ворот Цитадели возвещал о том, что я больше никогда не буду прежним.

Обратно ехали медленнее. То ли лошадь вконец обленилась и не желала прибавить ходу, то ли устал я и не достаточно ее подгонял. Размышлять о поведении лошади я не стал, меня переполняла радость, ведь, как только мы покинули Цитадель кудесничества, самочувствие сына стало понемногу улучшаться: онемение исчезало, посиневшие губы приобрели розоватый здоровый оттенок, появившийся румянец придал доселе бледному лицу свежесть, а на подходе к Проклятому лесу Чонга уже мог видеть и говорить. Он благодарил и снова просил прощения за случай в лесу. Раскаяние ни в чем не повинного создания, искреннего и чистого сердцем, тронуло меня до глубины души; я мысленно дал себе зарок больше никогда не брать его с собой, представлял, как буду беречь его, – пережив близость потери, я сознавал его ценность для меня вдвойне. Но окончательно успокоиться, почувствовать, что угроза для жизни сына все-таки миновала, я мог бы, только переступив порог родного дома, а для этого предстояло снова пересечь Проклятый лес, другого пути не было. Чувствуя, как Чонгу при виде темно-зеленых раскидистых ветвей, похожих на гигантские руки великанов, готовых увлечь путника в густую непроходимую чащу, охватила дрожь, я шепнул ему ласково:

«Не бойся, сынок, ты следуешь этой тропой в последний раз», – и невольно напророчил дурное, сам того не подозревая.

Чем ближе мы подъезжали к лесу, тем сильнее противилась лошадь.

«Давай, мерзкая кобыла, вперед! – подстегивал я ее. – Как некстати взбрело тебе в голову лениться!»

И странно: когда я слезал с лошади, оставляя Чонгу лежать на ее холке, она преспокойно шагала в сторону леса, но стоило мне вновь усесться на нее, она то застывала как вкопанная, то начинала брыкаться. Вскоре мне ее строптивость стала невмоготу – всякому терпению приходит конец. Тем более что ночь надвигалась неумолимо, обволакивая сгущающимися сумерками тайные покровы непролазной чащи.

Кое-как оседлав строптивую кобылу, я с силой сжал ей бока сапогами, приказывая идти вперед, но вместо этого кобыла, поднявшись на дыбы, сбросила нас с Чонгой на землю и унеслась стремглав в Проклятый лес, предпочтя нашей компании встречу с духами ночи. «Будь она проклята, туда ей и дорога», – подумал я.

Чонга был цел, и это главное. Но теперь нам предстояло пройти через Проклятый лес пешком, чувствуя морозное дыхание приближающейся ночи. И снова я понес сына на руках.

«Папа, – говорил Чонга, – я опять слышу голоса, они в моей голове, они шепчут, от них не отделаться».

Не страх, а злость обуяла меня; я и сам бы хотел вновь услышать эти шелестящие голоса, открыться им, не трусить, как бывало раньше, а вступить в бой лицом к лицу с духами Проклятого леса. Я взывал к ним мысленно: «Вот он я, Сагда, знахарь и охотник на змей! Сразимся в открытом бою! Вылезайте из своих нор и возьмите меня! Только отпустите сына! Не зовите его! Он ни в чем перед вами не виноват!» Но Проклятый лес был глух, ничто не отвечало на мой призыв. Из нас двоих только Чонга своей непогрешимостью, своим светом приковывал внимание темных духов – вконец испорченный колдовством жрецов лекарь оказался им более не нужен. Я вдруг ощутил себя безлюдным, затерянным на краю света островом, к которому и небеса, и то, что под землей, одинаково глухи, отрезанным от мира, где несчастных детей терзают могучие злобные духи, а я одиноким странником бреду сквозь непролазные заросли с непосильной ношей на сердце, неведомо откуда наперед зная, что мой путь ведет к неминуемой потере. Но я все брел и брел сквозь лесную тьму в густеющий туман, а Чонга меж тем бредил, лишаясь сил у меня на руках:

«Я стану принцем в зачарованном лесу, если уйду с ними, так они говорят. Я миную телесную немощь и муки смерти. Они обещают, что я увижу солнце, утраченное людьми. Так говорят они».

«Не верь, сынок, – увещевал я, – не поддавайся, останься со мной, дом уже близко».

Но меня будто бы отрезало невидимой глухой стеной, по одну сторону которой – мой родной сын, плененный лесными духами, а по другую – я, отчаянно пытающийся достучаться до Чонги, которого я нес, прижимая к груди, но который, вопреки всем усилиям, удалялся от меня все дальше и дальше, с понятной легкостью соблазняемый щедрыми обещаниями скорого избавления от тягот бытия. Неискушенный разум Чонги не привык защищаться. Легковерный и открытый, он впустил в свои светлые чертоги лесных паразитов, и те без труда завладели его детским наивным существом, отравив приторным ядом лживых посулов.

На последнем издыхании я вырвался из мрака лесных владений с отяжелевшим телом сына на руках, объятый скорбью в понимании жестокой правды о тщетности всех усилий. Когда назойливые когтистые ветви остались позади, я решился взглянуть в глаза сына. Пустые и остекленевшие – такими я увидел их в последний раз. Положив ладонь на застывшие веки, я ощутил исходящий от тела холод. Сын был мертв, и давно, а все остальное – наваждение, дикий, всепроникающий морок. Исчезнувшее затмение разума открыло его неминуемым уколам боли, и я, утопив лицо в руках, зашелся в безумном, рвущем горло крике. Кровь ударила в голову, в висках бешено застучало, я зажмурился в нелепой надежде проснуться от кошмарного сна, в отчаянном непринятии правды.

Спустя время я открыл глаза. Боль не исчезла, но моему взору предстало нечто: корни одинокого дерева на опушке леса обвивало мерзкое, склизкое, извивающееся красно-оранжевым туловищем существо – та же змея, что мы с Чонгой упустили, – и, если верить Баме, одержимый духом мутант, казалось, ухмылялся, уставившись на меня, сверля своими огненными зрачками. Тут впервые меня охватила ярость, но не человеческая, а подлинная животная первобытная ярость, инстинктивная и необузданная.

«Для сына это уже ничего не изменит, зато изменит для тебя!» – в исступлении выкрикнул я.

Все, что я помню, – это кровь, прилившая к глазам, и жар, охвативший тело. Дальше наступила тьма, и после тьмы я очнулся. В окровавленных руках я держал змею, разорванную надвое; неровные края ее половин сочились тягучей слизью, источая характерный кисловатый запах, и да, это был тот самый запах… запах, исходящий из того самого пузырька с жидкостью, который я, не задумываясь, осушил, выполняя свою часть сделки.

Голова моя успела остыть, тело дрожало от холода в предрассветном облаке болотного тумана. В полусне я добрел до дома, тяжелым грузом волоча за собой мертвое тело сына; в полусне выслушивал соболезнования соседей; в полусне похоронил Чонгу на деревенском кладбище рядом с могилой его несчастной матери; в полусне чередой друг за другом сменялись ночи и дни.

Помню, как впервые за долгое время я решил умыться. Наполнив бидон умывальника колодезной водой, ополоснул лицо, подошел к зеркалу, висевшему на стене, и взглянул на себя: из зеркала на меня пялились, не мигая, огненно-оранжевые глаза – то были глаза змея. И в уме тут же всплывали прощальные слова Королевы: «Ты изменишься, Сагда…» Так вот как я должен был измениться… стать мутантом… но зачем?

И я стал меняться. С каждым днем человеческие черты сменялись змеиными, не сразу, постепенно я утрачивал природный облик. Медленное перерождение сопровождалось болью и ломотой во всем теле. Самым мучительным было состояние смены кожи, когда на всей ее воспаленной, приобретшей вдруг желтоватый оттенок поверхности стали появляться язвы, кровоточащие и слизистые, трансформирующиеся в затвердевающие на глазах чешуйчатые струпья.

Я не мог выйти из дома – рассыпающиеся в муку кости не позволяли достичь порога и отворить дверь или позвать на помощь, да и какой был в этом смысл – любой, кто бы увидел меня таким, тотчас убежал бы прочь, а если бы и позвал кого, то только для того, чтобы забить чудовищного мутанта палками. Временами я лежал пластом на окровавленном полу, временами ползал, тело билось в лихорадке, переходя из озноба в жар, и так снова и снова. Но более всего страшила утрата человеческой сути. Я впустил в себя зверя, как только умертвил ту змею, разорвал ее на части, утратив контроль, поддавшись инстинкту. Рассудок человека пленили дикие потребности зверя, загнав разум в дальний угол. Постепенная физическая трансформация шла своим чередом и была лишь делом времени, и, когда она завершилась, я вышел из дома – выполз оттуда ночью в поисках пищи.

Огромный, неестественных размеров и пропорций змей, способный совершить прыжок на высоту взрослой ели, могущий без труда проглотить крупного кролика, не говоря уже о любого вида грызунах, или даже при желании задушить человека. Змей ползал по лесу: охотился на всякую живность, не гнушаясь и рептилиями, убивал и ел, а потом опять убивал – разум змея жил только этими потребностями, духи леса в этот разум не проникали. А главное, зверь не думал об умершем сыне, у зверя не было сына… и его смерти тоже не было. Зверь уже не помнил, что был когда-то человеком.

Так продолжалось до тех пор, пока змея не поймали охотники и не доставили в железном ящике прямиком в Цитадель кудесничества, к тому самому жрецу Баме. В стенах крепости змей впустую источал яд, кусая прутья железной клетки, куда его поместили.

«Вот каким ты сделался, Сагда, настоящим зверем, истинным мутантом. Жаль, Королева возлагала на тебя надежды, а ты их не оправдал. Ты же лекарь, ученый человек. И посмотри, во что ты превратился! Придется отправить тебя в Яму к другим мутантам, где ты до конца своих дней будешь рвать людей на части на потеху публике…»

Изгибая кривой рот в злорадной ухмылке, жрец продолжал:

«Как звали твоего сына? Чонга? Он, кажется, все-таки умер. Может, и к лучшему. Большее благо – умереть, чем видеть тебя таким».

Бама приговаривал, тихо усмехаясь и гремя склянками, общаясь с самим собой в полной уверенности, что змей его не слышит или не понимает. А змей тем временем, услыхав имя сына забытого человека, которым был когда-то, стал потихоньку воспринимать сказанное. Одновременно все пережитое стало высвечиваться в пробудившемся разуме картинками, появлявшимися из потаенных уголков сознания одна за другой. Воспоминания возвращались в обратном порядке, и вместе с ними к этому существу, уже более не змею, чудесным образом возвращался человеческий облик. И когда жрец, закончив разговаривать со своими склянками, решил наконец удостоить зверя взглядом, стеклянные колбочки выпали из его костлявых рук и со звоном разлетелись вдребезги, разбившись о гранитные плиты пола.

«Разве такое может быть?!» – в изумлении прохрипел жрец и, выпучив бесцветные глаза, уставился на совершенно голого человека с неровным ежиком черных волос и желтоватого оттенка кожей, корчащегося от боли в клетке, где минутами ранее был заключен гигантский мутант-змей.

Бама тут же выбежал вон и принялся звать кого-то. Между тем память вернулась ко мне окончательно. Боль от трансформации прошла, но на смену ей пришла другая – та, что неотступно сопровождала всякие мысли о сыне, та, с которой я не в силах был сосуществовать.

Спустя еще немного времени я снова удостоился чести беседовать с самой Королевой Фреей. В сопровождении Бамы она явилась в затхлый подвал Цитадели, чтобы лицезреть небывалое чудо обратной трансформации. Она была в том же черном облачении, мешком сидевшем на ее иссушенном теле, и сетчатая маска все так же скрывала лицо. В одной руке она держала металлическую коробку с приоткрытой верхней крышкой, в другой – дубовую трость, которой она, ни говоря ни слова, стала водить по прутьям железной клетки.

«Сейчас, – наконец промолвила она, обращаясь к жрецу, – мы узнаем, насколько удался наш эксперимент, победа это или досадная игра случая».

Бама смотрел на Королеву, а еще пристальнее на таинственную коробку в ее руках с благоговением, словно в ожидании долгожданного чуда.

Королева попросила меня приблизиться. Но я был наг и не знал, как следует поступить, потому мешкал. Она разгадала мое смущение и засмеялась характерным шепчущим смехом, еле уловимом, напоминающим кашель.

«Ты все больше походишь на человека. К тебе вернулся стыд. Это хорошо. Распорядись подать одежду этому человеку, Бама!» – приказала Королева, интонацией сделав акцент на слове «человек», что Баме явно было не по душе.

Однако он не замедлил с выполнением приказа – мне тут же кинули в клетку поношенные штаны и рубаху, в которые я немедленно облачился и, более не тушуясь, приблизился к прутьям. Столкнувшись лицом к лицу с Королевой, я уставился в прорези маски для глаз. Глаза оказались ярко-голубыми и выделялись на тусклом фоне ее старушечьего одеяния и серых подвальных стен.

Королева, подойдя к клетке, отбросила трость и, велев мне не шевелиться, приблизила странную коробку вплотную к моей груди. Прищурившись, заглянула внутрь коробки, приподняв крышку. Вглядываясь в содержимое коробки, она простояла пару минут или больше. Жрец тоже застыл в ожидании, ни словом, ни шорохом не нарушая воцарившуюся тишину.

Наконец Королева заговорила.

«Снова пусто, – упавшим, чуть слышным шепотом с весомой долей разочарования произнесла она. – В тебе нет источника света. Ты уничтожил зачатки света. Семя, которое зародилось в тебе, не дало ростков. Твоя эгоистичная натура бездумно истратила едва рожденный свет на возвращение человеческого облика. Его последний ресурс истощился при превращении тебя в человека, после чего полностью иссяк».

«Ваше Величество, – вмешался жрец, – он не навсегда останется человеком. Он – обращенный, но не такой, как остальные. В отличие от себе подобных, он сможет обращаться в зверя, когда ему вздумается. На свободе он представляет опасность. Прикажите отослать его в Яму, ему там самое место».

В тот момент мне уже было все равно. Мысли о сыне и, как уверяла Королева, загубленный мною свет вернули мне человеческий облик, в то же время необратимость его утраты через знакомую и потому вдвойне страшную в одном только ожидании боль, разрывавшую меня изнутри, вызывала лишь одно желание – желание умереть, и как можно скорее, а где смерть настигнет меня – в Яме, Проклятом лесу или в этом затхлом подвале крепости, – не имело никакого значения.

Но, как ни странно, Королева возразила Баме, выговаривая тихим шепотом, медленно и тщательно подбирая слова:

«Он не будет обращаться в зверя, когда ему вздумается, а исключительно следуя инстинкту, идя на поводу у эмоций. Сможет этого избежать – останется человеком, если захочет. Да и у меня на него имеются определенные планы. Я намереваюсь предложить ему некую работу, причем непосредственно по его знахарскому ремеслу. Но пускай не обольщается, радости это занятие не принесет, но всяко лучше, чем Яма. Ведь так? – Королева пронзила меня хищным взором изготовившегося к нападению ястреба: – Справишься, а, Сагда-лекарь? Только не смей отвечать, пока не узнаешь, что от тебя требуется. Если будешь исправно делать свою работу, останешься невредим. Но не жди помощи, если Хранители схватят тебя в обличье зверя. Тебе известны законы Королевства – тогда уже никто и ничто не спасет тебя от Ямы».

Дальше я выслушал подробности поистине безрадостной и даже губительной работы, которую должен был выполнять, тебе эти подробности ни к чему; и я согласился, поразмыслив поостывшей головой, что если есть хоть малейший шанс сохранить в себе человека и жизнь, то следует им воспользоваться, – какая-никакая, но жизнь есть жизнь, так что я предпочел это безрадостное, но человеческое существование Отстойнику, гниение в котором неизбежно ожидает наши гиблые души, когда чужая рука опускает веки, закрывая взор навсегда.

И так я живу уже много лет. По возвращении из Цитадели я возобновил прием больных. Как и прежде, веду с виду обычную жизнь деревенского лекаря. Я помню, что мне нельзя злиться, раздражаться, нельзя испытывать голод или долго обходиться без мяса – это то же, что быть голодным, – иначе я превращаюсь в змея, что происходило уже пару раз. Правда, мои нынешние трансформации, в отличие от ранних, больше не сопровождаются болью, но я всякий раз теряю контроль и способен творить страшные вещи. А рассказал я тебе это, – Сагда искоса взглянул на меня, – для того, чтобы ты был готов: здесь совсем не дают мяса, кормят, как ты знаешь, одной пресной кашей. Как долго смогу продержаться – не знаю. Уясни одно – срыв для меня неминуем, и, как только он случится, я нападу на тебя. Я должен был предупредить. Что делать – решай сам.

Глава 4. Тень свободы

Слушая рассказ лекаря, я проникался искренним сочувствием к нему, но в то же время не мог отделаться от мысли, что оставшееся за границами повествования могло быть еще страшнее и непригляднее, чем он смел рассказать. Возможно, подозрение это вызвала живость его рассказа, невольно воскресившая в моей памяти болезненные переживания прошлого, связанные со змеями. Но, так или иначе, меня не покидало ощущение, что в лекаре этом сокрыто нечто еще более таинственное и странное, о существовании которого не подозревает он сам. Оттого желание сопереживать ему не пропадало, а только усиливалось.

Я представил, как этот мирный человек, доверивший мне свою тайну, начнет на моих глазах превращаться в уродливого змея. И что я тогда сделаю? Буду пытаться защищаться? Лишенный голоса, позову на помощь стражей, кулаком барабаня в железную дверь? Или попытаюсь воззвать к его человеческой сути? Я не знал. Но ясно было одно – отсюда во что бы то ни стало следует выбраться до того, как начнется его трансформация.

Мой невольный сосед был не меньше заинтересован в этом. Ведь в случае разоблачения его ждала Яма, а потом – смерть и Отстойник, и очевидно – чем дальше, тем хуже. И я нацарапал на стене одно слово – «побег».

– Я и сам не раз думал о побеге, – ответствовал моей немой реплике Сагда. – Охранников всего двое, ты знаешь, но они, само собой, вооружены. Мне не стоило бы труда трансформироваться и убить их, но в змеином обличье я утрачиваю контроль, и весьма вероятно, что вместе со стражами змей прихватит на тот свет и тебя. И даже если допустить, что мы обезоружим или убьем стражей, нам все равно отсюда не выбраться. Мы на вершине башни, и никто не стоит внизу и не ждет сигнала, чтобы направить к нам подъемник. Да и другие Хранители с нижних этажей тотчас набегут, как только услышат возню на верхнем ярусе. Нет, ты не подумай, что я против. Просто должен быть другой путь, понадежней.

Следующие дни я размышлял только о побеге. Разные мысли вертелись в голове, но ничего стоящего и реально осуществимого на ум не приходило. Ежеминутно я отслеживал поведение своего соседа, старался уловить признаки изменений его облика, но пока все оставалось по-прежнему. Его даже успели сводить на допрос, после которого он вернулся живой и невредимый. На мой немой, но очевидный вопрос он не дал ответа. Хотя мне было прелюбопытно, за какие грехи лекарь оказался в тюрьме и о чем его расспрашивали Хранители. Он только сидел понурив голову, думая о чем-то своем, далеком, былом и давно забытом.

* * *

Но пришел день, когда вспомнили и обо мне.

А в ночь накануне мне приснилась та, за которой я шел, преодолевая границы миров, и которую так спешил спасти. Странно, я поймал себя на мысли, что давно о ней не думал. Неожиданной непрошеной гостьей она явилась в мой сон, и, казалось, вот она, здесь, рядом, как будто шепчет: «Не смей меня забывать». Я следовал за ней во сне, как наяву, невзирая на причиненную ею боль. Но она ускользала от меня, или не она это была вовсе, а ее тень. И в этом мире без теней ее тонкий силуэт, сотканный из снов, обрел в моих видениях форму и реальность. Сон оживил чувства, пребывавшие в мерзлой спячке с тех пор, как я очутился в Пангее. Так бывает: привязанности, словно неразорванные нити, если не поставлена финальная точка, подобны раскрытой книге, оставленной на столе, к которой, несмотря на ее предсказуемость, так и тянет вернуться, перевернуть страницу в ожидании продолжения – и непременно иного, чем то, что известно тебе наперед. И ты возвращаешься к этой книге вновь и вновь, читаешь страницу за страницей, понимая, что лишь теряешь время, разочарование неизбежно, сюжет не изменить, во всяком случае, не тебе, но наваждение заполняет разум, погружая в омут бегущих перед глазами бесконечных строк, которых не счесть никогда. Такой незакрытой книгой была она. Пригрезившись, она вновь стала для меня реальной, и то чувство, что побудило меня отправиться на ее поиски, вновь заняло сердце, отзываясь повторяющейся болью, в вынужденном бездействии заставляя пылать нетерпением и вновь обретенным и вдвойне отчаянным желанием ее найти.

И как раз в то самое утро не успела моя голова оправиться от наваждений сна, как за мной пришли. Два уже знакомых Хранителя приказали мне следовать за ними. Дверь камеры закрылась, и я увидел в паре метров по правую руку еще одну металлическую дверь, ведущую к подъемнику, судя по доносившемуся снаружи грохоту железных цепей, уже ожидавшему нас. Так, спустя долгие дни заточения, я впервые увидел рассвет. И пускай здесь им звался блеклый отсвет тяжелых алюминиевых небес, он являл собой глоток долгожданной свободы, воодушевлял и радовал, вселяя надежду, высвобождая томившееся сердце из тисков уныния и печали.

Ступив через поручни механизма, я ощутил поток ветра свежего и сильного, восхитительно приятного, с каждым порывом наполняющего мои клетки живительной силой, питающей дух.

Свежесть ветра опьяняла и окрыляла, суля свободу, избавление, полет. Так думал я. И мне безумно хотелось побыть еще немного на высоте; казалось, ветер, вечный странник, гуляющий среди миров, вот-вот откроет свою тайну, а тайна подскажет выход; еще немного, и открытие явилось бы мне со всей доступной пониманию ясностью, но подъемник с грохотом ударился о землю, и ощущение исчезло, да и ветер будто бы тоже стих, давая понять, что то была не свобода, а всего лишь тень.

Хранители, вооруженные мечами и пиками, снова вели меня душными унылыми городскими улицами, тут и там изобиловавшими объявлениями с именами врагов Пангеи. За очередным поворотом стояла крытая повозка, запряженная парой лошадей. Остановившись, Хранители сомкнули на моих запястьях металлические наручники, соединенные цепью, застегнули навесной замок и усадили в повозку между собой посередине, так что мы еле уместились в ней. Управляемая возницей повозка тронулась по вымощенной кирпичом мостовой.

Не проехав и сотни метров, возница вдруг резко затормозил, так что дверца повозки приоткрылась, и конвоир, что постарше (чахоточный, как в уме называл его я), вывалился из нее, непотребно выругавшись. Я, держа руки, скованные наручниками, за спиной, тоже не смог удержаться и кубарем скатился под ноги чахоточному, прочесав коленками уличные булыжники. Не прибегая к помощи Хранителей, я смог подняться и посмотреть, что же произошло.

Взору открылась удивительная картина: путь повозке преграждала колонна рыцарей, восседающих на холеных лошадях благородного дымчатого окраса; рыцари были в сияющих белизной доспехах, с золотыми, приковывающими взгляд эфесами мечей. Они держались уверенно и завораживали своим роскошным убранством на фоне окружающего мрачного убожества, возвышаясь над серым людом, подавляя исходящим от них всесилием.

Вперед выехал командир всадников и заговорил низким, глубоким голосом, тембр которого при других обстоятельствах по праву заслуживал бы называться приятным:

– Я, Лансель Грэкх, главный страж государства, защитник Пангеи, приказываю вам остановиться!

Хранители в испуге уставились на него, не в силах вымолвить ни слова.

– Я забираю вашего заключенного!

– Но… – дрожащим голосом пытался возразить молодой Хранитель, пока старый, чахоточный, тщетно пытался подняться с колен (по всей видимости, ему скрутило спину, выглядел он совсем плохим), – его приказано доставить в Цитадель кудесничества.

– Именем Короля я отменяю приказ!

И тут он посмотрел прямо на меня. К этому времени я успел вспомнить, где слышал его имя: Лансель Грэкх – единственный в истории Пангеи победитель мутантов, Сагда упоминал о нем. Впечатляло, что именно он прибыл за мной. Но зачем я ему нужен? И ему ли? Я недоумевал…

С момента своего эффектного появления рыцарь стоял боком ко мне, и в моем обозрении находился его профиль: высокий лоб с небрежно спадающей на него прядью светлых волос, крупный, немного деформированный, с едва заметной горбинкой нос, волевой подбородок. Но вот он повернулся, и от увиденного меня передернуло – правую половину его лица пересекал уродливый огромных размеров шрам, точнее, вся правая половина лица была одним сплошным шрамом, среди которого алым пятном выделялся рваный порез нижнего века с застывшей в углублении кровью.

– Что, не нравлюсь? – усмехнулся рыцарь. При разговоре изуродованная половина лица оставалась неподвижной. – Ты никогда обо мне не слышал, ведь так? Здесь все меня знают, а ты – нет. И это чертовски странно. Неужели ты и впрямь упал с небес, чужестранец? Как твое имя? Подойди!

Я повиновался и подошел. Лансель Грэкх слез с лошади. И без нее он горой возвышался надо мной, значительно превосходя в росте и мощи. Если бы в этом мире существовали тени, его тень заслонила бы мы меня целиком, но теней не было.

Я исподлобья заглянул в волчьи глаза Грэкха, терять мне было нечего, а говорить я не мог, оставалось смотреть, но не так, как другие, под маской подобострастия скрывая страх, а дерзко, с откровенным вызовом. «Пускай он поймет, что мне вовсе не страшно», – подумал я, не вполне осознавая, зачем это нужно и к чему это может привести. Безотчетно сердце пылало не пойми откуда взявшимся возмущением: с какой стати я должен пресмыкаться, следуя стадной, витающей в здешнем воздухе покорности? Я неосознанно, необъяснимо ощущал себя выше всех встречных людей, даже выше самого высокого и сильного из них – Ланселя Грэкха, и мне безумно хотелось вырваться из этого гнусного мира тиранов и рабов, одинаково покинутых небесным светом и прозябающих в затхлых закоулках брошенной богом земли, блуждающих в лабиринтах утраченных надежд, то и дело натыкающихся на стены взаимной ненависти, которая, не находя выхода, выгорает, сменяется безразличием ко всему, без конца проходя один и тот же круг вынужденного сосуществования и всетерпения. Интуитивно я понимал, что, следуя этой рабской покорности, и сам рано или поздно заражусь безысходностью, прочными сетями опутавшей окружающую реальность, и мрак этого туманного края поглотит меня без остатка. Поэтому я смотрел Главному стражу прямо в глаза с очевидным выражением вызова, но его бедра касался острый меч, а я был скован, нем и безоружен, и что из всего этого выйдет, оставалось только гадать, уповая на хоть сколько-то благоприятный исход.

Глава 5. Аурелие

В ином «где» и «когда», задолго до…

Меня зовут Камаэль. Семнадцать весен минуло с тех пор, как я появился в Верхнем мире, который называют Страной солнца, света и Вечной весны. Все мы, дети бога Бальдра и матери-Природы, рождаемся из цветков красного лотоса и несем цветок в своем сердце как источник божественного света. Каждому из нас с детства известно свое предназначение, знак которого – родимое пятно на запястье. У меня – это кисть, я – художник. Мы, дети Вечной весны, всегда остаемся молодыми и не стареем. По окончании жизненного цикла, который может длиться сколь угодно долго, в зависимости от предназначения, мы возвращаемся к своим цветкам. По мере выполнения предназначения источник божественного света в нас постепенно угасает, истощается, и потому каждый знает, когда наступает его время вернуться к цветку, после чего лепестки его закрываются навеки.

Общее, объединяющее всех детей Вечной весны предназначение – нести божественный свет в Нижний мир, людям, через свои способности. Я – художник, мои инструменты – карандаши, кисти, краски и холст. Цветок в моем сердце открывает взор в Нижний мир, становясь источником света для такого же цветка в человеке, питая его, поддерживая жизнь. Я беру в руки карандаш, и на белом холсте постепенно прорисовываются детали человеческого цветка. Сначала лишь набросок, затем краски наполняют его цветом, божественный свет струится сквозь оживающее полотно, и вот бумага исчезает, сменяясь искрящимся творением кисти, которое по невидимым нитям нисходит к человеку, отзываясь в его душе зарождающимся чувством прекрасного.

В каждом человеке с рождения живет цветок, только люди Нижнего мира не знают об этом, полагая, что все так называемые богатства души даются им просто так, из ниоткуда.

Я наблюдаю, как свет открывает человеку особое видение, позволяющее взглянуть на мир по-иному, разглядеть и уловить метаморфозы его контуров, разнообразие оттенков и красок. Человек начинает видеть и понимать искусство, а иногда и сам берется за кисть, обнаружив талант живописца и создавая уже собственные творения, которые становятся источником света, притягивающим души других людей.

Мои наблюдения ограничены тем светом, что я направляю через свое ремесло художника. Иные сферы жизни человека, как и его образ, лежат вне обзора, мне и не хочется смотреть дальше, я не настолько любопытен. Ведь нет большей радости, чем лицезреть результат своей работы, раз за разом воочию убеждаясь, что предназначение исполняется как должно.

Неподалеку работают мои братья и сестры – дарят божественный свет через свои ремесла: музыку, поэзию, литературу, театр, живопись, – а кто-то обладает даром нести добро в сердца людей и даже любовь – таково их предназначение. Нам неведомы ни ссоры, ни бессмысленные споры; объединенные одной целью, мы дружим между собой, прогуливаясь в вечнозеленых лесах, согреваемые лучами солнца в небесной стране, где царство весны бесконечно и легкий ветерок подгоняет ленивые, почти прозрачные облака, плывущие по лазурному небу от рассвета до закатных сумерек, провожаемые заливистым щебетом птиц.

Я просыпаюсь ранним утром, как только первые лучи солнца проглядывают в небе, прохожу по мягкому ковру неувядающих трав к сверкающим в утренних лучах водам протекающей поблизости речки, иду вниз по течению реки, где тропа проходит по крутому склону, спускаюсь к тенистым зарослям дубовой рощи и погружаюсь в блаженную прохладу под раскидистыми кронами древних деревьев. Мой путь лежит туда, где почва под ногами становится влажной, в сторону лесного болота, в обитель пробуждающихся от ночного сна лотосов.

Бумага и кисть со мной, я извлекаю их из набора и начинаю писать, стремясь запечатлеть момент, когда лотос, поднимаясь из воды навстречу рассвету, раскрывает свои лепестки первым лучам солнца и капельки влаги алмазным блеском сияют на его поверхности. Каждое утро я рисую новое рождение голубых, розовых, красных лотосов, растворяясь в их диковинной красоте, и душа моя танцует в предвкушении счастья, преображения всего вокруг, обновления.

Но вот краем глаза я улавливаю мимолетное движение, которое заставляет отвлечься. За деревьями слышен шелест травы, что-то нарушает мое уединение, и это что-то неудержимо влечет за собой. Вижу – тонкий силуэт промелькнул среди ветвей, двигаюсь следом, стараясь остаться незамеченным. Крадучись, медленными шагами провожаю видение, но лес редеет, и я останавливаюсь. На залитой светом лесной поляне видение обретает форму: это девушка, высокая, в белом льняном платье чуть ниже колен. Мне кажется, я где-то встречал ее, не исключено, что во сне. Не имеет смысла описывать ее внешность, так же бессмысленно пытаться описать изменчивые формы пляшущих языков пламени, искр, взмывающих вверх от костра, чтобы за доли секунды в потоке ветра исчезнуть без следа, и в том и другом случае формы не имеют значения, важно то, что и искры и пламя обжигают. Неведомый доселе огонь охватывает и меня. Я выхожу из тени листвы, более не таясь. Незнакомка резко оборачивается, замирая от неожиданности, но замешательство быстро проходит.

– Ты меня напугал, – произносит она. У нее необычный низкий и вместе с тем волнующий тембр голоса. – Кто ты такой?

Я подхожу ближе, замечаю на ее запястье знак совы.

– Я – Камаэль, художник. Извини, что напугал. Я рисовал на болотах, а тут ты…

– Ты следил за мной?

– Да, прости, но это вышло случайно.

– Довольно извинений, – девушка снисходительно улыбается, протягивая изящную кисть с длинными тонкими пальцами, – меня зовут Аурелие.

Я улыбаюсь в ответ, неуверенно касаюсь ее руки губами, хотя никогда такого раньше не делал, и с неохотой отпускаю. Она разрешает проводить ее до дома, туда, где лес, сменяясь кустарником, уступает просторам зеленых полей. Рядом с ее домом раскинулся яблоневый сад, и деревья в цвету. Мы проходим его, разговаривая о том о сем. Аурелие рассказывает о своем ремесле – науке, замечая, что я обратил внимание на ее знак – символ знания.

Вглядываюсь в изображение ученой совы на ее запястье, и ум озаряет вспышка воспоминания из ушедшего детства, дня, выдернутого из глубин памяти случайно пойманным образом ночной птицы.

Мы, дети весны, росли и обучались ремеслам под руководством наставника, которого прозвали Сказочником за его любовь к замысловатым образным выражениям, преувеличениям и привычке говорить нараспев, подобно менестрелю, ему не хватало только лютни. Занятия проходили на лужайке под открытым небом. И однажды, на одном из таких занятий, когда Сказочник объяснял, что суть всех без исключения ремесел есть свет, который мы несем людям, чтобы поддерживать жизненные силы в их цветках, сохраняя бессмертие анимы, одна девочка с ярко-синими глазами и черными волосами, заплетенными в косички, спросила:

– Учитель, зачем человеку анима? Разве он умрет без нее?

– Ты задаешь правильный вопрос, дочка, – отвечал Сказочник. – Очень важно понимать смысл нашего ремесла, ибо необходимая для его выполнения благодать не снизойдет к сомневающемуся и неуверенному. Так вот, организм людей способен выживать в подходящей среде обитания, для этого анима не нужна. Но людям мало выживать, им необходимо чувствовать себя счастливыми, стремиться к счастью, так уж они устроены. Анима есть понимание счастья и надежда на него, ключ, открывающий дверь, где оно ожидает. Без этого ключа, без понимания того, что ждет тебя в конце пути и к чему следует стремиться, человек, чувствуя потребность заполнить внутреннюю пустоту, начинает искать всевозможные удовольствия, принимая сиюминутные, быстро проходящие наслаждения за счастье, и бесконечно страдает всю свою никчемную жизнь, не находя в них должного удовлетворения, а затем умирает, тело его разлагается, но природа цветка нетленна: даже не зародившийся, не знающий солнечного света, он неуничтожим и потому обречен вечно источать затхлый запах, какой сопровождает увядание забытых в вазе с несвежей водой роз, и с каждым днем этот запах становится все резче и невыносимее. Мертвые цветки означают мертвые души, несчастные при жизни и лишенные надежды на возрождение после нее.

– А что происходит с живыми душами после смерти тела?

– Все во Вселенной – часть Единого лотоса, вселенского цветка, и после смерти бренного тела живая анима, заключенная в цветке, возвращается домой, в объятия своего прародителя, сотворенного солнцем, где, впитав силу божественного света, перерождается в новом теле в каком угодно уголке Вселенной.

Тогда я мало что понял, не много понимаю и сейчас. Но я уяснил главное – то, что мы делаем, невероятно важно и угодно Создателю. Поняла ли что-то девочка с синими глазами, не знаю, но это несомненно была она – Аурелие.

Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, я спрашиваю:

– Как ты это делаешь? Свою работу.

– Обыкновенно, через Древо познания. Могу показать тебе, если захочешь. Только в другой раз.

Я не могу дождаться этого другого раза, и он наступает. Думая о ней, я пишу лотосы у воды, и она появляется из ниоткуда, давая о себе знать еле слышным шелестом платья. Я оставляю свое занятие без сожаления, чудо перерождения лотосов больше не кажется мне волшебным. Оно вдруг стало чем-то обыденным, как будто отошло в тень, отстранилось. Мое существо теперь внимает иному сиянию из незнакомого живого источника – обжигающего, возможно, опасного, неизведанного и потому до изнеможения, до боли притягательного.

Мы прогуливаемся по утреннему лесу. Я достаю из папки свои рисунки и показываю ей.

– Занятно. – Аурелие перебирает один за другим. – Цветы, пейзажи – очень миленько и недурно, но однообразно. Ты никогда не думал нарисовать что-нибудь другое?

– Моя работа – рисовать лотосы. Природная красота непогрешима, совершенна. Природа прекрасна в любом воплощении: лотос каждую ночь закрывает свои лепестки и, прячась под водой, умирает, и это прекрасно, как и его возрождение навстречу рассветным лучам. Что может быть более достойным кисти? – спрашиваю я, хотя сам уже знаю ответ.

– Например, люди. Тебя никогда не интересовало, что за человек скрывается за цветком, который ты питаешь светом? Каков он, этот человек? Хорош собой или уродлив? Какой у него нрав? И, в конце концов, мужчина это или женщина?

– Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своем воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто созданное воображением не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы, и я с благодарностью пишу ее, мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?

– А как насчет меня, Камаэль? Хотел бы ты нарисовать меня?

Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом.

Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на ее лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи черных волос. Конечно, я хочу ее нарисовать, и не только нарисовать, возможно…

– Ну, так что скажешь? – торопит с ответом Аурелие.

– Попробуем, что из этого выйдет, – отвечаю я, слегка пожав плечами.

Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу ее повернуться ко мне вполоборота. Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени, последние штрихи – и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю портрет, представляя его на обозрение своей подруге.

Аурелие поднимается, всматриваясь в мое творение пристально, изучающе, немного хмуря брови.

– Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты – художник! Теперь и я в это верю, – с улыбкой произносит она.

Невероятное облегчение и радость, легкость, восторг, счастье принесли мне ее добрые слова. Я не успеваю опомниться, как ее изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод ее пальцев; странно, но от этого холода все тело бросает в жар, наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения, я касаюсь ее губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего, где нет ничего, кроме этого чувства.

Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечет меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы – не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли – порождение страха от вполне понятной боязни ее потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого ее движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.

Как-то раз мы гуляли по засыпающему в объятиях предвечерья лесу. Закатное солнце ласкало плечи Аурелие. Покрывая ее лицо поцелуями, я признался, что до безумия счастлив. Немного отстранившись, она произнесла со снисходительной улыбкой:

– А я безумно рада, что счастье для тебя так легко достижимо! – И засмеялась низким голосом с чуть различимой хрипотцой.

Признаться, не такой реакции я ожидал и немного опешил.

– А ты, Аурелие… разве ты не счастлива? – спросил я и, помедлив, добавил: – Быть со мной?

Тут же прильнув ко мне, она шокирует меня вновь – как быстро сменяются в ней лед и пламя.

– Мне правда-правда очень хорошо с тобой, Камаэль! Но счастье – это нечто большее, я очень осторожно отношусь к этому понятию. Для меня это совершенство, абсолют, – ответила она, обнажая тыльную сторону запястья, на котором красовался знак очкастой совы. – Знания – вот мое счастье. Я хочу постичь все тайны мира, и только тогда смогу сказать, что счастлива. Нам так мало известно о нашем Верхнем мире, а о Нижнем мире людей – и вовсе ничего. Мы знаем о своем предназначении, но кто дал нам его, кто рисует на наших руках эти знаки, нам неизвестно. И что, если я желаю быть предназначенной для чего-то иного или вовсе не хочу исполнять предназначение?

– Знаешь, – произнес я, – я задумывался о похожем. Но эти мысли улетучились, словно гонимая ветром пыль, как только я усвоил главное: нам известно, что мы несем свет, а свет прекрасен, и я никогда не откажусь от предназначения быть посланником прекрасного.

– Ты видишь и рассуждаешь как художник, не как ученый. А ты не задумывался, что эти невидимые незнакомые существа – люди – будут делать с твоим прекрасным светом? – раздраженно заметила Аурелие. – Вдруг они исковеркают твое искусство, воспользовавшись полученным умением, и вместо шедевров начнут творить жалкие непотребства на потеху безмозглой толпе? Или, вооружившись полученными моими стараниями знаниями, начнут сеять зло и разрушение в угоду личным интересам? Останется ли тогда твое хваленое предназначение благом?

Я знал ответ, но не хотел усугублять ее раздражение. Вместо этого я сжал ее холодную руку и поцеловал как в первый раз. Аурелие не отстранилась.

Да, поистине она не производит впечатление девушки, потерявшей голову от любви, чем выгодно отличается от меня. Но не все ли равно? Пускай так, и да здравствует вечное «сегодня», раз в нем есть ты, Аурелие!

Глава 6. Древо познания

Но в один из дней она не появляется, не появляется и на следующий. Дорогой через лес я направляюсь к ее дому, чувствуя смятение. Что, если я навязываюсь, если я больше не угоден, не нужен, если я надоел, наскучил со своей любовью. Но все равно иду, в неведении мне не найти покоя. Я вижу ее дом, она сидит на скамейке в яблоневом саду вся в слезах. Заметив меня, она закрывает лицо руками, продолжая рыдать. Я ошарашен – никогда не представлял Аурелие плачущей. «Дело не во мне», – думаю я с облегчением (оказывается, и мне не чужд эгоизм влюбленного). Стыдно признаться, но я даже рад видеть ее плачущей. Так она кажется слабой, беззащитной, уязвимой и потому более близкой и не такой холодной, наконец.

Подхожу и спрашиваю, что случилось и почему моя любимая плачет. Обнимаю ее, но она продолжает рыдать, всхлипывая в моих объятиях. Смотрит на меня – глаза по-прежнему сияют холодным синим блеском, и слезы не в силах растопить этот лед.

– Древо познания… оно больше не производит элементал… Оно… засыхает!

«Как такое возможно?» – думаю я.

Аурелие на днях все-таки выполнила мою просьбу – показала, как работает ее ремесло. В самом центре яблоневого сада расположилась старая яблоня с массивным стволом и густой кроной; ветви ее, странным образом переплетаясь, походили на вены. Аурелие называет эту яблоню Древом познания. Древо не дает плодов, но производит элементал – субстанцию темно-синего цвета, которую Аурелие добывает из дерева с помощью специальной выводной трубки.

– Это элементал знания, – пояснила Аурелие, переливая полученную субстанцию в стеклянный сосуд.

Далее она взяла меня за руку и повела в сторону дома.

– Это своего рода ритуал, и он не предназначен для посторонних глаз, – произнесла с кокетливой усмешкой.

Ожидание было волнительным и многообещающим, и я не обманулся. В комнате стояла купель с уже подогретой водой, пар от которой поднимался, заполняя помещение теплой влагой. Аурелие наклонила сосуд с элементалом над купелью, уронила в воду несколько капелек жидкости, затем, не поворачиваясь, сняла платье, обнажившись полностью, и так застыла в облаке пара и блуждающих по стене теней, а я замер в восторженном оцепенении, созерцая совершенство, совершеннейшим дураком, не способным ни говорить, ни действовать.

Тем временем она погрузилась в купель, которая сразу же засияла ослепительным блеском, и цветок в ее сердце был центром этого сияния. Она казалась спящей, но ее состояние не было сном в обычном понимании. Тело погружалось в сон, но сияющий цветок, не зная сна, соединялся незримыми нитями с человеческой анимой, и по ним, будто кровь по рекам вен, бежал по течению вниз элементал знания, чтобы потом вернуться исполненным света мудрости и познания, идущего от обновленного человека Нижнего мира.

В тот день мне открылась тайна ремесла Аурелие, и в тот день я вновь писал ее портрет. Только на этот раз я задействовал воображение и не стремился достичь идеального сходства, ее лицо я скрыл в тени, акцентировав внимание на тонких изгибах тела, а на месте солнечного сплетения изобразил красный лотос, слегка прикрывающий лепестками округлые груди; лотос мерцал бликами различных оттенков красного – от бледно-розового до пурпурного.

С тех пор как Аурелие ворвалась в мою жизнь, она будто бы эту жизнь поглотила. Несомненно, это того стоило, даруя неизведанное доселе, ни с чем не сравнимое счастье. Но во всем этом было что-то неправильное, даже разрушительное, и я наконец понял, что именно: я ежесекундно терял самого себя, растворяясь в ней без остатка. Я и не заметил, как все мое существование стало полностью подчинено ей. Камаэль-художник скоро исчезнет в ледяном свете величественно прекрасной Аурелие. И станет ли любить Аурелие эту пустоту? Конечно же нет. Но лед ее настолько притягателен, моя зависимость необратима, и возврата нет, и прошлого не изменить. Если только… Внезапно я осознал то единственное, что всегда останется свободным от Аурелие, – мое созидание, мое творчество.

И в эту секунду я целиком отдался вдохновению, сделав последние штрихи к портрету, где центром внимания был сияющий лотос, а не она, и на этот раз мне было глубоко безразлично ее одобрение. Тут же я решил во что бы то ни стало оставить портрет у себя, тогда как предыдущий я подарил ей.

И что же? Аурелие с минуту озадаченно разглядывала портрет, затем мило улыбнулась и, ни слова не промолвив больше, оставила мне простор для размышлений. А портрет, как и было решено, украсил мой дом.

И вот сейчас, склоняясь над безутешной девушкой, я слышу о том, что Древо познания, через которое она творила свое чудо, засыхает, а значит, сияние цветка, пробудившего мое вдохновение, более не доступно взору.

– Этого не может быть! – вновь повторяю я.

– Убедись сам!

Аурелие подводит меня к дереву, и я не узнаю его: листья пожелтели, а ствол покрывает сухой нарост зачерствевшей коры, при трении рассыпающейся в пыль.

– Давно с ним такое?

– С позапрошлой ночи. По прошествии той ночи с ним что-то произошло, и оно начало увядать. Сегодня утром стало еще хуже. Что-то отравляет его.

– Ты говоришь, ухудшения заметны после ночи? А днем его состояние не меняется?

– Нет, следы увядания проявляются только по утрам.

Я обнимаю ее дрожащие плечи, заглядываю в ее глаза, в которых застыли слезы:

– Мы выясним, что это, я обещаю.

Мой план прост, и подходящее для него время приближается. День уступает место сумеркам, когда силуэты расплываются, сливаясь воедино с предметами, становясь почти незаметными, чтобы вскоре и вовсе потеряться из виду с наступлением ночи.

Я прячусь в ветвях раскидистого куста орешника, откуда Древо видно как на ладони; стою, не двигаясь – в ожидании – и не отрывая глаз от драгоценной яблони.

Первые полчаса проходят – и ничего, в следующие полчаса тоже ничего не происходит. Идет второй час ожидания, и бдительность постепенно ослабевает, мои конечности затекают без движения, и я начинаю переминаться с ноги на ногу, разгоняя кровь.

Вдруг чуть поодаль слышится шорох, похожий на шелест веток, непрерывный, плавный, нарастающий в ночной тиши. Замираю. Шорох становится слышнее. Сквозь непроглядную тьму по исполосованной древесными корнями земле в направлении Древа медленно двигается существо. Напрягая всю остроту зрения, я с трудом распознаю змею – длинную, узкую, угольно-черную. Добравшись до корней, змея начинает обвивать склизким туловищем ствол Древа, взбираясь по нему все выше и выше, затем, остановившись, резко впивается своим жалом в древесную кору, словно приклеиваясь к ней.

Я понимаю, что медлить дальше нельзя. Беру первый попавшийся под ногами камень, жаль, небольшой, мысленно ругая себя за то, что не позаботился заранее о более или менее сносном оружии; рассчитываю на то, что удастся хотя бы спугнуть змею, не позволив ей продолжить отравлять Древо. Стараюсь быстрее и как можно тише подобраться к Древу, но ветки предательски хрустят под ногами. Я ускоряюсь – змея на расстоянии удара, – замахиваюсь, и в ту же секунду голова твари отрывается от ствола дерева, и я ловлю на себе ее хищный, сверкающий первородной злобой взгляд. Резко, со всей силы, бросаю камень, но промахиваюсь, камень, не достигнув цели, ударяется о голый ствол – там, где мгновением раньше Древо задыхалось в ядовитых объятиях змеи, сейчас пусто. Стремительной черной молнией на невероятной скорости змея соскользнула со ствола и скрылась в спасительной зелени яблоневого сада. Меня охватывает досада, но лишь отчасти: змею я все-таки прогнал.

– Надо было ее убить, – слышу голос Аурелие у себя за спиной.

– Едва ли она вернется. Змеи – умные создания. Теперь она знает, что у Древа есть защитник и в следующий раз ее наверняка будет ждать засада.

– Хотелось бы верить, – с сомнением произносит Аурелие.

Но на следующие сутки хищник не является. Так же спокойно проходят еще несколько дней, и кажется, будто сад замер в умиротворении и надежде на возрождение Древа.

– Посмотри, – говорит Аурелие, и слезы радости наполняют ее глаза, которые в этот миг подобны ледяным озерам, переливающимся в солнечном блеске. – Древо познания лечится, оно оживает!

Я оглядываю яблоню: на месте опавших сухих листьев набухли почки, ветви распрямились, в корнях ощущается влага, а древесная кора перестала рассыпаться в труху.

– Это же прекрасно, Аурелие! – восклицаю я и со счастливой улыбкой заключаю ее в объятия.

Мы снова возвращаемся к прежней жизни: днем каждый занимается своим ремеслом, по вечерам мы проводим время вместе, и эти часы самые счастливые. Но я нахожу и другую радость: приходя домой, я не перестаю любоваться своим творением – портретом Аурелие, а если говорить прямо и не лукавить, портретом ее сияющего цветка – огненного лотоса.

Еще одна заря встает на небосводе, я просыпаюсь, кидаю мимолетный взгляд на портрет и, как обычно, собираюсь заняться насущными делами, как вдруг что-то приковывает мое внимание, побуждая вернуться к портрету. Встаю напротив – внимательно вглядываюсь в детали. Поначалу не замечаю ничего странного: те же знакомые линии, изгибы, проступающие сквозь раскиданные по холсту тени, груди, скрытые под лепестками, – все точь-в-точь как было, неизменно. И, как всегда бывает, когда в процессе поиска акцентируешься на деталях, не замечая того, что сразу должно бросаться в глаза, от внимания ускользает очевидное: в самом центре портрета лотос, цветок, сияющий красным, странным образом изменился, нарисованные стараниями моей кисти блики исчезли, он больше не сияет, от многообразия оттенков остался лишь один слившийся в тусклое пятно цвет запекшейся крови.

Внутри меня все холодеет, как только я понимаю, что это не обман зрения, не иллюзия, не плод воображения, навеянный сном. Мои пальцы скользят по холсту – материя та же, без изменений. Единственное, что могло таким образом повлиять на портрет, – время, но портрет совсем новый: ему нет и месяца. Нет, время здесь ни при чем. Что же тогда? Я неосознанно, с неведомой целью накрываю портрет плотным черным покрывалом. Мне нужно работать, и я вынужден оставить его.

В мастерской хаотично разбросаны кисти, баночки с красками, палитры, по разным углам вразнобой стоят мольберты. Кажущийся беспорядок обманчив. Я с легкостью нахожу в этом хаосе все необходимые принадлежности. Сажусь за мольберт. Сосредоточиваюсь на цветке, чувствую его дыхание, трепет его лепестков. С каждым вдохом неведомая сила наполняет его светом, чтобы он сам сделался источником света для человека из Нижнего мира. И где-то там, внизу, в далеком городе Нижнего мира, человеческий цветок раскрывается навстречу нисходящему лучу, начинает искриться, отражая ответный свет. Берусь за карандаш и рисую цветок, тем самым вдыхая в него жизнь. Он почти ожил в моих руках. И в этот самый момент меня осеняет.

Впервые я оставляю работу неоконченной, полуживой цветок падает к моим ногам и мгновенно умирает. Второпях я покидаю мастерскую в испачканной красками рубашке, вбегаю в дом, резким движением сдергиваю покрывало, обнажая портрет, и что я вижу – подтверждение своей догадки! Та сила, которую я пропускаю сквозь себя во время работы, что заставляет цветок оживать, купаясь в лучах божественного света, она, и только она ощущалась мной, когда я писал портрет Аурелие, струилась по венам, ее, и только ее я самонадеянно назвал вдохновением, пока она наполняла жизнью создаваемое моей рукой творение – красный лотос Аурелие. И да, портрет наполнился жизнью, дыша в унисон со своей первозданной проекцией, существующей внутри Аурелие. Блеск лотоса Аурелие отдавался блеском оттенков цветка на портрете; изменение оттенков лотоса на портрете обусловлено тем же изменением его живой проекции. А сейчас картина еще хуже – лепестки лотоса изогнулись в краях, будто увядая. Значит, и лотос Аурелие – ее анима – тоже увядает! Не будучи уверенным до конца в своей правоте, я знаю одно – как бы то ни было, я должен быть рядом с ней, чтобы все проверить и предотвратить увядание драгоценнейшего из цветков.

Дверь захлопнулась за моей спиной, и я мчусь очертя голову, минуя лес, захлебываясь в потоке встречного ветра, и вот уже виднеется утопающий в зелени яблоневый сад, а вскоре и деревянное резное крыльцо. Распахиваю дверь, бесцеремонно врываясь в дом.

Звук бьющегося стекла следует за ударом захлопнувшейся двери. Аурелие стоит посреди комнаты, а под ногами у нее валяется разбитая склянка, она глядит на меня в упор и с придыханием произносит:

– Как ты узнал? Погоди, я схожу за веником и приберусь, остальное потом.

Я понимаю, что не ошибся: с ней определенно что-то стряслось. И еще я понимаю, что не опоздал.

Аурелие возвращается, держа в руках веник и совок, и тут я замечаю свежую повязку на запястье ее правой руки, в месте расположения знака.

– Откуда это у тебя? Ты поранилась? – предполагаю очевидное.

– Змей вернулся и оставил мне это! – раздраженно отвечает Аурелие, указывая на запястье. – Он поджидал меня на Древе вчера вечером, хорошо замаскировался в сумерках и набросился на меня, как только я подошла.

– И ты никак не лечишься? Это же яд!

Аурелие, немного замешкавшись, отвечает:

– С ядом я разобралась. У меня имеется лекарство от укусов змей. Не забывай: наука – мое ремесло. Вот только рана долго заживает.

– Дай-ка я посмотрю! – говорю, приближаясь.

Она с испугом отдергивает руку:

– Нет, не стоит. Я только что сменила повязку. Ты лучше скажи: как ты узнал?

– Это удивительно, – отвечаю я, – твой портрет дал мне понять, что с тобой случилось неладное. Он – живой, понимаешь? Я случайно спроецировал твой цветок на портрет с помощью силы небесного света, которую я пропускал через себя. Это произошло само собой, помимо моей воли.

Аурелие смотрит на меня так, будто видит впервые:

– Получается, ты видишь мою аниму?

– Не совсем так. Цветок – ее отражение, я вижу отражение.

– Не все ли равно? Это одно и то же. И то и другое одинаково гадко! Не припомню, чтобы давала разрешение заглядывать мне в душу! – с неожиданной злобой восклицает Аурелие.

– Прости, но не я наделил портрет магическими свойствами, моего умысла в этом не было, – невольно оправдываюсь я.

– Вот именно! Ты сам ничего не в состоянии контролировать, впрочем, как и все здесь. Но именно ты был тем, кто открыл ворота свету, позволил ему войти и делать все что вздумается в угоду непонятно каким силам, пусть даже высшим и, без сомнения, могущественным!

– Не говори так! Это – божественный свет, быть проводником которого предназначено и тебе. Высшим силам было угодно, чтобы я увидел твою аниму и узнал, что цветок увядает. Вот что я увидел – увядающий цветок! Не больше и не меньше! – кричу я, наконец вспомнив, что именно побудило меня нанести Аурелие внезапный визит.

– Странно… Я ведь обезвредила яд… – задумчиво произносит она. – Возможно, состояние анимы проецируется с некоторой задержкой, и увядание цветка на портрете совпало с моментом нападения змея и моим состоянием после укуса, когда я почувствовала слабость и еле добралась до флакона с противоядием. Но потом самочувствие наладилось, и сейчас я в полном порядке.

Однако я позволяю себе усомниться – явная нервозность девушки и лихорадочный блеск в ее глазах дают повод заподозрить в ней неискренность.

Замечая мои сомнения, она тут же добавляет:

– Я имею в виду здоровье, конечно. Но я по-прежнему зла на тебя! – Аурелие приближается вплотную ко мне и говорит, чеканя каждое слово: – Никогда и ни при каких обстоятельствах не смей заглядывать мне в душу! Поклянись, что этого больше не повторится!

Ладонями я обхватываю ее плечи, чувствую, как они напряжены, и, стараясь хоть сколько-нибудь смягчить ее гнев, отвечаю:

– Клянусь, что никогда не поступлю против твоей воли! Я спрячу портрет в самый дальний чулан и больше не взгляну на него, если тебе этого хочется.

– Да, я так хочу. Ступай прямо сейчас! – Аурелие на мгновение останавливается в раздумье. – Лучше поступим по-другому: ты принесешь мне портрет, и я сама спрячу его в самый дальний чулан.

Сердце обдает холодом. Я создал портрет, будучи озарен особенным вдохновением, таким, какое ранее никогда не испытывал, пускай даже не вдохновением, а неведомой силой, которую я принял за вдохновение, сути это не меняет – той сути, что в этом творении заключено глубоко личное, существующее независимо от Аурелие, созданное не в угоду ее прихоти, то, что принадлежит только мне и никому больше. Я готов закрыть портрет непроницаемой материей и переместить в самый дальний угол самого дальнего чулана, но я буду знать, что он есть, есть вместе с неотделимой от него частицей меня самого, а значит, и я есть.

Я не готов расстаться со своим творением навсегда, отдав его Аурелие. Однако с какой надеждой она смотрит на меня!

– Нет, – отвечаю я, – я не могу.

Искры злобы вновь вспыхивают в ее ледяных глазах.

– Будь по-твоему, – сквозь зубы произносит она. – Спрячь портрет сам! Только сначала помоги мне разобраться со змеем.

К своему стыду, отмечаю, что про змею-то я совсем позабыл. «И почему она стала называть ползучего врага Древа змеем, а не змеей?» – задумался вдруг я.

– Он может вернуться, – продолжает Аурелие, – Я знаю, где его логово, мне удалось проследить его мерзкий змеиный след на земле. Не спрашивай подробности, они не важны. Важно то, что его нужно уничтожить.

– Хорошо, – соглашаюсь я, – ты покажешь, где его логово, и я убью его, тогда и ты, и Древо будете в безопасности. Но сначала я спрячу портрет.

– Время дорого, портрет может и подождать! – в волнении заявляет она, касаясь моей руки.

Накрываю ее ладонь своей и отвечаю:

– Мне все равно нужно вернуться домой, раздобыть какое-нибудь оружие. Не с голыми же руками идти на змея!

Улыбаюсь, поворачиваюсь к двери и ухожу, не позволяя ей более меня задерживать.

По дороге пытаюсь привести в порядок мысли. Аурелие заметно нервничает, ее что-то тревожит, и дело не в портрете, между нами ледяная стена отчуждения, и она ежечасно крепчает, обрастая все новыми ледяными глыбами недоверия и непонимания. «И почему змей? Почему не змея?» – вопрос вертится у меня в голове, оставаясь без ответа, но я подспудно сознаю его важность, не в состоянии этого объяснить.

Прохаживаюсь по окрестностям. Поиски затруднительны, никому из нас не приходилось убивать змей. С большим трудом мне удается раздобыть у друзей внушительных размеров металлический предмет, напоминающий копье, местами проржавевшее, но вполне годное. С ним я возвращаюсь домой.

Колеблюсь несколько секунд, но все-таки срываю покрывало с портрета – лотос изменился, но не так, как я ожидал, – он не возродился, хотя и должен был после выздоровления Аурелие, а еще сильнее поник. Выходит, анима Аурелие продолжает страдать, несмотря на нейтрализацию яда. Но движения своей души она тщательно скрывает от меня, и я не скажу о том, что знаю, но тем не менее приложу все возможные усилия, чтобы помочь.

Не отдавая себе отчета зачем, однако в полной уверенности, что мои действия необходимы и правильны, срываю портрет с мольберта, сворачиваю его и укладываю в черный кожаный тубус, сшитый вручную нашими мастерами вощенной натуральным воском нитью, затем вещаю тубус на плечо с помощью ремешка.

Готовый встретиться со змеем, с копьем и тубусом я подхожу к дому Аурелие. Она стоит на крыльце, голубая шаль покрывает плечи, на запястье – свежая марлевая повязка.

– Ты видел портрет? – с порога интересуется Аурелие.

– Видел, но не смотрел на него, как и обещал. Я спрятал его, не снимая покрывала, – бессовестно лгу я, стараясь убедить самого себя в спасительности этой лжи.

Аурелие удовлетворенно кивает.

– А для чего тебе понадобился тубус?

– В нем бумажные листы на случай, если захочется что-то запечатлеть на обратном пути, – снова лгу я.

– Лишняя ноша – как глупо! А этим ты собираешься поразить змея? – с иронией спрашивает она, указывая на копье.

– Лучшего я не нашел. Придется обходиться тем, что есть. Когда прикажешь выдвигаться?

Аурелие берет меня за руку, и мы покидаем яблоневый сад, следуя в сторону, противоположную лесу, где редеет трава и почва становится каменистой.

Глава 7. Логово змея

Мне непременно хочется достичь логова змея до заката, но усталое солнце уже роняет прощальные оранжевые блики на унылые камни, скрываясь от надоевшего мира за линией горизонта в пурпурной дымке облачных гор. Дорога из беспорядочно разбросанных камней, измельченных и постепенно переходящих в мелкий песок, ведет к горному ущелью между двух скал. В коридор из высоких серых колонн со сглаженными ассиметричными формами почти не проникает свет. Понимая, что мы у цели, я крепче сжимаю в руке копье, предусмотрительно оглядываясь по сторонам. Я прошу Аурелие держаться позади меня.

– Надо подождать, – говорю я. – В расщелине темно, да и солнце уже садится, наступает время его охоты, скоро он сам должен выйти.

– А я страсть как хочу посмотреть, что там, хотя бы одним глазком, – говорит Аурелие, стремительно отталкивая меня и направляясь к каньону.

Хватаю ее за руку и не отпускаю:

– Почему ты так безрассудна? Отойди! Так и быть, я пойду первым, осмотрюсь, и, если опасности нет, ты сможешь пойти следом за мной и удовлетворить свое любопытство.

Аурелие с видимой неохотой уступает. А мне ничего не остается, как только перешагнуть порог сумрачного ущелья с занесенным для удара копьем.

Едва я пересекаю невидимые межскальные двери, сердцем внезапно овладевает неописуемый страх – чудится, что где-то здесь незримая, но вполне реальная опасность подстерегает меня. Глаза почти ничего не различают во тьме, и я уже решаю повернуть назад, как вдруг где-то в верхнем ярусе скальных ниш слышится шорох. Я поднимаю голову, и тотчас что-то громадное летит на меня сверху, сваливая с ног; копье выпадает из рук, ударяясь о камни, где и лежит бесполезным куском металла. Тянусь к нему, но нечто склизкое и холодное с невероятной силой сдавливает мне шею. Я тщетно пытаюсь разжать руками тиски, крикнуть Аурелие, чтобы немедленно уходила, но ледяные оковы смыкаются у горла, их давление возрастает, и ни говорить, ни дышать я не в силах.

Собравшись с духом, поднимаюсь на колени, страшная ноша перевешивает, отклоняясь к скале, и что есть сил ударяется об нее, на мгновение ослабив хватку. Воспользовавшись короткой передышкой, жадно глотаю воздух и кричу: «Беги, Аурелие!», одновременно стараясь подвинуть ногой лежащее на земле копье, которое вдруг оказывается совсем близко.

Глаза привыкают к темноте, и облик моего соперника становится различим – это змея или скорее действительно змей, тот самый, что отравлял Древо и которого я прогнал, но только он как будто вырос и выглядит втрое больше. Подвигаю копье ближе, а змей все сильнее сдавливает мою шею, еще чуть-чуть, и я умру от удушья. И вдруг, словно воплощение ночного кошмара, перед моим лицом возникает гигантская пасть с вываливающимся раздвоенным языком. В этот момент змей перестает душить, но происходит нечто похуже: его язык медленно и неумолимо тянется к моему рту, проникает сквозь зубы; все существо мое бьется в агонии боли и отвращения, когда я ощущаю острое жжение от его шершавого языка на моей гортани. Смиряюсь с близостью смерти, даже желаю ее, но она не приходит, вместо этого притупляется боль, горло немеет, а тело охватывает дурманящая слабость. Змей, оторвавшись от моего горла, шарфом виснет у меня на шее, замирая в спокойствии и умиротворении. И я, обессиленный, униженный и опустошенный, сквозь отяжелевшие веки гляжу в проход между скалами, где в ореоле закатного блеска легкими шагами во мрак ущелья ступает Аурелие.

«Неужели мой крик так и не был ею услышан? – с горькой досадой думаю я. – Или она настолько безрассудна, что вернулась по своей воле?..»

Бесстрашная девушка подходит ближе, исчезающий за горизонтом свет мерцающими звездами танцует на ее плечах… Низким чарующим голосом Аурелие произносит:

– Я выполнила свою часть уговора, Ботис! Теперь твоя очередь исполнить обещанное.

Не веря своим ушам, не желая принимать открывшуюся мне правду, сотканную из паутины предательства Аурелие вкупе с моей собственной глупостью и доверчивостью, я впитываю каждое сказанное этими странными сообщниками слово в бесплодной надежде отыскать опровержение столь жестокой реальности или, в конце концов, оправдание поступку Аурелие. Теперь мне стало понятно, почему она называла его змеем, а не змеей, – как иначе, раз они уже успели познакомиться!

Змей сползает с моей шеи, поворачивая голову к своей гостье, и из его пасти вылетают слова – человеческие слова, тягучие, медленные, но вполне отчетливые:

– Да, фея, благодарю тебя за то, что привела Художника. И я сдержу слово: то, что тебе нужно, находится у меня в сундуке. Но сначала я должен увидеть, на что он способен.

Змей поворачивает голову в мою сторону.

– Я обещала только привести его, – говорит Аурелие. – Остальное меня не касается. Не видать тебе больше Древа познания, если сейчас же не отдашь элементал.

Змей надрывно смеется в ответ:

– Ха-ха-ха! «Хочу узнать все тайны мира» – так ты говорила? Представь себе, я их узнал благодаря полученному из Древа элементалу, и, поверь, тебе не понравится то, что ты узнаешь. А мне Древо больше без надобности. Знания не принесли счастья, скорее наоборот. Но счастье принесет Художник, он поможет мне вернуться домой, по крайней мере в то место, которое я хотел бы назвать домой.

– Ботис, ты – демон. Домой – это куда? К адским котлам?

– Напрасно ты иронизируешь, сестренка, я по праву могу теперь тебя так называть.

– Да, я согласилась предать и из-за тебя утратила свою природу, – с металлом в голосе произносит Аурелие, – но это не отменяет нашей с тобой договоренности.

Змей протяжно зашипел:

– Верно, не отменяет. Но за обсуждением наших дел мы совсем забыли о Художнике. Он, бедняга, я погляжу, заскучал. Пора ему продемонстрировать свое мастерство!

Я оглушен и сломлен, а самое скверное – разочарован собой. Идиотизм положения жертвы, тупой безвольной овцы, обманом приманенной на заклание эфемерным божествам, буквально выбил почву у меня из-под ног даже скорее, нежели удушье и ядовитый поцелуй змея. Мне нечего сказать и незачем жить. Но другая часть меня, наверное, та, что создавала живые цветки, та, что видит свет и всегда открыта для него, не позволяет сдаться: внезапным вихрем нахлынувший из неведомой пустоты прилив сил очищает разум, словно жилище от грязи, избавляя от стыдливой и жалкой скорби, и я отчетливо понимаю, что способен все изменить, пускай даже мой цветок закроется раньше предначертанного часа.

Впервые после нападения змея я решаю заговорить. Но на усилие связок исторгнуть звук или на худой конец хрип или стон отвечает тягостное безмолвие. Я шевелю губами впустую, голосовые связки парализованы.

Змей замечает мои потуги.

– Не мучайся понапрасну! – говорит он. – Это я отнял у тебя голос, теперь он – мой. Иначе я не смог бы вот так запросто с тобой болтать. Погоди минутку, и я все тебе разъясню. Ты, вероятно, хочешь знать, как мы сговорились с сестричкой. Очень просто. Я и не думал отравлять Древо, я поглощал элементал знания. Я всего-навсего хотел понять замысел Создателя, а поняв, осмыслить свое место в этом замысле. Мы, демоны, созданы огнем, огонь горит внутри нас. Благодаря демонической сути я способен без вреда для себя поглощать элементал, тогда таким, как ты или она, он мигом сожжет внутренности.

Как ни странно, но потеря голоса не уничтожает меня, а скорее, наоборот, заставляет собраться, сосредоточить то немногое, что осталось во мне для единой цели – убить змея. Не за этим ли я сюда пришел? Это поможет собрать осколки, на которые распалась моя душа, пока я, ведомый Аурелие, медленно и методично рассыпался на части. Но для начала неплохо бы узнать, что змею от меня нужно. А змей продолжает монолог, и я внимаю ему.

– Моя магия способна остудить элементал, что я и предложил сестричке, явившись ей во сне той самой ночью, когда ты так смело прогнал меня, что, впрочем, было не сложно, ведь я был мал и уязвим. В обмен она привела тебя, за что я говорю ей спасибо.

Демон по имени Ботис смотрит на Аурелие, которая сверлит его взглядом покрасневших от напряжения глаз, нервно кусая губы.

– Так выполни свое обещание! – в нетерпении восклицает она. – Скажи, что ты хочешь от него, и поскорее покончим с этим!

Аурелие поворачивается ко мне, встречая мой прямой укоряющий взгляд, и я с удовлетворением замечаю, что она выдерживает его с трудом.

Ботис, будто ее и нет, продолжает, обращаясь ко мне:

– Видишь, у скалы позади тебя стоит сундук? Это своего рода клад – хранилище магических артефактов, которые я насобирал за свою долгую жизнь. Среди них множество никчемных вещей, но иногда попадались и редкостные ценности, такие как элементал знания, с помощью которого мне, отверженному демону, стали доступны тайны мироздания, что, однако, меня вовсе не порадовало, зато я понял, к чему стоит стремиться. Как бы странно это ни звучало, но больше всего на свете я хочу обрести дом, семью, жить среди себе подобных, день за днем передавая накопленный прожитыми столетиями опыт.

От удивления Аурелие бешено хохочет, нервно вздрагивая всем телом:

– Не верю своим ушам! Змей, демон и семья – парадоксально и противоестественно, да к тому же банально глупо!

Ботис молчит, лишь его размеренное тяжелое дыхание время от времени прерывает наступившую тишину. И в этой тишине Аурелие неуловимой тенью проходит позади меня, приближаясь к сундуку:

– Я сама отопру сундук, если позволишь.

– Как многое тебе еще неведомо, сестричка, – отвечает собственным мыслям Ботис. – Открывай!

Аурелие стоит напротив меня по другую сторону резного сундука, инкрустированного пятиугольной пентаграммой в ореоле драгоценных камней, открывает сундук, нечаянно задевая меня крышкой, что дает мне повод переместиться, встав вплотную к ней, столь близко, что можно почувствовать холод, исходящий от ее рук. Порывистым движением я с силой сжимаю ее кисть и, не давая опомниться, сдергиваю с запястья марлевую повязку. Змей с сатанинской мощью тут же придавливает меня к земле, но я успеваю разглядеть: на месте родового знака и придуманного укуса нестираемым клеймом алеет красный череп с кровоточащими глазницами – символ демонической природы и вселенского зла.

Аурелие возвышается надо мной, глаза ее пылают злобой, и тем страннее звучит ее речь:

– Не смей его трогать, демон! Прости меня, Камаэль! – говорит она, обращаясь уже ко мне. – Моя природа изменилась, когда я пошла на сделку с демоном, что не замедлило отразиться на предательском цветке, начертанном твоей рукой, – вот что ты увидел на портрете.

Я вспоминаю о портрете, рыская глазами во тьме расщелины, тубус виднеется за грудой серых булыжников недалеко от входа в каньон, значит, портрет цел и невредим; не знаю почему, но эта мысль греет и утешает.

Поднеся руку на уровень глаз, Аурелие продолжительно разглядывает демонический знак:

– Камаэль, прости, но я не могла иначе. Я не в силах больше плыть по течению, бездумно следуя предназначению, не оглядываясь на другие возможности, которые предоставляет жизнь, впустую растрачивая себя для незнакомого мира, в угоду неизвестно кем истолкованной воли забывших о нас богов. Познание всех тайн мира откроет запертые двери и вручит ключ к иному предназначению, которое я выберу сама.

Ее неожиданное «прости» трогает мое сердце, раня сильнее, чем ожидаемое проявление равнодушия. Усилием воли я подавляю столь некстати возникшее волнение.

Змей отпускает меня, давая подняться на ноги.

Глава 8. Зеркало и Кисть

Так мы и стоим, словно трое заговорщиков-кладоискателей, вокруг распахнутого сундука: демон, кающаяся предательница и я – их доверчивая жертва.

И сокровищница змея предстает перед нами во всем богатстве своего содержимого. Чего тут только нет: обычные и драгоценные шкатулки, расписанные руническими символами, шаманские бубны, посохи, многоцветные свечи на золоченых подсвечниках, короны и диадемы, подобия навигационных приборов и даже потрескавшийся компас.

Ботис указывает на глиняный сосуд, закупоренный пробкой:

– Вот твой элементал. Можешь забрать его, как только Художник отправит меня домой.

Я вопросительно смотрю на демона, и Аурелие озвучивает мой немой вопрос:

– Каким образом он тебя отправит и куда?

– Художник, достань из сундука вон то зеркало, круглое, в деревянной раме!

Среди складируемого годам магического хлама я нахожу старое, покрытое пылью зеркало в треснувшей оправе из темного дерева. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это не совсем зеркало: с виду оно напоминает часы, по центру размещен циферблат, разбитый на двенадцать секторов с двумя стрелками-указателями посередине. На одной половине секторов изображены цифры, на другой – картины из жизни людей.

Достаю зеркало из сундука и прислоняю к стене.

– Будь аккуратнее, Художник, не разбей! Это зеркало – Светоч миров. Зеркало впитывает свет всех существующих миров, запоминает их прошлое, хранит каждую секунду бытия. А главное, Светоч способен преобразовывать хранилище своей памяти, трансформируя содержание каждой заключенной в нем реальности, изменяя ее вплоть до неузнаваемости, и сродни искусному повару, колдующему над любимым блюдом, дополнять ее элементами и сущностями, разрушая старые и порождая новые. Для этого существует специальный инструмент – Кисть.

Ботис нащупывает кончиком хвоста в сундуке цепь, просовывает хвост в звено и с грохотом тянет цепь на себя. Как только цепь полностью оказывается снаружи, на ее конце становится чуть заметно мерцание золотых бликов. Блики странным образом кажутся знакомыми, притягивают меня, и я подхожу ближе, чтобы получше их разглядеть. С моим приближением они становятся ярче, начинают искриться, обретая в итоге форму кисти – полупрозрачной с отливающими золотым отсветом ворсинками.

Не спрашивая разрешения, беру Кисть в руки, от моего прикосновения сияние Кисти многократно усиливается, цепь со звоном падает на камни. И тотчас Светоч миров начинает излучать свет, разоблачая плавные очертания каменных колонн.

Ботис с удовлетворением произносит:

– Кисть нашла своего Художника, и я ей больше не хозяин. Но я хозяин самому Художнику! – Демон злобно усмехается, пронзая меня насквозь вспыхивающими оранжевым огнем глазами.

«Тут ты сильно ошибаешься», – думаю я.

– А теперь смотрите, и смотрите внимательно! – произносит змей, певуче растягивая слова и тыча кончиком хвоста в Светоч миров.

– Короткая стрелка показывает год. Сейчас она стоит на цифре, соответствующей текущему году. Длинная стрелка указывает на сектор мира – узнаете изображение лотосов и сидящих вокруг них детей Вечной весны? Это наш мир. Теперь я передвину короткую стрелку на сто лет назад, а длинную – в сектор с изображением другого мира.

Ботис кончиком хвоста перемещает стрелки. Мы с Аурелие стоим напротив зеркала и как завороженные вглядываемся в циферблат. Сначала ничего не происходит, но постепенно стрелки начинают тускнеть, истончаясь до полной прозрачности, затем и вовсе исчезают, то же происходит с изображениями и цифрами в секторах, за исключением сектора, на который указывала стрелка. Изображение в этом секторе затуманивается, мутнеет, размывается, заполняя собой всю поверхность зеркала, после чего бесформенные очертания постепенно обретают четкость и объем, в этих формах уже различимо движение. Взору предстает пейзаж – пустыня красного песка, гранитные скалы и пурпурное небо над ними. Кожа ощущает жар, идущий от раскаленного песка, песок этот кишмя кишит змеями, извивающимися в спиралях и кольцах замысловатого танца.

– Сейчас этот мир мертв, – со скорбью в голосе молвит Ботис. – А таким он был столетие назад, и Светоч хранит память о нем. Я хочу попасть в тот мир и то время, на сто лет назад, где я мог бы жить с существами, подобными мне. Я имел для этого почти все – Светоч миров, Кисть… Мне недоставало одного – Художника, а точнее, Иллюстратора, который взял бы в руки Кисть и нарисовал новую реальность, дополнив картину мироздания, следуя моей воле.

Наконец-то я понял, зачем понадобился Ботису. Я – Иллюстратор, рисующий под диктовку фантазии выжившего из ума демона. Не скрою, не таким мнилось мне предназначение.

– Тебя, Художник, я заберу с собой. Когда для того мира настанет последний час, ты перенесешь меня в другие миры, и мы будем вечно странствовать вместе из века в век между землей и небом в бесконечном поиске дома, потому что ничто не вечно, уж мне-то доподлинно это известно. А чтобы тебе не пришло в голову сбежать, пока я буду становиться частью картины, я кое о чем позаботился.

Змей издает шипящий звук, в унисон которому вторит другой – похожий, доносящийся со стороны входа в расщелину, – и этот звук стремительно нарастает, превращаясь в гулкий треск осыпающихся камней, сначала мелкий, затем – крупнее, и вскоре становится шквалом грохочущих глыб, которые в считаные секунды заваливают вход в каньон, лишая его последнего источника света от только что взошедшей на небосвод луны.

Аурелие, спохватившись, в отчаянии бросается к тому месту, где только что был выход, но поздно – устроенный магией Ботиса обвал не оставил ни малейшей возможности спастись. Она в ярости кричит во все горло, что есть мочи проклиная эксцентричного и жестокого демона.

– Успокойся, – говорит змей. – Я сдержу слово. Как только Иллюстратор выполнит мой первый заказ, элементал знания будет твоим, и с ним ты точно сумеешь отыскать путь на волю.

Аурелие возвращается к сундуку и жадно взирает на глиняный сосуд с элементалом, будто опасаясь, что он возьмет и исчезнет на глазах среди сотканной злыми силами мистерии.

Ботис поворачивает голову ко мне, впиваясь своими змеиными глазами в мои:

– Она-то выберется, а ты, Иллюстратор, умрешь. Ты должен уяснить, что тебе единственная дорога – со мной!

Мысли лихорадочно вертятся в голове, цепляясь друг за друга, и решение приходит внезапно, само собой. Глядя змею в глаза, я киваю в знак согласия, пускай думает, что я покорился его воле. Сжимаю пальцами Кисть – на протяжении всего времени я не выпускал ее из рук. Поворачиваю зеркало к себе и смотрю на Ботиса, всем своим видом показывая, что только и жду его приказаний. И он начинает диктовать:

– Короткая стрелка стоит где нужно, длинная – мир красной пустыни, хорошо, ничего здесь не трогай. Теперь рисуй, и как можно точнее: сначала Светоч миров, затем меня, а когда я исчезну, рисуй самого себя и не забудь про Кисть, без нее ты бесполезен.

Я повинуюсь. Провожу Кистью по циферблату, и она, словно продолжение моей руки, с идеальной точностью выводит окружность зеркала со всеми мельчайшими деталями и трещинками. Излучаемое кистью сияние вливается в огненное зарево раскаленных песков красной пустыни. Зеркало в расщелине меж тем начинает таять, плавно уменьшаясь в окружности, пока от него не остается лишь тусклое мерцание по контуру оправы, – легкий след, воспоминание о его существовании в этом мире. То же ожидает и Ботиса, и меня, если только я последую за ним, если только….

Ботис заглядывает мне через плечо и удовлетворенно кивает, его устраивает результат. Аурелие стоит рядом, напряженно сжимая в руках заветный сосуд с элементалом.

В свете сияния Кисти я приступаю к иллюстрации демона, начинаю прорисовывать черный хвост – каждый мазок делает его прозрачнее, оставляя после смутное очертание контура в изумрудном мерцании. И вот я почти добрался до его головы, застывшей в самодовольной гримасе, которая могла бы сойти за улыбку, если б змей был способен улыбаться.

Ботис, вернее, то, что от него осталось в этом мире, тщательно следит за каждым взмахом Кисти, глаза его светятся радостным блеском вперемешку с нетерпением. Но змею невдомек, что я уже решил – нам с ним не по пути, не бывать нам вечными странниками, слугой и хозяином тоже не бывать. И я, как никогда, убежден в верности принятого решения.

Откладываю Кисть в сторону – она по-прежнему освещает все вокруг. Голова змея поворачивается в направлении моего движения, но его туловище, ставшее эфемерным контуром, более не способно следовать за мной. Я беспрепятственно продвигаюсь в глубь расщелины и поднимаю с земли копье, приближаюсь к Ботису – к его одиноко подвисшей в воздухе голове.

Демон злобно шипит, беспомощно рассекая раздвоенным языком атмосферу:

– Ты не посмеешь! Ты разве не помнишь – вход завален! Тебе не выбраться отсюда! Убьешь меня – подохнешь здесь голодной смертью!

Глаза змея пылают яростью, а еще в них читается страх.

Аурелие застывает в изумлении, не выпуская из рук глиняный сосуд. «Держи его крепче», – думаю я. Замахиваюсь… Быстрое точное движение, направляющее копье меж пары выпученных змеиных глаз, отвратительный хруст змеиного черепа, которому через мгновение суждено быть расколотым, – бесславный конец демона Ботиса на этой земле предрешен… но, возможно, и наш с Аурелие конец, если я окажусь не прав и задуманное неосуществимо.

Аурелие встречается со мной взглядом и, начиная понимать идею моего плана, спешит непослушными руками вывернуть пробку из сосуда, но слишком поздно – я уже рядом, с силой стискиваю ее запястья и, когда хрупкие пальцы разжимаются, подхватываю падающий сосуд.

– Элементал мой по праву! Я все отдала за него! Верни сейчас же! – выкрикивает Аурелие, безуспешно пытаясь вырвать сосуд из моих рук.

Будь у меня голос, я бы ответил, что мне не нужны знания, которые дает элементал, никакие, кроме тех, что укажут способ выбраться из этого каменного склепа. Как сказал демон: «С ним ты найдешь путь на волю». Но найти его должны мы вместе. Я не собираюсь присваивать себе элементал, как бы это сделала моя бывшая подруга, – я собираюсь его поделить. Будь у меня голос, я бы объяснил, но голос у меня отнят, и я могу только действовать, безмолвно и уверенно осуществляя план.

Отвинчиваю пробку – раздается громкий хлопок, из отверстия просачивается легкий дымок с запахом плесени. В сосуде жидкость. Пробую ее на язык – горячая, но не обжигающе (демон не обманул, он действительно собирался сдержать слово и остудил вещество). Не церемонясь, делаю глоток. Аурелие укоризненно глядит на меня, в глазах ее отпечаток досадной обиды и ускользающей надежды. Опустошаю около половины сосуда, делаю это быстро, подсознательно уверенный в том, что такой напиток не следует смаковать. Аурелие, совсем было отчаявшаяся, уже не наблюдает за мной и вздрагивает от неожиданности, когда я дотрагиваюсь до ее плеча, чтобы протянуть вожделенный сосуд. Недоверчиво, с подозрением она вглядывается в меня, перемещая фокус внимания на початую емкость. Я киваю в подтверждение того, что она правильно истолковала мой жест, и улыбаюсь ей с нежностью, почти как раньше. Она трясущимися руками берет сосуд и начинает поглощать жидкость быстрыми большими глотками, пока не осушает все до дна, затем, словно лишившись последних сил, роняет опустошенный сосуд на землю.

Так мы и сидим напротив друг друга в золотистом полукруге света, идущего от волшебной Кисти, которую я держу в руке. Мы, замурованные средь каменных колонн горной расщелины, смотрим друг другу в глаза в поисках искры надежды на то, что скоро кому-то из нас, а возможно, обоим сразу откроется истина. Создатель мира раскроет перед нами древние карты, и наступит просветление, постижение всех высших знаний, и выход найдется сам собой, да и мало того, проблема нашего заточения окажется сущей безделицей в потоке вселенской мудрости, который снизойдет на нас.

Но долгое время ничего не происходит, разве что с каждой минутой становится прохладнее, и холод исходит от колонн, камни которых незаметно укутались в синее покрывало инея. Я вижу, как Аурелие дрожит всем телом. Присаживаюсь ближе, обнимаю, чтобы согреть ее. И без того холодные пальцы совсем заледенели, сжимаю их в ладонях, не отпускаю и думаю про себя: «Что бы там ни было, я благодарен судьбе за нашу встречу и за это мгновение, когда я чувствую себя по-настоящему нужным и живым, пускай и на пороге смерти».

А холод с каждой секундой проникает глубже, становясь нестерпимым, затуманивая разум, и начинает мерещиться, что каменистые стены расщелины, переливающиеся в свете Кисти под тонким слоем инея палитрой цветов от бледно-серебристого до ядовито-фиолетового, начинают сдвигаться, плотным кольцом обнимая нас, пленников каньона.

Аурелие в испуге вскакивает, и я понимаю, что это не обман одурманенного разума – это происходит на самом деле. Скалы, закованные в кандалы инея, под угрожающий скрежет горных пород с неумолимой скоростью движутся прямо на нас.

Вдруг откуда-то в глухой каменной стене появляется брешь, через которую в расщелину врывается поток ледяного воздуха, несущий вихрь ослепляющего искрами колючего белого снега. Я вдыхаю вихрь, и обжигающее дыхание льда сдавливает грудь, в момент сковывая мышцы, останавливая текущую по венам кровь. Перевожу взгляд вниз: ноги еще стоят на земле, но сама земля начинает дрожать, под ногами образуются неровные грани – плиты расходятся, одна медленно с ужасающим грохотом наползает на другую, затем они переворачиваются, исчезая в образовавшемся разломе, куда тотчас проваливаемся и мы; в свободном падении отяжелевшие тела летят в разверзшуюся бездну, мой взор затуманен ледяными кристаллами, и последнее, что я вижу, – схождение грохочущего водопада, обрушивающегося с высоты заснеженных гор в ледяную пропасть, – водопада, стирающего с картины мироздания известный мне мир, а вместе с ним и нас.

Наступает забвение.

Глава 9. Пробуждение

Я выхожу из небытия, ощущая ледяную скованность, одеревенение во всем теле. Холодные веки с трудом поднимаются, стряхивая белесую паутину сетчатых снежинок, и я пробуждаюсь. С усилием, сопровождаемым хрустом позвонков, поднимаю корпус, счищаю прилипшие к одежде ледышки, вдруг вижу, что вместо белой льняной рубашки на мне надет плотный черный комбинезон, спереди застегнутый на молнию.

Встать полностью не получается – голова упирается в твердую поверхность; поднимаю руки, ощупывая препятствие ладонями, – поверхность напоминает прозрачное стекло, потому и не заметна с первого взгляда. В ужасе обнаруживаю, что не в состоянии даже повернуться – прозрачный кокон окружает меня со всех сторон. Согнув локти, упираюсь в верхнюю часть кокона и, вложив все силы, рывком надавливаю на поверхность. Она с трудом, но поддается, и крышка кокона с хрустом ломающегося стекла открывается.

Чистейший морозный воздух наполняет легкие. Выбираюсь из кокона, оглядывая его снаружи, и сразу перехватывает дыхание – кокон оказывается гробом, прозрачным хрустальным гробом, подвешенным на ледяных цепях посреди заснеженной пустыни, в освещенном ослепительным солнцем аквариуме ледяных скал.

Отвожу от него взгляд, но тут же возвращаю – что-то приковывает мое внимание: в углу, на самом дне моего мрачного ложа, блестит какой-то предмет. Наклоняюсь за ним, и в руке моей уже сияет солнечным блеском полупрозрачная золотая кисть.

Значит, сон был явью, и змей, и Аурелие тоже. А как же мой мир Вечной весны, исчезнувший в мгновение ока? А мое ремесло? А мой голос?

Мысли вихрем кружатся в голове. Я напрягаю связки, силясь издать звук, но тщетно… и это – безотрадная правда. «Аурелие… – думаю я. – Она – реальна?»

Оглядываюсь вокруг – в заснеженном плену в ряд болтаются такие же гробы на ледяных цепях. В хрустальном блеске различаю лица друзей, знакомых, таких же детей Вечной весны, как и я, их лица застыли в безмятежном сне, и я не решаюсь их тревожить, по крайней мере, пока не пойму, что в действительности произошло. Но напрасно я ищу среди них Аурелие.

Внезапное чувство захлестывает меня – чувство присутствия жизни в мертвом безмолвии ледяного края. Оглядываюсь – в шаге позади меня стоит Аурелие, она – в строгом черном платье с длинными рукавами, приталенном широким кожаным поясом. На распущенных, развевающихся под ветром черных волосах поблескивают снежинки. Ее голос звучит, задевая струны моей души:

– Это был сон, мы снились друг другу. И весь наш мир снился. Элементал вывел нас из сна, разоблачив тайну, как и было обещано. Я проснулась раньше тебя и поняла это.

В ответ подвожу указательный палец правой руки к своему горлу и поднимаю Кисть, которую держу в левой.

Аурелие, не колеблясь, возражает:

– Да, во сне ты потерял голос… и приобрел Кисть во время странствий твоей анимы, которая живет собственной жизнью, даже когда тело погружено в сон. Странствуя, наши души вторглись в неизведанное, недоступное и сумели постичь непостижимое: ценой утраты голоса ты приобрел магический артефакт – Кисть, – существующий вне времени и вне пространства, а мой цветок, мою аниму, ждет неотвратимое забвение в подземелье демонов – это цена, которой открылось мне знание тайн сотворения и гибели миров.

– Пойдем, я покажу тебе настоящий мир! – зовет Аурелие, и я вижу кровоточащие глазницы угольно-черного черепа – демонического знака на ее приоткрытом запястье.

Она увлекает меня за собой. Мы идем, обутые в одинаковые высокие, с железными набойками сапоги на толстой подошве, идем след в след, и снег хрустит под ногами; восходящее солнце освещает наш путь по нетронутой мертвенно-гладкой снежной равнине.

Мы приближаемся к ледяной скале, что величественно возвышается над застывшей поверхностью зеркального озера, спящего беспробудно в унылом плену равнодушных льдов. Аурелие протирает ладонью, словно от слоя пыли, снежную насыпь на зеркальной озерной глади, и сквозь распахнутую завесу начинают проступать цвета, преимущественно теплые. Я различаю силуэты, они движутся, но остальное сокрыто от глаз под коркой льда. Встречаюсь взглядом с Аурелие и понимаю ее без слов – мощным ударом металлической подошвы рассекаю лед, и он разлетается на мелкие осколки. Сквозь пробитую в озере дыру не хлещет вода, нет, сквозь нее, словно через замочную скважину, открывается обзор в иную реальность, ту, что я в своем сне привык называть Нижним миром.

Но не таким я его себе представлял, когда в луче живительного света прикасался к цветку неведомого далекого человека. В мире, открывшемся моему глазу, не было ни света, ни людей. Очертания, которые я поначалу принял за силуэты, оказались блуждающими во мраке тенями, ходячими призраками. Здесь не было цветков, чтобы притягивать свет и отражать его, возвращая нашему миру.

Но что это за далекое сияние, которое так сильно влечет и манит? Напрягая зрение, вижу его источник – единственный в этом темном мире; этот источник, подобно памятнику, стоит на возвышении, рассеивая желтоватый свет. Свет этот – порождение неживой природы, он существует вне цветка и, не подпитываемый его энергией, направлен на единственное существо – своего хранителя, чтобы поддержать в нем жизнь, и высот Верхнего мира ему не достичь. А само существо – я не верю своим глазам – гигантская желтая Обезьяна с длиннющими конечностями и округлым, похожим на огромный шар, животом.

– Цветки, – нарушает молчание Аурелие, – к которым мы прикасались, направляя свет, они – нереальны. Все было сном. Мы, дети Вечной весны, давным-давно остались без света, раздаривали его последние остатки умирающим человеческим цветкам, не получая ничего взамен. Без ответных лучей тепла Верхний мир замерз, погрузившись в сон, одаривая призрачным светом призрачных людей, и лишь мы с тобой пробудились благодаря элементалу.

«Откуда ты все знаешь и как это произошло?» – хочу я спросить, но вспоминаю, что нем.

Будто читая мои мысли, Аурелие отвечает.

– Я всегда мечтала узнать все тайны мира, и я узнала, – с грустью изрекает она. – Но я нашла еще кое-что, смотри!

Она достает из набедренного кармана платья предмет, напоминающий компас. Я вспоминаю, что видел нечто подобное в сундуке Ботиса, в расщелине между горами, в том самом сне, который мне никогда не забыть. Приглядываюсь: узнаю знакомые рисунки на одной половине компаса и цифры – на другой. Здесь те же знаки, что на Светоче миров!

Аурелие поворачивает стрелку компаса к сектору с изображением Нижнего мира, и вдруг из ниоткуда в воздухе возникает квадратная рамка, полупрозрачная и мерцающая. Девушка передвигает стрелку на столетие назад, и в центре рамки начинают появляться расплывчатые однотонные картинки, которые постепенно приобретают цвет и форму. Я вижу вереницы людей с горящими от восхищения глазами, фанатиков, следующих одной дорогой навстречу золотому сиянию, жаждущих поклониться вновь обретенной святыне, величественному божеству – золотой Обезьяне, чье сияние, как им кажется, во сто крат превосходит солнечное. Они идут, торопясь отдать золотой Обезьяне излучаемый цветками свет в обмен на частицу другого сияния, которое ослепляет завораживающим блеском, одурманивает искусственной, но вместе с тем невиданной красотой. Ряды паломников заполняют мир, их поток неиссякаем; триллионы искр живительного света лотоса окутывают бесформенную фигуру Обезьяны, она купается в небесном свете, который перемешивается с ее холодным золотом, скрывая от мира ее истинное обличие, ее безобразие. Те, кто дошел, возвращаются от Обезьяны со слитками золота в руках и умирающим цветком в сердце, а из-за их спин выглядывает черная тень, с каждым часом растущая и поглощающая.

– Люди перестали возвращать свет Верхнему миру, отдав его Обезьяне, и Верхний мир замерз, упокоившись в ледяном забвении. Мы спали, блуждая в иллюзорном мире – зеркальном отражении прежнего, того, каким он сохранился в клетках нашей памяти.

Аурелие возвращает компас в начальное положение, и картинка исчезает. Мы по-прежнему одиноко стоим среди замерзшего озера в безжизненной пустыне таких же одиноких льдов. Ради чего мы пробудились? Не лучше ли было продолжать прятаться от безжалостной реальности в радужной паутине снов, день за днем исполняя предназначение, прогуливаться по вечнозеленому лесу и ощущать счастье?

Тут я кидаю взгляд на Кисть, которую так и держу в руке. Я захватил ее из сна, и она стала реальной, воплотилась в этом мире. Ни с того ни с сего вспоминается, как назвал меня демон Ботис. «Иллюстратор» – так он меня называл. В этом мире воплощен и компас – Светоч миров, не означает ли это, что Иллюстратор может преобразовывать память Светоча, изменяя старое и создавая новое? Я не смогу воплотить свой голос, но я могу создать что-то или кого-то, способного при определенных условиях возвращать его мне.

Жестом показываю Аурелие на карман, куда она успела убрать компас. Ее брови сдвигаются вверх в выражении удивления, однако она не мешкая протягивает его мне. Мои пальцы в нетерпении передвигают единственную стрелку компаса в сектор с изображением застывших льдов с хрустальными гробами на ледяных цепях. Перед нами из ниоткуда возникает уже знакомая мерцающая рамка с расплывчатыми изображениями. Передвигаю стрелку в сектор текущего года, и картинки начинают проявляться с удивительной четкостью. Аурелие изумленно ахает, когда рамка проецирует зеркальное отражение нас самих в настоящий момент времени. Образовавшийся экран отзеркливает каждое наше движение, жест, поворот головы на фоне неизменного ледяного пейзажа.

Я стараюсь действовать, как в том сне, когда Ботис заставил меня проецировать картины в мир красной пустыни. Вначале успеваю представить самое чудное и немыслимое существо, которое только способно исторгнуть мое сознание. Вообразив, стараюсь сохранить картинку в уме, прорисовываю ее методично и медленно, где-то аккуратно, штрих за штрихом, дополняю детали, а где-то размашисто провожу кистью по мерцающему экрану. Впечатление такое, словно рисую на зеркале. Кисть послушными ворсинками вычерчивает золотистые контуры, заполняя пространство серебристо-синих безжизненных льдов новой живой сущностью, замысловатой и неописуемо нелепой, обремененной одним-единственным полученным от меня предназначением – быть моим голосом. Завершаю финальный штрих, и с последним взмахом Кисти в безлюдном коридоре ледяных скал и снегов, скрипя когтистыми лапами, появляется она, и я сразу даю ей имя – Кьяра.

Аурелие округлившимися глазами, похожими на синие блюдца, разглядывает мое творение: это, скорее всего, кошка с рыжей пушистой шерстью, на редкость осмысленными голубыми глазами, огромными, как у лани, рожками, как у юной маленькой козочки, и белоснежными крыльями на спинке, которые, раскрываясь во всю длину, затеняют все ее небольшое тельце.

– Что это? – спрашивает Аурелие, но, опомнившись, отмахивается рукой, здесь требуется нечто большее, чем немой ответ.

Я переживаю, что мой опыт мог не удасться, и с замиранием сердца, собрав всю свою смелость и волю, выдавливаю из себя звуки, словно впервые соединяя их в слова.

– Это – Кьяра. Она теперь – мой голос, – говорю я, и для меня мой собственный голос звучит отраднее самой прекрасной на свете мелодии. – Когда она рядом, я могу говорить, я наделил ее этим свойством.

– Да ты и в самом деле маг, творец! Твои способности уникальны! – с неподдельным восхищением произносит Аурелие, ослепительно улыбаясь.

Ее слова и улыбка трогают мое сердце, но тотчас в памяти всплывает то, что я почти успел позабыть, – ее предательство во всем его чудовищном, циничном проявлении. Отвечаю на ее улыбку своей, спокойной и сдержанной. Пусть это был сон, но сон разоблачил предательскую суть ее души, и предательство так же реально, как и Кисть, Светоч миров и мой утраченный было голос.

Воспоминание безрадостных эпизодов прошедшего сна создает волну, которая выплескивает из глубин памяти новые и новые подробности и забытые вещи. Так, я внезапно вспоминаю об оставленном в каньоне тубусе со столь дорогим мне портретом, и тут же приходит понимание, что этот предмет мне жизненно необходим, я просто обязан его воплотить.

Память в мельчайших деталях воссоздает портрет Аурелие с увядающим красным лотосом в центре, каким я видел его в последний раз, и черный кожаный тубус – хранилище портрета. Кисть искусно вырисовывает на мерцающем экране фигуры, изгибы, линии, полутона, и когда экран гаснет, до боли знакомый мне черный тубус появляется на белом снегу во плоти.

Мои пальцы пробуют на ощупь кожу, чувствуя шероховатость старых царапин, точно в тех самых местах, где имелись эти изъяны, и я понимаю: да, это определенно моя старая вещь – та, что я забрал из дома в свой последний визит.

– Зачем он тебе? – спрашивает Аурелие.

– Это память о моем предназначении, чтобы не забыть, кто я есть и зачем.

– Нет никакого предназначения! – восклицает она. – Оно снилось тебе, как снится тысячам наших братьев и сестер, замороженных в хрустальный гробах. Тебе дана Кисть, и ты – Иллюстратор. Ты больше не служишь змею, ты можешь подстраивать, перекраивать это мир под себя, сам определяя свое предназначение, наполнять его и изменять как тебе вздумается.

– Провести жизнь, воплощая свои иллюзии? Играя в бога?

– Именно! Я предлагаю тебе быть богом, нам быть богами. Разве бог Бальдр не поступил точно так же: создал мир Вечной весны, где установил правила, по которым он существует, и мы, следуя божественной воле, а на деле – прихоти, играли написанные для нас роли, и все для того, чтобы согревать светом души людей Нижнего мира, которые несли еще более бессмысленное бремя – ответным светом согревать нас? Ты видел, что небесный свет украла Обезьяна, и нет больше божественного света ни для нас, ни для Нижнего мира, мы теперь свободны от роли, предписанной нам с рождения. – Говоря это, она резко дернула меня за руку, обнажив запястье с отпечатанным на нем знаком – Кистью, – поскольку по всему видно, что Бальдр мертв или спит, подобно своим детям, и, может статься, во сне озаряет нас своим неиссякаемым, но, увы, для этой реальности недостижимым светом. Здесь только мы с тобой, да это кладбище хрустальных гробов в ледяных оковах!

Может быть, она и права, и перспектива создать во льдах собственную вселенную вместе с Аурелие не так уж плоха. Все верно, мы одни во Вселенной, не нужные никому, и друг другу тоже, разве что для напоминания о реальности самих себя. Я, уподобившись пауку, начну ткать паутину из иллюзий, заполняя ею этот мир, воплощая порождаемые моим воображением сущности, чтобы жить среди них, эфемерных, вымышленных, рискуя самому раствориться в фантастическом омуте собственных снов наяву, постепенно утрачивая осознание реальности своего существования, и единственным существом, которое способно не дать погрузиться в омут грез, станет Аурелие – существо уникальное в своем роде, не считая, конечно, меня, воплощение реального мира в этой сокрытой во льдах вымышленной вселенной, так же, впрочем, как и я для нее.

Живо представив это в своем воображении, я понимаю, что таким богом я быть не хочу. Я начинаю говорить, и Кьяра, мое создание, смотрит на меня, внимая голосу, словно сладкой мелодии, очаровательно хлопая длинными ресничками, ее мордочка вытягивается в кошачьей улыбке, слегка обнажая белоснежные зубы, сверкающие на солнце. Протягиваю к ней руку, чтобы почесать за ушком, и она в ответ начинает ластиться к моим коленям.

Вход для пользователей

Меню